Дональд Уэстлейк ПОБЕДИТЕЛЬ

Уордмэн стоял у окна и смотрел, как Ревелл шагает прочь от зоны.

— Идите-ка сюда, — позвал он репортера. — Сейчас вы увидите Сторожа в действии.

Репортер обошел письменный стол и остановился рядом с Уордмэном.

— Кто-то норовит сбежать? — спросил он.

— Совершенно верно, — Уордмэн расплылся в довольной улыбке. — Вам повезло. Нечасто они рыпаются. Может, этот парень специально для вас расстарался.

На лице репортера появилось выражение тревоги.

— Разве он не знает, что произойдет?

— Разумеется, нет. Пока не испытает на собственной шкуре. Смотрите.

Ревелл, вроде бы, никуда не торопился; он шел к лесу на дальнем краю пустоши. Прошагав ярдов двести за пределами зоны, он чуть наклонился вперед, а ещё через несколько шагов обхватил руками живот и согнулся пополам вроде как от боли, но тем не менее продолжал идти своей дорогой. Он спотыкался все чаще и чаще, однако ухитрялся не падать и добрался таким манером до опушки леса, где, наконец, рухнул наземь и застыл без движения.

Благодушие Уордмэна вдруг куда-то улетучилось. В теории Сторож нравился ему гораздо больше, чем в практическом приложении. Подойдя к столу, он позвонил в лазарет и сказал:

— Пошлите людей с носилками в восточном направлении. Там на опушке леса лежит Ревелл.

Услышав это имя, репортер встрепенулся.

— Ревелл? — переспросил он. — Так вот кто он. Тот самый поэт?

— Если можно величать его писанину поэзией, — ответил Уордмэн, презрительно скривив губы. Ему доводилось читать так называемые «стихотворения» Ревелла. Бред, сущий бред.

Репортер снова выглянул из окна.

— Я слышал, что он арестован, — задумчиво проговорил он.

Высунувшись из-за плеча репортера, Уордмэн увидел, что Ревеллу удалось подняться на четвереньки, и он с великими мучениями ползком тащится к лесу. Но санитары с носилками уже трусцой нагоняли его. Уордмэн наблюдал, как они поднимают ослабевшее от боли тело, пристегивают его ремнями к носилкам и несут обратно в зону.

Когда они скрылись из поля зрения, репортер спросил:

— Он поправится?

— Полежит пару суток в лазарете. Думаю, он потянул несколько мышц.

Репортер отвернулся от окна.

— Это было очень наглядно, — с опаской проговорил он.

— Кроме вас, такого не видел ещё ни один посторонний, — сказал Уордмэн и снова самодовольно ухмыльнулся. — Как это у вас зовется? Сенсация?

— Да, — садясь, ответил репортер. — Сенсация.

Интервью возобновилось. За год, прошедший с тех пор, как Уордмэн приступил к воплощению благотворительного проекта «Сторож», этих интервью было уже несколько десятков. И вот теперь он в пятидесятый, наверное, раз объяснял, что такое этот самый Сторож и в чем его ценность для общества.

Основной деталью Сторожа была крошечная черная коробочка — по сути дела, радиоприемник, который хирургическим путем вживлялся в тело каждого заключенного. Посреди зоны стоял передатчик, непрерывно посылавший сигналы на эти приемники. Если заключенный не удалялся от передатчика более чем на 150 ярдов, все было в порядке. Но стоило ему покинуть пределы этого радиуса, и черная коробочка под кожей начинала отправлять в нервную систему болевые импульчы, которые усиливались по мере удаления заключенного от передатчика и в конце концов достигали такой мощи, что лишали человека способности двигаться.

— Понимаете, заключенный не может спрятаться, — объяснил Уордмэн. Даже сумей Ревелл добраться до леса, мы все равно нашли бы его благодаря воплям.

Использовать Сторожа предложил сам Уордмэн. В те времена он служил заместителем начальника самой заурядной тюряги общегосударственного значения. Однако так называемые «сердобольные» подняли хай, и внедрение новшества было отложено на несколько лет. Но теперь, наконец, проект запущен, и Уордмэну обещано пять лет полной свободы действий, чтобы провести испытания, руководить которыми он должен был самолично.

— Если моя уверенность в отменном результате оправдается, — сказал Уордмэн, — то все государственные тюрьмы перейдут на такой режим охраны.

Сторож исключал всякую возможность побега, позволял легко по-давить любой мятеж (достаточно было на минуту-другую отключить передатчик) и превращал работу часовых в легкое и приятное времяпрепровождение.

— По сути дела, у нас тут даже нет охранников как таковых, подчеркнул Уордмэн. — Здесь нужен только обслуживающий персонал: столовая, лазарет и так далее.

В новой тюрьме сидели не простые уголовники, а лишь государственные преступники.

— Можно сказать, — с ухмылочкой объяснил Уордмэн, — что мы собрали под своим крылышком всю непримиримую оппозицию.

— Иными словами, это политзаключенные, — вставил репортер.

— Нам не нравится это выражение, — ответил Уордмэн, и в его голос закрались ледяные нотки. — Слишком уж по-коммунистически оно звучит.

Репортер извинился за оговорку и поспешил закончить интервью. Уордмэн снова подобрел и проводил гостя до выхода.

— Видите, — сказал он. — Никаких вам стен или вышек с пулеметами. Наконец-то у нас есть тюрьма, отвечающая требованиям времени.

Репортер ещё раз поблагодарил тюремщика и зашагал к машине. Дождавшись его отъезда, Уордмэн отправился в лазарет проведать Ревелла. Но тому уже вкатили укол, и теперь поэт крепко спал.

Ревелл лежал на спине, пялился в потолок и повторял про себя: «Я не думал, что будет так погано. Я не думал, что будет так погано». Он мысленно взял здоровенную кисть и начертал черной краской на безупречно белом потолке: «Я не думал, что будет так погано».

— Ревелл.

Поэт слегка повернул голову и увидел стоявшего возле койки Уордмэна. Он смотрел на тюремщика так, словно не узнавал его.

— Мне сообщили, что вы проснулись, — сказал Уордмэн.

Ревелл молчал.

— Когда вы поступили сюда, я попытался дать вам понять, что бежать бессмысленно, — напомнил ему тюремщик.

Ревелл разомкнул губы и сказал:

— Все в порядке, вам нет нужды терзаться. Вы исполняете свои обязанности, а я — мой долг.

— Не терзаться?! — Уордмэн вытаращил глаза. — Мне-то с чего терзаться?

Ревелл уставился в потолок. Слова, выведенные на нем всего минуту назад, уже исчезли. Как жаль, что нет бумаги и карандаша. Слова утекали, будто вода из решета. Остановить их, поймать. Но для этого нужны карандаш и бумага.

— Могу я получить бумагу и карандаш? — спросил Ревелл.

— Чтобы опять строчить непристойности? Разумеется, нет.

— Разумеется, нет, — эхом откликнулся Ревелл. Он закрыл глаза и принялся следить за ускользающими словами. Человек недостаточно расторопен, он не может и сочинять, и запоминать одновременно. Надо выбирать, и Ревелл сделал свой выбор уже давно: он будет сочинять. Но слова убегали, потому что у него нет бумаги, и распадались в пыль в огромном мире.

— Боль в коленках, боль в руках, — тихо пробормотал он. — Боль в печенках и мозгах. То затихнет, то накатит. Может, хватит? Может, хватит?

— Боль проходит, — ободрил его Уордмэн. — Минуло трое суток. Она уже давно должна была стихнуть.

— Она вернется, — ответил Ревелл и, открыв глаза, начертал эти слова на потолке: «Она вернется».

— Не валяйте дурака, — буркнул тюремщик. — Не вернется, если вы не ударитесь в бега ещё раз.

Ревелл молчал. Легкая улыбка на лице Уордмэна сменилась хмурой миной.

— Нет, — сказал он.

Ревелл удивленно посмотрел на него и ответил:

— Да. Еще как да. Разве вы не поняли?

— Никто не бежит отсюда дважды.

— Я никогда не успокоюсь. Неужели вы не уразумели? Я никогда не оставлю попыток бежать, никогда не перестану существовать, никогда не разуверюсь, что я — тот, кем должен быть. Вы не могли не знать этого.

Уордмэн вытаращил глаза.

— Так вы готовы ещё раз пройти через это?

— Еще много, много раз.

— Вы просто хорохоритесь, — Уордмэн сердито наставил на Ревелла палец. — Что ж, помирайте, коли есть охота. Вы хоть понимаете, что подохнете, если мы не принесем вас обратно?

— Смерть — тоже бегство.

— Так вот чего вы хотите! Ну, ладно, можете отправляться. Я больше не пошлю за вами, обещаю.

— Значит, вы проиграете, — сказал Ревелл и, наконец, взглянул на тупую и злобную физиономию тюремщика. — Вы сами установили правила. И, даже играя по ним, все равно потерпите поражение. Вы утверждаете, что ваша черная коробка может остановить меня. Но это значило бы перестать быть самим собой из-за какой-то черной коробки. По-моему, вы заблуждаетесь. Пока я убегаю, вы будете терпеть поражение за поражением, а если черная коробка убьет меня, значит, вы проиграли окончательно.

— Та, по-вашему, это игра? — возопил Уордмэн, воздевая руки к потолку.

— Конечно, — ответил Ревелл. — Что ещё вы могли изобрести?

— Вы сошли с ума, — заявил Уордмэн и шагнул к двери. — Вас надо отправить в дурдом.

— Это тоже было бы вашим поражением! — гаркнул Ревелл, но Уордмэн уже хлопнул дверью и был таков.

Ревелл откинулся на подушку. Оставшись в одиночестве, он вновь предался размышлениям о страхе. Он боялся черной коробочки, особенно теперь, когда знал, как она действует, боялся до такой степени, что сводило желудок. Но был и другой страх, более отвлеченный и умозрительный, однако ничуть не менее жгучий. Страх потерять себя. Он неумолимо толкал Ревелла на новый побег, а значит, был ещё острее.

— Но ведь я не думал, что будет так погано, — прошептал поэт и вновь мысленно начертал эти слова на потолке, только теперь уже — красной кистью.

Уордмэну загодя сообщили, что Ревелл выходит из лазарета, и тю-ремщик караулил поэта под дверью. Ревелл немного похудел, даже вроде бы постарел. Прикрыв ладонью глаза, он посмотрел на тюремщика, бросил: «Прощайте, Уордмэн» и зашагал на восток.

Уордмэн не поверил.

— Вы блефуете, Ревелл! — гаркнул он.

Поэт молча шел вперед.

Уордмэн уже и не помнил, когда в последний раз был так зол. Бо-льше всего ему хотелось броситься вдогонку за Ревеллом и придушить его голыми руками. Но Уордмэн сжал кулаки и напомнил себе, что он — человек разумный, здравомыслящий и милосердный. Как Сторож. Ведь Сторож требовал всего-навсего послушания, и он, Уордмэн, хотел того же. Сторож карал лишь за бессмысленное своеволие, и он, Уордмэн, тоже. Ревелл — антиобщественный элемент, склонный к самоуничтожению, и его следует проучить. Ради него самого и ради блага общества.

— Чего вы хотите добиться? — заорал Уордмэн, прожигая взглядом удаляющуюся спину Ревелла и жадно вслушиваясь в безмолвие поэта. — Я не стану посылать за вами! Сами приползете сюда на карачках!

Он смотрел вслед Ревеллу, пока тот не покинул пределы зоны. По-эт брел, обхватив руками живот и подволакивая ноги, голова его безвольно поникла. Наконец Уордмэн скрипнул зубами, развернулся и отправился в свой кабинет составлять месячный отчет. Всего две попытки к бегству. Раза два или три за день он подходил к окну. Ревелл полз на четвереньках через пустошь, направляясь к деревьям. Под вечер поэт скрылся из виду, но Уордмэн слышал его вопли и лишь с большим трудом смог сосредоточиться на подготовке отчета. В сумерках он снова вышел на улицу. Из леса доносились слабые, но непрерывные крики Ревелла. Тюремщик застыл, обратившись в слух, сжимая и разжимая кулаки. Он был исполнен угрюмой решимости не давать воли состраданию. Ревелла надо проучить ради его же пользы.

Спустя несколько минут к Уордмэну приблизился один из врачей.

— Мистер Уордмэн, его необходимо вернуть.

Начальник тюрьмы кивнул.

— Знаю. Но я должен убедиться, что он усвоил урок.

— Господи, да вы только послушайте! — воскликнул врач.

Лицо Уордмэна омрачилось.

— Ну, ладно, несите его сюда.

Врач отвернулся, и в этот миг крики прекратились. Уордмэн и врач как по команде встрепенулись и прислушались. Ни звука. Врач опрометью бросился к лазарету.

Ревелл лежал и орал. Мысль была только одна — о боли и о том, что надо кричать. Время от времени ему удавалось издать особенно громкий вопль, и тогда он выгадывал ничтожную долю секунды и отползал ещё немного дальше от тюрьмы, преодолевая несколько дюймов. За последний час Ревелл сумел проползти два с лишним метра. Теперь его голову и правую руку можно было видеть с проложенной через лес проселочной дороги.

На одном уровне сознания существовали только боль и вопли. Но на каком-то другом Ревелла постоянно и неотступно преследовал окружающий мир: он видел былинки перед глазами, неподвижный тихий лес, ветви в вышине. И маленький грузовичок, который остановился рядом с ним на дороге.

У человека, вылезшего из кабины и присевшего возле Ревелла на корточки, было морщинистое обветренное лицо. Судя по грубой одежде, он был фермером. Человек тронул Ревелла за плечо и спросил:

— Вы ранены?

— Восток! — крикнул Ревелл. — Восток!

— А вас можно переносить?

— Да! — взвизгнул страдалец. — Восток!

— Отвезу-ка я вас к лекарю.

Когда фермер поднял Ревелла и уложил в кузов грузовика, боль не усилилась. На таком расстоянии от передатчика её величина уже не могла измениться.

Скрутив тряпицу, фермер запихнул её в разинутый рот Ревелла и сказал:

— Сожмите зубами, тогда полегчает.

Ревеллу не полегчало. Но тряпица хотя бы приглушала его крики. И то слава богу: собственные вопли пугали его.

Ревелл пребывал в сознании, когда фермер в сгущающихся сумерках внес его в здание, внешне похожее на поместье колониальной поры, но приютившее вполне современную больницу. Поэт видел склонившегося над ним врача, чувствовал его руку у себя на лбу, слышал, как врач благодарит фермера. Они наскоро обменялись несколькими словами, потом фермер ушел, а врач снова склонился над Ревеллом. Это был молодой человек в белом халате, с пухлыми щеками и рыжей шевелюрой. Он казался сердитым и напуганным.

— Вы из тюрьмы, верно? — спросил врач.

Ревелл грыз свой кляп и орал, но сумел кивнуть. Точнее, судорожно дернуть головой. Казалось, кто-то взрезал его подмышки ледяным ножом, шею будто терли наждаком, суставы выворачивало. Так разделывают крылышко цыпленка за обедом. В желудок словно налили кислоты, а в тело понатыкали иголок, да ещё жгли его паяльной лампой, одновременно сдирая кожу, вспарывая бритвой нервы и колотя молотками по мышцам. Чьи-то пальцы выдавливали ему глаза. Но эту боль придумал гений, вложивший в её создание все свое умение. Разум продолжал работать, и Ревелл все сознавал. Ему никак не удавалось лишиться чувств, впасть в забытье.

— Иные двуногие — те ещё скоты, — рассудил врач. — Попытаюсь извлечь из вас эту штуку. Не знаю, получится ли: нам не положено разбираться в механизме её действия. Но попробую.

Он куда-то ушел и вскоре вернулся со шприцем.

— Это вас усыпит.

Ооооооооо!

— Его там нет. Мы обшарили весь лес.

Уордмэн злобно зыркнул на врача, хотя понимал, что ему придется принять эту истину.

— Ладно, — сказал он. — Кто-то его увез. Там ждал сообщник, который помог ему смыться.

— Никто не посмел бы, — возразил врач. — Любой пособник и сам угодит сюда.

— И тем не менее, — ответил Уордмэн. — Я позвоню в полицию штата, добавил он и отправился в свой кабинет.

Спустя два часа полицейские перезвонили ему. Они опросили всех, кто обычно ездил по лесной дороге, местных жителей, которые могли что-то видеть или слышать. Один фермер подобрал раненого неподалеку от тюрьмы и отвез его в Бунтаун, к доктору Эллину. Полиция была убеждена, что фермер сделал это по неведению.

— Но не врач, — угрюмо буркнул Уордмэн. — Этот должен был сразу смекнуть, что к чему.

— Да, сэр, я тоже так думаю.

— И он не сообщил о Ревелле.

— Нет, сэр.

— Вы уже забрали беглеца?

— Еще нет. Рапорт только что поступил.

— Я поеду с вами. Дождитесь меня.

Уордмэн отправился в карете «скорой помощи», которой предстояло доставить Ревелла обратно в тюрьму. К больнице тихонько подъехали две патрульные машины, и полицейские ввалились прямо в операционную, где доктор Эллин мыл хирургические инструменты.

Врач невозмутимо оглядел пришельцев.

— Я подозревал, что вы нагрянете.

Уордмэн указал на стол посередине комнаты, на котором лежало бесчувственное тело.

— Это Ревелл, — сказал он.

Эллин удивленно взглянул на своего подопечного.

— Ревелл? Тот самый поэт?

— А вы не знали? Зачем же тогда помогали ему?

Врач повнимательнее вгляделся в лицо тюремщика и спросил:

— Неужто сам Уордмэн?

— Да, это я.

— Тогда, надо полагать, это принадлежит вам, — сказал Эллин и протянул тюремщику окровавленную черную коробочку.

Потолок упрямо оставался белым. Ревелл мысленно выводил на нем такие словечки, от которых впору было покраснеть даже штукатурке, но ничего подобного не происходило. Наконец он зажмурился и багровыми, похожими на паучков буквами начертал на своих веках: «Забытье».

Он услышал, как кто-то входит в палату, но не сразу открыл глаза: не было сил, весь их запас ушел на то, чтобы зажмуриться. Наконец он разомкнул веки и увидел возле своей койки злого и угрюмого Уордмэна.

— Ну, как вы, Ревелл? — спросил тот.

— Я размышлял о забытьи, — сообщил поэт. — Сочинял об этом стихотворение. — Он взглянул на чистый потолок.

— Помнится, вы просили карандаш и бумагу, — сказал Уордмэн. — Мы решили дать их вам.

Ревелл посмотрел на него, но надежда в его душе вспыхнула лишь на миг. Потом он все понял.

— А… — ответил он. — Вот оно что.

Уордмэн нахмурился.

— Что-нибудь не так? Я же говорю: вы получите карандаш и бумагу.

— Если пообещаю больше не уходить.

Руки Уордмэна стиснули спинку койки.

— Да что с вами? — сердито спросил он. — Вам не выбраться отсюда. Пора бы уже уразуметь.

— Вы хотите сказать, что я не сумею победить. Но я и не проиграю. Это ваша игра, по вашим правилам, на вашем поле, с вашим снаряжением. Если мне удастся сести её вничью, и то неплохо.

— Вы по-прежнему считаете это игрой! — взорвался Уордмэн. — Думаете, все понарошку. Хотите полюбоваться своими деяниями? — Он отступил к двери, махнул рукой, и в палату ввели доктора Эллина. — Помните этого человека? Спросил Уордмэн.

— Помню, — ответил Ревелл.

— Он только что поступил к нам. Через час ему вживят Сторожа. Можете гордиться, Ревелл.

— Простите меня, — сказал поэт врачу.

Тот улыбнулся и покачал головой.

— Не за что. Я надеялся, что открытое судебное разбирательство поможет избавить мир от Сторожа и ему подобного хлама, — улыбка Эллина сделалась грустной. — Но суд оказался не таким уж и открытым.

— Вы оба слеплены из одного теста, — заявил Уордмэн. — Вас волнуют одни лишь чувства толпы. Виршеплет Ревелл долдонит об этом в своих так называемых «стихах», а вы — в той дурацкой речи на суде.

— О, так вы сказали речь? — с улыбкой спросил Ревелл. — Жаль, что я её не слышал.

— Она не очень удалась, — ответил Эллин. — Я не знал, что суд продлится всего один день, и мне не хватило времени подготовиться.

— Ладно, довольно! — гаркнул Уордмэн. — Еще успеете наговориться. У вас будет на это не один год.

На пороге Эллин обернулся.

— Не уходите, пока я не оклемаюсь после операции, — попросил он Ревелла.

— Собираетесь со мной? — спросил поэт.

— Естественно, — ответил врач.

Тюремщик сник.