"Куба — любовь моя" - читать интересную книгу автора (Свет Жанна Леонидовна)

Глава 5.

Школу я окончила с медалью. Я запланировала это еще в пятилетнем возрасте. Медаль предполагалась золотая. Планы свои я строила не без участия взрослых — то и дело бабушка говорила, что я окончу школу с золотой медалью, буду учиться на журфаке МГУ и стану журналистом-международником. Я так поверила в эту сказку про советскую Золушку, что стала работать над ее воплощением в жизнь. Но планов моих громадье потерпело фиаско. Жизнь не замедлила вмешаться в мои действия, причем использовала мою любимую учительницу, на которую я, мистическим образом, была похожа даже внешне и которую называла и считала своей духовной матерью. «Мама» влепила мне четыре за выпускное сочинение, причем по абсолютно вздорному поводу.

Надо сказать, что ограничений в нашей детской жизни было чрезмерное количество. Одним из них был цвет чернил, который допускался в школе. Только фиолетовые чернила могли подтвердить, что я пишу лучшие сочинения в истории школы и в городе и что Бог наградил меня врожденной грамотностью. За безукоризненный текст, написанный чернилами крамольного цвета, ставили заниженную, как при наличии ошибок, отметку. Сами взрослые, видно желая доказать себе и окружающим, что они уже, в самом деле, взрослые, и диктат школы на них больше не распространяется, писали чернилами самых фривольных расцветок, которые только могли найти. Это меня и погубило.

Дело в том, что моей мечтой была китайская авторучка с золотым пером. Ручки эти были писком тогдашней моды, стоили, по тем меркам, дорого, — десятую часть минимальной зарплаты — и были для меня недосягаемой мечтой.

А у тетки моей такая ручка была! И тетушка, желая помочь мне получить пятерку, которая мною все равно уже была заработана годами каторжного труда на ниве получения знаний, принесла мне свою ручку, но посоветовала вымыть ее, как следует. Тетушка тоже вовсю доказывала свою взрослость и фиолетовыми чернилами не пользовалась категорически.

Вечер перед экзаменом прошел у меня весьма увлекательно и насыщенно: я эту проклятую ручку отмывала от разноцветных наслоений. На срезе они, наверное, выглядели, как обнажение осадочных пород. Я извела десятки литров горячей воды, мыло и соду, и ручка начала писать фиолетово.

Сочинение было написано. Но свою законную пятерку я за него не получила, а получила ненавистную четверку, которую я и за отметку-то никогда не считала, так как, по моему мнению, получать приличному человеку полагалось только пятерки, а работа, сделанная на четыре — это халтура и пораженчество.

Оценку мне снизили — правильно, Сигизмунд! — за цвет чернил. Бог ее знает, эту дурную ручку, что ей пришло в золотую голову, только на экзамене она стала писать синим цветом, а я в творческом экстазе этого не заметила.

Удар мне был нанесен сокрушительный! Выпускные экзамены только-только начались, медаль была необходима, как воздух, в конце концов, я всю свою недолгую жизнь шла к золотой медали, и вдруг такое — на основном письменном экзамене так срезаться! И за что?! Учительница моя сама понимала, что получилась неловкость, и фальшиво — бодро успокаивала меня тем, что я ведь все равно раздумала идти на журфак, а в техническом вузе отметка по русскому не имеет значения. Она заискивала передо мной при этом!

Как я могла ей объяснить, что медаль для меня была не только гарантией поступления в вуз, но — прежде всего — наградой за труд и упорство, признание моих человеческих качеств и оценка моего интеллекта, который я сама себе выстроила, как выстроила и всю себя? Это была моя Нобелевская премия за выживание в невозможных условиях, и она уплывала от меня, и не по моей вине, а потому что меня предал самый уважаемый мной человек. Предательство ее было таким наивно-открытым, настолько его не пытались замаскировать каким-нибудь красивым словесным камуфляжем, что я только смотрела молча, как она егозит, и не могла ни ответить, ни заплакать, ни убить себя.

Нет, я не слишком хвастаюсь своим умом. Я была очень умной девочкой. Даже те взрослые, которые понимали, что перед ними умный ребенок, не понимали — насколько.

Мне сразу стало ясно, что двигало моей названной матерью.

В те времена была принята практика перепроверки медальных письменных работ в Министерстве Просвещения. Касалось это только союзных республик: школам России доверяли больше. Особенно придирчиво перепроверяли учителей в Закавказье: ведь если даже диплом врача можно было купить, то какие проблемы могли возникнуть с выдачей медали не умеющему читать, но имеющему богатого и влиятельного отца, выпускнику? Вот и отправлялись работы сначала в ГорОНО, а потом в Баку, в министерство. Причем, понизить оценку в министерстве могли, а повысить — нет.

Если школу ловили на завышеннии оценок, мало не было никому. Вот моя гуру и струсила, вот и решила подстраховаться, не задумываясь ни на секунду, какие последствия это может иметь для меня.

А может быть, я не права? Может быть, она мучилась, прежде чем решилась дать мне оплеуху? Ведь понять, конечно, можно. Даже мы еще не были очень уж смелыми, а поколение наших родителей было напугано так, что все жили со страхом в копчике даже тогда, когда схоронили зверя, вселившего в них этот страх.

Эта четверка что-то убила во мне. До нее я жила и училась с азартом охотника, от которого никогда не уходила дичь. Все было так ясно и просто: я буду бешено учиться, становиться все умнее и профессиональнее, и в один прекрасный день прочту Нобелевскую лекцию. Наивно? Но ведь это внушали мне с детства — учись, честно работай — и получишь все. Не могла я не быть наивной: книжность моя тоже работала на это представление о жизни.

А жизнь оказалась дамой со своеобразным чувством юмора! И я поняла, что, в действительности, мы ничего не добиваемся, не зарабатываем и не заслуживаем. Мы только получаем. Если мы будем вести себя правильно, то нам что-нибудь дадут,… если захотят дать.

Что— то сломалось во мне. И не нужно говорить, что я оказалась слабой духом. Бывают потери, при которых никакая сила духа не помогает.

Я потеряла веру в ценность труда, ума и целеустремленности. Ужасно, что лишила меня этой веры, этой невинности, именно учительница литературы, которая на своих уроках внушала нам эту веру. Разве этого не достаточно, чтобы дрогнуть? Я — дрогнула.

Моих родителей поведение литераторши взбесило. Они всегда без восторга относились к нашей дружбе — ревновали, я думаю. То, что она натворила, только утвердило их в дурном к ней отношении.

Но истинную ярость они испытали, когда стало известно, что в минпросе поведением школы остались недовольны. «Что за глупые придирки, — якобы, сказали там, — вы зарубили талантливой девочке золотую медаль». Этот выговор получил огласку, потому что один из бывших учителей нашей школы работал тогда уже в минпросе, был не согласен с оценкой и даже поссорился из-за нее с моей учительницей, хотя были они давними и близкими друзьями. Он пытался склонить министерство к нарушению инструкции, но его «не поняли».

Пощечина, полученная мною, была тем унизительнее, что к финишу вышла еще одна девчонка из моего класса, и ее работу тоже рассматривали в министерстве.

Сам факт, что девица эта оказалась в числе претендентов на медаль, не делал чести советской педагогике. Эта моя одноклассница была фантастической дурой и не менее фантастической зубрилой. Она умудрялась выучивать все уроки наизусть! В нашем классе был вид спорта: следить по учебнику за ее ответом. Она молотила текст слово в слово, осечки не было ни разу. Конечно, такая память — феномен в своем роде, но умного человека, интеллектуала, ученого делает не память, вернее, не только память, не только способность удерживать в голове огромное количество информации. Есть некая неуловимая субстанция, отличающая просто способного человека от человека талантливого. В этой девочке не было даже субстанции способностей. Учителя кривились и морщились, скрипели и кряхтели, но вынуждены были ставить ей пятерки. Та же литераторша, оправдываясь за поставленную зубрилке пятерку, говорила: "А что можно сделать? Она выучила наизусть учебник и написала это в сочинении! За что снижать отметку? ГорОНО не поймет! " Я была унижена дважды: мою работу не только оценили не по достоинству, но — ниже, чем заведомую халтуру. Пощечина стала плевком в лицо.

Надо ли говорить, что я по школьным учебникам не училась с девятого класса. Я даже не знала, что в них написано. К концу учебного года страницы оставались склеенными. В ход шли учебники для вузов и разные дефицитные пособия, за которыми приходилось долго гоняться и конспектировать, чтобы передать дальше, а самой учиться по конспектам. Все мои друзья учились так же. Все были умными и развитыми, все «шли на медаль», как тогда говорили, и вот все срезались, кроме этого недоразумения.

В министерстве ее сочинение вызвало раздражение. «Почему школа, не уважая занятость работников министерства в период выпускных экзаменов, недостаточно серьезно провела отбор кандидатов на получение медали? Нет ли здесь протекционизма?»

Школу заподозрили в том, от чего она пыталась откреститься, опуская меня. Но бог все видит и периодически наказывает! За что боролись — на то и напоролись. Зубрилке снизили оценку, ей поставили три. Медаль, таким образом, получила одна я. Серебряную. Второй сорт.

Радости не было. Ничего не было. Было пусто.

Мое новое понимание жизни получило подтверждение. Я не уважала зубрилку. Но я знала, что такое учеба, какой это каторжный труд, и ее способность к такому труду вызывала невольное уважение. А с ней поступили не лучше, чем со мной: все десять школьных лет давали то, что она, может быть, и не заработала, приучили к неверной самооценке, внушили надежды, а потом, разом, эти надежды отняли. Мы ничего не добиваемся, ничего не зарабатываем — мы получаем то, что нам соизволят дать. Но соизволяли так редко!

Нужно ли удивляться, что толпы талантливых людей в Союзе даже не пытались ничего сделать в этой жизни?

Сдача экзаменов была настоящей трагикомедией. Друзья родителей одной из моих двух подруг уехали в отпуск и разрешили нам поселиться в их трехкомнатной квартире рядом с нашей школой. В обмен на этот роскошный и великодушный жест мы должны были присмотреть за их сыном, который не мог ехать с родителями по причине прохождения практики. Был он всего на один класс младше нас — представляете, как мы за ним «присматривали»? Мы заключили пакт о взаимном немешании, но потребовали, чтобы он являлся домой не позднее часа ночи, и страда началась. И страда, и страдания.

Нас было трое. Но равноправная дружба была только двоих: у меня и той девочки, чья мама устроила нам эти роскошные хоромы. Третью я воспринимала как бесплатное приложение к нашим отношениям. Моя подруга — я ее назову для удобства Капой — с трех лет мечтала быть учихой и с маниакальным упорством шла к этой цели. Наша третья — пусть она будет названа Рыжей — была ее подопытным кроликом, на котором Капа оттачивала свое педагогическое мастерство, довольно неудачно, впрочем.

Дело в том, что учиться Рыжая не хотела ни за что. Имея прекрасные мозги, она в придачу к ним имела реальный шанс не получить аттестат — тогда такое еще случалось: в нашем выпуске таких было трое. Но если эти трое срезались на физике, а остальное сдали, то Рыжей грозило не сдать ничего. Перед Капой стояла нетривиальная задача — довести Рыжую до финала. А заниматься та не желала, хотя в наш трехкомнатный кабинет переселилась с удовольствием. Я ее предупредила сразу, что если она будет валять дурака и мешать, я ее убью. На том и порешили. Моя задача была заставить ее учить физику с математикой, а на Капе лежала ответственность за все остальное.

Что только эта негодяйка не выделывала! Убегала через балкон, пряталась в кладовке, часами просиживала в туалете, жалуясь на боли в животе…

Однажды мы искали ее в квартире не меньше часа, а потом обнаружили спящей на гардеробе в спальне хозяев. И подушку даже туда с собой захватила! Еще и слезать не хотела и дралась этой подушкой с нами, когда мы тащили ее вниз.

Мы, конечно, были очень утомленны. Капа была не слишком крепкого здоровья, много болела и уже перестала надеяться на медаль — у нее в четвертях не по всем предметам были пятерки из-за пропусков. Я еле тянула свою нагрузку: учебу, работу в поликлинике, работу в комсомоле и спорт. Неудача с сочинением тоже отняла много сил… А гадюке Рыжей все было до лампочки — она продолжала резвиться, и мы чуть ли не связывали ее, чтобы она хотя бы по разу прочла учебники.

Однажды я пожаловалась нашему подопечному хозяину квартиры, что не могу заниматься — засыпаю. Он заявил, что все поправимо, нужно только выпить крепкого черного кофе и вызвался сварить его для меня. Я выпила целый стакан этого зелья и через минуту уже спала, чем привела его в такую ярость, что он стащил меня с дивана на пол и облил холодной водой, после чего в квартире стояли необыкновенные веселье и крик. Соседи были хорошие… Только через полчаса пришли ругаться.

Мы были все ужасно талантливы тогда. Капа возилась с малышней, готовила их сначала в пионеры, потом в комсомол, возила в Баку на экскурсии, и родители пятиклашек доверяли ей своих детей беспрекословно. Уже в Израиле ко мне подошел мужчина и, назвав меня по имени, сказал, что он был подопечным Капы, а меня помнит, потому что мы всегда были вместе. Эта встреча меня потрясла: я не помню своих отрядных вожатых, настолько они были никакими. А тут передо мной стоял не очень молодой дядечка, и он помнил не только свою вожатую, но и меня, ее подругу. Это настоящее признание народных масс, и Капа его заслужила.

Рыжая была уникумом. Она была очень артистична. Пела эстрадные песенки — без нее ни один вечер не обходился. Играла в школьном театре, умела разыграть целую буффонаду и не стеснялась быть смешной. В ней скрывалась клоунесса, но работать она стала сначала в коллективе Рашида Бейбутова — помните: «Годы-арыки бегут, как живые, переливаясь, журча и звеня. Помню я, как у арыка впервые глянули эти глаза на меня. В небе светят звезды золотые…». И, конечно же,: Я встретил девушку — полумесяцем бровь, на щечке родинка, а в глазах любовь. Ах, эта девушка меня с ума свела, разбила сердце мне, покой взяла она". Я уж и не говорю о, — Аааааршиииин маааал алаааан ". И это было начало, а потом она попала в известный бакинский ансамбль «Гая» и объездила с ним полмира.

У меня все было сложнее. Я не знала, чего хочу. То есть, я знала, но это мне было не по карману. Кроме того, все было интересно. Я с упоением писала сочинения по литературе в полтетради каждое, часами ломала голову над задачей, которую мне задавал физик в качестве индивидуального домашнего задания, делала доклады по генетике — ее только начали изучать в школах — или о творчестве Блока, которого и вовсе в программе не было, но была возможность изучать его на факультативе, и моя литераторша сделала все, чтобы на этот факультатив пришли все десятые классы. Все было интересно, кроме учебника литературы с его нагоняющими тоску и скуку толкованиями великих произведений. Я отказывалась его читать, как и любые другие литературоведческие книги. На выговоры литераторши я отвечала в том смысле, что критики — это те, кто сам писать не умеет и из зависти к пишущим начинает писать на них рецензии. Она мне отвечала, что я нахалка, но сделать со мной ничего не могла. Пять дней ломать голову над задачей по физике было интересно, а читать статью Белинского, не помню, о чем, — нет. А еще была статья Ленина о Толстом или Толстого о Ленине… Нет, Толстой о Ленине вряд ли знал, а если и знал, то не стал бы о нем писать, — все равно мне это, кроме того факта, что я из-за этой статьи получила первую в жизни двойку: я не сделала с нее конспект, и меня примерно высекли этой двойкой. Но это ничего не дало — статьи по литературоведению не стали моим любимым чтением. Кроме всего прочего, я была редактором школьной газеты и писала в газету городскую. Там печатали мои стихи, а иногда я давала туда заметочку о школьной — детской жизни в городе и даже получала небольшие гонорары.

Одно было плохо: мне не давались история и химия. С химией я потом разобралась, когда училась в институте. Все дело было в особенностях моей памяти. Я не умела запоминать что-то механически. Стихи я запоминала со второго прочтения, а вот факты… Если в них не было логики, я запомнить их не могла. В стихах есть логика ритма и размера. В правилах математики и законах физики есть логика, в законах и правилах языков — русского и английского — тоже. В формировании климата и природных условий была логика, и я хорошо знала географию… Ну, какая логика в том, что восстание лионских ткачей произошло тогда-то, а война английских роз тогда-то? Тем более, что бабушка заразила меня неуважением к советской исторической науке: ведь при жизни бабушки эту «науку» столько раз переписывали и перетрактовывали, что глупо было ее изучать всерьез: в какой-то момент могло вдруг оказаться, что твои знания — фук, мыльный пузырь, что ты больше не специалист, а, дурак, зря потративший свою жизнь на то, чего нет.

Другая история была с химией. Ну, да, валентность, понятно… Но почему она у одних элементов постоянная, а у других меняется? Ответ «потому что» меня не устраивал, и на этом неначавшаяся любовь с химией и закончилась. Потом, когда в школах стали изучать электронные схемы атомов, детям легко было понять, что происходит с валентностью, а я узнала это только в институте.

Отношения с химией сильно портили мне настроение. Я не любила не знать или не понимать. А потому брала ее измором. Но перевес был на ее стороне, и я терпела фиаско по всем фронтам. У нас была хорошая химичка, только с нами она не умела найти общий язык и одевалась без учета категоричности суждений, присущей нашему возрасту. Мы называли ее «Коптилкой», что стыковалось и с ее фамилией, и с постоянным использованием этого прибора на уроках химии. Однажды я чуть не сорвала урок у любимого моего физика, начав прикалываться когда он сказал мне, чтобы я пошла в кабинет химии и попросила бы там на время коптилку.

— Ха! — нагло ответила я, — а как я ее доставлю?

— А что тут трудного -принесешь.

— Так она тяжелая ведь! — класс уже лежал — кто на партах, кто — под, но физик не врубался.

— Не морочь голову — «коптилка тяжелая»! И попроси, чтобы спиртом ее заправили, — класс замер в ожидании моего ответа.

— А если она не захочет? И с какого конца ее заправлять?

Физик не выдержал и рявкнул:

— Перестань молоть чепуху и иди!

Я триумфально вышла под стоны и всхлипы класса и в коридоре слышала, как он говорил:

— Что с вами? Ты чего ты плачешь? А ты, М.? Что вы не поделили?

Этот вопрос был встречен громовым хохотом не выдержавшего класса, а я отправилась выполнять поручение.(Через несколько лет он спросит меня, помню ли я этот урок. Еще бы я его не помнила! И он признался, что только года через полтора понял, что за интермедию я тогда разыграла.)

Так что с историей и химией дела обстояли сложно, и все мои силы были брошены на борьбу с этими ублюдочными «науками» (повторяю, я не имею в виду настоящую химию — серьезную науку — и историю академическую, я пишу о тех огрызках, которые мы «изучали» в школе).

Но вот день казни египетской наступил, и я обреченно околачивалась возле школы, куда меня не пустили, потому что вызывали по списку, а я была в его конце. Я знала только один билет по истории — второй, и что будет, если я вытяну другой, было покрыто мраком неизвестности.

Капа и Рыжая ходили на экзамены вместе. Учителя что-то поняли и не препятствовали этому. Они обе ушли на голгофу раньше меня, но и моя очередь подошла, все же. На ватных ногах вошла я в класс, и подошла к столу с билетами.

— Ну, какой билет? -спросил меня историк.

Я молчала. Я онемела и думала, что так теперь и останусь навсегда.

0 Ты что молчишь? Нина Михайловна, посмотрите, пожалуйста, какой у нее билет.

А чего было смотреть?! Я держала в руке билет намбер ту, вожделенный второй билет, но не знала, как на него отвечать: во-первых, я же онемела, а во-вторых, оказалось, что я и его не помню и что с этим делать, мне абсолютно не понятно.

Всю мою жизнь какие-то силы будут охранять меня и помогать в тупиковых положениях. Я только не могу понять, почему они всегда ждут и не вмешиваются раньше, чем я повисну на травинке над бездной? Неужели я выгляжу такой сильной, что они думают, будто я сама из этой бездны сумею выкрутиться?

Не знаю, кто мне помогает, но в тот день эта помощь была вполне кстати, и вожделенная пятерка по истории все-таки украсила собой ведомость против моей фамилии.

Девки мои тоже получили свое — Капа, разумеется, пять, а Рыжая — три, на больше ей Капа и не успела нашептать, да и нельзя было: никто бы не поверил, что она успела выучить на больше.

Но еще была химия, и Капа в миллионный раз пыталась объяснить мне решение задач на весовые и объемные части. Если кто-нибудь думает, что я понимаю смысл написанного мной названия этих задач, то он глубоко ошибается. Я понимаю только одно: я их и тогда не умела решать, и сейчас не понимаю, в чем там дело. Наконец, она изнемогла и сказала, что постарается на экзамене решить мою задачу. Это меня ни в коей мере не устраивало: во-первых, меня и так унижало непонимание мною того, что было понятно другим. А во-вторых, с нее было достаточно Рыжей, я не могла садиться ей на шею — ей ведь и самой нужно было хорошо экзамен сдать. Я решила отдаться в руки судьбы и злобно улеглась спать. Но до сна я еще и погуляла. Мальчик, с которым я тогда крутила роман, время от времени «выгуливал» меня. Обычно это случалось в день сдачи очередного экзамена, и он был несказанно удивлен, когда я позвонила ему НАКАНУНЕ химии и заявила, что у меня мозги расплавились, и их нужно остудить. Мы шли с ним по площади, когда возле нас остановился мотороллер, и парень сидевший на нем, поздоровался с моим спутником. Тот познакомил нас, «всадник» застенчиво кивнул мне головой, я ему ответила, довольно холодно. Кто бы мне сказал тогда, что через пять лет он станет моим мужем, с которым я живу уже тридцать два года!

На экзамене по химии мне повезло: в конце кабинета, подальше от комиссии, поставили дополнительную доску на ножках, что-то вроде мольберта. Я готовилась к ответу на этой доске. Я честно исписала ее сверху донизу и стала ждать суда. Вторая учительница химии подошла ко мне и стала читать, что там у меня наболело на душе по поводу реакций замещения, элемента алюминия, ароматических углеводородов. (Тут ничего хорошего наболеть на душе не могло: эти «ароматические» душили нас денно и нощно — спасения не было от газовок, и в городе работал единственный в стране НИИ Производственных заболеваний. Так что, если бы я тогда умела материться, то лишь матерный текст и мог в полной мере описать мое к «ароматическим» отношение, хотя формулу бензола я зачем-то помню по сию пору.) ЗАДАЧА МНЕ НЕ ПОПАЛАСЬ! Мне досталось делать какой-то опыт, но это было единственным, что у меня получалось в химии, потому что было ясно: это — туда, а это — сюда — и нагреть. В осадке то, что задано получить! Все логично!

Некоторое время учительница задумчиво смотрела на доску, а потом перевела взгляд на меня. О моих разборках с химией знала вся школа, потому что это было удивительно: знать и понимать физику, которая считалась более трудным предметом, и не справляться с химией. Она опять стала читать мой трактат. Лицо ее было непроницаемо, а потом она оглянулась и сказала, что я могу все стирать, что все правильно. Я недоверчиво посмотрела на нее, и она зашипела, чтобы я поторопилась, пока Коптилка не подошла. Вот убейте меня, но я так и не узнала, что же я такое понаписала там. А может быть, все, и вправду было верно? На всякий случай, я решила поверить, что я нечаянно написала правильно, чего не случается с перепугу? А потом был выпускной, и белое платье в ландышах, и первые " шпильки " в восемь сантиметров, и рассвет на берегу моря — багровое солнце, розовое небо, голубой жемчуг Каспия…

Через день после выпускного вечера я уехала в Москву. Были перрон, проводы, поезд. И я, ошеломленная, еще не осознавшая, что детство кануло в прошлое. Навсегда. Страшное слово — навсегда, я его не люблю. Я навсегда стала взрослой, хотя единственная из всего выпуска не ныла, что школа надоела, и скорее бы все кончилось. Я знала, что взрослым быть хуже — труднее, неинтереснее. Я не рвалась из школы во взрослую жизнь, эта жизнь догнала меня без моего желания и попыток ее приблизить. Но она меня догнала, и это было навсегда.

И я навсегда уезжала из города, от мамы и бабушки, от подруг и друзей, от моря и пляжа.

Я еще буду встречаться со всем этим миром, но он перестал быть миром моим.

А какой мир моим станет, я не знала, и никто не знал и не мог мне подсказать — время подсказок тоже прошло навсегда.