Зюскинд ПатрикГолубь

Патрик Зюскинд

Голубь

Когда с ним приключилась эта история с голубем, которая со дня на день перевернула вверх дном все его существование, Джонатану Ноэлю было уже за пятьдесят, за его плечами лежала ни много ни мало двадцатилетняя полоса абсолютного житейского однообразия и он никак не рассчитывал на то, что с ним вообще еще может приключиться что-нибудь этакое серьезное и значительное, если не принимать во внимание будущую смерть. И это его вполне устраивало, поскольку он не любил всякие события и прямо-таки ненавидел те из них, которые подрывали внутреннее равновесие и бередили внешний уклад жизни.

Большинство событий подобного рода лежало, слава богу, в далеком прошлом, в глубокой древности его детских и юношеских лет, и он предпочитал о них совсем больше не вспоминать, а если и вспоминал, то только с превеликим неудовольствием. Взять хотя бы тот летний день в Шарентоне в июле 1942-го, когда он возвращался с рыбалки домой (тогда еще была гроза и потом, после долгой жары, прошел дождь), по дороге он снял ботинки и шел босиком по мокрому, теплому асфальту, топая по лужам, ? неописуемая забава... Так вот, он пришел с рыбалки домой и забежал в кухню, ожидая застать там за плитой мать, а матери там не было, был только ее передник, наброшенный на спинку стула. Отец сказал, что мама ушла, что ей надо было надолго уехать. Ее забрали, сказали соседи, ее отвезли сначала на зимний велодром, а потом за город, в дрансийский лагерь. Из него, сказали они, людей везут на восток, а оттуда уже никто не возвращается. И Джонатан ничего не понял из случившегося, это событие совершенно сбило его с толку, а через несколько дней исчез и его отец, и Джонатан вместе со своей младшей сестрой вдруг оказался в поезде, который ехал на юг, и потом какие-то чужаки вели их через какой-то лес и тянули через какой-то луг и после этого снова посадили их обоих в поезд, ехавший на юг, далеко, немыслимо далеко, и их дядя, которого они до этого никогда не видели, забрал их в Кавайоне и отвез к себе на крестьянский двор, неподалеку от местечка Пуже в долине реки Дюранс и прятал их там до конца войны. Потом он дал им работать на овощных полях.

В начале пятидесятых ? Джонатан уже начал находить удовольствие в жизни сельского работника ? дядя сказал, чтобы он шел на военную службу, и Джонатан послушно принял на себя трехгодичную воинскую повинность. Первый год он был занят единственно тем, что привыкал к превратностям стадно-казарменной армейской жизни. На второй год его направили в Индокитай. Большую часть третьего года он провел в лазарете с простреленной ногой и амебной дизентерией. Когда весной 1954 года он вернулся в Пуже, его сестры там не было. Ему сказали, что она эмигрировала в Канаду. Вскоре дядя потребовал от Джонатана, чтобы он незамедлительно вступил в брак, взяв себе в жены девушку по имени Мари Баккуш из соседнего села Лори. И Джонатан, который девушку эту в глаза не видел, послушно сделал, что ему было велено, и даже сделал это охотно, ибо несмотря на то, что он имел довольно неясное представление о браке, он все же надеялся наконец найти в нем то состояние монотонного спокойствия и однообразия, которое было единственным, к чему он стремился. Но уже через четыре месяца Мари родила мальчика, и еще той же осенью сбежала от Джонатана с тунисским овощеторговцем из Марселя.

Из всех этих событий Джонатан Ноэль сделал вывод, что на людей положиться нельзя и что в покое можно жить, только держа их от себя подальше. И поскольку он к тому же стал посмешищем для села, ? что неприятно задевало его не из-за насмешек как таковых, а из-за общественного внимания, которое он тем самым вызывал, ? он в первый раз в своей жизни принял самостоятельное решение: пошел в банк ?Креди агриколь?, снял все свои сбережения, собрал чемодан и уехал в Париж.

Потом ему два раза сопутствовала большая удача. Он нашел себе работу охранником в банке на улице Рю-де-Севр и комнатенку ? так называемую chambre de bonne* ? на седьмом, последнем, этаже дома по Рю-де-ля-Планш. Идти к его жилищу надо было через задний двор, по узкой лестнице подъезда для поставщиков и тесному, слабо освещаемому одним окном коридору. Два десятка комнатушек с выкрашенными в серый цвет и пронумерованными дверями лежало по обе стороны этого коридора и в самом конце находился номер 24, комната Джонатана. Ее размеры составляли три метра сорок в длину, два метра двадцать в ширину и два метра пятьдесят в высоту. Единственными удобствами в ней были кровать, стол, стул, электрическая лампочка и крючок для одежды ? больше ничего. Лишь в шестидесятые годы электропроводку разветвили и усилили до такой степени, что появилась возможность подключения электроплит и электроотопителей, тогда же провели водопровод и оборудовали комнаты умывальниками и бойлерами. До той же поры все жители мансардного этажа вынуждены были питаться холодной пищей (если, конечно, они не пользовались запрещенными спиртовками), спать в неотапливаемых комнатах и стирать свои носки, мыть свою скудную посуду и самих себя холодной водой в одной единственной раковине в коридоре, сразу у двери в общий туалет. Джонатану все это не мешало. Он искал не удобства, а надежного пристанища, которое принадлежало бы ему и только ему одному, которое защищало бы его от неприятных сюрпризов жизни и из которого его никто бы не мог больше выгнать. И когда он впервые ступил на порог комнаты № 24, ему сразу же сделалось ясно: вот оно! ты ведь, по сути, всегда этого хотел, здесь ты и останешься (совсем как это, говорят, бывает с некоторыми мужчинами в момент так называемой любви с первого взгляда, когда их с быстротой молнии осеняет, что вот эта, до сей поры никогда не виданная женщина является женщиной их жизни, которой они отныне будут владеть и с которой останутся до скончания дней своих).

Джонатан Ноэль снял комнату за пять тысяч старых франков в месяц, он уходил из нее каждое утро на близлежащую Рю-де-Севр на работу, возвращался вечером с хлебом, колбасой, яблоками и сыром, ел, спал и был счастлив. По воскресеньям он вообще не выходил из комнаты, а убирал ее и застилал свою кровать свежими простынями. Так он жил, тихо и мирно, из года в год, из десятилетия в десятилетие.

Те или иные вещи внешнего мира менялись с течением времени ? размер комнатной платы, например, или тип жильцов. В пятидесятые годы здесь еще жило много девушек-горничных, равно как молодых супружеских пар и пенсионеров. Позднее стали часто въезжать и выезжать испанцы, португальцы и североафриканцы. С конца шестидесятых уже преобладали студенты. В итоге дело повернулась так, что не все двадцать четыре каморки оказывались сданными. Многие пустовали или служили их владельцам, живущим в хозяйских квартирах нижних этажей, кладовками и комнатами для гостей, занимаемыми лишь от случая к случаю. Номер 24, в котором жил Джонатан, с годами превратился в сравнительно комфортабельное жилище. Наш герой купил себе новую кровать, встроил шкаф, застелил семь с половиной квадратных метров пола серым ковровым покрытием, оклеил свою кухонно-моечную нишу красивыми красно-глянцевыми обоями. У него появились радио, телевизор и утюг. Продукты он уже не вывешивал, как прежде, в мешочке за окно, а хранил их в маленьком холодильнике под раковиной, так что у него теперь даже самым жарким летом не таяло масло и не сохла ветчина. У изголовья кровати он прикрепил полку, на которой стояло не меньше семнадцати книг, а именно: карманный медицинский словарь-трехтомник, несколько превосходных иллюстрированных томов о кроманьонском человеке, о литейной технике бронзового века, о древнем Египте, об этрусках и о Французской революции, одна книга о парусных судах, одна о флагах, одна о тропической фауне, два романа Александра Дюма-старшего, мемуары Сен-Симона, поваренная книга с рецептами приготовления густых супов, энциклопедический справочник ?Малый Лярусс? и ?Сборник предписаний для охранно-сторожевого персонала с особым учетом инструкций по использованию табельного оружия?. Под кроватью Джонатана хранилось десятка полтора бутылок красного вина, среди которых была и бутылка отборного ?Шато шеваль бланк гран крю?, которую он берег до дня своего выхода на пенсию в 1998 году. Хитроумная система электрических ламп была направлена на то, чтобы Джонатан в трех разных местах своей комнаты, а точнее, у изголовья и в ногах кровати, а также за столиком, мог спокойно читать газету без слепящего воздействия света и без того, чтобы на газету падала тень.

Правда, из-за многих приобретений комната стала еще меньше, она словно заросла вовнутрь, подобно раковине моллюска, которая накопила много перламутра, и различными своими изощренными приспособлениями походила, скорее, на корабельную каюту или на шикарное спальное купе в поезде, чем на простую chambre de bonne. Однако свое основное качество она на протяжении вот уже более чем тридцати лет неизменно сохраняла: она как была, так и осталась надежным островком Джонатана в этом ненадежном мире, она осталась его прочной опорой, его убежищем, его возлюбленной, да-да, его возлюбленной, ибо она, его маленькая каморка, нежно обнимала его, когда он возвращался вечером домой, она обогревала и защищала его, питала его душу и тело, всегда была на месте, когда он в ней нуждался и никогда его не покидала. Она в самом деле была тем единственным, на что он мог в своей жизни положиться и поэтому он ни разу ни на мгновение не задумался о том, чтобы расстаться с ней, даже и сейчас, когда ему уже перевалило за пятьдесят и порой было немного трудно подниматься к ней наверх по длинным лестницам, хотя его нынешнее жалованье и позволило бы ему снять настоящую квартиру, с собственной кухней, собственным туалетом и ванной. Он оставался верен своей возлюбленной и даже намеревался еще теснее привязать ее к себе и себя к ней. Он хотел сделать их союз навеки нерушимым ? купить ее. С хозяйкой, мадам Лассаль, он уже подписал договор. Она определила цену в пятьдесят пять тысяч новых франков. Сорок семь тысяч он уже заплатил. Остаток в восемь тысяч франков нужно было внести к концу года. И потом она окончательно будет принадлежать ему и ничто в мире не разлучит их ? его, Джонатана, и его любимую комнату, до самой гробовой доски.

Таково было положение вещей на август 1984 года, когда в одно прекрасное утро в пятницу произошла эта история с голубем.

______

Джонатан только что встал. Он одел тапочки и халат, чтобы, как это было каждое утро, сходить перед бритьем в общий туалет на этаже. Прежде чем открыть дверь своей комнаты, он приложил к ней ухо и прислушался, не идет ли кто по коридору. Он не любил встречаться с другими жильцами, а уж в пижаме и домашнем халате и подавно, тем более по дороге в туалет. Оказаться перед занятым туалетом уже само по себе было для него достаточно неприятной ситуацией, а представление о том, что он может столкнуться перед туалетом с другим квартирантом, было для него просто до мучительного ужасным. Один-единственный раз это с ним случилось ? летом 1959 года, двадцать пять лет тому назад, и у него мурашки шли по коже, когда он об этом вспоминал. Как неприятны это одновременное вздрагивание при обоюдном столкновении взглядов, эта одновременная потеря анонимности при процедуре, которая весьма даже нуждается в анонимности, это одновременное отскакивание назад и последующее сдержанное продвижение вперед, эти чуть ли не в унисон расточаемые скороговоркой вежливости ? ?прошу вас?, ?после вас?, ?нет-нет, после вас, мсье, я ничуть не тороплюсь?, ?да ну что вы, пожалуйте сначала вы? ? и все это в пижаме! Нет уж, он не хотел пережить такого снова, и он никогда больше такого не переживал, благодаря своему профилактическому прислушиванию. Прислушиваясь, он буквально оглядывал через дверь весь коридор. Ему был знаком каждый шум на этом этаже. Он был в состоянии истолковать каждое потрескивание, каждое пощелкивание, каждое тихое журчание или шелестение и даже ? тишину. И сейчас, приложив на пару секунд ухо к двери, он наверняка знал, что в коридоре не было ни души, что туалет был свободен, что всё еще спало. Левой рукой он повернул колесико автоматического замка, правой поднял кнопку замка-защелки, задвижка отошла, он легким рывком потянул дверь на себя и она отворилась.

Он уже почти перенес ногу за порог ? он уже поднял ее, левую ногу, она была уже вот-вот готова сделать первый шаг, ? как он увидел его. Он сидел перед его дверью, не далее чем в двадцати сантиметрах от порога, в бледных переливах утреннего света, падающего через окно. Он восседал на своих красных, когтистых лапках на выстланном бордово-красной плиткой полу коридора, в свинцово-сером, гладком оперении ? голубь.

Он склонил голову набок и пялился на Джонатана своим левым глазом. Этот глаз ? маленькая, кругленькая бусинка коричневого цвета с черной серединой ? производил жуткое впечатление. Он был словно пришитая к перьям головы пуговица, без ресниц, без бровей, совершенно голый, совершенно бесстыдно повернутый наружу и чудовищно открытый; но одновременно с этим там было что-то сдержанно-лукавое, в этом глазу; и вместе с тем опять же он казался ни открытым, ни лукавым, а просто безжизненным, как линза фотоаппарата, которая втягивает в себя весь внешний свет и взамен не дает ничему высвечиваться из своих глубин. Никакого блеска, никакого мерцания не виделось в этом глазу, никакой искорки живого. Это был глаз без взгляда. И он пялился на Джонатана.

Он испугался до смерти ? так бы Джонатан, наверное, описал потом свое первое состояние, но это было бы неправильным, потому что испуг пришел позже. Он, скорее, до смерти удивился.

Быть может, пять, быть может, десять секунд ? ему самому это показалось вечностью ? он так и стоял, застыв на пороге с ладонью на дверной ручке и с поднятой в половинчатом шаге ногой и не мог двинуться ни вперед, ни назад. Потом случилось легкое движение. То ли голубь переступил с одной ноги на другую, то ли он просто немного встопорщил перья ? в любом случае его тело встрепетнулось коротким толчком и одновременно с этим на его глазу сомкнулись два века, одно снизу, одно сверху, не настоящие веки, собственно, а, скорее, какие-то резиноподобные задвижки, которые, словно две возникшие ниоткуда губы, проглотили глаз. На мгновение он исчез. И только сейчас Джонатана пронзил страх, сейчас у него от дикого ужаса зашевелились на голове волосы. Он моментально отскочил назад в комнату и захлопнул дверь, еще до того, как глаз голубя вновь открылся. Он повернул замок, проделал три неуверенных шага до кровати, сел весь дрожа, с бешено бьющимся сердцем. Его лоб был ледяным и он почувствовал, как на его затылке и вдоль позвоночника выступил пот.

Его первой мыслью было, что с ним сейчас случится инфаркт или инсульт или по меньшей мере кровяной коллапс ? посмотри только на свои годы, думал он, начиная с пятидесяти уже достаточно малейшего повода для такого несчастья. И он упал боком на кровать, натянул одеяло на свои зябнущие плечи и стал ждать судорожной боли, колотья в области груди и плеч (он прочитал как-то в своем карманном медицинском лексиконе, что это верные симптомы инфаркта) или медленного потемнения сознания. Однако ничего подобного не случилось. Биение сердца успокоилось, кровь опять равномерно циркулировала по голове и конечностям, и парезные явления, столь типичные для апоплексического удара, отсутствовали. Джонатан мог шевелить пальцами на ногах и руках, и искажать свое лицо в гримасах ? знак того, что в органическом и неврологическом отношениях с ним все было более или менее в порядке.

Взамен этого теперь в его мозгу вихрем кружилась беспорядочная масса абсолютно нескоординированных жутких мыслей, точно стая черных ворон, и они стучали и кричали в его голове. ?Пришел твой конец!? ? каркали они. ? ?Ты стар и немощен, какому-то голубю ты даешь напугать себя до смерти, какой-то голубь загоняет тебя обратно в комнату, валит тебя с ног, держит тебя взаперти. Ты умрешь, Джонатан, ты умрешь, если не сразу, то в скором времени, и жизнь свою ты вел неправильно, ты ее сам себе испортил, потому что какой-то голубь так взбаламутил ее, тебе нужно прикончить его, но ты не можешь этого сделать, ты и мухи-то не убьешь, хотя муху, пожалуй, и убьешь, именно что муху, или комара, или маленького жука, но теплокровное существо, полукилограммовое теплокровное существо вроде этого голубя, ? никогда! скорее ты застрелишь человека, бац-бац, это быстрое дело, и дырка-то совсем маленькая, восемь миллиметров, все чисто и законно, в случае необходимой обороны это, например, дозволено, параграф первый служебной инструкции для вооруженного охранно-сторожевого персонала, это даже рекомендуется, ни один человек не упрекнет тебя, когда ты застрелишь человека, наоборот.., но чтоб голубя? как ты застрелишь голубя? он дергается, этот голубь, по нему можно легко промахнуться, это настоящее хулиганство стрелять по голубю, это запрещено, это ведет к изъятию служебного оружия, к потере рабочего места, ты попадешь в тюрьму, если будешь стрелять по голубю, нет-нет, ты не можешь его убить, но жить, жить ты с ним тоже не сможешь, никогда, в доме, где живет голубь, человек больше жить не может, голубь ? это воплощение хаоса и анархии, он непредсказуемо перелетает туда-сюда, он царапается и клюет в глаза, этот голубь, он беспрестанно гадит и распространяет губительные бактерии и вирус менингита, он не живет один, этот голубь, он привлекает других голубей, спаривается и размножается, причем крайне стремительно, тебя осадит целое полчище голубей, ты не выйдешь больше из своей комнаты, будешь умирать с голоду, задыхаться в собственных испражнениях, тебе придется выброситься из окна и ты будешь лежать расплющенный на тротуаре, нет, у тебя не хватит духу, ты останешься сидеть запертый в своей комнате и будешь звать на помощь, будешь звать пожарников, чтобы они приехали с лестницей и спасли тебя от голубя, подумать только, от голубя! над тобой будет смеяться весь дом, весь квартал, ?смотрите, это мсье Ноэль!?, будут кричать люди и показывать на тебя пальцами, ?смотрите, мсье Ноэля спасают от голубя!?, и тебя поместят в психиатрическую клинику: о Джонатан, Джонатан, твое положение безнадежно, ты пропал, Джонатан!?

Мысли такого рода носились и шумели в его голове, и Джонатан был настолько сбит с толку и находился в состоянии такого глубокого отчаяния, что сделал нечто, чего не делал со времен своего детства ? в своей нужде он молитвенно сложил руки и запричитал: ?Господи, боженька мой, почему ты меня бросил? Почему ты шлешь мне такие суровые наказания? Отче наш, иже еси на небесах, спаси меня от этого голубя, аминь!? Это была, как мы видим, не очень образцовая молитва, это был скорее заклинательный лепет, собранный из обломков его рудиментарного религиозного воспитания, осевших где-то в недрах его памяти. Тем не менее она помогла, ибо она потребовала от него определенной духовной концентрации и развеяла тем самым суматоху мыслей. Но кое-что другое помогло ему еще больше. Едва только он договорил свою молитву до конца, как он почувствовал такую неумолимую тягу опорожнить свой мочевой пузырь, что ему сделалось ясно, что он испоганит кровать, на которой лежал, а вместе с ней добротный пружинистый матрац или даже красивое серо-ковровое покрытие, если ему не удастся в течение ближайших секунд каким-нибудь образом облегчиться. Это обстоятельство окончательно привело его в себя. Кряхтя, он поднялся, бросил отчаянный взгляд на дверь (нет, он был не в состоянии идти через эту дверь, даже если бы проклятой птицы там уже не было, ему уже не успеть до туалета), подошел к раковине умывальника, распахнул халат, стянул штаны пижамы, открыл кран и облегчился в раковину.

Никогда прежде он не делал ничего подобного. Невыносимой сама по себе уже была мысль о том, чтобы начать мочиться в изящную, белую, начищенную до блеска раковину, предназначенную для гигиены тела и мытья посуды! Он бы вовек не подумал, что может так низко опуститься, что вообще будет физически в состоянии совершить подобное святотатство. И теперь, когда он видел, как его моча струится без всяких помех и задержек, смешивается с водой и водоворотом исчезает в отверстии стока, и чувствовал блаженное ослабление давления в нижней части своего живота, на его глаза навернулись слезы ? до такой степени ему было стыдно. Закончив, он еще некоторое время не закрывал воду и потом тщательно вычистил раковину моющим порошком, чтобы устранить мельчайшие следы содеянного злодеяния. ?Один раз не в счет? ? бормотал он, словно извиняясь перед раковиной, перед комнатой и перед самим собой. ? ?Один раз не в счет. Это был единичный экстренный случай, он больше точно не повторится...?.

Мало-помалу он успокоился. Процесс вытирания, убирание коробки с порошком на место, выжимание тряпки ? часто выполняемые им, утешительные действия ? вернули ему чувство прагматичности бытия. Он посмотрел на часы. Было чуть больше четверти седьмого. Обычно в четверть седьмого он был уже выбрит и убирал постель. Однако такое отставание по времени еще не выходило за допустимые рамки его режима, он все наверстает, в крайнем случае за счет отказа от завтрака. Если он не будет завтракать, подсчитал он, то даже выиграет по сравнению со своим нормальным временным распорядком семь минут. Главное, не позднее чем в восемь ноль пять он должен выйти из комнаты, потому что в четверть девятого ему надо быть в банке. Как ему это сделать, он еще не знал, но у него еще была отсрочка продолжительностью в сорок пять минут. Это было много времени. Три четверти часа было много времени, если учесть, что ты только что смотрел в глаза смерти и едва-едва избежал инфаркта. Это время даже удваивалось, если учесть, что тебе больше не навязывает свою волю полный мочевой пузырь. Одним словом, Джонатан решил пока вести себя так, как будто ничего не произошло, и предаться обычной процедуре своих утренних отправлений. Он открыл в кране горячую воду и стал бриться.

Во время бритья он основательно думал. ?Джонатан Ноэль?, ? говорил он самому себе, ? ?два года ты был солдатом в Индокитае и прошел там не через одну критическую ситуацию. Если ты соберешь все свое мужество и всю свою находчивость, если ты соответствующим образом подготовишься и если тебе немного повезет, то твоя вылазка из комнаты должна будет увенчаться успехом. Хорошо, ну и что, если это будет так? Что, если ты и в самом деле пройдешь мимо ужасного зверя перед дверью, целый и невредимый достигнешь лестничной клетки и окажешься в безопасности? Ты пойдешь на работу, ты благополучно проведешь там свой день, а что потом? Куда ты пойдешь сегодня вечером? Где ты проведешь ночь?? Ибо то, что он не хотел встречаться с голубем вторично ? слава богу, в первый-то раз от него ушел, ? что он ни при каких обстоятельствах не мог жить с этим голубем под одной крышей, ни дня, ни ночи, ни часа ? это было для него непреложной истиной. Значит, он должен быть готов к тому, что ему придется провести эту ночь и, не исключено, что и последующие ночи тоже, в какой-нибудь гостинице, то есть, ему надо будет взять с собой бритвенные принадлежности, зубную щетку и чистое белье на смену. Далее, ему нужна будет чековая книжка и, во избежание риска, еще и сберкнижка. На его текущем счету в сберкассе находилась тысяча двести франков. Этого будет достаточно на две недели, если, конечно, он найдет дешевую гостиницу. Если же голубь и потом все еще будет блокировать его комнату, то ему придется прибегнуть к своим сбережениям. На сберегательном счету у него лежало шесть тысяч франков ? куча денег. На них он мог месяцами жить в гостинице. И к тому же он ведь еще получает зарплату, в месяц три тысячи семьсот франков чистыми. С другой стороны, в конце года он должен уплатить восемь тысяч франков мадам Лассаль ? последний взнос за комнату. За его комнату. За эту комнату, в которой он, как получается, больше жить не будет. А как ему объяснить мадам Лассаль свою просьбу об отсрочке последнего взноса? Он же вряд ли бы мог сказать ей: ?Мадам, я не могу заплатить вам последнюю сумму в размере восьми тысяч франков потому, что уже несколько месяцев живу в гостинице, так как комната, которую я хочу у вас купить, блокируется в настоящий момент голубем?. Как бы он мог такое сказать?.. Тут он вспомнил, что у него еще было пять золотых монет ? пять наполеонов, каждый из которых стоил сегодня никак не менее шестисот франков ? он купил их в 1958 году во время алжирской войны, от страха перед инфляцией. Он ни в коем случае не должен забыть прихватить с собой эти пять наполеонов... И еще у него был узкий золотой браслет от его матери. И транзисторное радио. И покрытая серебром авторучка солидной работы ? все служащие банка получили такую на Рождество. Если он продаст все эти ценности, то при большой экономии он сможет прожить до конца года в гостинице и все равно выплатить мадам Лассаль восемь тысяч франков. А с первого января ситуация уже будет для него полегче, потому что тогда комната будет находиться в его собственности и ему уже не надо будет за нее платить. И может статься так, что голубь не переживет зимы. Сколько там живет голубь? Два года? Три? Десять? А если это уже старый голубь? Может, он умрет через неделю? Может, он умрет уже сегодня. Может, он и пришел сюда только за тем, чтобы умереть...

Джонатан закончил бриться, выпустил воду, промыл раковину, снова наполнил ее, вымыл верхнюю часть туловища и ноги, почистил зубы, опять спустил воду и досуха вытер раковину тряпкой. Потом он убрал постель.

Под шкафом у него стоял старый картонный чемодан, в который он складывал грязное белье и относил его потом раз в месяц в прачечную. Он вытащил его, опорожнил его и поставил на кровать. Это был тот же самый чемодан, с которым он ехал в 1942 году из Шарентона в Кавайон и тот же самый, с которым он прибыл в 1954 году в Париж. Сейчас, когда он положил перед собой на кровати этот старый чемодан и когда он начал наполнять его, укладывая в него на сей раз не грязное, а свежее белье, пару полуботинок, предметы личной гигиены, утюг, чековую книжку и драгоценности, ? словно собираясь в поездку, ? у него снова выступили на глазах слезы, теперь уже не от стыда, а от тихого отчаяния. У него было такое чувство, как будто его отбросили в жизни на тридцать лет назад, как будто он эти тридцать лет своей жизни потерял.

Когда он все уложил, было без четверти восемь. Он оделся в свою привычную форму: серые брюки, синяя рубашка, кожаная куртка, кожаная портупея с кобурой, серая фуражка. Затем он подготовился ко встрече с голубем. Больше всего он морщился от мысли, что голубь может войти с ним в телесный контакт, например, клюнуть его в лодыжку или, взлетев, задеть его крыльями по рукам или шее, или даже усесться на нем своими когтистыми, растопыренными лапами. Поэтому он одел не свои легкие полуботинки, а крепкие, высокие кожаные сапоги на подошве из ягнячей кожи, которыми он обычно пользовался лишь в январе или феврале, облачился в зимнее пальто, старательно застегнув его снизу доверху, обмотал вокруг шеи шерстяной шарф, захватив и подбородок, и надел на руки кожаные перчатки на подкладке. В правую руку он взял зонтик. Экипированный таким образом, без семи восемь он был готов совершить вылазку из своей комнаты.

Он снял фуражку и приложил ухо к двери. Ничего не было слышно. Он снова одел фуражку, плотно надвинул ее на лоб, взял с кровати чемодан и поставил его в готовность возле двери. С тем, чтобы высвободить правую руку, он повесил зонтик дужкой на запястье, взялся этой правой рукой за кнопку замка-защелки, левую положил на колесико автоматического замка, отвел задвижку и осторожно приоткрыл дверь. Он выглянул наружу.

Голубя перед дверью больше не было. На плитке, там, где он до этого сидел, теперь находились изумрудно-зеленое пятно размером с пятифранковую монету и крошечное белое перышко-пушинка, подрагивавшее в сквозняке отворившейся двери. Джонатан содрогнулся от отвращения. Охотнее всего он бы сразу захлопнул дверь. Его инстинктивная натура хотела отпрянуть назад в безопасную комнату, прочь от этих ужасов там, снаружи. Но потом он увидел, что там было не одно пятно, а там было много пятен. Весь участок коридора, который он мог окинуть взглядом, был замаран этими изумрудно-зелеными, отливающими влагой кляксами. И тут случилась странная вещь: многочисленность этих гнусностей усилила не отвращение Джонатана, но, напротив, упрочила его волю к сопротивлению. Перед каждым отдельным пятном и каждым отдельным пером он бы, наверное, оступил и закрыл бы двери ? навсегда. Но то, что голубь, очевидно, загадил весь коридор (то есть универсальный аспект ненавистного феномена), мобилизировало все его мужество. Он открыл дверь нараспашку.

Теперь он увидел голубя. Тот сидел по правую руку от Джонатана на удалении полутора метров, в самом конце коридора, забившись в угол. Туда падало совсем мало света и Джонатан бросил лишь короткий взгляд сторону голубя, так что он не мог определить, спал тот или был начеку, был его глаз открыт или закрыт. Он и не хотел этого знать. И лучше всего, если бы он этого голубя вообще не видел. В книге о тропической фауне он как-то прочитал, что некоторые животные, главным образом, орангутанги, только тогда кидаются на людей, когда смотришь им в глаза; а если на них не обращать внимания, то они оставят тебя в покое. Может быть, это относится также и к голубям. Одним словом, Джонатан решил вести себя так, как будто никакого голубя здесь больше не было, по крайней мере он не будет на него смотреть.

Он медленно вытолкал в коридор чемодан ? очень медленно и осторожно, в промежуток между зелеными кляксами. Затем он раскрыл зонтик, держа его левой рукой, словно щит, перед лицом и грудью, вышел в коридор, не выпуская из поля зрения пятна на полу, и затворил за собой дверь. Несмотря на все намерения вести себя так, как будто ничего не случилось, ему все-таки снова сделалось страшно и его сердце так и выпрыгивало у него из груди. И когда ему не удалось сразу вытащить из кармана ключи пальцами, затянутыми в перчатки, он начал так дрожать от нервозности, что у него едва не выпал зонтик, и в то время, когда он схватился за зонтик правой рукой, чтобы зажать его между плечом и щекой, ключ действительно упал на пол, чуть ли не прямиком в одну из клякс, и ему пришлось нагибаться, чтобы подобрать его. И когда он, наконец, прочно держал его пальцами, он от волнения ткнул им три раза мимо, прежде чем попал в отверстие замка и повернул его два раза... В этот момент ему как-будто показалось, что он, вроде, слышит за собой хлопанье крыльев... или это он только натолкнулся на стену зонтиком? Но потом он снова услышал его, этот звук, однозначно ? короткое, сухое биение крыльев. И тут его охватила паника. Он выдернул ключ из замка, подхватил чемодан и бросился бежать. Раскрытый зонтик скреб по стене коридора, чемодан бился о двери комнат, посередине коридора торчали створки открытого окна, он протиснулся между ними и стеной, таща за собой зонтик так яростно и неумело, что материал на нем порвался в клочья, но он не обратил на это внимания, ему было на все наплевать, он хотел только убежать, прочь, прочь отсюда!

Лишь когда он достиг лестничной площадки, он на секунду остановился, чтобы закрыть мешающий его продвижению зонтик и посмотрел назад: яркие лучи утреннего солнца падали сквозь окно и вырезали резко очерченный световой блок из сумеречной темноты коридора. Через него трудно было что-нибудь увидеть. И только когда Джонатан прищурил глаза и усиленно пригляделся, он увидел, как в самом конце коридора голубь отделился от темного угла, сделал несколько быстрых, шатких шагов вперед и снова остановился, устраиваясь, ? как раз перед его, Джонатана, дверью.

В ужасе он повернулся и пошел по лестнице вниз. В этот момент он был уверен, что больше никогда не сможет сюда вернуться.

_______

От ступеньки к ступеньке он успокаивался. На площадке третьего этажа неожиданный прилив жара довел до его сознания, что он все еще был в зимнем пальто, шарфе и меховых сапогах. В любой момент из дверей, ведущих из кухонь хозяйских квартир на заднюю лестницу, могла выйти служанка, которая шла за покупками, или мсье Риго, который выставлял свои пустые винные бутылки, или, возможно, даже сама мадам Лассаль, все равно, по какой там причине ? она рано вставала, мадам Лассаль, она и сейчас уже была на ногах, по всей лестнице чувствовался всепроникающий запах ее кофе ? и, значит, мадам Лассаль откроет дверь своей кухни и на тебе! ? перед ней на лестничной площадке стоит он, Джонатан, в солнечную августовскую погоду в гротескном зимнем одеянии. Конфуза таких размеров уже так просто не замять, ему придется все объснять, но как? ему придется выдумывать какую-нибудь ложь, но какую? Для его теперешнего наряда не было приемлемого объяснения. Его, Джонатана, можно было только посчитать за сумасшедшего. Может, он и был сумасшедшим.

Он поставил чемодан, достал из него полуботинки и быстро снял перчатки, пальто, шарф и сапоги, одел полуботинки; сложил шарф, перчатки и сапоги в чемодан и перекинул пальто через руку. Теперь, полагал он, его существование снова всеми оправдывалось. При необходимости он всегда мог утверждать, что несет белье в стирку, а зимнее пальто в химчистку. С заметным облегчением он продолжил спускаться по лестнице.

На заднем дворе он встретил консьержку, которая завозила на тележке пустые мусорные баки с улицы. Он сразу же почувствовал себя в чем-то уличенным, у него сразу застопорился шаг. Он не мог больше уклониться в темноту лестничной клетки, консьержка уже его заметила, он должен был идти дальше.

? Доброе утро, мсье Ноэль, ? сказала она, когда он проходил мимо нее нарочито быстрым шагом.

? Доброе утро, мадам Рокар, ? пробормотал он. Большего они друг другу никогда не говорили. На протяжении десяти лет ? столько она здесь работала, ? он ни разу не сказал ей больше, чем ?доброе утро, мадам? и ?добрый вечер, мадам? или еще ?спасибо, мадам?, когда она вручала ему почту. Не то, чтобы он против нее что-то имел. Она не была неприятной женщиной. Она не отличалась от своих предшественниц и предпредшественниц. Как и всем консьержкам, ей трудно было дать какой-нибудь определенный возраст, что-то от ?около пятидесяти? до ?около семидесяти?; как и у всех консьержек, у нее была ковыляющая походка, раздутая фигура и приторно-молочный цвет лица; как и от всех консьержек, от нее исходил запах чего-то плесневелого. Если она не вывозила или завозила мусорные бачки, чистила лестницу или по-быстрому бегала за покупками, то сидела при неоновом свете в своем маленьком закутке в проходе между улицей и двором, не выключала телевизора, шила, гладила, готовила и напивалась дешевым красным вином и вермутом, собственно, как и всякая другая консьержка. Нет, он в самом деле ничего против нее не имел. Он только имел кое-что против консьержей и консьержек в целом, потому что консьержи и консьержки были людьми, которые в силу своей профессии постоянно следили за другими людьми. И мадам Рокар, в частности, относилась к числу тех, кто следил специально за ним, Джонатаном. Было совершенно невозможно пройти мимо мадам Рокар, чтобы она тебя не зарегистрировала, пусть даже самым коротким, почти неуловимым поднятием глаз. Даже когда она засыпала в своем закутке, сидя на стуле, ? что случалось, преимущественно, в ранние послеобеденные часы и после ужина, ? достаточно было легкого скрипа входной двери, чтобы она на секунду пробудилась и зафиксировала проходящего. Ни один человек в мире не фиксировал Джонатана так часто и так четко, как мадам Рокар. Друзей у него не было. В банке его уже, можно сказать, принимали за инвентарь. Банковские клиенты смотрели на него как на бутафорию, а не как на живого человека. В магазине, на улице, в автобусе (когда это он последний раз ехал на автобусе?!) его анонимность охранялась массой других людей. Единственно мадам Рокар знала и узнавала его ежедневно и обращала на него как минимум два раза в день свое нескромное внимание. При этом она собирала такие интимные сведения о его образе жизни, как то, какую одежду он носил, как часто в неделю менял свою рубашку, мыл или не мыл голову, что приносил домой на ужин, получал ли письма и если да, то от кого. И хотя, как уже было сказано, Джонатан действительно не имел ничего против мадам Рокар лично и вполне осознавал, что источником ее въедливых взглядов было отнюдь не любопытство, а чувство ее профессионального долга, ему все же казалось, что эти взгляды неизменно ложатся на него неким тихим упреком, и всякий раз, когда он проходил мимо мадам Рокар, ? даже после стольких лет, ? в нем поднималась короткая, горячая волна возмущения: Почему, черт возьми, она опять на меня смотрит? Почему она опять меня проверяет? Почему она не перестанет, наконец, попирать мою неприкосновенность, бросив обращать на меня внимание? Почему все люди такие навязчивые?

И поскольку по причине случившихся событий Джонатан был сегодня особенно чувствителен и, как он полагал, явно напоказ выставлял сейчас всю ничтожность своего существования в форме чемодана и зимнего пальто, взгляды мадам Рокар задевали его особенно болезненно и в первую очередь ее обращение ?доброе утро, мсье Ноэль? казалось ему чистейшей воды издевкой. И волна возмущения, которую он до этого всегда в себе надежно усмирял, неожиданно выбилась из-под его контроля, выросла в открытый гнев и он сделал нечто, чего еще не делал никогда. Уже миновав мадам Рокар, он вдруг остановился, опустил на землю чемодан, положил на него пальто и повернулся; повернулся полный дикой решимости наконец-таки противопоставить что-нибудь назойливости ее взглядов и колким словам ее обращения к нему. Он еще не знал, что он сделает или скажет, когда шел к ней. Он знал только, что он точно что-нибудь сделает и скажет. Вышедшая из берегов волна возмущения несла его на мадам Рокар и его мужество был безграничным.

Она выгрузила мусорные бачки и собиралась было вернуться в свой закуток, как он вдруг вырос перед ней, почти в самом центре двора. Они стояли примерно в полметре друг от друга. Он никогда еще не видел ее молочного лица с такого близкого расстояния. Кожа на ее толстых щеках показалась ему очень тонкой, как старый, износившийся шелк, и в ее глазах, коричневых глазах, если смотреть в них с такой близи, не было ничего из той столь знакомой ему колючей пытливости, а было что-то мягкое, почти по-девичьи пугливое. Однако появление этих деталей, которые, надо заметить, мало соответствовали той картине о мадам Рокар, которую Джонатан носил с собой, его не смутило. Он слегка притронулся ладонью к фуражке, чтобы придать своему выступлению официальный оттенок и произнес довольно пронзительным голосом:

? Мадам! Мне надо сказать вам пару слов. (К этому моменту он все еще не знал, что же он, собственно, хочет сказать).

? Да, мсье Ноэль? ? ответила мадам Рокар и коротким, судорожным движением откинула голову назад.

Она выглядит, как птица, подумал Джонатан, как маленькая птичка, которой страшно. И он повторил свое обращение тем же пронзительным тоном:

? Мадам, я должен сказать вам следующее... ? чтобы затем к своему собственному удивлению услышать, как все еще подстегивавшее его возмущение внезапно и совсем без его помощи сформулировалось в предложение:

? Перед моей комнатой сидит птица, мадам... ? и далее, конкретизируя:

? Голубь, мадам. Он сидит перед моими дверями, на полу.

И только в этом месте ему удалось обуздать свою, словно бьющую прямиком из глубин бессознательного, речь, и направить ее в определенное русло, когда он пояснительно добавил:

? Этот голубь, мадам, уже загадил своими экскрементами весь коридор седьмого этажа.

Мадам Рокар несколько раз переступила с одной ноги на другую, завела голову еще дальше назад и спросила:

? Откуда он взялся, этот голубь, мсье?

? Не знаю, ? сказал Джонатан. ? Наверное, залетел через окно в коридоре. Оно открыто. Окно должно быть всегда закрыто. Так предписано правилами внутреннего распорядка.

? Скорее всего, кто-то из студентов открыл, ? сказала мадам Рокар, ? из-за жары.

? Может быть, ? сказал Джонатан. ? Но оно все равно должно всегда оставаться закрытым. Тем более летом. Если начнется гроза, оно может захлопнуться и разбиться. Летом 1962-го года это уже один раз случилось. Замена стекла обошлась тогда в сто пятьдесят франков. С тех пор в правилах внутреннего распорядка записано, что окно все время должно быть закрыто.

Он не мог не заметить, что его постоянное апеллирование к правилам внутреннего распорядка в доме было несколько смешно. И его вовсе не интересовало, как голубь проник в дом. О голубе он вообще не хотел говорить подробнее, эта ужасная проблема ведь касалась только его одного. Он хотел выразить свое возмущение относительно назойливых взглядов мадам Рокар, больше ничего, и он уже сделал это своими первыми фразами. Сейчас его возмущение прошло. Сейчас он не знал, что ему делать дальше.

? Значит, голубя нужно прогнать и закрыть окно, ? сказала мадам Рокар. Она сказала это так, как будто это было наипростейшим делом в мире и как будто потом опять все встанет на свои места. Джонатан молчал. Он запутался своим взглядом в коричневом дне ее глаз, он рисковал совсем погрузиться в него, словно в мягкую, темную трясину, и ему пришлось на секунду закрыть глаза, чтобы снова выбраться на поверхность, и кашлянуть раз-другой, чтобы вновь обрести голос.

? Видите ли... ? начал он и снова кашлянул, ? видите ли, он там повсюду уже понаоставлял пятен. Таких зеленых клякс. И перьев тоже. Он запачкал весь коридор. Это главная проблема.

? Конечно, мсье, ? сказала мадам Рокар, ? коридор придется убирать. Но первым делом нужно прогнать голубя.

? Да, ? сказал Джонатан, ? да-да... ? и подумал: Что она имеет в виду? Что она хочет? Почему она говорит ?нужно прогнать голубя?? Может, она считает, что я должен его прогнать? И он подумал, что было бы лучше, если бы он вообще не пошел на этот разговор с мадам Рокар.

? Да-да, ? лепетал он дальше, ? нужно... нужно его прогнать. Я... я бы и сам его давно прогнал, но как-то руки не дошли. Я очень тороплюсь. Видите, у меня сегодня с собой белье и зимнее пальто. Пальто я должен отдать в чистку, а белье ? в прачечную, и потом мне нужно на работу. Я очень спешу, поэтому я не смог прогнать голубя. Я только хотел сообщить вам об этом происшествии. В первую очередь, из-за пятен. Загрязнение коридора голубиным пометом является основной проблемой и идет вразрез с правилами внутреннего распорядка. В правилах внутреннего распорядка записано, что коридор, лестница и туалет должны содержаться в чистоте.

Он не мог вспомнить, чтобы когда-нибудь в своей жизни еще держал такую витиеватую речь. Ему казалось, что вся ложь с наиотчетливейшей ясностью вылазит на поверхность и что единственная правда, которую она призывалась сокрыть ? а именно, что он ни за что на свете не сможет прогнать голубя, наоборот, это голубь его давно прогнал, ? что эта правда была самым неприятным образом раскрыта; и даже если мадам Рокар не уловила эту правду в его словах, то наверняка она прочтет ее сейчас в его лице, ибо он почувствовал, как ему сделалось жарко, и как кровь прилила к его голове, и как его щеки запылали от стыда.

Мадам Рокар, однако, сделала вид, как будто она ничего не заметила (или, может, она и вправду ничего не заметила?), она лишь сказала:

? Благодарю вас за то, что вы мне об этом сообщили, мсье. При случае я непременно займусь этим делом, ? опустила голову, дугой обогнула Джонатана и зашаркала по направлению к туалету рядом со своим закутком, где тут же и скрылась.

Джонатан смотрел ей вслед. Если в нем и была какая-то надежда на тот счет, что кто-нибудь сможет спасти его от голубя, то она сейчас безотрадно исчезла в виде закрывшейся в туалете мадам Рокар. ?Ничем она не займется?, ? подумал он, ? ?решительно ничем. Да и надо ли ей это? Она ведь только консьержка и посему обязана подметать лестницу и коридор и раз в неделю чистить общий туалет, но никак не гоняться за голубем. После обеда она напьется своего вермута и обо всем забудет, если уже сейчас, в эту минуту, не забыла...?.

______

Ровно в восемь пятнадцать Джонатан был перед банком, за пять минут до того, как прибыли заместитель директора мсье Вильман и мадам Роке, главная кассирша. Вместе они открыли центральный вход в банк: Джонатан поднял защитные решетчатые жалюзи, мадам Роке открыла внешнюю входную дверь из пуленепробиваемого стекла, мсье Вильман ? внутреннюю входную дверь из пуленепробиваемого стекла. Затем Джонатан и мсье Вильман перевели своими ключами в нейтральное положение сигнализацию, Джонатан и мадам Роке отперли двухзамковую пожарную дверь подвального этажа, мсье Вильман и мадам Роке спустились в подвал, чтобы методом сообщающихся ключей открыть сейфовое помещение, в то время как Джонатан, успевший уже спрятать чемодан, зонтик и пальто в своем шкафчике-гардеробе рядом с туалетами, занял позицию у внутренней входной двери и занимался тем, что впускал прибывающих один за другим служащих банка, нажимая на две кнопки, которые по шлюзовому принципу поочередно деблокировали сначала внешнюю, потом внутреннюю входную двери. В восемь сорок пять весь персонал был в сборе, каждый занял свое рабочее место за окошком, в кассовом помещении или в бюро и Джонатан вышел на улицу, чтобы заступить на свой пост снаружи, на мраморных ступенях перед центральным входом в банк. Его основная работа началась.

Эта работа на протяжении добрых тридцати лет заключалась в том, что с утра, с девяти до часу, и после обеда, с половины третьего до половины шестого, он застывал у центрального входа по стойке ?смирно? или, в крайнем случае, патрулировал размеренным шагом туда-сюда на самой нижней из трех мраморных ступеней. Примерно в половине десятого и между половиной пятого и пятью часами эта деятельность разнообразилась маленькой паузой, вызываемой приездом или, соответственно, отъездом черного лимузина мсье Ределя, директора банка. В это время Джонатану требовалось покинуть свое место на мраморной ступени, поспешно преодолеть вдоль здания банка расстояние порядка двенадцати метров до ворот заднего двора, раздвинуть тяжелые стальные решетки, приложить в почтительном приветствии руку к фуражке и ждать, пока лимузин не проедет. Подобная процедура могла также иметь место незадолго до обеда или ближе к концу рабочего дня, когда приезжал синий бронированный фургон фирмы ?Бринк?, занимающейся перевозкой ценных грузов. Перед ним надо было тоже открыть створки ворот, равно как и встретить сидящих в нем людей приветственным жестом, правда, не почтительным ? вытянутая ладонь к козырьку, ? а более беглым, принятым среди коллег выражением приветствия, при котором указательный палец небрежно отбрасывался от края фуражки. Больше ничего особенного за смену не происходило. Джонатан стоял, усердно смотрел перед собой и ждал. Иногда он смотрел на свои ноги, иногда на тротуар, иногда на другую сторону улицы, там где было кафе. Иногда он проделывал на нижней мраморной ступени семь шагов влево и семь шагов вправо или переходил с нижней ступени на среднюю, и случалось, что когда солнце палило слишком сильно и жара выбивала у него под фуражкой неприятный, липкий пот, он взбирался даже на верхнюю, третью, ступень, находящуюся в тени выступа над центральным входом, с тем, чтобы, сняв на короткое время с головы фуражку и проведя рукавом по мокрому лбу, остановиться там, застыть в привычной позе и ждать.

Однажды он подсчитал, что к моменту своего выхода на пенсию он проведет, стоя на этих трех ступенях, в общей сложности семьдесят пять тысяч часов. Тогда он наверняка будет единственным во всем Париже ? а, может, и во всей Франции ? человеком, простоявшим на одном и том же месте столько времени. Не исключено, что он был им уже и сейчас, насчитывая в своем активе пятьдесят пять тысяч часов стояния на мраморных ступенях. Ведь в городе имелось уже совсем немного фирм, державших охранников в своем постоянном штате. Большинство банков, например, было зарегистрировано в так называемых объединениях по защите и охране объектов и получало от них под двери этих угрюмо глядящих молодчиков с расставленными ногами, которые по истечении нескольких месяцев, нередко даже недель, сменялись другими, такими же угрюмо глядящими молодчиками, сменялись, якобы, по производственно-психологическим причинам: мол, внимание охранника ослабевает, если он слишком долго исполняет свои обязанности на одном и том же месте, мол, его восприятие окружающих событий притупляется и он становится вялым, неосторожным и тем самым непригодным для выполнения своих задач...

Чепуха все это! Джонатану было куда лучше известно, что внимание охранника теряло всю свою силу уже через несколько часов. Свое непосредственное окружение или даже тот поток людей, который втекал в банк, Джонатан с первого дня воспринимал совершенно поверхностно, бессознательно, потому что грабителя все равно невозможно было отличить от клиента. Даже если бы охранник и мог это сделать и бросился бы на грабителя, он бы сразу схлопотал пулю в лоб и отправился бы на тот свет еще до того, как успел бы расстегнуть ремешок-фиксатор на своей кобуре, потому что грабитель обладал по сравнению с охранником недосягаемым для последнего преимуществом неожиданности.

Охранник же был как сфинкс ? так установил для себя Джонатан (ибо он читал о сфинксах в одной из своих книг). Он давил не своими действиями, а одним своим физическим присутствием. Его и только его он противопоставлял потенциальному грабителю. ?Ты еще должен пройти мимо меня?, ? говорит сфинкс осквернителю могил, ? ?задержать я тебя не могу, но миновать меня ты должен; и если ты на это решишься, то тогда месть богов и манов фараона обрушится на тебя!? А охранник? Охранник в таком случае говорит: ?Ты еще должен пройти мимо меня, задержать тебя я не могу, но если ты посмеешь миновать меня, то тебя придется меня застрелить и тогда месть судов обрушится на тебя в форме приговора за убийство!?

Конечно же Джонатан очень хорошо знал, что в распоряжении у сфинкса имелись гораздо более эффективные санкции, нежели у охранника. Местью богов охранник угрожать не мог. И даже в том случае, если грабителю было начихать на всякие там санкции, сфинкс вряд ли чем-нибудь рисковал. Он был из базальта, он был высечен из цельной скалы, вылит из бронзы или выложен крепким камнем. Он преспокойно стоял себе на своем месте пять тысяч лет кряду и после могильной кражи.., тогда как банковский охранник в случае ограбления неизбежно расставался со своей жизнью уже через какие-нибудь пять секунд. И все же, как находил Джонатан, они были похожи друг на друга, сфинкс и охранник, ибо их сила была не инструментальной, она была символической. И единственно осознание этой символической силы, которая составляла всю его гордость и все его уважение к самому себе, которая придавала ему выдержку и энергию, которая предохраняла его больше, нежели внимание, оружие или пуленепробиваемое стекло, единственно осознание этой силы удерживало Джонатана Ноэля на его боевом посту на мраморных ступенях перед банком, где он стоял вот уже тридцать лет без страха, без внутренних сомнений, без малейшего чувства недовольства и без угрюмого выражения на лице ? вплоть до сегодняшнего дня.

Но сегодня все было по-другому. Сегодня Джонатану никак не удавалось обрести свое сфинксовое спокойствие. Не прошло и десяти минут, как он уже болезненно ощущал всю тяжесть своего туловища подошвами ног. Он начал перемещать вес тела с одной ноги на другую и обратно, сбился с ритма, пошатнулся и был вынужден сделать пару мелких шагов в сторону, чтобы не дать центру своей тяжести, который он всегда до этого держал под образцовым контролем, выйти из равновесия. И тут у него еще ни с того ни с сего зачесались бедра, бока на уровне груди и затылок. Через некоторое время у него зазудел лоб, так, будто он стал вдруг сухим и шершавым, как это иногда случалось зимой ? при этом ведь сейчас было жарко, даже неуместно жарко для пятнадцати минут десятого, лоб уже так сильно покрылся испариной, как это, собственно, должно было произойти только ближе к половине двенадцатого... У него зудели руки, грудь, спина, ноги от пояса до ступней, зудело все там, где была кожа, и ему хотелось чесаться, безудержно и сильно, но это уж вовсе никуда не годилось, то, чтобы охранник чесался на виду у всех! И он глубоко вздохнул, всхорохорился, выгнул спину, расслабил ее, поднял и опустил плечи и таким образом потерся изнутри о свою одежду, чтобы доставить себе некоторое облегчение. Правда, эти необычные выгибания и подергивания опять усилили его шатание из стороны в сторону и вскоре мелких боковых шагов-выпадов стало не хватать для сохранения равновесия, и Джонатану пришлось, вопреки привычному графику, выйти из своей каменной позы еще до прибытия лимузина мсье Ределя около половины десятого, и преждевременно перейти к процессу патрулирования ? семь шагов влево, семь вправо. При этом он пытался зафиксировать свой взгляд на кромке второй ступеньки и равномерно вести его взад-вперед, точно вагончик по надежному рельсовому пути, рассчитывая на то, что эта монотонно повторяющаяся, на всем своем протяжении неизменчивая картина края мраморной ступеньки вернет его душе желаемое сфинксовое спокойствие, которое бы заставило его забыть и тяжесть тела, и зудение кожи, и вообще всю эту странную неразбериху, творившуюся в его теле и в его духе. Однако тут ничего нельзя было поделать. Вагончик то и дело сходил с пути. С каждым движением век его взгляд отрывался от проклятой кромки и прыгал на что-нибудь другое: на обрывок газеты на тротуаре, на ногу в синем носке, на женскую спину, на авоську с хлебом, на ручку внешней входной двери в банк, на красный светящийся ромб табачной рекламы на кафе напротив, на велосипед, на соломенную шляпу, на чье-то лицо... И нигде ему не удавалось закрепиться, найти новую стоп-точку, которая дала бы ему опору и ориентацию. Едва он выхватил справа соломенную шляпу, как проезжавший мимо автобус перебросил его взгляд по улице налево, чтобы уже через пару метров отдать его белому спортивному кабриолету, который снова потянул его по улице направо, где тем временем скрылась соломенная шляпа ? глаз тщетно искал ее в толпе прохожих, в потоке шляп, он зацепился о розу, раскачивавшуюся на совсем другой шляпе, отцепился, затем, наконец, опустился назад, на край ступеньки, опять не сумел успокоиться, пошел блуждать дальше, без остановок, от точки к точке, от пятна к пятну, от линии к линии... К тому же создавалось впечатление, что воздух сегодня подергивался от жары, как это бывает лишь в июле в жаркие послеобеденные часы. Перед всеми предметами дрожала прозрачная пелена. Контуры домов, уступы и коньки крыш были очерчены ослепительно ярко и вместе с тем нечетко, как будто были обтрепаны. Края сточных канавок и стыки тесаных камней тротуара, обычно выровненных как по линейке, извивались сейчас сверкающими кривыми. И женщины, казалось, сегодня были все одеты в платья кричащих цветов, они проносились мимо пылающими огнями, приковывали к себе взгляд и все-таки не задерживали его. Все вдруг потеряло свои ясные очертания, ничто не поддавалось четкой фиксации. Все колыхалось.

?Это мои глаза шалят?, ? подумал Джонатан, ? ?за ночь я стал близоруким. Мне нужны очки?. В детстве ему уже приходилось носить очки, не сильные, минус ноль семьдесят пять диоптрий слева и справа. Было весьма странно, что близорукость снова давала ему знать о себе в его возрасте. С годами люди, скорее, делаются дальнозоркими, читал он, близорукость же, наоборот, понижается. А что, если у него была вовсе не нормальная близорукость, а что-нибудь из того, что вообще нельзя было поправить очками: катаракта, глаукома, отслойка сетчатки, рак глаз или опухоль мозга, давившая на глазной нерв..?

Он был так сильно занят этой ужасной мыслью, что в его сознании не сразу отозвался короткий сигнальный гудок, повторенный несколько раз. Лишь на четвертый или пятый раз ? сигналили уже в затяжную ? он услышал и отреагировал, подняв голову: и вот те на! перед воротами действительно уже стоял черный лимузин мсье Ределя! Ему, Джонатану, опять посигналили и даже сделали знак рукой, как будто ждали уже не одну минуту. Перед воротами! Лимузин мсье Ределя! Когда же это он проморгал его приезд? Обычно ему даже не надо было смотреть в ту сторону, он чувствовал, что машина приближалась, он слышал это по гудению мотора, он мог спать и проснулся бы, как собака, заслышав приближение лимузина мсье Ределя.

Он не то, что поспешил, он ринулся к воротам, ? еще чуть-чуть и он бы в своей спешке упал, ? открыл их ключом, раздвинул створки, отдал честь, провожая лимузин глазами; он чувствовал, как стучало его сердце и как трепетала его ладонь у козырька.

Когда он закрыл ворота и возвращался назад к центральному входу, он был весь в поту. ?Ты не увидел лимузин мсье Ределя, ? бормотал он дрожавшим от отчаяния голосом и повторял то и дело, как будто сам не мог понять происшедшего: ?Ты не заметил, как подъехал лимузин мсье Ределя.., ты не заметил его, ты не справился со своей задачей, ты халатно отнесся к своим обязанностям, ты не только слепой, ты к тому же глухой, старый и опустившийся человек, ты не годишься больше в охранники?.

Он дошел до нижней ступени мраморной лестницы, взошел на нее и попытался снова принять стойку. Он сразу заметил, что ему это не удалось. Плечи невозможно было больше держать расправленными, руки безвольно болтались по обе стороны брючного шва. Он осознавал, что представлял собой в этот момент комическую фигуру и ничего не мог против этого предпринять. В тихом отчаянии он смотрел на тротуар, на улицу, на кафе наротив. Рябь в воздухе улетучилась. Все вещи и предметы обрели свой первоначальный вид, линии шли прямо, мир отчетливо лежал перед его глазами. Он слышал шум уличного движения, шипенье автобусных дверей, крики официантов из кафе, цоканье ?шпилек? женских туфель. Как зрение, так и слух были у него в полном порядке. Но по его лбу ручьями струился пот. Во всем теле он чувствовал слабость. Он повернулся, поднялся на вторую ступень, поднялся на третью ступень и стал в тень, вплотную к колонне рядом с входной дверью. Он заложил руки за спину, так, что они прикоснулись к колонне. Вслед за тем он аккуратно отвел туловище назад, оперев его сначала о свои руки, затем о колонну, и прислонился к ней ? в первый раз за все время своей тридцатилетней службы. И на несколько секунд он закрыл глаза. Так стыдно ему было.

______

Во время обеденного перерыва он взял из гардероба чемодан, пальто и зонтик и отправился на лежавшую поблизости Рю-Сен-Пласид, где была маленькая гостиница, в которой, жили, главным образом, студенты и приезжие рабочие. Он спросил самую дешевую комнату, ему предложили такую за пятьдесят пять франков, он взял ее не глядя, заплатил вперед, оставил свой багаж тут же, у портье. В киоске на улице он купил два кренделя с изюмом, пакет молока и пошел через дорогу в сквер Бусико ? маленький парк перед универмагом Бон Марше. Там он сел на скамейку в тени и принялся есть.

Двумя скамейками дальше сидел местный клошар**. Между коленями у него была зажата бутылка белого вина, в руке он держал полбатона белого хлеба и рядом с ним на скамейке лежал пакет с копчеными сардинами. Одну за одной он вытягивал сардины из пакета за хвост, откусывал им головы, выплевывал их и остальное целиком засовывал себе в рот. Потом он откусывал от батона, делал большой глоток из бутылки и довольно кряхтел. Джонатан знал этого человека. Зимой он всегда сидел у универмага, возле входа на склад, на решетке над котельной, а летом ? перед магазинами одежды на Рю-де-Севр, или у портала Иностранной миссии, или рядом с почтамтом. Он уже давно обитал в этом районе, столько же, сколько жил здесь Джонатан. И Джонатан помнил, что тогда, тридцать лет назад, когда он впервые увидел этого клошара, в нем закипела какая-то неистовая зависть, зависть на ту беззаботность и беспечность, с которой этот тип вел свою жизнь. В то время как Джонатан ежедневно ровно в девять заступал на службу, клошар занимал свое место зачастую только в десять или одиннадцать часов; в то время как Джонатан должен был стоять по стойке ?смирно?, тот преспокойно посиживал себе на своем куске картона и еще курил при этом; в то время как Джонатан час за часом, день за днем и год за годом, не щадя собственной жизни, охранял банк и в поте лица своего зарабатывал себе этой работой на хлеб, клошар не делал ничего, кроме как полагался на сострадание и заботу своих сограждан, которые бросали ему в шляпу деньги. И, казалось, у него никогда не было плохого настроения, даже тогда, когда шляпа оставалась пустой; казалось, он никогда ничем не тяготился, ничего не боялся или просто никогда не скучал. Он всегда излучал своей персоной самоуверенность и самодовольство, словно нарочно провоцировал окружающих этой выставленной на показ аурой свободы.

Но однажды, в середине шестидесятых годов, осенью, когда Джонатан шел на почту на Рю-Дюпин и перед входом чуть было не споткнулся о бутылку с вином, стоявшую на куске картона между полиэтиленовым пакетом и хорошо известной ему шляпой с несколькими монетами в ней, и когда он невольно оглянулся в поисках бродяги ? не потому, что ему вдруг стало нехватать его как живого человека, а потому, что из натюрморта с бутылкой, пакетом и картонкой просто выпадала центральная деталь... ? он увидел его на противоположной стороне улицы сидящим на корточках между двумя припаркованными машинами; он сидел там и справлял свою нужду. Он устроился рядом с желобком водостока со спущенными до колен штанами, его зад был обращен прямо на Джонатана, он был полностью обнажен, этот зад, пешеходы проходили мимо, каждый мог видеть его: мучнисто-белый, покрытый синими подтеками и красноватыми струпчатыми ссадинами зад, который имел такой обшарпанный вид, как ягодицы у не встающего с постели старика ? при этом ведь бродяга в то время по годам был не старше Джонатана, быть может, тридцати, самое большее тридцати пяти лет. И из этого обшарпанного зада на мостовую выстреливала струя коричневой, супообразной жидкости, с ошеломительным напором и невероятного объема, ? там уже образовалась лужа, целое озеро, омывавшее ботинки бродяги, ? и разбрасываемые во все стороны брызги оседали на его носках, ляжках, штанах, рубашке, на всем, на чем только было можно...

Такой убогой, такой омерзительной и такой ужасающей была эта сцена, что Джонатана и сегодня еще всего трясло при одном воспоминании о ней. Тогда, преодолев свое секундное оцепенение, он вбежал в спасительное здание почтамта, оплатил счет за электричество, прикупил еще почтовых марок, хотя они были ему совсем не нужны, лишь бы только продлить свое пребывание на почте и быть уверенным, что при выходе на улицу он не застанет больше бродягу за своим занятием. Когда он вышел, он зажмурил глаза, потупил взгляд и заставил себя не смотреть на противоположную сторону улицы, а, по возможности, только влево, в сторону Рю-Дюпин, куда он и двинулся, налево, хотя ничего там не потерял, а пошел только потому, чтобы не идти опять мимо места с винной бутылкой, картонной подкладкой и шляпой. И ему пришлось делать большой крюк, по Рю-де-Шерш-Миди и бульвару Распаль, прежде чем он достиг Рю-де-ля-Планш и своей комнаты, своего надежного убежища.

С этого момента всякое чувство зависти в душе Джонатана к клошару погасло. Если прежде он время от времени еще терзался легкими сомнениями на тот счет, был ли вообще какой-либо смысл в том, что человек треть своей жизни проводит стоя перед дверями банка, периодически отворяет решетку ворот и вытягивается по струнке перед лимузином директора ? одно и то же, все время одно и то же ? и это при коротком отпуске и маленькой зарплате, бoльшая часть которой бесследно исчезает в форме налогов, платы за квартиру и отчислений на социальное страхование... был ли во всем этом какой-либо смысл, ? то сейчас ответ вырисовался перед его глазами с четкостью той ужасной, увиденной на Рю-Дюпин картины: да, смысл в этом был. И даже очень большой смысл, ибо все это предохраняло его от того, чтобы он вот так же, при всех, оголял свой зад и испражнялся на улице. Было ли на свете еще что-нибудь более жалкое, чем публичное оголение зада и хождение по большому прямо на улице? Было ли еще что-нибудь более унизительное, чем эти спущенные брюки, эта напряженная сидячая поза, эта вынужденная, мерзкая нагота? Что-нибудь более беспомощное и оскорбительное, чем необходимость справлять постыдную нужду на глазах у всего мира? Физическая потребность! Уже одно это название отдавало чем-то вымученным. И как всё, что необходимо было совершать под неотступным давлением, она, эта потребность, если ты вообще хотел сделать ее для себя более или менее сносной, нуждалась в радикальном отсутствии других людей... или по меньшей мере в видимости их отсутствия: в лесе, если ты находился за городом, в кусте, если тебе приспичило облегчиться в открытом поле, или хотя бы в пахотной борозде или в вечерних сумерках или, если их не было, в хорошо обозримом гласисе***, на котором на километр вокруг не могла появиться ни одна живая душа. А в городе? В котором было полным-полно людей? В котором никогда не бывало по-настоящему темно? В котором даже заброшенный участок с какими-нибудь развалинами не давал достаточного укрытия от назойливых взглядов? В городе, тут ничего так не помогало людям избавиться друг от друга как закром с хорошим замком и задвижкой. У кого его не было, этого надежного убежища для отправления физической потребности, тот был самым жалким и достойным сожаления из всех людей на свете, что бы там не говорили о свободе. С малой суммой в кармане Джонатан мог бы устроить свою жизнь. Он мог бы представить себя одетым в замызганную куртку и разодранные брюки. В самом крайнем случае и тогда, когда он мобилизовывал всю свою романтическую фантазию, ему даже представлялось возможным спать на куске картона и ограничивать интимность собственного дома каким-нибудь углом, решеткой отопления, лестничной площадкой станции метро. Но если в большом городе уже нельзя было прикрыть за собой даже двери для отправления физической потребности ? пусть это была всего только дверь общего туалета на этаже, ? если у человека отбирали эту единственную, наиглавнейшую свободу, а именно, свободу уединения от других людей под давлением собственной нужды, то тогда все остальные виды свободы не стоили и ломаного гроша. Тогда жизнь не имела больше смысла. Тогда лучше было взять и умереть.

Когда Джонатан пришел к выводу, что сущность человеческой свободы заключается в возможности пользования общим туалетом на этаже и что он обладает этой жизненно важной свободой, его охватило чувство глубокого удовлетворения. Да, он все-таки правильно устроил свою жизнь! Он вел существование, которое целиком и полностью можно было назвать удачным. Тут ему ни о чем, ну, абсолютно ни о чем не приходилось сожалеть, равно как не приходилось завидовать в чем-либо другим людям.

С этого часа он словно на окрепших ногах стоял перед воротами банка. Точно вылитый из бронзы, стоял он там. То незыблемое самодовольство и та самоуверенность, которые, как он предполагал до этого, наполняли клошара, втекли в него самого, втекли подобно расплавленному металлу, застыли в нем во внутренней броне и сделали его тяжелее. Отныне ничего больше не могло поколебать его, и никакое сомнение больше не могло заставить его пошатнуться. Он обрел невозмутимость сфинкса. По отношению к клошару ? когда он случайно сталкивался с ним или видел его сидящим где-нибудь ? он испытывал теперь только то чувство, которое принято называть толерантностью: весьма прохладную эмоциональную смесь, состоящую из отвращения, презрения и сострадания. Человек его больше не волновал. Человек был ему безразличен.

Он был безразличен ему вплоть до сегодняшнего дня, когда Джонатан сидел в сквере Бусико, ел свои кренделя с изюмом и пил молоко из пакета. Обычно во время обеденного перерыва он шел домой. Он ведь жил отсюда всего в пяти минутах ходьбы. Обычно он готовил себе дома на своей плитке что-нибудь горячее: омлет, яичницу с ветчиной, лапшу с протертым сыром, разогревал остатки супа со вчерашнего дня, добавлял к трапезе еще салат и заканчивал ее потом чашкой кофе. Целая вечность прошла с тех пор, как во время обеденного перерыва сидел он на скамейке в парке, ел кренделя с изюмом и запивал их молоком из пакета. Вообще-то он не очень любил сладкое. И молоко тоже не любил. Но ведь сегодня он уже отдал пятьдесят пять франков за комнату в гостинице; при таких обстоятельствах настоящим расточительством было бы идти в кафе и заказывать там омлет, салат и пиво.

Клошар неподалеку от него на скамейке закончил свою трапезу. После сардин и хлеба он подкрепился еще сыром, грушами и печеньем, сделал большой глоток из бутылки с вином, удовлетворенно вздохнул, свернул затем под подушку свою куртку, уложил на нее голову и вытянул по всей длине скамейки свое ленивое, сытое тело, чтобы после обеда вздремнуть. И вот он уже спал. Мелкими прыжками к скамейке приблизились воробьи и стали клевать хлебные крошки, потом, привлеченные воробьями, к ней заковыляли голуби и своими черными клювами принялись долбить оторванные головы сардин. Клошару птицы не мешали. Он спал крепко и мирно.

Джонатан разглядывал его. И в то время как он его разглядывал, на него напало странное беспокойство. Это беспокойство питалось не завистью, как когда-то, а удивлением: как могло быть возможно ? так спрашивал он себя, ? что этот человек, которому было уже за пятьдесят, вообще еще жил? Не должен ли был он при своем в корне безответственном образе жизни давным-давно умереть от голода, от холода, от цирроза печени, или от какого-нибудь другого недуга? Вместо этого он ел и пил с превосходным аппетитом, спал сном праведника и создавал в своих залатанных штанах ? это, конечно, были уже давно не те штаны, которые он спустил тогда на Рю-Дюпин, а довольно приличные, почти модные, лишь немного тут и там подправленные вельветовые брюки ? и в своей хлопчатобумажной куртке впечатление весьма уверенной в себе личности, которая находилась в полном согласии сама с собой и с окружающим ее миром и наслаждалась жизнью.., в то время как он, Джонатан, ? и его удивление мало-помалу принимало формы своего рода нервного смятения мыслей ? в то время как он, тот, кто всю свою жизнь был дисциплинированным, порядочным человеком, неприхотливым, почти аскетичным, чистоплотным и всегда пунктуальным и послушным, надежным, благопристойным... и каждый су, который у него имелся, зарабатывал сам, и всегда оплачивал всё наличными, счета за электричество, за квартиру, а также дарил консьержке деньги на рождество... и никогда не делал долгов, никогда не был ни для кого обузой, даже ни разу не болел и ничего не тянул для себя из кассы социального страхования... никогда не причинил кому-нибудь какого-нибудь зла, никогда, никогда в жизни не хотел ничего другого, кроме как лишь сохранения и обеспечения своего собственного, по скромному маленького душевного покоя... в то время как он на пятьдесят третьем году своей жизни видел себя кверх ногами летящим в бездну кризиза ? кризиса, который подорвал весь его тщательно разработанный жизненный план, сбил его с толку, привел его в замешательство и заставил его питаться кренделями с изюмом, от сплошного смущения и страха. Да, ему было страшно! Бог знает почему, но он дрожал и ему было страшно, от одного только взгляда на этого спящего бродягу: внезапно его обуял ужасный страх от того, что он может стать таким, как тот опустившийся тип на скамейке. Как быстро могло это случиться, что ты вдруг оставался без средств к существованию и падал на самое дно! Как быстро крошился на первый взгляд прочно сложенный фундамент собственного существования! ?Ты проморгал лимузин мсье Ределя?, ? снова пронеслось у него в голове. ?То, чего еще никогда не бывало и что никогда не должно было случиться, сегодня все же случилось: ты прохлопал лимузин. И если сегодня ты прохлопал лимузин, то завтра ты, возможно, прохлопаешь всю смену, или потеряешь ключ к воротам с решеткой и в следующем месяце тебя с позором уволят, и новой работы тебе не найти, потому что кто же возьмет на работу бездаря? На пособие по безработице прожить невозможно, свою комнату ты к тому времени и так уже давно потерял, в ней живет голубь, целое семейство голубей проживает в твоей комнате, гадит в ней и разоряет ее, счета за гостиницу вырастают до астрономических размеров, от горя ты начинаешь пить, пьешь все больше, пропиваешь все свои сбережения, уже не выходишь из запоя, становишься жертвой этой болезни, опускаешься, покрываешься вшами, теряешь человеческий облик, тебя гонят из последнего, самого дешевего приюта, в кармане у тебя больше нет ни су, тебе ничего не светит, ты оказываешься на улице, ты спишь, ты живешь на улице, ты испражняешься на улице, крышка тебе, Джонатан, еще до истечения года падешь ты на самое дно и вшивым бродягой будешь лежать в разодранной одежде на скамейке парка, как вон тот твой опустившийся собрат!?

Во рту у него сделалось сухо. Он отворотил взгляд от этого зловещего предзнаменования в виде спящего клошара и судорожно проглотил последний кусок кренделя. Бесконечно долго опускался этот кусок в его желудок, медленно, как улитка, сползал он по его пищеводу, порой как будто застревая в нем, давя и причиняя боль, словно гвоздь, протыкавший грудь, и Джонатану казалось, что он окончательно подавится этим пакостным куском. Но потом тот все же продолжал свое движение вниз, сантиметр за сантиметром, и наконец был-таки в желудке, и колющая боль утихла. Джонатан глубоко вздохнул. Ему захотелось поскорее уйти отсюда. Он не хотел оставаться здесь больше ни минуты, хотя обеденный перерыв заканчивался только через полчаса. С него было достаточно. Это место ему опротивело. Тыльной стороной ладони он смел со своих форменных брюк те немногие крошки, которые несмотря на всю предосторожность упали на его колени во время еды, снова выправил брючные стрелки, поднялся и двинулся прочь из сквера, не удостаивая больше клошара своим взглядом.

Он уже опять был на Рю-де-Севр, когда в голову ему пришло, что он оставил на скамейке в парке пустой пакет из-под молока, и это было ему неприятно, ибо он терпеть не мог, когда другие оставляли после себя на скамейках всякий мусор или просто бросали его на улице вместо того, чтобы опускать его туда, где для него было отведено специальное место, а именно ? в расставленные повсюду мусорные корзины. Сам он никогда еще не выкинул мусора просто так, равно как не оставил его на какой-нибудь скамейке, ни разу, будь то по небрежности или по забывчивости, такого с ним просто не случалось.., и поэтому ему ничуть не хотелось, чтобы такое случилось с ним сегодня, именно сегодня, в этот злополучный день, в который уже случилось столько несчастий. Он ведь и без того уже катился по наклонной плоскости, и без того уже вел себя как последний дурак, как невменяемый субъект, почти что как асоциальный элемент ? проворонил лимузин мсье Ределя! Ел на обед кренделя в парке! Если он сейчас не будет вести себя осмотрительнее, именно в мелочах, и не будет оказывать самое решительное противодействие всем, на первый взгляд самым незначительным проявлениям небрежности, как например, оставление после себя на скамейке пакета из-под молока, то вскоре он потеряет всякую опору и его глубокого падения нельзя будет больше предотвратить ничем.

И так Джонатан повернул обратно и зашагал в сторону парка. Уже издали он увидел, что скамейка, на которой он сидел, была не занята, и, приближаясь, он, к своему облегчению, рассмотрел сквозь просветы окрашенной в темно-зеленый цвет спинки скамейки белый глянец молочного пакета. Его небрежность, судя по всему, еще никем не была замечена, он мог устранить эту свою непростительную ошибку. Подойдя к скамейке сзади, он глубоко перегнулся через ее спинку, взял левой рукой пакет, снова выпрямился, совершив при этом решительный поворот тела вправо, примерно в том направлении, в котором, как он знал, находилась ближайшая корзина для мусора ? и тут он вдруг почувствовал резкое, направленное куда-то вниз и вкось усиленное потягивание своих брюк, которое он, однако, никак не мог больше ослабить, поскольку то дало знать о себе слишком неожиданно и поскольку он как раз был весь охвачен вращательным, противодействующим моментом того своего энергичного движения-поворота. И почти в то же самое время раздался неприятный звук, громкое ?кхррр?, и он почувствовал на коже левого бедра холодок ветерка, говоривший о беспрепятственном вхождении под брючную ткань воздуха снаружи. На мгновение он так испугался, что не решался посмотреть в сторону источника звука. И к тому же сам этот звук ?кхррр? ? он еще эхом отдавался в его ушах ? показался ему таким невероятно громким, как будто там порвались не только его брюки, но и как будто трещина разрыва прошла по нему самому, по банку, по всему парку, точно зияющая расселина при землетрясении, и как будто все люди кругом должны были услышать это ужасное ?кхррр? и с возмущением смотреть теперь на него, Джонатана, как на источник дикого звука. Однако никто не смотрел. Старушки по-прежнему вязали, старики читали свои газеты дальше, группка детей, игравшая на небольшой детской площадке парка, продолжала съезжать вниз с горки, и клошар все еще спал. Джонатан медленно опустил глаза. Место разрыва было длиной сантиметров в двенадцать. Прореха проходила от нижнего конца левого кармана брюк, который зацепился при повороте Джонатана направо за выступавший из спинки скамейки болт, вниз по бедру, но не ровно по шву, а вгрызалась прямо в образцовый габардин форменных брюк и потом еще раз под прямым углом сворачивала сантиметра на три к брючной стрелке так, что в ткани возникла не просто более-менее аккуратная трещина, а бросающаяся в глаза дыра, над которой трепетал треугольный флажок.

Джонатан почувствовал, как в крови у него зашумел адреналин, то зудящее вещество, о котором он однажды читал, что его в моменты наивысшей физической опасности и душевной угнетенности выделяет надпочечник, чтобы мобилизовать последние резервы тела для бегства или для борьбы не на жизнь, а на смерть. В самом деле у него было такое впечатление, что его ранили. Ему казалось, что не только в его брюках, но и в его собственной плоти зияет рана длиной в двенадцать сантиметров, из которой сочится его кровь, струится его жизнь, все же в такой целостности циркулирующая по внутреннему непрерывному круговороту, и что он неизбежно умрет от этой раны, если ему не удастся тотчас же закрыть ее. Но тот самый адреналин чудесным образом оживлял его, раненого, видящего себя истекающим кровью. Его сердце билось сильными ударами, его мужество было велико, его мысли приняли вдруг совершенно четкую форму и были направлены на одну цель: ?Ты немедленно должен что-нибудь предпринять,? ? звенело в нем, ?ты сейчас же должен что-нибудь предпринять, чтобы закрыть эту дыру, иначе тебе конец!? И в то время как он спрашивал себя, что же такое он может предпринять, он уже знал ответ ? так быстро действует адреналин, этот замечательный наркотик, так окрыляюще действует страх на разум и инициативу. Решительно добавив к левой руке, все еще державшей пакет из-под молока, правую, он смял его, отбросил его, все равно куда, на газон, на песчаную дорожку, это его не волновало. Освободившуюся левую ладонь он прижал к дыре у бедра и кинулся прочь, стараясь по возможности не сгибать левую ногу, чтобы не съезжала ладонь. Неистово размахивая правой рукой, безудержно ковыляющей походкой, которая свойственна хромым, поспешил он покинуть парк и двинулся вдоль по Рю-де-Севр ? у него оставалось чуть меньше чем полчаса времени.

В продовольственном отделе универмага Бон Марше, на углу Рю-дю-Бак, имелась маленькая пошивочная мастерская. Он заметил ее лишь пару дней назад. Женщина-швея, работавшая там, сидела сразу при входе, сбоку от дверей, там, где стояли тележки. На ее швейной машинке висела табличка, и на ней было написано, он мог это точно вспомнить: Жанин Топель, переделочно-пошивочные работы ? качественно и быстро. Эта женщина поможет ему. Она должна была помочь ему, если только сама не ушла на обед. Да нет же, она не могла уйти на обед, нет-нет, это было бы уже сверх всяких несчастий. Не мог же он иметь в один день столько несчастий! Только не сейчас. Не сейчас, когда его беда была столь велика. Когда беда была хуже некуда, тогда тебе не могло не повезти, тогда ты непременно находил помощь. Мадам Топель окажется на своем месте и поможет ему.

Мадам Топель была на своем месте! Уже от дверей в продовольственный отдел он увидел, как она сидит за своей швейной машинкой и шьет. Да, на мадам Топель можно было положиться, даже во время обеденного перерыва она работала, качественно и быстро. Он устремился к ней, стал рядом со швейной машинкой, снял руку с бедра, бросил беглый взгляд на свои наручные часы ? было пять минут третьего ? он кашлянул: ?Мадам!?.

Мадам Топель закончила плиссировать красную юбку, которая лежала у нее на столе, выключила машинку и ослабила лапку с иглой, чтобы освободить материал и обрезать нитки. Затем он подняла голову и посмотрела на Джонатана. На ней были очень большие очки с толстой, перламутровой оправой и сильно выпуклыми стеклами, делавшими ее глаза гигантскими глазищами, а глазные впадины ? глубокими, тенистыми прудами. Ее волосы были каштанового цвета и гладкой волной ложились ей на плечи, губы ее были выкрашены серебристо-фиолетовой помадой. На вид ей было лет под пятьдесят, быть может, пятьдесят пять, у нее были манеры тех дам, которые могут читать судьбу по хрустальному шарику или по картам, манеры тех довольно опустившихся дам, с которыми обозначение ?дама?, собственно, не очень-то уж вяжется и к которым тем не менее сразу же проникаешься доверием. И также ее пальцы ? она слегка подвинула ими повыше очки на своем носу, чтобы получше разглядеть Джонатана, ? и также ее пальцы, короткие, похожие на сосиски и все же ? несмотря на обилие ручной работы ? ухоженные пальцы с покрытыми серебристо-фиолетовым лаком ногтями имели внушающий доверие полуэлегантный вид.

? Пожалуйста, я вас слушаю, ? сказала мадам Топель чуть хрипловатым голосом.

Джонатан повернулся к ней боком, показал на дырку в брюках и спросил:

? Вы можете починить это?

И так как ему показалось, что его вопрос прозвучал слишком резко и, пожалуй, выдавал его возбужденное, нагнетенное адреналином состояние, он смягчающе добавил, стараясь звучать как можно более непринужденнее:

? Вот здесь у меня порвалось, маленькая дырка... глупая случайность, мадам. Нельзя ли тут что-нибудь поделать?

Мадам Топель провела своими огромными глазами вниз по Джонатану, нашла дырку на бедре и подалась вперед, чтобы осмотреть ее. При этом гладкая поверхность ее каштановых волос расщепилась от лопаток до затылка и оголила короткую, белую, подбитую жиром шею; и одновременно от нее изошел запах, такой тяжелый и пудреный и дурманящий, что Джонатану пришлось непроизвольно запрокинуть голову назад и перебросить взгляд от близкой шеи в глубь супермаркета; и на какое-то мгновение он увидел перед собой всю целостность помещения, со всеми его полками и холодильными шкафами, прилавками с сыром и колбасными изделиями, столами с продуктами по сниженным ценам, пирамидами бутылок, горами овощей и со всеми его покупателями, снующими туда-сюда, толкающими перед собой тележки, тянущими за собой маленьких детей, со всем его обслуживающим персоналом, складскими рабочими, кассиршами ? эту кипящую, распространяющую шум и гам массу людей, с краю которой, под обстрелом всех глаз, с порванными брюками, стоял он, Джонатан... И в его мозгу засвербила мысль, что в толпе, например, могут находиться мсье Вильман, мадам Роке или даже мсье Редель и что они могут видеть его, Джонатана, публично осматриваемого в сомнительном месте его тела малопривлекательной дамой с каштановыми волосами. И ему даже сделалось слегка дурно, тем более что сейчас он почувствовал на коже своего бедра один из пальцев-сосисок мадам Топель, который поднимал и опускал треугольный флажок порвавшейся ткани...

Но тут мадам, закончив изучение бедра, вынырнула из глубины своего согнутого положения, откинулась на спинку стула и прямой наплыв запаха ее духов на Джонатана прекратился, так, что он смог опустить голову, отвести взор от сбивавющей с толку дали продовольственного отдела и направить его на внушающую доверие близость больших, выпуклых стекол в очках мадам Топель.

? Ну, что? ? спросил он и еще раз: ? Ну, что? ? с оттенком тревожного нетерпения, как будто был пациентом и стоял сейчас перед своим врачом, опасаясь убийственного диагноза.

? Нет проблем, ? сказала мадам Топель. ? Только подложить что-нибудь надо. И маленький шов будет заметен. По-другому не получится.

? Это совсем не страшно, ? сказал Джонатан, ? маленький шов мне нисколько не помешает. Кто будет смотреть мне на это место?

И он взглянул на свои часы, было четырнадцать минут третьего.

? Значит, вы можете починить это? Вы можете помочь мне, мадам?

? Да, конечно, ? сказала мадам Топель и снова подправила на носу очки, которые во время изучения брючной прорехи слегка съехали вниз.

? О, спасибо вам, мадам, ? сказал Джонатан, ? большое вам спасибо. Вы высвобождаете меня из крайне затруднительного положения. Теперь у меня к вам будет лишь одна просьба: не могли ли бы вы... не были ли бы вы столь любезны и... понимаете, я очень спешу, у меня остается всего... ? и он опять посмотрел на часы ? ...всего лишь десять минут времени. Не могли ли бы вы починить мои брюки сразу? Я имею в виду: прямо сейчас? Немедленно?

Есть вопросы, которые сами на себя отвечают отрицательно, уже просто одним тем, что эти вопросы задают. И есть просьбы, полная бесполезность которых обнаруживается в тот момент, когда их выражают и глядят при этом другому человеку в глаза. Джонатан посмотрел в затененные глазищи мадам Топель и сразу понял, что все было бессмысленно, безнадежно, беспросветно. Он уже несколькими секундами раньше понял это, еще задавая свой несуразный вопрос он понял это, прямо-таки физически почувствовал это по снижению уровня адреналина в крови в тот момент, когда посмотрел на свои часы: десять минут! У него было такое ощущение, как будто он сам уходит вниз, подобно кому-то, стоящему на хрупкой льдине, которая вот-вот готова разойтись в воде. Десять минут! Как мог кто-то за десять минут умудриться заштопать эту ужасную дыру? Это ведь было невозможно. Это было решительно невозможно. В конце концов нельзя же было латать брюки прямо на бедре. Нужно было что-то подложить, а это значит: снять брюки. Но откуда ему было взять на это время другие брюки, посреди продовольственного отдела универмага Бон Марше? Снять свои брюки и остаться в одних трусах?.. Бред. Полнейший бред.

? Прямо сейчас? ? переспросила мадам Топель, и Джонатан, хотя он и знал, что все было бессмысленно и несмотря на то, что он был охвачен глубокими пораженческими чувствами, кивнул.

Мадам Топель усмехнулась:

? Посмотрите сюда, мсье: все, что вы здесь видите, ? и она указала на двухметровую череду вешалок, увешанных платьями, куртками, брюками, блузками ? все это мне нужно сделать прямо сейчас. Я работаю по десять часов в день.

? Да-да, разумеется, ? сказал Джонатан, ? я все понимаю, мадам. Это я так, по-глупому спросил. Сколько, по-вашему, вам понадобится времени, чтобы залатать мою дыру?

Мадам Топель снова вернулась к своей швейной машинке, поправила под ней материал красной юбки и опустила лапку с иголкой.

? Если вы принесете мне брюки в следующий понедельник, то через три недели они будут готовы.

? Через три недели? ? повторил Джонатан, словно оглушенный.

? Да, ? сказала мадам Топель, ? через три недели. Быстрее не выйдет.

И затем она включила машинку, игла застрочила, и в тот же самый момент Джонатану показалось, что его больше не существует. Хотя он еще и видел, как мадам Топель сидит за своим швейным столиком, не дальше, чем на удалении вытянутой руки, видел каштановую голову с перламутровыми очками, видел проворно двигавшиеся толстые пальцы и стучащую иглу, выводившую шов по кайме красной юбки.., и хотя он еще в расплывчатых тонах видел на заднем плане суету супермаркета.., однако он вдруг перестал видеть самого себя, то есть, он не видел больше самого себя частью мира, окружавшего его, а на несколько секунд им овладело такое чувство, будто он стоит сейчас где-то далеко-далеко, на другой стороне, и рассматривает этот мир, точно в перевернутый бинокль. И опять, как и до обеда, у него закружилась голова, и он пошатнулся. Он сделал шаг в сторону, отвернулся и пошел по направлению к выходу. Благодаря движениям, совершаемым им при ходьбе, он вернулся обратно в покинутый было мир, эффект бинокля перед его глазами пропал. Но в душе его все по-прежнему шаталось.

В канцелярском отделе он купил моток прозрачной клейкой ленты. Ею он заклеил порванное место на своих брюках, чтобы треугольный флажок больше не развевался на каждом шагу. Потом он вернулся на работу.

_____

Послеобеденные часы на своем рабочем месте он провел в состоянии бедствия и ярости. Он стоял перед банком, на верхней ступени, вплотную к колонне, но не прислонялся к ней, ибо не хотел поддаваться своей слабости. Да это бы у него и не вышло, потому что для того, чтобы незаметно прислониться к колонне, необходимо было скрестить обе руки за спиной, а это было никак невозможно, поскольку его левая рука должна была оставаться внизу, чтобы прикрывать на бедре заклеенное место. Вместо этого, для сохранения надежной опоры, он вынужден был принять ненавистную ему позу с расставленными ногами так, как это делали те молодчики-идиоты, и он заметил, как из-за этого у него дугой выгнулся спинной хребет и опустилась между плечами шея, которую он обычно держал в свободном и прямом положении, и как вместе с шеей опустились вниз голова и фуражка, и как опять же из-за этого чисто автоматически из-под козырька фуражки злобно-подстерегающим взглядом засверкали его глаза и его лицо приняло то брюзгливое выражение, которое он так презирал у других охранников. Он показался самому себе словно изуродованным, словно карикатурой на охранника, словно каким-то шаржем на самого себя. Он презирал себя. Он ненавидел себя в эти часы. Он готов был выйти из себя от бушевавшего в нем гнева на свою персону, ему даже в буквальном смысле слова хотелось выйти из себя, вылезти из своей кожи, ибо его кожа зудела теперь по всему телу, и он не мог больше потереться о свою одежду изнутри, потому что кожа так и обливалась потом и одежда липла к ней, будто вторая кожа. А там, где она не липла, где еще оставалось немного воздуха между кожей и одеждой: на голенях, на предплечьях, у впадинки поверх грудины... именно у этой впадинки, где стоял и впрямь невыносимый зуд, так как пот стекал там полновесными, щекочущими каплями, ? именно там Джонатану не хотелось чесать свое тело, нет, он не хотел доставлять себе этого возможного маленького облегчения, ибо оно не изменило бы состояние его общего великого бедствия, а только выставило бы его еще в более отчетливом и комическом свете. Он хотел сейчас страдать. Чем больше он страдал, тем лучше. Страдание как раз было ему кстати, оно оправдывало и разжигало его гнев и его ярость, а ярость и гнев в свою очередь снова усугубляли страдание, ибо они заставляли его кровь кипеть все сильнее и вышибали из пор его кожи все новые волны пота. Его лицо было сплошь мокрым, с подбородка и с волос на затылке капали капли, и околыш фуражки врезался ему в разбухший лоб. Однако ни за что на свете он не снял бы фуражку, даже на короткое мгновение. Плотно прикрученной, словно крышка паровой кастрюли, должна была она сидеть на его голове, железным кольцом должна была она стягивать ему виски, даже если бы его голова грозила при этом расколоться. Ничего не хотел он делать для того, чтобы облегчить свое жалкое состояние. Совершенно неподвижно стоял он перед колонной, час за часом. Он замечал только, как его позвоночник выгибается все больше и больше, как его плечи, шея и голова опускаются все ниже и ниже, как его тело принимает все более приземистую, все более бульдожью позу.

И в конце концов ? он не мог и не хотел ничего против этого предпринять ? накопившийся в нем гнев на самого себя стал переполнять его и сочиться из него, он стекался к глазам, которые все мрачнее и злее зыркали из-под козырька фуражки и изливался из них в виде самой примитивной ярости на внешний мир. Все, что бы ни попадало в поле зрения Джонатана, он покрывал сейчас мерзостной патиной своего гнева; и можно даже сказать, что реальное отображение мира совсем больше не поступало в него через его глаза, а как будто они, вследствие изменения направления потока лучей, служили теперь только лишь воротами наружу, с той целью, чтобы загадить мир искаженными внутренними изображениями: взять хотя бы тех кельнеров на другой стороне улицы, на тротуаре перед кафе, ни на что ни годных, молодых, безмозглых кельнеров, которые грубо шастали там между столами и стульями, болтали друг с другом, ухмылялись, скалили зубы, мешали прохожим, свистели вслед девушкам, соловьи чертовы, и ничего не делали, кроме как горланили время от времени через открытую дверь к стойке отданный им на расстоянии заказ: ?Два кофе! Одно пиво! Один лимонад!? с тем, чтобы затем наконец соблаговолить войти внутрь, с наигранной поспешностью вынести заказанное и поставить его перед гостем, сопровождая это вычурными, псевдоартистическими кельнерскими движениями: чашка закручивалась на стол по воздушной спирали, бутылка кока-колы зажималась между ног и открывалась одним взмахом запястья, приготовленный счет зажимался в губах и выплевывался сначала на ладонь и подсовывался затем под пепельницу, в то время как другая рука уже производила расчет за соседним столиком и загребала кучу денег, астрономические суммы ? пять франков за эспрессо, одиннадцать франков за маленькое пиво и к тому же еще пятнадцать процентов надбавки за фиглярское обслуживание плюс отдельно чаевые; да, и их они еще ждали, господа бездельники, наглецы: отдельных чаевых! ? иначе с их губ не слетало даже самое обычное ?спасибо?, не говоря уже о ?до свидания?; без чаевых гости были для них дальше одним лишь пустым местом и, покидая кафе, видели только надменные кельнерские спины и надменные кельнерские задницы, над которыми, заткнутые за пояс, торчали туго набитые черные кельнерские кошельки, ибо это считалось у них, безголовых кретинов, этаким профессионально-небрежным шиком ? хвастливо выставлять напоказ свои кошельки, словно жирные ягодицы; ух, он мог бы изничтожить их своими взглядами, этих самодовольных болванов в просторных, прохладных кельнерских рубашках с короткими рукавами! Как бы хотелось ему перебежать на ту сторону улицы и вытащить их за уши из-под их тенистого балдахина и публично отхлестать по морде, слева-направо, справа-налево, раз-два, вот вам по мордасам да еще и пинков под зад...

Но не только им! Не только этих кельнеров-сопляков, но и их клиентуру следовало бы отдубасить хорошенько, эту идиотскую свору туристов, разгуливавшую в летних сорочках, соломенных шляпях и темных очках и заглатывавшую в себя непомерно дорогие прохладительные напитки, в то время как другие люди в поте лица своего трудились стоя. И еще шоферов. Вон! Вон тех тупоумных ослов в их вонючих развалюхах, загрязнителей воздуха, отвратных производителей шума, которые целыми днями напролет только и делали, что гоняли туда-сюда по Рю-де-Севр. Разве не достаточно уже было кругом вони? Не хватало ли уже и так шума на этой улице, во всем городе? Мало вам невыносимой жары, давящей с неба? Так вы еще забираете в ваши моторы последние остатки пригодного для дыхания воздуха, сжигаете его, смешиваете его с ядом, копотью и горячим чадом и выдуваете его порядочным гражданам под нос! Мерзавцы! Преступные элементы! Истребить бы вас всех. Да-да! Выпороть и истребить. Расстрелять. Каждого поодиночке и всех скопом. О-о, как хотелось ему вытащить свой пистолет и открыть стрельбу по чему-нибудь ? по кафе, прямо по самой витрине, так, чтобы зазвенело и посыпалось стекло, по скопищу автомобилей или просто по одному из домов-громадин напротив, ужасных, высоченных, угрожающих домов, или в воздух, вверх, по небу, да, по жаркому небу, по страшно давящему, угарному, сине-голубиносерому небу, так, чтобы оно треснуло, чтобы тяжелый как свинец купол раскололся и обвалился от выстрелов, рухнул вниз и раскрошил все, похоронил под собой все ? все, все, весь этот мерзкий, надоедливый, шумный, вонючий мир: таким всеобъемлющим, таким титаническим был гнев Джонатана Ноэля в эти послеобеденные часы, что он готов был сокрушить весь мир из-за одной дырки в своих брюках!

Однако он ничего не сделал, слава богу, он ничего не сделал. Он не стал стрелять по небу и по кафе напротив или по проезжавшим мимо машинам. Он остался стоять как стоял, потел и не двигался. Ибо та самая сила, которая дала подняться в нем фантастической ярости и изрыгала ее на окружающий мир через его глазницы, эта самая сила так парализовала его, что он был больше не в состоянии двинуть ни одной своей конечностью, не говоря уже о том, чтобы приложить руку к оружию или согнуть палец на спусковом крючке, более того, он не мог даже покачнуть больше головой и стряхнуть с кончика своего носа маленькую, мучавшую его капельку пота. Та сила превратила его в камень. За эти часы она действительно превратила его в угрожающе-бесчувственное изваяние сфинкса. У нее было что-то от электрического напряжения, которое намагничивает железный сердечник и держит его в положении равновесия, или от той мощной силы сжатия в своде архитектурного строения, которая прочно удерживает на одном определенном месте каждый отдельный камень. Она была конъюнктивной. Весь ее потенциал был заложен в сочетаниях ?я бы сделал, я бы мог, мне бы больше всего хотелось?, и Джонатан, который формулировал про себя ужаснейшие конъюнктивные угрозы и проклятия, в тот же самый момент очень хорошо знал, что никогда не воплотит их в жизнь. Он был не таким человеком. Он не был преступником-безумцем, который совершает преступление в результате душевной травмы, помешательства или повинуясь приступу спонтанной ярости; и он не был им не потому, что такое преступление могло бы показаться ему неприемлемым с моральной точки зрения, а просто потому, что он вообще был неспособен выражать себя делом или словом. Он не был человеком, который совершает. Он был человеком, который терпит.

Около пяти часов пополудни он находился в таком безнадежном состоянии, что ему казалось, что он никогда больше не сможет покинуть место перед колонной на третьей ступени лестницы, ведущей в банк, и что ему придется здесь умереть. Он чувствовал себя постаревшим как минимум на двадцать лет и уменьшившимся в росте на двадцать сантиметров, у него было ощущение человека растопленного или изнуренного многочасовым воздействием внешнего солнечного зноя и внутреннего жара от собственного гнева, да, скорее изнуренным чувствовал он себя, потому что влагу пота на своем теле он уже больше совсем не ощущал ? изнуренным, изможденным, измочаленным и истрескавшимся, как каменный сфинкс, отстоявший пять тысяч лет, чувствовал он себя; еще немного и он весь иссохнет, выгорит, скрючится, развалится и раскрошится в пыль или в пепел и будет лежать на этом месте, на котором сейчас еще с трудом держится на ногах, в виде крошечной кучки дерьма, пока наконец его не сдует отсюда ветер или не сметет уборщица или не смоет дождь. Да, вот так он кончит свою жизнь: не как уважаемый, живущий на заработанную честным трудом пенсию старый господин, дома в собственной постели, в собственных четырех стенах, а здесь, перед входом в банк, как мизерная кучка дерьма! И ему захотелось, чтобы дело уже дошло до этого, чтобы процесс распада ускорился и наступил его смертный час. Ему захотелось, чтобы он вдруг потерял сознание, чтобы ноги его подкосились и он повалился на землю. Всю свою силу прилагал он к тому, чтобы потерять сознание и упасть замертво. Ребенком ему нечто подобное удавалось. Он мог заплакать, когда бы ему ни вздумалось; он мог задерживать дыхание до тех пор, пока не падал в обморок, или мог заставить свое сердце остановиться на один удар. Сейчас же у него вообще ничего не получалось. Он вообще больше не владел собой. Он в буквальном смысле не мог больше согнуть колени, чтобы опуститься вниз. Он мог только лишь стоять на своем месте и мириться с тем, что шло на него извне.

Тут он услышал тихое гудение лимузина мсье Ределя. Не сигнальный гудок, а только то легкое, шелестящее гудение, которое возникало тогда, когда автомобиль с только что запущенным мотором выезжал из заднего двора и двигался к арке ворот. И в тот же самый момент как этот незначительный шум достиг его уха, проник в его слуховое отверстие и электрическим импульсом загудел по всем нервам его тела, Джонатан почувствовал, как хрустнули его суставы и растянулся позвоночник. И он почувствовал, как выставленная вперед правая нога без его ведома вдруг двинулась к левой, левая нога повернулась на каблуке, правое колено согнулось под углом, готовое шагнуть, и затем левое и снова правое... и как он переставлял ступню за ступней, как он в самом деле шагал, куда там ? бежал, слетел по трем ступенькам, поспешил пружинящим шагом вдоль стены к воротам, раздвинул решетчатые створки, принял стойку, молодцевато приложил правую ладонь к козырьку фуражки и проводил лимузин глазами. Все это он проделал совершенно автоматически, отнюдь не по своей воле, и его сознание участвовало в этом лишь в той степени, в которой оно, четко регистрируя, принимало к сведению все его жесты и движения. Единственно оригинальный вклад, внесенный Джонатаном в привычную процедуру, состоял в том, что он бросил вдогонку отъезжавшему лимузину мсье Ределя злющий взгляд и массу немых проклятий.

Однако потом, когда он снова вернулся на свое место, в нем также угас и огонь гнева, этот последний собственный импульс. И пока он механически взбирался наверх по трем ступеням, последние гневные остатки в нем иссякли, и когда он оказался наверху, из его глаз ничего больше не сверкало огнем и не сочилось ядом ? каким-то потухшим взглядом взирал он теперь на улицу с высоты своего места. У него было такое ощущение, будто эти глаза совсем больше не принадлежали ему, но будто он сам сидел позади своих глаз и смотрел сквозь них наружу, словно в круглые, мертвые окна; более того, ему казалось, будто вся эта телесная оболочка вокруг него была больше не его, но будто он, Джонатан, ? или то, что от него осталось, ? был всего лишь крошечным, сморщенным гномом в гигантском сооружении чужого тела, беспомощный карлик, запертый внутри непомерно большой, непомерно сложной человеко-машины, которой он больше не владел и не мог управлять по собственной воле, а которая, если она вообще была управляема, управлялась сама собой или какими-то другими силами. В настоящий момент она спокойно стояла перед колонной ? теперь уже не на манер сфинкса, покоясь сама в себе, а отставленная или повешенная в сторону, точно марионетка, ? и стояла там еще последние десять минут ее рабочего времени, пока ровно в семнадцать тридцать во внешней двери из пуленепробиваемого стекла на короткое мгновение не появился мсье Вильман и не выкрикнул ?Закрываем!?. Тут марионеточная человеко-машина Джонатан Ноэль послушно пришла в движение и направилась внутрь банка, стала у пульта управления электрической системой блокирования дверей, привела ее в действие и стала поочередно нажимать на обе кнопки для внутренней и внешней двери, выпуская на улицу служащих банка; затем она вместе с мадам Роке заперла пожарную дверь, ведущую в сейфовое помещение, которое до этого было надежно закрыто мадам Роке совместно с мсье Вильманом, включила на пару с мсье Вильманом сигнализационное устройство, снова отключила электрическую систему блокирования дверей, вышла вместе с мадам Роке и мсье Вильманом из банка и, после того как мсье Вильман запер своим ключом внутреннюю входную дверь, а мадам Роке своим ключом ? внешнюю, человеко-машина в надлежащем порядке опустила вниз защитные решетчатые жалюзи. Вслед за этим она коротко и неуклюже поклонилась в сторону мадам Роке и мсье Вильмана, открыла рот и пожелала обоим приятно провести вечер и последующие выходные, приняла в свою очередь с благодарностью наилучшие пожелания на выходные от мсье Вильмана и ?До понедельника!? от мадам Роке, вежливо подождала еще, пока и тот и другая не удалились на несколько шагов, и присоединилась затем к потоку прохожих, чтобы дать ему унести себя в противоположном направлени.

_____

Ходьба успокаивает. В ходьбе заложена целительная сила. Размеренное передвижение ног, сопровождаемое ритмичным покачиванием рук, повышение частоты дыхания, легкая стимуляция пульса, работа глаз и ушей, необходимая для определения направления и сохранения равновесия, ощущение встречного ветра на своей коже ? все это моменты, которые самым неотразимым образом подгоняют тело и дух навстречу друг другу и позволяют вырасти и расправиться душе, какой бы зачахнувшей и израненной она не была.

Так случилось это и с раздвоившимся Джонатаном, гномом, сидевшим в непомерно большом кукольном теле. Мало-помалу, шаг за шагом он снова разрастался внутри своего тела, заполнял его изнутри, все больше владел им и наконец полностью с ним слился. Это произошло примерно на углу Рю-дю-Бак. Он пересек Рю-дю-Бак (марионетка Джонатан наверняка бы автоматически повернула здесь направо, чтобы по привычному пути попасть на Рю-де-ля-Планш), оставил по левую руку от себя Рю-Сен-Пласид, на которой находилась его гостиница, и двинулся дальше прямо до Рю-дель-Абб-Грегуар и по ней до Рю-де-Вожирар и оттуда ? к Люксембургскому саду. Он вошел в парк и отшагал ровно три круга по внешнему, самому дальнему пути, там, где бегают трусцой любители бега, под деревьями, вдоль ограды; потом он повернул в южном направлении и пошел к бульвару Монпарнас и дальше ? к кладбищу Монпарнас и вокруг кладбища, один раз, два раза, и дальше на запад, к пятнадцатому кварталу, через весь пятнадцатый до Сены и вверх по ней на северо-восток, к седьмому, и дальше к шестому кварталу, все дальше и дальше (такие летние вечера ведь долго не кончаются) и опять в Люксембургскому саду, и когда он дошел до него, парк как раз закрывался. Перед большими решетчатыми воротами, справа от здания Сената, Джонатан остановился. Было уже, наверное, часов около девяти вечера, но на улице было по-прежнему светло, почти как днем. Приближавшуюся ночь можно было угадать лишь по нежно-золотистой окраске света и по фиолетовой окантовке теней. Движение машин по Рю-де-Вожирар стало редким, почти случайным. Толпы людей рассеялись. Редкие группки у выходов из парка и на углах улицы быстро редели и вскоре окончательно растворились в виде отдельных прохожих в бесконечных улочках вокруг Одеона и церкви Сен-Сюльпис. Жители города шли на аперитив и ужин, они шли в ресторан, они шли домой. Воздух был мягким и слегка пахнул цветами. Сделалось тихо. Париж ел.

Внезапно Джонатан почувствовал, как он устал. Ноги, спина, плечи ныли у него от долгой ходьбы, ступни ног огнем горели внутри ботинок. И голод вдруг тоже дал о себе знать, да так сильно, что у Джонатана свело желудок. Ему хотелось супа, салата со свежим белым хлебом и куска мяса. Он знал один ресторан, совсем недалеко, на Рю-де-Канетт, где все это было, предлагалось как общее меню за сорок семь пятьдесят, включая обслуживание. Но разве мог он пойти туда в таком состоянии, весь потный и вонючий, каким он был, и в порванных брюках!

Он решил идти в гостиницу. На пути к ней, на Рю-д?Ассас, была тунисская мелочная лавка. Она была еще открыта. Он купил банку сардин в масле, небольшой кусок козего сыра, грушу, бутылку красного вина и арабский хлеб.

_____

Комната в гостинице была еще меньше, чем его комната на Рю-де-ля-Планш, с одной стороны едва шире входной двери и не более чем три метра в длину. Стены, правда, находились не под прямым углом друг к другу, а ? если смотреть от двери ? косо расходились в стороны, расширяя помещение примерно до двух метров и затем снова сходились друг с другом, образуя в лобовой части трехгранную нишу. Иными словами, комната имела форму гроба, и она была ненамного просторнее гроба. С одной боковой стороны стояла кровать, с другой был умывальник, под ним находилось выносное биде, в нише стоял стул. Справа над умывальником, чуть ниже потолка, было проделано окно, не окно, а, скорее, маленькая форточка, которая выходила к световой шахте и открывалась и закрывалась двумя веревками. Слабый, тепло-влажный поток воздуха проникал из этой форточки в гроб и заносил в него набор очень приглушенных шумов внешнего мира: звон перебираемой посуды, шум воды в туалетах, отрывки испанских и португальских слов, короткие переливы смеха, хныканье ребенка и порой, совсем издалека, звучание автомобильных гудков.

Джонатан сидел в трусах и майке на краю кровати и ел. В качестве стола он подтянул к себе стул, положил на него картонный чемодан и расстелил на нем бумажный пакет, в котором принес купленное в лавке. Ножом он резал маленькие сардины поперек, насаживал одну половинку на кончик ножа, перекладывал ее на отломленный от хлеба кусочек и отправлял затем еду в рот. В процессе жевания нежные, пропитанные маслом тельца сардин перемешивались с пресным лавашом в кашицу изысканного вкуса. Не плохо бы сюда, пожалуй, пару капель лимона, думал он, ? но это было уже почти фривольное гурманство, потому что когда после каждого отправленного в рот куска он делал маленький глоток вина из бутылки, давал растечься ему на языке и причмокивал им, разгоняя жидкость между зубами, тогда, в свою очередь, сладковато-металлический привкус от рыбы таким убедительным образом соединялся с живительно-терпким ароматом вина, что Джонатан был уверен, что еще никогда в своей жизни не ел еды вкуснее, чем сейчас, в эту минуту. В банке было четыре сардины, это означало восемь маленьких кусочков, не спеша разжеванных вместе с хлебом, и восемь глотков вина к ним. Он ел очень медленно. Однажды он прочитал в каком-то журнале, что еда на скорую руку, особенно тогда, когда ты очень голоден, идет не впрок и может привести к расстройству пищеварения и даже к тошноте и рвоте. И еще потому он ел медленно, что полагал, что эта трапеза будет его последней.

После того как он съел сардины и вымакал хлебом остатки масла в банке, он принялся за козий сыр и грушу. Груша была такой сочной, что когда он ее чистил, она чуть не выскользнула у него из рук, а сыр был таким плотно сбитым и прилипчивым, что его трудно было резать ножом, и во рту он оказался вдруг таким кисло-горьким и сухим на вкус, что десны у Джонатана так и сжались от неожиданности и на какое-то мгновение у него пропала слюна. Но тут ему на помощь подоспела груша, кусочек сладкой, пропитанной соком груши, и все снова пришло в движение, стало смешиваться, отделяться от нёба и от зубов, заскользило по языку и дальше вниз... и снова кусочек сыра, слегка пугающая реакция, и снова к нему все примиряющая груша, сыр и груша, сыр и груша ? это было так вкусно, что он даже соскреб ножом с бумаги последние остатки сыра и съел уголки сердцевины, которые до этого вырезал из груши.

Некоторое время он, весь умиротворенный, продолжал сидеть на краю кровати и облизывал языком зубы, прежде чем съел остатки хлеба и выпил остатки вина. Затем он сложил в одну кучу пустую консервную банку, обрезки кожуры от груши, оберточную бумагу от сыра, завернул все вместе с хлебными крошками в пакет, отнес его и пустую бутылку в угол за дверью, взял со стула чемодан, поставил стул обратно на свое место в нишу, помыл руки и стал укладываться спать. Он свернул шерстяное одеяло в ногах и накрылся одной простыней. Потом он погасил лампу. Было темным-темно. Даже сверху, где находился прямоугольник форточки, в комнату не проникал ни малейший лучик света; только слабые, насыщенные парами, потоки воздуха и откуда-то совсем издалека звуки. Было очень душно. ?Завтра я покончу с собой?, ? сказал Джонатан. После этого он уснул.

_____

Ночью была гроза. Эта была одна из тех гроз, которые не сразу разряжаются целой серией громовых ударов и всблесков молний, а одна из тех, которые требуют для своих приготовлений много времени и долго сдерживают свою мощь. Два часа она нерешительно жалась по углам неба, нежно сверкала зарницами, тихо ворчала, перекатывалась от одной части города к другой, словно не зная, где ей собраться, расширялась при этом, росла и росла, покрыла наконец тонким свинцовым полотном весь город, выжидала дальше, заряжалась, благодаря своей нерешительности, все большим напряжением, все еще не ударяла... Ничто не шевелилось под этим полотном. Ни малейшего дуновения ветерка не ощущалось в душной атмосфере, не шевелились ни листик, ни пылинка, город лежал, словно оцепенев, он дрожал от оцепенения, если можно так сказать, он дрожал в давящем напряжении, как будто сам был грозой и ждал момента, чтобы обрушиться на небо.

И потом, наконец, это было уже под утро и начинало слегка светать, гроза громыхнула, один раз, так мощно, так яростно, будто взлетел на воздух весь город. Джонатан подскочил в кровати. Он услышал грохот неосознанно, не говоря уже о том, что не мог распознать в нем удар грома, это было для него хуже: в секунду его пробуждения грохот сплошным ужасом отозвался в его конечностях, ужасом, причины которого он не знал, смертельным страхом. Единственным, что он услышал, были отзвуки грохота, многократное эхо и громовые раскаты. На слух это было так, как будто на улице валились дома, словно книжные полки, и его первой мыслью было: все! вот он, конец. И он имел при этом в виду не только свой собственный конец, но и конец света, смерть всего человечества, землетрясение, атомную бомбу или и то, и другое ? в любом случае, конец абсолютный.

Но потом вдруг наступила мертвая тишина. Не слышно было больше ни раскатов грома, ни шума разрушений, ни небесного треска ? ничего, ровным счетом ничего. И эта внезапная и продолжительная тишина была едва ли не ужаснее, чем грохотанье гибнущего мира. Ибо теперь Джонатану показалось, что хотя он еще и существовал, однако кроме него на свете не осталось больше ничего, ничего напротив, ничего вверху и внизу, ничего внешнего, ничего другого, на что бы он мог ориентироваться. Все его восприятие, зрение, слух, чувство равновесия ? все, что могло ему подсказать, где он и кто он, ? пропадало в абсолютной пустоте мрака и тишины. Он чувствовал только лишь бешеное биение своего сердце и дрожь своего тела. Он знал только, что находится в кровати, но не знал, что это была за кровать и где она стояла ? если вообще она стояла, если она не падала, куда-нибудь в бездонную пропасть, потому что она как будто качалась, и он вцепился обеими руками в матрац, чтобы не перевернуться, чтобы не потерять это единственное что-то, что он еще держал в своих руках. Глазами он искал, за что бы зацепиться в темноте, ушами ? за что бы зацепиться в тишине, он ничего не слышал, он ничего не видел, совершенно ничего, его желудок бурчал, отвратительный привкус сардин поднялся в нем, ?только бы не стошнило?, ? подумал он, ? ?только бы не вырвало, не хватало только, чтобы тебя самого сейчас вывернуло наизнанку!?... и потом, когда прошла уже мучительная вечность, он все же увидел кое-что, а именно, крошечно-слабое мерцание вверху справа, едва приметный проблеск света. И он ухватился за него, вцепился в него глазами, держался за это маленькое прямоугольное пятнышко света, за это отверстие, за эту границу между внутренним и внешним миром, за это подобие окна в комнате... но в какой комнате? Это же была не его комната! Ни за что на свете это не твоя комната! В твоей комнате окно расположено чуть выше того места, где заканчивается кровать, в ее ногах, а не так высоко под потолком. Это... это и не комната в доме дяди, это детская комната в доме родителей в Шарентоне ? нет, не она, это подвал, да, подвал, ты в подвале родительского дома, ты ? маленький мальчик, тебе только приснилось, что ты взрослый, противный старый охранник в Париже, на самом деле ты еще ребенок и сидишь в подвале дома своих родителей, и за его стенами ? война, и ты заперт в подвале, засыпан, забыт. Почему они не идут? Почему они меня не спасут? Почему здесь так ужасно тихо? Где другие люди? Боже мой, где же все другие люди? Я ведь не могу прожить без других людей!

Он вот-вот готов был закричать. Он хотел громко выкрикнуть эти слова, что не может прожить без других людей, выкрикнуть их в тишину, такой большой была его нужда, таким отчаянным был страх старого ребенка Джонатана Ноэля перед одиночеством. Но в тот самый момент, когда он хотел закричать, он получил ответ. Он услышал какой-то шум.

Где-то что-то стукнуло. Совсем тихо. И стукнуло снова. И в третий и в четвертый раз, где-то наверху. И затем отдельное постукивание перешло в частую, тихую дробь и она зазвучала все сильнее и сильнее, и вскоре это была уже не дробь, а мощный, густой шелест, и Джонатан распознал в нем шелест дождя.

Тут помещение снова обрело свой порядок, и Джонатан узнал теперь уже в светлом прямоугольном пятнышке форточку световой шахты и разглядел в тусклом свете очертания комнаты в гостинице, умывальник, стул, чемодан, стены.

Он выпустил из мертвой хватки своих ладоней матрац, подтянул к груди колени и обнял их руками. Так, сжавшись, он оставался сидеть, долго, около получаса, и прислушивался к шуму дождя.

Потом он встал и оделся. Ему не нужен был свет, он хорошо ориентировался в полумраке. Он взял чемодан, пальто, зонтик и вышел из комнаты. Тихо сошел он вниз по лестнице. Ночной порьте внизу у стойки спал. Джонатан на цыпочках прошел мимо него и совсем легонько, чтобы не разбудить его, нажал на кнопку открывания двери. Послышалось едва слышное ?щелк?, и дверь приоткрылась. Он вышел наружу.

_____

На улице его окружил прохладный, серо-голубой утренний воздух. Дождь кончился. Только с крыш капали капли и с маркиз стекали ручейки, и на тротуарах блестели лужи. Джонатан пошел к Рю-де-Севр. Нигде не было видно ни души, машин тоже не было. Дома стояли тихие и скромные, исполненные почти трогательной невинности. Создавалось такое впечатление, что дождь смыл с них их гордость, хвастливое сияние и весь их грозный вид. На другой стороне улицы, перед продовольственным отделом универмага Бон Марше, вдоль витрин прошмыгнула кошка и скрылась под разобранными овощными лотками. Справа, у сквера Бусико, деревья трещали от сырости. Несколько дроздов завели свою трель, она эхом отозвалась от фасадов зданий и только сильнее подчеркнула тишину, лежавшую над городом.

Джонатан пересек Рю-де-Севр и свернул на Рю-дю-Бак, чтобы прямиком направиться домой. При каждом шаге его мокрые подошвы шлепали о мокрый асфальт. Так, словно идешь босиком, подумал он, и под этим он больше подразумевал характерный звук шлепанья, нежели ощущение скользкой влаги в ботинках и носках. Ему вдруг сильно захотелось снять ботинки и носки и пойти дальше босиком, и если он этого не сделал, то только по лености, а не потому, что это показалось бы ему непристойным. Однако он принялся старательно топать по лужам, прямо по самым их серединам, зигзагами он шел от лужи к луже ? один раз он даже перешел на другую сторону улицы, потому что там на тротуаре увидел особенно красивую и крупную лужу ? и топал по ним гладкими, хлюпающими подошвами так, что по стеклам витрин, по припаркованным машинам и по его собственным штанинам вовсю разлетались брызги, это было здорово, он наслаждался этой маленькой детской забавой, точно великой, вновь обретенной свободой. И он был еще весь на подъеме от воодушевления и восторга, когда пришел на Рю-де-ля-Планш, вошел в дом, проскользнул мимо закрытого закутка мадам Рокар, пересек задний двор и стал подниматься наверх по узкой лестнице подъезда для прислуги.

Только выше, на подходе к седьмому этажу, ему сделалось страшно ввиду близившегося окончания пути: наверху ждал голубь, отвратительный зверь. В конце коридора будет сидеть он с красными, когтистыми лапками, окруженный нечистотами и разлетевшимся пухом, сидеть и ждать, со своим ужасным голым глазом, и потом взметнется, громко хлопая крыльями, и коснется одним из них его, Джонатана, никак не уклонишься от него в тесноте коридора...

Он остановился и опустил чемодан, хотя перед ним лежало всего пять ступенек. Он не хотел поворачивать обратно. Он хотел сделать лишь небольшую паузу, слегка перевести дух, дать сердцу немного успокоиться, прежде чем пройти последний отрезок пути.

Он посмотрел назад. Его взгляд прошелся по овальным, спиралевидным виткам перил в самую глубь лестничной клетки, и он увидел на каждом этаже лучи падающего сбоку света. Утренний свет потерял свою голубизну, пожелтел и потеплел, как показалось ему. Из хозяйских квартир до него донеслись первые звуки пробуждающегося дома: звон чашек, приглушенный стук дверцы холодильника, тихая музыка радио. И затем вдруг в его ноздри проник хорошо знакомый ему аромат ? аромат кофе мадам Лассаль, и он несколько раз втянул его в себя, ему казалось, что он отпивает от кофе. Он поднял чемодан и пошел дальше. Неожиданно страх в нем пропал.

Когда он вступил в коридор, он увидел две вещи сразу, с первого взгляда: закрытое окно и тряпку, растянутую для сушки по краю раковины водослива рядом с общим туалетом. Конца коридора он еще разглядеть не мог, ослепительно яркий прямоугольник света у окна затруднял ему видимость. Он прошел дальше, более или менее бесстрашно, пересек полосу света, вошел в тень за ней. Коридор был совершенно пуст. Голубь исчез. Кучки-кляксы на полу были вытерты. Ни перышка больше, ни пушинки, которые бы подрагивали на красной плитке.

*комната служанки (франц.) ** от фр. clochard - бездомный, бродяга. *** от фр. glacis (скат, откос) ? пологая земляная насыпь впереди наружного рва укрепления, крепости.