"Журнал Наш Современник 2007 #7" - читать интересную книгу автора (Современник Журнал Наш)

ВИКТОР СЕНИН ДВА РАССКАЗА

ГУСИ-ЛЕБЕДИ ЛЕТЕЛИ

Молодым хлопцем Павло Лаптей в ночь на Рождество отправился в село Ковяги, что в двенадцати километрах от наших Полог. Ушел в такой мороз, что ресницы слипались. Какая нужда толкнула? Задумал принести своей ненаглядной Галинке живые цветы. Узнал, что у старых знакомых в Ко-вягах зацвела китайская роза, и поспешил, невзирая на уговоры матери.

Переполошил своим появлением семью в Ковягах, но своего добился. Заночевать добрые люди упрашивали: мол, темень на улице, снег в поле по колено, рассвета дождался бы. Утром, может, попутная машина подвернется или кто на санях поедет. Куда там! Посмеялся и поспешил в дорогу. Шел по белому безмолвию, которое заливала своим сиянием полная луна, окруженная светлым кольцом, согревал на своей груди цветы и пел во весь голос:

Розпрягайте, хлопщ, кот Та лягайте спочивать. А я пщу в сад зелений, В сад криниченьку копать…

СЕНИН Виктор Тихонович родился в 1939 году в г. Марганец Днепропетровской области Украинской ССР. Окончил Ленинградское высшее военно-морское училище подводного плавания, служил на Балтийском флоте. В 1967 году окончил Ленинградский государственный университет, работал собкором газет «Советская Россия» и «Правда», заместителем главного редактора «Ленинградской правды», а затем, в годы «перестройки», первым заместителем председателя Ленинградского комитета по телевидению и радиовещанию. С1994 года - директор Санкт-Петербургского филиала Межгосударственной телерадиокомпании «Мир», с 2002 года - председатель МТРК «Мир». Автор книг прозы «Полынное счастье» и «Сын Фараона», а также многих публицистических книг. Награждён орденом «Знак Почёта», орденом «Содружества» (высшая награда Межпарламентской Ассамблеи СНГ) и другими наградами. Живет в Москве

В селе о парне худого слова не услышишь. Землю пашет по весне, пшеницу в страду убирает - усталости не знает, песни казацкие распевает. Да с такой удалью поет, что и другие подбоченятся.

Особенно неутомим Павло в пору жатвы, когда пшеница на ланах налитой колос к земле клонит, когда дорог каждый погожий день. Машины от комбайна Лаптея зерно на ток возить не успевают, шоферы к ночи с ног валятся.

- Пожалей ты нас, чертяка, - просят Лаптея, - в глазах дорога, дорога…

- Эх вы, тюхти! - насмехается Павло, сидя за штурвалом комбайна. - К женкам потянуло! Так и скажите! Отдыхать будем, когда дожинки справим! Последний сноп обмолотим - и гуляй душа!

Землю, кажется, обнял бы Павло и баюкал, как баюкают дитя малое. Уходить из кабины комбайна не хочет, жалеет, что день так быстро истаял, перепела раскричались: падь-падем, падь-падем… Жди теперь восхода солнца, жди, когда роса спадет.

Не нахвалят парня женщины: и трудяга, и статью не обижен - ростом вышел, косая сажень в плечах. Такой обнимет да к сердцу прижмет - мать родную забудешь. И поглядывают девчата жарко, стыд теряют, пытаясь Павла очаровать и сделать из него заботливого хозяина дома, главу большого семейства.

Одна беда с Павлом: поднесет кто полустаканчик, чтобы отблагодарить Лаптея за труды его, и пропал парень. Выпьет из вежливости, поморщится и решительно отодвинет вновь налитый полустаканчик. А хозяин в обиде и настаивает не брезговать, мол, от чистого сердца предлагает, когда еще случай выпадет.

После второго полустаканчика Павло становится сговорчивей, повеселев, сам к бутылке тянется, просит налить чуть-чуть. Да и опорожнит поллитровку, а после бродит неприкаянный, ищет, где можно еще выпить. Завалится под конец в бурьян и спит. Наткнется кто из соседей, доведет или дотащит пьяного до калитки его родной хаты и кликнет Лаптеиху, чтобы принимала сына. Выскочит женщина, всплеснет руками, ударится в слезы, понимая постыдность положения, проклиная в беспомощности того добродея, который поставил на стол горилку.

Проспится парень, прячется от стыда по задворкам и в кукурузе на огороде. Не выдержав, идет к кому-то из соседей, просит дать опохмелиться. Напивается, в злобе и безысходности крушит, что под руку подвернется. Лаптеиха от горя уходит из дому. Люди жалеют её, успокаивают, а кто и рукой махнет, мол, нечего так убиваться, конченый Павло человек.

В дни загула сына Лаптеиха ходит черная лицом. Выгонит утром корову с теленком на пастбище и спрячется в хате. В обед подоит корову, курам посыплет зерна и снова запрется в доме. Скажет кто слово из жалости, раскричится в сердцах, дескать, за своими детьми следите, а в чужую семью нечего совать нос. Жизнь такая, пропади она пропадом: мать родная сыну не указ.

Не вытерпев муки, пошла тайком в церковь, что в поселке железнодорожников. Долго била поклоны перед образом Пресвятой Богородицы, упрашивая Пречистую помочь немощным матери и сыну избавиться от напасти. Вышла из церкви, перекрестилась, а потом… тайком поехала к знахарке, купила какое-то зелье.

Только ни молитва, ни зелье колдовское не помогли. Не пьет Павло месяц и два, человеком ходит, песни распевает, каждому встречному на улице рад. Пока злая душа рюмку не поднесет. И снова Лаптей в такой загул ударится, что мать готова руки на себя наложить.

Виной всему любовь окаянная. Верно люди говорят, что нет от неё лекарств и заклинаний. Попал человек в сети и сгинул: иссушит любовь, в могилу сведет. Или по миру пошлет скитаться. Поведи только речь о любви несчастной, сразу припомнят случаи, такого понарасскажут, что оторопь берет.

Глаза с крутым изломом черных бровей, коса до пояса, голос звонкий - это и приворожило Павла, лишило сна и покоя. Многие парни увивались за Галинкой, но она остановила свой выбор на Павле. При встрече с Га-линкой он терял дар речи, краснел, становился мягким и покладистым, а

Галинка лишь смеялась, замечая неуклюжесть парня, понимая все и осознавая свою власть.

Как ни суди, а Галинка была старше на год, что в молодую пору многое значит. Парень телок телком, а девушка уже знает тайное, заманивает в хитроумно сплетенную сеть, подталкивает к поступку, тихо уступает ласкам.

Жила Галинка с матерью в старой приземистой хате на краю улицы. Хату под крышей из шифера они купили без огласки. Кто-то знакомый порекомендовал, узнав, что в Пологах хиреет без присмотра домик с огородом и вишневым садом. Новые хозяева объявились в селе скрытно. Спешили сельчане по делам и останавливались в удивлении, увидев, как из трубы пустующей еще вчера хаты тянется к небу дым от плохого топлива.

Мать Галинки, еврейка, устроилась работать фельдшером, людей сторонилась, ничего о себе не рассказывала. И люди не лезли к фельдшерихе с расспросами - женщина городская, образованная, ногти красит. Но главная причина отчуждения крылась в другом: худая фельдшериха много курила. В селе на мужиков покрикивали и выгоняли на улицу, а тут женщина тянет папиросу за папиросой, голосом басит прокуренным. Люди богомольные, у кого в чистом углу под рушниками иконы, фельдшериху в дом не приглашали.

Огородом и садом фельдшериха не занималась, жила на зарплату. Земля под окнами пустовала. Казалось, возьми лопату, вскопай грядку под огурцы, капусту или помидоры посади. Труда особого не требуется. Под солнцем каждый росток к свету потянется и зацветет. Но фельдшериха равнодушно смотрела на землю, а огурцы и помидоры покупала.

Уродились в саду вишни - нарвет миску для удовольствия. Или компот сварит. Остальное расклюют скворцы. Налетают стаей, усядутся на ветках и с криком клюют ягоды, разбрызгивая сок на листья.

Двор фельдшерихи тоже пустовал: ни кур, ни поросенка хозяйка не держала. Словом, существовала, как перелетная птица: задумала и снялась с места, ни о чем не печалясь, ничего не жалея. Да и жалеть было нечего: хата в зарослях мальв и бурьяна доживала свой век. Уедет человек, и забудут вскоре: разве старое подворье напомнит о житье-бытье, какое теплилось здесь, чуждое и непонятное деревенскому укладу.

Знакомство Галинки с Павлом оказалось случайным. Парень только прибежал с выгона, где играл в футбол, ополоснул под рукомойником руки, сел обедать. В дверь постучали.

- Входите, входите! - пригласила Лаптеиха, нарезая хлеб.

В комнату вошла Галинка, её Павло давно приметил в школе на переменах.

- Здравствуйте, тетя Наталья, - сказала Галинка. Увидев за столом Павла, покраснела, но тут же взяла себя в руки. - Мама послала к вам за палочкой дрожжей…

- Может, пообедаешь с нами? Борщ я сварила с курятиной, - сказала Лаптеиха.

- Ой, спасибо. Я только что поела дома… - И снова бросила на Павла мимолетный взгляд.

Так они познакомились, а со временем и подружились. После девятого класса Галинка расцвела на зависть подругам: статью выделялась, грудь высокая, а глаза… Темно-карие, в изломе черных бровей, они сияли, излучая притягательную силу. От взгляда парни столбенели, потом спохватывались и выкидывали такие штучки, что многие потом долго обсуждали и удивлялись.

?ерные, как смоль, волосы у Галинки слегка вились на висках, завитками спадали на чистый лоб. Губы у Галинки алые и сочные, как спелые вишни, никакая помада не требуется. Завидуя, девчата чего только ни делали, чтобы добиться сходства, - в теплой родниковой воде волосы мыли, добавляя отвар чабреца и любистока, но проку мало.

К Павлу Галинка относилась с полным доверием, приглашала к себе в гости, позволяя себе порой такое, от чего Павло краснел и терялся до крайности. Сославшись на духоту в хате, она сбросила однажды кофточку и осталась сидеть в лифчике, который едва удерживал полную грудь. Онемев, Павло боялся одного: как бы нежданно не заглянул кто в окно.

То Галинка усядется напротив и, позабыв одернуть платье, раскачивает ногами, показывая бедра и узкую полоску трусиков. Павло готов бежать из хаты, но неведомая сила удерживает, сжигает, повелевает терпеть сладостную муку! Да и куда бежать, если стараешься выглядеть мужчиной, если жаждешь подчинить себе девушку, но необъяснимое чувство оберегает от необдуманного, очищает разум, когда готов ради дорогого тебе человека на любые испытания. И эта первая любовь останется в памяти на всю жизнь. Останется незамутненным, романтичным воспоминанием и будет волновать, маня из невозвратного далека, и очищать душу.

В хате Галинки изо всех углов выпирала неухоженность: ни рушников на портретах, ни занавесок на окнах. Под потолком висят липучки. Обсевшие их мухи давно подохли и высохли. Неубранность и запущенность жилища, к удивлению Павла, не угнетала девушку. Она, как и мать ее, не обращала внимания на беспорядок в хате, убогую обстановку.

Свою зарплату фельдшериха тратила на дочь: одевала и обувала Галин-ку на зависть - денег не жалела. Последние рубли тратила на то, чтобы купить дочке модное в городе платье, кофточку, а то и сумочку. В Пологах не покрасуешься в нарядах, и выезжали мать и дочь то в Лубны, а то и в Киев прогуляться, в музей заглянуть. Сельчан манера жить одним днем удивляла, ставила в тупик: как можно запустить огород, не вырастить на нем мешок картошки? И почему надо тратить сразу зарплату, если можно понемногу откладывать на сберкнижку? Пригодится на черный день. Нет, живут люди, как перекати-поле…

Получив аттестат зрелости, Галинка поступила в Полтавский педагогический институт, а Павло остался в селе. Еще год он проучился в школе, а потом подал документы в техникум. Хотелось, конечно, податься куда подальше - в Киев, а то и в Москву, но жаль было маму. Кто ей огород вспашет, кто сена корове на зиму припасет? И Павло поступил в Лубенский сельскохозяйственный техникум, благо райцентр в двадцати километрах от Полог. Автобус ходит в Лубны каждый день туда и обратно.

На выходные Павло обязательно приезжал домой, помогал матери по хозяйству. Работы скапливалось достаточно: то надо грядки прополоть, то травы накосить, то вишни в саду обобрать. Дел в селе невпроворот, и как ни стараешься, а конца-края стараниям не видно.

Вечером Павло брал магнитофон и спешил в клуб, здесь собирались парни и девчата со всего села потанцевать, попеть песни, поухаживать, проводить зазнобу с гулянки домой. Только Лаптей возвращался один. Вышагивал по дороге мимо спящих хат, смотрел на усыпанное звездами небо, на Чумацкий шлях, думал о Галинке.

Спать не хотелось, в сенях на ощупь Павло доставал крынку с молоком, отпивал половину и выходил во двор. Невидимое в ночи село отдыхало, готовясь к завтрашней работе. В саду сухо стрекотали цикады, а на ставу квакали лягушки.

Улегшись на привезенную с поля свежескошенную траву, Павло слушал жабью разноголосицу, разглядывал созвездия и, отыскав Стожары, смотрел на катившийся по небу воз, жил ожиданием встречи с любимой. Из множества звезд выплыла более яркая и тихо заскользила, удаляясь к горизонту. Чей-то спутник совершал очередной свой виток вокруг Земли.

Приехав на каникулы, Галинка все дни проводит на речке. Идет в легком халатике по улице, не обращает внимания на осуждающие взгляды стариков. Им какое дело до того, как она ведет себя, - человек давно городской, без предрассудков.

Местные приходят на берег Сулы, но им некогда нежиться на солнце. Работа отнимает весь день, на купание времени не остается. В селе не зря говорят: летний день год кормит. Разве самая ледащая завернет под ивы, проводив корову на пастбище и махнув рукой на домашние заботы. Зато под вечер можно передохнуть и окунуться в прохладную воду, смыть дневной пот, поболтать. И стекается на речку молодежь, спешит огородами, сокращая путь к Суле.

Приходит на речку и Павло. Раздевается до плавок и сидит на траве, любуется Галинкой. В камышовых зарослях на другом берегу перекликаются птицы, подает скрипучий голос коростель.

- Иди ко мне! - зовет Галинка, уплывая в сторону от купающихся. - Какой ты белый! В селе живешь, а не загорел! В городе хлопцы, знаешь, какие загорелые! Плыви ко мне, ну!..

Павло отшучивается и медлит прыгать в воду. Немного обидно оттого, что Галинка сравнивает его с городскими парнями. Повкалывали бы в поле и на огороде. Мать возвращается с прополки буряка едва живая. Тяпку приставит к стенке и сидит на лавке не двигаясь.

- Ныряй! - зовет Галинка. - Какой ты у меня стеснительный! Девчата любят решительных и настойчивых!

Поддавшись уговорам, Павло с разбега бросается в реку и выныривает возле Галинки, задыхаясь от освежающей глубины речки и близости с любимой. Девушка без стеснения обвивает его ногами, прижимается грудью. В глазах Галинки желание, она готова подчиниться воле мужчины.

- Поцелуй меня, ну!..

- Люди кругом… Что подумают, - говорит Павло, пьянея от доверчивости Галинки.

Нежность переполняет, лишает Павла всяческого плотского влечения. Благоговея перед любимой, он теряет волю над собой, гладит плечи девушки, целует, повторяя в беспамятстве одно:

- Люблю… люблю…

Чувствуя беспомощность Павла, девушка отступает. Взяв Павла за руку, выводит его из воды и вытирает полотенцем.

- Ничего. Когда мы будем вместе, ты привыкнешь ко мне и перестанешь стесняться. Это пройдет…

Уткнувшись лицом в траву, Павло лежит на земле и не замечает, что плачет. Ему хочется высказать всю свою нежность и преданность девушке, но не хватает слов, а те из них, которые он приберег для объяснений, кажутся сухими, обшелушенными и незначимыми.

Дни пролетели, сливаясь в мгновение. Галинка уехала в Полтаву. Проводив ее на станцию, Павло шел по дороге, по которой совсем недавно ступала нога любимой. Оглянувшись по сторонам, Павло присел и опустил горячие ладони на пыльную траву, поднес ладони к лицу и поцеловал. Спохватившись, устыдился самого себя и поспешил в село.

Приезжая из техникума домой, Павло уединялся и часто посещал места, по которым бродил с Галинкой, держа ее за руку. Давно облетела в саду яблоня. Под ней Павло целовался с Галинкой. Девушка тогда подняла упавшее с дерева яблоко и протянула Павлу.

- Откуси, - попросила, - и передай мне.

Он откусил кусочек белого налива, откусила и Галинка.

- Сладкое и ароматное, - сказала, чуть помедлив. - Мы с тобой как Адам и Ева в глухом саду. Но до первородного греха не дошли. Грустно почему-то, безнадежно…

Окончив техникум, Павло не покинул родные Пологи. Он заметно возмужал, окреп телом; работа механика доставляла ему удовлетворение по той причине, что не кончалась. Наоборот, с развитием хозяйства ее прибавлялось. Лаптей пропадал то в поле, то на тракторном стане, где техника ремонтировалась, готовилась к выходу то на посевные, то на уборку урожая.

Серьезно подумывал Павло о женитьбе. Деньги появились, Лаптей поначалу отстроил дом. Возвел стены из кирпича, не забыл о мезонине. Дом построил с размахом. Крышу устлал не шифером, а красной черепицей. На второе лето в доме провел паровое отопление и горячую воду. Котельную обустроил в глубине двора, чтоб в доме не пахло дымом или соляркой. На кухне электрическая плита с вместительной духовкой. И везде полная автоматика. Забудешь пирог вынуть или буженину, автомат спокойным сигналом предупредит.

Многие заходили на такое диво поглядеть, но с улыбкой от новшеств отказывались. "Куда нам разобраться в такой машинерии, - говорили смеясь

и отмахивались от предложений Лаптея. - Лучше печки нет, сподручнее она крестьянскому разумению. Засыпал уголь или дров подбросил - и вся премудрость. Борщ варится, каша упревает…".

Радовалась смекалистости сына Лаптеиха, Бога благодарила за то, что ниспослал опору, обрела она покой и благополучие в зрелые вдовьи годы. С мужем, Царствие ему Небесное, не довелось испытать счастья, теперь доживает свой век в достатке. Муж, когда Павло в третий класс пошел, поехал через реку в соседнее село и в полынью угодил. Лошадь успел спасти, гужи перерезал, а самого течением под лед затянуло…

Мечтала Наталья увидеть в новом доме невестку, внучат. Большего не просила перед иконой, как услышать в доме звонкие детские голоса, купать внучат перед сном и баюкать под колыбельную песенку: "Пошел кот на огород и поймал там мышку…".

После четвертого курса Галинка ни разу не появилась в селе. Изредка приходили от нее письма. В них девушка сбивчиво обосновывала причины, помешавшие ее очередному приезду в Пологи. То на эту пору выпала практика, то Галинке посчастливилось съездить с однокурсниками на море. Она подробно рассказывала о новых друзьях, студенческих вечеринках и моде, какой подражают городские девчата и парни.

Перебралась в Полтаву и фельдшериха. Она покинула Пологи тихо, как и появилась здесь. Никто на отъезд женщины, постоянно курившей и чуждающейся сельских жителей, не обратил внимания. Уехала и уехала, существовал человек - и нет его. Хата еще стояла какое-то время, подтачиваемая мышами. Потом завалилась в дождливую пору и медленно гнила.

Павло еще надеялся на чудо, в дни каникул каждый вечер уходил в поле. Он останавливался на краю лесополосы, здесь накатанная машинами дорога сворачивает на станцию. Этой дорогой и спешат в Пологи приезжие. От перрона поднялся на переход над железнодорожными путями, спустившись, свернул в проулок, - и ты в поле.

Коротая время, Павло собирал в лесополосе сухие ветки, разводил костер. Потрескивали в пламени сучья, Павло смотрел на огонь и думал. Подавали сигналы электровозы, и теплилась надежда: вдруг Галинка не вытерпела, бросила дела и приехала этим поездом, вдруг…

Костер угасал, угли покрывались белесым пеплом, ярко алели при дуновении ветерка и гасли. Дождавшись, когда костер потухнет, Павло возвращался в село, одинокий, придавленный грустью.

Увидев сына, Лаптеиха горестно вздыхала.

- Вечеря давно остыла… Ходил к лесополосе?

- Ходил…

- Не приедет она!

- А вдруг надумает? Ночь, а ей идти одной…

- Яму себе выкопал! - пыталась пристыдить сына Лаптеиха. - Неужели свет на Галинке сошелся?

- Мама!..

- Что - мама! В селе девчат сколько! Выбирай!

- Перестаньте, мама!

- Оженить тебя надо! Девки… На какую ни посмотришь - домовитые, мастерицы, красотой не обделенные.

- Никто мне не нужен.

- Женишься, детки обсядут… Сразу забудешь свою яврейку.

- Говорите, говорите. Язык без костей…

В дождь, когда небо затянули обложные тучи, а по раскисшей дороге можно было проехать лишь на телеге, в хату Лаптеев постучался письмоно-ша.

- Вам, добродию, телеграмма, - сказал, обращаясь к Павлу. - Ну и погодка! Льет и льет. На неделю, так думаю, зарядил дождь.

- Проходи, Григорий, - пригласила Лаптеиха почтальона. - Чего стоишь у порога?

- С меня каплет. Наслежу тут…

6 "Наш современник" N 7

- Дождь надолго, твоя правда. На огород вышла, да куда! Вернулась мокрая. Куры под навес попрятались. Верный признак того, что не скоро распогодится.

Павло развернул телеграмму и вскрикнул от радости: "Буду проездом воскресенье станция Ромодан поезд Полтава - Киев вагон 6 тчк Галинка".

- Что стряслось? - забеспокоилась Лаптеиха.

- Галинка приезжает!

- В Пологи?

- Проездом будет на Ромодане!

- В такую распутицу грязь месить… - отозвался почтальон. - В своем ты уме… - И спохватился: - Пойду, а то до вечера не управлюсь…

Почтальон ушел, а Павло бросился к шкафу с одеждой. Распахнул дверку и опомнился: спешить некуда, два дня впереди. Успеет и штаны погладить, и постричься у соседа.

- Побежишь? - не утерпела Лаптеиха.

- Сколько не виделись, мама!

- Нужен ты ей, как же! Вспомнила через столько лет! А-а… Поступай как знаешь. Чует мое сердце: напрасно спешишь.

- Опять вы за старое, мама!

Весточке Павло обрадовался и воспрянул духом. Не забыла Галинка, убеждал себя и гнал сомнения, просто в сутолоке городской жизни закрутилась и отодвинула встречу. Приедет, переговорят о наболевшем, и встанет все на места. Размышляя, приготовил выходной костюм, белую сорочку.

- По такой грязюке и в новой одежде… - не утерпела Наталья.

- Мама!..

Старые ходики на стене беспристрастно отсчитывали время, но Павлу казалось, что часы замедлили бег. Нет-нет да и подтянет Павло гирьку, отлитую в виде еловой шишки. Гирька медленно опускалась под собственной тяжестью, но не успевала выбрать положенный уровень, а Павло подтягивал снова.

- Оборвешь от нетерпения, - пристыдила Лаптеиха, переживая за сына. - Газетку почитай…

Павло выскочил из хаты и появился лишь вечером, когда в домах зажигали огни.

Дождь в воскресенье не перестал. Капли монотонно шелестели в листве, на дороге стояли мутные лужи. Мокрая тишина зависла над хатами и огородами, никли кусты.

- Куда пойдешь в такую хлябь? - Лаптеиха попыталась вразумить Павла, застав его за сборами в дорогу. - Ноги не вытащишь из грязюки!

- Пойду в резиновых сапогах, - ответил Павло и улыбнулся виновато. - Накину на плечи дождевик. Он не промокает.

- Твоя воля…

- Должен пойти. Иначе не прощу себе потом, весь свет возненавижу, на ближнем злобу вымещать стану.

- Иди, сынок. Может, ты и прав. Прости мать…

Поднявшись на взгорок, Павло оглянулся на село, вздохнул с облегчением и легко зашагал по обочине дороги. Земля вокруг отдыхала, вдоволь напитавшись влаги. Придорожные кусты в хрустальных каплях клонили отяжелевшие ветки. Вода брызгала из-под сапог, но Лаптей не обращал внимания на дождь и сырость.

Легко вышагивая, Павло вдруг вспомнил, казалось, давным-давно забытое. Вспомнил, как увидел Галинку у себя дома. Как она смутилась, перехватив взгляд Павла за столом. Как она была красива в эти минуты! Густые черные волосы, завитки на лбу. Не гадал и не думал Павло тогда, что все так обернется, будет он страдать от неразделенных чувств, будет уходить в степь, изливая свою любовь и нежность в песне:

На вгородг верба рясна, Там стояла ддвка красна. Вона красна ще й вродлива - Я доля не щаслива…

Вспомнив старую народную песню, Павло улыбнулся, поправил сползающий капюшон и легко запел:

Ii доля не щаслива, Нема того, що любила. Нема його та й не буде, Розроли зли люди…

За переездом Павло переобулся. Резиновые сапоги спрятал в кустах: будет возвращаться - снова наденет. Идти в сапогах на свидание постеснялся. Что подумает Галинка, увидев его в броднях?

В ожидании поезда Павло заглянул в зал для пассажиров, но никого из знакомых там не встретил. На лавках томились люди, спешащие по своим делам, со своими заботами. В углу, постелив рядно, спал босой мужик. Вошел дежурный милиционер, посмотрел на спящего, но прогонять не стал, повернулся и вышел.

Завернув по пути из зала в буфет, Лаптей равнодушно окинул взглядом прилавок. Есть ему не хотелось, как и пить пиво. Павло вышел на свежий воздух, посмотрел на расписание поездов. Их было много - и в разные концы. Одни города' Лаптей знал, другие названия ничего ему не говорили. Но там шла жизнь, ему неведомая, но налаженная и со своими порядками. Подумав, Павло пожалел, что нигде не бывал далеко от дома, не повидал свет.

Щелкнуло в репродукторе, и раздался голос дежурного по вокзалу:

- Поезд Полтава - Киев прибывает на первый путь! Стоянка пять минут! Граждане пассажиры, будьте внимательны и осторожны! Не забывайте свои вещи!

Показался "скорый". Сбавив ход, он медленно приближался к перрону. Прошел электровоз, почтовый вагон, и начался отсчет пассажирских вагонов. В тамбуре каждого стояла проводница. Лязгнули тормоза, и поезд остановился.

Подбежав к шестому вагону, Павло увидел Галинку и обмяк. Девушка изменилась, стала совсем городской. Косу она отрезала, сделала модную завивку.

- Галинка!.. - позвал Павло.

Девушка оглянулась на зов, скользнула взглядом, но не узнала Павла. С огорчением внимательно всмотрелась в незнакомца в плаще и, просияв, всплеснула руками:

- Павло! - Легко соскочила на перрон, обхватила Лаптея и чмокнула в щеку. - Не изменился! Все такой же…

- Косу отрезала…

- Сейчас коса не в моде, Павлуша! Возни с ней!..

- Галинка! Не стой раздетая! - окликнул из тамбура высокий рыжеволосый парень в сером пуловере.

- Ой, да не простужусь! - ответила Галинка с долей кокетства и посмотрела на Павла: мол, видишь, какой он заботливый.

Павло промолчал. Обида сдавила сердце, хотелось выкрикнуть Галинке в лицо все, что переполняло его сейчас. Не обмолвилась и словом, как он тут без нее, как существовал в уединении и долгом ожидании. Вместо всего выставила напоказ не то жениха, не то ухажера, довольная и напомаженная. Ни намека на то, как собирается обустраивать свою дальнейшую жизнь, есть ли в ней место для него, Павла Лаптея. Права мать, тысячу раз права! Лучше бы он не приходил на станцию и оставался в неведении. Он жалел себя и мысленно клялся, что ничего подобного никогда больше не допустит.

- Ты, как понимаю, в селе остался?

- В селе. На кого мать оставлю? Да у нас и жизнь стала не хуже городской: асфальт проложили, газ провели…

Договорить не дал парень в пуловере. Он соскочил с подножки вагона, накинул Галинке кофту на плечи.

- Извините. Поезд отправляется, а Галинка, если разговорится, не скоро остановишь.

6*

- Ухожу, начальничек. Попрощаюсь только. - И повернулась к Павлу. - Прощай… И прости меня, подлую… - Она обхватила Павла за шею, заплакала. - Прости, если сможешь. Жизнь такая. В село для меня дорога закрыта. Не смогу я там жить. Прости…

И шагнула к вагону, взялась за поручень, поднялась в тамбур. Поезд тихо набирал скорость, проплывали мимо вагоны, постукивая на стыках рельсов: так-так… так-так…

- Прости меня, Павло! - донеслось уже издали. - Прости!..

Поезд скрылся за поворотом, опустел перрон, а Павло стоял в растерянности и не трогался с места. В голове сновали обрывки мыслей, давила обида. Подошел дежурный по вокзалу - в кителе, фуражка с красным околышем, - тронул Лаптея за локоть.

- У тебя горе, парень?

- Нет-нет, все в порядке. Близкого человека проводил, - очнувшись, ответил Павло.

Дежурный ушел в здание вокзала. Оставшись наедине, Павло постарался успокоиться, объяснить самому себе случившееся. Он любил Галинку, поверил в это, поддался всецело, а она? Жалела доверчивого и непутевого, подыгрывала ему, потому что не оказалось рядом более достойного… На душе лежала пустота и холодом обдавала тело. Окружающий мир казался унылым, блеклым и замусоренным. Хотелось схватить что-нибудь тяжелое, что подвернется под руку, и крушить не глядя.

Плохо соображая и не отдавая себе отчета в поступках, Павло повернулся и направился в сторону станционного буфета. Не видел теперь ни сидящих в зале ожидания, ни спящего в углу бездомного. Подошел к стойке буфета и попросил водки. В этот ненастный день Лаптей впервые напился…

В садах поспели вишни. Из подворий ветерок доносит запах варенья - хозяйки спешат запастись на зиму вишневым вареньем и наливками. Излишки ягод высыпают на железные поддоны и выставляют на солнце. Высушат вишни, ссыпают в короба и прячут в кладовки.

В самую пору сбора вишен в гости к Лаптеихе приехал сын её двоюродной сестры, Николай, с мальчиком лет семи, худеньким, но подвижным и неугомонным. Сестру Наталья не видела давно и вспоминала редко. Та покинула Пологи в девичестве. Уехала в Калининград, вышла замуж, там и обосновалась. Поначалу от нее приходили письма и фотографии: она с мужем, статным, с густой шевелюрой, и с первым ребеночком. Но потом сестра замолчала. О ней напоминали только фотографии на стене.

И вдруг приезд Николая с сынишкой. Наталья обрадовалась гостям, всплакнула при встрече, вспомнив о сестре. Хлопот гости не доставляли: жить есть где, картошка молодая с огорода, огурцы и помидоры, лучок - все свое. Ваня, так звали мальчика, пробудил дом неугомонностью, прибавив забот и беспокойства, что ничуть не тяготило. Мальчик ни секунды не сидел спокойно: то носится с гиканьем по улице, то уже сидит на дереве, обирая спелые вишни, то раскачивается на суку вниз головой. И Лаптеиха спешит в сад из боязни, как бы не ушибся ребенок, не обжегся в крапиве.

Павлу гости тоже не в тягость: есть с кем о жизни потолковать, о незнакомом городе Калининграде послушать.

Особенно привязался парнишка к Павло. Куда Павло ни пойдет, он следом. На грядках Лаптей огурцы собирает, Иван рядом. И все ему интересно, обо всем хочет узнать. Иной раз Павло смех едва сдерживает, но отвечает по-взрослому.

На дерево Павло забрался, чтобы ведро вишен нарвать на продажу, Иван следом на соседнее дерево лезет. Усядутся, срывают сладкие ягоды. Павло горсть за горстью в ведро сыплет, а Ваня - ягоду в рот, ягоду в бидон.

На рыбалку мужчины нацелились, Иван тут как тут. Тащит из-под навеса бредень, от радости сам не свой. На ставу мужчины в воде бредень тянут, а Ванька носится по берегу, комья грязи в кусты осоки бросает.

И невольно хочется Павлу чем-то удивить мальчишку. Карпов из сети вытащили, в брезентовую сумку сложили, бредень от тины освободили.

Пора и домой, а Павло медлит. Забрался в воду, бредет возле плотины, ногами дно ощупывает.

- Жемчужницы ищешь? - спрашивает с берега Иван. - Ракушек много у берега под ивами!

Голова Павла скрывается под водой и вскоре выныривает.

- Попался, чертяка! - Павло держит в руках зеленоватого рака. - Держи добычу! - кричит мальчишке и швыряет улов подальше в траву.

Подбежав, Иван боится притронуться к раку, который угрожающе поднимает клешни. Схватив подвернувшуюся под руку палку, мальчишка прижимает рака к земле и цепко хватает за панцирь. Бегом несет к сумке с рыбой.

- Лови еще одного! - кричит Павло и выбрасывает рака на берег. Мальчишка от восхищения сам не свой. Мечется по берегу от Павла к

месту, где лежит бредень и сумка с карпами.

- Десяток уже! - сообщает Павлу.

- Десяток? Ну и будет!

Одевшись, рыбаки забирают бредень, сумку с рыбой и спускаются в яр, где пасутся коровы. Обходят их, здороваясь с пастухом, поднимаются по яру в село. Впереди поспешает Иван, за ним в хорошем расположении духа следуют Павло с Николаем.

- Удачно сходили, - говорит Николай. - На уху наловили. Нажарим…

- Раков наварим! - отвечает Павло и улыбается. - Ивану будет потеха.

- Тут ты прав. Вареных раков он не пробовал. Да и я не ел, признаться честно.

- Вот и попробуешь. Пока я с рыбой буду возиться, ты на велосипед - и в магазин. Пивком холодным побалуемся.

Завидев Лаптеиху возле калитки, Иван срывается с места и мчится к бабушке.

- Раков наловили! Один такой большущий!..

- Раков? Павло надоумил.

- Дядя Павло! Он такой, бабушка, такой!..

- Нахваливай! Вы с ним не разлей вода.

После ужина мужчины вышли на свежий воздух, уселись на скамье под яблоней. Примостился между взрослыми и Ваня. Прибравшись, появилась на крыльце и Лаптеиха. Откуда-то прибрела домашняя кошка и, мурлыкая, принялась тереться головой об ноги хозяйки. Отдыхала Наталья и верила, что жизнь пойдет по новому кругу, дождется она внучат и порадуется. Обязательно так будет: есть Бог, а с ним и справедливость.

Сумерки сгущались, на небе зажглась первая звезда. Над яром всходил молодой месяц. Тонкий серп поднимался над притихшим селом. Тихая ночь укрывала хаты, сады и огороды, в тишине сухо стрекотали цикады. И в этой небесной тишине, прекрасной, как и сам простирающийся вокруг мир, такой сложный, неповторимый и чарующий, на леваде раздался вдруг чистый девичий голос:

?ому ти не прийшов, Як мкяць зийшов? Як я тебе жда-а-ала…

В ЧИСТОМ ПОЛЕ КОНЬ БУЛАНЫЙ

Путь от дома до больницы Авейников прошел бы с закрытыми глазами. За то время, что лежит в хирургии жена, трамвайный маршрут изучил в подробностях, знает каждую неровность на путях - где качнет вагон, а где бросит с такой силой, что держись только. На каких остановках водитель медлит, а тронув с места, тащится едва-едва, зато после стоянки у Финляндского вокзала поторапливается, старается не выбиться из графика и подкатывает к больнице имени Мечникова точно по расписанию.

Сегодня четверг, день посещений. Надо навестить Ольгу обязательно. Гостей найдет полная палата, и жена не будет чувствовать себя одиноко. Полгода прикована к опротивевшей кровати с фанерным щитом под матрацем.

Полгода назад врачи сделали Ольге еще одну операцию на позвоночнике - уверяют, последнюю. Надо терпеть и ждать, когда срастутся кости, и надеяться, что все будет благополучно. Не менее года придется, правда, носить специальный корсет, но последнее не столь уж важно, только бы встала на ноги.

Кости таза и позвоночника раздробило Ольге рухнувшей железобетонной панелью на строительстве дома. Недотепа такелажник не застропил как следует, подал команду на подъем, а панель сорвалась, придавив краем Ольгу. Спиной жена стояла, когда закричали, замешкалась и не отскочила…

Авейников снял со станка деталь, бросил взгляд на часы: пора идти к мастеру на поклон. Представил, как поморщится Горыныч, услышав просьбу отпустить с работы пораньше. Ничего не скажет, а лишь поморщится, словно ему ногу отдавили. Авейников чертыхнулся про себя, настолько стало противно.

Горыныч… Показывали по телевизору мультфильм о Змее Горыныче, оберегавшем в замке богатства, - голова маленькая, а живот огромный. Под конец превратился тот змей в воробья. Посмотрели, а утром на участке возьми кто-то из токарей и брякни: мастер Шубичев вылитый Горыныч - голова маленькая, плечи узкие, зато живот… Горыныч и Горыныч, так и осталось…

Отпрашиваться у Шубичева надо, никуда не денешься. Ольга там исстрадается в ожидании. Будет лежать и смотреть в потолок, не отвернешься - люди кругом сидят и разговаривают, новостями делятся, гостинцы выкладывают. Тошно ей лежать в одиночестве, и каждый стук в дверь - надежда, а вдруг к ней.

Выключив станок, Петр вытер ветошью руки и зашагал в конторку.

- Что у тебя, Авейников? - спросил мастер, не поднимая головы от кипы нарядов.

- Пораньше бы уйти мне… Сам знаешь, Иван Сергеевич…

- Запарка у нас: видишь ведь, завал в цехе, не вытянем план… Понимать должен.

- Не от хорошей жизни отпрашиваюсь. Известно же, что жена в больнице…

- Известно… Только уразуметь пора: производство не частная лавочка. И не кооператив, где полная свобода.

- Не дурак, отчет отдаю. Но за женой там присмотреть некому! Каково ей полгода лежать пластом?

- Не я виноват в твоем горе. Чего кричишь?

- Не кричу, а прошу войти в положение. Завтра отработаю или в субботу. Разве подводил когда?

- Дело твое, - смягчился Горыныч. - Не задерживаю. В конце месяца не жалуйся, что заработал мало.

Петр убрал инструмент, закрыл тумбочку на замок и поспешил в раздевалку. За проходной вздохнул свободнее и зашагал к трамвайной остановке.

На углу кооператоры торговали яблоками. Петр даже обрадовался такому случаю. В магазине краснобокие и крупные не купишь. Дороговато у кооператоров, но куда денешься. Попросил взвесить два килограмма. Спрятал в кошелек сдачу, подумав, что денег почти не осталось, придется растягивать до получки, питаться с сыном кое-как.

Сына Петр увидел во дворе детского сада - гулял с группой. Кольнула обношенность мальчонки: старенькая куртка, из которой давно вырос, руки вон насколько выглядывают, штаны повытерлись, на коленках, того гляди расползется ткань. Давно пора справить обнову, но все откладывал, не свести концы с концами. Ничего, вот будет получка, пойдут вместе в универмаг и купят, пусть порадуется сын.

Мальчик бросился к отцу, обнял.

- Вы уж извините, я пораньше заберу Сережу, - сказал Авейников воспитательнице.

Жил Петр на Благодатной улице, в коммунальной квартире. Получил здесь от завода комнату на первом этаже. Комната была сырая и холодная, зимой на глухой стене выступал иней. Ольга сметала его тряпкой, закрывала стену одеялом. На лучшее рассчитывать не приходилось.

Пробовали поначалу что-то изменить, комиссию из управы вызывали - они походили, повздыхали и ушли быстренько. Полтора года назад Петра поставили на очередь, лет через пять-шесть, может, и получит квартиру.

- Посидишь, сынок, один, - сказал Петр, открывая дверь комнаты. - Я к маме съезжу, ты тут не балуй.

Достав сумку, Петр принялся укладывать в нее сваренную вчера курицу, яблоки. Сын, не смея просить, неотрывно смотрел за тем, как отец опускает в сумку яблоко за яблоком.

Последнее Петр протянул сыну:

- Ешь.

Мальчишка взял краснобокое яблоко, вдохнул аромат, но не надкусил.

- Поиграю немножко. Оно такое красивое.

- С получки и тебе куплю. Потерпи, сынок, ты ведь понимаешь все.

- Понимаю, папа. Не переживай, мама бы поправилась скорее.

- Поправится. Возьмем отпуск и укатим к бабушке в деревню. У нее сад над речкой, а в саду, знаешь, какие яблоки! Антоновка - крупные, желтые, а пахнут!.. И сочные. Откусишь - сок так и брызнет. А еще пойдем с тобой в поле, там пасутся колхозные кони. Рабочие лошади и выездные, стригунки при них. А в табуне буланый жеребец с черной гривой. Научу тебя ездить верхом.

В трамвае Авейников прислонился головой к оконному стеклу и задремал. Приснилась ему деревня, мать и сам он, босоногий. Солнечный теплый день, трава во дворе, и он, в штанах с помочами. Да так явственно предстало все, что даже очнулся.

Родина - деревня на берегу реки Плюсы, яблоневые сады, водяная мельница с большим деревянным колесом - давно не снилась Авейникову. Но иногда он вспоминал с грустью дом, чаще в пору осени, когда убран огород, а в избе пахнет антоновкой. Мать обрывала яблоки и носила в подпол, раскладывала на полках. Хранила и на чердаке, притрусив их мягкой стружкой. Какие похуже, держала в сенях. Высыплет на старое рядно, и лежат они до морозов, источая запах. На улице земля уже морозом скована, снежком припорошена, ветрено, а в сени войдешь и - запах антоновки.

За деревней поле до самого леса. Его не трогали плугом, пасли коров, выгоняли на ночь лошадей. Обвяжут путами коню передние ноги и отпускают. Любил Петр бегать в ночное с ребятами. Ходил в табуне буланый жеребец. Давался он в руки неохотно, косил черным глазом и норовил укусить седока, вознамерившегося вскочить на него. Одному и не забраться. Попросишь кого-то из дружков подсобить, вцепишься рукой в гриву, подпрыгнешь - и уже на спине, обхватил бока ногами. Конь успокаивался, почуяв повод, послушно шел рысью, только екала селезенка. Петр забывал обо всем на свете, припав к гриве, мчался с замирающим от восторга сердцем.

В Ленинград Петр приехал после десятилетки с намерением поступить в Институт авиационного приборостроения. Подвела математика. Контрольную написал на четверку, а устный экзамен, считай, провалил. По глупости, можно сказать. Ошибся на доказательстве теоремы, самостоятельно и исправил оплошность, но экзаменатор не принял во внимание.

Возвращаться в деревню было совестно - один из лучших в школе, а не поступил. Подал документы в ПТУ. Ночами снился дом, рассветная тишь, перепев петухов, яблоневый сад, наклонившиеся под тяжестью яблок ветви. Сорвешь холодное и мокрое от росы яблоко, откусишь с хрустом.

Просыпался и плакал тихо в подушку.

Понемногу свыкся с укладом, городской суетой и шумом. Окончив училище, пришел на "Электросилу" и проработал до армии. После увольнения в запас вернулся на завод и встал к станку, получил место в общежитии.

Петр в жены взял Ольгу, она тоже ютилась в общежитии на Благодатной улице - предоставили от домостроительного комбината. Поженились и

год ходили друг к дружке в гости. Когда родился сын, дали Авейникову комнату. Считай, повезло, иные годами обивают пороги.

…Авейников ездит к жене через день. Больше ухаживать некому, а нанять сиделку дорого. На первых порах платил медсестре десять рублей в неделю, она присматривала. Но от услуг пришлось отказаться. Ольге покупал фрукты, питание получше - на больничной еде не продержишься. Спохватился, денег не осталось, а до получки еще жить и жить. За месяцы, что жена болеет, Петр измучился, стал какой-то издерганный, злой. Иной раз закипал гневом от малейшей обиды. То ходил улыбчивый, с шуткой или напевом, а теперь смеяться разучился, тень тенью. Безразличие ко всему появилось. Прежде заводной был, землю, кажется, сдвинул бы с места, а тут яйцо скатилось со стола и разбилось - месяц не мог убрать. Поймал себя на этом и ужаснулся.

В цехе его заботы мало кого волновали. Начальству было не до него, с мастером отношения не складывались. В бригаде если и поинтересуются, то больше для порядка, мимоходом. Своих болячек у каждого достаточно, чтобы еще о чужом горе думать. Утром сосед по станку с участием вроде спросил о жене, захотелось Петру излить душу.

- Хоть криком кричи порой, - признался чистосердечно, - постирать надо, поесть приготовить, сынишка ведь со мной. Вот и кручусь один.

- Плохо без бабы. Ты уж крепись. Жизнь наша такая… - ответил сосед и ушел в кладовую за инструментом, а Петр остался один.

… В палате, где лежала Ольга, стояло десять коек, как в солдатской казарме. Между двумя рядами коек широкий проход. На спинках кроватей в рамках температурные листы с указанием фамилии больной, сделанной операции. Ольга располагалась у самой стенки, там ей меньше мешали. Увидев мужа, заулыбалась, оживилась.

- Здравствуй, - сказал Петр и поцеловал жену.

- Здравствуй, дорогой. - Видно было, что Ольга готовилась к его приходу: причесалась, подкрасила губы. - Как там Сережка? Не балует?

- Он у нас самостоятельный. Ты как себя чувствуешь?

- Не спрашивай… - губы у Ольги скривились.

- Сразу и в слезы. Потерпи, больше терпела.

- Знаешь, как опротивело все. Эта кровать, стены…

- Что врачи говорят?

- Вчера профессор обход проводил. Рубаху на мне заголили, стоят и смотрят. - Ольга заулыбалась. - Стыдно, мужики ведь. А они подшучивают еще. Потом повернули на живот, долго ощупывали спину. Под конец профессор говорит: "Танцевать любишь?" "Люблю", - отвечаю. "Натанцуешься еще вволю и…". Такое сказал, повторить совестно…

Щеки Ольги покрылись слабым румянцем, она сразу похорошела, став прежней, какой знал ее Петр до несчастья.

- Измучился ты, знаю. Работа, дом - всё на тебе.

- Перебьемся. Нет худа без добра. Как говорит сестра-хозяйка, все на пользу.

- Знаешь, я много передумала всякого. Лежишь колода колодой, уставишься в потолок и перебираешь в памяти подробности жизни. Счастлива, что тебя встретила. Ты потерпи. Ноги тебе мыть буду… - Ольга провела ладонью по щеке мужа.

- Скажешь тоже, - разозлился Петр на самого себя от нежности к жене. Палата постепенно пустела. Ходячие выходили провожать гостей. Петр

поднял сумку, поставил на табурет.

- Принес тут тебе немного…

Достал завернутую в целлофан курицу, положил на тумбочку. Яблоки высыпал в ящик тумбочки.

- Куда мне столько, Петя?

- Поправляйся.

- Сереже пару яблок оставь.

- Купим себе…

- От меня гостинец. Возьми, пожалуйста.

Петр уступил просьбе, отобрал два яблока, какие поменьше. Заглянула дежурная медсестра.

- Авейников, а вас не касается? Прием окончен.

- Жену вот только приведу в порядок…

- Раньше о чем думали?

- Не при народе же протирать от пролежней.

- Меня не касается. Здесь вам не гостиница и не дом отдыха.

- Не связывайся, Петя, - сказала тихо жена и потянула мужа за рукав. - Ты уйдешь, а мне лежать. На мне и скажется…

- Ну ее. Займемся лучше процедурами. Спирт в тумбочке?

- На месте. Там и вата.

- Обними меня.

Ольга доверчиво обняла Петра руками, он приподнял ее осторожно и повернул на живот.

- Хорошо как… - сказала Ольга.

- И полежи.

На спине Ольги, разветвляясь от крестца, пролегли до ребер два багровых рубца с равномерными отметинами от швов. Он представил, какие перенесла жена муки, не утерпел от жалости к ней и прикоснулся к рубцу губами.

- Что ты, что ты… - вздрогнув, прошептала Ольга. - Люди ведь… Смочив камфарным спиртом тампон, Петр с легким нажимом принялся

протирать спину жены. Смочил новый тампон и протер осторожно места вдоль позвоночника.

- И самая приятная для тебя процедура, - сказал, улыбаясь. Заменил вату, протер спиртом ложбинку на крестце, округлые ягодицы.

- Петя…

- Лежи, лежи. Права медсестра, и на курорте подобное удовольствие не удается.

- Бессовестный… Выздоровею, отплачу тебе за все.

- Надеюсь.

Осторожно приподняв, Авейников снова повернул жену на спину, она перевела дух, лежала не шелохнувшись.

- Такая бы легкость постоянно… Ну, иди, а то сестра раскричится.

В коридоре медсестра, когда Авейников поравнялся с ней, с желчью заметила:

- Откуда жадность только? Ни себе, ни людям покоя, и все из-за какой-то десятки в неделю.

- Не жалко мне денег, но нет их у меня, нет! - выкрикнул Петр и пошел, проклиная все на свете.

- Зачем ты обидела человека, Серафима? - услышал он за спиной. - Пожалеть надо, а ты… Только бы урвать свое.

- Меня пожалел кто? Жалостливые больно все! А ты потаскай горшки да утки за мою зарплату, потаскай!

На следующий день в цехе выдавали получку. Закончив смену, Авейни-ков убрал станок, привычно закрыл тумбочку и пошел в кассу. Впереди него стояли человек восемь, все - с токарного участка. Петр дождался очереди, взял зеленую пластмассовую ручку, привязанную к окошку капроновой ниткой, отыскал в ведомости свою фамилию и обомлел. В графе значилась сумма вдвое меньше предполагаемой. Не поверил глазам, провел пальцем от фамилии до указанной суммы выплаты. Обмана не было: причиталась ему половина того, что рассчитывал по нарядам.

- Тут какая-то ошибка, - сказал растерянно кассирше. - На такие деньги семью не прокормишь.

- Сколько начислено, то и выдаю. Узнайте у мастера, почему так мало. Петр механически сунул деньги в карман и побежал в конторку мастера. Шубичев сидел на месте. Увидел Авейникова, занервничал.

- Почему так мало начислили?

- Перерасход у нас фонда зарплаты! В следующий месяц доплачу.

- А жить мне как до того дня? Может, с протянутой рукой идти?

Плакат на шею - и к Смольному, так, что ли?

- Не по-людски, - вмешались сидевшие в конторке мужчины. - Кто и потерпит, а у него жена в больнице, понимать надо.

- Заплатим! Что зря глотки дерете? Чего?

- Чего… Ему полмесяца жить надо… - И посоветовали Авейникову: - Материальную помощь попроси, обязаны дать, коль такая несуразица.

Убитый случившимся, Петр написал заявление в дирекцию, сам и понес, чтобы не тратить понапрасну время. Заместитель директора по кадрам оказался на месте, и Авейников несколько воспрянул духом.

- Вспоминаете нас, когда путевка требуется или матпомощь. На другое вас нет…

- Не от хорошей жизни прошу…

- Прибедняться мы умеем. И почти у каждого на книжке лежит.

Хотел Петр плюнуть в круглую физиономию. Однако не плюнул, поостерегся. С завода пришлось бы уйти, очередь на квартиру сгорит. Проглотил обиду, едва выдавил из себя:

- Оправдаю.

И вышел как побитый.

Так горько и больно ему еще не было. Шел, не разбирая дороги, натыкаясь на встречных. Завернул в пельменную, в ней продавали вино в розлив. Попросил стакан портвейна, взял несколько конфет. Выпил теплое сладкое вино, но облегчения не получил. Хотел еще взять, однако вспомнил о сыне, обожгла жалость. Мальчонка чего должен страдать, он в чем провинился?

Дома сунул по случайности руку в карман, нащупал конфету в обертке и отдал ребенку. Сын обрадовался, что-то говорил отцу, но Петр не слушал.

- Папка, - дергая за рукав, говорил сын. - Папка! Ты почему не отвечаешь?

Авейников словно очнулся, прорвался голос сына.

- Ты о чем, сынка?

- Мы поедем с тобой и мамкой к бабушке? Помнишь, ты рассказывал про речку и сад.

- Поедем, сынок…

- Там в поле конь гуляет. И ты меня на нем покатаешь, правда?

- Правда…

Но Авейников уже не верил, что это было и может иметь продолжение. И яблоневый сад, и табун, мчавшийся галопом, - все казалось далеким и нереальным.

Открыв дверь на кухню, Авейников переступил порог и остановился. На полу возле стола валялась разбитая литровая стеклянная банка, вокруг нее расползлась сметана. Видно, котенок опрокинул на столе банку, она и скатилась. Сам виновник, с округлившимся животом, мурлыкая, подошел и потерся об ногу.

Авейникова словно толкнуло изнутри, свирепея и теряя рассудок, он схватил подвернувшуюся под руку палку от швабры и со всей силы ударил котенка. Дикое злорадство овладело Авейниковым полымем, затмило разум. Петр бил животное на глазах оцепеневшего от страха сына.

Котенок вытянулся на полу, задние лапы подрагивали в предсмертной конвульсии.

- Папа, не бей! - закричал Сережа. - Ты убил его, убил!

Ничего не соображая, Авейников ударил палкой сына. И бил с таким же остервенением, с каким только что колотил животное.

- Не надо, папочка! Мне больно, папа! Папочка, миленький, не надо! Крик пробудил осознание собственной боли, но остановиться Авейников

не мог, его словно толкали под руки. Из разбитого носа у мальчика потекла кровь, забрызгала белую рубашку.

При виде крови Авейников очнулся, ум его прояснился. Отбросив палку, он кинулся к сыну, обхватил руками.

- Сыночек, прости! Не хотел, сорвалось… - говорил бессвязно. - Прости меня!..

Мальчик не плакал, его била мелкая дрожь. Авейников упал перед сыном на колени, прижал к груди.

- Да что же происходит? За что мучения? - выкрикнул неистово. - За что?

Полубезумно Авейников окинул углы с облупившимся потолком, грязными разводами от протечек. Он искал то, что могло остановить взор, помочь собраться с мыслями, успокоить сердце и облегчить душу. Но видел лишь темные потрескавшиеся стены, облупившуюся штукатурку, хотел заплакать и не смог.

- За что, Господи? За что!.. Если Ты есть, смилуйся!

Поднялся, взял на руки сына и понес из комнаты в ванную, ополоснул ему разбитое лицо. Принес обратно и уложил на диван.

- Полежи, а я посижу рядом. Полежи. Ты прости папку, не со зла я… Жизнь, пропади она… - Авейников поцеловал сына, вытер ему слезы. - Ничего, ничего… Мамка поправится, сынок, я на другую работу устроюсь по совместительству, чтобы зарабатывать побольше. Жилы из себя повытяну, а добьюсь, чтобы у тебя все было. Ничего…

- И мы поедем в деревню, папка? Поедем ведь, правда?

- Поедем, сынок, не я буду! Есть другая жизнь на свете, есть! Ты полежи, а я ужин пока приготовлю. Надо терпеть, сынка.

Мальчик немного успокоился, поднялся с дивана и сел, спустив ноги на пол. Изредка Сережа глубоко всхлипывал.

- Буквы напишу, - сказал отцу. - Мамке письмо отправим, чтоб поправлялась скорее.

- Пиши, сынок.

В окно заглядывала с небосклона чистая луна. Оба они, отец и сын, не заметили, как она сползла на дома. Не сползла, а как бы стекла горькой слезой.

Сережа выводил на тетрадочном листе печатные буквы, Авейников чистил картошку - снимал ножом кожуру и бросал в мусорное ведро. Тихо и монотонно постукивал на подоконнике будильник. Завтра новый день.