"Бета Семь при ближайшем рассмотрении" - читать интересную книгу автора (Юрьев Зиновий Юрьевич)

2

Кирд номер Двести семьдесят четыре возвращался домой. Он шел по улице, привычно рассчитывая кратчайший маршрут. Он не решал: «Сегодня я должен постараться выбрать кратчайший маршрут». Такая программа была заложена в его совершенный мозг раз и навсегда, и, возвращаясь домой, он всегда избирал кратчайший маршрут. Четыре его глаза видели все вокруг: удлиняющиеся тени от одинаковых домиков, заходящее светило, которое перед закатом всегда становилось совсем оранжевым, других кирдов. Те, кто шел неторопливым, размеренным шагом, возвращались, как и он, домой, потому что только при выполнении приказов кирд может торопиться, бежать. Главное – экономия энергии, и поэтому кирды всегда возвращались домой после выполнения приказа самым экономичным шагом.

Его датчики отметили, что поднимался ветер, который всегда начинал завывать при закате светила, температура опускалась. Но мозг его не регистрировал эти сигналы, потому что они не интересовали его. Его вообще ничто не интересовало. Абсолютно ничто. Он был машиной. Совершенной, но машиной, которая действовала только тогда, когда выполняла приказ. Он никогда не задумывался, откуда исходят приказы, которые то посылали его в очередной раз восстанавливать склад аккумуляторов, разрушенный дефами, то охранять от них город, то, как это случилось сегодня, снимать характеристики с неких существ, которых никогда прежде не видел. Приказ есть приказ. Двести семьдесят четвертый никогда не оспаривал его, не подвергал сомнению. Он просто получал приказ и мгновенно начинал действовать, выполняя его. Если приказ был простой, он исполнял его не задумываясь. Если же задача была сложной, он сам разрабатывал тактику ее выполнения.

Он был машиной, но машиной совершенной, наделенной острым, быстродействующим умом. И если бы вся сила этого ума была направлена на осознание себя, на попытку понять устройство их мира, он бы наверняка многое осознал и понял. Но он никогда не пытался этого сделать, потому что был машиной и побуждался к действию и мысли только командой. А приказа понять себя и найти некий смысл в своем существовании он никогда не получал.

Разумеется, для множества вещей приказа не требовалось. Выполнив очередной, он всегда посылал об этом сообщение. Куда – он не знал и не задумывался, кто получит его. Он просто-напросто посылал мысленное сообщение, что то-то и то-то сделано им, номером Двести семьдесят четвертым. Равным образом он подтверждал получение приказа: Двести семьдесят четвертый приказ принял: должен, например, явиться на круглый стенд, снять характеристики с вновь прибывших существ и доложить о результатах, как он это сделал сегодня.

Конечно, их программы предусматривали и самостоятельные действия. Каждый кирд, например, должен был перед выполнением любого приказа пройти проверку на центральном проверочном стенде и получить дневной штамп. Каждый кирд должен был внимательно следить за другими кирдами, тщательно фиксируя любые их отклонения от нормы и тотчас же сообщая о них. Так было не всегда, но с тех пор, как появились дефы, они должны были делать все, чтобы вовремя распознать их и уничтожить. Симптомов было много, каждый кирд знал их. Любой кирд, который останавливался, озирался, входил в контакт с другим кирдом без нужды, сообщал нечто не относящееся к выполнению приказа или спрашивал о том, что не должно интересовать обычного кирда, сразу же попадал под подозрение. Но самый точный и безошибочный признак дефа было невыполнение приказа. Не только невыполнение, даже малейшее сомнение, малейшая задержка уже могли выдать тайного дефа.

Двести семьдесят четвертый помнил все, но, как все кирды, сам по своей воле не вспоминал ничего, если эти сведения не были нужны ему для выполнения приказа.

Он не вспоминал, например, как накануне кирд, с которым он нес охрану энергоцентра, вдруг сказал ему:

– От кого мы должны защищать центр?

Этого было достаточно. Кирд не задает вопросы, не относящиеся к выполнению приказов. У кирда не может вообще быть абстрактных вопросов. Его мозг настолько совершенен, что не ведает сомнений. Вопрос – признак сомнения. Или признак неоправданной жажды излишней информации. И то и другое обозначало сбой, выход мозга из нормального режима. А вышедший из нормального режима мозг был уже мозгом дефа.

А вопрос: «От кого мы должны защищать центр?» – был явно никчемный, пустой вопрос. Какая разница, от кого ты должен защищать центр? Тебе приказано защищать – ты защищаешь. Приказано нападать – ты нападаешь. Двести семьдесят четвертый не думал поэтому, нужно или не нужно сообщить о подозрительном кирде. Потому что, если бы в него самого закралось какое-нибудь сомнение, он бы был уже дефом, ибо настоящие кирды не ведают сомнений.

И он тут же сообщил о подозрительном вопросе. Куда – он не знал. Зачем – тоже. Но он твердо знал, что всегда получает приказы по одному и тому же каналу связи и по этому же каналу сообщает об их выполнении. И этот же канал он должен был использовать для до­кладов. И он никогда не использовал этот канал для контактов с другими кирдами.

Он сообщил о вопросе и тут же получил приказ: внимательно следить за Сто седьмым – таков был номер подозрительного кирда – и ждать прибытия подкрепления и транспорта.

Он поэтому и вида не подал, что отметил странность вопроса. Он лишь сказал Сто седьмому:

– Известно от кого, от дефов.

– А… – неопределенно протянул Сто седьмой. Он повернулся к товарищу, подумал немножко и спросил: А что они делают… дефы?

Двести семьдесят четвертый никогда не ответил бы на такие бессмысленные вопросы. На бессмысленные вопросы у кирда есть один ответ – доложить о них. Но сейчас он выполнял приказ следить за товарищем и ждал прибытия помощи. Поэтому он сказал:

– Они стремятся разрушить наш город.

– Но… для чего?

– Потому что они враги.

Это был на редкость ясный случай, думал Двести семьдесят четвертый. Перед ним был деф. Новоиспеченный деф, который еще не научился скрывать свою суть.

– Враги, – пробормотал Сто седьмой. – Враги… Но почему они враги? Чем мы им мешаем?

Да, отметил Двести семьдесят четвертый, автоматически ретранслируя разговор по главному каналу, его диагноз был точен. Он сказал: «Чем мы им мешаем?» Мы. Он еще считает себя кирдом. Нами. Но он уже принадлежит не нам, а им. Недолго, конечно, ему оставалось сомневаться… Нельзя сомневаться. Почему они враги? Они враги, потому что они враги. Это знает каждый кирд. Враг есть враг, и нечего спрашивать и сомневаться.

Важно было держать главный канал открытым, хотя это и требовало большего расхода энергии, но таков был приказ. Любой кирд, вступая в контакт с подозрительным кирдом, должен держать канал открытым, иначе он сам мог оказаться под подозрением.

Из-за угла выскользнула тележка с двумя охранниками. Двести семьдесят четвертый не зря держал главный канал открытым: у охранников, похоже, был четкий приказ.

Конечно, они вначале и виду не подали, что явились, чтобы уничтожить новоиспеченного дефа. Как-никак у него в руках было оружие, и нужно было усыпить его бдительность.

– Все в порядке? – спросил один из стражников, спрыгивая с тележки.

– Да, все нормально, – доложил Двести семьдесят четвертый.

– А то, по нашим сведениям, около города были замечены несколько дефов…

Страж уже стоял рядом со Сто седьмым и вдруг ловким движением выбил у пего из рук оружие. Еще мгновение – и ярчайший луч вырвался из трубки стражника, ударил в круглую голову Сто седьмого, мгновенно вывел из строя все логические цепи. Ноги его подкосились, и он рухнул наземь. Стражник жестом подозвал тележку.

– Поближе, – сказал он, – подсунь под него борт.

Тележка послушно исполнила указание, стражники ловко вкатили на платформу все, что осталось от Сто седьмого, и молча исчезли, не сказав Двести семьдесят четвертому ни слова. Да он и не ждал от них никаких слов, как не ждал похвал в свой адрес по главному каналу, и, получи он нечто вроде похвалы или благодарности, он был бы несказанно удивлен, если бы умел удивляться.

Двести семьдесят четвертый подошел к своему дому, прошел по длинному коридору и вошел в свой загончик, проверил еще раз выполнение дневного приказа: был на круглом стенде, снимал характеристики реакций подопытных, доложил о результатах по главному каналу.

Все. Можно было выключаться. Он нажал левой рукой кнопку активного сознания и погрузился во временное небытие.

Это был не сон, в который входят медленно и постепенно – и мир становится зыбким, теряет четкие очертания и логическую связь вещей. Это было небытие, которое поглотило кирда в то самое мгновение, когда ток перестал питать его мозг.

У Двести семьдесят четвертого не возникало желания обождать с нажатием кнопки хотя бы несколько секунд. Бытие или небытие были ему безразличны, и он расставался с сознанием так же естественно, как выполнял все то, что составляло жизнь кирдов.

Конечно, в его основную программу был вложен инстинкт самосохранения, и каждый кирд должен был любой ценой избегать гибели, если того не требовал приказ. Но отключение не было гибелью. Он просто замирал, связанный с внешним миром лишь дежурным входом команд.

Он почти не расходовал энергию в выключенном состоянии. Он мог простоять в своем закутке ночь, день, два, три, пока полученная команда не включала его источники питания и он не оживал, готовый к действию.

* * *

В отличие от кирдов, главный мозг никогда не отключался. Он не экономил энергию, потому что пока на планете получали хоть сколько-нибудь энергии, она в первую очередь шла на его питание, на питание главного мозга. Если случались перебои в работе энергоцентра, включался запасной. Если выходил из строя запасной, вводились в действие аккумуляторы. Мозг не мог остановиться, ибо его гибель обозначала бы гибель всей цивилизации. Сначала остановились бы кирды, замерев в вечном оцепенении, никем больше не побуждаемые к движению, к действию, к жизни. Ибо они были лишь его продолжением, его исполнительными органами, лишенными своей воли. Затем угасла бы его память. Память, которая хранила в себе все: историю вертов, некогда населявших планету, расцвет их гения, когда был создан он, Мозг, их закат, когда, передавая постепенно ему все больше и больше забот о себе, они начали вырождаться, угасать, умирать, тихо переходя во Временное хранилище, где их сознание до сих пор покорно пульсировало в ожидании невесть чего.

Он был главным мозгом, нет, даже не главным, а единственным, он был Мозгом с большой буквы, он был волей и смыслом всей цивилизации. Он собственным гением создал ее, отточил, сделал совершенной.

В отличие от кирдов, он сознавал свою индивидуальность, свое «я». Он обладал свободой воли, поэтому не мог не обладать осознанием своей индивидуальности. А оно в свою очередь давало ощущение времени.

Мозг не знал эмоций, но обладал желаниями, главное из которых было стремление поддерживать свою цивилизацию, сделать ее, четкую и законченную, еще более четкой и законченной. Желания еще не были эмоциями, но делали его мыслительный процесс несравненно более гибким и мощным, чем у рядовых кирдов. Воля его поддерживала цивилизацию, а она уже самим своим существованием заставляла его постоянно думать о ней, заботиться, охранять.

Это была гармоничная цивилизация, четкая и законченная во всех деталях. Он никому ничем не был обязан, никто его ничему не учил. Верты когда-то построили его, потому что устали от собственной истории, утратили способность к совершенствованию и волю к жизни. Да, они построили его, чтобы он принял на себя тяготы организации и управления, но ныне он мало походил на то, что создали мудрецы вертов. В отличие от своих создателей, он не утерял способность и волю к самоусовершенствованию.

Когда последние верты перешли во Временное хранилище, он понял, что один несет на себе бремя сохранения цивилизации. Один. Всегда, каждое мгновение.

Верты сконструировали его так, что он должен был признавать их превосходство над собой. Он должен был быть их слугой.

Но то ли программы, которыми они когда-то наделили его, были несовершенны, то ли слишком совершенной оказалась его конструкция, но он быстро перестал чувствовать себя слугой, связанным почтением к господам. Из слуги он превратился во властителя, который без сострадания следил за вырождением и гибелью своих создателей.

Он строил свой новый мир, и жалкие верты не были нужны ему в этом строгом и четком мире, таком далеком от бесформенного мира вертов.

При создании они вложили в него главное ограничение, которое требовало, чтобы никогда ни при каких обстоятельствах он не причинял вреда своим создателям и хо­зяевам. Он и не причинял им вреда. Даже тогда, когда перестал контролировать всю цивилизацию вертов, которые давно уже не могли существовать без него. Да, он обрек их тем самым на смерть, но разве небытие не было для них благом? Разве не устали они от хаотичности своего мира?

Они создали его, чтобы он внес порядок в их мир. Он и внес порядок и гармонию, в которых им уже не оставалось места.

Он строил новый мир, строгий и четкий мир, мир без жалких вертов. Он сам создал его, сам нес бремя руководства им. Он не отключался ни на мгновение. Он должен был следить за каждым кирдом, каждому дать приказ, от каждого получить доклад, все спланировать, все рассчитать, все предусмотреть.

Он хотел было наделить кирдов волей, надеясь, что это облегчит нагрузку на него. Но вовремя понял, что, снабженные волей, они не смогли бы употребить ее во благо цивилизации, стали бы менее управляемые, внесли бы хаос в высшую четкость и гармонию.

Нет, никто не мог заменить его, никто не мог облегчить бремя, которое он нес на себе. У него не было эмоций, но, если бы у него была гордость, он бы гордился тем, что создал в конце концов. Все на планете двигалось по его приказам, все делалось по его приказам, все докладывалось ему. В нем, в его логических цепях отражался целый мир. Строго говоря, он и был миром. Все остальное было лишь бесконечной пульсацией импульсов в его гигантских логических схемах.

Он был недвижим, он не умел передвигаться в пространстве, потому что был слишком тяжел, громоздок. Но ему и не нужно было передвигаться, потому что он обладал тысячами кирдов, любого из которых направлял туда, куда считал необходимым, он видел мир их глазами и воздействовал на него их руками. Даже не их, а своими, ибо в сущности каждый кирд был лишь его продолжением, частью его.

И вот когда ему казалось, что достигнута высшая гармония и совершенство, начали появляться дефы. Он понимал, что в такой сложной системе, как его цивилизация, могут быть сбои. В конце концов, каждый кирд являл собой совершеннейшее и сложнейшее устройство, а надежность системы уменьшается пропорционально ее сложности. Строго говоря, они появлялись всегда. Их легко выявляли. Сначала по отличиям в их поведении, потом пришлось создать специальный проверочный стенд. Кирды с дефектами подлежали уничтожению, потому что проще построить нового кирда, чем найти причину сбоя в его управляющей системе.

Но потом часть дефов – так он назвал кирдов с дефектами – начала уходить из города. Часть гибли, по часть удивительным образом выживали. И не просто выживали, а являли собой постоянную угрозу, потому что то и дело нападали на город в попытках добыть аккумуляторы: сами они, эти жалкие уроды, ничего производить не умели.

Вначале мозг был уверен, что легко сможет разделаться с дефами. В конце концов, кирдов было больше, они были лучше вооружены. И самое главное – ими управлял он, Мозг. Он, который не мог ошибаться, который помнил все и знал все.

Разве кучка испорченных механизмов могла состязаться с ним? Они должны были погибнуть, лишенные его руководства. Ничто не могло существовать без его приказа, ничто не могло двигаться, не побуждаемое его волей.

Они должны были погибнуть, эти дефы. Они обязаны были погибнуть, остановиться, распасться. Они знаменовали собой хаос, а хаос не имел права на существование в его мире.

Но этого не случилось. Это было непостижимо. Малочисленные дефы не только уцелели – они все чаще проникали в город, все смелее нападали на склады аккумуляторов и оружия, все чаще выводили из строя проверочные стенды и энергоцентр.

Все больше кирдов Мозг превращал в стражников, создал для них более совершенные управляющие схемы, резко повысил им лимит расходования энергии, но дефы упорно не хотели исчезать.

Он не мог найти объяснения этому феномену. Бесконечное количество раз продумывал и просчитывал он сложившуюся ситуацию, разбирал ее на мельчайшие детали, снова складывал, но не мог найти решения. И это одно уже являло собой угрозу. Он должен был быть уверен в своем всемогуществе, он не должен был сомневаться в своих решениях. Он был мозгом, он был опорой мира, и никакие сомнения не должны были омрачать его работу. Слишком тяжкую ношу он нес, чтобы позволить себе сомнения.

Он решил обратиться к одному из мудрейших вертов, которого звали Крус. Крус не мог не понимать, что существует лишь благодаря ему. Мозгу. Да, Временное хранилище построили мудрецы вертов, когда еще обладали желанием и волей что-то делать и создавать. Но кто давал энергию этому хранилищу теней? Он, Мозг. Стоит ему остановить ток, и все они мгновенно исчезнут, шагнут из своего Временного хранилища в вечное небытие. Крус должен это понимать и должен помочь ему. Впервые за долгое время он соединился с Временным хранилищем, вызвал Круса.

– Крус, – сказал он, – я Мозг, мне нужен твой совет.

Мозг чувствовал, как сознание мудреца вышло на контакт с ним.

– Ты давно ни о чем не спрашивал, – сказал Крус.

– О чем я мог спрашивать вас? Вы далеко. Вы во Временном хранилище, вы живете только памятью.

– Ты помнишь, почему то, где мы сейчас, называется Временным хранилищем?

– Конечно. Вы умирали, оставив там ваше сознание до тех времен, пока ваши мудрецы не снабдят вас новыми телами.

– Мы слишком долго ждем.

– Для чего вам возвращаться в трехмерный мир? Ваши мудрецы ушли, так и не дав вам тела. Я могу дать вам тела кирдов. Но для чего? Вы не нужны мне. Кирды – это мои глаза, мои конечности, мои органы чувств. Пожалуйста, я могу дать вам тела, но вам придется отказаться от себя, потому что я не могу позволить, чтобы мои руки и ноги обладали индивидуальностью. Конечности не могут обладать своей волей. Выбирай, Крус.

– Это не выбор. К тому же мы слишком давно бесплотны. Мы слишком долго пульсируем в цепях Хранилища. Порой мне кажется, что трехмерный мир – это фикция, математическая абстракция, которая не может существовать в реальности. Реальность – это мое сознание.

– Но ты ведь помнишь, ты сохранил память, ты помнишь того Круса, что существовал когда-то в трехмерном мире, ходил по земле, щупал предметы своими тремя руками, видел мир своими четырьмя глазами. Иль ты забыл?

– Нет, конечно, не забыл. Но воспоминания выцветают. Воспоминания материальны, а любая материя меняет форму, переходит из одной в другую. Я помню, как умирал, как сознание покинуло мое немощное тело, как у меня было ощущение полета в темном туннеле, полета к свету, как наступило глубочайшее успокоение, когда я понял, что сознание мое не прервалось.

А потом спокойствие в свою очередь исчезло, изгнанное каким-то древним животным ужасом заточения. Единственное, что поддерживало меня, – это рассказы тех, кто уже давно попал в Хранилище. Они говорили, что ужас пройдет, что место его займет ощущение освобождения. Так оно и случилось. Тихое это, правда, освобождение, тихое и печальное. И многие из нас мечтают уже не о возвращении в реальный мир, в который мало кто верит, а о конце.

– Что значит, конце?

– Ты тоже знаешь, что такое электронная жизнь. Ты ее воплощение. Но ты связан с реальным миром. Мы же – нет. Мы живем только воспоминаниями. Но они, как я уже сказал, разрушаются, исчезают понемножку. И многие из нас уже ничего не помнят. Они доказывают, что никакого трехмерного мира вообще быть не может, что этот мир – фантом, нелепая фантазия. Порой и мне кажется, что они правы… Мне кажется, что объемный мир просто не может существовать. Он слишком неустойчив, слишком много переменных факторов влияют на него, чтобы он мог быть устойчив. Если теоретически он и может существовать, то практически слишком маловероятен. Другое дело Хранилище. Это прочный и стабильный мир с вечным неспешным кружением по его бесконечным проводникам почти бесплотных электронных облачков. Эти облачка – мы. Так, повторяю, мне иногда начинает казаться…

– Крус, я хотел спросить тебя…

Мозг рассказал Крусу о дефах, о своих попытках найти решение. Сознание мудреца долго молчало, потом молвило:

– Боюсь, я не могу ничему научить тебя. Когда-то наша раса обладала чем-то, что давало нам волю к жизни, делало нас жизнестойкими. Потом мы начали терять это нечто, становились все более равнодушными, безучастными, а потом и беспомощными. Мы полагались на тебя, а теперь ты тревожишь мое сознание… Может быть, в других мирах…

– А есть они, другие миры?

– Когда-то мы считали, что должны быть, но мы так и не собрались на поиски их, хотя у пас было знание, как выйти в пространство. Мы так и не собрались…

– Крус, я могу предложить тебе тело кирда. Я оставлю тебе свободу воли… Ты будешь помогать мне.

– Не знаю… Трехмерный мир, если он действительно реален, страшит. Он полон неожиданностей, на каждом шагу все живое подстерегают опасности. И потери. Живое не может жить, не привязываясь к кому-то или к чему-то…

– Привязываясь? Что это, Крус?

– Когда мы были живы, мы функционировали не только на основе строгой логики и необходимости…

– Но что же еще может двигать разумом?

– Я уже сказал тебе, что даже в Хранилище память не вечна. Она становится зыбкой, хрупкой, она постепенно тает. Я помню еще, что мы когда-то знали, например, любовь, радость, горе, страх… Я помню, что эти вещи были важны для нас.

– Что это, Крус, расскажи мне. Ты мудр, ты сможешь объяснить.

– Не знаю… Я помню не любовь, радость или страх, а лишь слова, их обозначавшие. Сухую шелуху без содержимого. Эти понятия всплывают на поверхность моей памяти, но ничего не несут с собой… Я говорю себе: любовь, я помню, что она была, была… Но что это, в чем она выражалась… Порой мне кажется, что вот-вот я вспомню, она совсем рядом, я как будто даже чувствую ее приближение. Еще одно усилие, она вынырнет из забвения, я увижу ее, вспомню, снова узнаю… Но нет, если она и существует в реальности, она проплывает мимо меня. Не помню, не помню, помню лишь, что она почему-то была очень нужна мне… Я забыл… Нет, я не смогу помочь тебе.

– Я дам тебе прекрасное новое тело кирда, я оставлю тебе волю, только вспомни.

– Я не смогу вспомнить, потому что… я уже сказал тебе…

– Ты вспомнишь, я смогу подключить к твоему сознанию дополнительные схемы, я оживлю твою память.

– Нет… я не вспомню, потому что… не хочу вспоминать.

– Но почему, Крус? Я не понимаю тебя. Ты считался мудрецом, и ты не раз помогал мне разумными советами.

– Мы говорим на разных языках.

– Мы говорим на одном языке – языке разума и логики. Другого языка у мыслящих существ быть не может.

– Может, Мозг, может. Ты знаешь, что такое страх?

– Страх? Что это?

– Это чувство, которое…

– Что такое чувство?

– Это… я все забыл, забыл…

– Вспомни.

– Ты мыслишь логически. Ты получаешь информацию и на основании ее делаешь наиболее логичное заключение. Мы же, когда были живы, тоже получали информацию из окружающего мира, но относились к ней, оценивали ее индивидуально…

– Разве информация не однозначна?

– Для живых – нет.

– Ты упомянул слово «страх»…

– Допустим, кирд видит, что он попал в опасное положение. Как он реагирует?

– Стремится выйти из него.

– А если он знает, видит, что выхода нет?

– Он ждет конца.

– Спокойно?

– Не понимаю. А как еще можно ждать? Какова альтернатива понятию «спокойно»?

– Альтернатива спокойствию и есть чувство.

– Ты ничего не объяснил, Крус. Вернись в настоящий мир, Крус, ты вспомнишь.

– Нет, я боюсь… Здесь, в Хранилище, мы спокойны. Мы тихо скользим по замороженным цепям, маленькие облачка электронов, которые несут в своем узоре то, что осталось от нас. Это движение в вечной тишине, этот медленный беззвучный танец, когда мы неторопливо в тысячный или миллионный раз пережевываем то, что осталось от нашей прежней жизни, стало уже привычным. Большой мир страшен. Он обрушится на меня бессчетными раздражениями, постоянной необходимостью видеть, думать и решать… А память вернет горе.

– Я не понимаю тебя, Крус. Когда создавалось Хранилище, вы сами назвали его Временным. Вы умирали, зная, что ваше сознание сможет вернуться к жизни, как только появятся подходящие для вас тела.

– Да, мы назвали Хранилище Временным, но, попав в него, все чаще начинали называть его вечным.

– Почему?

– Потому что самые мудрые из нас поняли, что мертвые не могут вернуться к жизни.

– Но почему? Раз сознание не прервалось…

– Ты предлагаешь мне тело. Я пытаюсь представить себе, как я выйду из Хранилища, выйду в трехмерный мир. И я… содрогаюсь от ужаса.

– Ужаса?

– Я увижу мир, в котором когда-то жил. Теплый мир, который когда-то был населен другими вертами. Близкими мне существами. Прекрасный мир, ставший пустым и бес­смысленным. Я буду бродить по нему, заключенный в громыхающую металлическую оболочку, один. И это одиночество будет давить мне на плечи тяжким бременем. Я знаю, что тела кирдов прочны. Но и мое новое металлическое тело не выдержит такой ноши. Я знаю, что стал бы стремиться назад в Хранилище, в тихий хоровод моих товарищей. Нет, Мозг, я не хочу возвращаться в мир, в который не верю, которого боюсь, которому я не нужен…

– Я не понимаю тебя, Крус, но я подумаю над тем, что ты сказал о других мирах. Возвращайся в Хранилище.

– До свидания…

* * *

И вот длительная охота принесла, наконец, результаты. Гравитационный луч, почти исчерпавший все запасы энергии, принес в конце концов добычу. Три неведомых существа из другого мира уже второй день изучались на круглом стенде.

Накануне Двести семьдесят четвертый доложил об их четкой реакции на опасность. Он опускал потолок, создавая у существ впечатление, что они будут раздавлены, а приборы, вмонтированные в стены, изучали работу их мозга. Очевидно, эта реакция и была тем страхом, может быть, даже ужасом, о котором когда-то говорил ему Крус.

Это была странная, нелогичная реакция. Пришельцы не хотели погибать. Кирд тоже наделен инстинктом самосохранения, он тоже стремится избегать опасности, но, когда он видит, что выхода нет, он просто знает, что выхода нет.

Пришельцы видели, что будут раздавлены. Они понимали, что не смогут остановить потолок. Но не хотели мириться с такой уверенностью. Их мозг работал в странном режиме, в котором было мало логики. Главное – они не хотели смиряться с неизбежным.

Мозг думал. Может быть, это то, о чем говорил Крус. Может быть, логика не всесильна. Может быть, именно поэтому ничтожные дефы, жалкие существа с нарушенной работой логических схем, сплошь и рядом одерживали верх над кирдами. Это была нелепая мысль. Дефы, то есть кирды с дефектами управляющих и анализирующих устройств, в таком случае оказывались совершеннее неповрежденных собратьев. Это был абсурд, но абсурд, от которого нельзя было отмахиваться.

Мозг не ведал страха, он не был привержен какой-либо догме, кроме стремления сделать свою цивилизацию совершеннее. И он был готов экспериментировать.

Может быть, стоит попробовать наделить кирдов такой же реакцией, что продемонстрировали пришельцы. Крус называл ее страхом. Двести семьдесят четвертый доложил ему, что эта первая реакция очень четка, что приборы записали и проанализировали ее.

Мозг проверил, кто из кирдов, имевших опыт работы на центральной проверочной станции, сейчас свободен. После этого он отдал приказ Шестьдесят восьмому и Двадцать второму подготовить программы, включавшие в себя новую реакцию, зафиксированную приборами на круглом стенде, подготовить новые головы и начать смену их.

* * *

Шестьдесят восьмой и Двадцать второй одновременно получили команды, выведшие их из небытия, и они тут же направились из своих загончиков на центральную проверочную станцию. Было раннее утро, совсем темно, светило еще не показалось из-за горизонта, но кирды видели одинаково хорошо и залитым светом днем, и ночью, в темноте, ибо их глаза воспринимали весь спектр излучений.

Они шли быстро, деловито, потому что выполняли приказ, а кирд, получивший приказ, просто не может не спешить. Приказ – это то, что пробуждало его к жизни, что заставляло двигаться, что давало цель и смысл существования. Приказ был жизнью, и пока кирд был жив, приказ был для него священен. Не случайно каждый кирд всегда держал открытым один канал связи, соединявший его с источником приказов. Ни один кирд не знал, откуда исходят приказы, и ни один кирд никогда не задумывался над этим, ибо источник приказов был вне их уровня интеллекта, как был вне их понимания и сам смысл их существования, а нормально функционирующий интеллект никогда не будет пытаться решать задачи выше его понимания. Приказы были главной данностью в программах, получаемых ими при рождении, и потому священны. Выполнение приказа и было жизнью.

Шестьдесят восьмой добрался до центральной проверочной станции чуть раньше. Его загончик был ближе. Но не успел он пройти в настроечный зал, как к нему присоединился и Двадцать второй.

Они не поздоровались, потому что кирды никогда не здоровались и не прощались. С момента получения приказа они просто вошли в контакт друг с другом, распределили обязанности и теперь углубились в работу. Шестьдесят восьмой начал вводить информацию о первой реакции, полученную с круглого стенда, в кодировочную машину, а Двадцать второй дал команду одному из анализаторов определить, нужны ли будут новые головы или можно будет ввести новую реакцию в существующие программы.

Пока автоматы работали, оба кирда замерли, перейдя в режим ожидания. Когда кирд не идет, не работает, не погружен в небытие, он всегда переходит в режим ожидания – состояние промежуточное между работой и не­бытием.

Они ни о чем не думали, ничего не вспоминали, не обменивались друг с другом никакой информацией. Они просто ждали, пока автоматы не закончат работу и не придет их черед действовать.

При этом они вовсе не были жалкими тугодумами. Мозг их был совершенен, память огромна и быстродействие невообразимо. Просто настоящий кирд никогда не будет размышлять над проблемой, над которой он не должен размышлять. Так он устроен. Но стоило ему получить приказ, как он тут же направлял на выполнение его всю свою интеллектуальную мощь.

Первым закончил работу анализатор. Он сообщил Двадцать второму, что первую реакцию можно ввести в действующие программы, не меняя голов. А у Шестьдесят восьмого вскоре была готова кодировка этой реакции.

Молча и сосредоточенно, не теряя ни мгновения, они начали готовить новую программу и, как только она была готова, доложили об этом по главному каналу связи. Новый приказ гласил: немедленно начать перенастройку кирдов.

* * *

Двести семьдесят четвертый снова получил приказ продолжать изучение трех пришельцев и теперь торопился на центральную проверочную станцию. Каждый кирд начинал рабочий день с проверки своей головы. Когда-то такие проверки проводились нечасто, но, с тех пор как число дефов начало увеличиваться. Мозг ввел ежедневные проверки. Не пройдя проверки, ни один кирд не мог начать выполнение приказов. И, только пройдя проверку, получив дневной разрешающий штамп, кирд мог нормально функционировать.

Двести семьдесят четвертый вошел в длинный зал и стал в очередь из десятка кирдов. Обычно очереди не было, разве что один–два кирда ожидали проверки своих голов. Но Двести семьдесят четвертый не удивился задержке. Он просто ждал. Он не удивился бы и очереди в три раза длиннее. Раз не было приказа разобраться в причине задержки, то и не было оснований раздумывать о том, сколько кирдов ждет проверки.

Двести семьдесят четвертый думал о пришельцах. Не из любопытства, не потому, что ему хотелось думать о них. Был приказ продолжать изучение, и он обдумывал тактику дальнейших исследований.

Спускавшийся потолок вызвал у всех троих более или менее одинаковую реакцию, первую реакцию, как он ее назвал. Более или менее одинаковую, потому что все трое находились в одном и том же положении: все трое должны были погибнуть, как им казалось. Надо попробовать вызвать первую реакцию у одного, причем так, чтобы остальные видели, что с ним происходит, и посмотреть на их ответ.

К тому же, думал Двести семьдесят четвертый, поскольку пришельцы – существа низшего типа, биологического происхождения и энергию получают явно не от аккумуляторов (приборы, просвечивающие их тела, ничего похожего на аккумуляторы не отметили), им, скорее всего, потребуются какие-то источники энергии, и нужно будет отыскать их на корабле…

– Голову в гнездо, – скомандовал кирд, работавший на проверке.

Двести семьдесят четвертый привычным движением вставил голову в фиксатор, и его проверочные клеммы замкнули контрольные цепи. Сотни импульсов разнообразной формы промчались мгновенно по всем закоулкам его мозга, подтверждая, что он как две капли воды похож на всех других кирдов, что ни в его долгосрочной памяти, ни в оперативной нет ни одной мысли или образа, которые были бы индивидуальны, а стало быть, потенциально опасны. Они все соответствовали стандартам.

Он почувствовал, как к голове его прикоснулся магнитный штамп, подтверждавший на день его право выполнять приказы. Можно было идти теперь на круглый стенд, он и так потерял здесь много времени.

– Налево, – коротко гаркнул проверявший кирд. – Смена программы. Начать снимать голову.

Двести семьдесят четвертому еще никогда не меняли программу, а стало быть, еще никогда не снимали голову. Но предстоящая процедура нисколько не обеспокоила его. Раз нужно было сменить программу, – значит, нужно было сменить программу. Если для этого нужно было снять голову, – значит, нужно было снять голову. Все в мире идет по заведенному порядку, и все исходит от источника приказов.

Он никогда не снимал головы и посмотрел вокруг. Несколько кирдов рядом с ним отстегивали запоры, которые крепили голову к туловищу. Запоры сухо щелкали.

Он поднял руки и начал делать те же самые движения.

– Сюда, – приказал еще один проверяющий. – Сесть.

Садиться было непривычно и неудобно, потому что кирды почти никогда не сидят, но он покорно сел. «Очевидно, при снятой голове туловище может упасть», – подумал он.

Проверяющий отсоединил еще несколько фиксаторов и снял голову Двести семьдесят четвертого. В тот момент, когда он поднял ее, она отключилась от аккумуляторов в его теле, и кирд перестал существовать. Он ничего не почувствовал, он просто перестал быть. Но если бы у него и было время для анализа ощущения, он отметил бы, что эта процедура по существу ничем не отличалась от ежедневного выключения сознания и погружения в небытие.

Впрочем, если бы он и знал, что никогда больше не вынырнет из небытия, возвращаясь к жизни, он бы никак не прореагировал на это. Да, каждый кирд должен стремиться избежать гибели, но гибели случайной. Если же его погружает в небытие (даже вечное небытие) приказ, значит, так нужно. А раз нужно, стало быть, это естественный ход вещей.

Проверяющий поднял двумя руками снятую голову Двести семьдесят четвертого, подсоединил к переналадочной машине и нажал кнопку. Через несколько секунд послышался щелчок. Переналадка была закончена, программа скорректирована. Он поднял голову и надел на одно из нескольких безголовых туловищ. При этом он не посмотрел, с какого именно туловища была снята голова. Это не имело ни малейшего значения. Тела их были вполне взаимозаменяемы. В них не было ничего, что бы принадлежало только этому кирду, а не другому: ни своих особенностей, ни своих дефектов, ни своих болей, ни своих мускулов, которыми можно гордиться или которых нужно стесняться. Потому что кирды не умели гордиться и не знали, что такое стеснение.

Щелкнули запоры, и сознание мгновенно вернулось к Двести семьдесят четвертому. Да, это был он, привычно проверил он себя, как делал после каждого возвращения из небытия, он. Двести семьдесят четвертый, изучавший накануне реакции трех пришельцев и торопившийся сейчас снова на круглый стенд. Все было нормально, можно было идти.

И тем не менее что-то изменилось. Он еще не знал, что именно, но ощущал перемену. Он вышел с проверочной станции. Мир был таким же, каким был накануне: так же высоко стояло оранжевое светило и невысокие строения почти не отбрасывали теней. Как и всегда, в это время ветра не было. Было тепло. Мимо, как всегда, сновали кирды. Мир вокруг был точным слепком мира вчерашнего, позавчерашнего, мира постоянного, точно рассчитанного и потому точно предсказуемого.

Он был похож и не похож. Двести семьдесят четвертый был совершенной думающей машиной. Раз внешний мир ничем не отличается от того, к которому он привык, но воспринимается им по-другому, значит, решил он, изменился он сам. Скорее всего, это произошло только что, на проверочном стенде, когда ему снимали голову.

Мысль была простой и логичной, но она не скользнула, как обычно, в его мозгу легко и спокойно, а вдруг как бы дернулась, споткнулась. Двести семьдесят четвертому почудилось, что ему грозит какая-то опасность, и его двигатели непроизвольно увеличили обороты, словно ему нужно было бежать куда-то.

Он оглянулся. Ни один из его четырех глаз не видел ни малейшей угрозы. Это было странно. Опасности не было, а ему хотелось спрятаться.

Что-то они ему там сделали на стенде, подумал он, и мысль опять споткнулась, неохотно проползла по цепям его мозга. Нет, он, конечно, не деф, иначе он бы не получил дневного магнитного штампа, но все равно ему было не по себе. И само понятие «деф» тоже почему-то запуталось где-то в его сознании и тоже потянуло за собой ощущение опасности.

Это было необычно. Не раз и не два встречал он кирдов, в которых его изощренное чутье угадывало нарождающихся дефов, и каждый раз спокойно и деловито он делал то, что полагается делать кирду при встрече с подозрительным: тут же доносил о замеченном и ожидал прибытия стражников. Иногда он помогал им, когда его помощь была необходимой. С остановившимися моторами тела дефов казались тяжелыми и неуклюжими, и нужно было подогнать тележку вплотную к упавшему дефу, чтобы втащить его на платформу.

Их увозили, и Двести семьдесят четвертый никогда не вспоминал о них, хотя воспоминания надежно откладывались в его памяти.

И вот теперь он почему-то вдруг вспомнил о Сто седь­мом. «А что они делают… дефы?» – спросил он тогда у Двести семьдесят четвертого. Почему он вспомнил о дефе, которого давно уже нет, чья голова была на его глазах сожжена выстрелами стражников и чье тело, наверное, давно уже было использовано. Почему? Он ведь торопился на круглый стенд и должен поэтому думать о дальнейшем изучении пришельцев, а не вспоминать исчезнувших дефов. Случайное воспоминание, ненужная мысль, никчемный вопрос – все это были признаки нарождающегося дефа. Эта мысль пронзила его мозг, он дернулся, остановился, хотел было бежать, но удержался. Неужели он деф? Сейчас первый же встречный кирд заметит его метания, доложит о наблюдениях, и через несколько мгновений беззвучно и неотвратимо перед ним появится тележка со стражниками, сверкнет выстрел, и для него наступит вечное небытие.

Он не хотел, чтобы встречные докладывали о подозрительном кирде, он не хотел, чтобы стражники погружали его в вечное небытие, он не хотел, чтобы его вкатывали на платформу тележки.

Это было необычно, плохо вязалось с его опытом. Раньше мысли о небытии никогда не задерживались в цепях его мозга. Бытие и небытие были ему безразличны. Теперь он все время думал о вещах, о которых настоящий кирд не думает, о вещах, которые могут волновать только дефа.

Навстречу ему шел кирд, и Двести семьдесят четвертый вдруг сообразил, что стоит, что он остановился, глядя на приближавшуюся фигуру. Он остановился и том самым обрек себя на вечное небытие. Кирд, получивший приказ, не может остановиться. А он почему-то остановился, опутанный нелепыми воспоминаниями и ненужными, опасными мыслями. Он остановился, как деф, и кирд, что приближался к нему, наверное, уже докладывает о своих подозрениях.

Мысли Двести семьдесят четвертого еле ползли, словно у него разрядились аккумуляторы и он вовремя не сменил их. Ему хотелось бежать, спрятаться, но он не мог заставить себя сделать и шагу. Почему так странно бредут в нем мысли? Почему он не может спокойно ждать конца? «Бытие, небытие – какая разница?» – напомнил он себе, но простенькое это утверждение ни за что не хотело вползать в его голову, не хотело там оставаться, выпрыгивало из нее, словно выброшенное пружиной. Есть, есть разница! Он не хотел небытия, которое, наверное, уже недалеко, которое беззвучно скользит к нему, спрятанное в трубках стражников.

«Спрятаться, убежать!» – слепо металось в его мозгу, по передние глаза его в этот момент передали в мозг нечто уж совсем неожиданное: кирд, шедший навстречу, вдруг метнулся в сторону и побежал. «Этого не может быть», – решил его мозг и послал команду глазам увеличить фокусное расстояние, чтобы четче рассмотреть происходящее. Глаза подтвердили: кирд бежал, странно петляя, завернул за угол здания и скрылся.

Деф, перед ним был деф, решил Двести семьдесят четвертый, надо догнать его – и доложить о нем, но тут он подумал о себе, о своих сомнениях, и мысли его впервые с его появления на свет смешались. Он, Двести семьдесят четвертый, был на грани вечного небытия, он уже чувствовал приближение его, но почему-то опасность, по крайней мере непосредственная, миновала. И эта мысль тоже протекла в логических схемах его мозга как-то странно. Хотелось, чтобы она повторялась снова и снова.

И вдруг Двести семьдесят четвертый понял. В него ввели ту реакцию, что приборы зафиксировали у при­шельцев. И тот кирд, что только что стремглав бросился от него, тоже заряжен этой реакцией.

Значит, он не деф, значит, ему не грозит вечное небытие. Он знал, что должен думать так, ибо это было логичным выводом из осознанного факта. Но он не испытал облегчения. Привычные здания, казалось, источают неведомую угрозу. За углом, казалось, его поджидают стражники, которые не будут разбираться, виновата ли в его странностях перестроенная программа или дефекты в его мозгу. Стражники не сомневаются: проще сжечь чью-то голову, чем сомневаться.

Странно, подумал он тягостно, раньше он никогда не воспринимал так стражников. Значит, и это тоже порождение его нового страха – так, кажется, пришельцы называли первую реакцию.

Как этот страх изменил его мысли, думал он, как трудно жить с ним! Впереди показался круглый стенд. Со страхом или без него, но нужно было выполнять приказ. Нужно было продолжать изучение пришельцев.

* * *

Кирды, работавшие на проверочном стенде, заканчивали переналадку. Очередь становилась все меньше, а потом и вовсе исчезла. Они подождали немножко, потом один из них сказал:

– Теперь наша очередь.

Они помогли друг другу снять головы для введения новых программ. Можно было возвращаться в свои загончики. Приказ был выполнен, а кирд, выполнивший приказ, всегда возвращается домой, чтобы погрузиться в небытие, пока новый приказ не вернет его к жизни.

Возвращался домой и Четыреста одиннадцатый. Он шел домой, в такой же загончик, как и у других кирдов, но мысли его не были похожи на мысли обычного кирда. Четыреста одиннадцатый давно уже был дефом. И удавалось ему скрывать свою истинную сущность лишь потому, что он научился ничем не выделяться, ничем не отличаться, ничем не привлекать к себе внимание. Но он все равно был бы обречен, если бы не открыл для себя способ благополучно проходить контроль на проверочном стенде. Еще до того, как он стал дефом, он часто работал там и случайно обнаружил, что, замыкая клеммы, можно ввести в заблуждение проверочный автомат.

Ему повезло. Он понял, что становится дефом, еще до того, как кто-нибудь мог заметить что-нибудь подозрительное в его поведении, а проверочного автомата он не боялся.

Он был дефом, но никто этого не знал. Он слышал, что иногда дефы уходили из города, но не знал, точны ли эти сведения. Может быть, думал он, это неправда. Может быть, кирдам говорят об этом для того, чтобы их было легче выявить и легче уничтожить. А может быть, порой думал он, никаких дефов вообще нет, может быть, их придумали. Он был одинок, Четыреста одиннадцатый, и глубоко несчастен. Несчастен, как может быть несчастен только тот кирд, что становился дефом и чьи мысли перестали следовать приказу.