"Жубиаба" - читать интересную книгу автора (Амаду Жоржи)«ФОНАРЬ УТОПЛЕННИКОВ»Когда сеу Антонио купил «Фонарь утопленников» у вдовы моряка, основавшего это заведение, оно уже было известно под этим названием и над его дверью красовалась грубо намалеванная вывеска, на которой была изображена русалка, спасающая утопленника. Бывший владелец таверны, моряк, приплыл сюда однажды на грузовом судне и бросил якорь здесь, в этом темном старом зале особняка, уцелевшего от колониальных времен. Он завел любовницу-мулатку: она готовила сладкий рис для посетителей таверны и кормила обедами портовых грузчиков. Никто не знал, почему таверна получила такое название — «Фонарь утопленников». Знали только, что хозяин ее трижды терпел кораблекрушение и побывал во всех портах. Перед смертью моряк женился на своей мулатке, — таверна процветала, и ее владелец не хотел, чтобы она попала в чужие руки. Однако вдова продала таверну сеу Антонио, тот давно уже на нее зарился, — заведение приносило хороший доход. Вот только название таверны было не по душе новому хозяину. Ничем он не мог оправдать его нелепость и странность. И едва купчая была оформлена, как старая вывеска исчезла, замененная новой. На новой плыла по волнам аляповатая каравелла — на таких португальцы пересекали океан в эпоху великих открытий, а под ней было начертано: Кафе «Васко да Гама». Но тут случилось непредвиденное: завсегдатаи, с удивлением глазевшие на новую вывеску, в таверну зайти не решались. Новое название и чистота, наведенная в зале, отпугивали их: они не узнавали свою привычно грязную гавань отдохновения, где за бутылкой кашасы в нескончаемых разговорах проходили их портовые ночи. Сеу Антонио был человеком суеверным. На другой же день он разыскал среди домашнего хлама старую вывеску и водворил ее на место. А новую, с изображением португальской каравеллы, припрятал для будущего кафе, которое он когда-нибудь купит в центре города. Вместе со старой вывеской «Фонарь утопленников» в таверну была возвращена и мулатка, вдова моряка. Она снова стала готовить сладкий рис для посетителей и кормить обедами портовых грузчиков. И спала она на своей прежней постели — только теперь уже не с молчаливым моряком, а с разговорчивым португальцем. Сеу Антонио собирался обзавестись кафе в центре города и дать ему название «Васко да Гама», украсив вывеской с португальской каравеллой. Тогда мулатка осталась бы хозяйничать в «Фонаре утопленников», готовя сладкий рис для посетителей, обеды для грузчиков и деля свое прежнее ложе с новым сожителем. «Фонарь утопленников» снова был полон. Там снова спорили и шумели, вспоминая о своих плаваниях, матросы. Владельцы рыбачьих шхун говорили об окрестных ярмарках, — туда они поведут свои суда, груженные фруктами. Звездными ночами здесь играли на гитаре, пели самбы, рассказывали страшные истории. И женщины с Ладейра-до-Табоан стекались к «Фонарю утопленников». Антонио Балдуино, Зе Кальмар и Толстяк вечно торчали в таверне. Случалось, что там появлялся и Жубиаба. Если в искусстве капоэйры Антонио Балдуино оставался пусть лучшим, но все же учеником Зе Кальмара, то в игре на гитаре он вскоре превзошел своего наставника и заслуженно делил с ним славу. Сколько раз, в своих странствиях по городским улицам, он вдруг принимался выстукивать на соломенной шляпе родившуюся в его голове мелодию и тут же придумывал к ней слова. А потом пел своим дружкам с холма новую самбу: Я негр — нищий, но веселый, и веселюсь я день деньской, ног не жалею на террейро[27], и пляшут все друзья со мной. Особенным успехом пользовался куплет: Какого мне просить святого, чтоб он помог мне ворожбой? Зачем, коварная мулатка, навек загублен я тобой?.. Однажды вечером на холме появился богато одетый господин и спросил, нельзя ли ему поговорить с Антонио Балдуино. Ему показали Антонио — тот как раз стоял неподалеку, окруженный толпою слушателей. Бороздя землю тростью, господин подошел к нему: — Это ты — Антонио Балдуино? Балдуино подумал, что это мог быть кто-нибудь из полиции. — Что вам от меня надо? — Это ты сочиняешь самбы? — Господин слегка коснулся его тростью. — Сочиняю помаленьку… — Может, споешь, а я послушаю? — А вы мне сперва скажите, зачем вам это нужно? — Может быть, я их у тебя куплю. Получить деньги было бы не худо: Антонио присмотрел себе на ярмарке новые ботинки. Он сбегал за гитарой и тут же спел все, что насочинял. Две самбы понравились господину. — Продай-ка мне вот эти две… — А зачем они вам? — Они мне понравились… — Ну, покупайте. — Я заплачу тебе двадцать мильрейсов за обе… — Что ж, цена хорошая. Захотите еще купить, приходите… Потом господин попросил Антонио насвистеть ему мелодии и записал их какими-то значками на густо линованной бумаге. И слова записал. — Я еще приду, за новыми… И он стал спускаться по склону, волоча за собой трость. Обитатели холма смотрели ему вслед. Антонио Балдуино растянулся у дверей лавки и положил два банкнота, по десять мильрейсов каждый, себе на голый живот. Он думал о новых ботинках и о том, что денег хватит и на отрез ситца для Жоаны. А господин с тростью, купивший самбы, сидя вечером в шикарном кафе в центре города, хвастался перед друзьями: — Я сочинил две сногсшибательные самбы… И он спел их, отбивая ритм косточками пальцев по столу. Эти самбы потом были записаны на пластинку, исполнялись по радио, на концертах. Газеты писали: «Наибольшим успехом на этом карнавале пользовались самбы поэта Анисио Перейры — они буквально свели всех с ума». Антонио Балдуино не читал газет, не слушал радио, не играл на рояле. И он продавал свои самбы поэту Анисио Перейре. Волосы у Жоаны рассыпались по плечам: она их тщательно расчесывала и душила чем-то одуряющим — от этого запаха у Антонио Балдуино кружилась голова. Он прижимался носом к ее затылку, раздвигал пряди волос и замирал, вдыхая их аромат. Она смеялась: — А ну-ка убери хобот с моей шеи… И он тоже смеялся: — Ух ты, как приятно воняет… И опрокидывал девчонку на постель. Ее голос доходил до него издалека: — Ах ты, мой песик… В тот день, когда он заявился к ней в новых ботинках с отрезом ситца под мышкой, он услыхал, как Жоана напевает одну из тех двух самб, которые он продал господину с тростью. Антонио Балдуино прервал ее: — А знаешь что, Жоана? — Что? — Я ведь продал эту самбу. — Как это продал? — Она понятия не имела, что самбы продаются. — Один господинчик разыскал меня на холме и купил две мои самбы за двадцать мильрейсов. Неплохо, да? — На кой они ему сдались, твои самбы? — А я почем знаю… Может, у него не все дома. Жоана задумалась. Но Антонио развернул подарок: — На эти деньги смотри, что я тебе купил… — Ух ты, какая красота! — А теперь погляди на мои новые ботинки — шикарные, да? Жоана посмотрела и бросилась Антонио на шею. Антонио громко смеялся, довольный жизнью и выгодно обделанным дельцем. Он уткнулся в затылок Жоане, а она снова запела его самбу. Жоана была единственной, кто пел эту самбу, зная ее истинного создателя. — Сегодня мы пойдем на макумбу к Жубиабе, — предупредил Жоану Антонио. — Сегодня ведь твои именины, моя радость. И они пошли на макумбу, а потом лежали на песчаном пляже и безудержно любили друг друга. И в теле Жоаны Антонио как всегда искал тело Линдиналвы. Нередко они захаживали в «Фонарь утопленников», хотя Жоана не очень-то любила бывать там. — В этой таверне всегда полно всякого сброда… Подумают, что я тоже из таких… Жоана работала официанткой и жила в квартале Кинтас. Ей больше нравилось заниматься любовью на пляже, и в таверну она ходила, только чтобы угодить Антонио. Там они садились вдвоем за отдельный столик и пили пиво, отвечая улыбками на приветствия знакомых. Продемонстрировав всем свою возлюбленную, Антонио уводил ее, выразительно ей подмигивая, — это означало, что теперь-то они наконец доберутся до пляжа. Дни Антонио Балдуино обычно проводил в компании Толстяка, Жоакина, Зе Кальмара. Они пили кашасу, обменивались разными историями, смеялись так, как умеют смеяться только негры. Однажды вечером, когда они праздновали день рождения Толстяка, вдруг появился Вириато Карлик. Он очень изменился за те годы, что они не виделись. Но выше ростом не стал, и сил у него не прибавилось. Одежду ему заменяли какие-то лохмотья, и он тяжело опирался на сучковатую палку. — Я пришел выпить за твое здоровье, Толстяк… Толстяк велел принести кашасы. Антонио Балдуино смотрел на Карлика: — Как идут дела, Вириато? — Да так, ничего… — Ты, видать, болен? — Да нет. Просто такому больше подают. — И он улыбнулся своей бледной улыбкой. — А чего ты никогда не приходишь? — Сюда? Времени нету, да и не хочется… — Мне говорили, что ты сильно болел. — Я и теперь болею — лихорадка ко мне привязалась. «Скорая» меня подобрала. Попал к черту в лапы. Лучше уж на улице помереть… Вириато взял протянутую Жоакином сигарету. — Валялся я там, и никому до меня не было никакого дела. Знаете, как в больницах? Толстяк сам в больнице не лежал, но слушал о ней с ужасом. — Ночью как начнет меня трепать лихорадка. Ну, думаю, смерть моя пришла… И как вспомню, что никого… Никого-то у меня нет, кто бы посидел у моей постели… — Голос его прервался. — Но теперь-то ты здоров, — нарушил молчание Балдуино. — Здоров? Да нет. Лихорадка вернется. И я помру прямо на улице, как собака. Своей черной ручищей Толстяк через стол коснулся Вириато. — Зачем тебе умирать, друг? Жоакин натужно рассмеялся: — Гнилое дерево два века живет… Но Вириато продолжал: — Антонио, ты ведь помнишь Розендо? У него была мать, и когда он заболел, мы ее нашли, и она выходила его. Я же ее и разыскал тогда… А Филипе Красавчик, он погиб, но все-таки и у него нашлась мать, — хоть на кладбище его проводила. И цветы принесла, и товарок своих привела на похороны… — Ух, одна была бедрастая! — не смог удержаться Жоакин. — У всех кто-нибудь да отыщется: отец, либо мать, либо кто другой. Только у меня никого. Он швырнул в угол окурок, попросил еще стаканчик. — Разве наша жизнь чего-нибудь стоит? Помнишь, как всех нас схватили и поволокли, как паршивых щенков, в полицию? Избили чуть не до полусмерти, а за что? Ни черта наша жизнь не стоит, и никому мы не нужны… Толстяка била дрожь. Антонио Балдуино не отрываясь смотрел на свой стакан с кашасой. Вириато Карлик встал: — Надоел я вам… Но я все один и все думаю, думаю… — Ты уже уходишь? — спросил Жоакин. — Пойду у кино постою, может, что промыслю. Он направился к двери, тяжело опираясь на палку, скособоченный, одетый в грязные лохмотья. — Он уже привык ходить так скрючившись, — заметил Жоакин. — И всегда он такую тоску нагонит. — Толстяк не слишком вникал в рассуждения Вириато, но жалел Карлика: у Толстяка было доброе сердце. — Он в жизни больше нас понимает. — В ушах Антонио все еще звучали слова Вириато. За соседним столом мулат с густой шевелюрой растолковывал негру: — Моисей приказал морю расступиться и прошел среди моря по суше вместе со своим народом. — Уж если разговаривать, так только про веселое, — сказал Жоакин. — И зачем это ему понадобилось испортить мне день рождения, — огорчался Толстяк. — Ну чем он его испортил? — Наговорил тут… Теперь какое уж веселье… — Ничего. Давайте-ка продолжим праздник у Зе Кальмара. И девчонок прихватим, — предложил Антонио Балдуино. Толстяк расплатился за всех. За соседним столом мулат рассказывал про царя Соломона: — У него было шестьсот мулаток… — Во бугай был, — расхохотался Антонио. Праздник продолжался, кашасы было вволю, и хорошенькие каброши не заставляли себя долго просить, но веселья так и не получилось: все вспоминался Вириато Карлик, — подумать только, ему даже некому было рассказать про свою болезнь! Жоана не раз устраивала Антонио сцены ревности из-за мулаток, с которыми он путался. Не успевала какая-нибудь из них попасться ему на глаза, — глядишь, он уже с нею переспал. В расцвете своей восемнадцатилетней возмужалости и свободы он пользовался неслыханным успехом у городских девчонок: работниц, прачек, лоточниц, продающих акараже и абара[28]. Антонио с ними заговаривал, и все разговоры кончались тем, что он увлекал девчонку на пляж, где они извивались на песке, не чувствуя, как песок набивается в их жесткие курчавые волосы. После этого он больше с ней не встречался. Все эти девчонки проходили по его жизни, словно проходящие но небу тучки, — кстати, они-то частенько и служили ему приманкой для уловления очередной каброши. — Ах, что за глазки, — ну точь-в-точь как эта черная тучка… — И сейчас пойдет дождь… — А мы найдем где спрятаться… Я знаю одно такое местечко — никакой дождь не страшен. И все же он возвращался к Жоане вдыхать дурманящий запах ее затылка. А она изводила его ревностью и лезла в драку, когда узнавала, что он опять валялся на пляже с девчонкой, — она готова была на все — лишь бы удержать Антонио, и, как говорят, прибегала даже к колдовству. Так, она привязала к старым штанам своего возлюбленного перья черной курицы и кулек с маниокой, поджаренной на пальмовом масле; в маниоке было спрятано пять медных монет. И в полнолуние, пока он спал, спрятала у дверей его дома. На вечеринке у Арлиндо Жоана закатила Антонио бешеную сцену только из-за того, что он несколько раз подряд танцевал с мулаткой Делфиной. Она бросилась на соперницу с туфлей в руке, — а предмет раздора помирал со смеху, глядя на дерущихся женщин. Дома Жоана спросила его: — Ну что ты в ней нашел, в этой заразе? — А ты ревнуешь? — Я? Да у нее кожа, как на старом чемодане, — вся потрескалась. Не понимаю, чем только она тебя прельстила. — Тебе и не понять. У всякой свои секреты… И Антонио Балдуино смеялся и опрокидывал Жоану на постель, жадно втягивая ноздрями аромат ее волос. Он вспоминал, как они познакомились. На празднике в Рио-Вермельо Антонио играл на гитаре. Там он еще издали заприметил Жоану и, как говорится, положил на нее глаз. Девчонка сразу в него влюбилась. На другой день, в воскресенье, они пошли на утренний сеанс в «Олимпию». И тут она ему принялась плести какую-то длинную историю и все только затем, чтобы уверить его в своей невинности. Антонио ей поверил, но это его только разочаровало. И на следующее свидание он пошел просто от нечего делать. Они гуляли по Кампо-Гранде, и он молчал, потому что невинные барышни его не интересовали. Но когда Жоане уже нужно было спешить на работу, она вдруг созналась, что обманула его: — Ты такой добрый, ты не будешь меня презирать… Я тебе хочу сказать правду: я не девушка… — Вот как! — Меня совратил мой дядя, он жил у нас в доме. Три года тому назад. Я была одна, мать ушла на работу… — А твой отец? — Я его никогда не видела… А дядя воспользовался случаем, что дома никого, набросился на меня и взял силой… — Вот негодяй! — В глубине души Антонио не слишком осуждал дядю. — Больше у меня за все эти три года никого не было… Теперь я хочу быть твоей… На сей раз Антонио разгадал, что история с дядей была тоже сплошным враньем, но он не стал уличать Жоану. Работа была забыта, и поскольку другого прибежища у них не было, он повел ее на портовый пляж, где стояли корабли и били о берег волны. А потом они сняли эту комнатушку в Кинтас, где Жоана каждый божий день рассказывала ему о себе очередные небылицы или упрекала его в изменах. Антонио больше не верил ее россказням, и все это уже начинало ему надоедать. В один из непогожих бурных вечеров Антонио сидел в «Фонаре утопленников», беседуя с Жоакином. Завидев только что вошедшего, непривычно мрачного Толстяка, Жоакин закричал: — А вот и Толстяк! — Вы знаете, что случилось? — Знаем — грузчики выудили очередного утопленника… Утопленники в порту были не редкость, и все уже к этому привыкли. Но Толстяк закричал: — Но это Вириато! — Кто? — Вириато, Карлик. Они выскочили из таверны и бегом бросились к пристани. Возле утопленника толпился народ. Должно быть, тело пробыло в воде не меньше трех дней — так оно распухло и почернело. Широко открытые глаза, казалось, пристально смотрели на собравшихся. Нос был уже наполовину отъеден рыбами, а внутри трупа хозяйничали рачки, производившие странный шум. Тело подняли и понесли в таверну. Там сдвинули два стола и на них положили мертвеца. Слышно было, как в мертвом теле возятся рачки: звук этот напоминал позвякиванье колокольчиков. Сеу Антонио взял с прилавка свечу, но не решался вложить ее в распухшую руку утопленника. Жоакин сказал: — Чтобы вырасти, ему нужно было утонуть… Толстяк шептал заупокойную. — Бедняга! Никого-то у него не было… Посетители подходили посмотреть на мертвеца. Женщины, едва взглянув, отшатывались в ужасе. Сеу Антонио так и стоял со свечой: никто не отваживался дотронуться до трупа. Тогда Антонио Балдуино взял свечу и подошел к телу товарища. С трудом раздвинув его разбухшие пальцы, он вложил в них свечу и обвел взглядом столпившихся людей. — Он был один, как перст. Он все хотел отыскать дорогу домой, вот и бросился в море. Никто не понял слов Антонио. Кто-то поинтересовался, где жил Вириато. В таверну вошел Жубиаба. — Доброго вечера всем. Что тут у вас приключилось? — Он все искал глаз милосердия, но так его и не нашел. И тогда он себя убил. У него не было ни отца, ни матери, не было никого, кто хоть раз бы о нем позаботился. Он умер, потому что так и не увидел глаз милосердия… Жубиаба заговорил на языке наго, и как всегда непонятное это бормотание заставило всех содрогнуться. Толстяк подробно, со слезами в голосе рассказывал историю Вириато Карлика одному из посетителей. Однажды, если верить его рассказу, Карлику явилась женщина в лиловых одеждах в окружении трех ангелов… Это была его покойная мать, и она звала его к себе на небеса. — Вот он и бросился в воду. Антонио Балдуино смотрел на погибшего, и вдруг ему почудилось, что все, кто был в таверне, исчезли и он остался один на один с мертвым телом. Ужас охватил его. Нечеловеческий ужас. Он весь похолодел, зубы у него стучали. Перед его глазами проходили все: сошедшая с ума старая Луиза, зарезанный Леополдо, Розендо, звавший мать в бреду, Филипе Красавчик под колесами автомобиля, безработный Салустиано, утопившийся здесь же в порту, и вот теперь Вириато Карлик, его тело, в котором звенят, словно погремушки, прожорливые рачки. И он подумал, что все они так несчастны — живые и мертвые. И те, что только еще должны родиться. И он не знал, почему они так несчастны. Штормовой ветер, налетев, погрузил во тьму «Фонарь утопленников». |
||
|