"Мировая война Z" - читать интересную книгу автора (Брукс Макс)

ПЕРЕЛОМНЫЙ МОМЕНТ

Ксолелва Адзания встречает меня у своего письменного стола, приглашает поменяться местами, чтобы меня о вал прохладный ветерок из окна. Он извиняется за «беспорядок» и настаивает, что должен убрать все бумаги, причем мы начнем. Мистер Адзания напасал уже половину третьего тома своей книги «Радуга первая: Южная Африка в огне». Именно эта книга и станет темой нашего разговор Переломный момент в войне с живыми мертвецами, момент, когда его страна отошла от края.

— Бесстрастный. Довольно прозаичное слово для одно из самых противоречивых фигур в истории. Кто-то чтит его как спасителя, кто-то называет чудовищем, но если бы вы встретились с Полом Редекером, обсудили его взгляды, или, что еще важнее, поговорили о возможном решении проблем, изводящих мир, то, наверное, единственным словом, которым вы описали бы свое впечатление от этого человека стало бы именно бесстрастный.

Пол всегда верил — по крайней мере во взрослой жизни, — что единственный фундаментальный недостаток человечества — эмоциональность. Он говорил, что сердце существует только для подачи крови к мозгу, а все остальное — потеря времени и энергии. В свое время внимание правительства апартеида привлекли его университетские работы где он предлагал альтернативные решения исторических и социальных трудностей. Многие психобиографы пытались заклеймить Редекера как расиста, но, по его же словам, «расизм — достойный сожаления побочный продукт иррациональной эмоциональности». Другие доказывали, что расисту для ненависти к одной группе людей надо хотя бы любить другую. А Пол и любовь, и ненависть считал неуместными. Для него они были «недостатком человеческой сущности», и, опять же по его словам, «представьте, чего бы мы достигли, если бы человеческая раса отбросила свою человечность». Зло? Многие назвали бы это так, но другие, а особенно та маленькая группа в самом сердце власти Претории, считала его «бесценным источником освобожденного интеллекта».

Ранние восьмидесятые, критическое время для правительства апартеида. Страна лежала на доске с гвоздями. Африканский национальный конгресс, Партия свободы Инката, экстремисты, правые элементы африканского населения, которые все бы отдали за открытый бунт, чтобы приблизить решающий расовый поединок. Соседи относились к Южной Африке враждебно, Ангола, поддерживаемая Советским Союзом и подстрекаемая Кубой, угрожала гражданской войной. Добавьте сюда растущую изоляцию от западных демократических обществ (в том числе эмбарго на оружие), и станет понятно, что в Претории постоянно велась отчаянная борьба за выживание.

Вот почему призвали на помощь мистера Редекера, чтобы пересмотреть суперсекретный проект правительства «Оранж». «Оранж» существовал с тех пор, как в 1948 году правительство апартеида пришло к власти. Сценарий Судного дня, написанный для белого меньшинства страны, план, что делать с взбунтовавшимися аборигенами Африки. Его беспрестанно адаптировали к меняющейся стратегической перспективе региона. С каждым десятилетием ситуация становилась все мрачней и мрачней. Учитывая независимость соседних государств, учитывая то, что большинство населения выступает за свободу, правящая верхушка в Претории понимала: открытая конфронтация может привести к гибели не только африканского правительства, но и самих африканцев.

И вот появился Редекер. Его план «Оранж», законченный в 1984 году, был совершенной стратегией выживания. Учтены все переменные. Численность населения, территория, ресурсы, логистика… Редекер не только обновил план, учтя химическое оружие Кубы и возможности собственной страны по применению ядерной бомбы, но еще указал — что и сделало план «Оранж-84» столь значительным событие в истории, — каких африканцев надо сохранить, а каким можно пожертвовать.

— Пожертвовать?

— Редекер считал, что попытка защитить каждого приведет только к полной растрате ресурсов правительства, обрекая насмерть целую страну. Он привел в сравнение людей спасшихся с тонущего корабля, но перевернувших лодку, в которой на всех просто не хватило места. Редекер пошел еще дальше: подсчитал, кого следует «принять на борт». Он учел доход, способность к воспроизводству, весь список «желаемых качеств», в том числе местонахождение человека по отношению к кризисной зоне. «Первой жертвой конфликта должна стать наша сентиментальность, — гласило последнее предложение в его плане. — Потому что ее выживание означает наш крах».

«Оранж-84» был блестящим планом. Ясный, логичный, эффективный, он сделал Пола Редекера одним из самых ненавистных людей в Южной Африке. Его первыми врагами стали некоторые из наиболее радикальных фундаменталистов, расовые идеологи и ультрарелигиозные фанатики. Позднее, после падения апартеида, его имя стало известно широкой публике. Конечно, Редекера пригласили на слушания «Правда и согласие», и он, что естественно, отказался. «Я не стану притворяться, будто у меня есть сердце, только чтобы спасти шкуру, — объявил он во всеуслышание. — Что бы я ни делал, за мной все равно придут».

И за ним пришли, хоть, возможно, не так, как того ожидал Редекер. Это было во время Великой Паники, которая началась за несколько недель до вашей. Редекер отсиживался в горах Дракенсберг в домике, который купил на скопленные доходы бизнес-консультанта. Знаете, он любил бизнес. «Одна цель, никакой души», — говаривал он. Пол не удивился, когда дверь сорвали с петель и к нему ворвались агенты национальной безопасности. Они уточнили его имя, личность, прошлые заслуги. Потом спросили прямо, он ли написал «Оранж-84». Пол ответил без эмоций, спокойно. Он видел в этом вторжении запоздалое убийство из мести и не роптал. Мир и так катится к чертям, почему бы первым не прикончить «дьявола апартеида»? Но Редекер не мог предугадать, что оружие внезапно уберут, а непрошенные гости снимут противогазы. Агенты были всех мастей: черный, азиат и даже белый, хоть и африканец, который выступил вперед и, не представившись, отрывисто спросил:

«У тебя есть план для нас, приятель, верно?»

Редекер действительно работал над своим решением проблемы живых мертвецов. Чем еще заниматься в уединенном убежище? Просто упражнение для ума, он никогда не думал, что кто-нибудь останется в живых и прочтет его. План не имел названия. Как Редекер объяснил позже, «потому что названия существуют только чтобы отличать одно от другого», а до того момента другого плана не существовало. И снова Пол учел все: не только стратегическую ситуацию в стране, но и психологию, поведение и «теорию боя» живых мертвецов. «План Редекера» можно изучить в любой библиотеке мира, но я перечислю ключевые моменты.

Во-первых, всех спасти нельзя. Слишком велик масштаб эпидемии. Вооруженные силы настолько ослаблены, что не смогут эффективно изолировать угрозу. Кроме того, они Разбросаны по стране и с каждым днем будут слабеть еще больше. Надо сконцентрировать войска, отвести их в специальную «зону безопасности», которую защищают естественные препятствия вроде гор, рек или даже моря. Собранные в этой зоне военные истребят заразу внутри своих границ затем используют оставшиеся ресурсы, чтобы защищаться от дальнейших нападений живых мертвецов. Это первая часть плана, разумная, как любое военное отступление.

Во второй части говорилось об эвакуации гражданских и такое мог придумать только Редекер. По его мнению, в зону безопасности можно было эвакуировать лишь небольшую часть гражданского населения. Людей спасали не только чтобы было кому работать для постепенного восстановления экономики, но и чтобы сохранить легитимность, стабильность правительства, доказать жителям зоны, что руководство «о них заботится».

Была и другая причина для частичной эвакуации, поистине логичная и черная причина, которая, как многие считают, навечно обеспечит Редекеру самый высокий пьедестал в пантеоне ада. Оставшихся предполагалось согнать в специальные изолированные ареалы. Им предстояло служить «человеческой наживкой», отвлекающей живых мертвецов от армии, уходящей в зону безопасности. Редекер утверждал, что этих изолированных незараженных беженцев надо поддерживать, хорошо защищать и даже пополнять их количество, чтобы орды зомби крепко держались на одном месте. Чувствуете гений, чувствуете безумие? Томить людей в заключении, потому что «каждый зомби, осаждающий выживших, это минус один зомби, испытывающий нашу оборону». В тот момент африканский агент поднял на Редекера взгляд, перекрестился и сказал:

«Помоги тебе Бог, приятель». Другой добавил: «Помоги Бог всем нам».

Это был черный, который, как оказалось, возглавлял операцию.

«А теперь повезли его отсюда».

Через несколько минут они летели на вертолете в Кимберли, ту самую подземную базу, где Редекер писал свой «Оранж-84». Его пригласили на заседание президентского комитета по выживанию, где вслух зачитали его доклад. Вы бы слышали, какой поднялся шум. Громче всех кричал министр обороны. Он был зулусом, свирепым человеком, который скорее выйдет драться на улицы, чем станет прятаться в бункере.

Вице-президента больше волновала связь с общественностью. Он и думать не хотел, сколько будет стоить его задница, если новости об этом плане просочатся в народ.

Самому президенту Редекер, похоже, нанес личное оскорбление. Президент схватил за грудки министра безопасности и потребовал ответа, зачем ему, черт возьми, привезли этого безумного военного преступника, адепта апартеида.

Министр промямлил, что не понимает, отчего президент так расстроился, особенно если вспомнить, что он сам приказал найти Редекера.

Президент воздел руки к небу и закричал, что никогда не отдавал такого приказа, и тут из глубины комнаты послышался тихий голос: «Приказ отдал я».

До сих пор этот человек сидел у дальней стены, но теперь встал, сгорбившись и опираясь на трость. Дух его был силен и полон жизни — как всегда. Старейший государственный деятель, отец нашей новой демократии, человек, которому при рождении дали имя Ролихлахла, для многих означавшее просто Смутьян. Когда он поднялся, все остальные сели, за исключением Пола Редекера. Старик пронзил его взглядом, а потом улыбнулся со знаменитым на весь мир прищуром и сказал:

— Моло, мхлобо вам.

«Приветствую тебя, соотечественник». Он медленно подошел к Полу, повернулся к членам южноафриканского Правительства, взял бумаги из рук офицера безопасности и заявил неожиданно громким, молодым голосом:

— Этот план спасет наш народ. Потом указал на Пола и добавил:

— Этот человек спасет наш народ.

Вот тогда и настал тот момент, о котором историки буду, спорить, пока он не сотрется из памяти. Старик обнял белого африканца. Для всех остальных это были всею лишь его фирменные медвежьи объятия, но для Пола Редекера… я знаю, большинство психобиографов до сих пор рисуют этого человека бездушным. Как общепризнанный факт. Под Редекер: ни чувств, ни сострадания, ни сердца. Однако один из самых уважаемых авторов, старый друг и биограф Бико, утверждает, что Редекер на самом деле был глубоко чувствительным человеком, слишком чувствительным для жизни при апартеиде в Южной Африке. Он говорит, что пожизненный джихад Редекера против эмоций был единственным способом оградить свой разум от ненависти и жестокости, с которыми Пол встречался ежедневно. Немногое известно о детстве Редекера. Были у него родители или его воспитывало государство, дружил ли он с кем-нибудь, любил ли его кто-нибудь… Те, кто знал его по работе, не могли припомнить случая, чтобы Редекер с кем-то просто по-человечески общался. Объятие отца нации, подлинные чувства, пронзившие непроницаемую скорлупу…

(Адзания робко улыбается).

— Наверное, это все слишком сентиментально. Мы знаем только, что Редекер был бессердечным чудовищем, а объятия старика никак его не взволновали. Но я могу вам сказать, что тогда Пола Редекера видели в последний раз. Даже сейчас никто точно не знает, что с ним случилось на самом деле. Именно тогда в игру вступил я, в те полные хаоса недели, когда по всей стране воплощался план Редекера. Мне пришлось изрядно попотеть, и это еще мягко сказано, но как только я убедил всех, что работал с Полом много лет и, самое важное, понимаю его ход мыслей лучше кого-либо, как могли мне отказать? Я работал во время отступления, потом в месяцы консолидации, и так до самого конца войны. По крайней мере мои старания оценили, иначе за что мне предоставили такие роскошные апартаменты? (Улыбается). Пол Редекер, ангел и демон. Кто-то его ненавидит, кто-то боготворит. Лично мне его жалко. Если он еще существует, где-то там, я искренне надеюсь, что он обрел покой.

(На прощанье я пожимаю своему собеседнику руку, и меня отвозят обратно к парому. Охрана не дремлет. Высокий африканец снова меня фотографирует. «Излишняя осторожность не повредит, — говорит он, протягивая мне ручку. — Многие хотели бы отправить его в ад». Я расписываюсь рядом со своим именем под заголовком Психиатрического учреждения на острове Роббен. ИМЯ ПАЦИЕНТА, КОТОРОГО ВЫ НАВЕЩАЕТЕ: ПОЛ РЕДЕКЕР).

Филипп Адлер хоть и не католик, но присоединился к толпам посетителей военного убежища Папы. «Моя жена родом из Баварии, — объясняет он в баре нашего отеля. — Ей надо совершить паломничество в Собор Святого Патрика». Он в первый раз выехал за пределы Германии после окончания войны. Мы познакомились случайно. Он не возражает против моего диктофона.

— Гамбург был сильно заражен. Они ковыляли по улицам, вываливались из Новоэльбского туннеля. Мы пытались заблокировать его машинами, но мертвяки протискивались в любую щель, будто проклятые жирные черви. Беженцев тоже хватало. Они приезжали даже из Саксонии, надеясь уйти по морю. Все корабли давно ушли, в порту царил бардак. Больше тысячи человек застряло на «Рейнолдс Алюминиумверк», и примерно в три раза больше — на терминале «Еврокай». Ни еды, ни чистой воды, просто ждали, пока их спасут. Снаружи рвались мертвяки, и еще не знаю сколько зараженных сидело внутри.

Порт заполонили трупы, но трупы, которые все еще двигались. Мы оттеснили их туда водяными пушками для разгона демонстрантов; сэкономили боеприпасы и чуть почистили улицы. Мысль была хорошая, пока не упало давление в водозаборных кранах. Мы потеряли командира двумя днями раньше… дурацкий случай. Один из наших пристрелил зомби, который уже почти на него забрался. Пуля прошла через голову, выбив частичку зараженного мозга прямо на плечо полковника. Дикость, правда? Перед смертью он передал мне командование сектором. Моим первым долгом было отправить его к праотцам.

Я организовал командный пост в отеле «Ренессанс». Хорошая дислокация, большая зона обстрела и достаточно места для нашего подразделения и нескольких сот беженцев. Мои люди, те, кто не был занят на баррикадах, пытались занять похожие здания. Когда дороги заблокированы, а поезда не ходят, лучше всего изолировать как можно больше гражданских. Помощь была близко, вопрос — когда она поспеет.

Я собирался организовать команду для поиска оружия — у нас кончались боеприпасы — когда поступил приказ отступать. Ничего необычного. Наше подразделение отступало с самых первых дней Паники. Только одна деталь — пункт сбора. Они использовали координаты картографической сетки, в первый раз за все время с начала заварушки. До тех пор нам просто передавали название гражданских пунктов по открытому каналу, чтобы беженцы знали, куда подтягиваться. Теперь это была закодированная передача по карте, которую мы не использовали с конца холодной войны. Мне пришлось трижды подтвердить координаты. Нас посылали в Шафштедт, к северу от канала между Северным и Балтийским морями. Все равно что в гребаную Данию!

Кроме того, нам строго приказали не брать с собой гражданских. Хуже того, приказали не говорить им о своем уходе! Какая-то чушь. Они хотели, чтобы мы отступили в Шлезвиг-Гольштейн, но оставили беженцев? Хотели, чтобы мы бросили все и сбежали? Должно быть, какая-то ошибка.

Я запросил подтверждение. И получил его. Запросил снова. Вдруг у них не та карта или поменялись коды без нашего ведома (это была бы не первая их ошибка).

И тут я обнаружил, что со мной говорит генерал Ланг, командующий всем Северным фронтом. У него дрожал голос. Я слышал это даже сквозь треск выстрелов. Он сказал, что никакой ошибки нет, что мне надо собрать остатки гамбургского гарнизона и немедленно выступить на север. Не может быть, говорил я себе. Забавно, да? Я принимал все, что происходило вокруг, мертвецов, которые воскресали, чтобы сожрать мир, но это… исполнить приказ, который косвенно приведет к массовому убийству?

Так вот. Я хороший солдат, но я еще и западный немец. Чувствуете разницу? Тем, кто с востока, внушали, что они не ответственны за зверства Второй мировой войны, что они, как добропорядочные коммунисты, не меньше других пострадали от Гитлера. Понимаете теперь, почему скинхеды и неофашисты появлялись в основном на востоке? Они не чувствовали ответственности за прошлое, как мы на западе. Нас с колыбели учили нести позорное бремя прадедов. Нас учили: даже надев военную форму, вы в первую очередь должны быть верны своей совести, невзирая на последствия. Вот как меня воспитали, и вот как я ответил. Я сказал Лангу, что не могу в здравом уме выполнить такой приказ, что не могу оставить людей без защиты. Тут он взорвался. Крикнул, что я буду следовать полученным инструкциям — или меня и моих людей обвинят в измене и накажут «по-русски». До чего мы докатились, подумал я. Все слышали, что творилось в России… мятежи, репрессии, децимации. Я оглянулся на всех этих мальчиков восемнадцати-девятнадцати лет отроду. Уставших и напуганных, сражающихся за свою жизнь. Я не мог так с ними поступить и отдал приказ об отступлении.

— Как они отреагировали?

— Жалоб не было. По крайней мере не слышал. Они немного поспорили между собой. Я притворился, что не замечаю. Они исполнили свой долг.

— А гражданские?

(Пауза).

— Мы получили все, что заслуживали. «Куда вы? — кричали нам из домов. — Вернитесь, трусы!»

Я пытался отвечать, говорил: «Мы придем за вами. Вернемся завтра с подкреплением. Просто оставайтесь на месте мы вернемся завтра».

Они не верили.

«Мерзкий лгун! — крикнула какая-то жен шина. — Из-за тебя умрет мой ребенок!»

Большинство не пытались следовать за нами, они слишком боялись зомби на улицах. Пара храбрецов вскарабкалась на наши бронетранспортеры и попробовала вскрыть люки, мы их сбросили. Нам пришлось закрываться, потому что из домов в нас начали кидать всякую всячину — лампы, мебель. Одного из моих людей ударило полным ночным горшком. Я слышал, как по люку моего «Мардера» чиркнула пуля.

На пути из города мы прошли мимо расположения последнего из новых подразделений быстрого реагирования. Их сильно потрепало в начале недели. Я тогда еще не знал, что они были одними из тех, кого решили пустить в расход. Эти люди прикрывали наше отступление, чтобы за нами не увязалось слишком много зомби или беженцев. Им приказали держаться до конца.

Их командир сидел на башне своего «Леопарда». Я его знал. Мы вместе участвовали в компании НАТО С ВС в Боснии. Наверное, будет слишком сентиментально сказать, что этот парень спас мне жизнь, но он принял-таки сербскую пулю, которая определенно предназначалась мне. В последний раз я видел его в больнице, в Сараево, он смеялся, что выберется из этого дурдома, который какой-то недоумок назвал страной. И вот встреча на разбитой дороге в сердце собственной страны. Мы встретились взглядами и отдали друг другу честь. Я нырнул обратно в БТР и притворился, что изучаю карту, чтобы водитель не увидел моих слез. Когда мы вернемся, пообещал я себе, я прикончу этого сукина сына.

— Генерала Ланга…

— Я все распланировал. Я ничем не покажу гнева, не вспугну его. Доложу обстановку и извинюсь за свое поведение. Наверное, он захочет поговорить со мной по душам, попытается объяснить или оправдать отступление. Хорошо, думал я, терпеливо его выслушаю, пусть расслабится. Потом, когда Ланг встанет пожать мне руку, я вытащу пистолет и выбью его восточные мозги прямо на карту того, что было нашей страной. Может, вокруг будет стоять весь личный состав, все эти «шестерки», которые «только выполняли приказ». Я бы пристрелил их всех, прежде чем они успели бы уложить меня! Это было бы превосходно. Я не собирался строевым шагом проследовать в ад, как какой-нибудь сопляк из гитлер-югенд. Я бы показал генералу и всем остальным, что значит быть настоящим Deutsche Soldat.

— Но этого не случилось.

— Нет. Я пробрался в кабинет генерала Ланга. Я и мои люди последними перешли канал. Он ждал этого. Как только поступил доклад, он сел за стол, подписал пару приказов, запечатал в конверт письмо для семьи и пустил себе пулю в голову.

Козел. Теперь я ненавижу его даже больше, чем по дороге из Гамбурга.

— Почему?

— Потому что теперь я понимаю, отчего он поступил так, как поступил. Теперь мне известны детали плана Прочнова.[29]

— Неужели, поняв это, вы ему не посочувствовали?

— Шутите? Именно поэтому я его и ненавижу! Ланг знал, что это только первый шаг и нам понадобятся такие люди, как он, чтобы выиграть войну. Чертов трус. Помните, что я сказал о долге перед совестью? Нельзя никого обвинить, ни автора плана, ни командира, только себя. Вам приходится делать выбор и переживать его последствия каждый мучительный день. Ланг знал об этом. Вот почему он бросил нас, как мы тех гражданских. Генерал видел дорогу впереди, крутую ненадежную горную тропку. Нам всем пришлось по ней вскарабкаться, таща на плечах груз того, что мы совершили. Он не смог. Он не вынес тяжести.

В комнате нет окон. Тусклые лампы дневного света выхватывают из тьмы бетонные стены и грязные койки. Пациенты страдают в основном заболеваниями дыхательных путей, многим становится хуже из-за отсутствия нормальных лекарств. Врачей здесь нет, медсестры и санитары, которых тоже на всех не хватает, мало чем могут облегчить состояние больных. Однако в комнате тепло и сухо, а для такой страны в суровую зиму это непозволительная роскошь. Богдан-Тарас Кондратюк сидит на койке в глубине комнаты. Как героя войны, его отгородили от других, повесив простыню на манер ширмы. Он кашляет в платок, прежде чем заговорить.

— Хаос. Я не знаю, как еще это описать. Полная потеря организации, порядка, контроля. Мы только что выбрались из четырех жестоких схваток: в Луцке, Ровно, Новограде и Житомире. Гребаный Житомир. Мои люди обессилели, вы понимаете. Что они видели, что им приходилось делать… и без конца отходим, прикрываем, бежим. Каждый день сообщения о сдаче еще одного города, закрытии еще одной дороги, потере еще одной воинской части.

Предполагалось, что в Киеве, в тылу, спокойно. Предполагалось, что там центр безопасной зоны, хорошо защищенной, полностью обеспеченной, тихой. И что происходит когда мы возвращаемся? Я приказываю отдохнуть и восстановить силы? Починить транспорт, принять пополнение, вылечить раненых? Конечно же, нет. Почему все должно идти по плану? Такого никогда не случалось.

Зону безопасности снова переместили, на сей раз в Крым-Правительство уже переехало… сбежало… в Севастополь. Гражданский порядок рухнул. Киев полностью эвакуировали. Этим занимались военные, или то, что от них осталось.

Нашей части приказали обеспечивать эвакуацию у моста Патона. Это быт первый электросварной мост в мире, много иностранцев приезжало сравнить его с Эйфелевой башней. Город планировал масштабную реставрацию, чтобы восстановить былую славу моста. Но, как и многое в нашей стране, эта мечта так и не сбылась. Даже до кризиса на мосту случались кошмарные пробки. Теперь его заполонили эвакуируемые. Мост собирались закрыть для транспорта, но где обещанные баррикады, бетон и сталь, которые преградят дорогу любому мертвяку? Машины были повсюду, маленькие «лаги» и старые «жигули», пара «мерседесов», а посредине мамонтоподобный грузовик ГАЗ, перевернутый набок! Мы пытались убрать его, зацепить тросом и вытянуть с помощью одного из танков. Ни фига. Что мы могли сделать?

Мы были бронетанковой частью. Да, танки, не военная полиция. Мы так и не увидели ни одного военного полицейского. Нас заверяли, что они будут, но ни я, ни мои бойцы их не видели и не слышали, как и другие «отряды» у всех остальных мостов. Их и отрядами-то назвать смешно. Просто кучка людей в форме, клерки и повара, любой, кого можно было призвать в армию, внезапно оказался ответственным за регулирование движения. Никто из нас не был к этому ютов, не обучен, не экипирован… Где обещанное снаряжение для сдерживания толпы, где щиты, бронежилеты, где водяные пушки? Нам приказали «обработать» всех эвакуируемых. Понимаете «обработать», проследить, чтобы не было зараженных. Но где же долбанные собаки-нюхачи? Как определить зараженных без собак? Что делать, визуально осматривать каждого беженца? Да! Именно это нам и приказали. (Качает головой). Неужели они вправду думали, что перепуганные, отчаявшиеся бедняги, у которых смерть за спиной, а безопасность — мнимая безопасность — всего в паре метров, встанут в очередь и дадут проверить каждый сантиметр своего тела? Неужели они думали, что мужчины будут стоять и смотреть, как мы разглядываем их жен, матерей, маленьких дочек? Вы представляете? А мы попытались. Какой у нас был выбор? Их надо было отделить, иначе никто из нас не выживет. Какой смысл эвакуировать людей, если они принесут с собой инфекцию?

(Снова качает головой, горько смеется). Это была катастрофа. Некоторые просто отказывались, другие пытались убежать или даже прыгали в реку. Завязались драки. Многих из моих людей сильно покусали, троих зарезали, в одного выстрелил из ржавого «Токарева» напуганный дедушка. Бедняга умер, не долетев до воды.

Меня там не было, вы понимаете. Я сидел на рации и пытался вызвать подкрепление! Помощь идет, твердили мне, не бросайте, не отчаивайтесь, помощь идет.

За Днепром горел Киев. В центре города к небу поднимались черные столбы дыма. Ветер дул в нашу сторону, принося жуткую вонь горящего дерева, резины и плоти. Мы не знали, далеко ли от нас мертвяки — может, в километре, а может, и меньше. На холме пламя пожирало монастырь. Жуткая трагедия. Такие высокие стены, стратегическое расположение… мы могли бы обосноваться там. Любой первокурсник военной академии превратил бы монастырь в неприступную крепость — заполнить подвалы продовольствием, запечатать ворота и выставить снайперов на башнях. Они могли бы прикрывать мост целых… да целую вечность!

Мне показалось, что с другого берега доносится какой-то звук… Вы понимаете, когда они собираются вместе, когда они очень близко… даже несмотря на крики, проклятия, автомобильные сигналы, выстрелы, этот звук ни с чем не спутаешь.

(Пытается издать похожий стон, но заходится в приступе кашля. Он подносит к лицу платок. На ткани остается кровь).

— Этот звук отвлек меня от рации. Я посмотрел на город. Что-то зацепило взгляд, что-то над крышами, быстро приближающееся.

Реактивный самолет прочертил полосу прямо над нами на уровне верхушек деревьев. Их было четыре штуки, «грачи», Су-25, совсем рядом и достаточно низко, чтобы рассмотреть. Что за черт, подумал я, они собираются прикрывать отход по мосту? Забросают бомбами дорогу за нами? В Ровно это сработало, пусть и на пару минут. «Грачи» сделали круг, потом опустились ниже и полетели прямо к нам! Дьявол подумал я, они собираются бомбить мост! Плюнули на эвакуацию и решили всех поубивать!

«Прочь с моста! — закричал я. — Всем прочь!».

Толпу охватила паника. Она прокатилась как волна, ударила электрическим разрядом. Люди закричали, ринулись вперед, назад, давя друг друга. Они десятками прыгали в воду, не снимая тяжелой одежды и ботинок, которые мешали плыть.

Я оттаскивал людей, приказывая им бежать. Видел, как вышли бомбы, а потом раскрылись парашюты, и я все понял.

«Задраить люки! — крикнул я. — Задраить люки!»

Прыгнул в ближайший танк, захлопнул люк и приказал экипажу задраить его. Это был T-72. Мы не знали, работает ли система защиты от ОМП, не проверяли ее много лет. Могли только надеяться и молиться в своем стальном гробу. Пулеметчик всхлипывал, водитель застыл, командир, младший сержант двадцати лет отроду, свернулся на полу, сжимая маленький крестик, который висел у него на шее. Я положил ему руку на голову и сказал, что все будет хорошо, не отрывая глаз от перископа.

Понимаете, КУХ — это не совсем газ. Он как дождь: крошечные маслянистые капельки, которые оседают на всем подряд. Он проникает сквозь поры кожи, слизистую глаз, легкие. Я видел, как у эвакуируемых задрожали ноги, опустились руки. Люди терли глаза, пытались заговорить, двинуться с места, вздохнуть. Я был рад, что не чувствую запаха, который шел от их нижнего белья после внезапного опорожнения мочевого пузыря и кишечника.

Зачем это? Я не понимал. Разве командование не знает, что химическое оружие на живых мертвецов не действует? Разве они ничему не научились в Житомире?

Первой в куче из трупов шевельнулась женщина, всего за секунду до остальных, дрожащая рука нащупывала что-то на спине мужчины, который ироде как прикрывал ее собой. Он свалился, когда она поднялась на неверных ногах. Ее лицо было в пятнах и паутине почерневших вен. Думаю, женщина заметила наши танки. У нее отвалилась челюсть, поднялись руки. Я видел, как оживали остальные, каждый сороковой или пятидесятый, все, кто пытался скрыть, что его укусили.

И тут я понял. Да, Житомир их кое-чему научил, они нашли лучшее применение запасам, оставшимся после холодной войны. Как эффективно отделить зараженных? Как не дать эвакуируемым распространить инфекцию в тыл? Вот один из способов.

Мертвяки оживали, вставали на ноги, медленно шаркали по мосту в нашу сторону. Я окликнул пулеметчика. Он что-то промямлил в ответ. Я ткнул его в спину, рявкнул: «Целиться!» Это заняло пару секунд, но он все же поймал в прицел первую женщину и нажал на спуск. Я заткнул уши, спаренный пулемет выплюнул сгусток пламени. Другие танки последовали нашему примеру.

Через двадцать минут все закончилось. Я знал, что должен был дождаться приказа, видел, как пролетели еще четыре «грача», пять направились к другим мостам, один — в центр города. Я приказал своим людям отступать, двигаться в направлении на юго-запад и не останавливаться. Вокруг нас была уйма трупов тех, кто перешел мост до взрывов. Они лопались, когда мы по ним проезжали.

Вы бывали в музее Великой Отечественной войны? Это одно из самых потрясающих зданий в Киеве. Двор заполнен техникой: танки, пушки всех мастей и размеров, от времен революции до наших дней. Два танка стояли друг напротив друга у входа в музей. Их украшали разноцветные рисунки, детям позволяли по ним лазить. Там же стоял железный крест в метр высотой, сделанный из сотен настоящих Железных Крестов, снятых с мертвых гитлеровцев. А еще на стене висела картина от пола до потолка с изображением великой битвы. Наши солдаты казались монолитной стеной, кипящей волной силы и смелости, которая обрушивалась на немцев вышвыривая их прочь с нашей земли. Столько символов нашей национальной обороны, но ничто так не впечатляло, как статуя Родины-Матери. Самая большая в городе, творение из нержавеющей стали более шестидесяти метров в высоту Она была последним, что я видел в Киеве, ее щит и меч, высоко поднятые в вечном триумфе, ее холодные, яркие глаза, глядящие вниз — на нас, бегущих прочь.

Джессика Хендрикс обводит рукой простор субарктической пустыни. Природную красоту заменил хаос: брошенные машины, всяческий хлам, трупы людей, наполовину вмороженные в серый снег и лед. Джессика родом из города Уокешо, штат Висконсин, но сейчас она приняла канадское гражданство и участвует в региональном проекте восстановления природы. Вместе с сотнями других добровольцев Джессика приезжает сюда каждое лето с момента официального завершения войны. Хотя руководители проекта утверждают, что добились значительных успехов, конца работе не видит никто.

— Я их не виню — правительство, людей, которые должны были нас защищать. Объективно, я даже их понимаю. Невозможно было забрать всех на запад, за Скалистые горы.

Как бы нас прокормили, проверили на инфекцию и как остановили бы легионы мертвяков, которые наверняка бы последовали за нами? Я понимаю, зачем они хотели отправить как можно больше беженцев на север. Что еще можно было сделать? Остановить нас у гор пулями, потравить газом, как Украинцы? На севере же имелся шанс. Когда температура падает, мертвецы замерзают. Некоторые из нас могли выжить. Так делали по всему миру: люди бежали на север, надеясь протянуть до зимы. Нет, я не виню правительство, что они погнали людей в другую сторону, это я могу простить.

Но то, как безответственно к нам относились, отсутствие важной информации, которая могла спасти жизнь стольким людям… этого я забыть не сумею.

Был август. Прошло две недели после Йонкерса и всего три дня после того, как правительство начало отступать на запад. У нас в окрестностях было немного вспышек болезни Я видела только один раз, как шестеро тварей пожирали бездомного. Полицейские быстро пристрелили их. Это случилось в трех кварталах от нашего дома, и тогда мой отец решил уезжать.

Мы сидели в гостиной, отец учился заряжать ружье, а мама заколачивала окна. По всем каналам показывали только зомби, либо в прямом эфире, либо в записи из Йонкерса. Оглядываясь назад, я до сих пор не могу поверить, что СМИ проявили такой непрофессионализм. Столько предвзятости, так мало голых фактов. Все эти удобоваримые короткие отрывки из уст армии «экспертов», противоречащих друг другу, пытающихся казаться более «шокирующими» или «осведомленными», чем предыдущий оратор. Мы так запутались… никто не знал, что делать. Единственное, в чем «эксперты» соглашались друг с другом: все обычные горожане должны «уходить на север». Поскольку мертвяки не выносят холода, осталось надеяться только на сильные морозы. Вот и все, что мы слышали. Больше никаких инструкций, куда на север, что брать с собой, как выживать, лишь одна дурацкая фраза, которую повторял каждый, которая все ползла и ползла внизу экрана. «Уходите на север. Уходите на север. Уходите на север».

«Вот оно, — сказал отец. — Мы убираемся отсюда на север».

Он пытался говорить уверенно, щелкая затвором ружья. Отец в жизни не брал в руки оружия и был джентльменом в буквальном смысле слова — кроткий человек. Невысокий, лысый, с круглым лицом, которое краснело, когда он смеялся. Король дурных шуток и сальных острот. У него всегда было что-то в запасе — комплимент или улыбка, или небольшая добавка к моим карманным деньгам, о которой не должна узнать мама. В нашей семье он считался хорошим парнем, и все главные решения оставлял маме.

Теперь мама пыталась спорить, вразумлять его. Мы жили за границей вечных снегов, у нас было все что нужно. Зачем бросаться навстречу неизвестности, если есть возможность запастись продовольствием и, защищая дом, просто дождаться первых морозов? Папа и слышать ничего не хотел. Мы могли не дожить до холодов, мы могли не дожить до следующей недели! Отец поддался Великой Панике. Он сказал, что это будет как долгий туристический поход. Мы станем питаться бутербродами из лосятины и десертами из диких ягод. Папа обещал научить меня ловить рыбу и спросил, как я назову своего ручного кролика, которого обязательно поймаю. Он всю жизнь прожил в Уокешо и никогда не ходил в походы.

(Показывает мне на вмороженную в лед коллекцию треснувших DVD).

— Вот это люди тащили с собой. Фены, игровые приставки, ноутбуки. Вряд ли они были настолько глупы, чтобы думать, будто смогут их использовать. Хотя некоторые, возможно, и думали. Большинство просто боялось потерять свои сокровища, вернуться через полгода в ограбленный Дом. Мы и вправду думали, что собираемся правильно. Теплая одежда, кухонные принадлежности, лекарства из аптечки и столько консервов, сколько можно унести. Думали, что хватит на пару лет, а прикончили половину по пути в горы.

Меня это не волновало. Это было как приключение, дорога на север.

Все эти истории о запруженных дорогах и насилии… они на про нас. Мы ехали с первой волной. Нас опередили только канадцы, и многие из них уже давно ушли далеко вперед. На дорогах все равно было несметное количество машин, больше, чем я когда либо видела, но они ехали довольно быстро. Движение тормозилось только в придорожных городках и парках.

— В парках?

— Да, и в местах для кемпинга, в любом месте, где людям казалось, что они уехали достаточно далеко. Папа смотрел на них свысока, называл недальновидными и неразумными Он говорил, что мы еще слишком близко к густонаселенным районам и будет лучше уйти как можно дальше на север Мама обычно возражала, что люди не виноваты, просто у большинства закончился бензин. «А чья это вина?» — парировал отец. На крыше нашего минивэна стояло много канистр с бензином. Папа начал запасаться с первых дней Паники. Мы проезжали уйму заторов возле придорожных бензоколонок, на большинстве из которых уже висели гигантские буквы: «Бензина нет». Отец проезжал мимо них очень быстро. Он проезжал очень быстро мимо много чего — стоявших машин, которые надо подтолкнуть, людей, которых нужно подвезти. Последних было порядком, иногда они шли по обочине, словно беженцы. Время от времени какая-нибудь машина останавливалась подобрать парочку, и тут всем сразу же хотелось в нее залезть. «Гляньте, как попали!» Это папа.

Мы все-таки подобрали одну женщину, которая шла одна, таща за собой сумку на колесиках. Она выглядела безобидно, такая одинокая под проливным дождем. Наверное, поэтому мама заставила папу подобрать ее. Женщину звали Пэтти, она шла из Виннипега. Пэтти не рассказывала нам о себе, а мы не стали спрашивать. Она рассыпалась в благодарностях и попыталась отдать моим родителям все свои деньги. Мама ей не позволила и обещала отвезти так далеко как только удастся. Женщина заплакала, бормоча слова благодарности. Я гордилась родителями — они поступили правильно. Потом Пэтти чихнула и вытащила платок из кармана, чтобы высморкаться. Она держала левую руку в карман с тех пор, как мы ее подобрали. И тут мы увидели, что рука перевязана, а на бинте черное пятно, похожее на кровь. Пэтти заметила наши взгляды и вдруг занервничала. Потом сказала, чтобы мы не беспокоились, что она просто случайно порезалась. Отец посмотрел на маму, и они притихли. Родители не глядели на меня и ничего не говорили. В ту ночь я проснулась, услышав, как хлопнула дверца со стороны переднего сиденья. Ничего необычного. Мы всегда останавливались, чтобы сходить в туалет. Меня будили на случай, если мне тоже надо, но на этот раз я ничего не знала, пока минивэн не тронулся вновь. И тут я заметила, что Пэтти не было. Я спросила родителей, что случилось, и они сказали: Пэтти, дескать, попросила ее высадить. Я посмотрела в заднее стекло и едва различила крошечную фигурку, которая с каждой секундой становилась все меньше. Мне показалось, что она бежит за нами, но я слишком устала и запуталась, чтобы говорить уверенно. Наверное, я просто не хотела ничего знать. Я на очень многое закрывала глаза во время той поездки.

— Например?

— Например, на других «путешественников». Тех, которые не бегай и. Их было немного, разговор ведь идет о первой волне. Мы встретили максимум полдюжины мертвяков, бредущих посредине дороги и поднимающих руки, когда мы приближались. Папа их объезжал, мама велела мне пригнуть голову. Я никогда не видела их слишком близко, потому что прижималась лицом к сиденью и зажмуривала глаза. Я не хотела их видеть. Я просто думала о бутербродах с лосятиной и диких ягодах. Мы словно направлялись в Землю Обетованную. Я знала: как только мы окажемся на севере, все будет хорошо.

Какое-то время так оно и было. Мы нашли классный кемпинг на берегу озера, народу немного, как раз достаточно, чтобы чувствовать себя «в безопасности», знаете, если вдруг явятся мертвяки. Все были милы друг с другом, такая всеобщая атмосфера облегчения. Вначале все походило на вечеринку. Костер каждый вечер, люди готовили дичь и рыбу, кто что подстрелил или поймал… в основном поймал, конечно же. Иногда ребята бросали в озеро динамит, грохотал взрыв, и вся рыба всплывала кверху брюхом. Я никогда не забуду эти звуки, взрывы или жужжание пилы, когда люди валили деревья, или музыку из автомобильного радио, кто то даже привез с собой музыкальные инструменты. Мы пели ночью у костра, огромного, из сложенных друг на друга бревен.

Это когда у нас еще были деревья, до второй и третьей волны, потом люди жгли листья и пни, а дальше все что попадет под руку. Запах пластика и резины просто убивал он ощущался во рту, оседал на волосах. К тому времени вся рыба исчезла, стало не на кого охотиться. Казалось, всем было плевать. Все рассчитывали на зиму, которая заморозит мертвяков.

— Но как вы собирались пережить зиму?

— Хороший вопрос. Не думаю, что большинство людей заглядывало так далеко вперед. Наверное, считали, что власти придут нас спасать, или просто думали упаковать вещи и отправиться домой. Я уверена: многие не думали ни о чем, кроме завтрашнего дня, благодарные небесам хотя бы за то, что они наконец-то в безопасности, а все как-нибудь образуется. «Мы вернемся домой, не успеешь и глазом моргнуть, — говорили некоторые. — К Рождеству все закончится».

(Она показывает мне на другой предмет, вмороженный в лед. Спальный мешок с изображением Губки Боб Квадратные Штаны[30]. Мешок маленький, в коричневых пятнах).

— Для чего это предназначалось, как вы думаете? Для теплой спальни друзей? Ладно, пусть нормальный мешок достать не смогли — магазины для туристов выкупали или громили первыми — но вы не поверите, как неразумно вели себя некоторые. Многие были из Солнечного пояса, кое-кто даже из южной Мексики. Люди залезали в спальные мешки, не снимая ботинок, которые нарушают кровообращение. Выпивали, чтобы согреться, не понимая, что на самом деле понижают температуру своего тела, выделяя слишком много тепла. Носили тяжелые пальто поверх футболки, занимались физическим трудом, потели и снимали пальто. Хлопковая ткань впитывала пот. Поднимался ветер… в первый сентябрь заболели многие. Простуда и грипп. Они заразили остальных.

В начале все были милы друг с другом. Работали вместе. Обменивались, даже покупали что-то у других семей. Деньги еще кое-что значили. Все думали, что банки скоро вновь откроются. Когда бы мама с папой ни пошли искать еду, меня всегда оставляли у соседей. У меня было такое маленькое радио, которое надо заводить, крутя ручку, и мы слушали новости каждый вечер. Там только и рассказывали, что об отступлении войск, о том, как военные бросают людей на милость судьбы. Мы слушали с дорожной картой США в руках, отмечали города, из которых приходили новости. Я сидела у папы на коленях. «Видишь, — говорил он. — Они не уехали вовремя. Они не такие умные, как мы».

Отец пытался улыбаться. Какое-то время я думала, что он прав.

Но через месяц, когда еда начала заканчиваться, а дни становились все холоднее и темнее, люди изменились. Не стало больше костров, совместных ужинов и пения. В лагере царил хаос, никто не убирал за собой мусор. Пару раз я ступала в дерьмо. Его даже не потрудились закопать.

Меня уже не оставляли у соседей, родители никому не доверяли. Стало опасно, вспыхивали драки. Я видела, как Две женщины боролись за шубу, которая порвалась прямо посредине. Видела, как один парень поймал другого на краже и бил его по голове монтировкой. Обычно потасовки и крики случались ночью. То тут, то там звучал выстрел и за ним плач. Однажды мы услышали, как кто-то шарит у нашей импровизированной палатки, которую мы натянули вокруг минивэна. Мама велела мне пригнуть голову и закрыть уши. Папа вышел наружу. Я слышала крики сквозь прижатые ладони. Выстрелило папино ружье. Кто-то закричал. Папа вернулся с бледным лицом. Я так и не спросила его, что случилось.

Люди собирались вместе только в моменты появления мартвяков из числа тех, что последовали за третьей волной, в одиночестве или маленькими группками. Это происходило каждые пару дней. Кто-нибудь бил тревогу, и все объединялись, чтобы уничтожить зомби. А потом, как только все заканчивалось, мы снова ополчались друг против друга.

Когда замерзло озеро, а мертвяки перестали появляться, многие решили, что можно идти домой.

— Идти? Не ехать?

— Бензина не было. Его использовали как топливо для приготовления пиши или просто для автомобильных обогревателей. Каждый день собирались группы полуголодных оборванных бедняг, нагруженных бесполезным хламом, который они с собой притащили, у всех на лицах написана отчаянная надежда. «Куда это они собрались? — говорил отец. — Неужели не понимают, что на юге еще недостаточно холодно? Неужели не знают, что их там ждет?»

Он был убежден, что если мы продержимся еще чуть-чуть, то все наладится. Шел октябрь, и я еще была похожа на человека.

(Мы натыкаемся на кучу костей. Их очень много. Они лежат в яме, наполовину покрытые льдом).

— Я была довольно крупным ребенком. Никогда не занималась спортом, питалась фастфудом и прочей разной ерундой. Когда мы приехали в августе, я лишь немного похудела, а к ноябрю превратилась в скелет. Мама с папой выглядели не лучше. У папы исчез животик, у мамы провалились щеки. Они много ругались, ругались по любому поводу. Это пугало меня больше всего. Дома родители никогда не повышали голос. Они были учителями в школе, «прогрессивными людьми» Время от времени случались напряженные, неприятно тихие ужины, но и только. Теперь же родители постоянно цеплялись друг к другу. Однажды, ближе ко Дню благодарения… я не могла вылезти из спального мешка. Желудок вздулся, во рту и на носу появились болячки. Из фургона соседей доносился этот запах. Они что-то готовили. мясо, пахло очень вкусно. Мама с папой спорили на улице. Мама говорила, что «это» единственный выход. Я не знала о чем она. Мама сказала, «это» не так уж и «плохо», потому что «это» сделали соседи, а не мы. Папа возразил, что мы не опустимся до такого, а маме должно быть стыдно. Мама набросилась на отца, визжа, что именно из-за него мы здесь оказались, из-за него я умираю. Мама крикнула, что настоящий мужчина знал бы, что делать. Она обозвала папу червем… если он хочет, чтобы мы погибли, пусть бежит и живет как «педик», которым он всегда и был. Папа крикнул ей: «Заткни пасть!». Он никогда не ругался. Потом снаружи донесся какой-то звук, похожий на хруст. Мама вернулась в палатку, закрывая левый глаз снежком. За ней появился папа. Он ничего не сказал. Я еще никогда не видела у него такого выражения лица, отец будто стал другим человеком. Он схватил радио, то, что у нас давно пытались купить… или выкрасть, и ушел к фургону. Папа вернулся через десять минут, без радио, зато с большим котлом дымящейся горячей похлебки. Она была такая вкусная! Мама велела мне есть помедленнее. Она кормила меня с маленькой ложечки. У нее на лице было написано облегчение. Потом она немного поплакала. У отца было все-то же выражение лица. Выражение, которое появилось у меня через несколько месяцев, когда мама с папой заболели и мне пришлось их кормить.

(Я приседаю на корточки, чтобы рассмотреть кучу костей. Они все сломаны, костный мозг вынут).

— Зима по-настоящему ударила в начале декабря. Снег лежал у нас над головой, целые горы, густой и серый от грязи. В лагере стало тихо. Никаких драк, никакой стрельбы. К Рождеству еды было навалом.

(Она поднимает нечто, похожее на миниатюрную бедренную кость. Та начисто выскоблена ножом).

— Говорят, той зимой погибло одиннадцать миллионов человек, и это только в Северной Америке. А были еще Гренландия, Исландия, Скандинавия. Я не хочу думать о Сибири, обо всех беженцах из южного Китая, людях из Японии, которые никогда не выезжали за пределы городов, о бедняках из Индии. Это была первая Серая зима, когда грязь в небе начала менять погоду. Говорят, частично это был пепел человеческих останков. (Она ставит флажок над ямой).

— Времени прошло очень много, но постепенно солнце все же выглянуло, на улице потеплело, снег начал таять. К середине июля снова пришла весна, а с ней и живые мертвецы.

(Один из членов команды подзывает нас к себе. Полупогребенный зомби, по пояс вмороженный в лед. Голова, руки и верхняя часть туловища очень даже живы, зомби бьется, стонет и пытается дотянуться до нас).

— Почему они оживают, когда тает лед? Всечеловеческие клетки содержат воду, верно? А вода, замерзая, расширяется и рвет их. Вот почему невозможно заморозиться на время, так почему же для мертвецов срабатывает?

(Зомби с силой дергается к нам, замерзшее тело лопается посредине. Джессика поднимает свое оружие, большую монтировку, и равнодушно проламывает твари череп).

Идиллический, почти сказочный комплекс, занимающий весь остров Джагнивас, когда-то был резиденцией махараджи, потом роскошным отелем, затем пристанищем нескольких сот беженцев, пока их всех не убила холера. Под руководством менеджера проекта Сардара Хана отель, как и озеро, окружающее город, наконец-то возрождается. Предаваясь воспоминаниям, господин Хан становится больше похож не на закаленного в боях высокообразованного гражданского инженера, а на молодого перепуганного младшего капрала, который однажды оказался на сумасшедшей горной дороге.

— Я помню обезьян, сотни обезьян, лезущих и бегущих среди машин, даже по головам людей. Я смотрел на них от самого Чандигарха — они прыгали с крыш и балконов, когда мертвяки заполняли улицы. Я помню, как зверюшки бросались врассыпную, верещали, взбирались по фонарным столбам прочь от жадных рук зомби. Некоторые даже не ждали пока их начнут хватать, они знали. А теперь они здесь, на узкой, извилистой козьей тропе в Гималаях. Ее называли дорогой но даже в мирное время это была самая настоящая смертельная западня. Тысячи беженцев текли рекой, лезли по остановившимся и брошенным машинам. Люди пытались тянуть чемоданы и коробки, один мужчина упрямо прижимал к себе монитор от компьютера. Ему на голову приземлилась обезьяна, как на стартовую площадку, но он был слишком близко к краю, и оба рухнули в пропасть. Казалось, что каждую секунду кто-то терял равновесие. Слишком много людей. У дороги не было даже ограждений. Я видел, как свалился целый автобус, не знаю почему, ведь он даже не ехал. Пассажиры вылезали из окон, потому что двери заклинило людским потоком. Одна женщина наполовину высунулась, когда автобус ухнул вниз. Она крепко прижимала к себе какой-то сверток. Я убеждал себя, что это просто узел с одеждой, что он не двигался, не кричал. Никто не попытался ей помочь. Никто даже не взглянул в ее сторону, все только проходили мимо. Иногда мне снится этот момент, и я не вижу разницы между людьми и обезьянами.

Меня не должно было там быть, я даже не военный инженер. Просто работал в ОПД.[31] Моей задачей было строить Дороги, а не взрывать их. Я всего лишь толкался на сборном пункте в Шимле, пытаясь разыскать остатки своего подразделения, когда этот инженер, сержант Мухерджи, сцапал меня за руку и спросил: «Солдат, умеешь водить?».

Наверное, я пробормотал что-то утвердительное, потому что он вдруг толкнул меня на водительское сиденье джипа и запрыгнул рядом, положив себе на колени какое-то устройство вроде передатчика. «Обратно к перевалу! Пошел! Пошел!»

Я рванул по дороге, с визгом и заносами, отчаянно пытаясь объяснить, что на самом деле я умею водить только паровой каток, да и то неважно. Мухерджи меня не слушал, Он был слишком занят со своим передатчиком.

«Заряд уже установлен, — сказал он. — Надо только ждать приказа!».

«Какой заряд? — спросил я. — Какой приказ?»

«Взорвать перевал, идиот! — заорал он, указывая на передатчик, в котором я узнал детонатор. — Как еще остановить этих уродов?»

Я предполагал, что наш отход в Гималаи был как-то связан с генеральным планом, который предполагал закрытие всех горных проходов для живых мертвецов. Но я и представить не мог, что стану активным участником событий! Не стану повторять свой грубый ответ и не менее грубые слова Мухерджи, когда мы добрались до перевала и обнаружили уйму беженцев.

«Здесь никого не должно быть! — кричал он. — Никаких беженцев!»

Мы заметили солдата из раштрийских стрелков, подразделения, которому полагалось охранять подступы к перевалу. Мухерджи выпрыгнул из джипа и схватил его за грудки.

«Какого черта? — рявкнул сержант, здоровенный, сильный и злой. — Вы должны были очистить дорогу».

Солдат был не менее зол, не менее напуган.

«Хочешь пристрелить свою бабушку, вперед!»

Он оттолкнул Мухерджи и пошел дальше.

Сержант включил рацию и доложил, что на дороге все еще полно людей. Отозвался молодой яростный голос, какой-то офицер визжал, что ему приказано взорвать дорогу, и не важно, сколько там народа. Мухерджи зло ответил, что ему придется подождать, пока все пройдут. Если взорвать заряд сейчас, то он не только убьет десятки людей, но и запрет тысячи снаружи. Офицер заявил, что люди никогда не пройдут, что за ними шагает черт знает сколько миллионов зомби. Мухерджи ответил, что он взорвет дорогу, когда увидит первого зомби, и ни секундой раньше. Он не собирается совершать убийство, что бы ни говорил какой-то долбаный лейтенант…

Тут Мухерджи замолк на полуслове, глядя поверх моей головы. Я обернулся и вдруг обнаружил прямо перед своим носом генерала Радж-Сингха! Не знаю, откуда он появился, зачем… до сих пор мне никто не верит — не в то, что там был он, а в то, что там был я! Да, я стоял в паре сантиметров от него, от Делийского Тигра! Говорят, тот, кого уважаешь, кажется выше, чем он есть на самом деле. Генерала я увидел настоящим гигантом. Даже в порванном мундире, в окровавленном тюрбане, с повязкой на правом глазу и пластырем на носу (один из его людей ударил генерала в лицо, чтобы затолкнуть в последний вертолет). Генерал Радж-Сингх…

(Хан глубоко вздыхает, распираемый гордостью).

«Господа», — начал он…

Да, генерал назвал нас «господами» и объяснил, очень осторожно, что дорогу надо разрушить немедленно. У воздушных сил были свои приказы по поводу горных перевалов. На данный момент истребитель-бомбардировщик уже кружит над нами. Если мы не сумеем выполнить свою миссию, пилот «Ягуара» обрушит на нас «Гнев Шивы».

«Знаете, что это?» — спросил Радж-Сингх. Наверное, решил, что я слишком молод, или как-то догадался, что я мусульманин, но даже если бы я ничего не знал об индийском боге разрушения, любой военный слышал о «секретном» кодовом названии термоядерного оружия.

— Разве оно не уничтожило бы проход?

— Уничтожило бы, и половину горы в придачу! Вместо Узкой щели, сдавленной утесами, появилась бы громадная пологая насыпь. Суть была в том, чтобы создать непреодолимый барьер для мертвяков, а какой-то придурочный воздушный генерал с атомными амбициями собирался организовать для них чудесный проход прямо в зону безопасности!

Мухерджи сглотнул, не зная, что делать, пока Тигр не протянул руку к детонатору. Настоящий герой, он был готов принять на себя бремя массового убийства. Сержант отдал детонатор едва не со слезами на глазах. Генерал Радж-Сингх поблагодарил его, поблагодарил нас обоих, прошептал молитву и нажал на кнопку. Ничего не случилось. Он попробовал снова. Опять ничего. Генерал проверил батарейки, провода, нажал в третий раз. Тишина. Проблема была не в детонаторе. Что-то случилось с зарядом, погребенном в полукилометре вниз по дороге, прямо в гуще беженцев.

Это конец, подумал я, мы все умрем. Я мог думать толь ко о том, как оттуда выбраться, убежать куда-нибудь подальше от атомного взрыва. Мне до сих пор стыдно за тогдашние мысли, за то, что я заботился только о себе.

Благослови Господь генерала Радж-Сингха. Он сделал… именно то, чего ждешь от живой легенды. Он велел нам убираться, беречь себя и идти в Шимлу, потом развернулся и побежал в толпу. Мы с Мухерджи переглянулись и почти без колебаний кинулись за ним.

Теперь мы тоже хотели быть героями, хотели защищать нашего генерала, прикрывать его от толпы. Смешно. Мы даже ни разу не увидели Радж-Сингха, когда людская масса поглотила нас словно беснующаяся река. Меня пихали и тянули в разные стороны, кто-то заехал в глаз. Я кричал, что мне надо пройти, что здесь военная необходимость… Никто не слушал. Я выстрелил пару раз в воздух. Никто не заметил. Мелькнула мысль: а не выстрелить ли в толпу? Мною овладело отчаяние. Потом я увидел, как Мухерджи упал в пропасть с каким-то человеком, пытавшимся отобрать у него винтовку. Я искал глазами генерала Радж-Сингха, но мог не найти его в толпе. Я выкрикивал имя генерала, пытался разглядеть Тигра поверх голов. Взобрался на микроавтобус, чтобы осмотреться. Поднялся ветер, который принес вонь и стоны, гуляющие по долине. В полукилометре от меня толпа бросилась бежать. Я напряг зрение… прищурился. Шли мертвяки. Медленно и настойчиво, не менее плотной стеной, чем беженцы, которых они пожирали.

Микроавтобус закачался, и я упал. Вначале меня несло волной человеческих тел, потом я вдруг оказался под ними. среди ботинок и голых ног. Хрустнули ребра, я закашлялся и почувствовал во рту вкус крови, потом закатился под микроавтобус. Все тело болело, кожу жгло. Я не мог говорить и почти ничего не видел. Послышался стон приближающихся мертвяков. Я прикинул, что они не дальше чем в паре сотен метров и поклялся, что не умру как остальные. Все эти жертвы, разорванные на части, та корова, которую я видел, брыкающаяся и истекающая кровью на берегу реки Сатладж в Рупнагаре. Я потянулся было за оружием, но рука не действовала. Я ругался и плакал, думал, что в такой момент обращусь к Аллаху, но был так зол и напуган, что стал просто биться головой о днище автобуса. Хотел раскроить себе череп. Внезапно раздался оглушительный рев, и земля подо мной зашевелилась. Потом — волна диких криков и стонов, и еще целое море горячей пыли. Я ткнулся лицом в горячий прах и вырубился.

Первое, что я услышал, когда очнулся, — едва различимый звук. Словно вода. Быстрая капель… кап-кап-кап, вроде того. Звук стал отчетливее, и я неожиданно услышал еще кое-что: хрип моего передатчика… как он не разбился, ума не приложу… и вездесущий вой мертвяков. Я выполз из-под микроавтобуса. По крайней мере на ногах я держался. Я понял, что остался один: ни беженцев, ни генерала Радж-Сингха. Просто стоял среди разбросанных вещей на опустевшей горной тропе. Передо мной была обугленная скалистая стена. За ней осталась другая сторона отрезанной дороги.

Вот откуда доносился стон. Мертвяки все еще шли ко мне, выпучив глаза и протягивая руки. Один за другим они падали в пропасть. Звон капели: их тела разбивались в долине далеко внизу.

Тигр, наверное, взорвал заряд вручную. Думаю, он добрался до взрывчатки одновременно с живыми мертвецами, Надеюсь, они не успели вонзить в него зубы. И надеюсь, ему нравится памятник, который стоит теперь у современного горного шоссе в четыре полосы. В тот момент я не думал о жертве, которую принес генерал, даже не понимал, реально все кругом или нет. Молча уставившись на водопад из живых трупов, слушал доклады других подразделений в передатчике: "Викаснагар: готово. Биласпур: готово. Джавала Мукхи: готово. Все проходы перекрыты: готово!»

Мне думалось: я сплю или сошел с ума?

Самец обезьяны… Он просто сидел на крыше микроавтобуса и смотрел, как мертвецы валятся в пропасть. На мордочке было написано такое спокойствие, что казалось, будто обезьяна понимает смысл происходящего. Мне почти хотелось, чтобы он повернулся ко мне и сказал: «Вот он поворотный момент войны! Наконец-то мы их остановили! Наконец-то мы в безопасности!» Вместо этого он выпустил струю мочи прямо мне в лицо.