"Журнал Наш Современник 2006 #7" - читать интересную книгу автора (Современник Журнал Наш)

Владислав Швед “Анти-Катынь”

Произвол или возмездие?

Свое локальное исследование по вопросу гибели красноармейцев в польском плену я хочу предварить словами из выступления польского политолога, профессора Кшиштофа Федоровича, сказанными на конференции в Калининграде в 2004 г.: “В отношениях между нашими странами много обид, боли и страданий. Нет смысла спорить о том, кто больше страдал. Грустно, что вместо того, чтобы вместе стремиться к полному “расчёту” с прошлым и устранению “белых пятен”, мы реанимируем самые тёмные страницы общей истории, всё больше погружаясь в мир прежних конфликтов” (http://krugozor.pochta.ru/hist/02fedorovich.htm).

Очень верное замечание. Хотелось бы, чтобы было так. Но приходится заниматься этими “темными страницами”, так как пока большинство польских политиков и историков ответственность за напряженность в польско-российских отношениях возлагают только на Россию. Поэтому приходится доказывать, что в нашей совместной истории у каждого свои грехи, и немалые, и наиболее оптимальный путь развития польско-российских отношений — “обнуление счетчика взаимных обид”. Весной этого года с подобным призывом к бывшим союзникам по Варшавскому блоку обратился президент В. В. Путин.

События свидетельствуют, что этот призыв польской стороной не услышан. В апреле с. г. польские СМИ широко освещали кампанию подачи катынскими семьями исков в Страсбургский суд по правам человека, торжественную церемонию “66-й годовщины катынского преступления у подножия королевского замка в Вавеле”, “Международный Катынский мотоциклетный рейд” польских байкеров в Ченстохову и т. д.

В мае катынская тема зазвучала с новой силой. 8 мая с. г. представитель министерства национальной обороны в сейме, вице-министр обороны Александер Щигло заявил: “Пусть русские знают, что к проблеме Катыни мы подходим очень серьезно…” и предложил, чтобы Катынский музей разместился напротив посольства России — для напоминания “русским об ответственности за Катынь”. Правда, министр национальной обороны Радослав Сикорский назвал эту идею “авторской” и выразил надежду на то, что она не повредит запланированной польско-российской встрече в верхах. По мнению министра, лучшим местом для размещения музея была бы варшавская Цитадель. Однако предложение А. Щигло широко комментировалось в польских СМИ. Газета “Дзенник” материал об этом назвала “Катынью по глазам” (Katyniem po oczach).

He меньше откликов в прессе и на телевидении вызвало открытие 9 мая с. г. маршалом сейма Мареком Юреком в здании польского сейма выставки “Память и подлинность — армия Андерса, Катынь и Голгофа Востока”, состоящей из двух частей. Одна из них посвящена катынскому преступлению, но фактически является доминирующей темой всей выставки. Всё это свидетельствует о том, что в Польше ведется хорошо продуманная и спланированная кампания по приданию катынской теме нового звучания.

Проводя катынские акции, польская сторона особый упор делает на якобы беспричинный расстрел польских военнопленных весной 1940 г., отказ России признать расстрелянных поляков жертвами сталинских репрессий и то, что “Россия уже ряд лет пытается снять с себя ответственность за совершенные преступления”. Необходимо признать, что во многом этому способствует позиция российской стороны.

Недостаточно полное исследование российскими юристами всех версий и аспектов Катынского преступления в рамках уголовного дела N 159 позволяет польской стороне ставить вопрос об однозначной ответственности России как правопреемницы СССР за это преступление. Официальная версия “Катынского дела” плохо увязывается с рядом вновь открытых и давно известных доказательств и фактов, в частности о причастности нацистов к Катынскому преступлению. Также не дается обоснованного ответа на вопрос, каковы были основная причина и мотив расстрела.

Считается, что основанием для расстрела польских военнопленных стало общее обвинение, что “все они являются закоренелыми, неисправимыми врагами советской власти, …преисполненными ненависти к советскому строю” (“Катынский синдром”, с. 464).

Однако надо иметь в виду, что общие формулировки “враги советской власти”, “враги народа” в 30-е годы подразумевали широкий спектр конкретных обвинений (вредительство, совершение уголовных преступлений и т. д.). Если Сталин, как утверждает польская сторона, в марте 1940 г. решил обезглавить польскую нацию, уничтожив её элиту за “антисоветчину”, то как понимать позицию того же Сталина, решившего уже в ноябре 1940 г. из числа военнопленных поляков “организовать польскую военную часть”? Более того, каким образом большая группа “антисоветчиков” из армии генерала Андерса не только осталась в живых, но была в 1942 г. выпущена из Советского Союза?

Очевидно, помимо антисоветских высказываний необходимы были конкретные преступления против советской власти. К примеру, военные преступления польских военнослужащих в польско-советской войне 1919-1920 гг. В частности, бессудные расстрелы красноармейцев при взятии их в плен, получившие широкое распространение в польской армии. Большое количество поляков, служивших во II отделе министерства военных дел Польши, в полиции и пограничной страже, были причастны к репрессиям против советских военнопленных в 1919-1922 гг. и к антисоветским акциям, проводившимся с польской территории в 20-х годах. Свидетельств этого с указанием фамилий польских офицеров и полицейских в советских архивах хранилось немало.

Попытки некоторых российских политиков и историков установить взаимосвязь между катынской трагедией и расправами над русскими солдатами в польском плену вызывают яростные протесты так называемой “демократической общественности” как в Польше, так и в России: “Катынь и красноармейцы в польском плену в 1919-1920 гг. — ЭТО ДВЕ СУГУБО САМОСТОЯТЕЛЬНЫЕ, НЕЗАВИСИМЫЕ ТЕМЫ… Смешивать их, противопоставлять одну другой, использовать их как средство давления в политических дискуссиях по меньшей мере некорректно” (“Кольцо “А”, N 34, 2005, с. 113).

Но даже если это две независимые темы, они требуют одинакового подхода и одинаковой моральной оценки. Начиная с 90-х годов Россия, проявив добрую волю, сняла табу с обсуждений катынской темы. Почему же польская сторона пытается уйти от рассмотрения не менее кровавого преступления? Более того, цинично сводит проблему к желанию, якобы демонстрируемому российской стороной, “изгладить из памяти русских катынское преступление” (“Новая Польша”, N 5, 2005). Не случайно в Польше ситуацию с гибелью пленных красноармейцев называют “Анти-Катынью”. Но разве русская кровь уже вовсе ничего не стоит и пригодна лишь для подкрепления риторических упражнений на тему — кто больше виноват?

Да и с практической точки зрения утверждения, что между гибелью красноармейцев 1919-1922 гг. и расстрелом поляков в 1940 г. нет никакой связи, несостоятельны. Наивно считать, что Сталину было неизвестно о бедственном положении советских военнопленных в польских лагерях. Позиция советского правительства по данному вопросу была изложена в ноте наркома иностранных дел Г. Чичерина полномочному представителю Польши Т. Филлиповичу от 9 сентября 1921 г.: “…На ответственности польского правительства всецело остаются неописуемые ужасы, которые до сих пор безнаказанно творятся в таких местах, как лагерь Стшалково…” (“Красноармейцы в польском плену 1919-1922 гг.”, с.660).

Показательно, что и в 1939-1940 гг. сотрудники НКВД занимались выявлением среди польских пленных офицеров и полицейских тех, кто был причастен к репрессиям в отношении советских военнопленных и к антисоветским акциям с польской территории.

К слову, в 1920 году тем же занимались офицеры II отделения министерства военных дел Польши, вылавливавшие активных красноармейцев. Научный работник из Минска Михаил Антонович Батурицкий рассказывает о событиях, о которых ему рассказывал дед, Корсак Константин Адамович. “В 1920 г. дед участвовал в походе на Варшаву. После окончания войны Несвижский район Минской области, где дед жил с семьёй в д. Саская Липка, отошёл к Польше. Властями было объявлено о регистрации в д. Малево Несвижского р-на всех, кто служил в “Русской армии” (выражение деда). Он пошёл регистрироваться вместе со своим шурином, Позняком Антоном, который жил в соседней деревне Глебовщина. В Малево их сразу же арестовали и допросили. На допросах спрашивали, не участвовал ли он в “засадке под Игуменом”. Если бы дед признался, его бы сразу же расстреляли. Однако его никто не предал, и дело окончилось концлагерем. Деда послали в концлагерь под Белосток, где он пробыл до марта 1921 года. В лагере было 1500 человек, в живых осталось только 200. Деда выпустили, потому что он был по паспорту поляк, остальных оставили умирать”.

В российско-польском сборнике документов и материалов “Красноармейцы в польском плену в 1919-1922 гг.”, изданном в 2004 г. — приводится факт допроса в Ровенском уголовном розыске Г. Мичева, которого жестоко избивали и пытали, требуя сознаться, что он “не старый военнопленный, а красноармеец, который убил много польских солдат” (с. 709).

В 1939-1940 гг. сотрудники НКВД СССР по нескольку раз допрашивали польских военнопленных. Оставшиеся в живых польские офицеры вспоминали, что их буквально измучили бесконечные опросы и допросы. Причем о пытках при составлении учетных дел польских военнопленных нет упоминаний. Надо иметь в виду, что, согласно инструкции, на каждого польского офицера и полицейского заводилось два учетных дела, одно из которых заполняло особое отделение НКВД в лагерях (“Пленники необъявленной войны”, с. 75-77). При возбуждении уголовного дела на военнопленного заводилось ещё и следственное дело. Понятно, что это делалось не из праздного любопытства. На основании следственной работы, задокументированной в учетном деле, польские офицеры и полицейские распределялись по соответствующим лагерям и тюрьмам, а впоследствии принималось решение об их дальнейшей судьбе. Подобная сортировка происходила и в польских лагерях.

Необходимо напомнить, что и после разгрома нацистской Германии основная работа, проводимая советскими, американскими, британскими, французскими спецслужбами с миллионами немецких военнопленных, также состояла в выяснении их причастности к совершению военных преступлений, прежде всего к расстрелам военнослужащих из армий антигитлеровской коалиции.

В ноябре 2005 г. лондонская газета “Daily mail” сообщила, что в 40-х годах в Лондоне на фешенебельной улице Кенсингтон-гарден (6-8 Kensington Palace Gardens London W8), в одном из домов рядом со зданием нынешнего российского посольства, располагалась Лондонская окружная тюрьма (London District Cage). В неё тайно доставляли похищаемых из Германии (в том числе и из советской зоны) высокопоставленных пленных нацистов, виновных в массовых расстрелах британских военнопленных. Свидетели рассказывают, что в те годы сюда каждый день прибывали несколько машин с военнопленными. Здесь было 5 допросных камер. По некоторым сведениям, допросы проводись в очень жесткой форме. На сегодняшний день рассекречена лишь часть документов, связанных с пытками на Кенсингтон-гарден. Правосудие здесь было быстрым и суровым. После признания под давлением — расстрел или виселица.

Логика поведения советского руководства в довоенные и послевоенные годы, а также документы сборника “Красноармейцы в польском плену в 1919-1922 гг.”, свидетельствующие о бесчеловечном отношении к пленным красноармейцам в польских лагерях, позволяют с большой степенью вероятности утверждать, что расстрел части польских офицеров и полицейских весной 1940 г. был связан с их причастностью к гибели советских военнопленных в польских лагерях.

Нетерпимость

Изучая документы и материалы многостраничного (912 стр.) российско-польского сборника “Красноармейцы в польском плену в 1919-1922 гг.” и сопоставляя их с известными российско-польскими сборниками о катынском преступлении, нельзя не заметить двойных стандартов в оценке действий НКВД и польских репрессивных органов. Так, составители сборника “Красноармейцы в польском плену в 1919-1822 гг.”, профессора Торуньского университета 3. Карпус и В. Резмер, утверждают, что “нет никаких документальных свидетельств и доводов для обвинения и осуждения польских властей в проведении целенаправленной политики уничтожения голодом или физическим путем большевистских военнопленных”.

Между тем свидетельства, помещенные в сборнике, нельзя читать без содрогания. Вот что писал в ноябре 1920 г. о своих посещениях польских лагерей секретарь-распорядитель отдела военнопленных Американской ассоциации христианской молодежи И. Вильсон.

Лагерь Модлин. “Квартиры в плохом состоянии, люди спят на голых досках, без матрасов и одеял… пища вполне удовлетворительная”. Лагерь в Лодзи. “Люди лежат на полу без покрывал, покрытые собственной одеждой, по большей части очень истрепанной и крайне недостаточной для этого времени года… Большинство из них босые или в одних носках”. Лагерь в Рембертове. “В каждой комнате находится 100 человек. У них нет ни покрывал, ни одеял, и они спят в обычном платье на голых досках… пленные нуждаются в платье и обуви” (“Красноармейцы…”, с.339-346).

Надо сказать, что оценки И. Вильсона были достаточно благоприятными для польских властей. Американский наблюдатель был наивен и полностью полагался на информацию лагерного начальства. Вот как он отозвался о пище для военнопленных, которую ему предложили 7 октября 1920 г. в концентрационной станции в Модлине: “она была вполне удовлетворительной и по содержанию была лучше той, которую получали русские пленные в Германии. Комендант был очень любезен…” (Там же,с. 340).

Можно было бы согласиться с этой оценкой, если бы не телеграмма командира укрепленного района Модлин Малевича. 28 октября 1920 г., то есть через три недели после визита Вильсона, он сообщает Верховному Командованию Войска Польского о том, что в лагерном “госпитале 900 желудочных больных (из 3.500 пленных), из которых почти 10 процентов смертельных случаев… Главные причины заболевания — поедание пленными различных сырых очистков и полное отсутствие обуви и одежды” (там же, с. 355). “Поедание сырых очистков” как-то не вяжется с “вполне удовлетворительной пищей”!

В декабре 1920 г. Верховный Чрезвычайный комиссар по делам борьбы с эпидемиями Эмиль Годлевский в письме военному министру Казимежу Соснковскому положение в лагерях военнопленных характеризовал как “просто нечеловеческое и противоречащее не только всем требованиям гигиены, но вообще культуре” (там же, с. 419). К сожалению, его письмо так и осталось гласом вопиющего в пустыне.

Месяцем раньше начальник медицинской службы французской военной миссии в Польше майор Готье отмечал, что в крупнейшем лагере военнопленных Стшалково “пленные одеты в лохмотья, питание явно недостаточно” (там же, c. 361). Ситуация в Стшалково фактически не изменилась до самого его закрытия.

О бесчеловечном отношении к пленным красноармейцам в феврале 1922 г. жестко высказался в своем докладе НКИД РСФСР председатель Российско-Украинской делегации (РУД) Е. Я. Аболтинь: “Может быть, ввиду исторической ненависти поляков к русским или по другим экономическим и политическим причинам военнопленные в Польше не рассматривались как обезоруженные солдаты противника, а как бесправные рабы.

Содержа пленных в нижнем белье, поляки обращались с ними не как с людьми равной расы, а как с рабами. Избиения в/пленных практиковались на каждом шагу…” (“Красноармейцы…”, с. 704).

Документы и свидетельства позволяют с большой степенью уверенности утверждать о планомерном и буквальном истреблении голодом и холодом красноармейцев в польских лагерях для военнопленных. Можно также сформулировать вывод о том, что в Польше предопределенность гибели русских пленных определялась не решением вышестоящих властей, а общим антироссийским настроем польского общества — чем больше подохнет большевиков, тем лучше.

Наиболее ярко антироссийские настроения сформулировал тогдашний заместитель министра внутренних дел, в будущем министр иностранных дел Польши Юзеф Бек: “Что касается России, то я не нахожу достаточно эпитетов, чтобы охарактеризовать ненависть, которую у нас испытывают по отношению к ней” (В. Сиполс. “Тайны дипломатические”, с. 35). Бек хорошо знал настроения в польском обществе.

Неплохо знал о них и родившийся в Польше командующий Добровольческой армией Антон Иванович Деникин. Вот что он пишет в своих воспоминаниях о жестоком и диком прессе полонизации, придавившем русские земли, отошедшие к Польше по Рижскому договору (1921): “Поляки начали искоренять в них всякие признаки русской культуры и гражданственности, упразднили вовсе русскую школу и особенно ополчились на русскую церковь. Мало того, началось закрытие и разрушение православных храмов” (А. Деникин. “Путь русского офицера”, с. 14).

В то время в Польше было разрушено 114 православных церквей, в том числе был взорван уникальный по своей культурной значимости варшавский кафедральный собор святого Александра Невского, имевший в своем собрании более десяти тысяч произведений и предметов мировой художественной ценности. Оправдывая это варварское деяние, газета “Голос Варшавски” писала, что “уничтожив храм, тем самым мы доказали свое превосходство над Россией, свою победу над нею”.

Б. Штейфон, начальник штаба белогвардейской Отдельной русской армии (из состава Добровольческой армии генерала А. Деникина), попавший Варшаву в 1920 г., в своих воспоминаниях писал: “Русского в Варшаве ничего не осталось. Нетерпимость доходила до того, что гимназия (около памятника Копернику), отделанная раньше в русском стиле, стояла с отбитой штукатуркой и выделялась, как грязное пятно, на фоне остальных зданий”.

В то же время, будучи в Познани, Б. Штейфон отмечал: “Насколько в Варшаве было все польское и русского ничего не осталось, настолько в Познани все немецкое сохранилось. Названия улиц, вывески, книжные магазины, объявления — все это пестрело немецкими названиями. Польская речь слышалась только изредка и совершенно тонула среди отовсюду слышавшихся немецких слов”. Странная избирательность польских националистов! В настоящее время происходит нечто подобное. Некоторые политические силы в Польше стремятся выдвинуть на первый план советскую “оккупацию”, представляя её более страшной, нежели нацистская.

Отношение к русским в 1920-1922 гг. в Польше было враждебным. Даже члены Российско-Украинской делегации (РУД) по репатриации пленных в Варшаве систематически подвергались оскорблениям. В телеграмме председателя РУД Е. Игнатова наркому Г. Чичерину от 3 мая 1921 г. говорится: “Отношение… в значительной мере враждебное и недопустимое даже с точки зрения буржуазных международных отношений и правил приличия” (“Красноармейцы…”, с. 552-553).

Нетерпимость в отношении всего русского, а тем более советского (то есть комиссарско-еврейского, как считали тогда в Польше) обусловило то, что, как полагают некоторые российские исследователи, до 40% красноармейцев, взятых в плен, погибали, не попав в лагеря военнопленных. Раненых, как правило, бросали на месте пленения без оказания помощи, многие коммунисты, комсостав и евреи расстреливались без суда и следствия, во время многодневного следования эшелонов в лагеря военнопленные, не получая пищи и воды, умирали.

Всего несколько примеров. 24 августа 1920 г. поляки расстреляли из пулеметов 200 пленных (там же, с. 527-528). Этот факт был подтвержден начальником штаба 5-й армии подполковником Воликовским в оперативной сводке. В августе 1920 г. в деревне Гричине Минского уезда после длительных истязаний и издевательств взятые в плен красноармейцы были так бесчеловечно расстреляны, “что некоторые части тела были совершенно оторваны” (там же, с. 160). Как свидетельствует красноармеец А. Честнов, взятый в плен в мае 1920 г., после прибытия их группы пленных в г. Седлец все “партийные товарищи, в числе 33 человек, были выделены и расстреляны тут же” (там же, с. 599).

Бывший узник польских лагерей Лазарь Борисович Гиндин, служивший до пленения в 160-м полку 18-й дивизии 6-й армии советского Западного фронта в должности старшего врача, рассказывает, что поляки прежде всего “выискивали среди пленных жидов и комиссаров. За выданных обещали хлеб и консервы. Но красноармейцы не выдавали” (http://www.krotov. info/library /k/krotov/lb).

Не меньшие испытания ждали пленных в долгом пути до лагеря. Представитель Польского общества Красного Креста Наталья Крейц-Вележиньская в декабре 1920 г. отмечала: “Трагичнее всего условия вновь прибывших, которых перевозят в неотапливаемых вагонах, без соответствующей одежды, холодных, голодных и уставших… После такого путешествия многих из них отправляют в госпиталь, а более слабые умирают” (“Красноармейцы…”, с. 438).

Культработник РККА Вальден (Подольский), прошедший все круги ада польского плена в 1919-1920 гг., в своих воспоминаниях “В польском плену. Записки”, опубликованных в 1931 г. в NN 5 и 6 журнала “Новый мир”, описывал шовинистический настрой польской интеллигенции, которая специально приходила к поездам с военнопленными, чтобы поиздеваться над ними. Раздетый польскими солдатами до “подштанников и рубахи, босой”, Вальден весной 1919 г. вместе с другими пленными был загружен в поезд, в котором они ехали 12 дней, из них первые 7-8 дней “без всякой пищи”. По дороге, на остановках, иногда длившихся сутки, к поезду подходили “господа с палками и “дамы из общества”, которые истязали выбранных ими пленных. Вальден вспоминает, что какой-то “…шляхетский юноша действительно хотел испробовать на мне свой револьвер. Кто-то его остановил… Многих мы недосчитались за нашу поездку” (“Новый мир”, N 5, 1931, с. 84).

Л. Гиндин также вспоминает, что с него “сняли сапоги и одежду, дали вместо них отрепья. По одному вызывали на допрос. Потом повели босиком через деревню. Подбегали поляки, били пленных, ругались. Конвой им не мешал”.

Смертность военнопленных на пути в лагеря доходила до 40%. 20 декабря 1919 г. на совещании в Верховном командовании Войска Польского майор Янушкевич сообщал: “Из транспорта в 700 человек, высланных из Тернополя, прибыло 400” (“Красноармейцы…”, с. 126).

Только через год, 8 декабря 1920 г., министр военных дел Польши издал приказ о недопустимости транспортировки голодных и больных пленных. Основанием для приказа явился факт отправки из Ковеля в Пулавы 300 пленных, из которых доехали 263 человека, 37 умерли и 137 после прибытия были помещены в госпиталь. “Пленные, по рассказу нынешнего командира станции, были 5 дней в пути и все это время не получали еды, поэтому после прибытия в Пулавы, как только их выгрузили и направили на станцию, пленные бросились на дохлую лошадь и ели сырую падаль” (там же, с. 434). Сколько таких эшелонов прошло без внимания высочайших инстанций, одному Богу известно.

Как выполнялись в Польше приказы руководства, свидетельствуют следующие факты. 22 ноября 1920 г. на совещании представителей отделов штаба и департаментов МВД Польши в связи с “катастрофическим состоянием лагерей военнопленных” было решено отдать в распоряжение I отдела штаба министерства военных дел 15 000 ботинок, 25 000 шинелей и 3000 комплектов обмундирования.

Через месяц после этого решения и через десять дней после вышеупомянутого приказа читаем в донесении санитарного отдела Келецкого генерального округа от 17 декабря 1920 г.: “Докладываю, что в последнее время прибывают в военные госпитали здешнего КГО транспорты больных пленных большевиков без верхней одежды и обуви или в лохмотьях, не защищающих от холода, а иногда и совсем голых” (“Красноармейцы…”, с. 455).

Даже в Россию по обмену пленными красноармейцы по-прежнему отправлялись полураздетыми. Бывали случаи, когда оставшихся раздевали, чтобы одеть отправляемых на родину. Красноармеец Каськов 18 июля 1921 г. (обратите внимание: в “благополучном” 21-м году) в лагере Стшалково был посажен на 14 суток в карцер за то, что “на нем не было кальсон”, которые отняли, чтобы одеть отъезжающего в Россию, а других не выдали (там же, с. 644).

12 декабря 1920 г. в Россию из Польши прибыли в холодном, неотапливаемом вагоне еще 40 красноармейцев в “сильно изнуренном состоянии”. Из прибывшей партии за неделю умерли 5 человек (там же, с. 444). Практически в то же время в Минск прибыл поезд с 36 пленными красноармейцами, которые были также “чрезвычайно изнурены и истощены, в лохмотьях, и один даже без всякой обуви. Жаловались на дурное питание и обращение; вагон был совершенно не приспособлен для перевозки людей и даже не очищен от конского навоза, который лежал слоем в ¹/₄ аршина…” (там же, с. 445).

Количество погибших при транспортировке нетрудно вычислить, сопоставляя данные о числе плененных красноармейцев с теми, кто оказался в лагерях. Из сводок III отдела (оперативного) Верховного командования Войска Польского явствует, что с 13 февраля 1919 г. по 18 октября 1920 г. было пленено 206.877 красноармейцев. Данные российского историка Г. Ф. Матвеева свидетельствуют о том, что непосредственно в польском плену оказалось около 157.000 красноармейцев (там же, с. 11). Разница в 50 тысяч пленных между данными польского III отдела и Г. Матвеева является тем количеством пленных красноармейцев, которое было “потеряно” в ходе транспортировки в лагеря. При этом надо иметь в виду, что 5 тыс. пленных красноармейцев в июне 1920 г. были отбиты 1-й Конной армией и около 12 тыс. украинских пленных по решению польских властей были отпущены по домам. Тем не менее судьба более 30 тысяч пленных красноармейцев остается неясной, и, вероятно, их следует считать погибшими.

Не менее тяжёлыми были условия содержания в лагерях. Вот типичная ситуация в лагере Стшалково: “19 октября 1920 г. барак для пленных коммунистов был так переполнен, что, входя в него, посреди тумана было вообще трудно что бы то ни было рассмотреть. Пленные были скучены настолько, что не могли лежать, а принуждены были стоять, облокотившись один на другого” (там же, с. 350).

Сортировка в лагерях осуществлялась по политическому и национальному признаку: большевики, пленные русской национальности, поляки, украинцы, пленные литовцы, эстонцы, финны, латыши и т. д. “Пленные русские (после отделения большевистского элемента) делились на три группы”: офицеры и рядовые русские пленные, пленные казаки. Пленные евреи также должны были быть “отделены, помещены отдельно и изолированы” (там же, с. 281-282). В особо тяжелых условиях оказывались русские пленные и евреи.

Характерно, что и отношение к белогвардейцам, интернированным в польских лагерях, также было крайне жестоким. Об этом в письме от 21 декабря 1920 г. начальнику польского государства Юзефу Пилсудскому писал непримиримый борец с большевизмом Борис Савинков. Он обращал внимание “нa бедственное положение офицеров и добровольцев армий генералов Булак-Булаховича и Перемыкина, находящихся в концентрационных лагерях…” (там же, с. 458).

Жизнь за 3 папироски

В лагере Стшалково летом 1919 г. помощник начальника лагеря “поручик Малиновский ходил по лагерю в сопровождении нескольких капралов, имевших в руках жгуты-плетки из проволоки”. Нередко Малиновский приказывал пленному ложиться в канаву, а капралы начинали избивать. “Если избиваемый стонал или просил пощады, Малиновский вынимал револьвер и пристреливал… Если часовые застреливали пленных, Малиновский давал в награду 3 папироски и 25 польских марок… Неоднократно можно было наблюдать… группа во главе с Малиновским влезала на пулеметные вышки и оттуда стреляла по беззащитным людям” (“Красноармейцы…”, с. 655).

В 1960 г. в СССР была издана книга бывших заключенных Освенцима Ота Крауса N 73046 из Праги и Эриха Кулки N 73043 из Всетина “Фабрика смерти”. Зверства охраны и условия жизни в лагере Стшалково весьма напоминают Освенцим.

За злоупотребление служебным положением в сентябре 1919 г. поручик Малиновский был арестован, но сведения о степени его наказания отсутствуют. Основной причиной ареста Малиновского, вероятно, явилось то, что он жесточайшим образом расправился с группой латышей, добровольно сдавшихся в польский плен: “Началось с назначения 50 ударов розгой из колючей проволоки, причем им было заявлено, что латыши, как “еврейские наймиты”, живьем из лагеря не выйдут. Более десяти пленных умерли от заражения крови. Затем в течение трёх дней пленных оставили без еды и запретили под страхом смерти выходить за водой” (там же, с. 146). Информация об этих зверствах по отношению к пропольски настроенным пленным просочилась в газеты, и властям пришлось принимать меры.

После ареста Малиновского начальник I департамента МВД Польши Ю. Рыбак 12 октября 1919 г. докладывает в Главное интендантство Верховного командования ВП о ситуации в лагере Стшалково. Он рапортует: “Что касается сегодняшнего положения в Стшалково, то его наилучшей иллюстрацией является рапорт инспектората о проверке этого лагеря, состоявшейся 24 сентября 1919 г.: “Лагерь во всех отношениях образцовый… благодаря энергии и необыкновенной заботе о лагере его начальника, капитана Вагнера. Питание пленных хорошее… пленные моются очень часто, потому что командир лагеря капитан Вагнер оборудовал дополнительные бани” (там же, с. 86).

Однако буквально через две недели после подобных похвал капитан Вагнер был отдан под суд. Новый начальник лагеря полковник Кевнарский, приступивший к обязанностям в ноябре 1919 г., оценил состояние лагеря как “очень запущенное” (там же, с. 110). Очевидно, что доклады польского инспектората и других должностных лиц не отличались объективностью.

Нельзя сказать, что польские власти вовсе не пытались исправить положение. К примеру, в апреле 1920 г. для проверки состояния заведений для военнопленных были созданы специальные инспекционные комиссии в армиях Войска Польского. 6 декабря 1920 г. военный министр Польши К. Соснковский издал приказ о мерах по кардинальному улучшению положения военнопленных. Предписывалось осуществить меры по улучшению питания пленных и санитарного состояния лагерей. Начальникам санитарного, хозяйственного и строительного департамента предложено назначить специальные органы, которые изучат фактическое состояние в лагерях и немедленно устранят замеченные недостатки.

Однако и этот “грозный” приказ фактически не исполнялся. Более того, масса примеров свидетельствует, что “большевистские пленные” вообще не воспринимались польскими властями как ЛЮДИ.

Подобное отношение польских властей подтверждают следующие факты. Перед освобождением из плена “гигиенические купания” для пленных устраивались таким образом, что многие из них после этого умирали. За три года в лагере в Стшалково не смогли (или не захотели) решить вопрос об отправлении военнопленными естественных потребностей в ночное время.

В бараках туалеты отсутствовали, а лагерная администрация под страхом расстрела запрещала выходить после 6 часов вечера из бараков. Поэтому пленные “принуждены были отправлять естественные потребности в котелки, из которых потом приходится есть” (“Красноармейцы…”, с. 696). Об этом хорошо знали администрация и польские проверяющие. В конце концов дело закончилось тем, что “в ночь на 19 декабря 1921 г., когда пленные выходили в уборную, неизвестно по чьему приказанию был открыт по баракам огонь из винтовок, причем был ранен спящий на нарах К. Калита” (там же, с. 698). Вечером следующего дня в лагере повторно последовал обстрел бараков, в результате которого были ранены 6 пленных, а военнопленный Сидоров убит.

Уже упоминаемый нами Л. Гиндин вспоминает начальника концентрационной станции пленных и интернированных в Рембертове полковника Болеслава Антошевича, который приказал охране “обращаться с большевиками, как с собаками”.

Польская сторона весьма преуспела в создании системы наказаний и издевательств, унижающих человеческое достоинство военнопленных и интернированных. Давно известно, что голый человек чувствует свою ущербность. Не случайно спецслужбы многих стран допрашивают подозреваемых раздетыми. В польских лагерях, и это уже отмечалось, пленные красноармейцы нередко были раздеты и разуты на протяжении всех трех лет плена. В протоколе 11-го заседания Смешанной комиссии по репатриации от 28 июля 1921 г. отмечалось: “Пленные босы, раздеты и разуты часто донага” (там же, с. 646).

В лагерях и тюрьмах военнопленных заставляли руками чистить уборные, а если они отказывались, то их избивали. Вальдена после пленения также заставили чистить туалет руками, после этого, не дав вымыть руки, заставили есть пищу (“Новый мир”, N 5, 1931, c. 83).

Или такой факт. В большинстве польских лагерей военнопленных отсутствовали матрасы, сенники, подушки и одеяла. Военнопленные спали на голых досках или прямо на полу. Понятно, что у молодого государства возможности были ограниченные, но соломой пленных можно было обеспечить. Для этого нужно было лишь желание.

В протоколе 11-го заседания Смешанной комиссии по репатриации от 28 июля 1921 г. была сформулирована общая оценка ситуации, в которой находились пленные красноармейцы в польских лагерях вплоть до выезда в Россию: “РУД (Российско-Украинская делегация) никогда не могла допустить, чтобы к пленным относились так бесчеловечно и с такой жестокостью… РУД не вспоминает про тот сплошной кошмар и ужас избиений, увечий и сплошного физического истребления, который производился к русским военнопленным красноармейцам, особенно коммунистам, в первые дни и месяцы пленения” (там же, с. 642)

Подобное положение сложилось в результате фактического попустительства польских властей к нарушениям, допускаемым лагерными администрациями. В том же протоколе отмечалось: “…Польская делегация неоднократно нам заявляла, что ею принимаются меры по устранению этих позорных явлений… Но, к сожалению, весь дальнейший ход нашей работы не оправдал наших надежд” (там же, с. 642).

Полпредство РСФСР в своей справке от 10 августа 1921 г. пишет: “В то же время поляки не сообщили нам ни одного результата тех расследований, которые они обещали по поводу указанных нами конкретных фактов, ни одного приговора, ни одного случая предания суду” (там же, с. 651). Всё это свидетельствует о явно продуманной линии поведения варшавских властей, что не могло не сказываться на ситуации в польских лагерях для военнопленных.

Вернемся в 1919 г. Начальник Санитарного департамента министерства военных дел Польши генерал-подпоручик Здзислав Гордынский в своей докладной записке приводит письмо подполковника Кажимежа Хабихта от 24 ноября 1919 г. о ситуации в лагере пленных в Белостоке, в котором говорится: “Я посетил лагерь пленных в Белостоке и сейчас, под первым впечатлением, осмелился обратиться к господину генералу как главному врачу польских войск, с описанием той страшной картины, которая предстаёт перед каждым прибывающим в лагерь…

Вновь то же преступное пренебрежение своими обязанностями всех действующих в лагере органов навлекло позор на наше имя, на польскую армию так же, как это имело место в Брест-Литовске… В лагере на каждом шагу грязь, неопрятность, которые невозможно описать… Перед дверями бараков кучи человеческих испражнений, которые растаптываются и разносятся по всему лагерю тысячами ног. Больные до такой степени ослаблены, что не могут дойти до отхожих мест, с другой стороны, отхожие места в таком состоянии, что к сиденьям невозможно подойти, потому что пол в несколько слоев покрыт человеческим калом.

Сами бараки переполнены, среди “здоровых” полно больных. По моему мнению, среди тех 1400 пленных здоровых просто нет. Прикрытые тряпьем, они жмутся друг к другу, согреваясь взаимно… Отсутствие одеял приводит к тому, что больные лежат, укрывшись бумажными сенниками” (“Красноармейцы…”, с. 106-107).

В Польше были люди, не опьяненные националистическим и политическим дурманом, которые так же, как Гордынский и Хабихт, пытались изменить ситуацию в лагерях военнопленных к лучшему. Однако они были в явном меньшинстве. Поэтому положение военнопленных в лагерях на протяжении трех лет менялось крайне незначительно. Ситуация, которую подполковник К. Хабихт увидел в ноябре 1919 г. в лагере Белостока, достаточно часто встречается и в документах более позднего периода.

К. Хабихт в своем письме упомянул Брест-Литовск. Дело в том, что за полтора месяца до этого уполномоченные Международного комитета Красного Креста (МККК) д-р Шатенэ, г-н В. Глур и военный врач французской военной миссии д-р Камю посетили 4 лагеря военнопленных, расположенные в Брест-Литовске.

Вот некоторые впечатления уполномоченных МККК: “Унылый вид этого лагеря (Буг-Шуппе), состоящего из развалившихся большей частью бараков, оставляет жалкое впечатление. От караульных помещений, так же как и от бывших конюшен, в которых размещены военнопленные, исходит тошнотворный запах. Пленные… ночью, укрываясь от первых холодов, укладываются тесными группами по 300 человек… на досках, без матрасов и одеял.

Много юношей моложе 20 лет, поражающих своей бледностью, крайней худобой и блеском глаз, они гораздо труднее переносят голод, чем их старшие товарищи” (там же, с. 88).

Поражают данные о смертности пленных в Красном лагере, приведенные в докладе уполномоченных МККК: “Две сильнейшие эпидемии опустошили этот лагерь в августе и сентябре (1919 г.) — дизентерия и сыпной тиф… Рекорд смертности был поставлен в начале августа, когда в один день от дизентерии скончалось 180 (сто восемьдесят) человек” (там же, с. 91).

По данным “официальной статистики”, в которой проверяющие сомневались, из 4165 военнопленных 1242 (29,8%) болели дизентерией, 616 (14,7%) — сыпным тифом, 1117 (26,8%) — возвратным тифом, а 1192 (28,6%) страдали истощением (там же, с. 91).

Из них умерли: от дизентерии — 675 человек, или 54,3% заболевших, от сыпного тифа — 125 человек, или 20,3% заболевших, от возвратного тифа — 40 человек, или 3,6%, от истощения — 284 человека, или 23,8% от признанных истощенными. Всего за месяц с 7 сентября по 7 октября 1919 г. в лагерях Брест-Литовска умерли 1124 человека, или 27% от общего состава пленных (там же, с. 91).

По итогам проверки лагерей в Брест-Литовске разразился скандал. Однако, как показало дальнейшее развитие событий, польские власти особых выводов из него не сделали. Через год после скандальных событий, в июле 1920 г., капитан Игнацы Узданский, начальник госпиталя для пленных N 2 в Брест-Литовске, информирует начальство о том, что “положение эпидемического госпиталя N 2 противоречит всем принципам, не только гигиены и медицины, но и просто человечности” (там же, с. 240). И. Узданский чтил клятву Гиппократа и не мог согласиться, чтобы военнопленные, пациенты его госпиталя, были оставлены без всякой помощи. Но, к сожалению, не он определял ситуацию в лагерях.

Спустя год после визита уполномоченных МККК, осенью 1920 г., комендант лагеря Брест-Литовска прибывшим военнопленным заявил: “Вы, большевики, хотели отобрать наши земли у нас, — хорошо, я дам вам землю. Убивать вас я не имею права, но я буду так кормить, что вы сами подохнете” (там же, с. 175). Документы сборника “Красноармейцы в польском плену в 1919-1922 гг.” свидетельствуют, что начальники большинства польских лагерей для пленных красноармейцев разделяли эту позицию.

Фактически не изменилась ситуация и в польском лагере военнопленных в Белостоке через год после посещения его подполковником К. Хабихтом. Бывший политзаключенный А. П. Мацкевич рассказывал о положении, в котором там находились пленные красноармейцы осенью 1920 г.: “В бараке нас окружила толпа голых, оборванных и совершенно изголодавшихся людей, с просьбой — нет ли у кого из нас, прибывших, хлеба. Немного позднее выяснилось, что пища в лагерях выдается такая, что ни один самый здоровый человек не сумеет просуществовать более или менее продолжительное время”.

В лагере “многие погибали от побоев. Одного красноармейца (фамилии не помню) капрал по бараку так сильно избил палкой, что тот не в состоянии был подняться и встать на ноги. Второй, некто Жилинцкий, получил 120 прутьев…” (“Красноармейцы…”, с.175).

Как рассказывал К. Корсак, в белостокском лагере накануне освобождения в марте 1921 г. “освобождаемым устроили санобработку: раздели в одном бараке, нагишом по снегу прогнали в другой барак, где окатили ледяной водой, и по снегу обратно погнали одеваться”.

Член комиссии Лиги наций профессор Мадсен, посетивший в конце ноября 1920 г. лагерь в Вадовицах, охарактеризовал его как одну из “самых страшных вещей, которые он видел в жизни” (там же, с. 421). Представляется необходимым подробнее остановиться на этом лагере. Прежде всего процитируем рапорт начальника лагеря интернированных N 2 в Вадовицах полковника Мечислава Полковского, написанный примерно тогда же, когда лагерь посещал профессор Мадсен — 25 ноября 1920 г.

Рапорт Полковского начинается патетически: “…для пленного лагерь — материнская учетная часть… о прибытии транспорта извещается главный врач, который проверяет состояние здоровья данного транспорта, после чего подвергает данный транспорт купанию и дезинфекции… Каждый пленный получает, если это возможно, сенник, подушку под голову и одеяло для укрывания… Пленные из каждого барака моются не менее двух раз в неделю… Осмотр пленных происходит в отдельном здании, состоящем из канцелярии, кабинета врача, смотрового помещения и лазарета…

Отношение к пленным строгое настолько, насколько это необходимо для поддержания дисциплины… Битьё пленных строжайшим образом запрещено, и его вообще нет, так же как нет жалоб на неправильное отношение к пленным со стороны рядовых Войска Польского” (там же, с. 391).

О степени объективности этого рапорта свидетельствует не только заявление проф. Мадсена, но и уже упоминаемые нами воспоминания бывшего узника лагеря в Вадовицах Вальдена (Подольского). Старшего врача лагеря в Вадовицах Бергмана, о котором столь лестно отзывался Полковский, Вальден характеризует как “двуногого зверя”. Он выходил на прием больных с хлыстом и собакой. “Подвергались осмотру только исполосованные хлыстом и искусанные больные” (“Новый мир”, N 5, 1931, с. 88). Далее Вальден отмечает: “В лагере по-прежнему голод, изнурительные работы, бесчеловечная жестокость, нередко доходившая до прямых убийств наших пленных на потеху пьяной офицерни” (“Новый мир”, N 6, 1931, с.82).

Здесь необходимо прерваться. В 70-х годах прошлого столетия мне довелось общаться с одним из старожилов, жившим в Вильнюсском крае, как он говорил, “при польском часе”. Пан Тадеуш, как он представился, рассказал о страшных расправах над красноармейцами в польских лагерях. Говорил, что на них польские офицеры отрабатывали сабельные удары, а также рассказал о случае, когда офицеры распороли красноармейцу живот, зашили туда кота и делали ставки, кто скорее умрет: человек или кот. На официальном уровне в то время подобные факты замалчивались. Польша тогда считалась верным союзником СССР.

Относительно случая с красноармейцем и котом, возможно, кто-то пересказал пану Тадеушу свидетельство представителя польской администрации на оккупированной территории М. Коссаковского, который был очевидцем этого ужасного варварства. Этот случай впоследствии был описан в книге М. Мельтюхова “Советско-польские войны. Военно-политическое противостояние 1918-1939 гг.” (с. 25). А в статье П. Покровского “Морозом и саблей” (“Парламентская газета”, апрель 2000 г.) была названа фамилия одного из участников этого злодеяния — Гробицкий, начальник штаба генерала А. Листовского.

Но вернемся к воспоминаниям Вальдена. Он описывает, как распределялась в лагере в Вадовицах помощь Красного Креста и благотворительных организаций. Это акцентируется в польском предисловии к сборнику о красноармейцах как жест доброй воли польской стороны. Вальден же утверждает, что помощь в основном сразу же “сплавлялась” начальником лагеря на рынок. Но отчетные бумажки о том, что такая помощь поступала в лагерь, сохранялись.

Показательно, что визит представителя США в лагерь для выяснения, как распределялась американская помощь и где “теплые пушистые пледы из прошлой партии, поступившей в лагерь”, закончился безрезультатно. Вальден, будучи переводчиком в диалоге американца и начальника лагеря, безуспешно пытался объяснить американцу, что “пледы давно уже были сплавлены полковником на рынок”. Американец сделал вид, что ничего не понял.

После Вадовиц Вальден был направлен в лагерь интернированных N 1 в Домбе, откуда был вывезен в Россию. Перед отъездом на родину пленных “купали”, как в Белостоке. Об этом Вальден пишет так: “Издевательские гигиенические купания стоили жизни не одному пленному… После бани нас отделили свирепым кордоном от остальной массы пленных. Несколько человек были расстреляны за попытку передать записку отъезжающим” (“Новый мир”, N 6, 1931, с. 91). Необходимо заметить, что пленные отъезжали по обмену в советскую Россию. Передававшие записку должны были ехать на Родину позже, но остались в польской земле навсегда. Этих расстрелов никто не учитывал и они не расследовались.

Аналогичный случай приводится в сборнике “Красноармейцы в польском плену в 1919-1922 гг.”. 19 июля 1921 г. в лагере в Стшалково члены РУД стали свидетелями беспричинного расстрела военнопленных. В тот день в Россию отправлялась очередная партия пленных, которые стали бросать через изгородь остававшимся товарищам кружки и котелки. Это привлекло к ограде пленных, в которых охрана по приказу унтер-офицера открыла стрельбу. Красноармеец Сидоров был убит, шестеро ранены (“Красноармейцы…”, с. 645, 650). О расследовании этого преступного факта ничего не сообщается.

Интересно сопоставить взгляды на ситуацию в лагере интернированных N 1 в Домбе под Краковом представителя Российского общества Красного Креста (РОКК) и начальника лагеря Станислава Тарабановича.

Вот что увидел в лагере 10-11 сентября 1920 г. представитель РОКК: “Большинство без обуви — совсем босые… Кроватей и нар почти нет… Ни соломы, ни сена нет вообще. Спят на земле или досках. Одеял очень мало. Полученные от Американского Красного Креста, говорят, отобраны. Мыла совсем не получают. В баню ходят приблизительно раз в 2 месяца. Нет белья, одежды; холод, голод, грязь… Администрация не нашла возможным показать мне отхожие места, несмотря на мои неоднократные требования.

Книги есть. Но их не дают. Газеты некоторые покупают, но многим это не по карману. Жаловались, что офицеры наносят побои, если жалуются, то за жалобу опять бьют” (там же, с. 348).

А вот как представлял начальству состояние лагеря интернированных N 1 в Домбе его начальник С. Тарабанович в рапорте от 16 ноября 1920 г.: “…всего пленных и интернированных в лагере 4096… весь лагерь ежедневно подметается и сбрызгивается известью… все интернированные и пленные раз в неделю купаются и одновременно их вещи отдаются в дезинфекцию… Спят на нарах или на койках… Лагерные туалеты опорожняются от кала бочковозами… Две трети интернированных и пленных имеют сенники, одеяла и шинели, и все — одежду, белье и обувь” (“Красноармейцы…”, с. 272-373). Впечатление такое, что Тарабанович информирует начальство о каком-то другом лагере.

О том, какая ситуация сложилась в этом лагере к весне 1921 г., свидетельствуют показания вернувшегося в Россию из лагеря в Домбе интернированного Витольда Марецкого. Он рассказал, что в апреле 1921 г. в лагере стали пополняться рабочие отряды. Пленные отказывались идти в эти отряды, так как в них были созданы такие невыносимые условия работы и жизни, что “некоторые из этих рабочих отрядов растаяли до ¹/₄ своего первого состава. Так, рабочий отряд N 25 из состава 250 чел. к середине апреля насчитывал только 60 человек; в другом — N 20 — из 300 человек осталось 90, а некоторые мелкие отряды, работавшие у окрестных помещиков, растаяли совершенно” (“Красноармейцы…”, с. 577). То есть смертность в рабочих командах в период, когда, по мнению польских профессоров, произошло радикальное улучшение положения пленных в лагерях, составила 70 и 76%.

Ситуация осложнилась весной 1921 г., когда потребовалось пополнение рабочих отрядов, а красноармейцы отказались вступать в них. Тогда “отказавшихся идти на работу начали убивать (на страх другим), производя это на глазах всех пленных и интернированных (особенно старались в этом направлении “plutonowy Soltys”, жандармы (фамилии неизвестны), поручик Ремер); все это делалось в присутствии доктора капитана Суровца” (там же, с. 578). О происходившем было известно начальнику лагеря полковнику Тарабановичу.

В апреле 1921 г., вероятно, в связи с вышеописанным инцидентом, он был освобожден от своих обязанностей. Вместо него начальником лагеря был назначен полковник Сандецкий.

Уполномоченные РУД 3 июля 1921 г., то есть через два месяца после назначения нового начальника лагеря, писали о результатах обследования: “Военнопленные почти все одеты в рубище, многие не имеют белья или части его, некоторые не имеют ничего, кроме белья, очень многие не имеют обуви или имеют обувь совершенно рваную” (там же, с. 605).

Уполномоченные РУД также отмечали, что поручик Ремер, пользуясь тем, что новый начальник лагеря Сандецкий не интересовался “жизнью лагеря и его обитателей”, стал “фактическим хозяином лагеря” (там же, с. 606). При таком отношении высших польских властей к фактическим преступникам, каким являлся Ремер, немудрено, что ситуация в лагерях военнопленных не менялась к лучшему.

Кнутом и пулей. Голодом и холодом

Во временной инструкции для концентрационных лагерей военнопленных от 21 апреля 1920 г. подчеркивается: “С пленными, особенно подлежащими освобождению, следует обходиться как можно лучше…” (там же, с. 195).

Необходимо напомнить, что 21 июня 1920 г. параграфом 20 инструкции министерства военных дел Польши для лагерей, распределительных станций и рабочих отрядов пленных наказание поркой было СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО (там же, с. 224).

Вопреки инструкции наказание розгами стало системой для большинства польских лагерей для военнопленных. Вальден пишет: “Длинные прутья всегда лежали наготове… при мне засекли двух солдат, пойманных в соседней деревне. Они собирались бежать… Подозрительных зачастую переводили в особый барак — штрафной барак штрафного лагеря; оттуда уже не выходил почти никто…” (“Новый мир”, N 5, 1931, с.86, 88). Вспомним также случай с избиением пленных латышей розгой из колючей проволоки в лагере Стшалково, наказания розгами в Белостоке.

В июне 1921 г. пленные красноармейцы из 133-й рабочей команды (Люблинская губ., г. Демблин) обратились в РУД с просьбой оградить их от постоянных избиений и издевательств. Телесные наказания в команде были системой: за жалобы можно было получить “от 15 до 25 розг. За побег или даже подозрение к побегу бьют розгами от 25 до 35” (там же, с. 598).

Избиения пленных ружейными прикладами, палками и другими предметами были повсеместным явлением и не фиксировались. Об этом говорится в десятках документов сборника. В ноте полпредства РСФСР от 5 января 1922 г. отмечалось: “Избиения военнопленных составляют постоянное явление, и нет возможности регистрировать все эти случаи” (там же, с. 698).

Повсеместным явлением в польском плену были расстрелы без суда и следствия. Выше рассказывалось о расстрелах пленных в лагере в Домбе и других лагерях. Пленные могли быть расстреляны по пустякам. Так, пленный красноармеец М. Шерстнев из белостокского лагеря 12 сентября 1920 г. был расстрелян только за то, что посмел возразить жене подпоручика Кальчинского в разговоре на офицерской кухне, который на этом основании приказал его расстрелять (“Красноармейцы…”, с. 599).

В 1919 г. в Стшалково пленных без повода, как уже упоминалось, расстреливали помощник командира лагеря поручик Малиновский и постерунки (часовые). И в 1920-1921 гг. в пленных продолжали стрелять часовые и офицеры. Все они чувствовали свою безнаказанность. Так, польский генерал, хорошо говоривший по-русски, “спрашивал бывших царских офицеров, когда отозвался Ракитин… он его застрелил из револьвера. Комполка, коммунист Лузин остался жив только благодаря тому, что в барабане револьвера генерала больше не было патронов” (“Красноармейцы…”, с. 528). Дела об этих расстрелах также “не разбирались” и не фиксировались (там же, с. 529).

Следует отметить крайний антисемитизм в польской армии и лагерях. При захвате в плен евреи расстреливались в первую очередь, наряду с комсоставом Красной Армии. Так, бежавший из польского плена красноармеец Валуев сообщил, что 18 августа 1920 г., во время пленения под г. Новоминском, из состава пленных были отделены командный состав и евреи. “Один комиссар еврей был избит и тут же расстрелян” (там же, с. 426).

Бывший военнопленный И. Тумаркин свидетельствует о том, что при взятии его воинской части в плен 17 августа 1920 г. под Брест-Литовском поляки “начали рубку евреев” (там же, с. 573). Тумаркин спасся тем, что выдал себя за русского.

В августе 1920 г. близ станции Михановичи штаб-ротмистр Домбровский устроил экзекуцию над пленными красноармейцами. От смерти их спас привод “хорошо одетого еврея по фамилии Хургин из местечка Самохваловичи, и хотя несчастный уверял, что он не комиссар… его раздели догола и тут же расстреляли и бросили, сказав, что жид не достоин погребения на польской земле” (там же, с. 160-161).

Вальден (Подольский) вспоминает, что его несколько раз пытались расстрелять как еврея. Его спасло то, что он сумел выдать себя за татарина. Л. Гиндин также спасся лишь потому, что ночью осколком стекла успел сбрить бороду, а “врача Каца избили до полусмерти за еврейскую внешность”.

Особого разговора заслуживает вопрос питания военнопленных. Смерть от истощения была обычным явлением в польских лагерях. Как бы предвидя разгоревшиеся спустя 80 лет споры, уже упоминаемый нами Вальден писал: “Слышу протесты возмущенного польского патриота, который цитирует официальные отчеты с указанием, что на каждого пленного полагалось столько-то граммов жиров, углеводов и т. д. Именно поэтому, по-видимому, польские офицеры так охотно шли на административные должности в концентрационных лагерях” (“Новый мир”, N 5, 1931, с. 88).

Начальник распределительной станции в Пулавах майор Хлебовский в конце октября 1920 г. жаловался Верховному чрезвычайному комиссару по делам борьбы с эпидемиями Э. Годлевскому, что “несносные пленные в целях распространения беспорядков и ферментов в Польше” постоянно поедают картофельные очистки из “навозной кучи, которая находится в лагере”, и её придется окружить колючей проволокой (там же, с. 420). В лагере широко практиковалось избиение пленных, порки и вывод зимой на работу голыми (там же, с. 548).

Напомним ситуацию в лагере Модлин, где командир укрепленного района Малевич телеграфировал в октябре 1920 г. начальству о том, что военнопленные ели “различные сырые очистки” и у них “полностью отсутствовали обувь и одежда” (там же, с. 355).

Однако инспекция Верховного командования Войска Польского, проверив 1 ноября 1920 г. санитарное состояние концентрационной станции в Модлине, признала “питание пленных удовлетворительным” (там же, с. 360). Да, майор Хлебовский был прав: при “удовлетворительном” питании “несносные пленные” кушают всякую гадость, в том числе и очистки “в целях распространения беспорядков и ферментов в Польше”! Как после этого не согласиться с профессором 3. Карпусом в том, что польские власти много сделали для улучшения условий содержания и питания пленных красноармейцев!

О голодающих красноармейцах писал в рапорте от 16 октября 1920 г. начальник Главного сортировочного пункта больных и раненых Войска Польского С. Гелевич. Ссылаясь на доклад начальника движения станции Виленская, С. Гелевич информировал Санитарный департамент МВД Польши о том, что пленные из 15 вагонов, направленных из Белостока в Стшалково, “производят впечатление очень изнуренных и голодных, так как вырываются из вагонов, ищут в мусоре остатки еды и жадно поедают картофельные очистки, которые находят на путях” (“Красноармейцы…”, с. 354).

Особо следует сказать о лагерных помещениях, в которых содержались пленные. Самый бедный польский крестьянин не допускал, чтобы его скотина зимой находилась в помещениях, в крышах которых было видно небо, в дыры в стенах свободно пролезала рука. Поэтому объяснения, что у молодого польского государства не было материальных возможностей, хотя бы для латания дыр, просто несерьезны.

В октябре 1920 г. представители Российского общества Красного Креста (РОКК) при осмотре лагеря в Стшалково отмечали: “Одежда и обувь весьма скудная, большинство ходят босые… В лагере большое число очень тяжелых отморожений (ног), которые зачастую у пленных оканчиваются ампутацией… Кроватей нет — спят на соломе… Большинство зданий — это землянки с продавленными крышами, земляным полом… Многие бараки переполнены…

Одежда у всех старая, …производит она впечатление лохмотьев. Из-за недостатка пищи пленные, занятые чисткой картофеля, украдкой едят его сырым” (там же, с. 349-350).

В ноте РУД от 29 декабря 1921 г. по поводу условий содержания пленных в лагере в Стшалково отмечалось, что “санитарное состояние лагеря до крайности неудовлетворительное… вода почти отсутствует… иногда не хватает для варки пищи. Отопления совершенно нет… Медицинской помощи почти нет вследствие отсутствия медикаментов.

Обращение с заключенными со стороны администрации лагеря жестокое. Аресты на каждом шагу. Условия ареста невозможные. Ежедневно арестованных выгоняют на улицу и вместо прогулок гоняют бегом, приказывая падать в грязь… Если пленный отказывается падать или, упав, не может подняться, обессиленный, его избивают ударами прикладов или заставляют в наказание носить на спине интернированных петлюровцев” (там же, с. 695-696).

В протоколе 11-го заседания Смешанной комиссии от 28 июля 1921 г. дается описание карцера в Стшалково. Карцер представлял собой “небольшие, менее двух кубических саженей, каморки, в которые сразу сажали от 10 до 17 человек, причем часто арестованных раздевают донага и дают горячую пищу через два дня” (там же, с. 644).

Не будем описывать помещения для пленных в других лагерях, они аналогичны. Тем не менее рассмотрим ситуацию в одном из самых печально известных лагерей пленных — лагере N 7 в Тухоли.

Тухоль — гнилой корень

Польский лагерь военнопленных в Тухоли заслуживает отдельного разговора. Он является одним из основных аргументов в споре о количестве умерших в польском плену пленных красноармейцев. Польский профессор 3. Карпус в предисловии к сборнику “Красноармейцы в польском плену в 1919-1922 гг.” утверждает: “Вопрос, который вызывает наибольшие разногласия и сегодня, касается количества умерших большевистских пленных в лагере в Тухоли. Во многих публикациях утверждается, что в этом лагере умерло 22 тыс. красноармейцев, и поэтому этот лагерь везде называется лагерем смерти… Основываясь на сохранившихся источниках, можно с уверенностью утверждать, что в Тухоли за год умерло, в подавляющем большинстве от заразных болезней, 1950 большевистских военнопленных” (там же, c. 26-27).

Активным защитником позиции проф. 3. Карпуса зарекомендовал себя Яков Кротов, который опубликовал 28 ноября 2000 г. в газете “Московские новости” статью “Компенсации не тшеба”, в которой он, ссылаясь на письма деда, бывшего узника лагеря в Тухоли Лазаря Гиндина, заявляет, что лагерь в Тухоли “не был курортом, но и не “лагерем смерти”. Для многих интересующихся польскими лагерями для военнопленных письма Л. Гиндина являются серьезным аргументом.

Яков Кротов, однако, умолчал, что помимо писем деда существуют его воспоминания, надиктованные на плёнку. В них Л. Гиндин рассказал о плене без оглядки на лагерную цензуру. Тогда как в письмах он вынужден был “лакировать” действительность.

Лазарь Борисович Гиндин попал в польский плен 21 августа 1920 г. и до своего побега из плена в декабре 1921 г. регулярно писал жене письма. Письма Лазаря Гиндина — это гимн любви человека к своей семье и близким, это гимн человеческой стойкости и достоинства. Ключом для понимания его писем являются фразы, обращенные к любимой жене: “Береги себя, голубка, не переутомляйся. У тебя ведь слабое сердце. Обо мне не беспокойся, цел буду” (письмо от 18 мая 1921 г.). “Олечка! Деточка! Береги себя и девочек. Помни, что ты дороже мне всего…” (письмо от 24 ноября 1920 г.). Как настоящий мужчина, Лазарь Борисович в каждом письме домой изо всех сил пытался ободрить свою семью, старался при этом лишний раз не волновать дорогих ему людей, поэтому очень скупо рассказывал о собственных злоключениях в польских лагерях. Его кредо: “…не волнуйтесь, цел буду!”. Пример, достойный подражания.

Если письма Л. Гиндина с фронта, по понятным причинам, лишь слегка приукрашивали действительность, то его письма из плена, по тем же самым причинам, вообще не могли раскрывать реальное положение дел в польских лагерях. В целом ряде материалов, опубликованных в сборнике “Красноармейцы в польском плену в 1919-1922 гг.”, отмечается, что попытки пленных красноармейцев пожаловаться на бесчеловечные условия своего содержания в лагерях, как правило, имели весьма тяжкие последствия для жалобщиков. Об этом, несомненно, было известно Гиндину. И это он отмечает в своих воспоминаниях, когда рассказывает о визите в лагерь товарища из советского представительства в Варшаве: “Открыто жаловаться никто не осмелился, чтобы надзиратели не вымещали злобу после отъезда представителя”. Однако этот эпизод почему-то ускользнул от внимания Я. Кротова.

Внимательный читатель сразу заметит, как резко изменился тон писем Л. Гиндина после попадания в плен. В письмах с фронта он подробно и красочно описывал свои впечатления и наблюдения. В письмах из лагерей он всячески старается избегать этого. Только мимолётные фразы свидетельствуют о тех жестоких испытаниях, которые ему довелось пережить в Польше в качестве военнопленного.

23 марта 1921 г. Гиндин пишет из Осовца: “Питание хорошее. Только окончательно оборвался. Всё истрепалось”. О том, как дело обстояло на самом деле, написал в апреле 1921 г. в своём письме Ольге Гиндиной освободившийся из плена Яков Геллерштрем, сосед Гиндина по лагерю: “…Я также был в плену… по внешности потерял всякое человеческое достоинство, унижения неописуемые, и только благодаря случайности — я родился в Эстонии — был освобождён, спасён”. Какими же ужасными обстоятельствами и нечеловеческими условиями плена вызваны страшные в своей безысходности слова Геллерштрема “был спасён …только благодаря случайности”, написанные в письме жене ещё остающегося в плену друга! Но и у мужественного и сдержанного Гиндина в письмах жене тоже иногда проскальзывают страшные признания: “Думаю, что по приезде дадут все-таки немного отдохнуть дома, а то я стану совсем инвалидом…” (письмо от 18 мая 1921 г).

Двумя месяцами позднее, чтобы успокоить жену, Л. Гиндин откровенно бравирует в своем письме от 23 июля 1921 г. Пишет о “рыбном спорте” (не рыбалке!) и в конце заявляет: “Вот видишь, как мало я могу сообщить тебе о моей жизни. Живу на всем готовом и не о чем заботиться…”. В феврале и начале мая 1921 г. Л. Гиндин тоже утверждал, что якобы вокруг все хорошо, самое скверное позади, и вдруг 5 августа того же года в письме из Белостока у него опять неожиданно вырывается: “Моя дорогая! Самое тяжелое осталось позади, и если я уцелел до сих пор, то, наверно, увидимся…”. Возникает вопрос — так как же на самом деле жилось пленному? Люди старшего поколения, по своему личному опыту знавшие, что такое военная цензура, лучше нас с вами могли ответить на такой вопрос, поскольку прекрасно умели читать “между строк” скрытый смысл писем своих близких. Им не надо было объяснять, почему это человек сначала бодро сообщает, что вокруг него “все хорошо”, а позднее осторожно намекает на то, что еще не до конца уверен в том, что ему вообще удастся выжить, и выражает удивление, как он в тех условиях “уцелел до сих пор”.

Л. Гиндин был человеком подневольным. А вот что писали о Тухоли наблюдатели со стороны. Причём, подчеркну это, не русские, а поляки. Представитель Польского общества Красного Креста Наталья Крейц-Вележиньская в декабре 1920 года свидетельствовала: “Всего сейчас в Тухоли 5373 пленных. Лагерь в Тухоли — это т. н. землянки, в которые входят по ступенькам, идущим вниз. По обе стороны расположены нары, на которых пленные спят. Отсутствуют сенники, солома, одеяла. Нет тепла из-за нерегулярной поставки топлива… Нехватка белья, одежды во всех отделениях (“Красноармейцы…”, с. 437, 438).

Польский генерал-поручик Ромер в своем отчете от 16 декабря 1920 г. о результатах проверки лагеря пленных в Тухоли отмечал: “Размещение пленных не совсем надлежащее. Пленные ослаблены, требуют поддержки, размещены в очень плохих землянках” (там же, с. 454).

А вот как выглядел тухольский госпиталь: “Больничные здания представляют собой громадные бараки, в большинстве случаев железные, вроде ангаров. Все здания ветхие и испорченные, в стенах дыры, через которые можно просунуть руку… Холод обыкновенно ужасный. Говорят, во время ночных морозов стены покрываются льдом. Больные лежат на ужасных кроватях… Все на грязных матрасах, без постельного белья, только ¹/₄ имеет кое-какие одеяла, покрыты все грязными тряпками или одеялом из бумаги” (там же, с. 376).

В 1921 г. ситуация в Тухоли, как и в остальных польских лагерях для военнопленных красноармейцев, изменилась незначительно. Утверждения профессора З. Карпуса о том, что: “…в Тухоли за год умерло, в подавляющем большинстве от заразных болезней, 1950 большевистских военнопленных” и что якобы нет никаких документальных подтверждений сведений о высокой смертности пленных в Тухольском лагере, сомнительны и противоречат документам.

В частности, статистика тухольского лагерного лазарета: “С момента открытия лазарета в феврале 1921 г. до 11 мая того же года в лагере было эпидемических заболеваний 6491, неэпидемических 12294, всего 23785 заболеваний… За тот же промежуток времени в лагере зарегистрирован 2561 смертный случай, за три месяца погибло не менее 25% общего числа пленных, содержавшихся в лагере” (там же, с. 671).

Оказывается, что только за неполные три весенних месяца 1921 г. в Тухоли умерло на 550 человек больше того суммарного количества людей, что профессор 3. Карпус соглашается признать умершими в Тухольском лагере за целый год! В сборнике “Красноармейцы в польском плену в 1919-1922 гг.” есть и другие свидетельства, на основании которых можно сделать выводы о реальной смертности в лагере. Это чрезвычайно важно, так как известно, что в 1919 — 1920 гг. польские власти фактически не вели достоверного учета умерших в плену красноармейцев.

В письме председателя РУД А. А. Иоффе председателю польской делегации Я. Домбовскому от 9 января 1921 г. сообщается: “По произведенным подсчетам оказывается, что если принять за норму смертности среди пленных в лагере в Тухоли за октябрь месяц минувшего года, то в течение 5-6 месяцев в этом лагере должно вымереть все его население. Эти цифры подтверждены официально польскими военными врачами” (там же, с. 467).

Сведения, приводимые в сборнике “Красноармейцы в польском плену в 1919-1922 гг.”, позволяют с определённой степенью точности подсчитать данные о смертности в Тухоли за 171 день — из 420 дней существования лагеря. Следует подчеркнуть, что приводимые данные являются минимальной оценкой числа погибших.

Получается 6312 умерших менее чем за полгода пленных, что более чем в три раза превышает цифру смертности за 14 месяцев, предлагаемую тем же З. Карпусом.

Самое компетентное подтверждение смертности в 22 тысячи пленных Красной Армии в лагере Тухоли содержится в письме руководителя польской военной разведки (II отдела Генерального штаба Верховного командования ВП) подполковника Игнацы Матушевского, от 1 февраля 1922 г., в кабинет военного министра Польши (там же, с. 701).

Заявление И. Матушевского о гибели 22 тысяч пленных красноармейцев широко известно с 1965 г. и уже ряд лет является объектом яростной критики. Утверждается, что сведения об огромной смертности в Тухоли И. Матушевский почерпнул из прессы и, несмотря на то, что эти сведения были неподтвержденными, включил в текст своего ответа военному министру.

Что можно сказать по данному поводу? Прежде всего то, что письмо И. Матушевского является официальным ответом на распоряжение военного министра Польши N 65/22 12 января 1922 г.

Начальник II отдела Генерального штаба Войска Польского И. Матушевский в 1920-1923 гг. был самым информированным человеком в Польше по вопросу о реальном состоянии дел в лагерях военнопленных и интернированных. Как шеф военной разведки, именно он являлся тем польским государственным чиновником, который по должности обязан был обладать полным массивом информации по всем лагерям, в том числе и закрытой — о внесудебных расстрелах военнопленных, о расправах над военнопленными по инициативе сотрудников лагерной администрации и о случаях массовой гибели пленных. Сбор, обработка и анализ подобной информации напрямую входили в обязанности его подчиненных.

Напомним, что офицеры II отдела, то есть подчиненные И. Матушевского, руководили поступлением военнопленных в лагеря, обеспечивали их политическую “сортировку”, а также контролировали политическую ситуацию в лагерях. Реальное положение дел в лагере в Тухоли И. Матушевский просто был обязан знать в силу своего служебного положения.

Поэтому не может быть никаких сомнений в том, что ещё задолго до написания своего письма от 1 февраля 1922 г. И. Матушевский располагал исчерпывающей, документально подтверждённой и многократно перепроверенной информацией о смерти 22 тысяч пленных красноармейцев в лагере Тухоли.

Решение официально поставить высшее польское руководство в известность о массовой гибели пленных в Тухольском лагере созрело у И. Матушевского по причине того, что это перестало быть тайной для польской и иностранной общественности. При таких обстоятельствах дальнейшее сокрытие истинной информации от начальства грозило неприятностями уже лишь для самого И. Матушевского и всего его ведомства.

Ещё раз особо подчеркнём — утверждение, что данные о смерти 22 тысяч пленных в Тухольском лагере И. Матушевский почерпнул из прессы, абсурдно изначально. Следует иметь в виду, что в любой стране мира руководитель такого специфического ведомства, как военная разведка, официально докладывает начальству информацию, даже чреватую серьёзными последствиями, лишь в том случае, если он совершенно уверен в надёжности источника этих сведений. При малейших сомнениях информация или не докладывается, или же докладывается с указанием источника и поясняющими комментариями о степени достоверности сведений.

Можно предположить, что одним из последствий разгоревшегося тогда скандала явилось решение какого-то польского руководителя об уничтожении части архивных документов лагеря в Тухоли с компрометирующими Польшу сведениями, касающимися огромной смертности военнопленных. Например, немало людей видели официальную статистику о смертности в Тухоли за октябрь месяц 1920 г., но в архивах подобная статистика отсутствует. И не только она. На определённые размышления наводит факт, что даже в сборнике “Красноармейцы в польском плену в 1919-1922 гг.” документов по лагерю в Тухоли представлено значительно меньше, нежели по лагерю в Стшалково.

Из вышеизложенного следует, что данные о смертности в Тухольском лагере, которыми оперирует проф. З. Карпус, явно занижены. Безосновательное игнорирование такого важного свидетеля, как И. Матушевский, является недопустимым и характеризует тенденциозность исследований польского профессора.

Подводя итог, уместно сослаться на свидетельство Вальдена (Подольского): “…Вряд ли ошибусь, сказав, что на каждого вернувшегося в сов. Россию приходится двое похороненных в Польше… Передо мной стоит, бесконечно тянется цепь оборванных, искалеченных, изможденных человеческих фигур. Сколько раз я выравнивался вместе с товарищами по несчастью в обрывках этой великой цепи — на разных поверках и обходах, и в тон обычному “рассчитайсь — первый, второй, третий” слышится “покойник, покойник, живой, покойник, покойник, живой…” (“Новый мир”, N 6, 1931, с. 82).

Не будем пытаться вывести общую цифру красноармейцев, погибших в польском плену. Для этого необходимы более тщательные исследования всего комплекса сохранившихся документов и свидетельств очевидцев. Главное в другом. Предлагаемые сегодня как польскими, так и некоторыми российскими историками цифры погибших в польском плену красноармейцев недостаточно корректны и явно занижены. Ясно, что проблема гибели красноармейцев в польском плену исследована недостаточно глубоко и ждет дополнительных исследований.

Признавая значение и важность подготовленного российско-польского сборника документов и материалов “Красноармейцы в польском плену в 1919-1922 гг.”, необходимо расценивать его как начало большой работы по выявлению всех обстоятельств гибели красноармейцев в польском плену и, соответственно, по уточнению количества погибших. Потребуется еще немало усилий, чтобы выявить всю правду о событиях 1919-1922 гг.

Однако уже сегодня, основываясь на вышеприведенных свидетельствах, можно сделать вывод о том, что обстоятельства массовой гибели красноармейцев в польском плену могут расцениваться как свидетельство их умышленного истребления. Напомню, что подобные действия в Нюрнберге квалифицировались как военные преступления. Убийства и жестокое обращение с военнопленными, с четко выраженной национальной направленностью, позволяет ставить вопрос о геноциде в отношении военнопленных русской и еврейской национальности. Несомненно, это явилось одной из причин, в силу которой часть польских военнопленных, имевшая отношение к репрессиям пленных красноармейцев, весной 1940 г. была расстреляна.

Возникает вопрос, почему польская сторона отказывает российской в том, на чем сама, расследуя катынское преступление, настаивает последние двадцать лет? Стремление польской стороны найти виновных в расстреле польских военнопленных вызывает уважение. Почему же российская сторона не имеет право вести аналогичную работу? Должны быть осуждены (хотя бы морально) виновники не только Катынского преступления, но и геноцида русских военнопленных в польском плену в 1919-1922 гг.