"Степан Разин (Книга 2)" - читать интересную книгу автора (Злобин Степан Павлович)Волчье логовоКрепостной городок Арзамас, когда-то построенный при древнем мордовском селении для береженья пути из Москвы в Казань и для охраны Нижнего Новгорода от натиска кочевников с юга, давно уже позабыл о ратных делах. Рубежи государства давным-давно отодвинулись от него, и жители, позабыв о военных тревогах, спокойно селились в слободах за стенами. Арзамасские пушки ржавели по стенам города, никто не чинил городские башни и надолбы, рвы осыпались и зарастали травой, и по отлогим зеленым краям их бродили козы. И вот в мирный город, где все стрельцы занимались больше всего ремеслами, а воевода любил разводить свиней, – с барабанами, с ревом труб вошли три тысячи войска. Кони затопотали по улицам, мерным шагом прошла пехота. Лошади, запряженные цугом, провезли невиданное множество пушек... За несколько дней до того шли несмелые, тайные слухи о том, что Разин пришел под Симбирск. В городе нашлись уже и такие, кто грозил его именем богачам-притеснителям, впрочем втайне не веря и сам, что такое может стрястись. Казалось, что все, что есть шумного, беспокойного в мире, то идет стороной, где-то мимо. И вдруг ратный гул прокатился по городу... Все население выслали для обновления стен и рва, чинили надолбы, на обветшалые башни с уханьем на веревках тянули стрельцы новые медные и железные пушки... Местный воевода Шайсупов совсем затих, даже не появлялся в съезжей избе. На его месте сидел теперь окольничий князь Петр Семеныч Урусов. Ему подчинялось и все то войско, которое так внезапно нарушило мирную жизнь Арзамаса и наполнило город шумом и небывалою теснотой... Воевода Петр Семеныч Урусов первым вышел из Казани на Разина и сначала стоял в Алатыре. Потом, после того как Барятинский был разбит под стенами Симбирска, не решаясь вступить один в битву с Разиным, Урусов оставил Алатырь и ушел со всем своим войском в Арзамас... Вослед за Урусовым, спасаясь от Разина и от крестьянских восстаний, в Арзамас начали прибегать воеводы окрестных городов со своими товарищами, с приказными людьми и с воеводскими семьями; так же с семьями бежали сюда из своих горящих восстаниями уездов ближние дворяне, купцы, устрашившиеся разорения от мятежников, духовенство, ратные начальные люди, стрельцы... Из-за внезапного переполнения города арзамасские жители скоро перестали себя чувствовать хозяевами своих домов и дворов: в каждом дворе ютилось теперь по две-три семьи беглецов, искавших убежища под защитою войска князя Урусова... В первые дни по приходе Урусова в город местные купцы и богатые посадские люди радовались тому, что все-таки самое страшное их минует, потому что не станет же Разин лезть в город, настолько наполненный ратными силами. Но мало-помалу их радость сменилась опасением, что пришельцы, как саранча, истребят все запасы их пищи. Даже самые богатые горожане уже стали жалеть, что беглецы по пути не попались разинцам... И все-таки с каждым днем становилось еще теснее, прибывали новые беглецы из тех мест, где вспыхивали восстания или куда доходили разинские казаки... Многие из жителей приходили с жалобами к Урусову, который всех принимал по нуждам в приказной избе. Жители жаловались князю на утеснения со стороны приезжих, на истребление ими добра, на насильственное занятие ими домов и на всяческие обиды от пришлых ратных людей. Беглецы приходили тоже с жалобами на хозяев, которые то не давали топить печи, то вступали во всякие свары и драки из-за своего имущества... Только что воевода отделался от купца, которому пьяный стрелец продал чужую лошадь, а теперь приходилось ее возвращать, и вот уже опять ворвалась к нему какая-то крикливая баба. – Князь-воевода! Петр Семеныч! Да где же тут правда?! Коли муж мой пропал от воров, так и доли мне нету?! С троими робятами отпустили меня злодеи... Куды ж мне деваться?! Да как я в такой каморушке стану?! – истошно вопила дородная женщина, наступая выпяченным своим животом на князя Урусова. – Кто ты, матушка, кто такова? Толком молви, никак ничего не пойму. Отколь воры тебя отпустили? – спросил воевода. – Из Нижнего Ломова, государь Петр Семеныч! Воеводска я вдова, Петр Семеныч, голубчик, заступник! Воеводу Андрея Иваныча Пекина ты изволил ли знать? Вдова я его. Злодеи на пиках его разнесли... – Вдова разразилась вдруг пронзительным, жалобным причитаньем: – Укажи ты, сердешный, тем нехристям правду чинить... Воеводша ведь я! На кого ж я теперь-то, вдова-горемыка, осталась!.. Урусов перекрестился. – Царство небесное, знал я Андрея... Когда же... стряслося? – В четверг на неделе, мой государь... Нечистый весь город поднял: перво письма все воровские читали между себя, потом на приказну избу накинулись целым скопом... Андрюша-то на крылечко выбежал да саблей двоих злодеев посек, а те-то всем городом на него... Троих дворян, да приказного, да Андрюшеньку, да стрельца Покатуя сгубили... – Вдова залилась опять причитаньем. – Царство небесное! – повторил еще раз, перекрестившись, Урусов. – За государя живот положил Андрей. Честь и хвала и вечная память ему! – важно сказал он. – Государь тебя не забудет. Как звать тебя, матушка? – Марья, Иванова дочь, сына боярского Селезнева. С троими робятами, сударь, я упаслась от воров. По дворам натаскалась – никто не впускает с троими, а тут... – Государь тебя, Марь Ивановна, не забудет и сирот не оставит в беде... Честь и хвала твоему покойнику, – повторил воевода. – Вот и я так же молвила: «Честь и хвала! Постоял за царя!» – вдруг с высохшими глазами яростно, без причитаний, заговорила вдова. – А тут полный город со всех сторон воевод набежало: курмышский, ядринский, атемарский, терюшинский, да бог его весть откуда еще прибрались. Города свои побросали, за государя не встали с мечом на нечистых мятежников, – а тут им всем лучшие домы подай?! Я в Нижний к сестрице хотела проехать, так нету пути от воров. И так-то я тут проедаюсь, а те-то всегда сыты-пьяны, в шишки да в карты, прости Христос... Винище жрут! Домы все позаняли. А вечор мурашкинский с лысковским воеводы еще прибегли от войны хорониться, да в тот же дом, где и я... Добришко мое покидали в чуланчик... Велел бы ты им, Петр Семеныч, князь милый, вернуть мою горенку... – Князь-воевода! – вбежав в приказную избу, возбужденно, запыхавшись, крикнул стрелецкий сотник. – От Оки идет войско! Великая рать идет, Петр Семеныч!.. Урусов вскочил. Мигом мелькнула мысль, что Арзамас окружают разинцы, что им не пробиться... Конец! – Сколь будет воров? – в волнении спросил он. – Да что ты, да что ты! Какие там воры?! Царское войско в подмогу нам с Мурома, князь-воевода Петр Семеныч! – Государево?! Во-он что! – Урусов сел и вытер ладонью покрывшийся потом лоб. – Во-он что-о! – соображая, медленно протянул он. – Иди, иди, матушка! Видишь сама, тесно. И я потеснюсь, – сказал Урусов вдове. – Вишь, еще войско идет, а ты тут про горенку... Не на век селиться. Какую-нибудь уж сама себе разыщи... – Да ведаю, сударь мой, что тесно... – начала вдова Пекина. Но воевода прервал ее. – Иди, иди, матушка-а! – досадливо закричал он. – А ты тотчас беги к протопопу, – послал он сотника, – всем причтом чтобы с крестами встречали бы войско. Я сам на коне навстречу... Арзамасские колокольни звонили торжественным звоном. Муромские ворота города распахнулись навстречу подходившему конному и пешему стрелецкому, солдатскому и рейтарскому войску. Конные и пешие ряды воинов растянулись больше чем на версту. Впереди подходившего войска ехал боярин Юрий Олексиевич Долгорукий. При встрече с крестным ходом боярин, сойдя с седла, приложился к кресту и принял благословение священника. Увидев Долгорукого впереди подходившей рати, Петр Семеныч был от души обрадован, что ему придется служить со своим старым другом. – Вот рад-то я видеть тебя, князь Юрий! – воскликнул Урусов. Он рванулся с объятиями к Долгорукому, но боярин, холодно отстранившись, лишь повитался с ним за руку и вскочил на своего гнедого жеребца. Думный дворянин Федор Леонтьев и окольничий Константин Щербатов, ехавшие с боярином, тоже не проявили слишком большой горячности при встрече с Урусовым. Петр Семеныч был озадачен и даже смятен душою. С чего бы старый приятель и друг Долгорукий с ним обошелся так холодно?! Перед собором, как водится, остановились отслужить молебен. Толпа дворян и воевод раздалась в обе стороны, пропуская высокого и надменного боярина, сухощавого, чернобородого, с сильною проседью, ни на кого не глядящего выпученными ястребиными глазами. За ним шел Урусов. Во время молебна они стояли бок о бок, но Долгорукий так усердно молился, что Урусов ему не решился задать никаких вопросов... Потом, прикладываясь ко кресту, Долгорукий спросил протопопа, где стать на постой... Урусов опешил: что-то боярин вздумал спрашивать протопопа?! Урусов уже решил поселить воеводу вместе с собой. Но вдруг протопоп предложил боярину место в своем доме, и Долгорукий тот час же согласился. – Да, Юрий Олексич, покои тебе уж готовят! – воскликнул обиженный Урусов. – Тебе бы, князь, ведомо было, что государь от воеводства тебя отставил и указал тебе ехать, не мешкав, в Москву, а город и войско ты на меня покинешь, – отрезал боярин. Он быстро пошел к своему коню и отъехал... Воеводы соседних уездов, бежавшие от мятежников в Арзамас и жившие тут в безделье, потянулись толпою вослед за боярином. Петр Семенович, смятенный, приехал к себе, в дом арзамасского купца Раздорина. Сам купец выехал, предоставив жилище воеводе, и вот уж недели две жил по соседству, у своего брата. Дом был удобный, устроенный, и Урусов, выезжая навстречу войску, указал освободить половину для нового воеводы. Теперь слуги таскали вещи Урусова в одну половину, очищая вторую для Долгорукого... – Все назад, по места-ам! По местам, говорю! Эк, базар натворили какой! – закричал, входя в дом, Урусов. Слуги кинулись все расставлять по старым местам. – После поставите. Все пошли вон! – закричал воевода. – Вон! Оторопелые слуги вмиг разбежались. – Раздеваться! – крикнул Урусов. С помощью холопа, такого же старика, как он сам, воевода скинул торжественный наряд и остался одетым по-домашнему. Он походил из угла в угол по своим приведенным в беспорядок покоям, потоптался возле стола, открыл наугад страницу часослова, прочел: «...да не убоишься, аще и смертию ти претит...» Воевода усмехнулся. – Одеться! – позвал он. Он вдруг решил поехать в приказную избу, чтобы никто не подумал, что он растерялся от приезда боярина, не смеет по-прежнему править свою службу и сразу готов покориться ему да уехать. С помощью старого слуги он обулся, надел кольчугу, накинул широкую ферязь { – Ну, государь Петр Семеныч, грозен боярин приехал! – заговорил пришедший. – Там воеводы собрались у протопопа да в складчину напасли угощенье. Стол уставили – аж протопопица ахнула. Дивно! Меду, наливок сыскали – хоть впору царю. Двух гусей запекли, ухи наварили... А боярин как зыкнет, как топнет ногою, как зарычит, прости боже, зверь зверем: «Да что же вы, растакие-то дети, сюды от воров убежали для пьянства?! Всех, кричит, поверстаю в солдаты, с пищальми пехотой пошлю воевать! Города, кричит, побросали на срам государству и всем дворянам! Как драть посулы с живого и с мертвого, на воеводстве сидя, так – вы первые, а стоять за великого государя и за державу, за отчую честь – устрашились!..» Воеводы один за другого хоронятся от боярских глаз, а он кричит: «Вон! Чтобы духом вашим мне более не смердело! Ворья, мужиков забоялись, заячье племя!.. Поместья и вотчины от вас велит государь за срам отобрать!» – А что же, и поделом! – в раздумье согласился Урусов. – Ведь я тут стою ради ратного дела и ради воров одоленья, а вы – будто крысы на стог в половодье залезли. Вот и выходит, что я тут все войско держу для вашего лишь бережения. И впрямь, города свои побросали. С ворами биться за государево дело не стали, а тут весь город объели, без дела лежа... – И тебя он бранил тем же словом, сударь Петр Семеныч! – лукаво добавил алатырский воевода. – Кабы только нас, не так бы беда. За тебя нам обидно. «С окольничим, князь Петром, говорит, вы, как мыши, из городов убежали. Государево сердце, кричит, в кручину вогнали!» Так и срамил принародно. Что ты молвил сейчас про нас, а он про тебя то же слово!.. – Самого бы его под Синбирск – каков оказался бы победоносец?! – вдруг остынув, сказал Урусов. – Вот то-то ведь и оно! Я так и сказал ему, сударь Петр Семеныч! От малолюдства ушли, мол. Кабы доволе войска, то не ушли бы. Мол, Юрий Никитич Барятинский под Синбирском разбит... – А он? – И слушать не хочет. Всех разогнал... Во время этой беседы воеводы входили один за другим к Урусову. У них был растерянный и смущенный вид. Каждый из них по-своему жаловался на грубую выходку боярина, который отчитывал их, как приказчиков в вотчине или простых мужиков. – Посмотрим, как сам станет биться! Два полка привел. Пусть посылает Леонтьева со Щербатым. Мы тут не напрасно сидели: для обороны устроили город; ему не придется теперь острожки строить, засеки ставить... Пришел на готовое да гордится собою! – говорили воеводы. – Пусть боярин вокруг оглядится – тогда и увидит, что был неправ. А покуда мы станем всяк свое дело делать. Не то, за нашими вздорами, воры нас всех тут, как кур, переловят, – решительно остановил Урусов поток воркотни. – По своим местам, воеводы! Подчиниться словам Долгорукого и уехать сейчас в Москву означало бы позабыть о возможности оправдания себя перед царем. Урусов решил во что бы то ни стало оставаться тут, не отдавать Долгорукому свое войско и доказать, что он тоже способен сражаться и побеждать, когда есть достаточно ратной силы. Все воеводы-беглецы были у него расписаны и ранее по полкам, но никто не заставлял их нести службу, и сами они что ни день забывали эту обязанность. С приездом боярина они сами хотели взяться за дело под рукою нового воеводы, отшатнувшись от Урусова. Но боярин обидел и оттолкнул их. Теперь они поневоле стали союзниками Урусова в их общем желании оправдаться перед царем и перед всею дворянской и боярской Россией... Урусов и Долгорукий встретились лишь через два дня в приказной избе. Долгорукий по-прежнему сурово и сухо сказал, что вот уж два дня ожидает от окольничего передачи его войска и города. – Ни войска, ни города я, боярин, тебе не отдам и сам никуда не поеду, – ответил Урусов. – Государь не ведал того, что тут, за Окою, творится, а кабы ведал, не указал бы мне бросить все... И ты – воевода бывалый, боярин. Тебе бы уразуметь, что не страха ради я ворам Алатырь покинул. Нежданная сила воров привалила. Не с малыми людьми от них устоять в таком худом городишке, вроде Алатыря. Ратную силу хранил я, когда отошел в Арзамас. Не то ты пришел бы – и Арзамаса не стало бы: тоже сожгли бы его, как Алатырь! Долгорукий и сам понимал, что неожиданный размах крестьянских восстаний сделал невозможной борьбу против разинцев малыми силами, которые были высланы в прошлом месяце. Еще по пути от Мурома Долгорукий встретил в лесах немало дворян, которые вместе с семьями бежали в Касимов, Муром и в Москву. Беженцы в один голос твердили о наступившей кончине мира и о пришествии антихриста... Опытный в войне, воевода Долгорукий и сам хорошо понимал, что даже его сильных полков будет мало для борьбы и для усмирения края. Еще с пути, угадав обстановку, он отправил в Москву гонца, требуя нового подкрепления своего войска. Долгорукий совсем не имел намерения погубить, опорочить и осрамить своего старого друга Урусова. Но надо было всех успокоить, добиться того, чтобы люди поверили, что не разинская сила, а только пустой, недостойный страх перед плохо вооруженными мужицкими скопищами разогнал воевод из их городов, что если бы воеводы были достаточно смелы, то давно уже задавили бы всякий мятеж. Потому Долгорукий и слушать не хотел оправданий Урусова, заранее зная, что все, что он скажет, будет вполне справедливо. Но признать правоту Урусова – это значило вслух признать силу Разина. А этого делать было нельзя. – И в других городах от тебя пошло, – сурово сказал Долгорукий Урусову, – како ты, государев большой воевода, творишь, так и малые воеводишки по уездам... А ворище кричит: я, мол, всех воевод государевых побиваю! Барятинска в битве побил, а Урусов и сам убежал! – со злостью сказал Долгорукий. – Да где бишь еще у вас тут святой угодник, страстотерпец курмышский воевода? С чернью мятежною заедино вышел воров встречать хлебом-солью { – Послушай, боярин... – заикнулся Урусов. – И нечего слушать, Петр Семеныч! Нечего слушать, князь! – оборвал Долгорукий. – Велел тебе государь к Москве ехать, и мой тебе добрый совет: не мешкав, туды поезжай... – Как будут воры побиты, и пусть государь тогда меня казнит смертью за ослушание его святой воли, а покуда я не поеду. А курмышского воеводу я выдам тебе, посылай его к палачу. Я сам его в подполе в съезжей избе в колодах держу за его срамную измену... – А как ты на воров изготовился?! – перебил раздраженнее прежнего Долгорукий. – Воеводы твои убеглые с утра до ночи, у протопопа в дому сойдясь, пьют вино да в шашки играют! Терюшинский воевода с пьяных глаз у лысковского воеводшу отбил!.. Арзамасских людей дотла разорили – кур, гусей, поросят поприрезали дивно сколько! Ропот вокруг... По всему Заокскому краю два воеводы лишь было добрых – в Верхнем да в Нижнем Ломове... Нижнеломовский за государеву честь свой живот положил: в малых людях напал на воров да их атамана нечистого саблей срубил... А его честную вдову пьяницы беглые с троими детьми в чуланчик загнали!.. «Поспела и тут, окаянная баба!» – с досадой подумал о воеводской вдове Урусов. – Засеки да острожки наставили мы по пути от Алатыря к Арзамасу, боярин, – сказал он Долгорукому. – А в Арзамасе ныне дворяне сошли со всего Заочья. Я их коплю, да еще я с Мурома дорогу оберегаю, по которой ты с войском прошел... Да жду вестей, когда придет время на вора ударить. А время сие уж не за горами!.. С этого дня наступило в городе явное двоевластие. Жители Арзамаса не знали, кому из воевод угождать. Некоторым больше нравился жестокостью нрава и гордостью «настоящий боярин» – Долгорукий. Другие были на стороне более мягкого и простого воеводы Урусова. Нелады между воеводами отражались и на отношениях между их людьми: ратные люди, прибывшие с боярином, гнали со стен и от башен и городских ворот людей, подчинявшихся воеводе Урусову, а те отгоняли их, говоря, что сумеют без них постоять за город... На улицах, на торговой площади и возле церкви между людьми Урусова и Долгорукова возникали что ни час потасовки... Через два дня после беседы с Долгоруким, первого октября, в праздник покрова богородицы, князь Петр Семенович даже в церковь пришел воровато крадучись и стал совсем в сторонке, не желая мешаться в толпу воеводской мелочи и в то же время не решаясь, как полагалось по чину, стать рядом с Долгоруким, от которого ждал какого-нибудь оскорбления... Он понимал, что Долгорукий затеет теперь принародный разговор возле церкви и станет при всех срамить его и требовать, чтобы он сдал свое воеводство... Но этого не случилось: прежде окончания церковной службы верный холоп вызвал Урусова из церкви... Оказалось, что его ждет дворянин – посланец Барятинского с письмом о том, что князь Юрий Никитич выступил из Казани и движется на Симбирск со свежими силами. Барятинский выслал гонца почти от самой Казани, но в пути у того убили коня, и он тащился пешком, хоронясь от мятежных скопищ, потому ничего не мог сказать о том, где теперь войско Барятинского. Барятинский еще ничего не знал, что теперь, по указу царя, подчинен Долгорукому, потому и сообщал о своем движении Урусову. Он собрался ударить на Разина от симбирской засечной черты и просил воеводу выйти со своим войском на соединение с ним возле Тогаева городка или Юшанска... Был уже покров день, а никто еще не вышел и даже не был готов к походу из-за того, что гонец опоздал... Урусов решил выступать, ничего не говоря Долгорукому, вдвоем с Барятинским ударить на Разина, разбить воров и тем доказать свою правоту. Он тотчас вызвал своих ратных начальников, велел приготовить немедля походный запас сухарей и в два дня быть готовыми к походу, а тем временем выслать дозоры в симбирскую сторону, чтобы разведать дороги... Как только весть о готовящемся походе достигла Долгорукого, так тотчас боярин приехал к Урусову сам. – А как же ты, Петр Семеныч, один, без меня, в поход собрался? – прямо спросил Долгорукий, в упор глядя в лицо князя Петра своими немигающими круглыми глазами. – Там мое войско идет на воров, должно вместе ударить и правду мою доказать, – заявил окольничий. – Какое же там твое войско? – Стольник Барятинский, коего я посылал в Симбирск. В первый раз его воры побили по малолюдству, а ныне он с новой силой подходит... – А ладно ли, князь Петр Семеныч, что ты от меня таишься с вестями? – строго спросил Долгорукий. – От твоего промедления может снова стрястись, что Юрья Никитича вор расколотит! На ком тогда перед богом и государем ответ? Мои-то полки сильней твоих впятеры и к походу готовы... Кабы ты мне сказал о вестях, и я тотчас бы выслал навстречу стольнику Юрью Никитичу войско свое... А ты со мной в жмурки играться?! – На готовое хочешь, боярин Юрий Олексич?! – с жаром воскликнул Урусов. – Мое войско вора побьет, а твое станет в трубы трубить?! – Я мыслил, у нас с тобой государево войско, Петр Семеныч! – гневно воскликнул боярин. – Я не похитчик чужой ратной славы. Милостью государей от юности в битвах возрос! Долгорукий поднялся и, не прощаясь, уехал. Воеводская гордость не позволяла теперь ему поступать, как хотел он раньше: выслать в симбирскую сторону свое войско. Что там ни будь, а Урусов станет потом говорить, что он прискакал из Москвы на готовое, чтобы писать отписки царю о своих победах... Мысль о том, что такое поведение Урусова может привести к поражению царских войск, к пролитию лишней крови, теперь уже отошла на второе место. Самое главное было в том, чтобы доказать, что именно настоящая победа не может прийти ни от кого иного, кроме как от него, от Юрия Долгорукого, самого искусного и умного воеводы... Наутро Урусову доложили, что войско готово к выходу, но все еще не возвратились дозоры, высланные им для разведки дорог. А когда вокруг мятежи и заставы, идти без разведки было бы неосторожно. Урусов решил подождать с выступлением до вечера или до следующего утра... Вдруг к Урусову прискакал еще новый гонец от Барятинского с вестью, что разинское войско под Симбирском разбито. Разин разбит! Если бы при получении этой вести был Долгорукий, Урусов ему забыл бы все обиды последних дней, обнял бы крепко и расцеловал от радости... Разин разбит его войском, а не приверженцами Долгорукого. Его подчиненный Барятинский нанес поражение врагу государя и церкви, бояр и всего дворянства, разбил нечестивца, к торжеству всей державы!.. И вот через час в арзамасских церквах загудели колокола. Они звонили в неурочное время, и весь народ в городе, удивленный необычайностью звона, высыпал из домов и поспешил на церковный звон, чтобы узнать, что случилось. В собор, где служил протопоп, сходилась вся, теперь многочисленная, знать Арзамаса. На этот раз прежде других появился сам воевода Урусов, одетый со всем богатством и пышностью, а за ним – важная свита его ратных начальников. Соборная церковь быстро наполнялась народом. У всех на виду протопоп, выйдя из алтаря, подошел к отставленному воеводе, окольничему князю Урусову. Откинув седые волосы, он подставил князю Урусову ухо, и князь что-то ему прошептал. Тогда протопоп удалился в алтарь... Когда уж весь город собрался к молитве, в церкви послышался шепот и дворяне раздались, пропуская вперед Долгорукого. Боярин прошел на самый перед и остановился рядом с Урусовым. Он хотел спросить окольничего о причинах молебствия, но тот так усердно молился, что «не заметил» прибытия боярина. Долгорукий увидел, что все наблюдают его неудавшуюся попытку заговорить с князем Петром Семенычем. Он кашлянул и покраснел... В это время протопоп вышел из алтаря и обратился к толпе молящихся: – Братие! Милостью и промыслом божиим и молитвами всех христиан и верных богу людей совершилось добро: вор и безбожный разбойник, мятежный изменник Стенька Разин в Синбирском городке побит на боях государевыми ратными людьми стольника князя Юрия Никитича Барятинского. Толпы мятежные рассеяны в прах, сам вор дважды ранен и, истекая кровью, бежал с поля боя. Есаулы и заводчики мятежа кои побиты в бою, а кои всякими кажнями кажнены, и город Синбирск ныне в руках государевых воевод. За избавление державы от смуты и мятежа, за одоление государевой христолюбивой рати, умилясь в сердцах, господа бога нашего возблагодарим и господу миром помо-лим-ся-а-а-а! – внезапно по-молитвенному заголосил протопоп. Гулкий голос его отдался под куполом церкви. Откликнулся дьякон. Дьячок подскочил с дымящимся кадилом и сунул его дьякону в руки. На церковной колокольне по-праздничному затрезвонили колокола. Началось благодарственное молебствие... С завистью к удачливому воеводе Барятинскому, падали на колени окрестные воеводы благодарить создателя за помощь в подавлении мятежа. С радостью стукался лбом в землю Урусов, довольный успехом Барятинского. Слушая молебен, крестясь, он сочинял про себя доношение к государю: «...а ныне сам вор, быв поранен, покинул свой воровской стан и бежал на низовья, да, чаю, на том и быть прекращению мятежу...» Дворянам и воеводам и женам их грезилось мщение за пролитую дворянскую кровь, мщение за погоревшие их поместья, за страх, с которым они бежали, спасая свои животы... Пена бешенства накипала на их языках, злобная жажда крови рождалась в сердцах, наконец начавших отходить от трепета... И все, от Долгорукого и Урусова до самых мелких дворян, молившихся в церкви, обдумывали, каким страшным казням они предадут усмиренных мятежников, размышляли о том, сколько плах и виселиц понаставят они в своих поместьях, как отведут свое сердце, хлеща плетьми и кнутами взбунтовавшихся мужиков, чтобы ни детям, ни внукам их вперед не повадно было восставать на своих господ... В дыму молитвенного ладана чуялся им запах пыточной башни – горелого мяса и крови... Протопоп, читая молитвы, настроен был мирно, он предвкушал праздничное угощение в доме «победителя», каким выставлял себя князь Урусов, еще до начала молебна пригласивший протопопа на обед... Долгорукий, молясь, обдумывал, принять ли праздничное приглашение государева ослушника. Хотя могло получиться и так, что в связи с известием о победе государь простит и ослушание Урусова, и бегство его из Алатыря... «Дам ему добрый совет: самому поехать в Москву к государю с радостной вестью, – решил наконец Долгорукий. – Если поедет в Москву, то и полк мне отдаст, и упорство свое покинет! А может, и вместе нам взяться воров выводить? Хоть ратную славу мне тут не стяжать, да и так ее хватит. А ныне возьмусь выводить измену крепкой рукой. Спасение отечеству ныне не в битвах, так в каре жестокой. И тут тоже надобен разум и воеводская хватка!» Праздничным звоном отвечали собору и другие арзамасские церкви. В них сошелся простой люд: стрельцы, подьячие и посадские разных городов, убежавшие от войны в Арзамас. Тут же были и арзамасские горожане. Слыша весть о победе над Разиным, иные из них недоверчиво молчали, другие же, считая неизбежной победу царского войска, желали лишь одного: чтобы все поскорей закончилось, чтобы можно было опять по-мирному жить в домах, без стесненья, принесенного нашествием воевод и дворян... Большинство простого народа желало победы Разина, считая, что если он победит, то жизнь будет легче, но, видя в городе такое скопление воевод и ратных людей, жители Арзамаса были устрашены этой грозной силой и не смели надеяться на победу правды. Многие к тому же предпочитали, чтобы война, разрушения, смерти, кровь прошли где-нибудь стороной, не касаясь ни их добра, ни жилищ, ни близких людей, а чтобы Разин «там», где-нибудь по другим городам и селам, одолел бы, а у них тут устроилась бы сама по себе справедливая жизнь, без войны и без крови... Молебен окончился. Праздничная толпа воевод и дворян выходила из собора. Многие оставались на паперти: окликнув друг друга, кидались в объятия, обнимались и целовались, как будто на пасху, поздравляли друг друга с победой и окончанием богопротивного мятежа. Они не могли расстаться и разойтись. Взявшись за руки, делились они своей радостью, наперерыв говорили друг другу лишь об одном: как вернутся в свои поместья и вотчины и какую там учинят расправу... Жалуясь друг другу на полное разорение своих домов в деревеньках и городках, обсуждали, что можно купить в Арзамасе, чтобы везти с собой по домам. – Я лишь плетей бы отсюда повез, а прочее все мужики нанесут в покорность! – повторял всем одно и то же дородный, брюхастый, седой дворянин. – Нанесу-ут! Весь дом устроят богаче, чем был! Жен и детей нагишами оставят – моих оденут! Арзамасски кожевники издавна плети плести искусны, продадут по дешевке!.. Боярин Долгорукий и князь Урусов вышли из церкви последними вместе с протопопом. На лицах их ясно светилось примирение, дружелюбие и приязнь друг к другу. Еще в соборе, ожидая, пока разоблачится священник, они успели договориться о том, что теперь, для полного искоренения мятежа, надо выслать сразу большие силы, которые грозной карой пройдут по всему восставшему краю, нагоняя страх, без пощады казня заводчиков и главарей смуты, строя виселицы на площадях и перекрестках дорог, расправляясь кнутом, топором и пламенем... Выступление войска Урусова было отложено до другого дня, когда Долгорукий подготовит к походу свои полки, предназначенные уже не для битвы, а для расправ и казней... В доме Урусова матушка-протопопица с женами нескольких воевод – все радостные, разрумянившиеся, довольные – хлопотали, готовя праздничный стол. В городе с разрешения арзамасского воеводы Шайсупова, почуявшего себя хоть в чем-то хозяином, открыл торговлю кабатчик. Ратные люди Урусова и Долгорукого праздновали в кабаке победу над Разиным и примирение своих воевод... В приказной избе Арзамаса Долгорукий засадил всех арзамасских и беглых из других городов подьячих писать увещательные письма мятежникам о том, что Разин разбит и бежал, и о том, что боярин и воевода им предлагает сдаться, сложить оружие и, в знак покорности государю, принести вины и поцеловать крест на верность. Пока подьячие в десятках списков переписывали это письмо, боярин созвал воевод и начальных людей на совещание о том, как лучше действовать против воров. Дворянское войско усмирителей должно было двинуться из Арзамаса тремя полками в разные стороны, при этом каждый из трех полков обязан был рассылать от себя небольшие отряды, по сотне и по две, для занятия городов. Очищая от мятежников города, следовало сажать на места воевод и приводить местных жителей к крестному целованию или к шерти – по их вере – и тотчас же набирать в городах пополнение ратных людей и направлять их в деревни и в села, в дворянские вотчины и поместья для усмирения крестьян... Каждый полк, кроме оружия, брал с собой воз батогов, кнуты и плети. Кроме того, Долгорукий послал в Москву гонца с требованием выслать сто человек палачей и сколько возможно пыточных приборов для пытки атаманов и «пущих» воров. Во все стороны перед выходом войска были высланы из Арзамаса разъезды, чтобы открыть места пребывания рассеянных толп мятежников, бегущих от Симбирска и других городов... Один из таких разъездов поймал в лесу пробиравшегося с нижегородской стороны казака. Его привели к Долгорукому. Молодой «вор» не противился схватившему дозору и сам потребовал доставить его к боярину. Связанного пленника поставили перед воеводой. Долгорукий взглянул на него. Донская шапка на голове, синий кафтан под грубой епанчой, татарские сапоги, руки связаны за спиной. Лицо безбородое, совсем молодое, левый глаз косоват. Казак смотрел в лицо боярину без всякой боязни. – Отколь, куда пробирался, вор? – спросил Долгорукий. Пленник не выдержал, прыснул смехом и загигикал: – К тебе добирался, боярин Юрий Олексич. Не ведал, что ты так почетно встретишь! Да что ты, боярин! Аль не признал?! Долгорукий удивленно взглянул на пленника. – Господи, Ваня! Право, ведь Ваня! Да как же ты в эком нелепом обличий? – воскликнул старый боярин, узнав нареченного зятя, младшего князя Одоевского. – Да что ж вы стоите-то, олухи! Распутывай князя Ивана Яковлича! – прикрикнул воевода на дозорных стрельцов, приведших пленника. – Пошли вон отселе! – приказал он, как только были срезаны с рук Одоевского веревки. – Ну, сказывай все ладом – как, откуда? – подставив для поцелуя щеку и усадив Одоевского, спросил воевода. – Вот как, боярин! Через скопища воровские, через нечистые их собрания я к тебе пробрался! Лихо, а?! – похвалился Одоевский. – Три тысячи нас, дворян, к тебе шло, ан под Нижним у переправы стоит воровское скопище. Мы в схватку сошлись... Куды там! Побили да за Оку нас погнали... Звал я дворян, кто смелый, со мною к боярину пробираться. Никто не пошел. А я – вот, князь-боярин! Я тут, возле вотчинки нашей, все с детства в седле обскакал... Пустился по памяти... – Сколь же воров там скопилось у переправы? – в нетерпенье перебил боярин. – Да кто же их считал, боярин! Сказывали дворяне: не менее – с десять тысяч. А подлинно – кто же ведает! В лесу казак на меня наскочил, заколол его да раздел, а свое-то платье кинул в лесу – вот и стал казаком. По пути сколь раз воры меня спрошали. Я врать-то ловок! Такого им набрехал! – в увлеченье собой продолжал Одоевский. – Как там воры оружны? – опять перебил воевода. – Пушки у них, пищали, мушкеты, а самих – не менее тысяч с пятнадцать. – Ты только что молвил, что десять тысяч, – остановил воевода. – Не-ет, более будет! – настойчиво возразил Одоевский. – Да тут по пути-то повсюду ворье – по просекам, на мостах, на всех росстанях по дорогам... Тут недалечко есть нашей вотчины атаман – Харитонов Мишка. Как бы попал я ему – уж содрал бы он шкуру. Я его добро знаю: с братишкой его галочьи гнезда в лесу зорил, как малые были... – Три тысячи, говоришь, дворян шло? Куды ж вы посланы были? Чего же Оку не перешли? – К тебе шли, боярин Юрий Олексич. Да как перейти? Из-за Оки-то воров не собьешь! Едино лишь – на них с тылу грянуть, через леса подобраться к Павлову перевозу. А то и на Нижний отселе тебе не пройти... – Что ты врешь! – рассердился боярин. – Вор Стенька разбит и бежал назад в Астрахань. Теперь, я чаю, воры все побросали, от Нижнего утекают... – Когда вор разбит? – удивился младший Одоевский. – Вечор получил вести. Молебен служили по всем церквам. – Ну, слава богу! А ведаешь ты, боярин Юрий Олексич: у бати в Земском приказе сидят воры, кои в Москве по торгам вели речи, что Разин скоро бояр побьет и его стречать всей Москвой с хлебом-солью... Многи дворяне глядят из Москвы, куды в дальние вотчины ехать! – Вот ведь дал тебе бог языка, князь Иван! – оборвал Долгорукий. – Я про Нижний спрошаю, а ты мне пустое – про воровскую брехню на Москве!.. Сможешь ты войску вожем быть? Проведешь ли до Павлова ратных людей лесами? Мы весь скоп воровской захватим под Нижним, покуда ворье не прознало, что Разин побит, да все по домам не ушли. Разбегутся – тогда их не выловишь в деревнях. Надо нам поскорее выходить... – Проведу! Я, как ехал сюды, примечал дорогу. Под самый великий скоп, к Павлову, выведу, – обещал Одоевский. – Коли вывести можешь, пойдем-ка, покуда не спит Леонтьев, я тебя проведу к нему. Да не беда. Идем так. После оденешься в доброе платье. Найдем для тебя по плечу, – нетерпеливо сказал Долгорукий, заметив, что молодой дворянин растерянно оглядел свой «воровской» наряд. Они вышли во двор. Наступил уже вечер. Долгорукий взглянул на небо. – Зарево? Али заря до сих пор играет? – сказал Долгорукий. – Ночь на дворе. Какая, боярин, заря! Оба остановились. Осеннее мглистое небо на юго-востоке все светилось то тускнеющим, то вновь разгорающимся широким багряным заревом. – Должно, там какой-то пожар, – сам не зная чем вдруг взволнованный, произнес Долгорукий. – Пожар... – подтвердил Одоевский. И вдруг они оба услышали в той стороне отдаленные и глухие удары пушек. На ночной тихой улице послышался бешеный конский топот. У воеводских ворот всадник отпрукнул коня и, бросив его у калитки, вбежал во двор, вгорячах не заметив боярина. – Чего ты? – спросил Долгорукий вдруг дрогнувшим голосом. – Несметными силами воры идут в Арзамас, боярин! – воскликнул гонец. – Кадом взяли. Ратных людей побили... Кадомский воевода убит!.. – Гонец указал на небо: – Вишь, горит. Верст пятнадцать отсюда, у засеки, битва... – Молчи! – весь дрожа, неистово прошипел Долгорукий. Это был славный поход «четырех атаманов», которые взяли Саранск, Верхний и Нижний Ломов, Шацк и Кадом и шли теперь разорять воеводский оплот – Арзамас... |
||
|