"Демон истории" - читать интересную книгу автора (Гансовский Север Феликсович)

Север Феликсович Гансовский ДЕМОН ИСТОРИИ



Есть мнение, будто существует муза истории — Клио, кажется, ее звать. Величественная женщина с прямым греческим носом и твердой мраморной грудью, одетая в белоснежную тунику. Говорят также, что ей свойственно влечение к особо одаренным, выдающимся личностям и что, полюбив одного такого, она уже не изменяет ему, проводя своего избранника через все ею же самой воздвигаемые в ходе времен препоны. Что всевозможные исторические события, несчастья и трагедии именно таким упорством ее симпатий и объясняются. Но сомнительно все это. Сомнительно даже, что муза истории — вообще муза. Согласно последним научным данным Клио и не прекрасная женщина совсем, а господин в пыльного цвета сюртучке, который, помните, являлся однажды к гениальному немецкому композитору Адриену Леверкюну. (При этой встрече, кстати, выяснилось, что он в известном смысле самим Леверкюном и был.)[1]

I

«...20 июля Астер подписал указание №8 под названием «Методы ведения войны». В тот же день, чтобы ободрить своих генералов, он собрал их в глубочайшем бомбоубежище виллы «Уца». Сохранившийся отчет об этой беседе является одним из наиболее ярких документов, раскрывающих личность руководителя Объединенных Земель.

— Я созвал вас, — сказал Отец, открывая совещание, — чтобы сообщить о своих мыслях по поводу надвигающихся событий. Мой разум полон настоящего, прошедшего и будущего. Я отдаю себе полный отчет в том, что нам предстоит пережить, и моя воля достаточно сильна для принятия самых жестоких решений. — При этих словах он прошелся по залу и остановился, закусив губу, оглядывая генералов своим завораживающим взглядом. Его тщательно убранная борода, известная всему миру по миллионам портретов, вызывающе выдавалась вперед. — Напомню вам, что одним из главных факторов сегодняшнего исторического развития является моя собственная личность — при всей скромности своей утверждаю: незаменимая. Людей такого масштаба не было и нет. Но как долго будет действовать этот фактор? Сейчас мне пятьдесят. Через десять-пятнадцать лет будет уже шестьдесят или шестьдесят пять, и преимущество, которым родина обладает, имея меня, перестанет играть такую огромную роль. Поэтому, если мы хотим чего-нибудь достигнуть, нужно действовать немедленно. Судьба всех вас, здесь присутствующих, будущее Объединенных Земель и человечества зависят от меня, и я намерен поступать соответственно. Но сначала несколько слов о вашем поведении при встрече с будущим противником — заметьте, что я еще не сказал, кто он. Определяющим тут должна быть решимость. Не бойтесь поступков, которые могут оказаться неправильными; я всегда предпочту того, кто вынес ошибочное решение, тому, кто не принял никакого. Во всем имейте перед собой конечную цель — то есть благо Объединенных Земель. С противником — я опять-таки еще не называю его — не разговаривайте. Этого противника вам, кстати, никогда и не переговорить. Меньше слов и дебатов. Полагайтесь во всем на свою волю, которая — я верю в это — сама собой и, возможно, даже вопреки логике (оно, между прочим, и лучше, если вопреки) произведет на свет единственно правильное решение. Плюньте также на нравственность. Если ваша цель будет достаточно велика, она оправдает любую жестокость и сделает ее гуманной. Помните, что нет подлости вообще. Есть подлость лишь по отношению ко мне, вашему Отцу, и по отношению к Объединенным Землям...

Так разглагольствовал Отец, подавляя слушателей жуткой силой воли, сверля их свойственным одному ему в целом мире пугающим, гипнотизирующим взглядом, который редкий человек мог выдержать больше двух-трех секунд. Бредом могла показаться эта речь, но за ней уже стояли последние достижения науки, миллионы рабочих уже собирали на заводских конвейерах оружие, были приготовлены огороженные колючей проволокой «резервации воодушевления», и огромные эвроспиртовые котлы ждали поступления первых тысяч жертв. В течение целых пяти часов не закрывал рта Юрген Астер, а из генералов, сидевших тут, в зале, никто не задавался вопросом о том, что мания величия, овладевшая Отцом, уже сделала их обожествляемого руководителя безумцем...»

Чисон откинулся на спинку стула.

Толстая историческая книга лежала перед ним. На две тысячи страниц, из которых добрые тысяча девятьсот были заполнены описаниями предательств, массовых казней, дипломатической лжи, разрушений и убийств. И не такая уж давняя то была история. Отец самого Чисона потерял всех своих родных и сам едва спасся, когда на их город обрушился снаряд «Мэф». А про эвроспиртовые котлы до конца своих дней так и не могла забыть тетка, которая в свое время единственная уцелела в одном из тех колоссальных, в сто тысяч человек, транспортов, которые по приказам Юргена Астера гнали и гнали в каменоломни Лежера.

Ужасом веяло от книги в желтой обложке. Плотным кирпичом она лежала на гладкой поверхности стола, освещаемой зеленоватым светом настольной лампы, и страдания миллионов были заключены в ней.

Чисон оглядел свою уютную комнату, пустоватую, правда, с голыми стенами, но с удобной атмосферической постелью и со вторым стулом из дерева, что по нынешним временам тоже было роскошью.

В углах комнаты дремала темнота.

Опять он подвинул книгу к себе. Даже страшно было читать дальше. Теперь он подошел к тем главам, где тысячи мелких подлостей должны были слиться в одно, а небольшие захваты и войны уже перерастали в великую войну — самую ужасную в истории цивилизации.

«На рассвете 15 августа воодушевленные бешеными речами Отца колесные полчища Объединенных Земель ринулись вперед. Катающиеся мины прокладывали путь пехоте в противогазных шлемах, длинные — в сорок метров, — низко летящие снаряды быстро разрушили пограничные укрепления противника, и словацкие крестьяне удивленно смотрели, как с грохотом развертывается перед ними несокрушимая военная машина Астера.

15-го же в британское посольство в столице Объединенных Земель пришла радиограмма из Лондона на имя посла сэра Эдгара Андерсона. Послу предписывалось не позднее трех часов дня встретиться с министром иностранных дел Объединенных Земель. Две недели назад Объединенным Землям был вручен меморандум с предложением немедленно удалить войска из Болгарии. Ответа не было, и теперь английский премьер пришел к заключению, что Астер хочет захватить как можно больше и словацкой территории, прежде чем начнутся переговоры. Чтобы избегнуть этого, британский руководитель предупредил, что, если ответ от Астера не поступит до 6 утра 16 августа, Англия и Франция объявят о состоянии войны с Объединенными Землями.

Однако французский Совет национальной обороны был далеко не единодушен. Генералы сомневались относительно возможности защищаться, не говоря уж о наступлении. По словам Кулондра, Франция могла рассчитывать на победу лишь в долгой войне, а к активным операциям подготовилась бы только через три-четыре года. Разгорелись споры. Тогда в момент кризиса Ренувен поставил перед Советом два вопроса:

1. Может ли Франция оставаться пассивной, если Чехословакия и Польша (либо одна из этих стран) будут стерты с карты Европы?

2. Какие меры против этого могут быть предприняты немедленно?

В конце концов все согласились, что ответы тут могут быть только военного характера. После дискуссии Совет вынес решение, тут же зафиксированное в протоколе:

«В настоящий момент Франция не так сильна, как Объединенные Земли. Однако в ближайшие месяцы потенциальный враг может только усилиться, поскольку получит в свое распоряжение экономические ресурсы Чехословакии и, возможно, Польши.

Таким образом, у Франции нет выбора».

Придя к этим выводам, французское правительство начало действовать. На следующий день пограничные части были приведены в состояние боевой готовности, девятьсот тысяч резервистов стали под ружье, и официальное коммюнике уведомило английского премьера, что союзник «выполнит свой долг».

И тем не менее мир еще можно было спасти. Несмотря на то, что срок британского ультиматума истек целых семьдесят два часа назад, правительство Ее Величества медлило. У Эдгара Андерсона возникла идея потребовать у агрессора лишь «символического отвода войск» из Чехословакии — бог знает, что он при этом имел в виду. Он же красочно описывал благоденствие, царящее в «усыновленной Болгарии», и обе телеграммы горячо обсуждались в парламенте.

Между тем в Чехословакии группы армий Объединенных Земель — «Север» и «Юг» — уже с двух сторон шли на соединение. Снаряд «Мэф» упал на маленький чешский городок, розовое зарево пожаров освещало путь мотоотрядам, катящим к металлургическим заводам. А Юрген Астер со своей кликой продолжал безмолвствовать выжидая.

Но тут уже начало проявлять нетерпение французское правительство. По телефону в частной беседе Кулондр, вытирая со лба градом катящийся пот, сказал британскому премьеру, что, если Англия и впредь будет оттягивать свое выступление, он не сможет далее контролировать колеблющийся Совет обороны.

Тогда, наконец, Великобритания решилась. 20 августа Андерсон, крайне тяготясь выпавшей на его долю миссией, отправился в министерство иностранных дел Объединенных Земель с документом, где значилось:

«...поскольку правительство Объединенных Земель за истекшие четверо суток не ответило на ноту Великобритании и поскольку агрессия против Чехословакии продолжается, а атаки на ее войска усиливаются, я имею честь уведомить Вас, что состояние войны между нашими двумя странами существует с 20 августа с 9 часов утра».

В этот исторический день официальный переводчик мининдела Объединенных Земель доктор Райски встал слишком поздно и едва успел в кабинет министра, чтоб от его имени принять английского посла. «Андерсон выглядел очень серьезным, — вспоминал впоследствии Райски. — Мы пожали друг другу руки, однако он отклонил мое предложение сесть и, стоя посреди комнаты, торжественно прочел ноту». Попрощавшись с послом — они снова обменялись рукопожатием, переводчик бегом отправился в Ассамблею. В комнатах, окружающих контору, было полно народу. «Когда я вошел в зал, — значится в мемуарах доктора Райски, — там были только Отец, руководитель полиции и министр промышленности. (Позднее он стал министром уничтожения и одним из главных убийц в окружении Отца.) Трое посмотрели на меня. Я остановился в двух шагах от стола и медленно, слово за словом, перевел английский текст. Отец закусил губу, задумавшись. Плечистый министр промышленности, глядя перед собой тяжелым взглядом, тихо сказал: «Не приведи бог проиграть эту войну...» Носатый, преждевременно поседевший руководитель полиции добавил: «Тогда нам конец».

Вечерние газеты в столице Объединенных Земель вышли с огромными заголовками:

БРИТАНСКИЙ УЛЬТИМАТУМ ОТВЕРГНУТ

АНГЛИЯ ОБЪЯВИЛА ВОЙНУ ОБЪЕДИНЕННЫМ ЗЕМЛЯМ!

МЕМОРАНДУМ МИНИНДЕЛА СРЫВАЕТ С АНГЛИЧАН МАСКУ

ОТЕЦ ОТБЫВАЕТ НА ФРОНТ СЕГОДНЯ НОЧЬЮ!

Под утро 21 августа по приказу Юргена Астера сто пятьдесят субмарин всплыли на всем протяжении водного пути, связывающего Старый и Новый Свет, и первые торпеды ударили в мирные пассажирские суда. Среди потопленных на рассвете кораблей был и лайнер «Уэллс», на борту которого находилось двести американских граждан — в том числе восемнадцать детей.

Величайшая всемирная война началась».

Снова Чисон отодвинул книгу.

Безнадежным все представлялось в ней. Повсюду, буквально на каждой странице, был там этот Отец, зловещий баловень истории. С нечеловеческой энергией он произносил свои ежедневные трех- и пятичасовые речи на митингах и совещаниях, сыпал приказами и издавал законы. Он лично руководил военными операциями, и лишь благодаря его жуткому упорству Объединенные Земли, поставленные перед катастрофой на второе лето войны, сумели преодолеть этот кризис и еще пять лет длить свою агонию, унося в могилу новые десятки миллионов. По распоряжению Астера газовые облака повисли над Софией и Веной, и по его указанию флот Объединенных Земель стер с лица земли все до одного города Атлантического побережья Европы. Уже позднее, когда повсюду дымились руины и кучка приспешников Отца трусливой толпой стала перед Высоким судом, с полным основанием обвиняемые ссылались во всем на своего руководителя, загадочно погибшего в авиационной катастрофе. В самом деле, казалось, что не будь этого неисчерпаемого, почти немыслимо изобильного источника организующей злой силы, история последних десятилетий выглядела бы по-другому.

А называлась книга «Расцвет и падение Объединенных Земель».

Чисон подвинул стул ближе к столу и перемахнул сразу сотню страниц.

Так и есть: лежерские каменоломни!

«...транспортами, а когда они не работают, просто по лестницам человеческий материал подается наверх, на высокую эстакаду, которая пересекает всю большую впадину, соединяя ее край с первым замаскированным под большую скалу котлом. С эстакады людям предлагают пройти вперед по снижающейся скользкой поверхности. Уклон здесь постепенно увеличивается, жертвы начинают падать и скользить, а некоторые даже сами садятся, чтобы не идти, а ехать вниз, сберегая силы, истраченные во время трудного подъема. Этот путь устроен таким образом, что лишь с первого поворота люди начинают видеть, что их ждет впереди, и именно на этом участке, по свидетельству немногих оставшихся в живых, возникает паника. Однако никто уже не может замедлить свое движение, и страшная новость никогда не поднимается по дороге смерти выше, чем...»

Не хотелось продолжать читать. Он, кстати, знал дальнейшее по рассказам тетки.

Чисон встал, выпрямился, расправил плечи, прошелся по комнате взад-вперед и опять сел к столу.

Ну неужели всего этого нельзя было предотвратить? И почему он стал таким — этот Юрген Астер? Откуда это все взялось у него?

Чисон раскрыл книгу на первых главах, где описывались ранние годы великого изверга.

Ничего особенного. Детство как детство. Он родился в семье почтальона в Крайне, на берегу Савы, в городке Лайбахе, столь ничтожном, что жители там не только все друг друга, но и каждый прыщ на лице друг у друга знали. Народная школа, и после нее три класса музыкального училища при монастыре бенедиктинцев... Юность в столице семивековой Габсбургской династии, где молодой Юрген сначала рассыльный в нотариальной конторе, затем ученик шлифовальщика, служащий на карусели и, позже, музыкант в маленьком ресторанном оркестре... Попытка поступить в Музыкальную академию и снова тот же оркестр... Случайная встреча в ресторане с доктором Люгером, посещение митинга христианских социалистов в Пратере и первое выступление в качестве политического оратора на собрании гернальских лавочников. (Пока что за исключением непобедимой лени, которая вынуждает Юргена каждый год менять профессию, в личности будущего вождя нации нет ничего из ряда вон выходящего.) Он еще не очень-то красноречив, ни в коем случае не обладает сильной волей и весьма трусоват.

«...20 июня того же года случилось происшествие, едва не оборвавшее в самом начале карьеру будущего государственного деятеля. Во время большого митинга на лугу возле Ротонды молодой Юрген заспорил с неким приезжим коммивояжером. Коммивояжер (история не сохранила имени этого лица), вспыльчивый и физически очень сильный человек, отвел Юргена в глубь леса и там едва не задушил его. Позднее место этой драки было сделано исторической святыней, и в течение целых пятнадцати лет на ежегодных встречах «У раздвоенного дуба» молодежь славила мужество вождя, выстоявшего в неравной борьбе.

Теперь уже невозможно установить, как в действительности вел себя Астер во время той схватки. Известно, однако, что в дальнейшем он, не колеблясь посылавший на смерть и отдельных людей и целые народы, сам до конца дней ни разу не подвергал себя физической опасности и даже по аллеям тщательно охранявшегося парка «Уца» прогуливался лишь в сопровождении нескольких специально тренированных вооруженных телохранителей».

— Черт возьми! — Чисон вскочил из-за стола. — Ну черт же возьми! Неужели тот коммивояжер не мог?.. — Он задумался. — Ну что ему стоило? Тогда б, возможно, не было каменоломен Лежера, всех других мерзостей и даже самой всемирной войны.

В этот момент позади него в углу комнаты раздался шорох и чей-то надтреснутый голос спросил:

— Да?

Чисон вздрогнул и обернулся.

Господин в пыльного цвета сюртучке стоял в темном углу возле стены. В первые несколько секунд Чисон был больше всего озадачен необъяснимостью его появления тут: дверь-то заперта, а ключ лежал в кармане. Но затем его внимание привлекла удивительная физиономия незнакомца. Все ее части находились в состоянии странного движения и изменения. Нос то удлинялся, то сам собой укорачивался, подбородок делался то острым, то тупым и раздвоенным, глаза ежесекундно меняли цвет, и все как бы искало нужный размер и нужную форму.

На миг Чисону показалось, что это один из его знакомых. Тотчас физиономия удивительного субъекта стала совершенно напоминать того знакомого по фамилии Пмоис. Но тут Чисон сообразил, что Пмоис никак не мог бы к нему зайти, поскольку находится в отъезде, и подумал о другом. Как бы отвечая на это и господин в сюртучке услужливо перекроил свою физиономию соответствующим образом. А когда Чисон на секунду вспомнил о своем друге Лихе и о его приятельнице Ви Лурд, незнакомец сразу же укоротил нос, удлинил глаза и стал ну просто родным братом этой дамы.

Что-то тут было нечисто...

Осторожно Чисон скосил глаза книзу. В груди у него похолодело, горло само собой заперлось и щелкнуло, перехватив дыхание. Из-под обшлага недлинной брючины у господина нагло высовывалось не что иное, как раздвоенное козлиное копыто.

Ах, вот в чем дело!.. Все сразу сделалось Чисону ясно. Стараясь сохранить спокойствие, он сделал шаг назад, сел на стул и откашлялся.

— Гм... Так, собственно, чему обязан честью?

— А, бросьте! — развязно сказал господин, как бы отметая формальности. Быстрым дробным шажком он подошел к Чисону. (Вблизи от него пахло серой. Но не сильно — как от новой автомобильной покрышки.) — Вы хотели бы, чтобы еще в то время, да?.. И в таком духе, не так ли?

— В известной степени, пожалуй, — согласился Чисон. — Но это не повод, чтобы вот так врываться.

Глаза у господина нехорошо сверкнули. В руке у него вдруг появился свиток наподобие тех папирусных, на которых делали свои записи древнеегипетские жрецы. Господин поднял этот свиток; и не успел Чисон прикрыть голову руками, как неожиданно сильный удар оглушил его.

Он начал терять сознание. Все, что было в комнате, потускнело и заволоклось туманом. Красные, сыплющие раскаленными искрами колеса завертелись у него перед глазами. Резкий, наглый смех раздался рядом; он делался все громче, стал звучать, как удары колокола, и Чисон почувствовал, что летит куда-то вкось, вниз, в черноту...

II

Был яркий солнечный день. Он спрыгнул со ступеньки вагона и огляделся. Тело чувствовалось большим, сильным, тренированным; он ощущал, как при каждом движении перекатываются плечевые и грудные мышцы.

Спеша к седеющему генералу, пробежал носильщик. Двое прошли рядом, разговаривая:

— И знаешь, кому он оказался племянником, этот «племянник»? Графу Лариш-Менниху!

Молодой человек с пышными усами, одетый в рваное грязное пальто, слишком длинное для него, стоял неподалеку на перроне. На его худом лице было обидчивопрезрительное выражение. Он скорчил злобную гримасу вслед генералу, затем, оглянувшись на застывшего монументом жандарма неподалеку, сделал приезжему какой-то знак рукой.

Тот нетерпеливо пожал плечами в ответ.

Усатый еще раз бросил взгляд на жандарма и скользнул к приехавшему.

— Разрешите?..

— Что?

— Вещи.

— Ах, вещи! Ну конечно.

Молодой человек взял чемодан с саквояжем. В его фигуре была некая странность: руки казались слишком короткими для сравнительно длинного туловища. Вдвоем обладатель грязного пальто и приезжий прошли через вокзал на площадь. Над городом только что отплясал короткий летний дождь. Камень мостовой светлел подсыхая. Торговки-лоточницы наперебой предлагали груши, сливы, цветы. Треща крыльями, голуби опускались на кучку дымящихся конских яблок.

Поравнявшись с извозчиком, пышноусый спросил:

— В гостиницу?

— Да.

— В какую? Если в «Тироль», тут близко. Не надо брать извозчика. Я донесу и так.

Приезжий задумался на миг. Он как бы рылся в самом себе. Потом твердо кивнул:

— В «Тироль».

Но тут же выяснилось, что усатый молодой человек переоценил свои силы. Они свернули налево с площади и не прошли еще пятидесяти шагов, как он начал задыхаться. Угреватое лицо покрылось капельками пота, шея налилась кровью, на тощих, бледных запястьях набухли синие жилы. Он шагал все медленнее, потом остановился.

— Ф-ф-фу!..

Приезжий усмехнулся.

— Дайте я возьму.

Он легко подхватил чемодан. Но и один саквояж скоро оказался слишком тяжел для усатого. Он дышал тяжело и со свистом, сильно кренясь в сторону ноши, перехватывая ее в другую руку через каждые несколько шагов. Возле кофейни с выставленными наружу столиками он с сердцем грохнул саквояж на тротуар.

— Железо у вас тут, что ли? — Лицо его исказилось злостью. — Вот всегда так получается: кто слабее, вынужден носить для сильного. — Короткой, похожей на тюлений ласт ручкой он вытер пот со лба. — Подождем минуту.

Приезжий опять усмехнулся.

— И при этом вы себя считаете носильщиком? Тогда хоть дорогу показывайте.

Он взял саквояж и пошагал широким шагом. Молодой человек, путаясь в длинном пальто, семенил за ним. «Тироль» был вовсе не рядом. Они прошли одну длинную людную улицу, вторую и лишь в конце ее увидели подъезд отеля.

Портье с просвечивающей сквозь начесанные волосы лысиной почтительно склонился.

— У меня тут должен быть заказан номер.

Портье взялся за регистрационную книгу.

— Фамилия господина?

Приезжий задумался.

— Разве вы меня не знаете?

Портье пожевал губами, глядя в сторону. Потом лицо его просветлело.

— Господин Адам Морауэр?

— Конечно.

— Тогда вот ваш ключ. Пожалуйста. Второй этаж.

Приезжий направился было к лифту. В этот момент рядом прозвучало обиженное:

— А я?

— Ах, верно, — сказал приезжий. Он повернулся к короткорукому. — Хотя помощь была не такой уж большой. — Он вынул кредитку из бумажника. — Вот.

— Спасибо.

Короткорукий направился к двери. Портье ошеломленно посмотрел ему вслед, потом перевел взгляд на приезжего.

— Что вы делаете? Вы же ему дали десять крон!

Выскочив из-за стойки, он ринулся на улицу. Приезжий последовал за ним.

— Эй!..

Молодой человек был уже шагах в двадцати. Он не оглянулся, решив, видимо, сделать вид, будто не услышал.

— Эй, любезный!..

Спина молодого человека вздрогнула. Он втянул голову в плечи, ускорил шаг, потом побежал и скрылся в толпе.

— Мы заявим в полицию, господин Морауэр, — сказал портье взволнованно. — Так этого нельзя оставить. — Его разыщут.

— Ничего. — Приезжий положил на плечо портье большую мягкую ладонь. — В конце концов это пустяки. Скажите-ка мне лучше, какое сегодня число?

— Сегодня? Пятнадцатое. — Глаза портье чуть расширились.

— Ну-ну, — сказал приезжий. — Не надо так удивляться. Бывают же разные чудачества. Мне, например, вздумалось забыть число и даже месяц... Но то, что сегодня только пятнадцатое, не так хорошо. Ждать еще целых пять дней. Так где, вы сказали, мой номер?

На самом-то деле он понимал, что вышло не худо с этими пятью днями. Получилась возможность освоиться, осмотреться, отдохнуть, ничего не делая.

А город вокруг был удивительно приспособлен именно для такого препровождения времени. Одна из красивейших столиц в Европе, город чиновников, аристократов и просвещенных королей. Здесь Иосиф Второй, сын Марии Терезии, мягко указал Моцарту на то, что в его пьесах слишком много нот, отнюдь не настаивая, правда, на немедленном их числа сокращении. Здесь же воспиталась и музыка новых времен — от Брамса, Брукнера, Малера до чарующих Штраусовых вальсов. Тут писали свои картины Ганс Макарт и несравненный Мориц фон Швинд. Здесь умели наслаждаться жизнью, в этой столице рококо и барокко, столице зеленых парков, тончайше отполированного камня и камня нарочито грубого, в городе просторных, протянувшихся на целые кварталы низких зданий и устремленных вверх изящных, нервных новых. Повсюду звучала музыка, шуршали фонтаны, на каждом шагу можно было найти свободную скамью, чтобы присесть, вытянув ноги, да подумать о том, чем же, собственно, сейчас заняться. По улицам разносился запах мокко из бесчисленных кофеен, где не только все европейские ежедневные газеты, но и целую энциклопедию обязательно держал в зале хозяин для любителей побездельничать три-четыре часа подряд, и где каждый официант умудрялся совмещать глубочайшее, почти неправдоподобное уважение к самому себе с еще большим уважением к посетителю.

Впрочем, недалеко нужно было ходить за объяснением всему этому. В течение веков город был конторой по управлению обширным поместьем Габсбургов. «Мы, милостью божьей... король Венгрии, Богемии, Далмации, Крайны, Славонии, Галиции и Иллирии; король Иерусалима, герцог Австрийский, великий герцог Тосканы и Кракова, герцог Зальцбурга, Штирии, Каринтии и Буковины; великий герцог Верхней и Нижней Силезии, Модены, Пармы...» и еще пятьдесят титулов. Сюда стекались подати и дани. Здесь не производили, а администрировали.

Правда, уже кончалось время империи, и мор пошел на династию. В 1867 году мексиканцы расстреляли императорова брата Максимилиана, в 1889 единственный сын-наследник покончил с собой, в 1897 году сестра сгорела во время пожара в Париже, а жену в 1898 заколол в Женеве анархист-итальянец. Облысевшим, с выпавшими перьями сидел на фамильном гнезде геральдический орел. Да и вообще, если присмотреться, не так уж благополучно жил город. Ночами в Пратере опасно было свернуть с главной аллеи, в семьях бедноты дети начинали клеить коробки или сортировать бисер с пяти-шести лет. Окраина вставала на Центр, всеобщая стачка уже однажды сотрясла страну. Политические партии боролись за власть, ораторы на митингах требовали крайних мер.

Но это если присмотреться. А приезжий не хотел присматриваться. Зачем? Куда приятнее было бездумно бродить по улицам, любоваться поднимающейся к небу готикой собора святого Стефана, странной, как бы смиренно сжавшейся Миноритен-кирхе или затейливостью орнамента тонущих в зелени дворцов. Уходить в узкие тупички, где еще живо дышали XIV и XV века. Тишина, тень, непонятно как сюда проникший ломкий солнечный луч, сырость, запах затхлости. А во мраке нищей еврейской лавчонки неподвижно сидящая девушка, «белая, как шелковая лента», с глазами такой исступленной ветхозаветной красоты, что, казалось, все проблемы мира могли бесповоротно потонуть в них.

В такие минуты он забывался, цель делалась смутной, терялась совсем, и он становился просто Адамом Морауэром, коммивояжером. Но и в этом состоянии он не мог избавиться от ощущения, что все, с ним происходящее, — повторение. Куда б он ни шел, он шагал по своим следам, двойную ниточку которых видел всякий раз, оглядываясь.

Во время таких скитаний он дважды встречал озлобленного короткорукого молодого человека. Один раз в очереди в ночлежку на Мельдеманштрассе. Второй — утром на Иозефштрассе недалеко от парламента. Проходили войска. Под музыку полкового оркестра шагал пеший строй драгун в синих венгерках. Молодой человек, сидя на скамейке со своим грязным пальто через руку, завороженно смотрел на слитно ударяющие по земле ноги.

Приезжий присел рядом. Усатый повернулся, вяло приподнял брови, показывая, что узнал его, затем опять стал смотреть на солдат.

— Как это удивительно, — сказал он глухо. — Такая масса людей, масса мускулов и мяса, и все это зависит от одной воли. — Он сладострастно вздохнул. Даже нездоровая, серая кожа его щек порозовела. — Неужели такого можно достигнуть? Все подчинить!

— А с какой целью? — спросил приезжий. — Чтобы делать что?

— Неважно. — Усатый пожал плечами. — Но подчинить! Неужели вы не чувствуете, какое в этом наслажденье?

Приезжий вдруг взял его за руку. У молодого человека в уголках непромытых с утра глаз белели светлые капельки грязи.

— Слушайте, вы бы хоть мылись. От вас даже пахнет.

— Я не ел со вчерашнего дня, — сказал усатый гордо. — А вы мне говорите о мытье.

Приезжий секунду смотрел на него, затем усмехнулся.

— Ладно. Пойдемте закусим где-нибудь. Но только держитесь от меня чуть подальше. Хотя бы на шаг.

Они пообедали у Городского парка на открытой веранде. Молодой человек ел жадно и неряшливо, кусочки рыбы и желе от яблочного пирога падали у него изо рта. Насытившись, он отвалился на спинку стула и, презрительно сощурив глаза, скрестил на груди коротенькие ручки.

На Ринге уже начался обычный променад. Женщины, роскошно одетые, в ажурных юбках, сквозь которые можно было видеть чулки до колена, в синих, зеленых платьях с большим вырезом, покрытым газом, с выставленными напоказ драгоценностями. Мужчины с тростями, в шляпах, цилиндрах, молодые с усиками «кайзер», постарше в бакенбардах. Слышалась то темпераментная венгерская речь, то гнусавый немецкий говор аристократов из Богемии, и чешская фраза перебивала порой польскую или итальянскую.

— Хоть бы война какая-нибудь началась, что ли! — сказал вдруг пышноусый. Им овладел приступ злобы.

— Зачем?

— Чтобы все полетело к черту! — Взмахом руки он обвел и полную народом улицу, и здание Оперы с канделябрами дальше влево, и зелень каштанов, и голубое яркое небо. — Чтобы все пошло на мыло! — Затем он осекся и, переменив тон, искательно заглянул приезжему в глаза. — И кроме того, на войне можно выдвинуться, верно ведь?

Тому сразу сделалось скучно. Он вздохнул.

— Так вы куда сейчас?

— В Пратер. Там сегодня митинги. Буду открывать дверцы у карет.

— Какие митинги?

— Ну, христианских социалистов, например.

Приезжий вдруг забеспокоился.

— А какое сегодня число?

— Двадцатое июня.

Приезжий встал.

— Отлично. Поедемте вместе.

Асфальт Рингштрассе медленно тек под копыта коней, потом он сменился торцовой мостовой Главной Аллеи. Кончилась весна, полно и властно вошло в свои права лето. Могучие каштаны аллеи отцветали, легкий ветер нес в воздухе трепетные белые лепестки. Фиакр повернул к Ротонде: смягчая июньскую жару, донеслось дыхание водной глади Дуная. За береговой дорогой река изредка просверкивала золотом между домами и деревьями, и там, на другой стороне, над заливными лугами виднелись уже сельские домики с черепичными крышами, с аистиным гнездом возле трубы.

Тишина, уют, ласковое довольство...

Приезжий вдруг совсем забыл, зачем он здесь. Голубая бабочка села ему на колено — маленький комочек жизни, аккуратная, с белыми ножками под сереньким мохнатым туловищем. Он смотрел на нее, и крошечное животное отвечало ему покойным взглядом неподвижного, обведенного желтой каемочкой темного глаза.

Он схватился за голову. Кто он сам такой? Что он тут делает?.. Он дико оглянулся на пышноусого оборванца.

Возле здания Ротонды кучер обернулся.

— Господа прикажут здесь?

На поляне было пусто, но у входа теснился народ. Митинг начался.

Трое молодых людей стояли неподалеку от дверей, держась особняком от толпы. Один, в офицерском гусарском мундире, длинноносый, совсем юный, но уже потасканный, раскуривал сигаретку. Второй, плечистый, крутогрудый и, видимо, необычайно сильный, осматривался вокруг равнодушным тяжелым взглядом. Он был в штатском, как и третий, вертлявый, вислозадый, с белесыми ресницами на розовом поросячьем лице.

Пока приезжий расплачивался с кучером и шел к Ротонде, вертлявый успел дважды вынуть из кармана зеркальце и дважды самодовольно посмотреться в него.

Возле дверей в зал приезжий остановился. Налегая друг другу на спины, тесно стояли ремесленники, торговцы, служанки. Толпа молчала. Внутри очередной оратор рассуждал о городском самоуправлении.

Приезжий закусил губу. Он должен был что-то сделать здесь. Нечто большое и страшное начиналось на мирном лугу. Ему следовало что-то предпринять, чтобы остановить это. Но он не мог собраться с мыслями.

— Позвольте!

Его сильно толкнули. Он моментально пришел в себя.

Трое молодых людей стояли рядом. От всех несло пивом.

— Осторожнее!

Потасканный офицерик презрительно спросил:

— А что будет?

— Пощечина, — ответил приезжий. Его сильное тело напряглось, красные пятна гнева поплыли перед глазами.

— Ну-у?.. — недоверчиво протянул плечистый каким-то жутко пустым, равнодушным тоном. Он поднял палец, поводил им перед самым носом приезжего. В другой руке у него была толстая трость. — Ты что, кусаешься?

Третий, вислозадый, опять озабоченно глянул в зеркальце. (Как если б в его физиономии могли произойти изменения за истекшие несколько минут.) Вообще он был похож на актера, готовящегося к выходу. Он сказал:

— Оставьте, господа. Не время.

Чей-то голос произнес над самым ухом приезжего:

— Не связывайтесь. Это же Юрген Астер.

Толпа уже расступилась, готовя проход для троих.

Юрген Астер!.. Приезжий сжал зубы и лихорадочно огляделся. Юрген Астер, будущий «Отец» и «Руководитель»! Вдруг все ему сделалось ясно. Здесь, в этом мирном парке, в летний светлый день начинается дорога к каменоломням Лежера. Сегодня 20 июня 1914 года. Подходит исторический рубеж. Уже близок конец австрийской империи и всей прежней «мирной» Европы. Считанные дни остались до начала первой мировой войны, которая перекроит лицо земли. Он сам сейчас в Вене, в парке Пратер. На митинге, где своего первого большого успеха добьется будущий руководитель Объединенных Земель. И от него, от приезжего коммивояжера Адама Морауэра, который одновременно является и кем-то другим, зависит, возможно, дальнейший ход времен.

Трое уже входили в зал.

Он бросился за ними и взял вислозадого за плечо.

— Господин Астер. На два слова.

Тот недоумевающе обернулся.

— Всего два слова. Вопрос необычайной важности. О вашем будущем. О будущем вашего движения.

Вислозадый приосанился. Затем он глянул на часы.

— Что такое? У меня только пять минут.

Офицер и плечистый недоверчиво и подозрительно смотрели на приезжего.

Он заторопился.

— Этого достаточно. Но я могу сказать только вам лично. Выйдемте отсюда.

Взяв вислозадого под руку, он повлек его за собой. Поляна распахнулась перед ними. Почти бегом, таща своего спутника, он бросился тропинкой между кустами сирени. Лужок, заросший зеленой муравой, мелькнул слева. Тропинка кончилась. Куда?.. Он пробежал еще десяток шагов вперед и остановился.

Рядом был огромный раздвоенный дуб.

— Ну так что? — спросил вислозадый. Он поправил сбившийся на сторону черный галстук. — Тут нас никто не услышит. Не надо дальше.

Приезжий тяжело дышал. Потом, как в омут бросаясь, спросил:

— Вас зовут Юрген Астер?

Вислозадый кивнул.

— Мне кажется, у вас большие планы. Вы считаете, что история предназначила вас для великих дел.

Некое подобие мысли мелькнуло на пустой физиономии вислозадого. Он нахмурил брови, стараясь придать своему лицу выражение значительности.

— М-может быть. Видите ли, я думаю объединить всех людей с чистой кровью. По всей Европе и, конечно, прежде всего в нашей стране.

— А что будет с теми, у кого она нечистая? У кого она, по-вашему, нечистая?

Тот оглянулся.

— Вы читали Гобино или Хаустона Чемберлена? Они говорят о расе сильных. Я считаю, что это правильно. Чистые и сильные должны управлять, а нечистые подчиняться. Ну, при этом часть слабых и ненужных придется, наверное, уничтожить. Тут уж ничего не поделаешь. Вам-то, по-моему, нечего беспокоиться. — Он с уважением оглядел рослого, крепкого приезжего.

— Но ведь им будет больно, — сказал приезжий. (Он чувствовал, что пора начинать. Но как?)

— Больно... Кому?

— Тем, кого придется уничтожить.

— Естественно, — согласился вислозадый. — Но такова историческая необходимость. — Он лицемерно вздохнул. — С другой стороны, не советую вам слишком увлекаться жалостью. Быть на стороне слабых можно, только чувствуя, что сам слаб. Зачем вам? Ведь в конечном-то счете все разговоры о том, что нужно помогать угнетенным, — это самозащита. — Он взглянул на часы. — Но у меня нет времени. Что вы хотели сказать?

Неподалеку прошелестели листья, раздался голос офицерика (того длинноносого, которому надлежало стать руководителем полиции).

— Юрген!

— А как вы их будете уничтожать? — спросил приезжий. — Вот так?

Он протянул руки, схватил вислозадого за горло и сильно сдавил. Полсекунды на лице Астера сохранялось выражение самодовольства, потом его сменили удивление и ужас. Щеки и лоб побагровели, глаза выпучились. Он слабо пискнул, стараясь оттолкнуть приезжего.

Того прошиб пот. Он чувствовал омерзение. В голове у него мелькнуло: «О господи! Ведь я же убиваю человека...» Но затем ему представились тысячи газет с портретами чванного бородатого «Отца», митинги, где тот, величественно протягивая руку, станет указывать своим бандитам путь то на запад, то на восток, торпедированные, переворачивающиеся корабли, бесчисленные повестки о смерти, разносимые почтой, города, объятые пламенем, с повисшим в высоте снарядом «Мэф», извергающим длинные искры, «резервации воодушевленья», где под однообразный барабанный бой тысячные шеренги людей с потухшим взглядом будут вышагивать взад и вперед, эвроспиртовые растворительные котлы, и матери, которые, идя дорогой смерти, станут закрывать ладонью лица детей, чтоб те не видели, что их ждет. Весь мрак и ужас наступающей эпохи...

Нет, этого нельзя допустить!

Он судорожно набрал воздуха в легкие, стиснул челюсти, один раз ударил вислозадого головой о ствол дуба, затем с удесятеренной силой еще и еще... Что-то дважды противно хрустнуло, и будущий вождь Объединенных Земель перестал существовать.

Приезжий, дрожа, шагнул в сторону. Его тошнило, он отряхнул руки. В тот же миг кусты зашелестели рядом. На поляну, глядя на лежащее навзничь тело, вышел плечистый. Он поднял пустые глаза на приезжего, что-то крикнул и взмахнул тростью.

Последнее, что тот увидел в этом мире, был удивленный, жадный взгляд неожиданно появившегося из-за деревьев молодого человека с пышными усами.

Теменью заволокло глаза, он стал задыхаться, погружаясь в черную болотную воду. Ударил колокол громко и торжественно. Раз, второй... Черные воды смыкались над головой теснее. Он агонизировал, тело страшно напряглось, выгнулось. Колокол сыпал все чаще, звук делался нагловатым, похожим на смех. Последним усилием он разорвал воротничок рубашки, развел руки, взмахнул ими, вдруг куда-то вынырнул и хватил воздуха.

Туман окружал его. В нем смутно сияло зеленое пятно.


Чисон вздохнул и помотал головой. Что такое?..

Туман окружал его, потом он стал рассеиваться. Обозначились зеленая лампа и полированная поверхность стола.

Сознание он потерял, что ли?

Он оглядел комнату. Кто-то здесь был недавно. Или это галлюцинация?.. Но пахло серой, и отзвуком уходил, растворялся в тишине чей-то ехидный смешок.

Толстая в коричневой обложке книга лежала на столе. Он открыл ее.

«...тической борьбы в десятых годах был весьма высок. Доходило даже до убийств. Так, например, 20 июня 1914 года незадолго перед выстрелом в Сараеве, приехавший из Линца с образцами шлифованного стекла коммивояжер Антон (или Адам?) Морауэр задушил в Пратере во время митинга Юргена Астера, одного из молодых демагогов, быстро завоевавших влияние в кругах мелкой буржуазии. Партия христианских социалистов ответила...»

Чисон вздрогнул.

Выходит, то был не сон, и он действительно задушил этого изверга еще в зародыше. Если так, тогда жуткая воля Астера уже не повлияет на ход событий, и в книге многое должно перемениться.

Он лихорадочно перекинул сотни полторы страниц.

«23 ноября главнокомандующий пригласил весь состав Генерального штаба в свою резиденцию в столице. Благодаря сохранившимся дневникам участников совещания теперь можно довольно точно восстановить ход этой встречи.

— Мой разум, — заявил вождь, — полон настоящего, прошедшего и будущего. У меня есть отчетливое представление об ожидающемся движении событий, и, вооруженный им, я ощущаю в себе силы для принятия самых жестоких решений. Имейте в виду, что важнейшим фактором сегодняшней обстановки в мире является моя собственная личность — при всей скромности своей утверждаю — незаменимая. Того, чего я достиг, не добивался еще никто на протяжении веков. Восполнить потерю меня не смог бы сегодня никакой другой гражданский или военный руководитель. Я есть воплощение воли и энергии нашего великого народа. А может быть, и наоборот: он является воплощением великого меня — тут еще надо будет подумать. Во всяком случае, родина должна использовать это единственное обстоятельство, пока я еще есть я и не перестал быть мной.

Тут главнокомандующий умолк на миг и оглядел генералов, которые все сидели, не шелохнувшись. Он тряхнул челкой, известной всему миру, размноженной в миллионах газетных оттисков, лезущей всем в глаза с плакатов, марок и денежных знаков.

— Нам следует нанести неожиданный удар, подкрепив трезвый расчет теми гениальными озарениями, которые посещают меня, а потом уже специально назначенных мною по старшинству лиц. Но сначала несколько слов о предполагаемом противнике...»

Что такое?

Он открыл книгу наугад в другом месте.

«На рассвете 1 сентября воодушевленные бешеными речами своего главнокомандующего бронированные полчища Третьей империи ринулись вперед. Огнеметное пламя прокладывало путь пехоте в рогатых шлемах. Самолеты с черными крыльями пересекли польскую границу, неся с собой тот ужас ожидания падающей с небес смерти, которому на долгих шесть лет предстояло стать привычным для мужчин, женщин и детей повсюду в Европе и в половине Азии.

В тот же день в британское посольство в столице Третьей империи пришла радиограмма из Лондона на имя посла сэра Невиля Гендерсона. Послу предписывалось...»

Неужели ничего не переменилось? Неужто и каменоломни Лежера появятся снова? Но ведь Юрген-то Астер не существует! Чисон перевернул несколько десятков страниц.

«Прежде всего по прибытии людей заставляют пройти мимо трех врачей, которые на месте выносят мгновенное решение о судьбе каждого. Те, кто еще могут быть использованы в качестве рабочей силы, направляются в лагерь, остальных гонят прямо в блоки уничтожения. Массовое убийство организовано таким образом, что лишь на последнем этапе люди узнают об ожидающей их участи. Согласно показаниям палачей, захваченных в плен советскими солдатами, жертвы до последнего момента...»

Чисон вздохнул и отодвинул книгу в коричневой обложке. Теперь она называлась уже иначе — «Величие и падение Третьей империи».

Какой-то процесс происходил в его сознании: уходило все то, что было связано с личностью бородатого «Отца». Одно представление о прошедшей эпохе сменялось другим, и то, прежнее, растворялось безвозвратно в небытии.

Нет, не о снарядах «Мэф» рассказывал в детстве отец — они назывались «ФАУ». И не было эвроспиртовых растворительных котлов. Это о газовых камерах и трубе крематория в Треблинке до конца своих дней не могла забыть тетка...


Такие вот дела, уважаемые товарищи. В этой связи становится ясно, что не стоит повторять старые сказки о симпатиях и влечениях богини Клио. Никакой такой музы, как выясняется нет, и истории безразлично один, второй или третий. Если исчезает «Отец», возникает кто-нибудь другой. Не будем поэтому валить все на личность Юргена Астера или этого, как его... следующего. Суть не в личности, а в чем-то большем: в инерции обстоятельств, экономике, расстановке классовых сил и самой системе капитализма, рождающей диктаторов. Ведь в конце-то концов никто не силен настолько, чтоб одним собой образовать атмосферу времени.

И оставим также разговоры о необыкновенных якобы индивидуальных качествах так называемых «избранников истории». Их «непобедимая железная воля» — лишь следствие угодничества окружающих, а «красноречие» и «смелость» развиваются только за счет тех, кому надлежало бы быть мужественными. Сила Юргена Астера и того, второго, кто его сменил, выросла не сама из себя, а сложилась из тупости, эгоизма, злобы, свойственных прусской военщине, юнкерству, воротилам промышленного капитала и вообще немецкому мещанству той эпохи...


Да, кстати! Шикльгрубер была фамилия пышноусого, с болезненной физиономией и странно короткими ручками молодого оборванца в Вене... Гитлер!