"Кровавая луна" - читать интересную книгу автора (Эллрой Джеймс)

Глава 8

На следующее утро, после беспокойной ночи, проведенной за обдумыванием информации, почерпнутой из шестнадцати дел, Ллойд поехал в библиотеку в центре города. По пути он соображал, как бы лучше выстроить дальнейший маршрут, сортировал в уме второстепенные детали и изобретал уловки и лазейки для прикрытия собственной задницы. Ему предстояло здорово побегать, и он хотел приступить к работе в полном спокойствии ума, заранее подготовившись. Он закрыл окна в машине и отключил полицейскую рацию, чтоб не трещала над ухом. Все посторонние мысли, не касающиеся расследования, Ллойд выбросил из головы. Со стороны Фреда Гаффани и более высокого начальства отдела убийств и ограблений он был прикрыт железно. Он позвонил двум детективам, работавшим под его началом по делу Нимейер. Те доложили, что поиски в книжных магазинах Лос-Анджелеса пока не дали ничего положительного. Он велел им действовать автономно, прислушиваясь к своим инстинктам, и докладывать Гаффани дважды в неделю, давая этому помешанному на Иисусе психу понять, что он, сержант Хопкинс, будет работать в гордом одиночестве: такова участь гения. Гаффани воспримет это как часть их молчаливого уговора, а если и пожалуется на отсутствие Ллойда в Паркеровском центре, Датч Пелтц вмешается и задушит эти жалобы на корню, используя весь свой авторитет. Ллойд был прикрыт.

Что касалось самого расследования, всю фактическую сторону Ллойд уже изучил по делам погибших женщин. Действовал он в обстановке оглушительной тишины. Дженис с девочками поехала погостить к своему Другу Джорджу, заночевала в его квартире на Оушен-парк, и Ллойд остался один в доме. Там он и читал дела. Ему хотелось совместить уничтожение невинности путем убийства со своими собственными усилиями приобщить невинность к правде жизни путем рассказывания историй. Поэтому Ллойд перенес дела в спальню Пенни и читал их там. Он надеялся, что аура его младшей дочери придаст ему сил и поможет отыскать факты в загадочных лабиринтах психопатического сознания. Новых фактов он не отыскал, но нарисованный им психологический портрет преступника обрел иное измерение, сделавшее его еще более правдоподобным.

Хотя у него не было доступа к информации о нераскрытых убийствах, совершенных до 1968 года, Ллойд не сомневался, что преступления начались ненамного раньше этой даты. Это убеждение основывалось на психологическом портрете убийцы, который он составил, руководствуясь своими подозрениями и интуицией. Ллойд чувствовал, что имеет дело с гомосексуалистом. Вся разветвленная генеалогия убийств была, по сути, лишь попыткой скрыть этот факт от себя самого. Он сам еще не знал. До Линды Деверсон и Джулии Нимейер убийства нередко бывали жестокими, но говорили о наслаждении капризного извращенца хорошо проделанной работой, а также о почти болезненной любви к анонимности. Убийца понятия не имел о том, что собой представляет. Чудовищно изуродованные тела Линды и Джулии стали разделительной гранью. Эта психологическая «точка невозврата» основывалась на паническом страхе перед осознанием пробуждающегося сексуального влечения – такого постыдного и неодолимого, что его приходилось топить в крови.

Ллойд выстраивал связи с прошлым. Убийца был – должен был быть! – жителем Лос-Анджелеса и обладал необычайной физической силой – отрубал конечности одним взмахом топора. Убийца, несомненно, был физически привлекателен и способен с легкостью, даже не без изящества маневрировать в мире геев. Ему отчаянно хотелось этого, но если бы он уступил, уязвимость, неразрывно связанная с сексуальным контактом, уничтожила бы его жажду убивать. Сексуальность пробуждается в отрочестве. Исходя из того, что убийца все еще находился на подъеме сексуальной потенции, а также из того, что убийства начались примерно в январе 1968 года, Ллойд дал монстру пятилетний инкубационный травматический период. Это означало, по его прикидкам, что тот достиг совершеннолетия в начале или в середине шестидесятых, то есть в настоящий момент ему около сорока. Сорок максимум.

Покинув автостраду на уровне Шестой улицы и Фигероа, Ллойд прошептал:

– Десятое июня, десятое июня, десятое июня.

Он припарковался на четной стороне улицы и укрепил под «дворником» на ветровом стекле знак «Офицер полиции на дежурстве». Истина ошеломила его как удар обухом по голове, пока он поднимался по ступеням библиотеки: монстр убивал, потому что хотел любить.

Путешествие Ллойда в прошлое по микрофильмам заняло четыре часа. Он проверил каждое десятое июня с 1960 по 1982 год. Начиная с «Лос-Анджелес тайме» и кончая «Лос-Анджелес гералд экспресс» и его дочерним изданием «Лос-Анджелес икзэминер», он просеивал заголовки, большие статьи и короткие заметки, рассказывающие обо всем – от высшей бейсбольной лиги до волнений и беспорядков в зарубежных странах, предварительных показов летней моды и результатов первичных выборов. Ничто в этом параде информации не привлекло его внимания, ничто не зацепило глаз как некий фактор, потенциально способствующий убийственной страсти, ничто не заставило мыслительный механизм включиться и развить гипотезу. Десятое июня было его единственным ключом к опознанию убийцы, но газеты Лос-Анджелеса освещали этот день, как любой другой.

Ллойд не ждал положительных результатов, но все же почувствовал себя разочарованным. Теперь он порадовался, что отложил микрофильмы за четыре года «самоубийств» – 1977, 1978, 1980 и 1981 – напоследок.

Увы, и здесь его ждало разочарование. Уходу из жизни Анджелы Стимки, Лоретты Пауэлл, Карлы Каслберри и Марсии Ренвик газеты уделили по полколонки на задних полосах. Все четыре «самоубийства» были названы «трагическими», других эпитетов не нашлось. «О похоронах будет объявлено дополнительно». Имена и адреса родственников занимали львиную долю печатной площади.

Ллойд скатал микрофильмы, оставил их на столе у библиотекаря и вышел из полутемного помещения на солнечный свет. Четыре часа он провел, щурясь и рассматривая мелкий шрифт. Теперь яркое солнце ослепило его, затылок заломило, пульсирующая боль разлилась по всей голове. Ллойд силой воли подавил ее до терпимых пределов и принялся обдумывать ход дальнейших действий. Опрашивать родственников? Нет, они будут плакать и уверять, что ничего не знают. Может, осмотреть место смерти каждой? Искать черты сходства, некий общий знаменатель?

– Беготня! – вслух сказал Ллойд и бросился к машине. Головная боль прошла.

Ллойд отправился в Западный Голливуд и осмотрел места первых трех убийств от десятого июня. Анджела Стимка, дата смерти – 10 июня 1977 года, жила в розовато-лиловом доме на десять квартир, выстроенном явно на скорую руку, уродливом, как все дома, выросшие за годы строительного бума пятидесятых. Единственным преимуществом была близость к гей-барам на бульваре Санта-Моника и гетеросексуальной ночной жизни на Сансет-стрип.

Сидя в машине, Ллойд набрасывал описание квартала. Только одна деталь привлекла его внимание: объявление «В ночное время парковка запрещена» напротив дома номер 1167 по Ларрэби-авеню. Механизм у него в мозгу щелкнул дважды. Он находился в самом сердце гомосексуального гетто. Можно предположить, что убийца выбрал Анджелу Стимку не только из-за ее внешности, но и ради местоположения дома. Может, подсознательно ему хотелось пройти через испытание самоотречением, поэтому он и выбрал жертву в районе, населенном в основном гомосексуалистами. А шерифы Западного Голливуда – Ллойд это точно знал – чертовски строго следили за соблюдением правил парковки.

Ллойд улыбнулся и проехал два квартала до маленького деревянного домика на Уэстбурн-драйв, в котором от передозировки нембутала и «нанесенных собственной рукой» порезов умерла Лоретта Пауэлл. Опять объявление: «В ночное время парковка запрещена». Опять в мозгу раздался щелчок, на этот раз тихий.

Мотель «Тропикана» вызвал целую серию щелчков, выстрелами отзывавшихся в голове у Ллойда. Карла Каслберри, дата смерти – 10 июня 1980 года, причина смерти – пуля тридцать восьмого калибра, пробившая нёбо и вошедшая в мозг. Женщины никогда не вышибают себе мозги. Сунуть ствол в рот – классический гомосексуальный символ, осуществленный в комнате грязного мотеля в самом сердце «Города мальчиков».

Ллойд пристально оглядел тротуар перед мотелем «Тропикана». Растоптанные капсулы из-под амилнитритов на асфальте, продажные педерасты, подпирающие стены кофейни. И тут его осенило. Новая версия оглушительно взорвалась в голове. Когда ее символическое значение дошло до Ллойда сквозь грохот взрыва, он пришел в ужас, но, не обращая внимания на собственный страх, подбежал к телефонной будке и дрожащими пальцами набрал знакомые семь цифр. В трубке раздался еще более знакомый голос, произнесший с усталым вздохом:

– Полиция Западного Голливуда. Капитан Пелтц слушает.

– Датч, – прошептал Ллойд, – я знаю, почему он убивает.

Через час Ллойд сидел в кабинете Датча, просеивая отрицательную информацию. С досады он стукнул кулаком по столу друга. Датч, стоя у двери, наблюдал, как Ллойд читает телетайпы, только что поступившие из компьютеров департамента полиции и шерифской службы Лос-Анджелеса. Ему хотелось погладить своего сына по голове или оправить на нем мятую рубашку, сделать все, что угодно, лишь бы прогнать с лица Ллойда это выражение страдания и гнева. Он ограничился тем, что сказал очень мягко:

– Все будет хорошо, малыш.

– Ничего подобного! – закричал в ответ Ллойд. – Его изнасиловали, я точно знаю. И это случилось десятого июня, когда он был еще несовершеннолетним! Записи о сексуальных преступлениях против несовершеннолетних положено хранить вечно! Если этого нет в компьютере, значит, это произошло не в округе Лос-Анджелес. Или не попало в сводки, потому что жалобы не было, мать ее! В этих гребаных сводках ни хрена нет, кроме принуждения к минету и обслуживания минетом на заднем сиденье машины, но человек не станет гребаным серийным убийцей только потому, что дал какому-то старому извращенцу пососать в Гриффит-парке!

Ллойд схватил кварцевое пресс-папье и запустил им через всю комнату. Пресс-папье грохнулось на пол у окна, выходившего на парковку полицейского участка. Датч подошел и выглянул в окно. Офицеры ночной смены заводили и прогревали двигатели своих черно-белых машин. Он горячо любил этих людей и сам не понимал, как получается, что вся его любовь к ним – ничто по сравнению с любовью к Ллойду. Он подобрал пресс-папье, вернул его на стол и взъерошил волосы Ллойду:

– Полегчало, малыш?

Тот машинально улыбнулся в ответ, хотя улыбка больше походила на болезненную гримасу.

– Полегчало. Я начинаю понимать этого зверя. Уже кое-что.

– Как насчет распечатки штрафов за парковку? Как насчет рапортов об обстановке на месте на момент убийств?

– Полный ноль. В дни убийств вообще не выписывалось никаких штрафов на прилегающих улицах, а в рапортах шерифского дежурства об обстановке на месте говорится только о женщинах. О проститутках с Сансет-стрип. Это с самого начала была почти безнадежная попытка. Наш участок вообще не компьютеризировал рапорты об обстановке на момент убийства Ренвик. Мне опять придется начать с нуля, разослать секретные запросы старым спецам по делам несовершеннолетних. Еще неизвестно, что это даст, но, может, кто-то что-то вспомнит из старых случаев сексуального насилия, не попавших в сводки.

Датч покачал головой:

– Если, как ты считаешь, к этому парню кто-то приставал, если даже его трахнули в задницу двадцать лет назад, большинство тогдашних детективов, которые могли что-то знать, сейчас уже на пенсии.

– Сам знаю. Давай-ка, раскинь щупальца, хорошо? Подергай за ниточки, вспомни, кто и чем тебе обязан. А полевую работу буду делать я. Мне кажется, это правильно.

Датч сел напротив Ллойда, стараясь разгадать, что означает огонек, загоревшийся в его глазах.

– Ладно, малыш. Не забудь, что в четверг у меня вечеринка, и постарайся немного отдохнуть.

– Не могу. Сегодня вечером у меня свидание. Дженис с девочками все равно уехала погостить к этому своему дружку педику. А мне лучше двигаться дальше. Не останавливаться.

Ллойд опустил глаза. Датч сверлил его взглядом.

– Ты ничего не хочешь мне сказать, малыш?

– Да, – кивнул Ллойд. – Я люблю тебя. А теперь, пожалуй, пойду, покаты не ударился в сантименты.

Оказавшись на улице, он почувствовал себя свободным. Никакой бумажной работы! Надо было чем-то заполнить три часа перед встречей с Джоани Пратт. Ллойд вспомнил, что его подчиненным еще предстоит прочесывать книжные магазины в Голливуде.

Он подъехал к ближайшей телефонной будке и перелистал телефонную книгу. Нашел магазин поэзии и еще один, специализирующийся на феминистской литературе: «Поэтический авангард» на Лабреа, недалеко от Фаунтин, и «Феминист-библиофил» на углу Юкки и Хайленд.

Прикинув маршрут, позволяющий посетить оба магазина, а потом направиться к дому Джоани на Голливудских холмах, Ллойд поехал сначала в «Поэтический авангард», где скучающий, ученого вида продавец в нелепом фермерском комбинезоне заверил его, что не заметил подозрительных посетителей мужского пола крепкого сложения лет под сорок, листавших или покупавших сборники феминистской прозы. А поэзии? Тоже нет, по той простой причине, что он не держит в магазине феминистской поэзии: она слишком сильно отклоняется от классической нормы. Большинство его клиентов – солидные, зарекомендовавшие себя люди науки. Они предпочитают заказывать по каталогу. И больше ему нечего добавить.

Ллойд поблагодарил хозяина магазина и направил свой «матадор» без опознавательных знаков на север. Он припарковался возле «Феминиста-библиофила» ровно в шесть вечера в надежде, что маленький магазинчик, переделанный из жилого помещения, еще открыт. Взбежав на крыльцо, он услышал лязг засова, задвигаемого изнутри. Потом погасли огни в окнах. Ллойд постучал и громко произнес:

– Полиция! Откройте, пожалуйста.

Через секунду дверь отворилась. Он видел только высвеченный лампой силуэт женщины, стоявшей на пороге в явно вызывающей, гордой позе. Ллойд вздрогнул и поспешил представиться, пока она не сказала чего-нибудь дерзкого.

– Я сержант Хопкинс, детектив департамента полиции Лос-Анджелеса. Можно с вами поговорить?

Женщина ничего не ответила. Молчание затягивалось и стало нервировать Ллойда. Чтобы не переминаться с ноги на ногу, он составил ее словесный портрет, ни на секунду не отводя взгляда от ее глаз. Она тоже смотрела ему в глаза не мигая. Напряженная поза, а тело нежное, хотя и сильное. От тридцати четырех до тридцати шести, решил Ллойд. Знает о своем возрасте, поэтому слегка подкрасилась – чуть-чуть, совсем не заметно. Карие глаза, бледная кожа, золотисто-каштановые волосы, свидетельствующие о породе. Строгий твидовый костюм напоминает доспехи. Умная, упрямая и несчастливая. Замкнутая в своем эстетизме, боящаяся страсти.

– Вы из секретной службы?

Ллойд непроизвольно открыл рот. Он не ожидал такого вопроса, к тому же его поразила горячность, с которой этот вопрос был задан. Опомнившись, он все-таки переступил с ноги на ногу.

– Нет, а что?

Женщина невесело усмехнулась и бросила ему вызов:

– Департамент полиции Лос-Анджелеса с давних пор пытается внедриться в движения, которые считает антиправительственными. Мои стихи печатались в феминистских изданиях, резко критикующих ваш департамент. В этом магазине продается множество книг, взрывающих миф об умственном превосходстве мужчин.

Женщина умолкла, увидев, что высокий коп широко улыбается. Ллойд понял, что теперь они на равных: обоим было одинаково неловко.

– Будь у меня цель внедриться в феминистский книжный магазин, я пришел бы в женском платье. Вы разрешите мне войти, мисс…

– Меня зовут Кэтлин Маккарти, – представилась женщина. – Не называйте меня «мисс». И внутрь я вас не впущу, пока вы мне не скажете, в чем, собственно, дело.

Именно на этот вопрос Ллойд и рассчитывал.

– Я лучший детектив по расследованию убийств на Западном побережье, – веско заявил он. – Расследую серийное убийство двух десятков женщин. Я обнаружил одно из тел. Не буду утомлять вас описанием нанесенных увечий. На месте преступления я нашел окровавленную книгу под названием «Буря во чреве». Убежден, что убийца интересуется поэзией… возможно, феминистской поэзией в особенности. Вот почему я пришел сюда.

Кэтлин Маккарти побледнела, ее боевая поза исчезла. Но она тут же снова напряглась и ухватилась за дверной косяк. Ллойд шагнул вперед, показал ей свой жетон и удостоверение личности.

– Позвоните в голливудский участок, – посоветовал он. – Спросите капитана Пелтца. Он подтвердит вам каждое мое слово.

Кэтлин Маккарти жестом пригласила Ллойда войти и оставила его одного в большом помещении с книжными полками. Услышав, как она набирает номер телефона, он снял с пальца обручальное кольцо и стал изучать книги, заполнявшие полки по всем четырем стенам, лежавшие на стульях, столах и вращающихся металлических этажерках. Его уважение к недружелюбной поэтессе возросло многократно: свои собственные публикации она поместила на самых видных местах, рядом с томиками Лессинг, Плат, Миллей[28] и других феминистских авторитетов. «Открытая личность», – решил Ллойд. Эта женщина начинала ему нравиться.

– Прошу прощения. Напрасно я вас осудила. Надо было сначала выслушать.

Услышав эти слова, Ллойд повернулся. Кэтлин Маккарти, казалось, ничуть не смутилась, что ей пришлось извиняться. Проникшись ее настроением, он нарочно произнес фразу, рассчитанную на то, чтобы завоевать ее уважение:

– Я прекрасно понимаю ваши чувства. Секретная служба проявляет чрезмерное рвение. Они подозрительны до патологии.

Кэтлин улыбнулась.

– Могу я процитировать ваши слова?

– Нет, – улыбнулся в ответ Ллойд.

Наступило неловкое молчание. Чувствуя, что взаимное влечение усиливается, Ллойд указал на заваленную книгами кушетку:

– Не могли бы мы сесть? Я расскажу вам, о чем идет речь.

Тихим голосом, сохраняя нарочито бесстрастное выражение лица, он рассказал Кэтлин Маккарти, как нашел тело Джулии Линн Нимейер и как экземпляр «Бури во чреве» со следами крови, а также стихи, присланные в арендованный ею почтовый ящик, убедили его, что одиночное, как он тогда думал, убийство на самом деле является частью серии. Напоследок Ллойд рассказал о своих хронологических изысканиях и о составленном им психологическом портрете.

– Он неописуемо хитер и полностью теряет контроль над собой. Стихи для него – «пунктик», он зациклен на поэзии. Думаю, подсознательно он хочет потерять контроль над собой и рассматривает поэзию как средство для достижения цели. Мне нужно ваше мнение о «Буре во чреве», и еще я должен знать, не посещали ли ваш магазин подозрительные мужчины – особенно мужчины лет под сорок. Может быть, они покупали феминистские издания, вели себя странно или имели вороватый вид? Все, что угодно, если это выходит за рамки обычного.

Откинувшись на спинку кушетки, Ллойд наслаждался реакцией Кэтлин Маккарти. Это было холодное бешенство, от которого мышцы сводило судорогой. С минуту она молчала, и он понял, что женщина собирается с мыслями, чтобы дать ему краткий, но исчерпывающий ответ. И оказался прав. Когда Кэтлин заговорила, она уже полностью владела собой. Ее ответ прозвучал сухо, деловито, без эмоциональных всплесков и возгласов ужаса.

– «Буря во чреве» – это выражение гнева, – тихо сказала Кэтлин. – Полемический сборник, бортовой залп по самым разным проявлениям несправедливости. В частности, это выступление против насилия над женщинами. Я давно уже не заказываю эту книгу, а когда она у меня была, не припоминаю, чтобы хоть один экземпляр купил мужчина. И вообще, все мои покупатели-мужчины приходят сюда с подружками. В основном это студенты колледжей: молодые люди от восемнадцати до двадцати пяти. Вряд ли ко мне хоть раз заглядывал мужчина за тридцать. На моей памяти такого не было. Я хозяйка магазина, все дела веду сама, в том числе обслуживаю покупателей. Я…

Ллойд перебил Кэтлин, взмахнув рукой.

– Как насчет почтовых заказов? У вас можно заказать книги по каталогу?

– Нет, у меня нет возможностей для почтовых отправлений. Всю торговлю я веду здесь, в магазине.

– Черт, – пробормотал Ллойд и стукнул кулаком по валику кушетки.

– Мне очень жаль, но послушайте, – вновь заговорила Кэтлин, – у меня много друзей в книжной торговле. Феминистская литература, поэзия и другие книги… Коммивояжеры, мелкие оптовики… Наверняка вы о них даже не вспомнили. Я могу поспрашивать. Проявлю настойчивость. Я хочу помочь.

– Спасибо, – поблагодарил Ллойд. – Мне бы ваша помощь не помешала. – И подавил притворный зевок. – У вас нет кофе? Я с утра не заправлялся.

– Одну минутку. – Кэтлин встала и ушла в заднюю комнату.

Ллойд услышал, как чашки звякают о блюдца, затем до него донесся треск радиоприемника, сменившийся громом какой-то симфонии или концерта. Когда звук усилился, Ллойд попросил:

– Вы не могли бы это выключить? Будьте так добры.

– Ладно, тогда поговорите со мной, – отозвалась она.

Музыка стала стихать и наконец совсем смолкла. Ллойд облегченно вздохнул.

– О чем? О полицейской работе?

Минуту спустя Кэтлин вошла в торговое помещение с подносом, на котором помещались кофейные чашки и тарелочка с печеньем.

– Расскажите о чем-нибудь приятном, – попросила она, сдвигая книги с низенького кофейного столика. – О том, что вам дорого. – И, пристально взглянув на Ллойда, добавила: – Вы очень бледны. Вам нехорошо?

– Нет, я в порядке, – покачал головой Ллойд. – Просто меня раздражает громкий шум, вот я и попросил вас выключить радио.

Кэтлин протянула ему чашку кофе.

– Это был не шум. Это была музыка.

Ллойд пропустил ее слова мимо ушей.

– То, что мне дорого, трудно описать, – признался он. – Я люблю копаться веточных канавах, прикидывать, что можно сделать ради справедливости, а потом выбираюсь к чертям собачьим и иду туда, где тепло и приятно.

Кэтлин глотнула кофе.

– Вы имеете в виду женщин?

– Да. Вас это задевает?

– Нет. С какой стати это должно меня задевать?

– Этот книжный магазин. Ваши стихи. Тысяча девятьсот восемьдесят третий год. Выбирайте любую причину.

– Прежде чем судить обо мне, вам следовало бы почитать мои дневники. Я пишу хорошие стихи, но дневники удаются мне лучше. Вы поймаете убийцу?

– Да. Меня впечатляет ваша реакция на мое появление. Мне хотелось бы прочесть ваши дневники, узнать ваши потаенные мысли. Давно вы начали вести дневник?

Слово «потаенные» не понравилось Кэтлин, она поморщилась, но все же ответила:

– Давно. Еще с тех пор, как сотрудничала с «Клэрион». Это школьная газета. Я училась в школе Маршалла… – Кэтлин умолкла на полуслове и уставилась на него в недоумении. Высокий полисмен расплылся в улыбке и радостно закивал. – В чем дело? – удивилась она.

– Ни в чем. Просто мы ходили в одну и ту же школу. Я все не так о вас подумал, Кэтлин. Я думал, вы девушка с большими деньгами с Восточного побережья. А вы, оказывается, выросли в соседнем дворе в моем старом районе. Позвольте представиться: Ллойд Хопкинс, выпускник школы Маршалла пятьдесят девятого года, полицейский, ирландский протестант по происхождению. А вы – Кэтлин Маккарти, некогда проживавшая в районе Сильверлейк, выпускница школы Маршалла… в каком году?

Теперь и у Кэтлин щеки разрумянились от удовольствия.

– В шестьдесят четвертом, – ответила она. – Боже, как это странно! Помнишь наш двор-ротонду? – Ллойд кивнул. – А мистера Наварьяна с его историями об Армении? – Ллойд снова кивнул. – А миссис Катбертсон и ее чучело пса? Помнишь, она называла его своей музой? – Ллойд захохотал, согнувшись пополам. Кэтлин продолжала, перемежая смех с ностальгическими вздохами: – А «пачукос»[29] против «серфингистов»? А мистер Кромак? Помнишь, он делал надписи на футболках? «Хомяки Кромака». Когда я училась в десятом классе, кто-то привязал дохлую крысу к антенне его машины, а под «дворник» подсунул записку. Там говорилось: «Хомяк-Хромяк укусил Большую Мамочку».

Ллойд закашлялся, поперхнувшись куском печенья.

– Хватит, хватит, прошу тебя, а то я лопну со смеху, – еле выговорил он, давясь от кашля. – Мне не хотелось бы так умереть.

– А как тебе хотелось бы умереть? – шутливо спросила Кэтлин.

Ллойд почувствовал, что, несмотря на веселый тон, вопрос задан с подвохом.

– Я не знаю… – Он отер слезы с лица. – Либо от глубокой старости, либо при романтических обстоятельствах. А тебе?

– Очень старой и мудрой. Чтобы осенняя ясность давно сменилась глубокой зимой, а на устах у меня уже появились слова для потомков.

Ллойд покачал головой:

– Господи, не верю, что все это происходит на самом деле. Где ты жила в Сильверлейке?

– На Михельторене. На Трейси-стрит. А ты?

– На углу Гриффит-парк и Сент-Эльм. Я играл в «Кто не струсит» на Михельторене, когда был мальчишкой. Тогда только вышел на экраны «Бунтовщик без причины»,[30] и мы все с ума посходили. У нас, сопляков, ни прав, ни машин еще не было, приходилось съезжать на санках. К ним крепились такие маленькие резиновые колесики. Летом пятьдесят пятого, если мне память не изменяет, мы взобрались на самую вершину холма над Сансет в половине третьего утра. Надо было скатиться вниз и пересечь Сансет на красный свет. В полтретьего утра движения там было немного: ровно столько, чтобы сделать приключение чуть-чуть рискованным. Я скатывался один раз за ночь лето напролет. Ни разу не струсил, не дал по тормозам. Там был такой ручной тормоз. Но я никогда не отказывался от вызова.

Кэтлин вновь глотнула кофе, обдумывая свой следующий вопрос. Насколько он может быть прямолинейным?

«К черту», – решила она и спросила:

– Что ты пытался доказать?

– Это провокационный вопрос, Кэтлин, – заметил Ллойд.

– Ты сам меня провоцируешь. Но я верю в равенство. Можешь спросить меня о чем угодно, я отвечу.

Ллойд принял предложение с энтузиазмом.

– Я хотел прыгнуть в кроличью нору вслед за кроликом, – сказал он. – Мне хотелось разжечь костер под задницей у всего мира. Хотелось стать крутым парнем, чтобы Джинни Скейкел сделала мне массаж. Мне хотелось вдыхать и выдыхать чистый белый свет. Такой ответ тебя устраивает?

Кэтлин улыбнулась и изобразила ладонями беззвучные аплодисменты.

– Отличный ответ, сержант. А почему ты бросил это дело?

– Двое мальчиков погибли. Они ехали в одних санках. «Паккард» пятьдесят третьего года размазал их по асфальту. Одному оторвало голову. Моя мама попросила меня больше не рисковать. Она говорила, что есть более разумные способы показать свою храбрость, и рассказывала мне истории, чтобы как-то скрасить мое огорчение.

– Огорчение? Значит, тебе хотелось и дальше играть в эту безумную игру?

Ллойд упивался изумлением Кэтлин.

– Конечно, – подтвердил он. – Подростковый романтизм за один день не пропадает. Может, теперь твоя очередь, Кэтлин?

– Пожалуйста.

– Отлично. Ты – романтик?

– Да… В глубине души… я…

– Вот и хорошо, – перебил ее Ллойд. – Давай встретимся завтра вечером?

– Что ты задумал? Ужин?

– Да нет.

– Концерт?

– Очень смешно. Честно говоря, я подумал, что мы могли бы просто пошататься по Лос-Анджелесу. Посмотреть, где еще сохранились романтические местечки.

– Пытаешься ко мне приставать?

– Безусловно, нет. Думаю, нам надо сделать нечто такое, чего ни один из нас раньше не делал. Значит, ни о каких приставаниях речи быть не может. Ты в игре?

Кэтлин взяла протянутую руку Ллойда:

– Я в игре. Здесь в семь?

Ллойд поднес ее руку к губам и поцеловал.

– Я буду здесь, – пообещал он и поспешно ретировался. Чтобы не нарушать торжественность минуты.

Ллойд опять не вернулся домой к шести. Дженис готовилась к вечеру, чувствуя неимоверное облегчение. Она радовалась, что Ллойда нет дома и его отсутствие становится все более частым и предсказуемым. Радовалась, что девочки заняты своими делами и подругами и вроде бы совершенно не замечают этого. Она с удовлетворением отметила, что ее собственное отчуждение уже достигло таких пределов, откуда нет возврата. Скоро, очень скоро она сможет сказать своему мужу: «Ты был любовью всей моей жизни, но теперь все кончено. Я не могу до тебя достучаться. Я больше не в силах выносить твое ненормальное поведение. Между нами все кончено».

Одеваясь для вечера танцев, Дженис вспомнила эпизод, давший ей первоначальный толчок к мысли о расставании с мужем. Это случилось две недели назад. Ллойд отсутствовал три дня. Ей физически его не хватало, она тосковала по нему и даже была готова пойти на уступку в отношении его ужасных историй. Она легла спать обнаженной и оставила на столике у кровати зажженную свечу в надежде проснуться от прикосновения его рук к своей груди. А проснувшись, увидела склонившегося над ней Ллойда. Он был обнажен и тихонько раздвигал ей ноги. Дженис задушила в горле крик, когда он вошел в нее, ее глаза в ужасе не могли оторваться от его лица, искаженного чудовищной судорогой. Когда он кончил, его руки и ноги задергались, словно в припадке. Она крепко обняла его и поняла, что наконец-то обрела силы для новой жизни.

Дженис надела брючный костюм из серебристой парчи – он великолепно отразит мелькающие огни в «Первой студии» – и ощутила угрызения совести. Пытаясь заглушить в душе остатки рабской преданности, она стала думать о своем муже жесткими медицинскими терминами.

«Он психически неуравновешенный, одержимый человек. Он не способен измениться. И никогда никого не слушает».

Дженис собрала дочерей и отвезла их в дом Джорджа на Оушен-парк. Его любовник Роб приглядит за ними, пока они будут танцевать с Джорджем всю ночь напролет. Роб расскажет им добрые сказки и приготовит большой вегетарианский пир.

«Первая студия» была запружена публикой по самые стропила – исключительно элегантные мужчины, колышущиеся, как водоросли в морской глубине, то навстречу, то прочь друг от друга. В мигающих огнях, синхронизированных с музыкой, их тела приобрели сверхъестественную гибкость. Дженис и Джордж еще на стоянке, сидя в машине, нюхнули кокаина и представили, как их появление станет торжественным королевским выходом, одним из самых величественных в истории. Они вплывут в зал подобно кинозвездам под вспышки и щелканье фотоаппаратов, под треск кинокамер. Оказавшись на танцплощадке, Дженис – единственная женщина в зале – почувствовала, что ее тело – самое желанное в свете мигающих огней. И это было не похотливое желание, а отчаянная тоска по перевоплощению. Каждому из этих мужчин хотелось переселиться в ее тело – высокое, царственное, загорелое и грациозное. Каждый из них мечтал стать ею.

Поздно ночью, когда она вернулась домой, Ллойд ждал ее в постели. Он был с ней особенно нежен, а она отвечала на его ласки с глубокой печалью. Перед ее мысленным взором проносились разрозненные образы, и Дженис старалась не поддаться любви мужа. Она думала о разных вещах, но ей и в голову не приходило, что всего двумя часами раньше ее муж занимался любовью с другой женщиной. С женщиной, которая называла себя «чем-то вроде предпринимательницы», а когда-то пела невразумительные звукоподражательные куплеты на концертах рок-н-ролла. Дженис не смогла бы поверить, что, занимаясь любовью с этой женщиной, как сейчас с нею, своей женой, Ллойд думал об ирландской девушке из района своего детства.

В этот вечер Кэтлин написала в своем дневнике: