"Куба — любовь моя" - читать интересную книгу автора (Свет Жанна Леонидовна)

Глава 11.

Самолет, однако, благополучно приземлился в киевском аэтопорту Борисполь — огромном после бакинского, со стеклянным зданием вокзала, совсем по Вознесенскому: «…стакан синевы без стакана…». Дальше нужно было лететь, уже на самолете внутренних линий, из аэропорта в Жулянах. Но погода не благоприятствовала моему конвоиру, была нелетной и оттягивала момент моего падения. Как всегда в таких случаях, здание аэровокзала было переполнено людьми. Штурмовавшие гостиницу, получали однообразный ответ, что мест нет, но для нас, волшебным образом, места нашлись. Спать было еще рано, и конвоир повел меня в ресторан, где я убедилась, как хорошо быть гэбистом в нашей стране. Мне было известно, что гражданские командированные получали сущие гроши в виде «суточных» и вынуждены были, из экономии, тащить в командировку консервы, сухие супы и чай с сахаром. Конвоира моего проблема денег, явно, не волновала. Был заказан дорогой ужин с коньяком для него и шоколадом для меня. Он один выдул целую бутылку «Плиски»! Я отказалась, хоть и любила коньяк, и, как выяснилось позже, правильно сделала.

Наступила ночь. Я уже лежала в постели, когда кто-то постучал в дверь моего номера. Это был конвоир, он требовал, чтобы я открыла дверь и впустила его — нужно поговорить. Я категорически отказалась дверь открыть, рассудив, что хуже уже не будет, а намерения его были более чем ясны. Забегая вперед, скажу, что я настучала на него, обвинив его в грязных приставаниях, и что-то такое я услыхала краем уха, что означало: ему влетело.

Он все барабанил и барабанил, матерился и пинал дверь ногами. На улице шел дождь, настоящий ливень, ясно было, что самолеты не взлетают и не садятся и непонятно, сколько времени придется сидеть в этом номере, видеть его рожу, отбиваться от него, при том, что это мучение все равно закончится допросами и еще большим мучением, которое так и так ждало меня впереди.

На мое счастье, коридорная привела в мой номер двух женщин с детьми Женщины, очевидно, заплатили ей, и она, воспользовавшись ночным временем и отсутствием начальства, дала им возможность хотя бы детей уложить в постели.

Все три бабы понимающе посмотрели на меня, и я услыхала не слишком тихий шепот о том, что вот надо же с таких молодых лет, а уже…

Я не обиделась, я обрадовалась их появлению — оно избавляло меня от стука в дверь, матерщины и всего подтекста, который за ними подразумевался.

Спать я, конечно, не могла, тем более что один ребенок всю ночь плакал, мать его то и дело включала свет, а в пять утра пришла коридорная и обрадовала всех сообщением о том, что развиднелось, и полеты возобновились.

Мамашки быстренько собрались и умотали, а часов в девять утра и мы уехали в Жуляны.

Я ехала по городу, где родилась, но не испытывала ни любопытства, ни простого интереса. Погода была серая, город был серый, с голыми деревьями, мокрыми тротуарами. На душе тоже было серо и слякотно. Голова была тяжелой после бессонной ночи и побаливала. Мы не позавтракали, но я бы все равно не смогла есть: всегда при сильных душевных потрясениях я теряла аппетит. Еще удивительно, что не поднялась температура и не началась рвота, что бывало со мной в таких случаях.

Полет я перенесла ужасно. Летели в «кукурузнике» ниже облаков, земля была видна — леса, поля, дома населенных пунктов, дороги. На одной из дорог я даже увидела лошадь с телегой — так низко мы летели. Из-за этого была страшная болтанка, я мучилась морской болезнью, и из самолета меня вынесли — сама идти я не могла.

У трапа нас ожидала машина, в которую меня загрузили и повезли. Я сидела с закрытыми глазами, у меня не было сил смотреть вокруг, и потому было полной неожиданностью, получив приказ выйти из машины, когда езда закончилась, оказаться возле гостиницы, построенной в том же стиле, что и аэропорт Борисполь.

К портье меня конвоировали уже трое человек. Они молча стояли рядом, пока я оформляла себе номер, так же молча поднялись со мной в лифте, проверили шкафы и ушли, сказав, чтобы я сегодня носа никуда не высовывала, еду мне принесут в номер, а завтра с утра я должна явиться туда-то и туда-то.

Даже если бы мне не приказали, я и сама никуда бы не пошла — так мне было плохо. Чтобы как-то снять напряжение, я решила принять ванну, а вскоре после того, как я из нее вышла, явились два официанта и накрыли стол к обеду. Еда была вкусной, все-таки, украинская кухня, ощущение чистого тела всегда усиливало мою уверенность в себе, а потому я немного успокоилась и решила хоть немного отдохнуть, а потом продумать свое поведение на допросах.

С тем я легла в постель и проснулась уже только утром от телефонного звонка. Звонил москвич, чтобы разбудить меня и дать инструкции. Я должна была всем говорить, что приехала в гости к знакомым, а живу в гостинице, потому что у них нет места. Я должна была есть только в ресторане гостиницы за одним и тем же столом — этот момент остался мне непонятен до сих пор. Номер стола был мне тоже предписан. Странная история с этим столом, зачем это было нужно?

Что ж, я отправилась завтракать, а затем пошла в комитет. Стояла чудная, с моей точки зрения, погода. Было пасмурно, но светло, тихо, деревья были подернуты легкой зеленой дымкой — уже слегка проклюнулись листочки из почек. Город поразил меня чистотой, мраморными плитами тротуаров на улице имени Ольги Кобылянской, невероятным количеством парикмахерских — перукарень (совсем как в уездном городе N, правда, похоронных контор я не заметила), книжных магазинов, где не было книг на русском языке (и я с бессильной досадой смотрела на всяческие зарубежные раритеты, которые не становились доступнее от перевода их на славянский язык) и баб в кирзовых солдатских сапогах под длинными юбками, из-под которых выглядывали заляпанные грязью кружева.

Я нашла нужное здание, пропуск уже был готов, и меня провели в просторный кабинет, где сидели москвич и два местных гэбиста — оба в форме. Один был похож на актера Прокоповича, я даже удивилась, насколько, оказывается, внешность артиста была типичной для гэбиста — не зря он их, обычно, и играл. Второй был огромен, толст и вид имел отталкивающий.

Все они затеяли со мной игру в хорошего и плохого следователя, и мой страх, неожиданно прошел. Я отвечала на их вопросы о себе — как и где живу, какая семья, почему оставила учебу, чем больна. Даже спросили, нет ли температуры и вызвали медсестру, которая измерила мне давление и поставила градусник. Вот тут я испугалась вновь. Мне пришло в голову, что проверяют состояние моего здоровья, чтобы удостовериться, смогу ли я выдержать пытки. Глупо, конечно, но я ждала от них чего угодно, и, не зная, чего ждать, ждала, на всяких случай, самого худшего.

Температуры у меня не было, медсестра ушла, вопросы возобновились и потихоньку начали касаться моего мальчика. Сколько времени я его знаю, где познакомились, не ври, мы все равно все узнаем, что он тебе писал в письмах, это все, ты хорошо поняла, что не нужно нас сердить, а он только по почте тебе писал, может быть, передавал с кем-нибудь письма для тебя, никто к тебе не приходил в Москве от него, а дома, ты врешь, мы это видим, имей в виду, выгораживая его, ты вредишь себе и своей семье.

Я понять не могла, что они хотели услыхать от меня. И вдруг тон сменился. Ах, ты любишь театр, что, и в студии училась, какая молодец, я тоже театр люблю, тоже в самодеятельности участвовал в молодости, сейчас времени нет, но монолог Гамлета прочесть могу — хочешь? Монолог Гамлета шел его туше, как корове седло, он нависал надо мной, тряс руками, волосы упали ему на вспотевший лоб. И вдруг он сказал совершенно будничным голосом, что я сейчас отправлюсь на квартиру к своему парню, сделаю вид, что приехала к нему в гости, а дальше буду с ним встречаться и разводить на антисоветские разговоры. Как это — какие? Я что, не знаю, что такое антисоветчина? Я — честно — не знала. Вся моя антисоветчина укладывалась в анекдоты о членах правительства, да и то я не знала половину людей, о которых эти анекдоты рассказывались. То есть, я знала фамилии, но их должности оставались для меня загадкой — я была не в состоянии их запомнить.

Мне сказали, чтобы я не играла дурочку, что все знают, какие бывают антисоветские разговоры. А вот я не знаю, и откуда мне их знать, если я их никогда не вела и не веду? Как это — о чем разговариваем? О книгах, театре, кино — я хочу во ВГИК поступать, технический ВУЗ был ошибкой, о жизни… Так-так-так, а что именно — о жизни? Ну, мы хотим быть известными людьми. Он станет поэтом, которого все будут знать и читать, я буду артисткой, буду играть в кино. Мне в театре играть меньше нравится — по нескольку лет один и тот же спектакль, скучно, в кино лучше, интереснее — сыграл роль один раз и все, и она тебе не надоест, а в театре… Тут меня прервали и сказали, что все это хорошо, раз я на самом деле дура, а не представляюсь ею (а что еще я делала?), то, может быть, оно и лучше: мне будут говорить, о чем я должна разговаривать с парнем, а я должна буду докладывать, что и как он мне отвечал.

Я не стану писать о том, какое потрясение испытал мой очкарик, увидев меня. Для любой женщины подобный момент, случись он в ее жизни, стал бы самым дорогим воспоминанием, но мне не было суждено испытать радость при виде радости его. Меня раздирали стыд, горечь, отчаяние. Я понимала, что обманываю самого дорого своего человека, а значит, все, общего будущего у нас с ним больше нет и быть не может, и единственное, что я могу сделать для нас — это наврать гэбухе, как можно больше. Я решила не говорить ему, зачем я здесь, на самом деле — мне не хотелось портить ему радость встречи. Со мной все уже было ясно, у меня было все сломано, так пусть хоть у него не останется грязных впечатлений от нашего свидания.

Приняв это решение, я успокоилась окончательно, и на ближайшую неделю моя жизнь приобрела следующий распорядок: утром я завтракала в гостиничном ресторане, выпивая такое дикое количество томатного сока, что официант — всегда один и тот же — уже не спрашивая меня, приносил сразу кувшин сока, чтобы не таскать по одному стакану. Он же следил, чтобы я за столом всегда была одна, он же расспрашивал меня, кто да что и зачем, а также — почему. Я отвечала ему заученными фразами, не понимая, на черта ему знать, кто я такая, и относя его расспросы на счет любопытства, хоть и несколько назойливого, но понятного в провинции: одета я была странновато по здешним меркам — одна мужская шляпа чего стоила, — но я всю жизнь любила и носила мужские шляпы и выглядела всегда странно из-за них.

После завтрака я шла в комитет и там выдавала им очередную порцию вранья о наших с очкариком беседах. В этих отчетах я старательно лепила образ, и не человека даже, а фигуры, вырезанной из агитационного плаката — с комсомольским билетом вместо сердца, уставом вместо мозгов и моральным кодексом строителя коммунизма вместо мужского достоинства.

Сцены при этих моих отчетах разыгрывались самые дикие. Конечно, они понимали, что я вру, конечно, они видели провал своей затеи, но у них была какая-то, тогда еще не понятная мне, цель, и они упорно старались заставить меня сделать то, что было им необходимо для достижения этой цели.

Приемы они использовали старые, о которых я и читала, и слышала от бабушки. Меня оставляли одну в кабинете на долгое время, при мне вызывали автозак с конвоем для отправки меня в камеру, не выпускали в туалет и не давали пить — только не били, и это было ярким подтверждением того, что времена, все-таки, изменились, как бы эти люди ни пытались сделать вид, что все по-прежнему. Один раз меня даже куда-то возили в автозаке, но, повозив полчаса, вернули в обрыдший кабинет, где неожиданно накормили шоколадными конфетами.

Я решила не терять время и силы на разгадывание логики их поведения, отвечала, когда спрашивали, молчала, когда молчали они, давали конфету — брала, не давали пить — не просила. Всю первую половину дня я проводила в этих мучениях, потом заканчивались занятия в университете, мальчик освобождался, и начинались мучения другого рода.

Я старалась утащить его гулять, подозревая, что номер прослушивается, а ему, наоборот, хотелось посидеть в чистой нарядной комнате: жил он в частном доме деревенского типа с удобствами во дворе, и жила их там большая компания — хозяйка дома таким образом зарабатывала себе на жизнь, потому что у университета общежития не было, и все иногородние студенты жили по частным квартирам. В номере были удобные кресла, ковер, приглушенный свет, теплая и чистая ванная… Я мотивировала тем, что мне нужен свежий воздух, что в Сумгаите одна химия, так я хоть здесь подышу чистым воздухом, это ведь так необходимо моим легким. Этот аргумент срабатывал неизменно, тем более что кашляла я все сильнее, и думала, что, наверное, процесс в легких развивается, раз кашель усилился. Мальчик кашля моего слышать не мог спокойно и проговорился мне как-то, что плакал, читая «Три товарища», но ни за что не хочет плакать по такому же поводу в жизни.

Мы убегали на улицу, а там, куда бы мы ни шли, всегда в поле моего зрения маячил кто-нибудь, кого я видела в здании комитета. Я думаю, они делали это нарочно, чтобы показать мне: за нами следят, нам не скрыться.

Мы с ним были такими детьми еще, что даже свобода, отсутствие контроля взрослых и наличие комнаты, ничего не изменили в наших отношениях, кроме того, что мы начали целоваться. Я переживала при каждом поцелуе двойственное чувство. С одной стороны, это было здорово — целоваться с тем, кого любишь, но с другой — я ощущала себя проституткой, которую КГБ подкладывает под человека, которого ему надо разоблачить. Все окутывалось горечью понимания: каждый день мог стать последним, нас или, наконец, арестуют, или отпустят, и мне предстоит уехать и больше никогда с мальчиком не увидеться.

Я находилась в таком хаосе чувств и мыслей, не оставлявших меня даже во сне, что уже не понимала сама, когда я вру, когда говорю правду, и говорю ли я ее хоть когда-нибудь, или же только вру и играю.

Так продолжалось неделю или чуть больше. Мальчик меня не показал друзьям, что меня и удивляло, и устраивало, потому что тогда пришлось бы еще и его друзей отмазывать, а на это у меня уже сил не оставалось. Однажды только, встречая его после занятий, я увидела его в компании с парнем, явно более старшим, чем мы. Об этом парне мальчик мой говорил в самых восторженных выражениях, и рассказал мне, что тот — интеллектуальный лидер всего факультета, что он организовал литобъединение, которое очень не нравится деканату за свободомыслие и авангардизм, и что ему не понравилось мое появление, но очкарик отнес это на счет ревности.

Я тоже решила, что Гению — как я его окрестила мысленно — досадно отодвинуться на второй план, и перестала о нем думать.

А тем временем, дознание буксовало. Устали все — и мои загонщики тоже. И вот однажды утром, явившись для отчета, я услыхала, что в моих услугах больше не нуждаются, и завтра я еду домой. На мой отчаянный вопрос, что будет с мальчиком, мне ответили, что теперь это не моя забота, что теперь они будут разговаривать с ним сами. Я пыталась сказать что-то еще, но меня уже не слушали, начались разборки с деньгами, которые я получала на оплату номера и кормежку, потом оформляли подписку о неразглашении и какие-то еще документы, я не помню — была, как в тумане.

Очкарика известие о моем отъезде опечалило, но ведь он не знал, что расстаемся мы навсегда, а потому печаль его была совсем не то, что мое черное отчаяние. Мы напоследок посидели в ресторане, где нам хватило денег на салат из огурцов и кофе с пирожным, и разошлись до завтра.

Как прошел день до вечера, когда уходил мой поезд, я не помню. Помню, что сижу в общем вагоне — даже купе мне не полагалось уже — он успокаивает меня, обещает приехать летом ко мне, а потом мы поедем к его маме в Крым, а я реву белугой, потому что ничего этого не будет: они расскажут ему об истинной причине моего приезда, и он сам откажется от меня из-за нормальной человеческой брезгливости, а если даже он ничего не узнает, то тайна эта разъест, как ржавчина, как дурная болезнь, мое сердце и нашу любовь.

Проводник велел ему выйти из вагона, мы смотрели друг на друга в окно, я продолжала рыдать так, что соседка, пожилая тетка, уже не знала, куда ей деться. Поезд тронулся, мальчик шел какое-то время за вагоном, потом отстал — и больше никогда я его не видела.

Я продолжала плакать, отвернувшись к черному окну, в котором мелькали огни пристанционных построек и прожекторов, потом поезд миновал город, тьма за окном стала непроглядной, в окне качался мой силуэт, а я все выплакивала напряжение этой недели, накопившуюся боль, усталость и отчаяние.

Вдруг по вагону заходили какие-то люди, поезд остановился, проводник прошел по вагону, объявляя остановку, окно осветилось, показалось здание станции, а на перроне стоял дьявол. Молодой человек незаметной внешности — их было много в кабинетах комитета, все с приятными лицами, которые забывались, как только человек исчезал из поля вашего зрения — подошел ко мне и велел следовать за ним. Соседка с ужасом смотрела, как он уводит меня, а на перроне дьявол, увидев мое зареванное лицо, глумливо сказал, что рано я начала слезы лить, что мальчика они взяли, и теперь от него зависит, придется мне еще плакать или он такой же верный, как и я.

Я ему не ответила. Я отупела и ничего не помнила и не чувствовала. Меня опять привезли в гостиницу, но поселили в другой номер — похуже и на другом этаже. Всю ночь трезвонил телефон, и кто-то с грузинским акцентом предлагал мне любые деньги за согласие пойти в ресторан. Я бросала трубку, телефон звонил опять, я пыталась не обращать на него внимания, но он трезвонил без конца, а потом еще явилась коридорная и сказала, что можно заработать, очень богатый человек мной заинтересовался, любые деньги дает. Я ее выгнала, пообещав, что завтра же пожалуюсь в КГБ, я их сотрудница, а она ко мне с такими предложениями. Видно было, что она испугалась, а потому слесарь пришел очень быстро и починил сломанный дверной замок, чья неисправность была мной обнаружена благодаря приходу этой сводни.

В этом номере я провела еще день и следующую ночь. А наутро — часов в пять — меня опять разбудил дьявол и заявил, что мы уезжаем. И опять, но в обратном порядке — автомобиль к трапу — самолет — болтанка — Жуляны — автобус — Борисполь, где дьявол вдруг достал конверт и отдал мне со словами:

— Твой билет до Баку и немного денег на дорогу. Там тебя встретят и отвезут домой. Теперь, значит, так. Дело твое срока давности не имеет. Решили не портить тебе жизнь, но если ты еще хоть раз во что-нибудь замешаешься — все, амба, пеняй на себя. Поняла? И брось мысли о каких-то там престижных ВУЗах — тебе туда дорога закрыта, первый отдел не пропустит, сколько ни прыгай. Поступай куда попроще, это я уже тебе неофициально говорю — что ж я, не отец, не понимаю, что ли…

Я смотрела на него во все глаза и не могла поверить, что у этого ходячего кошмара могут быть дети, что он не испытывает ко мне злобы и ненависти — просто человек делал свою работу, а что ж поделаешь, если работа у него именно такая, а не иная. И тут я прикинула его возраст и поняла, что в тридцать седьмом он уже мог быть на службе в органах, или годами тремя-четырьмя позже, но он участвовал во всем этом, и притом был мужем, отцом, ходил с женой в гости и магазины, делал ей по ночам детей, как любой нормальный мужчина, и что дети, наверное, знают, где папа работает… Я представила своего отца на месте дьявола, а себя — на месте его дочери, и возликовала, что мы — не они, никогда ими не будем, что бы с нами ни делали.

Его самолет улетал раньше моего, а потом оказалось, что мой рейс задерживается, и я купила почтовый набор в киоске и стала писать мальчику покаянное письмо. Я сидела в Борисполе весь день и весь день я писала свою исповедь. Когда объявили регистрацию на мой рейс, я отправила письмо заказным и пошла на посадку.

Этот полет я забыла напрочь. Как будто, был провал, из которого я вынырнула уже в Баку. Как и обещал дьявол, меня у трапа ждали «Волга» и трое мужчин в плащах болонья. Молча мы уселись в машину и выехали на шоссе. Мне сказали, что сейчас меня отвезут домой, а в понедельник я должна явиться к капитану такому-то в такой-то кабинет в городском комитете. Я не ответила. В городе гэбисты вышли, и я осталась с шофером, который погнал машину в Сумгаит. И опять провал в памяти. Может быть, я теряла сознание? Мне это не известно и теперь уже я этого не узнаю, да и какая теперь разница? В Сумгаите я сказала, что хочу пройтись пешком, шофер высадил меня и уехал, а я пошла домой по пустым ночным улицам, впервые не боясь никого.

Недавно прошел дождь, асфальт был мокрый и по нему еще текли ручьи. Воздух был свежим и влажным, дул теплый ветер, весна набирала силу. Я шла на легких ногах, ветер развевал мои волосы и шелковую косынку на шее,

Я шла, голова была пустой и легкой, сердце было пустым. Я вдыхала свежий ночной воздух, шла бездумно вперед, туда, где когда-то был мой дом, где теперь зиял провал, а в нем клубилось пустота и я шла в эту пустоту, потому что больше мне идти было некуда: было у меня раньше будущее, были надежды и мечты, была любовь и уважение к себе, а теперь осталась только эта пустота, которую еще нужно было чем-то наполнить, но наполнять мне ее было нечем. Я шла на легких ногах, с пустым сердцем, с пустой душой, с пустой головой, где в каком-то далеком уголке сознания назойливой мухой билось воспоминание: шоссе, мчится «Волга», хохочут люди, трепещет на ветру газета, чей-то скорбный голос говорит: «Хрущика сняли, Брежнев вместо него».