"Великий Ноктюрн" - читать интересную книгу автора (Рэ Жан)IКарильон примешивал бронзовую свою капель к шуму западного ливня, который с утра безжалостно хлестал город и окрестности. Теодюль Нотт следил, как, постепенно удлиняя вечернюю улицу, рождалась звезда за звездой – невидимый фонарщик явно не торопился, да и к чему? Теодюль раскрутил зубчатое двойное колесико лампы Карселя, что стояла в углу конторки, заваленной рулонами плотной тусклой материи и блеклых ситцев. Пухлый огненный бутон осветил пыльную лавку с коричневыми, изъеденными древоточцем полками. Для галантерейщика вечернее зажигание огней означало традиционную остановку времени. Он мягко открыл дверь, дабы не дать особенно резвиться колокольчику, и, поместившись на пороге, с удовольствием вдохнул влажный уличный запах. Вывеска, намалеванная на огромной бобине листового железа, предохраняла его от водяной струи, бьющей из пробитого водостока. Повернув спину рабочему дню, закурил красную глиняную трубку – он опасался курить в лавке – и принялся разглядывать возвращающихся домой прохожих. – Месье Десме уже на углу улицы Канала. Так. Сторож на каланче может проверять городские часы по месье Десме – это человек респектабельный и обязательный. Мадмуазель Бюлю запаздывает. Обычно они пересекаются у кафе Тромпет… туда месье Десме заходит только по воскресеньям после одиннадцатичасовой мессы. Ах! Вот и она… Они будут здороваться перед домом профессора Дельтомба. Когда нет дождя, они на минутку задерживаются и разговаривают о погоде и болезнях. И собака профессора лает… Так уж заведено. А сейчас… Галантерейщик вздохнул. Его беспокоило малейшее нарушение порядка вещей. Октябрьский вечер опустился на крыши Гама. Тлеющий огонек трубки отметил розовым высветом подбородок месье Нотта. Желтые колеса фиакра свернули на мост. – Месье Пинкер запаздывает… Все. Трубка сейчас погаснет. Трубка с маленькой чашечкой вмещала только две щепотки добротного фламандского табаку. Колечко дыма выползло и, медленно изгибаясь, растаяло в темноте. – Вот так удача! – возликовал курильщик. – А ведь случайно получилось. Надо будет рассказать месье Ипполиту. Так кончался рабочий день Теодюля Нотта и начинались часы отдыха, посвященные дружбе и наслаждению. Тук, тук, тук. Железный наконечник трости стучал все ближе, возвещая прибытие Ипполита Баеса. Всегдашний просторный редингот и безукоризненная шляпа. Вот уже тридцать лет он каждый вечер приходил сыграть партию в шашки в галантерею «Железная катушка»и его точность неизменно восхищала Теодюля. Они перекинулись парой слов, задрали головы, дабы посмотреть скорость движения западных туч, предсказали погоду на завтра и вошли в лавку. – Надо закрыть ставни. – Стучи кто хочет, мы в эфире! – продекламировал Баес. – Я отнесу лампу. – Светильник златоцветный! – уточнил месье Ипполит. – Сегодня вторник, значит, мы ужинаем вместе, а уж потом я вас побью в шашки, – обещал Теодюль. – Нет, друг мой, я серьезно рассчитываю на победу… Эти вечные фразы, произносимые столько лет подряд одинаковым тоном, сопровождаемые одинаковыми жестами, вызывающие идентичную реакцию комизма и серьезности, давали двум старикам уверенность в их полной несокрушимости. Люди, которые покоряют время и не разрешают завтрашнему дню отличаться от вчерашнего, – такие люди сильнее смерти. И хотя Ипполит Баес и Теодюль Нотт не высказывали подобных мыслей, они чувствовали это как глубочайшую и величайшую истину. В настоящий момент лампа Карселя освещала столовую – очень маленькую и очень высокую. Однажды месье Нотт сравнил ее с трубой и ужаснулся точности сравнения. Но как таковая, с потолком, исчезающим в таинственном сумраке, где маячил лунный блик лампы Карселя… она весьма и весьма нравилась обоим друзьям. – Точно девяносто девять лет тому назад моя матушка родилась в этой комнате, – вспоминал Теодюль. – В те времена комнаты второго этажа снимал капитан Судан. Да, сто лет минус один год, а мне стукнуло пятьдесят девять. Матушка вышла замуж в рассудительном возрасте. Сына даровал ей господь на сороковом году. Месье Ипполит принялся загибать короткие толстые пальцы. – Мне сейчас шестьдесят два. Я знал вашу мать, святую женщину, и вашего отца, который приделал вывеску к «Железной катушке». У него была прекрасная борода и он любил хорошее вино. Еще я помню барышень Беер – Мари и Софи, которые посещали дом. – Мари – моя крестная мать… Как я любил ее! – вздохнул Теодюль. – … и, – продолжал Баес, – я помню капитана Судана. Поистине страшный человек! Теодюль Нотт вздохнул еще горше. – Известно, человек особенный. Перед смертью он отказал мебель моим родителям, а уж они оставили в комнатах все как есть. – Но ведь и вы, дорогой Теодюль, ничего не изменили. – Упаси Боже! Вы отлично знаете… разве бы я осмелился! – Вы поступили разумно, друг мой. Плотный, маленький Ипполит важно покачал головой и приподнял крышку с блюда. – Ну–с. Холодная телятина в собственном соку. А в этой фаянсовой миске, готов поспорить, куриный паштет от Серно. Баес, конечно, выиграл пари, поскольку меню по вторникам блистало постоянством. Они медленно вкушали от яств, осторожно пережевывали тонкие, намазанные желтым маслом тартинки, которые месье Ипполит предварительно макал в соус. – Теодюль, вы отличный кулинар. Комплимент, равным образом, не менялся никогда. Теодюль Нотт жил одиноко и, будучи гурманом, тратил долгие свои досуги на приготовление всяких интересных кушаний, благо его лавка мало посещалась. Работой по дому занималась глухая старуха – она появлялась каждый день часа на два и незаметно исчезала. – Вперед! К трубкам, стаканам, шашкам, – возгласил месье Ипполит, облизав крем с краешков губ, – десерт состоял из айвовых пирожных. Черные и желтые минутку постояли в боевом порядке и двинулись на геометрические перепутья. И так каждый вечер, исключая среду и пятницу, когда месье Ипполит Баес не разделял трапезы с другом, и воскресений, когда он не приходил вообще. Гипсовые часы прозвонили десять. Теодюль Нотт проводил друга до двери, высоко, словно факел, воздев маленький ночник толстого синего стекла, и отправился на третий этаж в комнату родителей, которая давно уже стала его спальней. Он быстро проходил площадку второго этажа, никогда не задерживаясь у запертых дверей апартаментов капитана Судана. Эти двери – узкие и высокие – были столь черны, что даже на фоне мрачных и сизых стен казались какими–то гибельными провалами. Месье Нотт не смотрел на них, и, разумеется, не мог и помыслить их открыть, дабы любопытный ночник не вздумал синим своим лучом обшаривать комнаты. Лишь по воскресеньям Теодюль Нотт входил туда. И однако в апартаментах капитана Судана не наблюдалось ничего особенного. В спальне стояли большая кровать с балдахином, крохотный ночной столик, два комода орехового дерева и большой, овальный, лакированный стол в черных пятнах от сигар и в кружочках от стаканов и бутылок. Но капитан, видимо, решил компенсировать тривиальную обстановку спальни основательной комфортностью салона. Вдоль стены располагался огромный, роскошный, низкий шкаф–багот; два вольтеровских кресла тускло мерцали утрехтским бархатом; близ камина стояла массивная дубовая подставка для поленьев. Свободу передвижений затрудняли громоздкие стулья, обитые кордовской кожей, сияющие позолоченными звездочками медных гвоздиков, а также большой стол с чудесной резьбой и два маленьких секретера работы Буля. Угол занимало высокое старинное зеркало бледнозеленого отлива. Книжные полки уходили под потолок. Для Теодюля Нотта, покидавшего дом только ради коротких визитов к поставщикам, салон капитана Судана являл молчаливый и пышный воскресный праздник. Он заканчивал обедать со вторым ударом часов, облачался в прекрасную домашнюю куртку с пикейным воротником, совал ноги в расшитые мягкие туфли. Праздничный наряд довершала черная шелковая ермолка на изрядно облысевшем черепе. В таком виде он почтительно входил. В салоне было душно, пахло пылью и старой кожей, но во всем этом Теодюль Нотт различал флюиды заманчивые и таинственные. Капитан Судан? Теодюль смутно вспоминал высокого, крупного старика в порыжелом плаще, курившего тонкие черные сигары. Иное дело отец с его пышной бородой, мать – женщина худая и молчаливая, потом красивые и белокурые барышни Беер… казалось, все они ушли только вчера. И однако более тридцати лет назад смерть распорядилась ими за сравнительно короткое время. Пяти лет оказалось достаточно, чтобы навсегда погасить эти четыре жизни, столь неотрывно связанных с его собственной. …Собирались обычно за ужином в маленькой столовой на первом этаже, и с тех пор Теодюль приобрел вкус к разного рода кулинарным ухищрениям. По воскресным дням, когда старики и старухи Гама в черных капюшонах и накидках шествовали к вечерне в церковь св. Иакова, все четверо устраивались в салоне. Месье Теодюль Нотт вспоминал… Нерешительной рукой папа Нотт брал одну или две книги из библиотеки капитана. Его жена смотрела и покачивала головой. – Оставь, Жан Батист, прошу тебя… Книги не учат ничему хорошему. Застенчивый бородач робко протестовал: – Стефани, разве я замышляю плохое?… – Ну нет, разумеется. Но для чтения достаточно молитвенника и часослова. И потом, ты подаешь дурной пример ребенку. Жан Батист Нотт, немного расстроенный, повиновался. – Мадмуазель Софи нам сейчас споет что–нибудь. Софи Беер откладывала многоцветное шитье, которое она приносила в большой корзинке, отделанной гранатовым плюшем, и подходила к шкафу. Наступал упоительный момент для маленького Теодюля. Этот замысловатый, шириной во всю стену шкаф–багот прятал клавесин, выдвигающийся нажатием боковой планки: стоило нажать ее снова, и клавесин уезжал обратно. Клавиши цвета ломтиков тыквы извлекали сухие, грустные, отрывистые тона. Мадмуазель Софи приятным, чуть дрожащим голосом пела про облако: « Или еще песню про высокую башню, ласточку и горькие слезы. И слезы воображаемые провоцировали вполне реальные у мамы Нотт и заставляли папу Нотта беспокойно теребить красивую черную бороду. Только мадмуазель Мари нисколько не волновалась. Она брала Теодюля на колени, прижимала к затянутой голубым шелком груди и мурлыкала вполголоса: – Невидимый сад трех тысяч цветов… цветов… – А где этот сад? – спрашивал Теодюль совсем тихо. – Не скажу. Надо его найти. – Мадмуазель Мари, – шептал мальчик, – когда я вырасту, то женюсь на тебе и мы вместе… – Та, та, та…– дразнилась она и целовала его в губы. Тонким запахом цветов и плодов веяло от голубого корсажа, и Теодюль думал, что нет ничего в мире прекрасней этих округлых розовых щек, продолговатых ярких глаз и шелестящего шелкового платья. И вот жарким июльским утром ему пришлось бросить горсть песка на ее гроб: Теодюль Нотт понял, как глубоко любил эту женщину, подругу детства его матери, старше его на сорок лет. Как–то раз, много лет спустя после ее смерти, в одно проклятое воскресенье он открыл в потайном ящике секретера письма, свидетельствующие, что старый капитан Судан и мадмуазель Мари… Месье Теодюль Нотт не осмелился перевести в слова ужасный образ, убивший единственное любовное переживание его жизни: в течение восьми дней он не мог себя заставить играть в шашки и даже, к великому изумлению Ипполита Баеса, испортил филе с пюре из орехов, рецепт коего завещала матушка. С тех пор как одинокий Теодюль жил в старинном родительском доме, это было единственным событием в его монотонном существовании, единственным… до воскресенья в марте – темного и дождливого, – когда по непонятной причине с верхней полки библиотеки капитана Судана упала книга. |
||
|