"Отличное тело" - читать интересную книгу автора (Энцлер Ив)

ОТЛИЧНОЕ ТЕЛО

Когда я была маленькой, меня часто спрашивали: «Какой ты хочешь стать, когда вырастешь?» Я отвечала: «Хорошей». Я хочу быть хорошей. Хорошей стать труднее, чем врачом, космонавтом или спасателем. Чтобы стать ими, нужно пройти определенную подготовку: уметь препарировать, преодолевать силы тяготения, держаться на воде. А чтобы стать хорошей, нужно нечто другое. Не объяснить. И не научиться. Это желание стало для меня всем. Если я смогу стать хорошей, все у меня сложится. Я буду в теме. Я завоюю популярность. Проскочу мимо смерти прямиком в рай. Но даже сейчас если вы меня спросите, что же значит быть хорошей, я не смогу ответить. В 50-е годы, когда я была подростком, быть «хорошей» означало быть как все девочки. Девочки были хорошими. Симпатичными. Веселыми. С белокурыми локонами. Они носили пояса для чулок, трусики-шортики и туфли-лодочки. Они выходили замуж. По ним было видно — они замужем. Они ждали команды. Они держали ноги вместе даже во время секса.

В последнее время хорошие девочки записываются в армию. Продвигаются по карьерной лестнице. Ходят в спортзал. Обзаводятся модными аксессуарами. Носят изуверские остроносые туфли на шпильках. Красят губы, если они лесбиянки. Красят губы, если они не лесбиянки. Мало едят. Не едят вообще. Сохраняют идеальность. Сохраняют стройность.

У меня никогда не получалось быть хорошей. Ощущение неполноценности наполняет каждую клеточку моего тела. Считайте это комплексом или отчаянием. Виной или стыдом. Оно всегда со мной. Чем старше, мудрее и, казалось бы, проще я становлюсь, тем изощреннее, сильнее и агрессивнее становится это ощущение. Я думаю, у многих из нас, или даже у большинства какая-нибудь одна конкретная часть тела стала воплощением нашего несовершенства: наши бедра, ягодицы, грудь, волосы, нос, мизинцы стоп. Понимаете о чем я? Не важно, где я нахожусь. В Тегеране женщины хирургически переделывают носы так, чтобы меньше походить на иранок. В Пекине ломают ноги и наращивают кости, чтобы быть выше. В Далласе уменьшают ступни, чтобы носить обувь Manolo Blahniks или Jimmy Choos. Я встречалась с женщинами из разных мест, и часто они особенно ненавидят какую-то конкретную деталь своего тела. Большая часть их жизни тратится на починку этой детали, ее уменьшение. В их аптечках — препараты для модификации этой области. В шкафах полно одежды, которая скрывает или подчеркивает какие-то части тела. Как будто они владеют собственной страной под названием «тело» и контролируют ее, тиранят, наводят порядок, теряя при этом из виду весь остальной мир.

Я не могу понять одного: как я, будучи радикальной феминисткой в течение тридцати лет, могу столько времени тратить на размышления о своем животе. Он мучает и отвлекает меня. У меня с ним самые напряженные и сложные отношения. Он выпирает сквозь мою одежду, мою уверенность в себе, мою работоспособность. Я пыталась его скрыть, окультурить, принять, но больше всего я хотела его уничтожить.

Мoe тело станет моим, когда я буду стройной. Я буду есть понемногу, маленькими кусочками. Я одержу победу над страстью к мороженому. Я буду очищать организм свежевыжатыми соками. Шоколад станет для меня ядом, а макароны — наказанием. Я буду работать, чтобы расходовать побольше энергии. Приближаться к сытости, но не наедаться. Я сживусь с пустотой внутри меня. Поселю ее в своих священных местах. Позвольте мне быть голодной. Дайте поголодать. Пожалуйста!

Хлеб — это зло. Я прекратила есть хлеб. Это то же самое, что не есть вообще. Уже четыре дня. Моя подруга, очень худая актриса, говорит мне: «Диета — не метод избавления от живота». Как, почему? «Тут надо менять всю жизнь, — отвечает она. — Тебе нужен тестостерон». Пытаюсь представить себя, лишенную хлеба и накачанную тестостероном. Первое, что приходит на ум, — серийный убийца.

Вечером ловлю себя на том, что кусаю изнутри щеку. Это бесхлебный голод. Максимум, что я позволяю себе, это сухари: хрустящие хлебцы, крендельки, соломка. Все это — лишь память о хлебе, сухая, холодная и хрусткая. Они крошатся. Особенно крендельки — они ломаются и рассыпаются во рту на тысячи кусочков. Есть о чем подумать. Так какого черта я все время думаю о хлебе?

Смотрю спортивный «Магазин на диване» до четырех утра и съедаю упаковку орешков «Mamp;M's», причем самую большую, мега-пачку. Хочу заказать тренажер Ab Roller по телефону, но там, на номере 800-«Крути-педали» все какие-то злые. Наверное, они тоже голодают. Они опросили всех этих когда-то знаменитых блондинок, чтобы выяснить, были ли результаты от Ab Roller лучше, чем от приседаний, наклонов, скручиваний. Конечно же, они все ответили «были!». И все они такие стройные-престройные. На следующий день, стиснув зубы (хоть чем-то их заняла!), я наняла Вернона, тренера-садиста. Само собой, он стройный и мускулистый. Он смотрит на меня с сожалением и укором. Сразу же заставляет меня поднимать тяжести. Большие тяжести. Единственный плюс — у меня все настолько болит, что я даже не могу повернуть голову и наконец-то не вижу свой омерзительный живот.

Я иду, вернее, ковыляю, по улице Нью-Йорка и ловлю на себе взгляд улыбающейся блондинки с обложки «Космополитена». У нее высокая грудь и плоский «по изюминке в день» живот. Она везде и всегда, снисходительно улыбается всем нам. Она вездесуща. Она — американская мечта и мой личный ночной кошмар. Закачанная прямиком с печатного станка в кровеносную систему нашей культуры, нашего невроза. Она размножается с помощью обложек. Я всосала ее с молоком матери, так что и не подозреваю, что заражена ею. Я просто хочу быть такой же. Хочу быть Барби. И не важно, что будь у меня телосложение Барби, я бы не смогла ходить, только ползать на четвереньках. Поймите меня правильно. Я преступник, и я же жертва. Я покупаю журналы. Нет, нет, нет! Меня заставляет их покупать потребность быть хорошенькой-худенькой. Боже, я чувствую, как во мне разбухает булочка «Старбакс» с грецким орехом и кленовым сиропом, и дряблая масса подкрадывается и проступает отовсюду. Бигмаки, пиццы, картофель фри, четыре порции, и не остановиться. Мой живот набит куриными крылышками, соусом, жареными креветками, жареными цуккини, жареным мороженым, жареными пельменями, жареными яблоками, без разницы чем, главное — хорошо прожаренным. Мой живот — Америка. Я хочу утонуть в цементе. Похоже, я чего-то недопонимаю. Пойду и найду женщину, которая все это придумала. Быть может, если внимательно ее слушать, что-то прояснится.

Автор и главный редактор журнала «Космополитен»

(Делает приседания) …семь, восемь, девять… Ив, дорогая, заходи, кисуля… девяносто девять, сто (заканчивает приседать). Я делаю все сразу. Десять приседаний на каждый снимок. Нравится тебе она (показывает на слайды)? С декабрьской обложки. «К рождественскому сезону мы чуточку поправляемся. И в отчаянии ждем праздничной сытости и веселья».

Восемьдесят лет, сто приседаний дважды в день. Я вешу 40 кг. Еще десять лет, и от меня ничего не останется. Но даже тогда я не буду ощущать себя красивой. Я смирилась с этим ужасным состоянием. Оно дисциплинирует и ведет к успеху.

Через «Космо» я могла помочь любой женщине.

Любой, кроме себя. Такая вот ирония. Проходи-проходи, Ив, устраивайся поудобнее. Дорогая, угощайся тыквенными семечками, они жареные. Энергия. Моя самая далекая вылазка в гастрономию. У меня никогда не было системы питания.

Мама меня никогда не видела. Вместо меня она видела угри. Она дважды в неделю водила меня к врачу на протяжении пяти лет. Он вскрывал, вычищал, выдавливал мое лицо. Увечил его. Облучал его рентгеном по пять минут за сеанс. Тогда про рентген еще многого не знали. Он полностью выжег нижний слой кожи с моего лица. После этих визитов мы с мамой ехали домой, и она плакала. Я тоже плакала. «Как я могу быть счастлива, Хелен? — спрашивала мама. — Твоя сестра сидит в инвалидном кресле с полиомиелитом. Твой отец умер. А ты, Хелен… у тебя угри». Когда мне было десять, моя подруга Элизабет сорвалась с дерева. Когда она упала, все начали суетиться вокруг нее. Я рассказала об этом маме. Она сказала: «Ну конечно, Элизабет красивая. Люди всегда суетятся вокруг красивых девочек. Поэтому тебе, именно тебе, понадобятся мозги».

(Снова приседает.) Ив, не пытайся себя переделать. Не надо (прекращает приседать). Переделаешь одно, испортится другое. Я подтягивала глаза в сорок. Думала, что этого вполне хватит. Ан нет. По второму разу подтянулась в пятьдесят шесть. Я сделала полную подтяжку в шестьдесят три. Вторую — в шестьдесят семь. Третью — в семьдесят три. Мне уже необходима следующая, но на лице не осталось кожи. Вчера у меня взяли жир из ягодицы и вкололи в щеки. Думаю, даже ты бы такое одобрила. Безотходное производство. Мой психоаналитик считает, что я делаю это все еще ради своей мамы. Клео умерла больше двадцати лет назад. Ты можешь себе представить, что я стараюсь для нее? У меня никогда не было дочери. Но если бы была, я бы каждую минуту ей говорила, что она красавица и очаровашка. Если бы она спросила: «Хелен…» — о господи, она бы не говорила «Хелен», она ведь не моя ассистентка. Если бы она спросила: «Мама, я такая же красивая, как Брук Шилдс?» — я бы сделала небольшую поправку. «У тебя не классическая красота, — сказала бы я. — Она свойственна только тебе, дорогая». Ив, вот для этого мне пришлось бы потренироваться. Единственное, что у маня получилось сразу, это секс. Здесь я как рыба в воде. Последний уикенд был отличным. Мы с мужем два дня подряд занимались сексом. Неплохо для восьмидесяти. Мой муж — мачо, и всегда был таким. Невероятно, но он считает меня красавицей, хотя, конечно, это не считается, ведь он меня любит (вдруг начинает хрустеть пальцами, переставлять предметы). Ив, у нас Рождество, а не благотворительный «капустник». Вперед. Я готова надеть стринги Миссис Санты.

Спасибо, что поделились со мной. Я в расстройстве. В мире Хелен Миссис Санта живет в Исландии, носит стринги и наверняка шикарно в них смотрится. Даже у Рудольфа, их оленя, встает. В мире Ив я сталкиваюсь на улице со своей знакомой, и она подозрительно восторженно показывает на мой живот.

«Ив, поздравляю! Как пить дать, у тебя будет девчонка-амазонка».

Я иду прямиком в спортзал.

Я не заворачиваю ни в «Старбакс», ни в кафе-мороженое «Хааген-Датц».

Я прилипла к беговой дорожке. Четыре часа, шесть часов. Другие посетители злятся и нервничают, но мне плевать.

Я пытаюсь сделать своему животу аборт. Девочка имеет право выбора. На моих кроссовках стираются подошвы. Я пахну, как место автокатастрофы. И вот сюрприз — Вернон говорит: «Отлично! Продолжай!»

Сто двадцать приседаний в день. Чувствую себя морским пехотинцем.

«Боль — это слабость, покидающая тело».

Припадок энергичности. Физкультурная булимия.

Думаю, она у меня есть.

Вы будете заниматься спортивной ходьбой в снежную бурю?

Ага. Ставим галочку.

Вы будете делать приседания через день после хирургической пластики на брюшной стенке?

Ага. Ставим галочку.

Чувствую себя паскуднейше. Как люди это выдерживают? Почему люди это делают? Как у Хелен это получается? Ей же восемьдесят. Она спятила.

Мне нужно что-то помягче, понежнее, и, признаюсь, полегче. Шесть недель, и я уже устала заботиться о своем теле. Мне нужно придумать что-то еще. Я найму помощников. Отправлюсь в центр оздоровления, в спа. Они вытянут все своими водорослями. Отшелушат жир. Я пошла.

Афро-американская девочка-подросток из специального лагеря

Ив, называй вещи своими именами. Здесь не спа-курорт. Здесь тюрьма для толстяков. И ты здесь. Ты в жопе. Смирись с этим. Не знаю как ты, а я все время голодная. «Где мои Читос?!»

Вчера в моей комнате засекли девчонку. Она припрятала кучу запрещенной жвачки: спрятала ее в оторванную голову своего плюшевого мишки. Она пыталась приделать ее на место, но не смогла. Вот дура. Она заслужила, пусть голодает.

Я не понимаю, кто сюда пускает худых девчонок. У тощих сучек нет ничего общего с этим лагерем. На их фоне все остальные кажутся жирными. Тощие сучки меня просто бесят (смотрит на свой обед). Как это можно называть обедом?

Тощие сучки не заслуживают своей фигуры. У них нет личности. Они всего лишь Тощие Сучки. Пытаются вызвать к себе жалость, а сами при этом могут поместиться в одном моем рукаве.

(Изображает тощих девиц.) «Ой, посмотрите, я в этом очень толстая? Ну посмотрите. Посмотрите же. Вот здесь. Пожалуйста, скажите, только честно».

Хочется свернуть их тощую шею. Ноют, волоча пушок, а на мне — мешок!

Жир такой мерзкий, пошлый, нет ничего вульгарнее жира. Если я захожу в обычный магазин, все вещи больших размеров находятся где-то в конце, как будто это порнография какая-нибудь. Я чувствую себя шлюхой, когда это меряю. А знак «Большие размеры» всегда просто огромен. Если я толстая, это же не значит, что я слепая.

Простите, вы собираетесь это есть? Если нет, может быть, отдадите мне? Ну… Оставить на потом.

Тощим сучкам не надо ни о чем просить, не надо особо стараться. Они и так худые. Толстушкам приходится вдвойне тяжелее. Нам приходится быть интересными. Толстушки шикарно делают минет. Разве нет, Ив? Нам нужно больше трудиться, чтобы удержать наших мужчин. Мы всегда глотаем.

Знаешь, Ив, прошлой ночью, когда вожатые уснули, мы, толстушки, решили похулиганить. Мы не стали надевать купальники и залезли в бассейн прямо так, толстые и голые. Прыгнули с вышки и подняли огромные волны. Даже стулья вдоль бассейна смыло. Это было так здорово! Мы танцевали «балет толстушек» в воде. Эдакое «Лебединое», блин, «озеро». Мы высовывали из воды свои пухлые пальчики и вскидывали ножки. Мы намного лучше смотримся голыми, чем в этих купальниках, сделанных специально для тощих сучек. Скажу тебе, в лунном свете мы шикарны — такие округлые, с формами. Мы прекрасно смотрелись (отстукивает ритм). А вот эти тощие сучки собрались к обеду и столпились вокруг ложечки обезжиренного йогурта и половинки орешка. Ив, я не знаю, почему я толстая. Я такая. Я толстая, я люблю еду. Ее вкус. Как она проникает в меня. Я ем с наслаждением. Я обожаю шведский стол. И я люблю есть дома. Ох, как мы там едим (отстукивает ритм). Я никогда так не скучала по маме. Я не смотрюсь толстой рядом с мамой. Мы все в семье большие. Не понимаю, почему меня заставляют вести себя так, будто я худышка. Волнуются. Все эти разговоры политиков о распространении ожирения. Лучше бы они беспокоились о распространении терроризма. Я голодаю. Дайте мне мамину домашнюю еду и ее мягкий утиный зад и увеличьте все это в несколько раз. Толстушки — очень хорошие люди. Ив, разве нет? И мы заслуживаем стать тощими сучками.

Меня выгоняют из лагеря для худеющих за то, что я поделилась с Бернис диетическим батончиком, а она новичок, и, согласно политике лагеря, не имеет права самостоятельно выбирать еду. Я завидую Бернис. Она свободна. Она может свободно голодать и злиться, и родители все равно ее любят. Она любит есть. Она любит свой хлеб.

Мой отец ненавидел хлеб. Он говорил, что только свиньи набивают пузо хлебом. Есть хлеб — значит, показывать свой голод. Демонстрация голода в его кругу указывала на принадлежность к третьему сорту и отсутствие хороших манер. Я наблюдала, как мой отец изо дня в день якобы ест, но ни разу не видела, чтобы еда была ему интересна. Он гонял ее по тарелке и, проглотив крошечный кусочек, подолгу оставлял вилку на краю. До тех пор, пока еда не остынет или не превратится в нечто неудобоваримое. Вот так и начинают голодать молоденькие девушки. Я это знаю не понаслышке. Я стала бояться еды. Я презирала ее так же, как мой отец. Когда мне было семнадцать, мой врач пригрозил, что подаст на меня в суд за пренебрежение к собственному телу. Еда соединяет тебя с жизнью, и, что важнее, объединяет тебя с людьми. Мой отец не любил людей, особенно маленьких людей, детей. Он не любил их за болтливость и любознательность. Если бы я могла голодать и не умереть при этом, я бы жила так. И, конечно, все мужчины, которых я когда-либо любила и люблю, любят хлеб. Нуждаются в нем. Воспринимают его как нечто естественное, как шляпу, как газету. Приносят его домой, потому что не бывает дома без хлеба. Мой любимый мужчина сначала ждет этого от меня, но видит, что я всегда забываю о хлебе, и берет его покупку на себя. Мой нынешний друг любит лепешки «пита». Он разогревает их на огне, ловко переворачивает и никогда не обжигается. В нашем доме всегда стоит аромат огня, и от этого запаха мне становится одновременно безумно грустно и… спокойно.

Мой друг любит есть. Есть быстро. Есть все подряд. Есть без остановки. Он берет в руки вилку почти машинально. Он готовит. Нет, на самом деле он творит. Ему важно все: цвет, вкус, внешний вид. Красное, желтое, зеленое. Он соблазнил меня ослепительным салатом из баклажанов. Соблазнил на поглощение красоты. Соблазнил на жизнь. Мы всегда едим из одной тарелки, так я меньше комплексую и не чувствую себя одиноко. Мы едим быстро и кладем косточки от оливок на стол. Моего отца оливки тоже раздражали. Косточки были уликами поглощения пищи. Мой партнер может оставить до четырнадцати оливковых косточек, и, хотя мне немного неловко (все-таки я дочь своего отца), я бы хотела, чтобы отец это увидел. И я бы тайно радовалась его шоку и возмущению.

Мой отец был похож на Кэри Гранта. А мама — на Дорис Дэй. Я была двойником Анны Франк.[1] Мама никогда не повышала голоса. Я безуспешно пыталась не шуметь на чердаке. Она была сияющей блондинкой. Среди ее выводка золотистых щеночков я выглядела темной и лохматой. Фу! Гадость! Как это могло родиться в том же помете? Мама делала все возможное, чтобы отмыть меня, заставить замолчать, сделать из меня картинку.

Когда мне было восемь, я стала посещать классы балета, где носили белые перчатки. Каждый пятничный вечер, целых шесть лет. Я потела сильнее, чем испуганные мальчишки, и не могла понять, как позволить им вести меня в танце. А потом были клизмы и химическая завивка.

Мама промывала меня с одного конца и завивала с другого. Открывая рот, я говорила лишь о том, как я несчастна. Я думала, что похожа на Сару Бернар. Я понятия не имела, кто она такая, но была уверена, что она еврейка, и что дело ее труба.

В моей группе «Следим за весом» есть пожилая еврейка из Квинса, которая вдруг, после многократных еженедельных взвешиваний, осознает, что до заветной цифры ей осталось сбросить меньше четырех килограммов. Она сидит на диете из гранатовых семечек. Я сажусь на нее на следующей неделе. Она смотрит в зеркало и начинает плакать. «О боже, я выгляжу как Сельма». Я спрашиваю: «Сельма?» Она говорит: «Моя мама. Я выгляжу как моя мама. У меня задница как у нее». Тогда эта тощая сучка, Кармен, которая никогда не двигалась, не ела и ничего не рассказывала, вдруг заговорила:

Пуэрториканка из Бруклина

Я знаю, миссис Шварц, я знаю. Вам лучше быть осторожней. Всякое может случиться. В некоторых частях вашего тела и правда могут поселиться другие люди. Может, так они пытаются стать к вам ближе, если вы далеко друг от друга в реальной жизни. Возможно, они медленно отравляют вас. Я так и не поняла одного: они — захватчики или пришли по вашему приглашению.

Мы, пуэрториканцы, не похожи на евреев. Мы любим большие задницы, но смертельно боимся расползтись, зарасти салом. Заросла салом — тебе конец. Мы же не цыплята, нас на суп не пустишь. И это не сифилис. Можно принимать лекарства, чтобы он не добрался до твоего мозга. Но если ты однажды начала расползаться, ты сразу слетаешь с катушек. Отличные попки, отличные задницы, о да, — это совсем другое дело, в них вся ты. Тебе хочется ее выпятить, чтобы ее замечали, где бы ты ни находилась, особенно когда идешь по улице: «Привет, детка». Мы начинаем тренироваться еще подростками. Это как уроки вождения. Выпятить ее, покрутить, сверкнуть ей (тсс!) напоказ. Хочется, чтобы твоя попка была круглой, аппетитной, подтянутой. Если бы у меня была задница Джанет Джексон, я бы ходила спиной вперед.

Но когда расползаешься, возникает второй зад — как второй подбородок, словно отрастает вторая пара бедер. Сало — оно сочится из тебя. Против твоей воли. На этом жизнь останавливается. Когда мужчины видят тебя такой, они представляют своих матерей. Они воображают бобы с рисом, измотанную жену и визжащих детей перед орущим телевизором, за который кредит выплачен только наполовину.

Нужно очень много трудиться, чтобы не расползтись после родов. Это как капля масла: если вовремя не убрать, растечется повсюду. Задушит все живое. Моя мама, злая волшебница, родила девять детей и ничуть не расплылась. «Свет мой, зеркальце, скажи, кто на свете всех милее и на голову больнее? Моя мама». Латиноамериканская девушка «Космо». Абсолютно красива: идеально шоколадная кожа, безупречная грудь, задница как у «мерседес-бенц». Я была самой страшной из детей — по крайней мере, она повторяла это снова и снова. Когда я была маленькой, она поворачивала меня спиной к зеркалу, и я стояла, как самосвал с откинутым кузовом. Она любила ткнуть кулаком в мое сало, как в желе. «Господи, Кармен, Кармен, она у тебя вся расползлась. Здесь. И здесь. Это плохо. Очень плохо, Кармен. Придется тебе поработать над талией и всем остальным, иначе никто тебя никогда не трахнет».

Я всегда носила бесформенные штаны и кофты — чехлы, как мы их называли. Часто, сидя на унитазе, я примерялась, как буду выглядеть, сидя верхом на мужчине. Ужасно. В чехле даже минет толком не сделаешь. Это не то же самое, что твой живот, Ив. Нет. Поэтому я выучила анти-сальные позиции. Есть такие позы, в которых бесформенность незаметна, при условии, что ты жестко следишь за положением тела, чтобы находиться под одним и тем же углом. Главное — держать сало в тени. Есть один особый трюк, я покажу тебе: все нужно собрать книзу, всю себя. Называется «Подбери сало». Подбираешь и втягиваешь. Подбираешь и втягиваешь. И поменьше двигаться, а не то все вывалится. Я применила этот приемчик, когда готовилась к своему первому половому акту. Секс протекал довольно гладко, хоть я и не могла пошевельнуться. Но потом мой парень здорово завелся и схватил меня за задницу. Я закричала. Он решил, что у меня порвалась девственная плева. Но на самом деле, когда он схватил меня за сало, оно поплыло у него в руке. Черт, теперь он бросит меня, как и говорила моя мама. У мамы были мужчины. А у меня нет. Но она заболела, подхватила СПИД. Она исчезала на глазах, а я зарастала жиром. Я плыла. Я была слишком унижена, чтобы куда-то ходить. Потом мама умерла. Сначала я ничего не почувствовала. А когда ехала из Бруклина с похорон, начала кричать. Не знаю, почему, но я кричала, кричала, кричала. Как будто речь шла о жизни и смерти. Все эти годы я просто хотела быть стройной и симпатичной, чтобы ты любила меня, мама. Почему ты даже не замечала меня? Теперь тебя нет. Каждый день я ездила на велосипеде по семь часов и плакала, плакала. Я стала ходить в бассейн, а волосы предоставила самим себе. Я их не сушила и не укладывала. Я перестала краситься, сидеть на диетах, мне было плевать. Неожиданно со мной стала происходить эта странная дрянь. Как будто я оказалась в какой-то запредельной бестелесной зоне. Мое сало стало таять. Как снег. Килограмм за килограммом. Как будто раньше я носила в себе свою мать и родила ее, когда она умерла. Я вытолкнула ее из себя. Потом я боялась, что она вернется.

Знаешь, Ив, мне понравилась эта группа. Может, я еще что-нибудь потом расскажу. Ладно?

Рецепт идеальной диеты: убить маму. Может войти в моду, а главное, никаких углеводов. Шучу. Почти. Не хочу убивать свою мать. Просто не хочу больше отпугивать ее, отталкивать. Возможно, она смогла бы принять меня такой, какая я есть. Если бы меня было меньше. В Рио, столице липосакции, скоро пойдут «Монологи вагины». Я на пляже Ипанемы. Там каждая женщина выглядит так, как будто родилась высокой, загорелой, с татуировкой над областью бикини. А я дряблая белокожая провинциалка.

Продюсеры обхаживают какую-то супермодель. Просят меня встретить ее. Я думала, что попаду на фотосессию, но оказываюсь на операции. Наблюдаю, как доктор в маске вгоняет стальной стержень ей в бедра, вгоняет и выкачивает, выкачивает ее жир в ведро у кушетки.

Я никогда так не любила свой живот.

Модель, тридцать пять лет

Входи, Ив. Все нормально. Не беспокойся. Я привыкла к этому; просто немного побаливает. Иногда люди говорят, что их кто-то изменил, — не в прямом, в переносном смысле. Мой хирург действительно изменил меня, своими руками, своими инструментами, своим видением. Что-то удалил, что-то добавил. Я совсем не та, что была шесть лет назад.

На самом деле, я пришла к нему после того, как другой врач неудачно поставил мне имплантанты. Моя левая грудь отвисла и казалась совсем безжизненной. Моего хирурга зовут Хэм, его имя с английского переводится «ветчина», он так и выглядит: лысый, толстый, коротышка-Хэм. Он был в ужасе от того, что наделал предыдущий врач, и, казалось, даже злился на меня. За то, что я якобы не в восторге от идеи сделать из этого тела как можно лучшее. Это задача Хэма. Он этим и занимается.

Не уверена, что имела достаточно оснований, чтобы хотя бы мечтать об идеальном теле. Это я к тому, что могу иногда выпить лишнего, или проваляться в постели до полудня, или пару деньков проходить с немытой головой.

Хэм все это изменил. Он очень строгий. Когда я пришла в себя после первой операции, он был рядом. Он был очень взволнован. Сфотографировал меня обнаженной в полный рост. Мне было не очень уютно. Вообще я немного стеснительная, и потом, я его совсем не знала. Все тело было в красных пометках, как тетрадь по правописанию у семиклассника. Я еще слабо стояла на ногах, но Хэм продолжал с энтузиазмом. «Твое тело — это карта, — сказал он. — Красными точками обозначены столицы красоты, которые нуждаются в реставрации». Это было шесть лет назад, и теперь вся я — творение Хэма. Мне проделали липосакцию на животе, ягодицах и бедрах. По три раза, пока не получилось так, как надо, хотя нет — сегодня бедра уже в четвертый раз. Теперь у меня новые соевые имплантанты, которые не твердеют, они приятные на ощупь. Специально для Хэма. Мы начали встречаться после того, как он сделал мне грудь помягче. Они его по-настоящему заводили. Спустя месяц после операции он проводил осмотр. Он очень профессионально ощупывал мою грудь. А потом что-то изменилось. Просто стало по-другому. Прежде чем я сообразила, что к чему, он уже был на кушетке и мы занимались сексом. Я представляю, как ему должно быть приятно заниматься любовью с той, которую он сам сотворил. От этого испытываешь реальное удовольствие. Ив, это здорово. Дважды во время секса пальцами и языком он находил места, которые нуждались в дальнейшем улучшении.

Хэм говорит, мол, хорошо, что мне только тридцать пять: мы успеем насладиться эффектом. Он предложил мне выйти за него замуж после того, как скорректировал мне губы. Мне кажется, пухлые губки сделали меня неотразимой. Мы женаты, два года. У некоторых есть кафе или книжные магазины; у нас — мое тело. Это наш маленький бизнес. Мы с Хэмом много шутим на эту тему, но у нас и правда все замечательно складывается. Я заняла первые места на нескольких крупных конкурсах красоты и получила приглашения от рекламщиков и редакторов журналов.

Но важнее всего то, что мое тело — отличная реклама для Хэма. Его бизнес здорово вырос.

Хэм мне очень предан. Он всегда такой милый, особенно когда я только просыпаюсь после операции. Он знает, как я этого боюсь. Особенно после того сердечного приступа. Это случилось на второй операции по имплантации груди. Сердце как будто остановилось. Мне было так жаль Хэма. Он только что изваял прекрасную грудь и должен был все испортить прямым массажем сердца. К счастью, он немного замешкался, и сердце само заработало.

Иногда я беспокоюсь: что произойдет, если во мне не останется ничего, что надо менять. Хэм испугается совершенства своего собственного творения? Больше всего меня пугает то, что он может просто потерять ко мне всякий интерес. Вот поэтому я втайне никогда не бросала есть мороженое.

Я в принципе не очень люблю мороженое — это же углеводы, сливки, жир, а также мой отец. Долгие годы он был президентом компании по производству мороженого «Попсикл Индастриз». Можете представить? Мистер Еда. Это правда. Я не преувеличиваю. Больше всего он гордился «Фаджсикл», сливочным рулетиком (помните: апельсиновое снаружи, ванильное внутри), и еще одним, которое он сам изобрел в шестидесятые. Оно носило псевдохипповское название — «Свингсикл», или полумесяц. С самого детства нас учили отличать натуральное от искусственного: натуральный сахар, натуральные жиры, натуральная ваниль, натуральное производство. «Борденс» и «Шрафтс» было натуральным мороженым для верхушки среднего класса. «Гуд Хьюмор» был дешевкой. Нам не позволяли его есть. Можно представить, как я желала именно этого мороженого — с жареным миндалем. Его можно было купить у школы. Я покупала его при первой возможности, пока однажды, откусив кусочек, не обнаружила что-то подозрительно зеленое. Я была уверена, что умру от этого, и, когда узнают о причине моей смерти, отец поймет, что я его обманула. Я предала его, а он все-таки был прав. «Гуд Хьюмор» — это плохо. Я любила отца. Я чуть ли не выпрыгивала из штанов, только бы порадовать его. Он взял меня в плен. Завоевал меня. Он нанес мне повреждения. Я съехала от своего тела, чтобы держаться подольше от отца. Я была плохая девочка. Очень плохая. Не слушалась. Дерзила. Воровала солнечные очки, серьги, фруктовый блеск для губ. Я раздавала их в школе, чтобы купить себе популярность. Не сработало. Я демонстрировала сексуальную неразборчивость пополам с эксгибиционизмом. Проще говоря, я постоянно раздевалась. Я накачалась героином за день до вступительных экзаменов. Вы знаете, что можно получить 200 очков, всего лишь написав свое имя? Теперь я плохая тетенька. Я разговариваю с полным ртом и пачкаю едой одежду. Я сажусь прямо на сиденье в общественном туалете и меряю купальники на голое тело. Я втайне хочу, чтобы орущие младенцы исчезли. Я слишком злобная, чтобы быть хорошей, во мне нет необходимых для этого качеств. Так что буду-ка я плохой. Буду радоваться. Гордиться и выставляться напоказ. У меня есть живот, и я покажу его. Смотрите!

Чуть больше двадцати лет, мастер пирсинга

Ив, есть что-то восхитительное в том, когда в твою плоть вставлен металл. Очень заметно. Не знаю никого, кто бы не заметил стальные бруски у меня в сосках. Ив, хочешь посмотреть? Возможно, это натолкнет тебя на мысль о том, чего хочешь ты. Мне нравится носить обтягивающую футболку, такую как сегодня. Люди реагируют как-то так: «Ого, а что это там?» Или, допустим, я на работе, в офисе, и никто о них не догадывается. Это озорно. Мои соски шепчут: «Я не такая уж и отличница, как вы думаете».

Для начала я хочу вставить тебе в пупок обычную серебряную пробку. Нет, лучше гвоздик с полудрагоценным камешком. Для твоего возраста это круто. Смотри, ты еще вернешься. Ты все себе проколешь, это затягивает. Некоторые смотрят на мою грудь с отвращением. Некоторые восхищаются. Некоторых она здорово заводит. Мне нравится любая реакция. Ну, давай же, неужели ты не хочешь попробовать?

Слушай, ты слишком женственная, совсем не лесби. Однажды заявив, что ты лесбиянка, ты всегда должна ей быть, обязана дать обещание всегда оставаться лесбиянкой. Метаться нельзя. Ни одна лесби не поверит тебе, если почувствует, что ты в их лагере мимоходом.

Когда я проколола соски, они стали живее. Стоит только покрутить штангу, и сосок тут же возбуждается. Сегодня мы разбудим твой животик, дадим ему вторую жизнь.

Мне прокалывала соски большая бородатая лесби с волосами по всему телу. Это было очень круто. Я подозревала, что она заводится от своей власти, от причинения мне боли. Она сделала все очень сексуально. Безумно эротично. Я предоставила ей полную власть. Начнем?

Не волнуйся, скорее всего, твое тело не воспримет происходящее как боль. Скорее будет пронзительное, сконцентрированное в одном месте ощущение. Сейчас будет очень сексуальная часть, подготовка. Сердце у тебя дико колотится. Ты уже почти готова мне подчиниться.

Пирсинг раскрывает разные стороны: женщины, лесбиянки. Эти металлические украшения открывают путь к переплетениям моей натуры. Никто, блин, не смеет указывать мне, какая я.

Послушай, когда люди будут замечать твой проколотый живот, они будут испытывать восторг или отвращение. Но, в любом случае, обещаю тебе это, они станут воспринимать твой живот всерьез.

Я убегаю. Получается, что я слишком стара для манифестов.

Не хочу, чтобы люди относились серьезно к моему животу. Я хочу, чтобы его принял конкретный человек. Я прочла о центре лазерного омоложения и представила, как лучи лазера выжигают мой жир. Где еще может быть такое, как не в Голливуде?

Если бы Америка была ядерным реактором, производящим идеальные женские образы, Голливуд был бы его ядром. Я мечтаю о взрыве на этой АЭС. Еду на взятой напрокат машине, выбираю в навигационной системе под названием «Никогда не потеряешься» адрес центра лазерного омоложения и почему-то натыкаюсь на психологическую группу поддержки вульв. Как бы я ни пыталась, мне не уйти от вагин. Я играла в «Монологах вагины» на протяжении шести пет. Я произносила слово «вагина», «вагина», «вагина», «вагина», наверное, миллион раз. Думала, что стала свободна. Наконец-то полюбила свою вагину. Но однажды поняла, что моя ненависть к себе просто переползла в живот. В центр по лазерной вагинопластике приезжают женщины со всей страны. Они хотят подтянуть свои вагины, сделать свои несимметричные большие и малые половые губы похожими на застежки-молнии. Этот бизнес разрастается и процветает.

Я встречаю Кэрол на третьей неделе ее курса в группе психологической поддержки вагин.

Еврейка, сорок с небольшим лет, Лос-Анджелес

Скажу честно, секс всегда был для меня нелегкой работой. Это из-за Гарри, моего мужа. Он старше меня. На двадцать лет. Даже чуть больше. Понимаете, я постоянно долго работаю рукой, ртом… стараюсь, стараюсь, чтобы Гарри стал, ну… тверже, еще тверже. Но неважно, сколько я… он никогда не бывает по-настоящему твердым. Твердокаменным. Это так утомительно. Изнуряюще. Это как есть лобстера: вынуть внутренности, расколоть и отделить панцирь, а потом достать крохотный кусочек мяса из его маленькой ляжки. И что же в итоге? Я всегда остаюсь голодной. Сначала было легче. Немного. Но однажды у него получилось набраться твердости, чтобы заделать мне ребенка, ну, вы понимаете. Мне сорок. Даже чуть больше. Она слишком растянута после родов и не может как следует сжать Гарри. В принципе, он никогда не был размером с… неважно. Я прочитала об этой процедуре в «Космо». Я сказала себе: Кэрол, Кэрол, есть лазерные лучи, которые могут сузить твою стареющую вагину. Восстановить. И я решилась. Хирургический центр находится прямо здесь, в Беверли Хиллз. Достаточно близко. Мы живем в Брентвуде.

Очень милый центр. Чистый, хорошо освещенный, весь в мраморе. Хотя в мраморе немного холодно. Я подумала, что пациентам наверняка хочется чего-то помягче, навроде кашемира. Но, с другой стороны, здесь не магазин одежды. Конечно нет, здесь хирургия. В окружении мрамора чувствуешь себя в безопасности. Мрамор говорит об успешности хирурга. Он такой милый. Так приятно ведет себя с пациентами. Он был со мной все время, этот доктор с говорящей фамилией Вайденер.[2] Представляете? Доктор Расширяющий, который сужает. Он показал мне пластиковый муляж вагины и начал объяснять процесс. Бла-бла-бла. Доктор, мне не нужны детали, понимаете? Вы сделаете мне укол, я проснусь уже прооперированной. Я стану туже. Вот и все, что мне надо знать. Я решила не говорить Гарри заранее. Будет ему сюрприз ко дню рождения. К юбилею. Говорю, что уезжаю в Паям Спрингс. Я на самом деле еду туда после операции вместе с его сестрой Шелли. Шелли привезла меня в центр. Мне кажется, ее поезд ушел. Она спросила: «Кэрол, Кэрол, что ты будешь делать, если врач случайно травмирует тебя лазером?» Мне трудно представить, как такое «случайно» может произойти. А потом я понимаю: она мне просто завидует. Не знаю, когда она последний раз занималась сексом. Мне кажется, у нее туда небольшой бочонок пролезет.

Не знаю, почему, но я даже не нервничаю. Я просто все время думаю о том, как работаю, стараюсь, тружусь, думаю о том, насколько все будет лучше и — можете считать меня сумасшедшей — даже о том, что мы, возможно, сосредоточимся на мне и моих сексуальных желаниях. Я постоянно представляю себя чистой, опрятной, тугой. Мы начнем сначала, я и Гарри, начнем заново открывать для себя секс.

И вот прошло шесть недель после операции. Училась передвигать ноги, ходить, мочиться. Ну, не знаю. Я постоянно искала отговорки. Но никак не могла заняться с Гарри сексом. Я очень нервничала. Если честно, я трогала себя там и не могла найти дырку. Я была уверена, что Гарри ее тоже не найдет. Он никогда не был Христофором Колумбом. Поэтому я решила предупредить его. Я обрушила на него эту новость после ланча у Айви. Он очень разволновался. В последний раз я видела его таким во время бар-мицвы Этана.

Когда мы пришли домой, в нем как будто что-то переменилось. Он стал моложе, живее. Разорвал на мне одежду. Никогда не видела, чтобы Гарри так вел себя. Я даже не прикасалась к нему. Ни ртом, ни руками (делает характерные движения ртом). Он был готов. Мой Гарри. Нет, не совсем Гарри. Мой новый Супер Гарри. И вот он… ммм… его стало много. Он вошел в меня. Должна признать, это было очень, очень, очень больно. Но я не подала виду, так же, как это бывает в первый раз, когда терпишь, чтобы его не напугать, чтобы не пропала эрекция. Я была очень узкой, маленькой, прямо как девственница, как (переходит на шепот) ребенок. Я почти не дышала, настолько было больно. Гарри стал молодым и твердым, а моя упругость усилила трение, и он стал еще тверже. Это было ужасно, ужасно больно. Я даже заплакала. Но я смотрела в будущее и ради него терпела боль.

А теперь я снова измотана, но совсем по-другому. Гарри всегда готов, всегда начеку, как охотничий пес. Нос по ветру. Стоит ему только подумать о моей девственной вагине, и — бинго! Он готов продолжать до бесконечности. Я говорю ему: Гарри, Гарри, милый, мы сегодня уже трижды делали это. Но он не слышит меня. Иногда я думаю, что пора прикрыть лавочку. Повесить объявление. Ушла за покупками. Вернусь после показа «Прады». Я вручила ему новинку, как будто подарила часы последней модели. Но я уверена, когда ощущение новизны пропадет (потому что моя упругость, похоже, никуда не денется), в нем проснутся внимательность и нежность. А сейчас он как подросток. Он ощутил твердость. Позже он привыкнет. Это перестанет быть чем-то особенным, и он сможет уделить немного времени и мне.

Когда мой партнер хватает меня за живот, мне хочется блевать. Когда он говорит: «Я люблю твое пузико», это звучит непристойно. Недавно, лежа в постели, он изложил мне теорию моего живота. Мой живот — холмик, под которым скрывается тайная долина, и намного интереснее разгадать ее загадки прежде, чем доберешься до нее. Он сказал, что мое пузико — это средоточие моей женственности и сексуальности. Когда оно мягкое, он знает, что я готова. А если у меня не будет живота, он будет гладить всего лишь кости. Но пока он это говорил, угадайте, о чем я думала. Почему я не встречаюсь с кем-то с более жесткими требованиями? Что с ним не так?

Я ненавижу мяч. Он твердый. Твердость жестока. Твердое отскакивает. Твердость означает «не входить, не приближаться». Твердость неуязвима, непроницаема. Я пытаюсь стать тверже, а мой партнер пытается проникнуть в меня. К слову, о столкновении полов.

Я голодаю. Я вам не говорила, что отказалась от крендельков? Выяснилось, что они не подходят мне по группе крови. Сейчас главной для меня стала капуста. Капуста. Какого черта именно капуста? Откуда она взялась? Где-то растут капустные сады? Мечтаю о глистах.

Я приехала в Италию, чтобы выступить на мировом женском саммите на тему войны и прав женщин. Первые три дня я существую на кофе с молоком. Я совершенно не в себе. Говорю не переставая. Но чувствую себя худой. А потом я начинаю хотеть есть. Пытаюсь писать о патриархальной парадигме нашествий, захватов, доминирования, но могу думать только о макаронах. Я уполномочиваю себя на три полных тарелки. Я больше не принимаю превентивных мер, я решительно взялась за истребление живота. Я нашла спортзал. В Италии там играет Пуччини. Все расслаблены и не озабочены своим телом. Они ничего особенного не делают, но все такие стройные. Взять мою подругу Нину. Я завидую ее телу. Ей около пятидесяти, но выглядит она на двадцать восемь. Она невероятно успешна, но сроду не перетруждается (начинает делать приседания). Пока я здесь приседаю как сумасшедшая, накачавшись эспрессо, как вы думаете, что она делает? Она ест хлеб с мороженым (прекращает приседать).

Итальянка

Нина: Баста, Ив, баста. Ты выглядишь, как будто у тебя сейчас случится сердечный приступ. Никогда не думала, что ты настолько американка.

Ив: Извини, Нина, но не всем повезло так, как тебе. Откуда у тебя такое шикарное тело?

Нина: Бэлла, бэлла.[3] Все не так, как кажется. Ты уверена, что хочешь знать? Точно? Ну что ж, хорошо. Пойдем, выкурим по сигаретке. Попортим местную экологию (прикуривает сигарету). Я была очень худой девочкой. Плоской как доска, ровной, гладкой, положи что-нибудь — соскользнет. И очень быстрой. Я была быстрее любого мальчишки. Самой шустрой. Заводилой.

Однажды мы пошли купаться на дивную речку по соседству, я посмотрела вниз, на себя, и заметила, что там что-то растет. Прямо на грудной клетке. Я пыталась оттереть это. С каждым сантиметром я чувствовала, как приближается окончание моей свободы, моей жизни. Я ненавидела девочек. Они были такими глупыми. Никуда не лазали. Не проводили все время на улице. Не играли на кладбищах. Сисечки росли быстро. Как взрывная волна. И вдруг мама, которая обычно и не замечала меня, стала такой внимательной. Она велела мне носить лифчик. Я его ненавидела. Я попала в западню: этот лифчик, мама, которая постоянно меня трогала, сжимала, душила. Но хуже всего было то, как люди стали на меня смотреть. Никто больше не смотрел мне в глаза. Только на эти две огромные свисающие штуковины. Они были как рождественские огни, разрастающиеся и сверкающие. Я больше не могла быстро бегать, не могла никуда залезать. Я вдруг стала девушкой и перестала быть другом. Как же я была несчастна. Жизнь закончилась.

А потом появился Карло, мамин любовник. Он был красивый, яркий, богатый, умный. Такой сказочный, сумасшедший, такой веселый. Мама всегда держала меня в строгости. А с Карло я могла делать, что угодно. Помню, как я первый раз встретила его. Мы были на его лодке. Я хотела поплавать. Мама сказала: «Нет, Нина, у тебя нет купальника». Кстати, купальник я перестала носить именно из-за груди. Карло просто сгреб меня в охапку и выкинул в море. Это было здорово. С него начинались все приключения. Он многому меня научил, например, джазу. Я научилась слушать мелодию, следить за ней. Он водил меня в разные места. В музеи и на сумасшедшие итальянские фильмы. Но самое главное, я чувствовала, что Карло видит меня насквозь. Он считал, что я умная и веселая.

Однажды вечером — мне тогда было 14 — мама уехала рожать моего братика Франко. А Карло, его отец, предпочел остаться дома со мной. Мы, как обычно, читали стихи и ели пиццу. Потом начались невинные поцелуйчики. Было так приятно. И он продолжил. Я была парализована страхом и удовольствием. Никто раньше так ко мне не прикасался. Я просто не могла сказать нет. Я многое узнала про запах, про влагу. Он часами лизал меня. В ту ночь я обнаружила, что моя грудь может приносить удовольствие. Когда ее трогают. Облизывают. Теребят. Он сказал, что я теперь — его. Я была так счастлива, что он любил меня, что овладел мной.

Когда мама вернулась домой, ей было очень плохо, она была очень усталая. Ей сделали жуткое кесарево сечение, просто порвали на части. Я чувствовала себя виноватой перед мамой. Моя грудь начала считать себя виноватой. Два куска застывшей вины у меня на теле. Но это не останавливало нас с Карло.

Мама чувствовала, что что-то происходит. Она постоянно злилась на меня. Я винила во всем свою ужасную грудь. Она была в ответе за всё. Однажды, когда Карло довел мою грудь до изнеможения от удовольствия, мне стало плохо. И я осознала, что нужно делать. Я избавлюсь от них. Мама всегда их ненавидела, так что было очень легко ее уговорить. Она сделала мне подарок на шестнадцать лет. Потребовалось двадцать дней. Десять дней в клинике и десять в Швейцарии. Я снова видела свои ноги. Грудь исчезла. Баста. Остался огромный шрам. Но я снова могла играть, как мальчишка. Я перестала быть сексуальной женщиной, которую все хотят трахнуть. Я была уверена, что плоская я буду в безопасности от Карло и от моей страсти. Увы. Все продолжилось.

Актриса, в прошлом — «лицо» и модель Lancome

Красавица.

Самая красивая женщина в этой комнате.

Самая красивая женщина в этом мире.

Прикрой ноги, Изабелла.

Не надевай это, Изабелла.

Давай еще разок, Изабелла.

Красота. Подразумевается, что ты хочешь заняться любовью.

Я не протестую. Это недолго.

Пара минут, и я продолжу свою жизнь.

Это как искупать моих собачек.

Они замирают, когда я их намыливаю.

Они полностью, неестественно замирают. А когда я все заканчиваю, они отряхиваются и убегают.

Я стою, замерев, как мои собачки.

Я не считаю себя частью всего этого.

Нет. Это моя красота, это она здесь главная.

Я не выглядела на фотографиях покорно.

Я знаю, как выглядеть уверенной.

Я знаю, в чем обаяние сильных женщин, которые делают, что хотят. Кало, Маньяни, Каллас.

Я могу изобразить это на фотографиях. Но компании это никогда не требовалось.

Они держали меня до тех пор, пока я не стала сильнее, чем их крем, который делает женщин лучше.

Звезда — это крем, а не Изабелла Росселини.

Они прислали мне огромное количество цветов на сорок лет.

Я поняла, что умерла.

Они сказали: «Изабелла, будь благодарна. Будь благодарна, что так долго оставалась в этом бизнесе».

Я не возражала.

Подразумевалось, что я согласна.

Они попросили меня быть разумной.

Шумиха, сказали они, разрушит мою карьеру.

Но они сами ее разрушили.

Я не протестовала. Я не понимала, что стала частью всего этого.

Конечно, все началось с моей красоты, красоты, которая все это создала.

Поэтому позвольте мне сейчас высказаться.

Мне было сорок.

Я была на пике карьеры.

Я знала, кто я такая.

Женщины хотели именно этого больше, чем помаду, или тени, или крем.

Меня уволили, потому что я была сильной.

Мне велели молчать.

А я говорю. Я говорю.

Будьте осторожны. Мы повсюду. Большинству из нас за сорок. В ваших больницах и школах, храмах и ресторанах. Теперь мы улыбаемся. Никаких морщин. Никакого удивления. Мы невинны. Чисты. Мы всегда носим маску. Я работаю в детском саду, и ваши дети любят меня больше всех. Они думают, что я добрее и веселее. Я работаю на Уолл-стрит, и если вы перебьете меня какой-нибудь своей глупой идеей, можете дальше не продолжать, мне ясно, что вы человек недалекий. Я работаю в Вашингтоне, мне говорят, что я могу баллотироваться в депутаты, потому что выгляжу безупречно, образцовая мамочка. У нас яд в слюне и на зубах, как у змеи. Еще один неверный, оскорбляющий нас шаг, и вы развяжете мировую войну.

Что может нас спровоцировать? Например, люди, которые хотят услышать мое честное мнение, а услышав его, называют меня сукой. Люди, которые говорят, что сейчас везде так. Люди, которые пытаются меня занять, когда мне уже чертовски занятно.

На самом деле, все это ботулин. Он в наших телах. Всего один грамм может убить миллионы. Одно мое лицо могло бы уничтожить большую часть Манхэттена. У понятия «внутренняя безопасность» появляется совсем иной смысл. Не правда ли? Кто я такая?

Я Хиллари Клинтон, которая послала Билла к чертовой матери.

Я принцесса Ди, которая вышла замуж за этого мусульманина. Я Маргарет Тэтчер, которая носит сексуальные бюстгальтеры. Я Мадлен Олбрайт, которая гордится тем, что она еврейка.

Как Конди Райс, я улыбаюсь вам. И ни капли моей ярости не просочится вовне. А вот и страшные новости — нас миллионы. Мы приносим вам чай. Мы подаем вам орешки на борту самолетов. Мы подтираем вам задницы. Мы отправляем в шредер использованную бумагу. Называйте меня сукой, это не имеет значения. Мне нравится быть сукой. Сука Суковинская. Я готовила по три блюда в день, и никто из вас не сказал спасибо!!! Я гладила ваше долбанное нижнее белье. Я отсасывала у вас перед вашими самыми важными выступлениями. Я играла в ваши постельные игры. Я называла его Мистер Подмигни. Теперь все проще. Я выгляжу такой открытой, посвежевшей, такой очаровательной, абсолютно новой. Так легче проскользнуть. Они не могут проверить эту сумку на таможне. Мой врач накачивает меня каждые две недели. Мое лицо неподвижно, но за ним я просто безумна.

Вы не пустите меня в свой клуб. Как и вы, я хотела иметь доступ к миру. Я хотела быть шикарной. Это всего лишь немногим интереснее, чем быть хорошей. Нас обкалывают, мы кровоточим и называем это ботокс-вечеринками. Это тебе не тапперверовская тусовка.[4] Просто закончились месячные, жалеть больше не о чем, осталось недолго, и нас целая армия, и мы смеемся над вами. Мы сестры по крови. Мы смертельно опасны. Наше число растет. Мы не хмурим брови. Мы не можем смотреть украдкой. Мы не похожи на сумасшедших. Мы выглядим отдохнувшими. Как будто мы только что хорошо выспались. Только что приехали из отпуска. Вас будет к нам притягивать. Берегите пальцы ног. Берегите член. Осторожно, сзади. Один укус. Будьте осторожны.

Итак, вот что я думаю. Вот что я поняла. Чтобы быть хорошей, мне нужно стать улыбающейся психопаткой, отказаться от крендельков, начать общаться с тренером-фашистом, слить через трубки бело-ванильный жир, пипиську утянуть. А еще отсасывать, тратить, скрести, брить, накачивать, прокалывать, обкалывать, резать, прикрывать, осветлять, подтягивать, разглаживать, подтягивать, вбивать, выравнивать, вырезать, голодать, завивать, натирать, голодать и полностью исчезать.

Мне нужно остановиться.

Мне нужно вздохнуть.

Мне нужно остаться здесь.

Мне нужно иметь возможность делать свою работу.

Я в самом деле не хочу исчезнуть.

Слава богу, мне предстоит поездка в Африку: там я встречаюсь с женщиной по имени Леа, которая ничего и никого не резала и не осветляла. Ее задача — сохранять девочек невредимыми. Я встретила эту женщину семидесяти четырех лет за завтраком в поле долины Рифт. Куда ни посмотри, везде одно голубое небо. Зебры, пробегающие по пыльной дороге. Высокие женщины племени масаи в красных нарядах и бусах.

Мы с Леа сидели там и часами разговаривали, и наконец я набралась мужества и спросила: «Леа, ты любишь свое тело?»

Африканская женщина из племени масаи, семьдесят четыре года

Леа: Мое тело? Люблю ли я свое тело? Люблю ли я свое тело? Мое тело. Мое тело. Я обожаю свое тело. Бог сотворил это тело. Бог дал мне это тело. Мое тело. Мое тело. О боже, я обожаю свое тело. Мои пальцы, посмотри на мои пальцы. Я люблю ногти на руках, мои маленькие полумесяцы. Мои кисти, кисти, они порхают в воздухе, поднимаются и падают, перетекают в предплечья, такие сильные, они могут носить тяжести. Я люблю свои руки. А ноги, ноги мои длинные, мы, масаи, высокие, я быстрая, мои ноги могут обвить и удержать мужчину. Грудь… Грудь, посмотри сама, она все еще такая округлая, полная, красивая.

Ив: Леа, подожди. Я не знаю, как это. Но хочу чувствовать так же, как ты. Хочу любить свое тело. Хочу перестать ненавидеть свой живот.

Леа: А что с ним не так?

Ив: Он круглый. А когда-то был плоским.

Леа: Это твой живот. Он должен быть виден. Ив, посмотри на дерево. Ты видишь то дерево? А сейчас посмотри на это дерево (показывает на другое дерево). Тебе нравится то дерево? Ты можешь ненавидеть это дерево, потому что оно не такое, как предыдущее?

Ты можешь сказать, что это дерево некрасивое, потому что оно не похоже на другие деревья? Мы все деревья. Ты дерево. Я дерево. Ты должна полюбить свое тело, Ив. Должна полюбить свое дерево. Полюби свое дерево.

Полюби мое дерево. Ведь я дерево. Полюби мое дерево. Я вся дерево. Мой друг беспокоится и прилетает ко мне в Африку. Мы проводим ночь в хижине, в гамаке, посреди сафари-парка. В темноте воют гиены. Я вся дерево. Я вся обнаженное танцующее дерево. Дерево внутри меня. Я вся…

Ив: Милый, ты любишь мое дерево?

Друг: Каждый листик, малышка.

Ив: Ха, я не вижу листьев.

Друг: Листья и твердый ствол.

Ив: Твердый… ствол?

Друг: Да, твердый, прочный ствол.

Ив: Прочный. В прочности нет ничего сексуального. Кирпичный дом прочный. Камень прочный.

Друг: Нет, нет, нет. Вот она, прочность. Здесь. Она меня заводит.

Ив: Деревья гибкие, как ива. Я хотела бы быть ивой.

Друг: Но ты спортивная, Ив, ты сильная. Наполненная.

Ив: Наполненная. Ты хочешь сказать, что я толстая?

Друг: Нет, наполненная — это как собранная, прочная.

Ив: Ты только что сказал, что я толстая.

Друг: Я думал, что ты дерево, Ив. Деревья не толстые. Я думал, мы говорим о деревьях.

Ив: Все. Ты срубил дерево. Теперь я сломанная груда веток.

Друг: Я не срубал дерево. Да и не было никакого дерева. Я так устал от твоего живота, твоих веток, ствола, я никогда не пойму тебя. Я хочу быть с тобой. А тебя здесь нет. Я хочу общаться с Ив. Я не собираюсь больше соревноваться с твоим животом.

Назавтра мой друг уезжает. Остаются только оливковые косточки, их много. Может, я запрограммирована напрочь. Я обделенная. Мне нет дороги домой. Я совсем одна.

Я потерялась в Индии. Попрошайки, калеки, красные шелковые сари, развевающиеся на закатном пляже, священные коровы, безмятежно лежащие посреди дикого движения, шафран и бархатцы, вращающиеся колеса, покойники, лежащие на всеобщем обозрении, их прах, плывущий по реке, бинди, хна, карри, шелк, ласси, птицы, муссонные ливни. Что-то во мне рассеивается. Что-то ослабляется. Сердце, живот, печаль. Тоска по маме. Предательство отца. Отчаянное желание принять в себя моего друга. Пустота. Нужда двигаться дальше. Навязчивая идея быть больше, еще больше. Я падаю, падаю. Я в панике. Ем сладости. Много сладостей. Теплые, мягкие сладости. Я лечу себя сладостями. Раз это сахар, значит, это сатана.

Я — тюбик. Тюбик со сладким. Я прячусь в складках, и мне жарко. Жирная, всего боюсь. Возвращаюсь в тренажерку. Подумать только: я в Индии пошла в спортзал (мяч подкатывается к Ив, и она отпинывает его). Я на беговой дорожке. Четыре дня спустя я смотрю вниз на дорожку и замечаю, что она на свободном выборе. Я свожу себя в могилу.

Вокруг меня индийские женщины в сари и «Nike» бросают на меня злобные взгляды.

Индианка средних лет

Простите, милочка. Это наша дорожка. Вы здесь уже четыре дня, нужно делиться. Вы не очень хорошо выглядите. Может быть, пустите кого-нибудь из нас? Спасибо. Моя лучшая подруга, Нееру, зовет меня жади. Жади — это жир. Это потому, что я толстая. Это Нееру заставила меня прийти в зал «Санрайз». Я хожу сюда десять лет, и я все еще жади. Но зато я спортивная, энергичная. Это Нееру рассказала мне об этой ужасной дорожке. Сначала я думала, что это прибор для выпечки. Нет, сказала она, эта дорожка, которая ведет девчонок-жади в интересные места. Вот что я тебе скажу, дорожка и правда держит меня в тонусе. Я беру с собой плеер, потому что ситар не дает нужного ритма. Мне нравится певец Принс. Ну хорошо, Кавита, хорошо, теперь ты. Не надо быть такой врединой. Знаешь, Ив, иногда тут случается настоящая шагомания. На прошлой неделе было много шума. Вот она, Кавита, она такая же, как ты, часами бегает, не остановишь. Очередь из злых жади ждала ее. Под конец одна из самых настоящих жади, она даже не может коснуться пальцев ног, просто встала на дорожку вместе с Кавитой. «Я пойду вместе с тобой до моста Ховра», — сказала она. Они цеплялись друг за друга, как утопающие за соломинку. Шагомания. Кавита вообще от рук отбилась. Она очень-очень худая. А все из-за того, что Мисс Индия стала Мисс Вселенной, а потом и Мисс Мира. Теперь все девочки хотят быть Тощими Индийскими Мисс Мира. Но я слышала, что когда Мисс Индии выиграла Мисс Мира, она дико хотела есть. Она устала есть роти[5] и проростки. Этот пышный бизнес, основанный на красоте, становится уродливее день ото дня. Все девочки выглядят пациентками тубдиспансера. Когда я была молодой, никто не брал замуж худых девочек. Худые девочки росли в семьях, которые голодали. Ив, посмотри на меня. Не будь моего жади, как бы я носила сари? Почитай Камасутру. Индийские женщины очень, очень пышные и изгибистые. Я считаю себя очень красивой. Я люблю свои щеки (сжимает свои щеки), мои ямочки, вот они. Кумар, мой муж, называет их «семечки улыбки». Он радуется и иногда просто хватает меня вот за это место. Он очень беспокоился, когда я начала ходить в зал. Он говорил: «Прия, Прия, твой жади — это моя страна. Я знаю ее очертания и рельефы. Стоит тебе растерять свой жади, я стану несчастным беженцем». Не волнуйся, Кумар. Не волнуйся. Идеальное тело? Нет такого, Ив. В идеальности нет радости. Радость есть в стремлении к идеалу. А если ты уже идеальна, считай, что мертва. Вернее, не так. Беру свои слова обратно. Я идеальна. Идеальная жади.

На следующий день мои молитвы услышаны. Я подхватила глистов. Мне плохо, очень плохо. Я должна радоваться. Живот становится плоским. Когда же он совсем исчезнет? Я лежу в темноте, вся потная, в бреду. Такое знакомое состояние. Моя подруга Прия позвала лекаря.

Лакшми: Уважаемая, что у тебя болит? (Ив показывает на живот.) Такое случается в Индии. Мы называем это Дели белли.[6] Жжет?

Ив: Да.

Лакшми: Колики?

Ив: Да. Хочу, чтобы все прошло.

Лакшми: Пройдет, уважаемая. На это потребуется неделя или около того. Я принесла тебе лекарство.

Ив: Нет, так было всегда.

Лакшми: Да? Можно я потрогаю?

Ив: Ну, не знаю.

Лакшми: Чего ты боишься?

Ив: Твоего прикосновения.

Лакшми: А что случится, если я дотронусь до тебя?

Ив: Я не знаю. Я растаю и исчезну.

Лакшми: А твой живот?

Ив: А он останется.

Лакшми: О, сильный живот, очень сильный. Дорогая-уважаемая, позволь, я приложу руки.

Ив: Хорошо. Наверное. Давай.

(Лакшми разворачивает сари и кладет руки на живот Ив.)

Лакшми: Живот. Им мы связаны с матерью. Живот с пупком.

Ив: Я просто хотела, чтобы меня было в самый раз. И все. Столько, сколько нужно (бьется в судороге).

(Лакшми держит меня в своих полных руках. Она пахнет жасмином и сандалом.)

Лакшми: Ив, ты видела Индию?

Ив: Только тренажерку.

Лакшми: Это не Индия. Это не наша страна. Мне кажется, ты знаешь только одну страну, маленькую страну под названием «твое тело» с населением в одного человека. Ты тратишь все свое время на ее улучшение, обновление. Но при этом весь мир проходит мимо тебя. Ив, тебе пора оглянуться. Пора выглянуть (делает паузу). Ага, ну вот. Намасте. Добро пожаловать, Ив. Добро пожаловать.

Несколько месяцев спустя я приехала в Афганистан — продолжить свою работу: выслушивать женщин, которые сумели пережить талибов с их режимом. Бесправных, живущих в грязи. Дни напролет я слушала истории о том, как их били, унижали, как у них на глазах расстреливали их мужей. Одну историю я вспоминаю постоянно, возможно, потому, что она похожа на мою собственную. Это история двух молодых женщин, они были жестоко избиты за то, что ели мороженое. Я пытаюсь представить, как отказ от мороженого может укрепить добродетель и отвратить зло. Пытаюсь представить, что мой отец занимается порнографией, или продает оружие, или работает сутенером, или производит ванильное мороженое.

Когда я в сотый раз рассказала эту историю, моя хозяйка, Сунита, терпеливая, но воинственная женщина, сказала: «Ив, у нас для тебя особый подарок. Мы хотим отвести тебя в тайное место, где женщины могут есть мороженое. Если нас поймают, то могут выпороть или еще как-то наказать. Все зависит от того, в каком настроении будут талибы». У меня начинает бешено биться сердце.

Мы быстро направляемся к ресторанной стойке. За ней есть комната. Вокруг нас как стены натянуты четыре простыни. Мы садимся. Владельцы ресторана начинают нервничать. Мы ждем.

Приносят блюда с ванильным мороженым. Сунита приподнимает паранджу, осторожно и тщательно пристраивает ее на голове как фату. Долго смотрит на блюдо. Ждет меня. Талибы ездят кругами по базару на своих грузовых тойотах, и мороженое перестает быть моим врагом. Сунита рискует жизнью ради моего удовольствия. Она хочет разделить его со мной. В конце концов мой жир со всей очевидностью уступает по важности свободе. Я съедаю мороженое.

Ив ест мороженое.

Ванильная сладостная нелегальщина тает во мне.

Я ем мороженое за женщин Кабула,

Кандахара, Мазари Шариф.

Я ем за Бернис,

нарушительницу телесных законов,

купавшуюся голышом в бассейне

поднимавшую высокие волны в лунном свете.

Она сказала мне: «Да, я толстая, и что?»

Я ем в ее честь.

Я ем за Прию

на беговой дорожке в спортзале «Санрайз»,

в честь ее любви к жади, потому что он поддерживает ее сари.

Я ем за свою московскую переводчицу, уверенную в том, что целлюлит — это противник коммунистов, и обожающую свой исконно русский жир.

Я ем за Хелен Герли Браун,

она позволяет себе быть собой.

Я ем за Нину и ее удаленную грудь.

Я ем за Кармен и ее сало.

Я ем вместе с Сунитой в задней комнате афганского ресторана.

Я ем, проглатываю.

Чтобы продлить удовольствие.

Чтобы у меня было будущее.

Я ем за всех.

За моего друга.

Ведь с ним я могу быть открытой, вместо того, чтобы быть жесткой.

Я ем за маму.

За себя.

Мягкий живот,

милосердный живот, прими, пожалуйста.

Позволь жирной, сладкой сахарной влаге проникнуть внутрь и окутать меня. Позволь мне не бояться полноты, не бояться, что меня увидят такой.

Возможно, «быть хорошей» не значит «от всего избавиться».

Возможно, «быть хорошей» значит «научиться жить в бардаке,

в данном моменте,

в мороженом,

в хрупкости,

в ошибках,

в изъянах».

Возможно, то от чего я хотела избавиться, —

лучшее во мне.

Думай страстно.

Думай полно.

Думай взросло.

Думай округло.

Быть может, «хорошая» — значит, умеешь жить на всю катушку каждую секунду.

Наше тело — это страна,

единственный город,

единственная деревня,

единственное что угодно,

что мы когда-либо будем знать.

Рим, Кабул, Сан-Франциско, Бомбей, Пуэрто-Рико, Найроби, Нью-Йорк.

Наше тело — кладезь историй

о мире,

о земле,

о матери.

Наше тело — это мать.

Наше тело пришло от Матери.

Наше тело — наш дом.

Мы здесь плачем.

Нас тут нашли.

Мы женщины.

Нас слишком много.

Мы пусты.

Мы полны.

Мы живем в хорошем теле.

Мы живем в отличном теле.

Отличное тело.

Отличное тело.

Отличное тело.