"Журнал Наш Современник 2006 #3" - читать интересную книгу автора (Современник Журнал Наш)

ВАНДА БЕЛЕЦКАЯ ПОРТРЕТ МОЕГО ДЕДА

О моем деде я впервые услышала… в музее на выставке, посвященной очередной годовщине Октябрьской социалистической революции. Было это в последний предвоенный год. Я училась в первом классе, и нас повели на экскурсию.

Среди экспонатов заметила фотографию осанистого мужчины в военном мундире, с пышной шевелюрой, усами и бородкой. Грудь его была в орденах, через плечо шла лента со звездой. Может быть, я бы и не обратила на фотографию внимания, если бы не подпись: “Сенатор С. П. Белецкий, назначенный товарищем министра внутренних дел”. Что-то екнуло в моем сердечке — я ведь тоже Белецкая… Заметив внимание ученицы, экскурсовод пояснил: “Ничего интересного — верный пес Николая”.

Дома я поделилась увиденным с маминой бабушкой Марией Осиповной Шаблиовской. Та, ничего не отвечая, полезла в свой шкаф, из-под постельного белья достала альбом фотографий (раньше мне его почему-то не показывали). Грустно вздохнула: “Ты правильно догадалась, Вандочка. Это твой дедушка — Степан Петрович Белецкий. Вот он с женой Ольгой Константиновной на их даче в Пятигорске”. Тот же мужчина, что я видела на фото в музее, только в штатском, шел по аллее. В руках щеголеватая тросточка, рядом стояла красивая дама в широкополой шляпе с цветами и в длинном платье. На другом снимке — мой дед, веселый и молодой, ласково положил руку на плечо мальчика моих лет и очень похожего на меня. Пожилая женщина (“Мать Степана Петровича, Анна Нестеровна”, — поясняла бабушка, водя пальцем по фотографии) держала на коленях маленькую девочку с бантом в волосах и в пышном платьице; другая девочка, с длинными косичками и в таком же платьице с оборками играла на пианино. “Мальчика ты, наверное, узнала, это твой папа Володя, а девочки — твои тети: Наташа и Ирина”, — продолжала бабушка.

Когда же я спросила, почему дед — “верный пес Николая”, она недовольно проворчала: “Не слушай глупости, твой дед — честный, порядочный человек, он присягал царю и не предал его, как все”. “А что с ним случилось?” — не унималась я. “Расстреляли в революцию…” Бабушка была явно недовольна тем, куда зашел разговор, сердито захлопнула альбом и убрала назад под простыни в шкаф.

Я печально подумала: “Ничего себе, деда расстреляли, папу посадили…” Об этом-то я хорошо знала.

Вечером, ложась спать, я пристала с вопросами о деде к маме. Моя красавица мама, Ксения, Ксаночка, как звали ее все, всегда такая веселая и приветливая, погрустнела: “То, что ты узнала — правда. Только не надо никому рассказывать про деда. Хватит с меня и Володи… Думаю, что его арестовали из-за расстрела Степана Петровича. Дай Бог, чтобы мы все остались живы и увиделись…” Она крепко обняла меня и сидела так, пока я не уснула.

Через много лет мама призналась, как долгие годы жила в страхе, что меня отнимут у нее и заберут в детский дом, такое случалось нередко. Боялась, но фамилию мне не меняла, как делали некоторые в репрессированных семьях, и сама оставалась Белецкой, хотя вышла второй раз замуж и родила во втором браке тоже дочку, моложе меня на семь лет.

Когда моего папу арестовали, мне было три года. Он, молодой писатель, был осужден в 1935 году Особым совещанием при НКВД СССР по статье УК 58-10. Вновь увидела я его лишь через 11 лет, в Вологде, куда он был выслан после тюрьмы. Бог дал ему долгую жизнь, он стал опять писать, работал в Вологодском краеведческом музее, женился на достойной женщине, художнице, семья которой тоже была репрессирована. В последние годы жизни (он умер в 1984 году) стал активно печататься. Но реабилитации своей так и не дождался. Она наступила только в 1992 году, когда ни его, ни мамы уже не было в живых*…

Однако вернусь к моему деду — Степану Петровичу Белецкому. Я много расспрашивала о нем наших родственников, знавших его, прочитала написанные им в тюрьме воспоминания, его книгу о Григории Распутине, нашла крайне редкие упоминания о нем в литературе, и он постепенно становился для меня родным человеком, как и положено деду.

Сведения о С. П. Белецком в исторической литературе достаточно скудны. Тем не менее он занимает свое место в истории предреволюционной России и в силу своего служебного положения, и в силу своей многогранной, порой противоречивой личности. Мне кажется несправедливым, чтобы образ его искажался политическими и идеологическими пристрастиями, как было до сих пор.

Родился С. П. Белецкий на Украине с 1872 году. Несмотря на дворянское происхождение, богатством своей семьи, ее привилегированным положением он не мог похвастаться. Ему все пришлось добывать самому, благодаря способностям, трудолюбию, энергии и, что греха таить, огромному честолюбию.

В 1896 году он блестяще заканчивает в Киеве юридический факультет со степенью кандидата. Ему приходится дать обязательство в течение трех лет уплатить потраченную на его образование сумму. Устраивается на службу в Ковенскую губернскую канцелярию. Его интересует все: юридические науки, финансы, земельное устройство, журналистика. Он еще сам не знает, что выбрать. Некоторое время редактирует местную газету “Ковенские губернские ведомости”, служит в генерал-губернаторской канцелярии. Ковенская губерния входила тогда в ведение киевского, волынского и подольского генерал-губернатора.

В это время в судьбе С. П. Белецкого происходит важнейшее событие: он знакомится с Петром Аркадьевичем Столыпиным, жившим тогда в своем прибалтийском имении. Молодой Белецкий попадает под влияние этой удивительной личности. На всю жизнь Петр Аркадьевич становится для него образцом человека, государственного деятеля и патриота России, его кумиром. Он им восхищается, разделяет его убеждения, ловит каждое слово. Степан Петрович чрезвычайно был горд, когда Столыпин серьезно отнесся к его исследованию “Сказки Привисленского края” (которое и сегодня может служить материалом по истории народонаселения и подготовке земельной реформы), похвалил работу.

В молодые годы все в жизни Степана Белецкого складывается удачно. Ему благоволит генерал-губернатор и командующий войсками округа, военный деятель и ученый Михаил Иванович Драгомиров. Генерал был последователем суворовской школы, автором “Солдатской памятки”, выдержавшей 25 изданий, в его работе “Подготовка войск в мирное время” профессиональные военные могут почерпнуть немало полезного и в наши дни. Генерал Драгомиров ввел Степана Белецкого в лучшие семьи Ковно и Вильно, в том числе познакомил со своим бывшим учеником по Академии Генерального штаба Константином Николаевичем Дуропом.

Так уж случилось, что двадцатисемилетний Степан Белецкий влюбился в молоденькую, милую, прекрасно образованную дочку генерала Дуропа Ольгу. Девушка ответила взаимностью, и 15 февраля 1900 года в Ковенском кафедральном соборе молодые обвенчались.

Мягкая, добрая Оленька была любимицей генерала Дуропа, он радушно принял и ее мужа, полюбив его еще до свадьбы дочери. Но теща отнеслась к этому браку поначалу настороженно. Урожденная Давыдова, она принадлежала к знатному дворянскому роду, давшему России много достойных сыновей, и прежде всего воина и поэта Дениса Давыдова. Сама она была еще молода, хороша собой, любила наряды, общество, играла на бегах. Зять казался ей недостаточно светским. Однако со временем она оценила его. “Если Стива станет министром, я не удивлюсь”, — говорила она знакомым.

В 1907 году Степан Петрович получает пост вице-губернатора в Самаре. Ему минуло только 34 года. Он молод, полон сил и верит в свою счастливую звезду.

О быте семьи Белецких в Самаре ярко рассказывает мой папа в своих воспоминаниях. “В Самаре мы жили не в центре города, а снимали на отдаленной улице барский дом, при котором находился запущенный парк с липами и прудом. К нему примыкал губернский сад со всякими народными аттракционами, откуда по вечерам в субботу доносились к нам песни загулявших мастеровых и их подруг. Пели они превосходные русские волжские песни, и мы с удовольствием их слушали…

В этом доме мы справляли праздники, особенно торжественно — Пасху. Яйца красили всей семьей — и мама, и няня, и мы, и даже гувернантка-француженка премило разрисовывала яйца трехцветным французским орнаментом, что веселило отца: “Вот, — говорил он, — и в нашем доме появились республиканские цвета”.

Очень скоро С. П. Белецкий забрал в свои руки руководство большой волжской губернией, важной для России. Губернатором был гофмейстер В. В. Якунин. Он обладал не очень крепким здоровьем, но хорошо разбирался в людях. Молодой вице-губернатор по деловым и человеческим качествам отвечал его требованиям, он с облегчением передал Степану Петровичу бразды правления, а сам предпочитал проводить время на курортах или в Петербурге, как того требовали его здоровье и привычки.

С. П. Белецкий с головой уходит в работу, много ездит по губернии, не оставляет свои труды по земельной реформе. Он почти постоянно, как пишут в официальных бумагах, “исполняет обязанности губернатора”, вникает во все сферы вверенного ему дела. Иногда случались и курьезы. Например, считая, что все происходящее в губернии имеет к нему непосредственное отношение, Степан Петрович приехал на открытие самарской синагоги, перерезал праздничную ленту и принял участие в торжественном обеде.

В петербургском журнале “Гражданин” тотчас напечатали саркастическую заметку: “Какое умилительное зрелище: исполняющий обязанности начальника губернии, одной из крупнейших в России, г. Белецкий молится перед торой и вкушает вместе с жидами фаршированную щуку. Интересно, что по этому поводу думает министр внутренних дел?” Здесь камешки летели уже в огород П. А. Столыпина, о дружеских отношениях которого с Белецким было известно.

Мой папа вспоминал, как смеялись над этой заметкой у них дома, когда Петр Аркадьевич переслал вырезку в Самару. В письме он благодарил Степана Петровича за труды по земельной реформе.

В Самаре Белецкие прожили два года. Петр Аркадьевич Столыпин, ставший к тому времени премьер-министром, вызывает Степана Петровича в Петербург на место вице-директора Департамента полиции. Столыпинские реформы, особенно аграрная, были необходимы для развития России, но понимали это немногие. Петр Аркадьевич остро нуждался в разделявших его взгляды преданных помощниках, выдерживал атаки и справа и слева. Всесильный премьер-министр был очень одинок…

Столыпину Белецкий был нужен именно в Департаменте полиции. “Должность вице-директора лишь трамплин”, — намекнул он. Но и без этого намека Степан Петрович слушал только своего кумира. Он жаждал деятельности государственного размаха… Он мечтал быть рядом со Столыпиным…

“После хорошего самарского дома с парком петербургская квартира в Саперном переулке казалась нам сырой, затхлой и скучной, — пишет в воспоминаниях мой отец. — Целыми днями я просиживал на широком подоконнике своей комнаты. Окно выходило на задний двор, похожий на колодец. Была осень, шел затяжной петербургский дождь, и свинцовое небо не было веселым ситцевым, самарским. Брат с утра уходил в гимназию, сестрица занималась с няней Дуняшей своими куклами. Никита, бывший денщик отца, наводил порядок в новой квартире. Моя милая мама все время прихварывала, а когда была здорова, не выходила из Мариинской общины, где работала сестрой милосердия”. (У нее тоже был свой кумир — великая княгиня Елизавета Федоровна. — В. Б.)

Петр Аркадьевич Столыпин, с его сильным, мужественным характером и яркими новыми идеями, казался придворным опасным, против него всячески настраивали государя Николая Александровича. Мой папа вспоминал разговоры об этом своих родителей. Бывая у них дома, Петр Аркадьевич нередко сетовал, как трудно ему приходится в борьбе “с нашими милыми придворными господами, которые сами не знают, что творят”. Он подбадривал Белецкого, понимая, что тому тоже нелегко. А Степан Петрович находился в постоянном страхе за жизнь Столыпина, приговоренного террористами к смерти. Мой папа вспоминал, как недоумевали и возмущались в семье, почему некоторые, даже “приличные люди” оправдывают террористов, зверски убивающих не только намеченных ими деятелей, как правило, верно служивших России, но и тех, кто просто попадался под руку: детей, слуг, случайных прохожих.

Убийство Столыпина в Киеве стало страшным ударом для России. Для семьи Белецких это было глубоко личным горем, потерей близкого человека, Пётр Аркадьевич — крестный моего папы. Особенно страдал Степан Петрович от мысли, что покушение можно было предотвратить. Ползли упорные слухи — товарищ министра внутренних дел Курлов знал о готовящемся покушении через осведомителя полиции, но, не придав информации значения, скрыл ее от департамента полиции и корпуса жандармов, шефом которых был.

В семье Белецких траур. Степана Петровича не радует даже то, что его, вопреки прогнозам завистников, что-де без Столыпина карьере его конец, назначают в феврале 1912 года директором Департамента полиции.

Мой дед принадлежал к когорте столыпинских деятелей, принципиально связавших свою судьбу с судьбой монархии. Он был убежден, что самодержавие в России — основа её сильной государственности, активно выступал против усиления иностранного капитала в стране, всецело поддерживая отечественных, русских промышленников, чем вызывал гнев либералов. Он не изменил своим убеждениям после убийства своего кумира, поддерживал деловые отношения с правыми партиями, консерваторами. В доме бывали члены Государственной Думы Г. А. Замысловский, В. М. Пуришкевич, Н. А. Караулов, собиралась молодежь из Монархического союза.

Эти годы жизни Белецких в Петербурге запечатлелись в памяти моего отца наиболее ярко. “С неизменным детским восхищением разглядывал я фигуру отца, когда в торжественные дни он надевал мундир со многими русскими и иностранными орденами, — записал он потом в Вологде. — Поверх мундира полагалась красивая красная армейская лента со звездой, а сбоку надевалась шпага с серебряными кистями. Обычные брюки заменялись белыми с генеральским золотым позументом. На голову водружалась треуголка с золотым шитьем.

…Когда в воскресные дни мы с отцом прогуливались по Летнему саду, я видел, как штатские раскланивались, снимая шляпы, дамы улыбались, военные козыряли и вытягивались во фрунт…”.

Несмотря на дворянское происхождение, высокое положение, жену “голубых кровей”, дед был удивительно простонароден. Взять хотя бы отношения его со своим денщиком Никитой. Приведу еще отрывок из записей моего папы.

“Отец не принимал посетителей на квартире, у него были приемные часы в Департаменте. Все же некоторые посетители проникали в квартиру благодаря Никите. Никита начал свою службу у отца, когда тот был офицером и отбывал воинскую повинность. Никита сопровождал его во всех путешествиях, был искренне привязан к нему, что не мешало верному слуге шарить по господским карманам, присваивая себе мелочь, пить дорогое вино и пользоваться дорогими сигарами и папиросами. Никите было около шестидесяти, и остальная прислуга звала его почтительно “Никита Антонович Маленький”.

Мы, дети, любили Никиту. С малых лет он носил нас на руках, пел украинские песни, рассказывал сказки, у него было столько интересных для нас вещей: старые погоны, открытки, разные форменные пуговицы. Любил Никита и поухаживать за соседскими горничными и кухарками, но всему предпочитал выпивку и трактир. “Пьешь ты, как лошадь, — ворчал отец, — сопьешься до белой горячки”. “Никак нет, ваше благородие, — отвечал твердо Никита, — разве казак с Полтавщины от горилки хворобу получит?”.

Никита считал, что пропустить случай взять на чай является личным ущербом. Пока отец был дома, он, как Цербер, сторожил у дверей, и если просители были, по его мнению, “приличными” и совали ему в руку синенькую или красненькую, слезно умолял отца принять их. “Ваше благородие, там до вас бедная госпожа пришла, плачет как русалка, обливается слезами”. “Ой, Никита, — сердился отец, — опять барашка в бумажке получил”. Никита истово крестился на киот: “Единственно из жалости решился до вас допустить”.

Но отец Никиту любил и не мог без него обойтись. Когда он тяжело заболел, только Никита мог ему угодить, ухаживал, как за родным сыном, просиживал ночи напролет у постели больного…”.

Большой радостью для всей семьи были приезды в Петербург с Украины матери Степана Петровича Анны Нестеровны; рано овдовев, она не чаяла души в сыне. Степан Петрович всегда сам встречал ее на вокзале. Она приезжала нагруженная кульками, мешочками, баулами с вареньем, сушеными фруктами, маринадами, грибочками, огурчиками, наливками и, конечно, украинским свиным салом… С приездом украинской бабушки в петербургской квартире становилось теплее и светлее. Она сразу забирала в свои руки хозяйство, пекла чудесные пышки с маком, готовила аппетитные закуски, хлопотала над украинскими борщами и варениками”…

…Иногда в кругу семьи Степан Петрович любил вечерами почитать стихи. Модные в то время символисты и декаденты его не волновали. Чаще других он читал Пушкина, Лермонтова (всегда напоминая о его родстве со Столыпиным), Тараса Шевченко и Некрасова. Ольга Константиновна подсмеивалась над этим странным выбором, но с удовольствием слушала мастерское чтение мужа. Тараса Шевченко он читал нараспев, прикрыв глаза, а “Железную дорогу” Некрасова — с обличительными интонациями. Декламировал всегда наизусть. Память у него была фантастическая. Он запоминал не только стихи и поэмы, но и даты, события, имена, фамилии, номера телефонов, указы, инструкции, целые страницы служебных документов. Работая, почти не прибегал к картотеке или разным справочникам, все нужное помнил и так. Это качество, чрезвычайно полезное на службе, сыграло в жизни Степана Петровича поистине трагическую роль. Он чересчур много знал и все помнил. Компрометирующие документы можно выкрасть, архивы сжечь. Но как заставить “забыть” что-либо руководителя политическим сыском страны, зная его характер? Его опасались и либералы, и консерваторы, и революционеры. Бывшие монархисты после февраля семнадцатого года вытирали ноги о царскую семью, выдавая себя за либералов, а некоторые “революционеры” после Октября скрывали свои прежние взгляды, а порой и принадлежность к осведомителям Департамента полиции. При новых режимах он был обречен…

Служба С. П. Белецкого на посту директора Департамента полиции тоже проходила непросто. В 1913 году товарищем министра внутренних дел и командиром Отдельного корпуса жандармов назначается В. Ф. Джунковский, слывший либералом и в известной степени заигрывающий с социал-демократическим движением. На пост директора Департамента полиции у него, естественно, был свой человек. Однако Степан Петрович уже год служил директором и до этого более трех лет вице-директором департамента, при его способностях глубоко вошел в курс всех дел, пользовался авторитетом. Найти весомые аргументы в пользу его замены было сложно.

Белецкий был в курсе происходящего в социал-демократических кругax, в значительной степени через своих агентов. Одним из них был член ЦК РСДРП, депутат 4-й Государственной Думы Роман Вацлавович Малиновский. Он информировал Белецкого, например, о том, как по поручению Ленина под именем Эйвальда ездил в село Зуево на границе Владимирской губернии приглашать депутатов от рабочих на конгресс в Кракове. Речи Малиновского в Государственной Думе, составленные им самим, Лениным и другими революционерами, до произнесения читал и редактировал Белецкий — директор Департамента полиции. Степан Петрович считал это своим профессиональным успехом. Джунковский, как пишет он в своих воспоминаниях (Д ж у н к о в- с к и й В. Ф. Воспоминания. Москва. Издательство им. Сабашниковых. 1997, т. 2, стр. 80-81), узнав об этом, уговорил Малиновского оставить свое депутатство в Думе и заплатил ему 6 тысяч рублей (годовой оклад). В качестве секретного сотрудника Департамента полиции Малиновский получал 500 рублей в месяц. Затем Джунковский отпустил его за границу…

…В июне 1913 года при Департаменте полиции проходило Особое совещание для рассмотрения вопроса о мероприятиях по борьбе с преступностью, упорядочению уголовного сыска и развитию планомерности его организации. Степан Петрович председательствовал и вел заседания съезда. Участники обсуждали и проблемы политического сыска, подготовки кадров, укрепления законности и прав личности. Решения съезда должны были лечь в основу готовящегося закона “О неприкосновенности личности”.

Ежедневно директор департамента докладывал своему шефу о работе съезда. Несмотря на свое недоброжелательство к Белецкому, Джунковский был доволен. Однако конфликт между ними продолжал нарастать. К разногласиям прибавилось покровительство В. Ф. Джунковского иностранным промышленникам, особенно немецкого происхождения, имевшим германское подданство. Приближалась война с Германией, размещение оборонных заказов именно на этих предприятиях казалось Белецкому недопустимым. Он был активным сторонником отечественного, русского предпринимательства.

С наступлением нового, 1914 года Джунковский решил, как он пишет сам, “похоронить Белецкого, для чего окончательно заручился поддержкой министра внутренних дел Маклакова” (т. 2, стр. 283). Он хотел даже перевести ненавистного своего соперника в низший класс Табели о рангах и отправить генерал-губернатором в Вологодскую губернию. (Судьба порой совершает немыслимые повороты: именно в Вологду сослали потом сына Степана Петровича — моего отца…)

Привести свои планы в исполнение Джунковскому удалось лишь частично: Белецкого из Департамента полиции перевели, но не понизили в звании, а назначили сенатором. Степан Петрович был недоволен, тосковал, сердился без причины на домашних. Он привык жить в напряжении, азартно. Ему не хватало работы, ответственности и, наверное, власти, вкус которой он уже испробовал. Ему исполнилось только 42 года, и он жаждал деятельности. Жаловался родственникам и знакомым: “Не могу примириться, что моя жизнь пройдет между сенаторским кабинетом и домашним халатом”.

…3 августа 1915 года член Государственной Думы А. Н. Хвостов выступил со знаменитой речью “По поводу немецкого засилья и неправильных действий правительства вообще и товарища министра внутренних дел В. Ф. Джунковского в частности”. Хвостов заявил, что фракция правых поручила ему создать две новые комиссии: по борьбе с немецким засильем во всех областях русской жизни и комиссию о постоянно растущих и ставших уже непомерными ценах на предметы первой необходимости. Он умело использовал свои козыри, приводя чудовищные факты о размерах немецкого землевладения в России, количестве промышленных предприятий, принадлежащих людям немецкого происхождения, немецких банках, о лицах германского подданства, которые, несмотря на военное положение, “остаются на своих pyкoвoдящиx мecтax, чeмy способствует политика охранных органов и самого товарища министра внутренних дел генерал-майора Джунковского”. Не буду более подробно останавливаться на этой широко известной речи, встреченной в Думе бурными аплодисментами и поддержкой патриотически настроенного населения. Скажу только об итогах. Джунковского с позором снимают. Министром внутренних дел назначен Хвостов, товарищем министра — Белецкий, Степан Петрович получает также в свое управление корпус жандармов и Департамент полиции. Идет 1915 год.

Как встретил мой дед свое новое высокое назначение? Что хотел предпринять, чтобы переломить революционную ситуацию, сохранить монархию? Вот письменное свидетельство его самого. “Время, в которое мне пришлось состоять в должности товарища министра, было переходное. Война затянулась, надежды на скорое и победоносное окончание ее несколько затуманились, патриотический порыв поостыл, частые наборы влекли за собой некоторое раздражение в народных кругах; расстройство транспорта и падение рубля отразились, в связи с причинами политико-экономического свойства, на недостатке в крупных центрах предметов первой необходимости, кое-где начались бабьи голодные бунты, пораженческое движение в рабочей среде увеличилось, недовольство мероприятиями правительства усилило оппозиционное настроение больших общественных кругов. Антидинастическое движение начало просачиваться в народные массы — даже в таких местах, где и нельзя было ранее предполагать, как, например, в области войска Донского”.

Я цитирую записки моего деда, сделанные им в тюрьме, в печально знаменитых “Крестах”, куда он попал после Февральской революции. Там он написал свои воспоминания о Григории Распутине — первое подробное достоверное свидетельство об этой одиозной личности. Сведения, изложенные им в этих записках, использовали потом все кому не лень, нигде, впрочем, не ссылаясь на автора, а иногда и пиная его самым недостойным образом. Не говоря уже о том, что интерпретацию фактам, приводимым Белецким, давали совершенно чуждую авторской — взять хотя бы отношения Распутина c царской семьей.

Но о Распутине чуть позже, а пока о том, что собирались делать Хвостов и Белецкий на своих новых постах… Разработанная новыми назначенцами программа “сводилась к стремлению усилить, с одной стороны, наблюдения за революционными организациями, не внося излишнего раздражения постоянными и массовыми арестами, зорко и неустанно следить за общественным движением, стараясь по возможности излишним стеснением свободы их деятельности не раздражать общественных кругов, наладить по возможности отношения с прессой, а с другой — усилить и широко распространять в массах патриотические издания, обрисовывающие царственные труды на войне государя и наследника и августейшие заботы государыни Александры Федоровны как по уходу за ранеными, так, главным образом, по Верховному Совету в сфере обеспечения участия и дальнейшей судьбы жертв долга и их семей, а также по созданному ею по докладу А. Н. Хвостова комитету по заботам о наших военнопленных за границей, где товарищем был кн. Голицын, впоследствии председатель совета. Распространять среди рабочих издания о роли рабочей массы по снабжению боевыми припасами нашей армии, внести порядок в вопросе заботы о беженцах, стремиться помочь беднейшему населению в получении в крупных городах (главным образом в столицах) предметов первой необходимости, усилить надзор за немецким засильем и переходом земли в руки русских подданных (отражение речи А. Н. Хвостова в Государственной Думе по этому вопросу), не стеснять излишними формальностями получение учащейся молодежью свидетельств о благонадежности и т. п.”.

Белецкий искренне и, как выяснилось, наивно, утопически надеялся, что, осуществив эту программу, можно будет избежать переворота, сохранить монархию, без которой oн не мыслил судьбу России. Он работал по 12 часов в сутки, но никто не видел его усталым. Ему сорок три года, у него отменное здоровье…

Бурная деятельность Белецкого приводит к тому, что его начинает опасаться его непосредственный начальник министр Хвостов. Он хочет сменить заместителя, пускается в интриги. В результате оба лишаются своих постов. Николай II подписывает указ о назначении Белецкого иркутским генерал-губернатором с оставлением в звании сенатора. Хвостов снова становится членом Государственной Думы. Отношения между ними окончательно испорчены…

В семье Белецких по поводу нового назначения опять разногласия. Ольга Константиновна, всегда относившаяся весьма настороженно к Департаменту полиции и вообще ко всему Министерству внутренних дел, в восторге. Иркутск — большой красивый город, генерал-губернатор — хозяин колоссального края — ему подчинены восемь губерний. Жить будут в просторном особняке, почти дворце. Оклад государь дал в 58 тысяч рублей в год, выше министерского. Радуются и дети, с удовольствием разглядывая только что сшитый генерал-губернаторский мундир отца. А тут еще какой-то сибирский золотопромышленник присылает новому хозяину края прекрасный прибор из серебра: тяжелые фигуры сибирских казаков, сделанные на заказ. Дети не понимают, почему отец приходит в бешенство и отсылает подарок.

Белецкий не хочет ехать в Сибирь, заранее зная, что будет там скучать по бурной политической жизни столицы. Если уж становиться генерал-губернатором, то по крайней мере Великого княжества Финляндского. Об этом заходит разговор перед императором и его супругой. Николай II внимательно выслушал просьбу, но ничего не ответил.

Степан Петрович тяжело переживает случившееся, он обижен и просит государя уволить его с должности иркутского генерал-губернатора. Николай II подписывает указ, по которому Белецкий остается на государственной службе, но только как член второго департамента Правительствующего Сената. Степан Петрович убежден, что виной всему интриги Хвостова.

Однако Хвостову тоже не повезло: того вовсе высылают из Петербурга на его родину. Вот тогда-то и произошло событие, о котором долго злословило петроградское общество: Белецкий прислал своему прежнему начальнику из модной кондитерской Балле огромный торт с нравоучительной шоколадной надписью — “Не рой другому яму”. Разумеется, никакого яда в торте не было, как пишет в своем романе “У последней черты” Валентин Пикуль, а были лишь сливки, марципаны и шоколад. Враги — Белецкий и Хвостов — не предполагали тогда, что совсем скоро обоих ожидает мученическая смерть. В один и тот же час…

После Февральской революции С. П. Белецкого арестовывают. Его допрашивает Чрезвычайная комиссия Временного правительства, и он попадает в “Кресты”. От своих монархических взглядов он не отказывается и с брезгливостью смотрит на тех, кто поспешил перекраситься. Тот же Джунковский, например, имевший к охранным органам такое же отношение, как и Белецкий, полностью оправдан Чрезвычайной комиссией Временного правительства; после Октября 1917-го он тоже благополучно перемещается из тюрьмы в привилегированную больницу Горздрава в Гагаринском переулке, по постановлению ВЦИК распоряжением ВЧК за подписью И. С. Уншлихта он полностью освобожден от ареста. Пo некоторым предположениям, консультировал на Лубянке у Дзержинского. Он пережил расстрел С. П. Белецкого в 1918-м, арест его к тому времени подросшего сына Владимира Белецкого в 1935-м, однако после 1937-го был арестован и в 1938 году расстрелян. Смерть объединила всех…

Но вернусь в 1917 год, когда мой дед сидит в “Крестах” и пишет свои воспоминания о Григории Распутине, с которым его тесно свела служба в Департаменте полиции и о котором он знал тогда в силу своих обязанностей больше кого-либо в России. В тюремной камере, разумеется, не было никаких документов, Степан Петрович полагался только на свою феноменальную память. В записках прослежен путь Григория Распутина от его жизни в родном сибирском селе, бродяжничества по монастырям, появления в Петербурге и до последнего посещения им дворца князя Юсупова; его отношения с сектой хлыстов, с официальной православной церковью…

Вот краткая характеристика “старца Григория”: “Распутин обладал недюжинным природным умом практически смотрящего на жизнь сибирского крестьянина… тяжелый и упорный труд земледельца его, привыкшего с ранних лет к праздношатанию по монастырям, к себе не привлекал. Поэтому Распутин пошел по пути своих склонностей, которые в нем развились под влиянием общения его во время странствований с миром священников и монашеской средой. Общение это дало Распутину зачатки грамотности и своеобразное богословское образование, развило в нем любознательность и критику, выработало в нем чутье физиономиста, умевшего распознавать слабости и особенности человеческой натуры и играть на них, и само по себе повело его по тому пути, который растворял перед ним страдающую женскую душу… Очутившись в этой среде в сознательную пору своей жизни, Распутин, игнорируя насмешки и осуждения односельчан, явился уже как “Гриша-провидец”, ярким и страстным представителем этого типа в настоящем народном стиле, будучи разом и невежественным и красноречивым, и лицемером и фанатиком, и святым и грешником, аскетом и бабником, и в каждую минуту актером, возбуждал к себе любопытство и в то же время приобретал несомненное влияние и громадный успех, выработавши в себе ту пытливость и тонкую психологию, которая граничит почти с прозорливостью…

Заинтересовав собой некоторых видных иерархов аскетического духовного мировоззрения и заручившись их благорасположением, Григорий Распутин, под покровом епископской мантии владыки Феофана, проник в петроградские великосветские духовные кружки, народившиеся в последнее время в пору богоискательства… Дворец великого князя Николая Николаевича для Распутина явился милостью, брошенной пророком Илией своему ученику Елисею, привлекшей внимание к нему высочайших особ, чем Распутин и воспользовался, несмотря на наложенный на него в этом отношении запрет со стороны великого князя после того, как его высочество, поближе ознакомившись с Распутиным, разгадал в нем дерзкого авантюриста…

…Распутин, пользуясь всеобщим бесстрашием, основанным на кротости государя, ознакомленный своими милостивцами с особенностями склада мистически настроенной натуры государя, во многом по характеру своему напоминавшего своего предка Александра I (…) сумел укрепить его веру в то, что только в нем одном, в Распутине, и сосредоточены таинственные флюиды, врачующие недуг наследника и сохраняющие жизнь его высочества, и что он как бы послан Провидением на благо и счастье августейшей семьи. В конце концов Распутин настолько сам в этой мысли укрепился, что мне он несколько раз с убежденностью повторял: “Если меня около них не будет, то и их не будет”. На свои отношения с царской семьей он смотрел как на родственную связь, называл на словах и в письмах своих к высочайшим особам государя “папой”, а государыню “мамой”…

В обществе моего времени ходило много легенд о демонизме Распутина, причем сам он не старался разубеждать тех, кто ему это передавал, отделываясь многозначительным молчанием. Эти слухи отчасти поддерживались особенностями нервности всей его подвижной фигуры, аскетической складкой его лица и глубоко впавшими глазами, острыми, пронизывавшими и как бы проникавшими внутрь своего собеседника, заставлявшими многих верить в проходившую через них силу его гипнотического внушения”.

Не могу удержаться, чтобы не процитировать еще один отрывок из воспоминаний деда. Речь идет об исцелении Распутиным А. А. Вырубовой после железнодорожной катастрофы между Петроградом и Царским Селом, в которую она попала.

“О несчастном случае с А. А. Вырубовой Распутин узнал только на второй день, когда положение Вырубовой было признано очень серьезным. Она, находясь все время в забытье, была уже молитвенно напутствована глухой исповедью и причастием святых таин. Будучи в бредовом, горячечном состоянии, не открывая глаз, Вырубова повторяла лишь одну фразу: “Отец Григорий, помолись за меня”.

Ввиду настроения матери Вырубовой решено было Распутина не приглашать. Узнав о тяжелом положении Вырубовой со слов графини Витте и не имея в ту пору в своем распоряжении казенного автомобиля, Paспутин воспользовался любезно предложенным автомобилем графини Витте и прибыл в Царское Село, в приемный покой лазарета, куда была доставлена Вырубова женщиною-врачом этого лазарета княжною Гедройц, оказавшей на месте катастрофы первую медицинскую помощь пострадавшей.

В это время в палате, где лежала Вырубова, находились государь с государыней, отец Вырубовой и княжна Гедройц. Войдя в палату без разрешения, ни с кем не здороваясь, Распутин подошел к Вырубовой, взял ее руку и, упорно смотря на нее, громко и повелительно сказал ей: “Аннушка! Проснись, поглядь на меня!”

И к общему изумлению всех присутствующих, Вырубова открыла глаза и, увидев наклоненное над нею лицо Распутина, улыбнулась и сказала: “Григорий, это ты? Слава Богу!”

Тогда Распутин обернулся к присутствующим, сказал: “Поправится!” И шатаясь вышел в соседнюю комнату, где и упал в обморок. Придя в себя, Распутин почувствовал большую слабость и заметил, что он был в сильном поту.

Этот рассказ я изложил почти текстуально со слов Распутина, как он мне передавал; поверить правдивость его мне не удалось, так как с княжною Гедройц я не был знаком, и мне не представилось ни разу случая с нею встретиться, чтобы расспросить ее о подробностях этой сцены и о том, не совпал ли момент посещения Распутиным Вырубовой с фазой кризиса в болезненном состоянии Вырубовой, когда голос близкого ей человека, с которым она душевно сроднилась, ускорил конец бредовых явлений и вывел ее из забытья.

Представляя себе таким образом всю картину исцеления Распутиным Вырубовой, я ясно представлял себе, какое глубокое и сильное впечатление эта сцена “воскрешения из мертвых” должна была произвести на душевную психику высочайших особ, воочию убедившихся в наличии таинственных сил благодати Провидения, пребывавшей на Распутине, и упрочить его влияние на августейшую семью. После этого случая Вырубова, как закончил мне свой рассказ Распутин, сделалась ему “дороже всех на свете, даже царей”…”.

Интересно, что вопреки укоренившемуся мнению влияние Распутина на государя было далеко не беспрекословным, что подчеркивает в своих записках мой дед. Николай II отказывал Распутину в его просьбах, если они не отвечали его самостоятельному решению, не принимает Распутина после его скандальных выходок, а главное, царь твердо знал, что через пять лет, когда опасность жизни и здоровья наследника из-за гемофилии отпадет, он удалит от себя Распутина.

Белецкий пишет, что “в последнее время Распутин уверял своих поклонников, чему я сам был свидетелем во время одного из воскресных чаев у него на квартире в июне 1916 года в присутствии А. А. Вырубовой, что ему положено на роду еще пять лет прожить с ними, а после этого он скроется от мира и от всех своих близких и даже семьи в известном только ему одному, намеченном уже им глухом месте, вдали от людей, и там будет спасаться, строго соблюдая устав древней подвижнической жизни. Это свое намерение Распутин, как я понимал, навряд ли привел бы в осуществление, даже если бы и не был убит, так как он довольно глубоко опустился на дно своей порочной жизни.

Но Распутин ясно, по настроении государя, замечал близость наступления поворота в отношениях к нему со стороны его величества и заранее подготовлял себе почетный отход от дворца, указывая на пятилетний срок как на то время, когда наступит для наследника юношеский возраст, кладущий преграду гемофилии, внушавшей их величествам постоянную боязнь за жизнь его высочества и связавшей Распутина в силу приведенных мною причин с августейшей семьей…

К той общей характеристике, которую я дал Распутину, — пишет Белецкий, — мне остается добавить только несколько штрихов для обрисовки его личности. Распутин пренебрежения к себе и обид, ему наносимых, не прощал и никогда не забывал и мстил за них до жестокости; на людей смотрел только с точки зрения той пользы, которую он мог извлечь из общения с ними в личных для себя интересах; будучи скрытным, подозрительным и неискренним, он тем не менее требовал от окружавших его безусловной с ним искренности и фальши в отношении себя не допускал; помогая кому-нибудь, он затем стремился поработить того, кому он был полезен; в своих выводах и решениях отличался упрямством и трудно поддавался переубеждению, идя на уступки в тех только случаях, когда это отвечало его интересам; в своих домогательствах и желаниях отличался поразительной настойчивостью и до той поры не успокаивался, пока не осуществлял их; умел носить на лице своем маску лицемерия и простодушия, вводил этим в заблуждение тех, кто, не зная его (а таких было много, в особенности из состава правившей бюрократии), мечтали сделать из него послушное орудие для своих влияний на высокие сферы. Присматриваясь к судьбе тех лиц, которые искали в Распутине той или иной поддержки, я видел или печальный исход влияния на них Распутина и всей окружавшей его порочной обстановки, или фатальный для них позор, как последствие сближения их с Распутиным, но не в силу его демонизма, а главным образом вследствие свойства тех побуждений, которые толкали их идти к Распутину и заставляли затем поступаться многим в ущерб своей чести и достоинству…”.

…Теперь, спустя почти сто без малого лет, о Распутине известно достаточно много, в том числе и благодаря этим воспоминаниям моего деда. Но именно они, написанные в семнадцатом году в тюрьме, были первым подробным и достоверным рассказом о жизни и смерти Григория Распутина…

Вернусь в больничные палаты тюрьмы “Кресты”, где мой дед писал эти воспоминания. В 1917-1918 годах здесь сидели царские сановники, монархисты, великие князья. Вскоре к ним присоединились депутаты Государственной Думы и члены Временного правительства. Соседом моего деда по камере был бывший депутат Думы и известный разоблачитель провокаторов царских охранных органов В. Л. Бурцев. Койки Степана Петровича и Владимира Львовича стояли рядом. Они знали друг друга до тюрьмы, но здесь по-настоящему подружились. Бурцев проделал сложный путь от революционера до монархиста.

При царизме — поселенье,

при республике — тюрьма:

Бурцев понял изреченье,

что все “горе от ума”, -

приветствовал его В. М. Пуришкевич, тоже сидевший в “Крестах”. Он говорил, что не хочет даром есть хлеб, и попросился топить печь в арестантской больнице. Роль Пуришкевича в убийстве Распутина хорошо известна. В противоположность Бурцеву он, ярый монархист, в последние годы империи полевел. Однако при Временном правительстве, когда бывшие сановники старались погрубее печатно и непечатно выругать царскую семью, Пуришкевич отказался выступить по этому поводу в газете: “Я никогда не принадлежал к породе вислоухих и от интервью отказываюсь”.

Словом, если бы не трагизм положения, компания была бы веселой. Бурцев рассуждал на философские темы, Белецкий писал о Распутине, убийца Распутина Пуришкевич колол дрова и топил печь, декламируя свои сатирические стихи и о царских министрах, и о Временном правительстве. Стихи о Керенском написаны тоже не без его участия.

Зеркала в тиши печальной

Зимнего дворца

Отражают вид нахальный

Бритого лица.

В каждом зале без различья,

В каждом уголке

На свое глядит величье

Некто в пиджаке.

И, предавшись ослепленью,

Мнит “герой” страны,

Что затмит былые тени,

Тени старины.

Стихи заканчивались предсказанием, которое не замедлило сбыться, когда Керенский бежал из Зимнего дворца.

И когда ты в жалкой спешке

Выйдешь на крыльцо,

Исказится без насмешки

Бритое лицо.

Передачи заключенным и свидания с ними первое время разрешались, и жена Степана Петровича Ольга Константиновна с сыном Владимиром навещала мужа, тот рассказывал о соседях по несчастью, расспрашивал о семье, очень волновался за дочерей.

Кое-кого из политических, сидевших в “Крестах”, стали выпускать на свободу. Соседу деда по камере Владимиру Львовичу Бурцеву удалось уехать в Париж, он издавал белоэмигрантскую газету “Общее дело”. Пуришкевич, человек достаточно богатый, отдал все деньги на Красный Крест и отправился на юг России, пытался бороться с революцией. В 1920-м умер от сыпного тифа. Большевики отпустили многих, арестованных при Временном правительстве, но С. П. Белецкого не отпускают, а переводят в Москву. Ольга Константиновна оставляет детей под присмотром матери мужа Анны Нестеровны и тоже едет в Москву, надеясь попасть на прием к Н. В. Крыленко, у которого были “дела” бывших министров, в том числе и Белецкого. Останавливается у родственников на Малой Бронной.

В этой большой квартире, ставшей потом коммунальной, жили тогда моя пятилетняя мама Ксения со своей матерью Галиной Николаевной и дедушкой с бабушкой — Николаем Николаевичем и Марией Осиповной Шаблиовскими. …В эту квартиру по адресу: Малая Бронная, дом 12, квартира 19, приедет потом жить мой отец, Владимир Степанович Белецкий. Здесь они с моей мамой поженятся, здесь появлюсь на свет и я. Отсюда заберут в тюрьму в 1935 году моего папу. Но это все будет потом… А пока в конце августа 1918 года тут гостит Ольга Константиновна, советуясь с родственниками о судьбе мужа. Моя прабабушка Мария Осиповна Шаблиовская рассказывала мне, как вопреки очевидности они ждали положительного результата от приема у Крыленко Ольги Константиновны, жалели ее, утешали, понимая, что страшно ей за жизнь мужа, тяжело и унизительно быть просительницей. И все-таки надеялись на освобождение Степана Петровича.

Николай Васильевич Крыленко был любезен, обещал разобраться, затребовал к себе “дело”. Ольга Константиновна не уезжает, записывается вторично на прием. Крыленко так же любезен, дает понять, что Белецкого скоро освободят. Ольга Константиновна была полна самых радужных надежд, но всего через два дня из газет она узнала о расстреле мужа. Официально это подавалось как ответ Чрезвычайной комиссии на ранение Ленина и убийство Урицкого.

Деда расстреляли на Ходынском поле у казарм 5 сентября 1918 года. Вместе с ним расстреляны священнослужители, деятели черносотенного движения, министры царского правительства. Среди них — председатель Государственного Совета И. Н. Щегловитов, бывшие министры внутренних дел Н. А. Маклаков и А. Н. Хвостов, епископ Селенгинский Ефрем, протоиерей Иоанн Восторгов, причисленный недавно Православной церковью к новосвященномученикам Российским. Эти люди были известны в России. И когда уже вырыли ров и доставили осужденных, русские солдаты отказались их расстреливать. Срочно вызвали латышей и китайцев, принимавших участие в революции. Как свидетельствует “Архив русской революции” (Берлин, 1923, т. 7, стр. 275): “За несколько минут до расстрела Белецкий неожиданно бросился бежать, но китайцы ударами вогнали его в смертный круг. После расстрела все убитые были ограблены”.

Степану Петровичу Белецкому исполнилось только 46 лет…

У меня хранится дешевое издание “Нового завета господа нашего Иисуса Христа”, выпущенного в Петрограде в 1916 году синодальной типографией в основном для солдат и заключенных. Евангелие выдали моему деду в тюрьме, а после расстрела с некоторыми вещами вернули его жене Ольге Константиновне. Не знаю, в чьих руках до Белецкого побывало это Евангелие, и не знаю, кто подчеркнул грифельным карандашом строки тринадцатой главы “Первого послания к коринфянам” святого апостола Павла:

“1. Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я медь звенящая, или кимвал звучащий.

2. Если имею дар пророчества и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, то я ничто.

3. И если я раздам все имение мое, и отдам тело свое на сожжение, а любви не имею — нет мне в том никакой пользы.

4. Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится.

5. Не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла.

6. Не радуется неправде, а сорадуется истине.

7. Все покрывает, всему надеется, все переносит”.

Может, подчеркнул эти строки мой дед, а может, другой осужденный до него. Но на чистой странице последней обложки стершимся грифельным карандашом написана молитва “Символ веры” — “Верую во единого Бога Отца Вседержителя…” Это уж точно писал мой дед: его почерк.

Отечественный архив