"Жубиаба" - читать интересную книгу автора (Амаду Жоржи)НИЩИЙТеперь Антонио Балдуино ждала вольная жизнь в благочестивой Баие Всех Святых и Жреца Черных Богов Жубиабы. И жизнь эта была полна головокружительной свободы. Его домом стал весь город, и он занимался тем, что обследовал его улица за улицей. Город принадлежал ему, сыну убогого и нищего холма. Город католиков, город завоевателей, город негров. Пышные, блещущие золотом церкви, дома, выложенные голубыми изразцами, древние особняки, где роскошь давно уже уступила место нищете, улицы, мощенные булыжником, улицы, лезущие в гору, старые крепости, исторические памятники и гавань, главное — гавань, — все это принадлежало негру Антонио Балдуино. Он был истинным хозяином города, потому что он знал его весь, целиком, знал все его тайны, все его закоулки, знал обо всех происшествиях и катастрофах, случавшихся на его улицах. Город принадлежал ему, и он хозяйским глазом следил за его жизнью. Это было его дело, его работа. Он видел все, что происходило в городе, ему были известны все городские знаменитости, он ходил на все городские празднества, встречал и провожал все пароходы. Он знал по имени всех лодочников и был в дружбе с владельцами каноэ в Порто-да-Ленья. И он обедал в самых дорогих ресторанах, ездил в самых роскошных машинах, жил в самых новых небоскребах. И мог все это менять каждый день. Ведь он был хозяином города, и ни обеды, ни квартиры, ни машины ничего ему не стоили. Свободный, как воздух, он царил среди жилых громад большого города, он был его властелином. Но люди, проходившие мимо, об этом, разумеется, даже не подозревали. Никто не обращал внимания на негритенка, одетого в лохмотья, в кепке, налезающей на глаза, с окурком в зубах. Элегантно одетые женщины, бросавшие ему монетку, старались не подходить к нему близко, боясь запачкаться. И все же именно он, негр Антонио Балдуино, был императором этого негритянского города. Пятнадцатилетний император, весельчак и бродяга. Быть может, и сам Антонио Балдуино не подозревал об этом. Он подбирал окурки и носил кепку, налезавшую ему на глаза. И штаны из черного кашемира, рваные и все в пятнах, и огромный не по росту пиджак, видимо, с плеча какого-то великана, пиджак, служивший зимой и пальто и подушкой, — таково было одеяние «императора». А его окружение, его верноподданные, его гвардия: вместо гвардейской формы они были одеты в обноски и обуты в опорки, извлеченные из мусорных ящиков. Но в боевой отваге эта гвардия не уступила бы любой гвардии в мире. Антонио Балдуино, опережая прохожего, канючит: — Подайте, Христа ради… Дородный господин меряет негра с головы до ног взглядом расчетливого дельца, застегивает пиджак и иронически качает головой: — Этакий детина и просит милостыню! Работать надо, а не бродяжничать… Бессовестный… Иди работай… Антонио Балдуино оглядывается: толпы прохожих текут мимо. Тогда он затягивает снова: — Я издалека, сеньор. В сертане засуха, сеньор, ни капли дождя. А здесь сразу работу разве найдешь… Подайте хоть на глоток кофе, сеньор, я вижу — вы человек душевный… Он выдерживает паузу: подействовало или нет? Но господин не замедляет шага: — Я уже не раз слышал эти басни… Иди-ка лучше работай… — Клянусь вам светом этого солнца, я говорю правду. Там люди мрут от голода и жары… Может, у вас найдется для меня работа… Я работы не боюсь… Но я со вчерашнего дня ничего не ел… Я еле на ногах держусь… от голода. Вы добрый человек, сеньор… Желая отвязаться, господин шарит в кармане и бросает Антонио монету. — Вот, возьми… И отстань, ради бога… Но Антонио тащится следом за дородным господином. У господина во рту сигара, и он уже выкурил ее больше чем наполовину. А Балдуино — страстный любитель сигарных окурков. Господин идет, размышляя о том, что услышал от негра. Все попрошайки в городе твердят одно и то же, но, может быть, это так и есть? Он вспоминает их злые, голодные лица, и его охватывает страх. Он бросает недокуренную сигару, снова застегивает пиджак и спешит в кафе выпить и собраться с духом. Антонио завладевает окурком и разжимает кулак с монетой. Два мильрейса серебром. Антонио весело подбрасывает монету, ловит ее и присоединяется к группе приятелей, — они спорят о футболе. — А ну-ка, братцы, отгадайте, сколько нам перепало? — Пятьсот рейсов? Антонио Балдуино звонко хохочет: — Доллар! — Два мильрейса? — Клюнул, как миленький. — На лице Антонио презрительная гримаса. — Я уж ему напел… И все хохочут до упаду. В глазах прохожих все они — черные, белые, мулаты — всего лишь нищие бродяги. Прохожие не знают, что перед ними — император в окружении императорской гвардии. Когда улицы начинали пестреть элегантно одетыми дамами в дорогих шелках, с ослепительными улыбками на подкрашенных лицах, Антонио Балдуино собирал свою гвардию условным свистом. Они выстраивались в шеренгу. Толстяка выталкивали вперед: у него был на редкость жалобный голос — сразу верилось, что человек помирает с голоду. И физиономия — идиотски застывшая, с неподвижным взглядом. Толстяк прижимал руки к груди, делал скорбное лицо и направлялся к проходившим мимо дамам. Он останавливался прямо перед ними, не давая им пройти, остальные мальчишки окружали их плотным кольцом, и Толстяк затягивал: Стараясь разжалобить слушательниц, Толстяк сам едва не плакал, физиономия его морщилась, скорбный взгляд был неподвижен, как у слепого, настоящего слепого, с шестерыми слепыми братишками и сестренками, больной матерью, калекой-отцом, без крошки съестного в нищей лачуге. И он начинал сначала: В конце он жестом пухлых рук обводил собравшихся мальчишек и взывал: нас семеро, мал мала меньше, и все от рожденья слепые… Мальчишки подхватывали: и все от рожденья слепые… Толстяк раскачивался всем своим жирным телом и протягивал грязную ладонь за подаянием, обычно очень обильным. Одни дамы жалели детей, голодающих в ужасных трущобах, другим хотелось поскорее вырваться из плотного кольца чумазых мальчишек, в чьих глазах им мерещилась угроза. Те, что были посмелее, пытались обратить все в шутку: — Но как же так? Вы просите на семерых, а вас тут больше десятка… Говорите — сироты, а есть калека-отец и больная мать… Все слепые, а вы все видите преотлично… Как же это получается… В ответ парни только теснее сжимали кольцо, и Толстяк снова заводил жалобным голосом: Тут уже раскошеливались все, как одна. Кольцо становилось все плотнее, и немытые уродливые физиономии парней неотвратимо приближались к холеным, накрашенным дамским лицам. Парни устрашающе открывали рты, подхватывая последние слова певца. Толстяк, набрав воздуха, тут же начинал все сначала. Дамы поспешно открывали сумки, и монеты сыпались в протянутую ладонь Толстяка. Кольцо размыкалось, и Толстяк рассыпался в благодарностях: — Дай вам бог, сеньора, красивого жениха, вот увидите, он приплывет к вам на корабле… Многие дамы улыбались, но некоторые оставались задумчивыми. А на улицах и в переулках звучал мальчишеский смех, звонкий и счастливый. На полученные деньги покупались сигареты, хватало еще и по стакану вина на всех. В их ватаге был один мальчонка лет десяти, белокурый, с круглой ангельской мордашкой, вьющимися волосами, голубыми глазами, худыми детскими руками. Звали его Филипе, и он сразу же получил прозвище Филипе Красавчик. У него никогда не было ни дома, ни семьи: мать его кочевала по борделям Нижней улицы. Немолодая француженка, она в один прекрасный день влюбилась в студента. Родился Филипе. Студент, закончив курс, уехал на Амазонку, мать спилась, а сын затерялся на улицах города. Он попал в их ватагу, и в первый же день из-за него произошла страшная драка. Они все, завернувшись для тепла в старые газеты, спали вповалку в парадном одного из небоскребов, и парень, по прозвищу «Беззубый», стал приставать к Филипе Красавчику. Беззубый был здоровенный шестнадцатилетний мулат. Он мастерски, с присвистом плевался щербатым ртом и мог доплюнуть куда угодно. Других талантов за ним не водилось. И вот он-то полез к Филипе с объятиями и стал потихоньку стягивать с него штаны. Филипе забился у него в руках и закричал. Все вскочили. Антонио Балдуино, протирая глаза, спросил: — Что за переполох? — Вот он полез ко мне, верно, думал, что я из этих… А я не такой, нет… — Филипе чуть не плакал. — Ты чего пристал к мальчишке? — А это уж не твоя забота. Что хочу, то и делаю. Мальчишка аппетитный, что твоя конфетка. — Послушай, Беззубый, оставь мальчишку в покое, не то будешь иметь дело со мной. — Ах, ты хочешь слопать его один… Но это не по-товарищески… Антонио Балдуино оглядел ватагу, увидел на лицах неуверенность. — Вы же знаете, что я никого не собираюсь лопать. Меня интересуют женщины. Если бы мальчишка был из таких, тогда другое дело. Но тогда он бы не остался с нами — здесь нам это ни к чему. Мальчишка не такой — и пусть только кто-нибудь до него дотронется… — Ну и дотронусь, что тогда? — Попробуй… Антонио встал. Беззубый — тоже. Он надеялся победить Антонио Балдуино и стать главарем ватаги. Они молча смотрели друг на друга. — Начнем, — сказал Беззубый. Антонио Балдуино обрушил на него удар кулака. Беззубый пошатнулся, но удержался на ногах. Они бросились друг на друга, ватага следила за поединком. Антонио сбил Беззубого с ног, но тот, изловчившись, вскочил. Новый удар Антонио свалил Беззубого, и, снова поднявшись, мулат пошел на Антонио с ножом — лезвие блеснуло в темноте. — Ах, подлая твоя душа! Не можешь драться по-человечески! Беззубый шел на него с ножом, но Антонио Балдуино недаром брал уроки капоэйры у Зе Кальмара. Он подставил Беззубому подножку, и тот рухнул навзничь, выронив нож. Антонио Балдуино повторил: — Кто тронет мальчишку, будет иметь дело со мной… В другой раз я тоже возьму нож… Беззубый угомонился, прикорнув поодаль у самых дверей. Теперь Филипе Красавчик стал полноправным членом ватаги. Он был специалистом по старухам. Усмотрев еще издали какую-нибудь старушенцию, Филипе поправлял узел на старом галстуке, с которым он никогда не расставался, выплевывал сигаретный окурок, прятал руки в рваные карманы, в одной из них по привычке был зажат ножик, и с невыразимо печальным лицом приближался к своей жертве. Говорил он проникновенным полушепотом: — Добрый день, сеньора… Вы видите перед собой брошенное дитя… Без отца, без матери… Ни одной родной души… Никто не покормит, не напоит, а я так голоден, так голоден… И он начинал рыдать. У него был особый талант: он мог заплакать в любой момент. Слезы катились из голубых глаз, он тоненько всхлипывал: — Я хочу есть… мамочка… у вас ведь тоже есть дети… ах, моя бедная мамочка… Его круглая беленькая мордашка, залитая слезами, дрожащие губы производили неотразимое впечатление. Не было ни одной старушки, которая не принималась бы над ним причитать: — Ах, бедняжка… Такой маленький… И уже без матери… Подавали ему очень щедро. Не раз его хотели взять на воспитание богатые дамы, но Филипе предпочитал свободу улиц. Он был верен ватаге, и парни относились к нему чрезвычайно уважительно: еще бы, малец приносил больше всех. Даже Беззубый глядел на него с почтением, когда Филипе, обдурив очередную старушку, небрежно ронял: — Пятерку отвалила… Раскаты мальчишеского хохота разносились по улицам, склонам и переулкам Баии Всех Святых и Жреца Черных Богов Жубиабы. Самым странным из всей ватаги был Вириато, по прозвищу «Карлик». Прозвали его так за низкий рост — даже Филипе был выше его, хоть и на три года моложе. Приземистый и плотный, Карлик обладал неслыханной для своего возраста физической силой. Грязен он был неимоверно, и никакое купание не могло смыть с него эту грязь и запах нищеты. Он попрошайничал на улицах еще задолго до того, как образовалась ватага. Его приплюснутая голова внушала ужас. И для пущего устрашения он ковылял скособочившись, что делало его еще более низкорослым и похожим на горбуна. Стоило большого труда вытянуть из него хоть словечко, и когда вся ватага заходилась от хохота, Вириато лишь слабо улыбался. Но он никогда ни на кого не злился, не ворчал, если дела у ватаги шли плохо, ел, что придется, и довольствовался окурками. Антонио Балдуино его любил, слушался его советов и считал его самым стоящим в своей ватаге. Днем Вириато, он же Карлик, промышлял в одиночку. Он усаживался возле одного из домов на улице Чили, поджав под себя ноги, приплюснутая голова его свешивалась набок. Молча он протягивал шапку спешащим мимо прохожим. И казался архитектурной деталью парадного подъезда, возле которого он сидел, словно трагическая статуя, церковная химера. Выручал Карлик немало. Вечером он присоединялся к ватаге и высыпал на ладонь Антонио Балдуино все заработанное им за день. Затем, после подсчета и раздела общей выручки, Вириато получал свою долю, забивался в свой угол, ел, курил, спал. Остальное время он проводил вместе со всеми: бродил по улицам, гонялся за девчонками на пляже, дрался, плясал на карнавалах, но все это без особой охоты — проводил время и только. Единственный из всей их нищенствующей братии Карлик считал попрошайничество своим призванием. Каждый день, к вечеру, Антонио Балдуино, усевшись где-нибудь в закоулке и собрав вокруг себя всю ватагу, подсчитывал выручку. Ребята выворачивали карманы старых штанов, извлекали оттуда мелочь, а иногда и серебро, и отдавали вожаку. — Ну, сколько у тебя, Толстяк? Толстяк пересчитывал монеты: — Пять тысяч восемьсот… — А у тебя, Красавчик? С чувством превосходства Филипе швырял свою добычу: — Шестнадцать мильрейсов… Вириато тоже спешил отдать заработанное: — Двенадцать тысяч сто… Подходили и остальные. Кепка Антонио быстро наполнялась мелочью и серебром. Под конец и Антонио очищал свои карманы, прибавляя к собранному свою выручку. Он подсчитывал деньги с помощью пальцев. Потом вместе с Вириато производил дележку: — Нас девять человек, значит, по шести тысяч шестьсот на каждого. — И он требовал подтверждения: — Как, братва, все верно? Все было верно. Они по одному подходили к Балдуино, и он каждому выдавал, что положено. Иногда вдруг какой-то мелочи не хватало. — Беззубый тебе дал пятьсот рейсов… — Тот раз ты мне недодал три тостана… После дележа вся ватага шла подзаправиться, а потом они допоздна шатались по городским улицам, или в компании мулаток забирались на пустынные пляжи, или отправлялись на далекие окраины и попадали там на бедные празднества, или пили кашасу в тавернах нижнего города. Но однажды чрезвычайное событие нарушило привычную жизнь ватаги. Зе Корочка, отдавая Антонио дневную выручку, как-то загадочно улыбался. — Три мильрейса, — подсчитал Антонио. Зе Корочка продолжал улыбаться: — И еще это… И он бросил в кепку Антонио кольцо с ослепительно сверкающим камнем. Крупный камень, и вокруг него дюжина мелких. Антонио Балдуино посмотрел Зе Корочке в глаза и сказал: — Ты кого это ограбил, Зе? — Клянусь, никого я не грабил… Какая-то девушка подала мне милостыню, а когда она уже была далеко, я увидел на земле кольцо. Я бросился за ней, но разве догонишь… — Брось заливать… Ватага разглядывала кольцо, переходившее из рук в руки, не проявляя особого интереса к тому, что там плетет Зе Корочка в свое оправдание. — Расскажи, как было дело, Зе… — Я не вру, Балдо, клянусь, все так и было… — И ты побежал за ней… — Ну, тут я малость приврал, но все остальное — святая правда. — Ну, пускай будет по-твоему… И что же, братцы, теперь с этим делать? Филипе захохотал: — Отдайте мне. Мне как раз не хватает такого кольца… Все засмеялись, но Антонио Балдуино повторил: — Ну так что же все-таки с ним делать? Вириато, по прозвищу Карлик, пробормотал: — Ломбард. За него отвалят кучу денег. Филипе продолжал веселиться: — Я сошью себе новый костюм… — Обойдешься, лучше подыщи что-нибудь на помойке… — Нет, с ломбардом не выгорит, Вириато. Кто поверит, что это наше кольцо. Вызовут полицию, и нас всех за решетку… — Да, не выйдет… — Отдайте мне, — приставал Филипе. — Отстань… — Пожалуй, верней всего, братцы, выждать малость. Пускай девушка забудет про кольцо, тогда и решим. И Антонио Балдуино повесил кольцо себе на шею рядом с талисманом. Антонио Балдуино подошел к прохожему в летнем пальто. Ватага наблюдала за происходящим из-за угла. — Подайте, Христа ради… — Работать иди, бездельник… Вокруг было пустынно. В переулке — ни души. Человек в летнем пальто прибавил шагу. В петлице пальто красовался красный цветок. Антонио подошел к нему вплотную, ватага окружила их. — Дайте хоть сколько-нибудь… — Я вот тебе сейчас дам по шее, парень… Ватага преградила ему дорогу: — Сеньор, видать, богатый. Может, и на серебро не поскупится… Человек не отвечал, парни подступали к нему все ближе. Антонио дышал ему в лицо. В руке его мелькнул нож. — Гони монету… — Ах вот вы кто, — грабители? Да? — отважился пробормотать прохожий. — Нет, мы еще только учимся, у нас все впереди… Антонио Балдуино засмеялся. Сверкнуло лезвие ножа. Парни сгрудились плотнее. — Нате, разбойники… — Смотри, как бы нам опять не повстречаться… — Я обращусь в полицию… Но парни привыкли к такого рода угрозам и не обращали на них внимания. Антонио схватил десять миль-рейсов, спрятал нож, и ватага открыла прохожему путь, мигом рассыпавшись по соседним улицам и переулкам. Такие налеты они совершали обычно в преддверии карнавала пли празднеств в Бонфине и Рио-Вермельо. Однажды заболел один из ватаги — Розендо. Его жестоко лихорадило, к вечеру начался бред, он ничего не ел. Поначалу Розендо крепился, даже смеялся и говорил: — Ничего, ничего… пройдет… И все тоже смеялись, стараясь его подбодрить. Но уже на вторую ночь ему стало хуже, он или бредил, или тихонько стонал. Мучимый страхом смерти, он твердил: — Я умираю, позовите мать, мою мать… Все смотрели на него, не зная, что делать, и всегда веселые мальчишеские глаза были омрачены испугом и печалью. — А где твоя мать живет? — спросил Балдуино. — А кто ее знает. Когда я сбежал, она жила в Порто-да-Ленья. Но она уже переехала оттуда. Разыщи ее, Балдо… Разыщи, я хочу с ней проститься… — Я разыщу ее, Розендо… Ухаживал за больным Вириато. Он лечил его какими-то диковинными средствами, которые только ему и были известны. Где-то он раздобыл одеяло и устроил Розендо мягкую постель. Он развлекал больного, рассказывая ему разные истории и забавные случаи, забавные преимущественно потому, что рассказывал их Вириато Карлик, который почти всегда молчал и никогда не смеялся… — А как зовут твою мать? — Рикардина… Она живет с одним извозчиком. Она толстая такая негритянка, молодая еще… — И больной вновь заметался, призывая мать: — Я хочу, чтобы она пришла… Пусть придет, а то я так и умру и не увижу ее… — Успокойся, завтра мы с Балдо ее приведем… Филипе рыдал, и на этот раз его слезы были неподдельными. Толстяк молился, припоминая все известные ему молитвы, Антонио Балдуино изо всех сил сжимал амулет, висевший у него на шее. Утром Балдуино укрылся вместе с Розендо в темном углу под лестницей. Он решил поближе к вечеру сходить за Жубиабой. В полдень Вириато привел толстуху негритянку, мать Розендо. Больной бредил и в бреду никого не узнавал. Остановили машину, чтобы отвезти Розендо домой. — А деньги-то у вас есть, дона? — Есть немного, да с божьей помощью не пропадем. Тут Антонио вспомнил о кольце, которое он носил на шее рядом с талисманом. — Вот возьмите… это для Розендо. На лечение. Ватага молча смотрела на них. Негритянка всплеснула руками: — Вы это украли? Вы — воры? И мой сын заодно с вами? — Да нет, это мы нашли на улице… Негритянка спрятала кольцо. Антонио Балдуино предложил: — Если хотите, сеньора, я приведу к вам Жубиабу, он непременно вылечит Розендо… — Ты можешь привести Жубиабу? — Да, он мой друг… — Ах вот как! Приведи, мой дорогой, приведи… В машине Розендо бился, звал мать и кричал, что умирает. Они уехали, и Антонио Балдуино стал расспрашивать Вириато, как ему удалось разыскать мать Розендо. — Это было нелегко: живет-то она уже не с извозчиком, а со столяром… Он в задумчивости глядел на уличное столпотворение. Неожиданно у него вырвалось: — А если вдруг я заболею? У меня ни отца, ни матери, никого… Антонио Балдуино обнял Вириато Карлика за плечи. Толстяк расчувствовался. Жубиаба вылечил Розендо. Ярким солнечным утром вся ватага пришла навестить приятеля. Он уже сидел в кресле, которое для него смастерил отчим. Посмеялись, вспоминая разные проделки, и Розендо объявил, что с попрошайничеством для него покончено, теперь он возьмется за ум и станет работать по столярной части вместе с отчимом. Антонио Балдуино, слушая его, улыбался. Вириато Карлик, как всегда, был серьезен. Император обедал в лучших ресторанах, ездил в самых шикарных машинах, жил в самых роскошных небоскребах. И все это бесплатно. После полудня он закатывался с ватагой в ресторан и отзывал в сторонку официанта. Официанты знали, что ссориться с этими парнями небезопасно. И ватага получала остатки от обедов, завернутые в газету. Иногда еды было так много, что ватага, наевшись, выбрасывала оставшееся на помойку. И эти остатки остатков извлекали из помойки нищие старики. Император всегда поджидал машину, которая была бы его достойна. Дешевые марки он презирал. И только когда подвертывалось нечто шикарное, он позволял себе, прицепившись сзади, проехаться по городу. Если по пути встречалась машина еще более роскошная, Антонио Балдуино немедленно пересаживался и продолжал прогулку по завоеванному им городу. И он, и его гвардия ночевали в подъездах новых небоскребов, и привратники не осмеливались им в этом препятствовать: мальчишки могли пустить в ход и кулаки и ножи. Но порой они предпочитали ночевки на портовых пляжах, где стояли гигантские корабли, где с неба на них смотрели звезды и таинственно плескался зеленый океан. |
||
|