"Дитя Всех святых. Перстень со львом" - читать интересную книгу автора (Намьяс Жан-Франсуа)

Глава 2 НОЧЬ ПРИ КРЕСИ

Франсуа, дитя Всех святых, был крещен через день. И крестины его оказались столь же исключительными, как и рождение.

Утром Дня поминовения усопших попросила гостеприимства в замке Вивре Жанна де Пентьевр, направлявшаяся со своей свитой на богомолье в обитель Монт-о-Муан. А Жанна де Пентьевр, супруга Шарля Блуаского, была не кто иная, как племянница Жана III, наследница короны герцогства Бретонского и, следовательно, сюзерен рода де Вивре. Узнав о счастливом событии в семье своих вассалов, она добровольно приняла на себя роль крестной матери, которую ей указала сама судьба. Поскольку крестить младенца в День поминовения было нельзя, высокие гости задержались еще на день, и церемония состоялась в праздник святого Юбера. Провел ее сам епископ Бриекский, сопровождавший Жанну в ее паломничестве.

Так жизнь маленького Франсуа была, казалось, с самого начала особо отмечена судьбой, как и предрекала Божья Тварь. Эта последняя, впрочем, куда-то запропастилась. Вскоре после родов Маргарита, не видя нигде повитухи, потребовала ее к себе. Но напрасно слуги обшаривали замок и окрестности: ее уже и след простыл. Она ушла глухой ночью, но как именно, никто не мог взять в толк, ведь замковый мост был поднят.

Однако это происшествие позабылось, когда епископ приблизился к ребенку, чтобы совершить крестильное миропомазание. Сияющий Гильом де Вивре стоял за крестными первенца — величественной Жанной де Пентьевр и своим шурином, Ангерраном де Куссоном. Он не мог оторвать глаз от сына. Тот очень походил на него: те же светлые волосы, та же телесная крепость. И, кроме того, в жилах ребенка текла кровь его восхитительной матери! На какие же подвиги будет способно это существо, зачатое столь удивительным образом! Гильом де Вивре со все возрастающим восхищением смотрел то на своего сына, то на жену и не мог насмотреться. Никогда еще Маргарита не была так красива, никогда еще он не любил ее так сильно. Спустя девять месяцев и один день после памятного Сретенья сир де Вивре переживал самые прекрасные часы в своей жизни…

Счастье Маргариты в этот миг было еще более полным. Ей вдруг открылся смысл событий, которые предшествовали ему с самого Иоаннова дня. Та необоримая Сила, которая вела их со времени турнира, та взаимная рана, которую они наложили на себя копьем и перстнем, прежде чем отдаться друг другу, — все это было таинственным, но необходимым условием рождения маленького существа. После долгих и напрасных поисков Юга и Теодоры Маргарита открыла, наконец, свое истинное предназначение: она появилась на земле, чтобы дать жизнь своему сыну, и отныне он будет значить для нее большее всего на свете, даже больше, чем Гильом. В это мгновение она чувствовала (хоть и не осмеливаясь себе в этом признаться) то же самое, что должна была ощутить Пресвятая Дева после блаженной Рождественской ночи: она дала жизнь Божеству!

Маргарита была единственная, кто знал предсказание повитухи: сто лет обещаны ее ребенку, ведь он — дитя Всех святых. И она, повинуясь инстинкту, решила хранить тайну про себя. Быть может, она раскроет ее Франсуа на своем смертном одре, но никому другому и уж никак не сейчас. Сейчас самое главное — пережить эти неповторимые минуты как можно полнее.

Епископ произносил последние слова обряда, и таинство крещения отозвалось в Маргарите так же глубоко, как и таинство брака, совершенное над нею в обители Ланноэ: все это ради крошечного спеленутого существа; ради него и его чудесной судьбы, которую он несет в себе, будет она жить отныне…

Именно рождение Франсуа повлекло за собой первую ссору между Маргаритой и Гильомом. Такое признание отнюдь не означает, что раньше их союз обходился вовсе без размолвок. Хотя их согласие и было необыкновенным, оно вовсе не исключало стычек. Напротив. Два существа со столь ярко выраженными характерами были обречены постоянно сталкиваться между собой, но, не обращаясь во зло, эти размолвки позволяли им растратить избыток жизненных сил.

У Маргариты и Гильома имелся собственный способ улаживать споры: они устраивали соревнования в той единственной области, где оба были на равных, — в верховой езде. Она седлала свою вороную кобылу, он — своего гнедого жеребца, и они мчались взапуски по окрестным лугам. Победа в этих скачках переходила то к одному, то к другому, так что, когда гонка кончалась, они порой даже не помнили, из-за чего все началось.

В сущности, и Гильом, и Маргарита, не сговариваясь, стали относиться к супружеской жизни как к своего рода турниру. Ведь именно турнир свел их впервые, в единоборстве завоевали они друг друга, да и потом не прекращали борьбы, которая находила свое естественное завершение в схватке любовной: постель была для них самым настоящим ристалищем, где они и мерялись силой, оба оставаясь победителями.

Однако с рождением Франсуа все изменилось. Хоть они были равно убеждены в удивительных свойствах своего ребенка, но понимали их по-разному. Для Гильома он должен был стать легендарным воином, кем-то вроде Эда, но еще более могучим, грозой ристалищ и полей сражений. Он сделается правой рукой короля Франции, рукой вооруженной, и с той поры «пасти и песок» всегда будут во главе французского войска рядом с королевскими лилиями; он станет коннетаблем, а потом, чтобы достойно увенчать свою карьеру, отправится в крестовый поход, где покроет себя неувядаемой славой. Франсуа де Вивре первым ворвется в Иерусалим, отрубив неверным больше голов, чем звезд на небе, и падет ниц пред освобожденным Гробом Господним, как это сделал некогда Готфрид Бульонский…

Напротив того, с точки зрения Маргариты, Франсуа предстояло стать светочем своего века. Молва о его мудрости и учености быстро пересечет границы Бретани, и сам король призовет его в Париж, чтобы назначить ближайшим своим советником. Благодаря ему французское государство познает эру мира и благоденствия, границы страны будут раздвинуты, богатства — приумножены, и ничто не сравнится с Францией в блеске и влиянии. Прожив безупречную жизнь длиною в целый век, Франсуа будет погребен рядом с королями в базилике Сен-Дени, и слава о нем останется жить вечно в летописных рассказах.

Столь несхожие представления о будущности ребенка предполагали и совершенно различные методы воспитания, поэтому каждый в семействе Вивре старался одолеть другого, приводя собственные доводы. Спор быстро разрастался, и становилось очевидным, что просто скачкой его уже будет не уладить. Накричавшись друг на друга вволю, лев и волчица все-таки пришли к соглашению: ребенок едва родился, и гадать о его будущем пока рановато. Они вместе понаблюдают за дитятей и поглядят, какие способности он проявит. Сейчас, во всяком случае, Франсуа больше походил на Гильома, чем на Маргариту. Его сходство с отцом было несомненным, оно даже бросалось в глаза. Но Маргарита не сдавала позиции, утверждая, что физический облик есть лишь наиболее заметная, но отнюдь не самая значимая часть личности.

Ребенок занимал ту самую комнату, где его родила Маргарита. Кроме остекленного окна, как мы уже сказали, она имела еще то преимущество, что была обращена на восток, а это в те времена считалось очень благоприятным для младенцев. И в самом деле, солнечные лучи проникали в нее ранним утром, как раз когда угли в камине окончательно затухали, и в комнате становилось холоднее всего. Чтобы еще надежнее обезопасить ребенка от холода, Франсуа поместили в бретонскую кровать из массивного дерева, напоминающую сундук, закрытую со всех сторон, кроме одной, и снабженную тремя раздвижными дверцами.

Прежде чем описать комнату Франсуа, чтобы лучше стали понятны последующие события, будет нелишним сказать пару слов и о самом замке Вивре.

Это отнюдь не была гордая и неприступная твердыня, которую можно вообразить при словах «рыцарский замок». Де Вивре не были богаты. Сооружение возводилось постепенно, по мере того как у обитателей появлялись к тому средства. Результат получился весьма причудливый и далекий от изящества, поскольку имел в себе столько же от замка, сколько от крестьянского подворья и укрепленной деревни.

В центре возвышался донжон[4]. Заложенный Эдом сразу же по прибытии в здешние края, в 1249 году, он представлял собой единственную по-настоящему впечатляющую часть постройки. Он был квадратный, в четыре этажа, с дозорной площадкой наверху, окруженной крепкими зубцами.

Первый этаж занимало просторное, всегда пустующее помещение с голыми стенами, казавшееся заброшенным. Оно и впрямь было нежилым. Его предназначение заключалось в другом: именно там, справа от входа, висел знаменитый щит «пасти и песок», герб де Вивре, с высеченными под ним прямо в камне двумя словами: «Мой лев». Вот и все. Но от впечатления, которое производило это черно-красное пятно в пустом зале, захватывало дух.

Второй этаж также занимала одна-единственная комната, служившая караульней — помещением для замковой стражи. Здесь спали солдаты, которым поручалось охранять сеньора и его семью, чьи покои находились на верхних этажах. Но в момент рождения Франсуа никакой военной опасности не существовало, поэтому караульня пустовала. Солдаты размещались во внешних пристройках.

Третий этаж был разделен надвое. В комнате, обращенной на восток, обитал Франсуа, а смежную с ней занимала кормилица. Там же предполагалось поместить потом и второго ребенка, если он появится.

Четвертый этаж также состоял из двух комнат, одна из которых служила супружеской спальней, а вторую Маргарита превратила в свои женские владения. Именно там находились ее гардероб, ее зеркало, туалетные принадлежности, духи и притирания: с некоторых пор Маргарита приобщилась к науке кокетства. Туда же она велела перенести и свои музыкальные инструменты, которыми дорожила больше всего. Часто она уединялась там, чтобы писать, играть или сочинять.

И, наконец, на самом верху была дозорная площадка, по которой днем прохаживался всего один часовой, а по ночам — и вовсе никого. Оттуда вся окружающая местность была как на ладони, а к северу вид простирался до самого моря.

По бокам к донжону были пристроены еще два здания, из которых левое представляло собой нечто удивительное. Возводить его затеял еще Эд, сразу же вслед за квадратной башней. Но денег ему не хватило, поэтому строительство остановили, и оно так и осталось незаконченным. К моменту рождения Франсуа это была настоящая руина. Первые два этажа еще держались, но крыша над ними уже отсутствовала, а вместо окон чернели дыры. Все это снизу доверху заросло плющом и служило прибежищем для птиц, белок и змей. Никто никогда не заходил в развалины. Ни один из Эдовых наследников не разжился настолько, чтобы их восстановить. Однако проникнуть туда можно было без труда, стоило лишь толкнуть дверь в первом этаже донжона. Просто такое никому и в голову не приходило.

Правое крыло также являлось творением Эда де Вивре. В отличие от левого, оно было закончено, что объяснялось его скромными размерами и незаменимостью: это была часовня, крошечная церковка, не имевшая другого освещения, кроме двух витражей в черно-красных тонах, прославляющих деяния Людовика Святого. На шпиле узкой колоколенки красовалась флюгарка в виде петуха.

Вот таким был родовой замок Вивре. Дед Гильома, окончательно отчаявшись расширить его, обнес то, что оставалось, зубчатой стеной, доходящей по высоте до второго этажа квадратной башни. Но такою была лишь центральная часть замка, собственно детинец. На изрядном расстоянии его окружала еще одна обводная стена, описывающая четырехугольник размером примерно триста на двести метров.

Внутри имелось что-то вроде маленькой деревушки, посад. Неподалеку от донжона располагалась большая двухэтажная мыза с квадратным подворьем. Весь нижний этаж одной из ее сторон представлял собой просторный трапезный зал с кухней, где столовались хозяева; вторая сторона содержала хлев; третья — крольчатник, свинарник и птичник; четвертая — конюшню. Весь верхний этаж служил жилищем для челяди и замковых крестьян. В середине находился птичий двор с традиционной навозной кучей, вокруг которой расхаживали куры, утки и гуси.

Остальное место внутри обводной стены занимали фруктовый сад, огород и маленькое хлебное поле. Под самой стеной лепились лачуги, на скорую руку выстроенные крестьянами, которым не хватило места на мызе. В центре одной из сторон внешней стены виднелось предмостное укрепление, а за ним — подъемный мост. К ним прилегали казармы для солдат, по виду больше напоминающие крестьянские мазанки. Мост перекидывался через водяной ров, довольно широкий и глубокий. А далее простиралась открытая сельская местность.

Таким был замок Вивре. Здесь жили, как могли, скорее бедно, чем богато, и куда чаще раздавались тут хрюканье свиней и кряканье уток, нежели песни труверов или гул воинских подвигов.

Франсуа рос быстро. Если при рождении он имел средние размеры, то вскоре сделался очень крупным для своего возраста. Когда ему было около шести месяцев, он проявил, наконец, первую из своих природных наклонностей, за которыми неусыпно следили его родители. Он орал не переставая, пока кормилице не пришло на ум снять с его бретонской кровати все три загородки. Ребенок, оказывается, ненавидел затхлый воздух и замкнутое пространство тесного ящика, предпочитая им свежий воздух и свет, пусть даже ценой лютого холода. Гильом истолковал такое поведение в выгодном для себя смысле, и Маргарите ничего другого не оставалось, как признать его правоту.

Другие стороны характера младенца лишь подтвердили это. Так, например, он ничуть не торопился заговорить, зато ходить начал удивительно рано. В девять месяцев он передвигался уже совершенно самостоятельно. Стоит заметить, что в отличие от своей матери он забавлялся хождением на четвереньках всего несколько дней, после чего окончательно принял вертикальное положение. С этого момента его невозможно было удержать, и он начал шаг за шагом исследовать замок Вивре, что едва не привело к драматическим последствиям.

Франсуа приближался к своим полутора годам. Был чудесный апрельский день. Мальчик гулял в сопровождении своих умиленных родителей, шлепая по грязи птичьего двора среди кур и гусей. Маргарита держалась прямо позади него, Гильом — чуть поодаль. Вдруг большая лестница, приставленная к стене, скользнула и стала падать прямо на ребенка.

Маргарите было достаточно протянуть руку, чтобы придержать ее, но она этого не сделала. Уверенная в том, что Франсуа на роду написано прожить сто лет и ему ничто не грозит, она и не подумала вмешаться. К счастью, Гильом оттолкнул жену и успел поймать лестницу в последний миг. Она чуть было не задела головку малыша и наверняка бы ее разбила.

Гнев Гильома де Вивре был ужасен. Сочтя свою жену чудовищем, он не обозвал ее разве что убийцей. Смущенная Маргарита, которая любой ценой хотела сохранить тайну, не знала, что и отвечать. Но в любом случае она чувствовала себя виноватой. Прежде всего, предсказание Божьей Твари могло на поверку оказаться басней; но даже если оно и было истинным, это вовсе не означало, что следует сидеть сложа руки. Франсуа вполне мог быть отпущен целый век, но прожить обещанный срок он сможет лишь при условии, что ради этого будет сделано все необходимое. Для Маргариты, которая чуть не стала причиной гибели того, в ком почитала весь смысл своего существования, случившееся послужило ужасным уроком. Она ничего не ответила на обвинения мужа. И даже не сказала ему, что беременна, хотя это могло бы послужить ей некоторым оправданием. Опустив голову, она покорно согласилась, что отныне Гильом сам будет заниматься воспитанием их сына.

Маргарита действительно вот уже два месяца носила ребенка во чреве. Роды состоялись семь месяцев спустя, ночью, во время Филиппова поста, в первое воскресенье 1339 года. Новорожденный — мальчик, названный Жаном, — был крещен на следующее же утро.

Контраст с апофеозом в день св. Юбера — крестинами Франсуа — был разительным. Для второго де Вивре не нашлось знатного вельможи, чтобы воспринять его от купели. Его крестной матерью стала настоятельница Ланноэ, а крестным отцом — аббат Монт-о-Муана, как если бы само положение младшего сына заранее обрекало его церковной стезе.

Но еще больше проявилась разница в отношении к этому новому младенцу его собственных родителей. Хотя Гильом и радовался появлению нового наследника, эта радость была несравнима с его сияющим счастьем в день первых крестин. Что касается Маргариты, то тут отличие было еще заметнее. Она едва удостоила взглядом своего второго отпрыска.

Да и как могло быть иначе? Роды были обыкновенные, ничем не примечательные. Разумеется, Маргарита де Вивре даже не подумала послать за Божьей Тварью, которая, в свою очередь, и не согласилась бы на новую поездку. Она обратилась к услугам «дамы-родовспомогательницы», известной в округе своим мастерством толстой краснолицей женщины, которая подбадривала ее в решительный момент, как любую другую роженицу, а потом высказала немудреные похвалы плоду ее чрева.

Вот в этот-то миг Маргарита и испытала потрясение. Едва повитуха обрезала пуповину, как завыли волки, столь же дружно и пронзительно, как и тогда, в ночь Всех святых. Но удивление Маргариты длилось недолго: она попросила показать ей ребенка и сразу все поняла. Он был похож на нее! Тонкое личико и уже сейчас — черные волосы. Это был волчонок, маленький волк, вот почему собратья приветствовали его воем. Маргарита передала его на руки даме-родовспомогательнице и перестала им интересоваться. Чего ради? Она и так могла рассказать о нем все, хоть с закрытыми глазами, и безошибочно предугадать всю его грядущую жизнь, потому что, какие бы события ни выпали на его долю, он встретит и переживет их как волк. Волчица разродилась волчонком… Что ж, ночь Филиппова поста не похожа на ночь Всех святых, и чудеса случаются лишь однажды.

В сущности, во время крещения их второго сына взоры родителей были обращены не на него, а на Франсуа. И в этом они были не одиноки. Ему совсем недавно исполнилось два года, но уже сейчас он привлекал всеобщее внимание. Золотистые, кудрявые волосы, похожие на маленькую гриву, очень красили мальчика; очаровательный, словно красавчик-паж, и серьезный, как епископ, он смотрел на младшего братца с такой гордостью, будто сам его сотворил, и, казалось, вовсе не замечал восхищения, предметом которого являлся. В свою очередь, малютка Жан проплакал, не переставая, всю церемонию.

Прошли месяцы. Франсуа по-прежнему отказывался произнести хоть слово, зато проявил себя неутомимым ходоком.

Как-то майским утром 1340 года Франсуа по привычке проснулся очень рано и подошел к окну своей комнаты. Толстое стекло в мелком переплете пропускало яркий свет. Восход солнца был настолько восхитителен, что мальчику захотелось взглянуть на него с дозорной площадки башни. Это был первый раз, когда он рискнул подняться туда самостоятельно. И пришел от этого в крайнее возбуждение.

Итак, Франсуа начал карабкаться вверх по лестнице. На следующем этаже ему пришлось пройти мимо родительской спальни. Он испугался было, что его заметят, поскольку дверь оказалась приоткрыта, но произошло нечто совсем другое. Из комнаты доносились странные звуки: его мать тихонько повизгивала. Любопытствуя, он просунул голову в щель. Видно было плохо, но он все-таки различил своих родителей на постели. Мать стала вскрикивать громче. Несколько мгновений ребенок оставался в неподвижности, не осмеливаясь что-либо сказать или сделать, потом, охваченный необъяснимой дурнотой, отвернулся.

Не чуя под собой босых ног, Франсуа кубарем скатился по лестнице. Он так спешил, что проскочил мимо собственной комнаты, мимо караульни и оказался в нижнем помещении, в зале со щитом «пасти и песок». Все в том же полубессознательном состоянии мальчик навалился на дверь, ведущую в развалины левого крыла, недостроенного Эдом; та легко открылась.

Растительность за порогом оказалась невероятно густой — снаружи и предположить такого было нельзя. Сквозь лопнувшие плиты пола пробивались кусты и целые деревья, закрывая зияющие провалы окон. Франсуа вскрикнул и бросился сломя голову обратно.

Вскоре он оказался в своей постели, где и уселся, подобрав колени к подбородку, обхватив их руками и втянув голову в плечи. В таком положении и нашли его родители, когда поднялись с кровати.

Встревоженные, Гильом и Маргарита стали допытываться у него, в чем дело. И неожиданно мальчик понял, что должен заговорить. Разумеется, он был на это способен. Ему вполне хватило бы тех слов, которые он уже слышал, понимал и прекрасно запомнил. До этого момента он предпочитал ходить — просто потому, что это было легче и приятнее, но теперь заговорить стало для него жизненной необходимостью. Ему требовалось объяснить родителям, что с ним происходит, и призвать их на помощь. Франсуа открыл рот и произнес:

— Боюсь!

Наступило молчание. Отец с матерью переглянулись в замешательстве, и Гильом попросил сына повторить. Тот повторил:

— Боюсь!

Гильом и Маргарита отказывались верить своим ушам. Первым словом их чудо-ребенка стало: «Боюсь!» Он ждал целых два с половиной года, словно с помощью этого воздержания хотел придать своим первым словам как можно больше блеска, и вот теперь, когда он решился, наконец, поведать тайну своего внутреннего мира, оказалось, что он попросту боится!

Удивление и разочарование были соответствующими. Да… Как же он еще был далеко, достойный преемник Эда де Вивре, будущий носитель перстня со львом, гроза бранных полей и освободитель Иерусалима! Как он был далеко, премудрый потомок Юга де Куссона, светоч своего времени! Пока это был всего лишь малый ребенок, трусишка!

Франсуа, которому после признания стало легче, оставил свою скрюченную позу и теперь ходил по комнате осторожными шажками. Гильом и Маргарита решили действовать незамедлительно. Оба сошлись на том, что ребенку необходимо придать храбрости. Решение нашел Гильом.

— В следующем месяце я собираюсь на турнир в честь Иоаннова дня, и мы возьмем его с собой. Нет лучшего зрелища для будущего рыцаря.

Вот так 24 июня 1340 года, ровно четыре года спустя после того незабываемого турнира, все трое оказались в Ренне. Маленький Жан, чьими именинами, собственно, был этот день и о чем все позабыли, остался в замке. Это тщедушное существо совершенно не занимало мысли своих родителей. Он чуть не умер во время своей первой зимы, простудившись в комнате без окна, обращенной на запад, и выжил лишь невесть каким чудом.

По просьбе мужа Маргарита опять надела свое фиолетовое платье. Перед самым турниром, оставив Франсуа на попечение оруженосца, они отправились совершить паломничество на ярмарку, а затем безумным аллюром доскакали до фруктового сада на окраине. Наконец они направились к ристалищу.

Облачившись в доспехи и повесив на грудь свой щит, «раскроенный на пасти и песок», Гильом де Вивре поехал, как и в первый раз, представиться Жану III. За эти четыре года герцог сильно сдал. Он казался совсем больным, и ему явно оставалось недолго жить. Похоже было, что он не узнал Гильома. Впрочем, тот не слишком блистал во время своего предыдущего выступления.

Настал торжественный момент. Гильому надлежало указать свою даму. Он объехал трибуну как можно медленней, желая продлить эти незабываемые мгновения. Как и тогда, фиолетовый с черным силуэт виднелся в самом конце ристалища, но за все время пути Гильом видел только Маргариту. Остановившись перед ней, он опустил копье, и в этот раз Маргарита сразу же приняла оказанную честь, одарив супруга улыбкой.

Еще одно удовлетворение поджидало Гильома в этот благословенный миг: его Франсуа. Увидев отца в доспехах и на коне, он не отшатнулся, как это сделал бы пугливый ребенок. Напротив, он засучил ногами от восторга и принялся хлопать в ладоши. Тогда Гильом опустил забрало. Он знал, что вид стальной личины с дырками вместо глаз всегда производит впечатление, и действительно, Франсуа на мгновение заколебался. Но боязнь очень быстро уступила место гордости — он послал отцу воздушный поцелуй.

Вдохновленный восторгом жены и сына, Гильом де Вивре был великолепен. Четыре раза подряд красно-черный щит увенчался победой. В пятой схватке противник, вопреки правилам, убил под ним коня, пронзив копьем. Гильома объявили победителем и на этот раз, поскольку его соперника сняли с состязания, но сражаться дальше рыцарь де Вивре не имел возможности. Тем не менее, он был назван в числе лучших бойцов турнира и получил в награду обученного для охоты ястреба, которого подарил Маргарите.

Возвращаясь домой между отцом в стальных латах и матерью с птицей на руке, Франсуа пребывал на вершине восторга. Перед его взором снова и снова разворачивался турнир с его образами, гораздо более яркими, чем все то, что он видел раньше: эти расцвеченные всеми красками железные существа, несущиеся друг на друга, и кровь, обагрявшая доспехи тех, кто оставался недвижным на земле. В его ушах все еще отдавались рев труб, крики толпы и металлический лязг. Но особенно ему запомнилось собственное волнение. Франсуа пережил все эти схватки так, словно сам в них участвовал; всякий раз, когда его отец бросался вперед, его охватывала неистовая жажда победы, и, торжествуя, он дико кричал.

И покуда они так ехали, где-то на полпути между Рейном и Вивре в сознании ребенка произошла очень странная вещь. Из его памяти вдруг стерлись все предыдущие воспоминания. Удивившись, Франсуа попытался вспомнить, что делал накануне, и не смог; то же самое произошло и со всеми остальными событиями: вместо них теперь зияла огромная пустота; его сознание сделалось таким девственным, будто он только что родился.

Потом прошли недели, месяцы, годы, но Франсуа так и не нашел своих потерянных воспоминаний. Его память продолжала исправно работать, накапливая все новые и новые впечатления, но с тех пор и уже навсегда сознательная жизнь началась для него с турнира в честь Иоаннова дня, и 24 июня 1340 года стало первым днем его памяти… Тогда же Франсуа начал видеть сны.

Первым пришел к нему красный сон. Этот сон и в дальнейшем снился ему чаще других. И всегда был одним и тем же, до мельчайших подробностей

…Франсуа стоял на дозорной площадке донжона. Сгущались сумерки. Закатное небо было густого красного цвета, и местность внизу тоже была красной. Мальчик любовался этим зрелищем, когда появлялся конь.

Он был рыжеватой масти и спускался к нему прямо с неба. Его большие крылья громко хлопали, и от этого звука на душе становилось немного тревожно, но Франсуа не боялся. Впрочем, он даже знал, как зовут коня: его имя было Турнир. Опустившись на башню, конь застывал в ожидании. Франсуа поспешно вскакивал ему на спину. Турнир расправлял крылья и летел.

Начиналось чудесное путешествие. Турнир летел сквозь облака, и облака превращались в настоящие страны, с городами, реками, садами, домами. Сперва все было красным, но потом мало-помалу голубое начинало брать верх. И тут они прилетали на берег моря. Некоторое время Турнир скакал по облачному пляжу, потом отважно нырял в волны, и Франсуа испытывал восхитительное ощущение свежести… На этом видение кончалось.

Каждую ночь, прежде чем заснуть, Франсуа молил доброго Боженьку показать ему красный сон, и, надо заметить, желание мальчика часто сбывалось.

Однако был у него и черный сон. Франсуа видел его гораздо, гораздо реже, чем красный. Могли пройти годы, прежде чем этот сон возвращался к нему, но всякий раз он с невероятной силой поражал воображение. Потом Франсуа целые дни, а то и недели находился под его впечатлением, был рассеян и раздражителен, чего с ним в другое время никогда не случалось.

Так же, как и красный, черный сон был неизменен до мелочей. Франсуа стоял перед черной-пречерной лестницей и испытывал ужас оттого, что ему надо по ней подняться, однако какая-то необоримая сила вынуждала его к этому. Франсуа начинал подъем, но ступени вдруг съезжали вниз сами по себе, и он опускался вместе с ними, все ниже и ниже. Охваченный паникой, он ускорял шаг, но лишь изнурял себя в бесплодных попытках вырваться наверх. Чем больше сил он тратил, тем быстрее убегали вниз ступени, и он спускался… спускался… спускался…

И тут вдруг раздавался крик. Это был женский крик, слабый вначале, а потом становившийся все сильнее и сильнее. В нем звучали боль, ужас, тоска, и он все усиливался, пока не становился совершенно невыносимым. В этот момент Франсуа достигал какой-то площадки. Перед ним открывалась дверь, в которую он не хотел входить, но его толкали в спину. Комната кишела змеями. Он принимался кричать и просыпался…

В сущности, Франсуа потому было так трудно оправиться всякий раз от этого сна, что пугало его в нем не только ужасное содержание. Имелось там еще что-то гораздо более важное. Черный сон означал нечто существующее в другом месте, в другом времени, неведомо где, неведомо когда, за пределом, за гранью, — что-то такое, с чем он не мог совладать, что всегда одерживало над ним верх и чему суждено было случиться вопреки его воле. Именно в связи с черным сном Франсуа впервые подумал о смерти. Но черный сон был не просто страхом смерти, и Франсуа знал это.

На Пасху 1342 года родители Франсуа, успокоившись на его счет после того, как он показал себя таким молодцом на турнире, преподнесли ему самый чудесный из подарков — лошадь. Это была кобыла по кличке Звездочка, которую Маргарита сама выбрала и выездила специально для него. А Гильом взялся обучить сына верховой езде. Все, кто только обитал в замке Вивре, и слуги, и солдаты, собрались, чтобы присутствовать при столь знаменательном событии. После мессы в часовне Гильом, облачившийся по такому случаю в доспехи, взял своего сына за руку и вышел с ним в середину двора. Маргарита тем временем вывела Звездочку из конюшни и сказала ему:

— Садись! Она твоя!

Еще не веря, Франсуа посмотрел на отца, чтобы понять, не шутка ли это. Вместо ответа Гильом поднял его, как перышко, и усадил в седло. Потом сам сел на своего коня, Маргарита последовала его примеру, и вот так, поддерживаемый родителями с обеих сторон, Франсуа двинулся вперед под ликующие крики. Втроем — отец справа, мать слева — они миновали подъемный мост замка Вивре и пустили лошадей манежным галопом.

Франсуа посмотрел на отца, который не спускал с него глаз. В свете бледного мартовского солнца его доспехи сияли, черные и красные шелковые ленты, прикрепленные к навершию шлема, развевались за спиной. По знаку сына Гильом опустил забрало. Франсуа вздрогнул: всякий раз, когда он видел отца таким, ему становилось страшно — из его облика исчезало все человеческое, и он превращался в какую-то машину, созданную сражаться и убивать. Франсуа изо всех сил старался не отвести взгляда от этого заостренного стального клюва, склоненного к нему; он сделал отцу еще один знак, который тот понял, — вытащив меч, рыцарь де Вивре взмахнул им и воздел к небесам. И три голоса слились в торжествующем смехе: ребенка, Гильома, гулко звучавший из-под стальной клетки забрала, и звонкий и ясный — Маргариты, которая ничего не упустила из этой сцены.

Когда они вернулись в замок, Франсуа, едва успев слезть с лошади, попросил у отца его латную перчатку. Тот снял ее с руки и протянул ему. Ребенок взял эту большую железную членистую лапу и пристально на нее посмотрел: когда-нибудь и его собственная рука будет такой же большой, когда-нибудь и он сам вырастет таким же большим, как его отец, когда-нибудь он сам станет рыцарем!

Тут он вспомнил про Жана, о котором все позабыли. Франсуа очень любил брата и захотел поделиться с ним своей радостью. Долго искать не пришлось. Жан оказался совсем рядом, в толпе, но никто, даже слуги, не обращали на него ни малейшего внимания. А он, как обычно, стоял с задумчивым видом. Как по своему физическому облику, так и по поведению Жан являл полную противоположность старшему брату. Он был черноволос и тщедушен. Жан де Вивре бегло заговорил в восемнадцать месяцев, но еще в два с половиной года передвигался лишь на четвереньках. Он рос существом замкнутым и нелюдимым. Этот мальчик любил проводить целые часы, даже средь бела дня, в своей наглухо закрытой бретонской кровати, и кормилице, единственной, кто занимался им по-настоящему, приходилось вытаскивать его оттуда силой.

Франсуа протянул брату латную перчатку.

— Хочешь? На, держи.

— Нет. Зачем она мне?

— Ты не хочешь стать рыцарем?

Жан отрицательно покачал головой. Затем его взгляд устремился на что-то, что находилось за спиной у брата. Франсуа обернулся и увидел их мать…

Если маленький Жан так и липнул к юбкам Маргариты, которая постоянно отгоняла его от себя, то Франсуа предпочитал общество Гильома, и, надо заметить, ему было чему научиться у отца.

Для начала Гильом де Вивре преподал старшему сыну несколько основных нравственных уроков, что было немаловажной частью рыцарского воспитания. Он пояснил Франсуа, какую ответственность Бог возложил на него, сподобив родиться рыцарем. Всю свою жизнь он будет обязан защищать слабого от сильного, бедного — от богатого, женщину, старика и ребенка — от мужчины; униженного — от могущественного, а монаха и богомольца — во всех обстоятельствах. Он должен стать орудием Господним и в любом месте и в любое время творить во имя Господа немедленную справедливость.

Франсуа внимательно слушал отцовские назидания. Правда, с гораздо большей охотой он проводил бы время верхом на Звездочке, но, поскольку речь шла о рыцарстве, мальчик силился как можно лучше постичь все эти отвлеченные материи. Франсуа молчал, морща лоб и напрягая свои нарождающиеся способности к мышлению.

Как-то раз он явился к отцу весь в крови. Оказалось, при нем два пса напали на лисицу, и мальчик бросился спасать ее в самую гущу схватки, пренебрегая явной опасностью быть растерзанным собачьими клыками, — а все потому, что лиса была слабее. В тот день Гильом де Вивре понял, что сын усвоил его уроки.

Однако еще сложнее для Франсуа оказалось следить за политическими рассуждениями отца. Но мальчик и тут старался. Гильом объяснил ему, что между королем Англии Эдуардом III и королем Франции Филиппом VI идет война. Началась она в тот самый день, когда он родился. Эти владыки были кузенами, что отнюдь не сделало их друзьями — напротив, именно поэтому они и вступили в борьбу. Ведь король Эдуард утверждал, что именно он должен унаследовать французскую корону, а вовсе не Филипп. Впрочем, он и так уже владел изрядной частью Франции — провинцией, которая называлась Аквитанией, где делают очень хорошее вино.

Гильом и дальше сообщал старшему сыну новости о войне, по мере того как сам их получал. Вначале Франсуа не очень-то понимал, что к чему. Речь шла о какой-то битве, проигранной французами. Это была морская битва. Как сражаются на кораблях, Франсуа представлял себе с трудом. Ведь для него битва была похожа на турнир. Упоминалась также еще одна провинция, где шли бои, — Фландрия; она находится к северу от их Бретани. Но сражения там мало что решали.

И вдруг все переменилось. Распря двух действующих лиц, далеких и таинственных, какими оставались для Франсуа Эдуард III и Филипп VI, вдруг сделалась близкой и понятной. Потому что отныне события перенеслись на бретонскую землю.

Герцог Жан III скончался в апреле 1341 года, менее чем через год после турнира. По всем правилам наследовать ему должна была его племянница, Жанна де Пентьевр, крестная мать Франсуа. Ей предстояло принести герцогство в приданое своему мужу, Карлу Блуаскому. Но, ко всеобщему удивлению, наследником покойного герцога объявил себя другой дядя Жанны, Жан де Монфор. Он немедля начал вербовать сторонников. Это означало еще одну войну, которая сразу же переросла границы Бретани, потому что Филипп VI принял сторону Жанны де Пентьевр, а Эдуард III — Жана де Монфора.

Раньше с Франсуа не случалось ничего подобного. Он воспринял новую ситуацию всей глубиной своего существа. Несправедливость, которую учинили его крестной, подло лишив ее законного наследства, вызвала в нем негодование, вполне естественное для будущего рыцаря. В своем воображении он всех теперь поделил на два лагеря: на хороших — друзей Жанны и короля Франции, и плохих — союзников зловещего Жана де Монфора и Эдуарда Английского. К тому же война в Бретани заставляла его думать о перстне со львом.

Эта драгоценность — рычащий золотой лев с рубиновыми глазами, — которую Гильом носил на пальце, все больше очаровывала Франсуа. Отец говорил ему, что у кольца есть своя история, и ребенок тысячу раз умолял Гильома рассказать ее. И тысячу раз получал ответ:

— Расскажу, когда отправлюсь на войну.

Когда война приблизилась к родному порогу, Франсуа де Вивре втайне стал надеяться, что отцу придется уехать и он, Франсуа, узнает, наконец, историю этого льва.

Мальчик не ошибся. Это случилось на праздник св. Якова, в первый майский день 1342 года. К своему зятю приехал Ангерран де Куссон — известить, что французское войско, возглавляемое самим королем, подступило к границам Бретани, и они получили приказ присоединиться к нему.

Хоть Франсуа и рад был снова повидать крестного, которым он восхищался почти так же сильно, как и отцом, но на уме у него было одно — история перстня. Весь день ему не сиделось на месте, и он надеялся, что отец не забудет своего обещания.

И Гильом не нарушил слово, данное старшему сыну: вечером того же дня он велел устроить пир в трапезном зале замка, в том самом, что занимал одну из сторон квадратной мызы. Никогда еще столько факелов не освещали это просторное помещение, никогда еще стол не был здесь накрыт с таким великолепием. Во главе его бок о бок сидели Гильом и Маргарита, первым справа был Ангерран, первым слева — Франсуа. Пир удался на славу. Впервые в жизни Франсуа получил право на кубок чистого вина, который был принужден осушить одним духом под смех и подбадривающие выкрики присутствующих.

Когда ужин подходил к концу, Гильом де Вивре потребовал тишины и велел принести из нижнего зала Эдовой башни щит «пасти и песок». Когда приказание исполнили, и щит был возложен перед Гильомом на стол, он взял слово.

— Рыцарь, уезжающий на войну, не может быть уверен в том, что вернется. Поэтому я обязан рассказать своему сыну то, что ему следует знать о роде де Вивре, — на тот случай, если завтра ему придется стать его главой после моей смерти.

И Гильом поведал историю, которую знал каждый сидящий в зале, кроме Франсуа, — о подвигах Эда в 1249 году, во время Седьмого крестового похода, и о посвящении его в рыцари святым королем Людовиком. Франсуа следил за рассказом с жадным вниманием, время от времени бросая взгляд на щит «пасти и песок». Объяснив, наконец, происхождение девиза и боевого клича рода де Вивре, Гильом ненадолго умолк. В зале царила полнейшая тишина, но по-настоящему никто, кроме Франсуа, взволнован не был.

Его отец продолжил:

— Сын мой, когда я умру, что может случиться со мной уже завтра, именно ты получишь право носить наш перстень как старший из Вивре. Но прежде чем получить рыцарское посвящение и надеть этот перстень на руку, ты должен знать, кто такой лев. Сын мой, знаешь ли ты, кто такой лев?

В этот миг Франсуа почувствовал на себе взгляды всех собравшихся в зале, — а их оказалось очень, очень много.

Мальчик сумел лишь отрицательно покачать головой. Гильом прикрыл глаза. Его страстный голос зазвучал среди благоговейной тишины:

— Лев — царь зверей, поскольку он, как и Господь наш Иисус Христос, сын Святой Девы. Он широк спереди и узок сзади. Хвост его с кистью на конце должен внушать нам страх перед грехом, ибо олицетворяет собой правосудие Божие. Когда лев разъярен, он попирает землю, а, спасаясь от погони, заметает следы хвостом. Он спит с открытыми глазами, а львица рожает мертвого львенка, который воскресает на третий день от грозного рева самца…

Гильом склонился к своему сыну.

— И еще тебе надобно знать, что лев — друг людей и не страшится ничего, кроме белых петухов, огня, скорпионов и скрипа дверного.

Это было все. Гильом завершил свою речь. Он встал и поднял кубок; все присутствующие последовали его примеру.

— Пью за войну и за короля Франции! Мой лев!

Клич загремел, подхваченный от одного конца стола до другого, и Франсуа совершил круг почета на воздетых руках отца. На своем триумфальном пути он видел мужчин, потрясающих кулаками над головой, и женщин, посылающих ему воздушные поцелуи. И только его брат Жан даже не взглянул на него. Безразличный ко всеобщему воодушевлению, он сидел, подперев щеку, и о чем-то размышлял…

Гильом де Вивре и Ангерран де Куссон отбыли на следующий же день, и с этого момента для Франсуа началась другая жизнь. Отец то приезжал, то снова уезжал, поскольку война в Бретани велась с перерывами. О ее превратностях Франсуа узнавал непосредственно из отцовских уст во время его возвращений и старался запомнить все как можно лучше.

Вначале чуть не произошло решительное столкновение. Когда Эдуард III высадился со всем своим войском в Бресте 30 октября 1342 года, Филипп VI устремился ему навстречу и преградил англичанину путь возле Ванна. Но битва так и не состоялась, потому что в последний момент вмешался папский легат и потребовал перемирия. Гильом вернулся домой. Перемирие продлилось всего один год. Вновь рыцарю де Вивре пришлось уехать в августе 1343 года. Война в Бретани возобновилась, хотя и с меньшим размахом, ибо французский и английский короли решили больше не рисковать в этой распре своими войсками. Боевые действия велись исключительно силами бретонцев, приверженцами Жанны де Пентьевр с одной стороны и Жана де Монфора — с другой. В перерывах между походами и осадами Гильом возвращался домой. Чаще всего это происходило зимой, потому что с наступлением холодов затихала всякая военная активность.

Так продолжалось до июля 1346 года. Ближе к середине месяца в Вивре долетела новость: Эдуард III опять высадился со всей своей армией, на этот раз в Сен-Ваас-лаУге, на полуострове Котантен. Уже ни у кого не оставалось сомнений: он хочет нанести решительный удар и страна стоит на пороге значительных событий.

Подтверждения этому не пришлось долго ждать. Месяц спустя английский король стоял уже под стенами Парижа. В великой спешке Филипп VI призвал всех своих вассалов к оружию. Гильому де Вивре опять предстояло уехать.

Отъезд состоялся 12 августа 1346 года. Лев и волчица нежно распрощались. Гильом должен был присоединиться к французскому войску в Сен-Дени. Поцеловав отца перед разлукой, Франсуа долго смотрел с замковой стены, как тот удаляется в сопровождении оруженосца, везущего щит «пасти и песок». Франсуа был горд, что знает отныне скрытое значение их герба. Он мечтал о том дне, когда ему самому придется вот так же уехать, оставив родных и близких… Нет, ничто не сравнится с участью рыцаря, и нет ничего прекрасней войны!

Сбор всех французских сил в Сен-Дени имел своим немедленным результатом бегство Эдуарда III. Тот повернул к Ла-Маншу.

Он вовсе не желал принимать решительного сражения. Силы оказались слишком неравны: двадцать пять тысяч человек с английской стороны и семьдесят тысяч — с французской, из которых десять тысяч одних только рыцарей. В такой диспропорции, впрочем, не было ничего удивительного, если вспомнить, что все население Англии не превышало тогда трех миллионов жителей, в то время как Франция, самая густонаселенная страна христианского мира, насчитывала около двадцати двух. Эдуарду III приходилось, следовательно, удовлетворяться лишь третью того, что смог выставить против него противник, причем английское войско включало в себя немалую долю мятежных вассалов французского короля, — таких, как бретонцы из партии Монфора, а также аквитанцев, которые, согласно феодальному праву, обязаны были биться на стороне своего сюзерена, Эдуарда III.

Бегство английской армии продолжалось недолго. В пятницу 25 августа, перейдя через Сомму, она оказалась прижата к морю. Филипп VI шел за ней по пятам, так что у Эдуарда больше не было возможности избежать сражения. В таком положении ему оставалось лишь подыскать благоприятную позицию и ждать. Его выбор пал на цепь холмов у леса Креси. В самом центре занятой англичанином позиции продвижение конницы затрудняли три довольно крутые террасы, а также многочисленные изгороди. Опустился вечер, и, поскольку битва ожидалась на следующий день, Эдуард отдал приказ как следует отдохнуть.

Французы остановились километрах в двадцати — в окрестностях Абвиля. Они разбили лагерь и тоже принялись развлекаться. Они знали, что теперь англичане никуда от них не денутся, и заранее праздновали свою неизбежную победу, ведь на их стороне было численное превосходство, а слава о французском рыцарстве докатилась даже до неверных. К тому же 25 августа — день Людовика Святого. Как не увидеть в этом предзнаменование грядущего успеха?

Гильом де Вивре и Ангерран де Куссон поставили свои палатки бок о бок. Их щиты, поднятые на копьях, были обращены друг к другу: суровый герб «пасти и песок» со своим незримо присутствующим львом — и два противостоящих волка, чьи зеленые силуэты застыли, словно в изысканном танце. Друзья поднимали кубки, счастливые, как и подобает рыцарям накануне битвы.

— За святого короля Людовика, за моего предка Эда и за льва рода де Вивре!

— За короля Филиппа и за волков рода де Куссон!

Упоминание о волках вызвало улыбку на губах Гильома.

— За Маргариту!

— За Маргариту и твоего сына Франсуа! Я горд, что у меня такой крестник!

— А я — тем, что у него такой крестный! Если со мной случится несчастье, никто лучше тебя не сможет сделать из него рыцаря.

— Доверься Богу, Гильом. Господь с нами, и завтра мы победим. Я первый брошусь на англичан. Волки укажут дорогу льву!

— Лев всегда первый. Завтра увидишь его хвост!..

Они долго еще вели эти речи, веселые и торжественные одновременно. Когда между заутреней и хвалой друзья отправились, наконец, спать, уже настала суббота 26 августа 1346 года.

Незадолго до полудня Филипп и все сеньоры отстояли мессу, а потом войско двинулось в путь. Никто из этих блестящих рыцарей не задумывался ни о какой тактике. Ни у кого из них не было в голове даже приблизительного плана сражения. Самая мысль о военных хитростях казалась им чем-то недостойным. Они намеревались просто броситься на англичан и одолеть их единственно своей отвагой.

Эдуард III тоже не был лишен ни одного из рыцарских достоинств, но кроме этого он обладал также некоторым воинским опытом и вовсе не считал для себя зазорным воспользоваться им, особенно когда в предстоящем сражении численность войск складывалась для него один к трем. При Креси он понял, что самое главное для него — это остановить натиск великолепной французской конницы, и действовал соответствующим образом.

Король Эдуард развернул свое войско в двухкилометровую линию и приказал всадникам спешиться. Тем самым, он лишал себя какой бы то ни было подвижности, а также возможности бегства в том случае, если дело обернется плохо, но другого выбора он не имел: ему необходимо было удержаться на месте любой ценой. Впереди он разместил знаменитых своим искусством лучников. Укрыв их среди многочисленных изгородей, король также велел выкопать в нескольких десятках метров перед ними волчьи ямы, чтобы преградить путь коннице.

И стал ждать.

Но, как ни странно, горизонт оставался пуст. Полдень миновал, нону пробили, а неприятеля все не было.

Чтобы сохранить своих людей свежими, король Англии велел всем подкрепиться и утолить жажду. Ожидание возобновилось. По мере того как солнце набирало силу, жара становилась все изнурительней, а неприятель по-прежнему не появлялся.

Французы тем временем были в пути уже многие часы. Но, как выяснилось, переместить по существовавшим в то время дорогам такую огромную армию оказалось делом далеко не простым, о чем раньше никто почему-то не подумал. Французское рыцарство задыхалось от жары. Если даже для пеших англичан, которые могли сесть на землю и спрятаться в тени, она была суровым испытанием, то для всадников, закованных в броню, это стало настоящей пыткой. Можно только догадываться, до какого градуса доходила температура под льняным подкольчужником, покрытым сверху кольчугой и собственно доспехами из стальных кованых пластин, или под шлемом, пусть даже с поднятым забралом. Кони толпились тысячами и поднимали такую пыль, что невозможно было продохнуть; сверкание солнца на оружии и латах превратилось в мучение для глаз. Где они, эти англичане? Когда же, наконец, начнется сражение?

Гильом де Вивре тоже, конечно, страдал от жары, но все-таки не настолько, чтобы это лишило его воодушевления. Как и прочие рыцари простого звания, так называемые рыцари-бакалавры, он ехал в сопровождении лишь оруженосца, который держал пику с треугольным флажком его цветов. Все вместе они следовали за рыцарем-баннеретом, предводителем ополчения — крупным вельможей королевства, чьи цвета украшали большое четырехугольное знамя.

Для Гильома таким предводителем был Карл Блуаский, чьи знаменосцы везли стяг Бретани — чистое горностаевое полотнище[5]. Ангерран де Куссон находился рядом с ним, а повсюду вокруг — и впереди, и сзади — еще сотни и сотни рыцарей, и флажки всех геральдических цветов — черные, красные, зеленые, золотые, серебряные, пурпурные, лазоревые. Здесь были представлены все возможные фигуры: орлы, олени, кабаны, звезды, башни, кресты, кольца, цикламоры[6]… Никогда еще столько славы и доблести не соединялось вместе. Гильом был от всего этого в восторге.

Но вот около шести часов движение вдруг прекратилось. В чем дело? Гильом и Ангерран вопросительно переглянулись, остальные рыцари тоже ничего не могли понять. Внезапно разнесся слух: битва началась; король вместе со сторожевым охранением уже столкнулся с врагом, его теснят, ему нужна подмога. Кто-то крикнул: «Вперед!», другие голоса подхватили этот вопль, и каждый пришпорил коня. Никто даже не обратил внимания на двух маршалов, которые спешили передать войску приказ короля — прекратить беспорядочную скачку.

— Остановите знамена! Именем короля! Во имя Господа и монсеньора нашего святого Дени, стойте!

Оба маршала быстро затерялись в общей свалке. У всех на уме было лишь одно — драться, и каждый стремился поспеть первым. Гильом де Вивре увидел, как Ангерран де Куссон немного вырвался вперед. Он тут же вспомнил вызов, брошенный им шурину, и заторопил своего коня.

Ни один из рыцарей, помчавшихся в атаку, не отдавал себе отчета в истинном положении вещей. А дело обстояло так: всего несколько минут назад разведчики добрались до неприятельских позиций и доложили королю: «Англичане стоят, надежно укрепившись, и выглядят вполне свежими». Так что после изнурительного марша по самой жаре нет никакого смысла атаковать противника прямо сейчас. Лучше стать лагерем и перенести дело на завтра.