"Степан Разин. Книга вторая" - читать интересную книгу автора (Злобин Степан)Два великанаИзмученные вековою засухой понизовские степи остались теперь за спиною Степана. Хлебные земли, спелые нивы, полные клети зерна лежали перед ним на пути в Москву. Из Симбирска, Казани и Нижнего, из Владимира, Мурома, из Тамбовского, Касимовского, Перьяславского и Суздальского уездов что ни день приходили к Разину ходоки. Во всех уездах народ только и ждал приближения разинской рати, чтобы восстать на боярство. Силы Разина выросли бы стократно в этих краях. И царская Русь как в горячке ждала этого страшного часа. Боярская дума сидела ночами и днями, снаряжая полки из Москвы и из всех больших городов, рассылая указы по всем городам о высылке денег на ратные нужды, о постройке на Волге, у Нижнего, морских и волжских стругов, о казни всех тех, кто сеет мятежные слухи, об укреплении стен и надолб, об описи старых пушек и о литье новых, о вывозе хлебных запасов к Москве, о непроезде из города в город без подорожных грамот, о неприеме к ночлегу прохожих, проезжих и явке их сотским и старостам. Державные власти спасали свою державу, свои дома и богатства и самые жизни. Они торопились поставить несокрушимый заслон между хлебной землею и войском Разина. Симбирск должен был стать рубежом смертельных битв против мятежников. В самом Симбирске стоял, поджидая Разина, окольничий воевода Иван Богданович Милославский. В Алатыре расположился готовый к удару окольничий воевода князь Петр Семеныч Урусов. Из Казани к Симбирску двигался стольник воевода князь Юрий Барятинский[34] с рейтарской конницей. Через Владимир, Муром и Арзамас, через Нижний, Козлов и Тамбов подвигались рати воеводы боярина князя Юрия Олексиевича Долгорукого из полевых полков драгун и рейтаров и свирепой своры дворянского ополчения, полки рейтаров, солдат и драгун под началом думного дворянина Федора Леонтьева, окольничего Константина Щербатова, воеводы стольника Безобразова, князя Мещерского, дворянское ополчение окольничего воеводы Салтыкова, стольника Лопухина, думного дворянина Пушкина, окольничего князя Голицына, окольничего Стрешнева и многих других… В обозе главного воеводы боярина князя Юрия Долгорукого на пяти возах везли плети, кнуты, колоды с цепями, палаческие щипцы, топоры, и за подводами шли и ехали пятьдесят палачей для расправы с мятежным народом — пятьдесят палачей, как знак веры боярства в свое кровавое дело и в победу боярской державы. За палачами, хоронясь в колымагах, ехали целым обозом полсотни черных и белых попов для приведения к крестному целованию побежденных мятежников и для напутствия крестом и молитвою пленников, обрекаемых казни… Путь к Москве для Степана лежал через Симбирск и Казань на Нижний. Он знал, что по этим большим городам его ожидает повсюду сильное войско, но мог избегнуть больших схваток и, переправившись через Суру и Оку, захватив Саранск, Шацк и Темников, выйти сразу к Рязани и Мурому. Но тогда воеводы кинулись бы на понизовые города — на Царицын и Астрахань и отрезали бы его от понизовий Волги и от казацкого Дона. В тылу у Степана оказались бы Нижний, Казань и Симбирск — могучие твердыни востока, с левого крыла угрожали бы полные стрельцами Козлов и Тамбов, а с правого — Владимир и Суздаль. Разин решил, несмотря на все трудности, не оставлять за своею спиной по Волге непокоренных больших городов. Он не рассчитывал, что до морозов успеет прийти к Москве, понимал, что зимою, хочешь не хочешь, придется стоять в Нижнем или в Казани, где может держаться его разноплеменное многочисленное войско, где надежны стены и весь крепостной снаряд, где хватит на всех хлеба и прочих запасов, но все же достаточно далеко от Москвы, чтобы по зимним дорогам не так-то легко было выслать против народной рати большое боярское войско… В Симбирске стояло шесть тысяч стрельцов да еще набежало с три сотни конных дворян из захваченных Разиным городов Понизовья. Ожидая нашествия буйной мужицкой орды, воевода Милославский в те дни укреплял городские стены, обновлял рвы и надолбы. Каждое утро он сам проверял городские работы, поднимался на башни и озирал всю окрестность через зрительную трубу. Воевода ждал подхода к себе на выручку Барятинского с конным войском с Казани и князя Урусова — от Алатыря с пешими полками солдатского строя… Но вот, поднявшись на башню, в туманной дымке сентябрьского утра заметил он приближение огромных полчищ от берегов Волги: Разин опередил Барятинского и Урусова… Воевода кинулся к пушкарю, стоявшему с фитилем у осадной пушки, чтобы подать знак тревоги при приближении врага. — Зелье пали! — прохрипел воевода вдруг пересохшим ртом. Башня и стены и вся гора, на которой был выстроен город, вздрогнули от сотрясения пушечным гулом. Тотчас в ответ ударили в городе тулумбасы, забил городской набат, откликнулись церкви, и воевода увидел с башни, как ожил Симбирск: по утренним улицам побежал народ, поскакали всадники, раздался собачий лай, а несколько мгновений спустя повсюду в городе появились на улицах поспешающие к местам оружные ратные люди — стрельцы и дворяне… С тревогой, но вместе и с удовлетворением смотрел воевода на то, как Волга все гуще чернеет подходящими с низовьев стругами, ладьями, челнами… «Глядишь — через час подоспеют Барятинский и Урусов. Пусть ворье на Симбирск наседает; держать нам их тут невеликим боем у самого города, а как конная сила придет, тогда и прикончить всех начисто разом!» — раздумывал воевода. Он вышел бы и один на мужицкий скоп, но строгий наказ большего воеводы — князя Урусова — запрещал ему вступать в общую битву, пока не сойдутся войска Урусова и Барятинского, чтобы воров не рассеять, а окружить и под корень всех порубить без остатка. Милославский выслал гонцов в алатырскую сторону к князю Урусову и в казанскую — навстречу Барятинскому с вестями, что воры пришли под самые стены… Милославский не знал, что Разину тоже известно о подходе к Симбирску Барятинского и князя Урусова и о том, что когда они подоспеют, то в городе станет двенадцать тысяч конного и пешего войска. Милославскому и в голову не пришло, что Степан поспешал к Симбирску, чтобы драться с разрозненными силами воевод. Если бы разгадать замысел Разина, Милославский заперся бы в стенах и сидел осадою до подхода выручки. Но он не считал вора Стеньку, мужицкого атамана, способным к тому, чтобы быть дальновидным и мудрым. Видя нестройные толпы мятежной рати, которые лезут на город от Волги, вооруженные вилами, копьями, рожнами да мужицкими косами, Милославский презрительно усмехнулся. Ратные начальники города уже собрались тут возле него, и воевода отдал им зрительную трубу, чтобы все могли видеть жалкий вид приближавшейся разинской рати… Милославского подмывало все же побить воров одному, не ожидая прибытия солдат и рейтаров, доказать, что стрельцы и дворяне могут биться не хуже полков, обученных на иноземный лад. «Да срам и сказать-то — с кем биться?! Одной лишь изменою горожан и брал, видно, вор понизовские города! А у нас тут отколь быть измене?!» — размышлял воевода. По короткому совету с ближними начальниками воевода двинул из города навстречу мятежным толпам три сотни дворянской конницы — всю конную силу, которая у него была, — и за нею пустил два самых надежных приказа московских стрельцов старой службы. Дворянская конница в три сотни всадников, построившись клином, повела за собою пехоту стрельцов, и воевода с башни смотрел с радостным замиранием сердца на то, как сближаются рати. Он видел заранее мысленным оком, как врежется конный клин в эти нескладные толпы, как под напором дворян мятежники раздадутся в стороны, и стрельцы — два приказа стрельцов, краса и гордость Симбирска! — встанут стеной, разделяя мужицкий скоп и расстреливая его из пищалей… — Вот сойдутся!.. Вот-вот сойдутся! — шептал воевода, наблюдая сближение симбирской высылки с «воровскою» толпой. Дворяне на всем скаку впритык с десяти шагов ударили по врагу из мушкетов и врезались саблями в толпы, топча их копытами лошадей. И, не выдержав грозного натиска стройной дворянской конницы, мятежники с криками бросились прочь — вправо и влево в кустарники. Побежали! У воеводы от радости заняло дух — это случилось легче, быстрее, чем он ожидал… Но в тот же миг перед дворянами, будто выросло из-под земли, появилось стрелецкое войско Разина в зеленых кафтанах, и дружный удар пищалей встретил дворян, не успевших сдержать конского бега, и симбирских стрельцов, которые не успели еще развернуться в бою. А вслед за ударом пищалей несколько разинских пушек, заранее скрытых в кустах, шарахнуло по симбирцам пушечной дробью. «Эх, да что же я натворил! — только тут опомнился Милославский. — Ведь все говорили, что дьявол хитер на ратный обман! Как же я допустил?!» Воеводский гонец стремглав полетел из ворот к симбирцам с приказом вернуться в город, но они пустились уже и сами бежать, спасаться… И тут-то с обеих сторон, от Свияги и Волги, ринулись из лесу конные силы Степана: пятьсот запорожцев Бобы и пятьсот донских конников Еремеева. Отрезав дорогу к городу смятенным симбирским стрельцам, казаки окружали их небольшими кучками и крошили, не давая опомниться и занять оборону… «Не бой, а побоище, право! Высылку выслать в подмогу!» — мелькнуло в уме воеводы. — Еще два приказа в поле! — выкрикнул он, обращаясь к начальным людям, стоявшим возле него. — Куды там! Опомнись, Иван Богданыч! Не видишь — погубим стрельцов! У них, вишь, и конная сила и пеша, и счету проклятым не видно… Каб конницу нам, — возразил голова, стоявший рядом с Милославским. — Я мыслю, нам поспешать запереться в острожке покуда. И вдруг раздалась пальба в самом городе, свист, крики по улицам: пользуясь тем, что внимание всех приковано к полю боя, Разин с другой стороны ворвался в Симбирск… С криком «измена!» начальные люди Симбирска горохом посыпались с башни. Спасти остальных стрельцов, запереться в стенах кремля на вершине горы, уберечь дворянские семьи, духовенство, купцов, царский хлеб, пороховую казну… С поспешностью симбирские сотники и десятники гнали своих стрельцов на вершину горы, в рубленый осадный городок, обнесенный глубоким рвом… Запереться в стенах хотя на два, на три часа, пока подойдут Барятинский и Урусов, а вечером выйти на вылазку и ударить стрелецкой пехотой в поддержку солдат и рейтаров, которые подойдут на подмогу, — так решили начальные люди Симбирска… В этом году купеческие караваны с верховьев, дойдя до Симбирска, остановились после известия о выходе Степана на Волгу. Толпы ярыжных с купеческих стругов, с насадов и плотов поселились в симбирских слободах. Чтобы спастись от голода, они рыбачили в Волге, ждали прихода Степана. Больше всего среди них мутили работные люди Василия Шорина, которым приказчики дали расчет, свезя все добро со стругов в лабазы Симбирска. Это они-то и взбунтовали посадский Симбирск и подняли горожан на добрую встречу Степана… Весь город, кроме острожка, в первый же час оказался захвачен Разиным. Для народного войска это был первый бой с воеводами. И в этом бою народ одолел. Дворяне и стрельцы были побиты, бежали, покинув поле, и заперлись в крепких стенах. Степан в этом первом бою нарочно пустил «на затравку» простую мужицкую рать, чтобы крестьяне считали, что это они, простой крестьянской ватагой, с рожнами и пиками вышли на бой против дворянской конницы и победили… Разин заранее знал, что сначала они в бою не снесут удара и побегут. Для того он припас им в помощь два ряда понизовской стрелецкой пехоты да с двух сторон приготовил в засаде конное войско. Все было рассчитано верно, и теперь, когда город был взят, больше всего атаман был рад, что все участники битвы считали это своей удачей. Разин слышал общий ликующий говор, обычное после первой битвы бахвальство, хвастовство поединками, которых как-то никто из товарищей и не приметил, — все было так, как бывает во всякой битве, когда новичкам дается удача. Это была наука брата Ивана — заставить людей поверить тому, что они победили. С того часа, как человек поверил, что он победитель, он больше не новичок, а бывалый воин, боец. «У него и осанка иная станет: глядишь — он и ростом выше, и шире плечьми, и в глазах у него играет отвага!» — говорил когда-то Иван. И Степан Тимофеевич видел теперь, что прав был Иван. Все его войско было возбуждено и пьяно победой. — Дворянин в драке жидок! — слышал Разин презрительный говор. — Он в брюхо рожна не любит. Кишка у него слаба! — На коне он силен, а содрал его со хребта — тут ему и аминь! Степан усмехался, поддакивал и бодрил свое войско. Иных подзадоривал походя: — Не спеши, погоди: ныне — цветики, ягодки — впереди! Вот московские дворяне налезут, не так запоешь! — дразнил атаман молодых. — А что нам московски-то, батька Степан Тимофеич?! А что нам московски?! Аль у московских по две души?.. Аль у них брюхо железно?! И Разина радовал этот веселый и бодрый дух его рати. Он знал, что эту победу он построил своим умом, своим опытом, хитростью и расчетом. Он знал, что время не ждет, что отдых будет не долог. Еще до утра, прежде приступа на Симбирск, он послал по дорогам разъезды, разведать — откуда первыми придут воеводы на помощь Симбирску. Оставить Симбирск позади в осаде да встретить боярское войско в пути, разбить воевод по отдельности, пока они не сошлись под стенами, — это было сегодня главной заботой Степана. Ожидая Урусова от Алатыря, Разин выслал вперед за Свиягу Наумова с Алешей Протакиным, Серебрякова, Андрейку Чувыкина и бурлака Серегу Завозного с ватагою волжских ярыг, дав им наказ стоять насмерть, но не пустить Урусова на симбирский берег Свияги, куда он будет рваться для соединения с Милославским. К осаде острожка Разин назначил Федора Сукнина, Лазаря Тимофеева, Федора Каторжного и Ивана Федотова — атамана симбирских крестьян, чтобы поставить заслоны у всех городских ворот и не пустить Милославского вырваться из острожка навстречу боярской выручке, жать, теснить, забивать пищалями, пушками и рукопашным боем обратно в стены острожка, чтобы сидели, как крысы в норе… Бобу Степан послал по Казанской дороге, чтобы присмотреть лучшее место для битвы с Барятинским. С Бобой пустились Ерославов, Чикмаз, Митяй Еремеев… Сам Степан поскакал по направлению к волжскому берегу, к стругам и челнам, оставленным на приколе. Возле Волги на берегу он увидел свой атаманский шатер. Степан вошел в шатер шумно и весело. Маша прильнула к нему всем телом. Степан взглянул ей в лицо. Спросил, как девчонку: — Что, глазастая, оробела?! — и засмеялся. — Скушно одной в поле? Ну, не беда — наш ныне город. Воеводу побили к чертям!.. Чай, слыхала пальбу? Вот то-то!.. Степан делился своею радостью с ближними товарищами — с Сергеем, Наумовым, с Бобой. Но в сердце его была, скрываемая от себя самого, тайная потребность похвалиться победою перед Марьей, увидеть еще раз неиссякаемое восхищенное удивление, которым каждый раз загоралось все ее существо. Ему хотелось почувствовать ее счастье тем, что он жив, невредим, что снова он победитель, что он с ней, ее богатырь, и любит ее больше всех на свете… — Вишь, тучи какие налезли, Маша. Нече дождя дожидать — иди в город. Тереша тебе избу добрую сыщет, — сказал ей Разин. Разин крикнул Терешку, шагнул из шатра. Сам думал, что тотчас воротится к ней, но в это время из тумана и мути выскочил посыльный Еремеева. — Батька! Войско великое лезет с Казанской дороги. — С Казанской? Ну что ж, и с Казанской побьем! — изобразив уверенную беспечность, сказал Степан, уже опираясь ногою в стремя. Он не вернулся больше к Маше в шатер. Наказав Терешке переправить Марью в Симбирск, он пустился к Казанским воротам Симбирска. По пути валялись под осенним дождем неубранные тела убитых. Разин подумал о том, что потери его не велики по сравнению с дворянскими. Могли быть и больше. Это обрадовало его. Сама по себе пролитая кровь лишь укрепляла войско. То, что люди видели и хоронили убитых в бою товарищей, придавало им еще больше дух воинов… «На приступ лезти да ворога гнать, то всякий дурак сумеет! — учил в свое время Степана Иван Тимофеевич. — Хуже — в осаде сидеть али стоя на месте держаться — вот где наука нужна, Стенько! Когда ты на приступ лезешь, ты грозный воин. Ты силу свою во всех жилочках чуешь — орел! А когда на тебя наседают, ты полевая дичина. Ударил бы — развернуться-то негде, тесно. Как медведь в своем логове… Мужества более нужно сидеть-то в осаде али на месте стоять!..» Если бы вот сейчас, когда отдохнули, позакусили, сказать победителям нынешним лезть на неприступный симбирский острожек, добить Милославского, — тотчас полезут, хотя невозможно его одолеть без подкопов, без подготовки. Но еще труднее вот тут, в поле, стоять под дождем и ждать, когда сзади тебя стоит враждебный острожек, дворянские пушки, пищали, а впереди готовится на тебя великое войско… — А что за «великое», Митя? Как оно там велико? — спросил Степан Еремеева. — Дозорные молвят, что конное тысячи в две, а то три. Пушек с двадцать при них, заводные кони у всех… Языка-то вот мы добыть не сумели… Место для битвы Боба с товарищами выбрали на Казанской дороге, в версте от Симбирска. После страшного конского падежа, напавшего на казацкую конницу на низовьях Волги, множество донских казаков осталось без лошадей. Они двигались с разинским войском в челнах. Часть из них под началом Михайлы Ерославова Разин и поставил в кустах при дороге, позади широкой поляны, чтобы первыми встретить удар воеводы Барятинского. Пищали наведены на дорогу, казацкие копья выставлены вперед, навстречу врагу… На пятьсот шагов позади них, ближе к симбирскому острожку, у края другой поляны, Степан поставил вторым заслоном тоже пехотный полк в тысячу понизовских стрельцов под началом Чикмаза. С правого крыла их на пригорке в кустах и бурьяне Сергей Кривой выставил пушки, наведя их заранее на дорогу, чтобы можно было ударить, когда рейтары будут на подступе к казакам Ерославова, а если они прорвут казацкий заслон и ринутся дальше под стены, то повернуть пушки так, чтобы шарахнуть по ним раньше того, чем они дорвутся до Чикмаза. На берегу Свияги в лесу села в засаду конница запорожцев. Справа, по берегу Волги, в ивовом поросняке — засадный полк Еремеева. Тысячный полк татар под началом Пинчейки Разин выслал переправиться через Свиягу, обойти рейтаров и с тыла обрушиться на них в разгаре битвы… Объезжая свое войско, Разин бодрил казаков и стрельцов, напоминая им об утренней легкой победе над дворянами и стрельцами Симбирска. Он ни в ком не приметил робости, но под дождем, в грязи народ шутил неохотно. Сосредоточенная напряженность сковала людей. Их смущало самое слово «рейтары» и ожидание враждебного войска хваленой иноземной выучки. Хуже всего, что ожидаемый враг был невидим за серой стеной непогоды. Под ногами людей и коней чавкала грязь, приставала к лаптям, к сапогам, кони скользили и оступались… Молчание и тишина всем становились в тягость. Всем хотелось, чтобы скорей завязался бой. Разин тоже был неспокоен — битва могла разгореться в трех местах сразу: возле острожка, откуда осажденные будут рваться навстречу своей выручке, вперед, на Казанскую дорогу. На самой Казанской дороге пойдет главная кровавая схватка с Барятинским, который сам будет стремиться прорваться к острожку, на выручку осажденным симбирцам. А хуже всего, если в тот же час от Алатыря, с той стороны Свияги, приспеет Урусов с солдатской пехотой… Сукнин и Наумов были разумные и смелые атаманы, но все же у Степана болело сердце — хоть натрое разорвись, чтобы всюду поспеть самому!.. Разин с Бобой подъехали на холм к Сергею, где стояли скрытые пушки. Пушкари забили заряды и напряженно ждали в едком дымке, струившемся от зажженных фитилей, прикрывая их от дождя полами вымокших зипунов и кафтанов. Степан и Боба набили трубки, раскурили их от пушкарских фитилей. — Куды он там к лешему делся? Дозоры, что ли, послать? — проворчал Степан. — А ты погони посыльного — нехай поторопит! — шутя сказал старый полковник. В этот миг потянувший от Волги ветер сдернул темный край облаков и среди туч сверкнула дневная голубизна. Внезапно для всех оказалось, что не так еще поздно. — Ба! Белый день на земле-то, — высказал общую мысль Сергей. — И биться повеселее будет! — отозвался ему Разин, который не в шутку тревожился тем, что ночь помешает биться с Барятинским, а к утру может поспеть и Урусов… И вот впереди показались из леса рейтары в коротком, немецкого склада платье, с легкими мушкетами у седел, в кольчугах и с железными нагрудниками, надетыми на лошадей… Разин тотчас отправил к Михайле Ерославову посыльного сказать, чтобы копья в бою опустили пониже — метили коням не в груди, а в брюхо, не защищенное железом. Судя по тому, как спокойно скачут рейтары, Разин подумал, что воевода не знает о взятии города и подойдет вплотную под выстрелы, не опасаясь удара. У Сергея мелькнула та же радостная мысль, от нетерпения зачесались ладоши, и единственный зрячий глаз его сверкнул торжествующим огоньком. — Ух, Стяпан, как я их резану-у! Ух, братец ты мой, как я их резану! — прошептал он, словно опасаясь, что рейтары могут его услышать… Но внезапно затрубили веселым напевом вражеские медные трубы, кто-то выкрикнул что-то в рейтарских рядах, и весь конный полк в тысячу всадников без остановки и всякой задержки на ходу перестроился к битве. В тот же миг все рейтары пригнулись ко гривам, сабли тускло блеснули над их головами, а лошади бурей рванулись влево, заходя под крыло пехоты Ерославова… Никто не успел опомниться от быстроты их поворота. Сергей запоздал ударить по ним из пушек: теперь враги были отделены от него казаками… С холма было видно, как разом все вздрогнули и повернулись казацкие копья, встречая в лицо изменившего свое направление врага… Земля гудела от топота тысяч подков. Грозный клич наступающих рейтаров пронесся над полем битвы… И вдруг, не выдержав приближения этой лавины закованных в железо людей и коней, несколько человек из казацкой пехоты Ерославова, покинув свой места, бросая пищали и копья, пустились бежать от врага… Степан увидал, как сам Ерославов с двоими казаками вскочил и пытается удержать бегущих… «Дурак! Ах, дурак! Вот тебе атаман!» — выбранил Ерославова Разин, опасаясь того, что он из-за этой малой кучки людей оставил большое дело. Так и случилась беда: в прорыв, который образовался на месте бежавших, ворвались рейтары… Вот сеча идет, вот рубят они казаков, вот бьются казаки, ан было бы раньше держаться: навалились и ломят рейтары… Еще побежала кучка донцов… и вот уже все потекло, покатилось прямо к холму, где стоял Степан, прямо на пушки Сергея… — Ату их! Ату-у! Улю-лю-у! — как на потешной травле псарям, вопил воевода Барятинский, поощряя рейтаров к погоне за беглецами. Он удало мчался вместе с рейтарами, рубил сплеча казаков и павших топтал конем. Только тут Разин понял свою ошибку: привычные биться конно, пешие казаки Ерославова чувствовали себя беспомощными и робкими, встретившись с конным врагом. А Барятинский был довольно умен: когда казаки побежали, он не погнал их прямо, где ожидал его стрелецкий заслон под началом Чикмаза, а, охватив их дугою, еще раз обманул атамана, изменив направление и стремясь к наугольной башне Симбирска. Пушки могли бы смешать и замедлить его стремительность, и Чикмаз успел бы тогда перестроить своих стрельцов, отрезав путь к башне острожка, но пушки были бессильны: донская пехота смешалась с рейтарской конницей. Бить по врагу из пушек — это значило бить по своим. Не ударить из пушек — рейтары ворвутся на холм, перебьют пушкарей, захватят все пушки и повернут их против осадных войск, чтобы выпустить вылазку из острожка… — Сережка-а! Лупи, не жалей! — закричал в этот миг Михайла Ерославов, теснимый конницей. — Бей из пушек, Сережка-а! — Пали! — хрипло выкрикнул Разин вместо Сергея. Недружно, нестройно грохнули пушки с холма. Трясущимися руками пушкари совали в запалы зажженные концы фитилей, чтобы бить по врагу, но убивали вместе с врагами и своих… Разин видел, как рядом падали казаки и рейтары, сметенные близким ударом пушечной дроби, как воеводская конница сбилась с лада и в ужасе перед пушками отступила от Сережкиного холма. Но опытные в боях начальные люди сдержали рейтаров, построили и повели их снова вперед, упорно прорываясь под стены острожка. Однако навстречу им, из кустарников, откуда не ждал и Степан, разом поднялись дула пищалей и встали стрельцы Чикмаза. Эти были привычны к пешему строю. Пятьсот пищалей ударили прямо в упор, в морды мчавшихся лошадей, в груди и головы всадников. Копья встали железной преградой на их пути… — Ай да Чикмаз! Поспел молодец! — радостно вслух одобрил Степан. Но конники Барятинского не смешались. — Под стены! Вперед! — кричали их начальные люди. И вот они дорвались до стрельцов, вот врубились в пехоту Чикмаза, оттесняя ее все ближе к стенам острожка, к воротам. Вот слышно — осажденные криками со стен подбодряют конников к бою. Вот-вот рейтары сломят последних стрельцов и обрушатся на заслон у ворот острожка… «Конницу из засады!» — подумал Разин, оглянувшись на Бобу. Он не успел сказать вслух, как Боба уж понял его. — Не время еще, Стенько! — сказал полковник, сам в волнении теребя усы. И вот затрубили рейтарские трубы. Такие же медные трубы откликнулись им из-за леса, и свежий рейтарский полк вырвался из лесу и понесся под стены острожка на помощь первому… Разин знал, как и Боба, что должен быть, что есть у Барятинского засадный полк. Он знал, что засадный полк вот-вот вступит в битву. Сергей уж давно подготовил для этой минуты пушки, чтобы ударить засадному полку под крыло, но засадный полк вышел внезапно не с той стороны, и теперь не достать его было пушками… И вот еще — третий конный полк вылетел на ту же поляну с другой стороны; оттуда, откуда пришел Барятинский… Сколько же их?! Степан и Боба переглянулись — оба стараясь не выдать друг другу свое смятение. Но вдруг этот третий полк с визгом и криками ринулся под крыло свежим рейтарам, выпустив по ним тысячу стрел. Это поспел, как раз в самую пору, Пинчейка… — Теперь и пора! — твердо сказал Разин Бобе. Боба подал рукою знак и сам тяжко взвалился в седло. Стоявший все время возле него в ожидании молоденький запорожец забил в тулумбас, внизу, под холмом, затрубили накры, и запорожцы — от Волги, Еремеев — от Свияги ударили конной силой на конную силу рейтаров, нещадно рубя и отгоняя прочь… В последний миг дня еще раз проблеснуло солнце и скрылось в лесу за Свиягой, а вслед за тем снова нашли клокастые темные тучи и полился немилосердный, казалось, до самых костей проникавший дождь с раскатами грома, с осенней бурной грозой… В наступивших сумерках и густом дожде бойцам с обеих сторон становилось труднее биться. Не раз уже застывали сабли в размахе, поднявшись над головой своего же неузнанного товарища… Ни бойцы, ни их предводители с обеих сторон не знали и сами, кто кого больше теснит, кто отходит, кто наступает, чьих коней выбегает все больше из боя лишенными всадников… В тумане и мраке теснила рейтаров конница Разина, наседая на них, прижимая к прибрежным кустам. Рейтары рвались из окружения конницы, но только, казалось, вырвались, как пики, рожны, копья и вилы встречали их из кустов, из-за пней, из-за кочек… Рейтарам не было места, чтобы оправиться. Тесно… нельзя построиться, разогнаться стремительным бегом… Стесненные кони храпели и дыбились, терлись их крупы о крупы, а снизу за конские ноги из мрака цеплялись беспощадно жестокие мужицкие косы, подрезая под самые щетки ноги коней, невидимые вилы вспарывали коням животы, или вдруг внезапной дружной пальбой ударяла сотня мушкетов из темных кустов или из камыша, из самой воды… Будь хоть немного светлее, рейтары давно увидали бы, как страшно редеют их расстроенные ряды, — они устремились бы в ужасе в бегство, но сумрак и дождь скрыли от них картину их общего поражения и поддержали их мужество… Беспощадная сеча длилась до тех пор, пока до воеводы Барятинского, едва разыскав его в сумятице боя, добрался с полсотней людей посланный ранее из разведки отхода поручик. Он сообщил воеводе, что все поле боя обложено бессчетной разноплеменной ордой и остался лишь узкий проход вдоль самой Свияги. Бывший возле Барятинского трубач подал знак. Медный голос прорезал разноголосый шум боя, и в тот же миг раздались с разных сторон еще два, еще три медных голоса, будто в ответ, повторяя в точности тот же напев… Разинцы, не поняв значения этих необычайных, новых для них звуков, заколебались. Иным из них показалось, что с трех-четырех сторон из мрака и ливня мчатся на них свежие силы воеводских полков. — Уходят! Уходят! Братцы! Казаки! Гони! Добива-ай! — голосил Степан, прежде других догадавшись, что рейтары спасаются бегством. — Сережка! Пушки на кони — в уго-он! — Экая темень, Степан! Что тут пушки! — подъехав и вытирая мокрой шапкой с бороды и лица дождевую воду и пот, возразил Сергей. — Ну, мы знатно им дали! — добавил он, словно битва уже завершилась. Конечно, Сергей был прав. Пушки были в такой непросветной ночи бесполезны. Но как упустить врагов, когда силы довольно, чтобы их всех до единого перебить, как попавших в облаву волков. — Добить до конца! Что нам темень! — оборвал атаман Сергея. — В уго-он! — грянул он и с поднятой саблей пустился вскачь в ливень и мрак вслед за бегущим хваленой немецкой выучки войском, увлекая в погоню народную рать, распаленную битвой и верой в свою победу. Так было в Саратове, так в Самаре: Терешка подыскивал для Степана большой дом, в каком подобает жить атаману, а Марье рядом с ним домишко с садиком в зелени, чтобы никто не видал, когда атаман к ней зашел, когда от нее вышел. В Симбирске нашел он избушку возле самого атаманского дома. Степана он поместил в покинутом купеческом доме, хозяин которого скрылся в острожек с дворянами и Милославским. Позади этого дома, в глубине купеческого двора, жил домовый приказчик, который сам знал за собою довольно грехов перед горожанами, чтобы тоже убраться с хозяином в стены острожка. Тут-то и поместилась Маша. Изба с утра была топлена. Марья согрелась, вздула огонь, и хотя за окном была непогода, а за городом бушевали битвы, она принялась по-женски за то, чтобы все устроить к приходу Степана. Она велела принести еще дров. Можно было кликнуть какую-нибудь симбирскую бабу помыть полы… Не хотела: все для него своими руками! Высоко подоткнув сарафан, Марья вымыла начерно избу, потом послала Терешку разжиться кваском и набело вымыла пол мятным квасом. Не лето — мухи не наберутся, а дух — так уж дух! Обозного казака послала топить во дворе баню, велела сготовить веников — знала, что атаман любит крепко попариться… И пока хлопотала о том о сем, все дальше уходили утренние сумрачные мысли, которые мучили Марью, пока она одна оставалась в шатре среди поля. А мысли в шатре были обидные, горькие: Марья думала о том, что все время похода ее везут в казацком обозе на телеге вместе с атаманской рухлядью — с шубами, сбруей, дареными лошадьми, с коврами, с какими-то сундуками… А Степан проезжает в походе мимо, не остановится, словно ее и нет, словно забыл о ней. И вот так покинет в шатре где-нибудь в поле одну под дождем, да и забудет — сам дальше с войском уйдет покорять города… Марья успела наставить на стол всяческой всячины — что откуда взялось! Какая-то симбирская купчиха прибралась, нанесла в поклон свежей свинины, квашеной капусты, Яблоков. Говорит: «По-соседски, на новоселье…» Марья подумала: «Знать, муж не поспел товары припрятать!» Любопытно и недоверчиво купчиха осматривала Марью, а уходя, не выдержала, спросила: — В законе живет с тобой али балует только? Маша вспыхнула: — Неуж я на потаскуху похожа?! — Законны-то не бывают такие красавицы. Я ведь сама… — Купчиха оборвала свою речь, усмехнулась и, гордо закинув голову, совсем по-другому сказала: — Таких-то и любят! А законные что же? Тебя не касаемо, что я сказала, ведь вот ты какая, — вдруг подольстилась она. — Тебя и законную грех не любить! — Купчиха взялась за дверную скобу, да вдруг задержалась. — Ай в чем пособить? — готовно спросила она. Маша осталась одна, купчиха еще более растревожила ее сердце. Даже тогда, когда Саратов и Самара сами отворяли перед Разиным ворота, встречали его с колокольным трезвоном, с иконами и с приветною хлебом-солью, а жители на веревке вели в покорность ему воевод и начальных, — даже тогда она среди общего ликования оставалась одна, в стороне от Степана и окружавшей его общей радости… Кто-то шепнул купцам, или они догадались и сами, кто она такова, — ей нанесли даров. Не за красу ее — думали угодить атаману. А он вдруг нахмурился… «За тем ли гналась я за ним, добивалась, в тюрьме сидела и вынесла муки от воеводы, за тем ли смерть мужа простила, чтобы все время обиды терпеть?!» — в иной день думала Марья, но тут же она сама пугалась своего ропота: как бы не услыхала судьба, как бы не сотворила с ней хуже! А вдруг он покинет ее, — куда ей тогда? В это утро перед симбирской битвой Степан зашел к ней, сказал, что впервой за все время нынче ждет большого боя с воеводами. Марья поцеловала его, как мужа, перекрестила, как когда-то Антона, когда подступали к стенам ногайцы. Заметила, что Степану не нравится… «Небось каб его казачка благословила, не сдвинул бы брови, не отшатнулся бы, как бес от креста!» — с болью думала Марья, вспоминая об этом после ухода купчихи. «А все же заскочил!.. Сокол буйный мой, заскочил во шатре проведать, похвалиться Машке своей, что одолел в бою воеводу! — утешила себя Марья. — А кому же еще хвалиться?! В ком радости столько взыграет, как в Машке!» «В город идти велел, — знать, не мыслит от воевод быть побитым, то бы велел на струга подаваться или в шатре сидеть в поле…» — думала Марья, постилая постель. И вдруг ей представилось, что Степан сейчас в битве, что он, может быть, ранен, и у нее опустились руки. Она бессильно села, не смела стелить постель — вдруг судьба ей назло нанесет ему рану, а то и бог знает… За окном то и дело сверкали молнии, почти непрерывно гремел гром. Маше сделалось жутко. «Чего же они не едут? Какая тут может быть битва?! Поколют, порубят свои своих в темноте — ведь эка погода!» — подумалось Маше. Огонь в печи давно догорел. Изба освещалась лампадкой перед иконами. Свечи Марья жалела: знала — Степан любит свет, а свечей было мало. В церкви завтра купить, не забыть… Как вдруг в непогожей ночи залаяли издалека собаки, их лай подхватили другие, по ближним дворам; и сквозь ливень и гром, собачий лай и вой ветра на улице зазвенела казацкая песня… Марья засуетилась, заметалась по горенке, ожидая, что вот-вот войдет он сюда… И вошел… Не один, привел с собой Еремеева, Серебрякова, Наумова, Алексея Протакина. На пол текла с них вода… — Вот так тепло у тебя, атаманша! — воскликнул Степан, скидывая кожух. — Намокли мы и иззяблись доволе! Чего там есть, чтобы погреться да с праздничком стукнуться чаркой! Еще воеводу разбили, Машуха! Такой нынче день нам дался!.. Разин обнял ее, при есаулах на радостях поцеловал прямо в губы. — Банька топлена, атаман, — в смущенье сказала Маша. Еремеев при слове «банька» повел на нее лукавым взглядом и усмехнулся… Казаки переглянулись с такой же мужской усмешкой. — На всех вас там веников изготовила, — нарочито громко добавила Марья. — Попарьтесь, каб всем вам с дождя не простыть!.. — Мы уж парились, как в ту сторону воеводу гнали, а ныне к столу нам поближе, — весело возразил Степан. Преследуя Барятинского, Разин гнался за ним верст пятнадцать. Ночь и гроза остановили погоню. Оставив Сергея Кривого с Бобой караулить воеводу возле какого-то большого села над Свиягой, Степан возвратился в Симбирск доглядеть за осадой острожка. Он с товарищами уже успел объехать вокруг всех стен осажденного городка, подбодрить промокших насквозь казаков, распорядился всем выдать по чарке, чтобы согреться, велел жечь костры и бросать в острожек всю ночь приметы[35] с огнем и только после всего добрался до Марьи… — Что ж, ныне, браты-воеводы, знать-то нас с одолением ратным! — подняв свою чарку, возгласил Степан. — За ратное одоление, братцы! Маша хотела уйти от гостей, но Степан остановил ее и велел подносить чары. Подносила по старинному обычаю, с поцелуями, и оттого почувствовала себя как жена. Кланялась, угощала. Зажгла свечи, чтобы стало повеселее, подкинула в печку еще дровец. В избе стало жарко. Все согрелись. Возбужденно говорили о битвах минувшего дня, о предстоящем приступе на острожек… В первый раз Степан завел к ней своих есаулов, в первый раз при ней говорил о своих больших делах, держался, как дома, хвалил стряпню, сам потчевал всех. И Марье было так хорошо, что она не жалела мятного квасного уюта, который растаял в кислом запахе сушившейся казацкой одежды, не заметила, что полы затоптаны грязными казацкими сапогами… Есаулы ушли поздно за полночь. Степан вышел вместе со всеми. Марья не смела спросить, вернется ли он к ней. С трепетом прильнула ухом к двери, услыхала, что он стоит у крыльца, прощаясь с есаулами. И успокоилась, поняла, что вернется Степан возвратился в избу. Маша с ним осмелела: кинулась, обхватила за шею, прильнула к нему, лаская, гладила голову, плечи, лицо, но замечала, что ласки ее сегодня не держат его, что она не в силах взять над ним власть, которую ощущала всегда, когда он оставался с нею. Степан нетерпеливо, хотя с осторожностью, снимал ее руки с шеи. Маша заплакала… — Ты что? — удивленно спросил Степан. — Ты как рвешься куда-то… Постыла тебе я… — Да войско же, Марья! Ведь не в бобки играемся — рать! Воеводу я недобитком оставил. Боюсь, убежит!.. Сквозь слезы она засмеялась. — Воевода бежит от тебя, а ты же страшишься! Али на долю тебе иных воевод не осталось? Не гончий пес ты — за зайцами по полям гоняться. Укажи — его и твои есаулы поймают, к тебе приведут! Всюду сам, всюду сам — не каменный тоже и ты! Наумыча, что ли, послал бы, ведь самому тебе надобен тоже когда-то покой! Сережка да Боба небось воеводу к тебе на веревке уже волокут! Марья опять обняла, оплела, прижалась. — Постеля ждет, Машка твоя по тебе вся иссохла… Али больше тебе не люба?! — шептала она, ласкаясь. — В бабьих баснях русалки такие бывают: косой заплетут, травой водяной запутают, зацелуют… Зелье мое ты отравное, Машка! Усталый от битвы, радостный боевой удачей, слегка захмелевший атаман не долго противился ее уговорам. «Али мои есаулы похуже князей в бою! Добьют без меня воеводу. И вправду, Наумыч двоим только верит — себе да мне!» — оправдывал себя Разин, когда Марья снимала с него саблю и пояс. Казаки стояли в Симбирске. По утрам над Волгой вздымался белый туман и низко стелился над желкнущими лугами и над жнивьем. Рубленый острожек на вершине симбирской горы по-прежнему все держался под началом окольничего Милославского. Разин поставил перед собою задачу — взять острожек, прежде чем на выручку к Милославскому придут другие воеводы. Сюда, в Симбирск, к Разину что ни день стекались отряды восставших крестьян, чувашей, мордовцев и черемис. Толпами приходили они со своими луками, стрелами, с копьями, топорами и просто с косами, по пути сжигая поместья русских «дворян и бояр и своих служилых и владетельных мурз и князьков, убивая приказных людей. Еще из Саратова Разин выслал нескольких атаманов со своими письмами в уезды Оки и Поволжья. Теперь поднимались уезды, вели к нему людей и устраивали засады и засеки по дорогам, по которым подходили дворянские и стрелецкие полки из Москвы и больших городов… Из Симбирска Разин выслал еще нескольких атаманов, которые осаждали крепости и городки далеко впереди Симбирска. От Астрахани разинцами был пройден уже втрое более дальний путь, чем оставалось пройти до Москвы. Воеводы бежали из городов, бежали с отрядами ратных людей, дворян и стрельцов в Арзамас, который стал главным гнездовьем дворянских сил, собиравшихся против Разина… Как-то раз Степану пригнали четверку сплошь вороных, грудастых и тонконогих породистых жеребцов. — Отколе такая краса? — спросил Разин. — Из-под Касимова, бачка, — сказал татарин, пригнавший коней. — Указ ты писал побивать, кто в Москву собрался на службу. Мурза татарский поехал — побили… Татарин отвязал от седла мешок, молча кинул к ногам Степана. — Тут чего? — спросил Разин. — Мурза башка, еще мурза-сын башка… — Двое ехали, стало, на службу? — Еще сто татар на конях с собой вел. — А татары где? — Вон тут, — кивнул головой татарин. — Твоя слобода гуляют… Касимов был далеко впереди. Туда не дошли еще и самые удалые из атаманов, только отдельные смельчаки лазутчики пробирались в такую даль. — А кто тебе дал наше письмо? — спросил Разин. — Сказался купец, сам дальше поехал. Сказал, что другое письмо государю в Москву ты писал… — А-а! Знаю того купца, — кивнул Разин. Не доходя до Самары, один московский стрелец попросился пустить на побывку в Москву. Обещал, что поднимет Коломну и в самой Москве наделает шуму. Наумов не советовал его отпускать, страшился измены. — А что от него за измена? — спросил Степан. — Боярам расскажет, что мы всех бояр побиваем? И так им знатко, и мы того не таим. Извет напишет, что к нам города с хлебом-солью выходят! Не жалко, не тайность!.. Пускай идет. И вот с пути отпущенного стрельца, из Касимова, пришла сотня татар, вот пригнали коней и привезли две головы поместных людей. — Ну, ныне крепись, воеводы! Скопили мы силушки грозной! — хвалился Сергей, принимая вновь прибывающих людей. — Сергей Никитич! — окликнул его воротный казак, входя в бывшую земскую избу Симбирска, которую звали теперь войсковой избой. — Из Астрахани какая-то конная сотня пришла. Пускать ли в ворота? Воротными в тот день стояли бывшие царицынские стрельцы, которые не знали ни астраханцев, ни донских казаков и не решались сами впустить прибылых. Сергей вскочил в седло и поскакал к городским воротам. Он взглянул на прибывших и вскрикнул от удивленья: — Прокоп заявился! Здорово, Прокоп! Тебе бы в челне подобало с сетью, ан ты в седле атаманом. Сергей давно уже знал, что рыбак по убожеству не сидел никогда в боевом казачьем седле, хотя говорили, что как-то в стычке с азовцами на воде он проявил довольно отваги. — Здоровы, донские! — приветил и остальных Сергей. — Эге, Никита! Здоров, Петух!.. Ваня Скалицын! Гриша! Федюнька! Алеша Чуницын! Давно бы к нам! — воскликнул Сергей, узнавая в прибывшей сотне знакомые лица донских казаков. — Заезжайте, ребята. Воротный, впускай казаков. Ну, как там в Астрахани, Василий Лавреич? Неможет бедняга? — расспрашивал Сергей, который только заочно, из чужих рассказов, знал Уса, но по чужим рассказам его полюбил и жалел, что сам не видел его в глаза. К городским воротам прискакал и Наумов. — Серега, отдай донских мне, — обратился Наумов к Кривому. — Чего ж их тебе не отдать! — усмехнулся Сергей. Он чувствовал недружбу к себе Наумова и был доволен, что может ему угодить. Наумов любил Дон, любил донских казаков, и только донские казались ему настоящими воинами. — Да как ты, Прокоп, снарядился?! — удивленно и радостно расспрашивал Наумов Горюнова. — А что же, Степан! Не лыком и я шит. Ей-пра!.. Времена-то какие! Ты не смотри, что я порченый. Ныне безрукие и безногие встали за правду… Окружение Разина составляли разные люди: крестьяне, стрельцы и посадские, яицкие и запорожские казаки, а донцы, которые были в начале похода основой войска, теперь представляли собой далеко не главную часть. Потому Наумов был особенно рад взять себе под начало новую донскую сотню, которая почти вся была из его родного Черкасска. Он считал, что в любой трудный час они будут надежней других казаков, если придется отдать свою жизнь за любимого им атамана. — А ты отколь сызнова к нам? — спросил у Никиты Наумов, заметив его в сотне Прокола. — Что же мне, в Астрахани татар обучать мушкетной пальбе да мужиков сноровляти к копью, а самому пропадать? Ведь я молодой, и казацкая удаль во мне играет: сам в седло захотел да в битву! — сказал Никита Петух. — А что же ты так-то, простым казаком? Тебе бы в начальных людях. Ведь ратный строй смыслишь, в битвах бывал… — Атаман невзлюбил меня за Тимошку, — напомнил Никита Наумову. — Вот перстень дал сам, а на глаза не велел попадаться. Кручинится дюже батька. А я и так со боярами подерусь! Что мне в начальных?! С Прокопом мы дружно живем… — Ну, живи. В добрый час, я скажу про тебя Тимофеичу, что ли? — Не надо! — скромно остановил Никита. — Опять по Тимошке Кошачьи усы затоскует, кручиниться станет. Пусть позабудется лучше… Я и так послужу… Оставшись «вдовцом», Никита скучал. Ему невтерпеж было мирно сидеть в тихой Астрахани, обучать пищальному и мушкетному бою «новоприборных». Он продал дом, где недолгие дни прожил с Марьей, и купил у татарина пару коней. «Разгуляться, что ль, в сече, хоть саблею намахаться… За Тимошкину душу помститься!» Запрет Степана попадаться ему на глаза не страшил Никиту. Он был уверен, что среди множества разных людей атаман его не приметит. Никита был от души привязан к Степану, к его великому делу. Он любил и жалел Тимошку, хотя ни на миг не подумал, что Кошачьи усы попал к палачам по его вине. Никита не почитал за беду и то, что дважды украл атаманские деньги. Что деньги! Но то, что он сам изменил было атаману, остался в стрельцах из-за Марьи и не вернулся в Яицкий город с вестями, — вот это он почитал за великий грех и хотел его искупить своей верной службой. Он утешал себя тем, что после с Чикмазом поднимал за Степана Астрахань, что дорвался, убил воеводского брата, князя Михайлу, но понимал и сам, что все-таки это не искупление, хотя среди казаков уже шла про него молва: разинцы почитали его удальцом и любили… И как раз в эту пору, когда Никита совсем собрался на Волгу, в Астрахань с Дона пришла понизовская станица, набранная Прокопом Горюновым. Никита пристал к ней… С Прокопом Никита был знаком раньше: два года живя в работниках у атамана Корнилы, Никита однажды провинился в том, что спьяну проспал целый табун атаманских коней и их отогнали ногайцы. Никита знал, что атаман за этакий грех с него слупит с живого шкуру. Он сбежал и засел в камышах на Дону. Там он и встретился с «порченым» рыбаком Прокопом. Их встреча была необычна: во время лова, в челне, Прокопа схватил припадок. Он бросил весла, повалился на дно челна и бился в корчах с пеной у рта, а челнок несло по течению Дона, к азовцам. Никита заметил его, кинулся вплавь из камышей в сентябрьскую жгучую воду, достиг челна и затащил его в камыши. Он ухаживал за Прокопом, пока тот очнулся. За то Прокоп, считая его спасителем от турецкой или ногайской неволи, целую зиму скрывал у себя Никиту, кормил его, приодел в теплое платье и перед самым походом Степана отправил его в верховые станицы… Теперь, пристав к сотне Прокопа, Никита как-то, в нетрезвый час горькой тоски, за чаркой рассказал Горюнову о своей окаянной присухе, стрелецкой вдове. — Сгубил я ее, а теперь мне своей головы не жалко, под первую саблю пускай попадет — все едино! — с отчаянием сказал он. — Не в бабе единой утеха, — ответил Прокоп. — Есть слава на свете, почет, богатство, вино золотое. Забудешься, паря, ей-пра, позабудешься!.. Вот разживешься добришком, воротишься на Дон, и сыщем тебе казачку… Ей-пра!.. Ты только дружбу со мной не теряй. Возле бочонка донского вина повелась у Прокопа дружба и со Степаном Наумовым, и под хмельком Наумов как-то раз рассказал Прокопу про атаманскую полюбовницу, которая прежде просилась на плаху, за мужем, а ныне живет с Разиным, не боясь греха и позора. Прокоп догадался, что это и есть пропавшая жена Петуха. «Вот и друга нашел я себе в атаманском стане! — подумал он. — Таков, как Никитка, казак всласть помстится за бабу!» — А что, Никитушка, кабы нашел ты венчанную свою в полюбовницах у другого? Кабы жива была, не утопла бы в Волге, а к разлюбезному от тебя убежала? — как-то спросил Прокоп. Никита мутными, хмельными глазами поглядел в лицо рыбака и побелел. — Обоим тогда конец! — хрипло сказал он. — Да ты не балуй! Отколе ты взял свою враку?! — схватив Прокопа за грудь, без голоса выкрикнул он. — Тише ты, дура! Так я спросил. Отколе мне ведать, когда я в глаза ее видеть не видел! — отозвался рыбак. Но с этого часа муки новых сомнений стали терзать Никиту… Сотня удалых молодцов с саблями и мушкетами, везя на тройке бодрых коней чугунную пушку, а позади пушки — ядра и порох, подскакала к Симбирску. Пышный белый бунчук развевался рядом с их атаманом, разодетым в дворянское платье. Странно было только одно, что, вместо пик, при седлах у них были косы, торчавшие за спинами, да и бунчук был какого-то необычного, затейливого вида, словно бы не из конских волос. Все кони под ними были самой отборной стати, на зависть донским казакам, а сами воины — один одного могучее. — В добром ли здравье, Степан Тимофеич? — независимо произнес их атаман, спешившись перед Степаном, который вместе с Наумовым осматривал стены Симбирского острожка, выбирая место для нового приступа. — Михайлой Харитоновым я зовусь. Старика к тебе слал с боярским приказом о сборе дворян в Москву. Князей Одоевских вотчины мы, верводелы. Зато и бунчук у нас не конский — пеньковый. Разин вспомнил и мужика «князей Одоевских вотчины», от которого услыхал про Василия Уса, и старика, который принес от Михайлы царский призыв к дворянам. — Давно уж слыхал про тебя, Михайла. Мне тебя принимать подобру. Расскажешь мне обо всем, что творится в Нижегородчине. Окончив свои дела с Наумовым, Степан принял Михайлу в своем атаманском доме. — Ну, сказывай, как там нижегородский народ? Михайла развел руками. — Народ ведь кипит, Степан Тимофеич! Лиха-то беда начать, а как положил начало, то дальше конец уж завьется веревочкой, было бы к чему присучить! Лишь наша вотчина встала да в лес пошла, как тотчас за нами по всем соседним уездам стали вставать на бояр: князя Черкасского, Долгорукого, Безобразова люди повстали. А как услыхали, что ты на Волге, — и вовсе все загорелось. День и ночь идут атаманы. Теперь у нас в уезде пушек с пятнадцать, пороху, ядер — сколь надо, сабли, пищали. Мы дворян побивали в лесах, а ратных людей, кои с ними шли, мы к себе добром зазывали. Теперь у нас ратных бывалых людей не менее ста человек. Засеки строят такие, что воеводам впору… Мурашкинцы, лысковцы к нам пристали. От них воеводы вбежки убегли в Арзамас. Будники с будных майданов повсюду встают воевать на бояр. Ведаешь ты, что под Нижним творится?! Народ по дорогам идет, как все равно в пасху на богомолье, да все с ружьем — у кого косы, пики, рожны, а у тех и пищали и бердыши, а чуваши да черемиса — те с саадаками да со стрелы… Ну, тьмы народу! — Куды же идут?! Прямо Нижний, что ли, собой воевать? — спросил Разин. — Перво малые города воюют, дворян изводят по вотчинам, приказчиков да всяких господских собак побивают и вешают, будны майданы громят и жгут, а там и к большим городам бог поможет! Прежде страшились вставать: попы говорили — мол, грех. А ныне, когда узнали, что сам государь тебе указал побивать бояр и царевич к тебе приехал, да сам патриарх с тобою идет, то теперь уж никто не страшится. Ныне к Павлову перевозу два атамана пошли, повели тысяч пять народу. Сказывают, на нас дворяне идут из Владимира, те атаманы через Оку их не пустят. А я вот к тебе, Степан Тимофеич. Мужики ко мне приходили — в Касимов зовут, в Тамбов, во Владимир, в Муром. Я мыслю: нам рано туда. Перво надо по сей стороне Оки привести все в покорность, потом уж в заокские земли. Как ты укажешь? — Разумно мыслишь. Нечего лезть за Оку до времени. Побьют там — да только! — сказал Наумов. — Вот корсунски мужики по дороге звали. Похватал у них воевода лучших людей. Не выручим, то показнит. Я ныне на Корсунь хочу. А далее — куды ты укажешь, Степан Тимофеич? — Иди пособляй Корсунь, — согласился Степан. — А что тебе у себя под Нижним не усиделось? Сам говоришь — как в котле все кипит. Чего ж ты оттуда ушел? Михайла усмехнулся. — Там не воюют покуда. А у нас больше сердце не терпит ждать ратных людей на себя. Тебе послужить хотим, побивать бояр… — Ну, служите, Михайла. Ныне на Корсунь иди, а далее шел бы ты в Пензу. Послал я туды атамана, ан вести нет. Людей я тебе не дам, ты и сам наберешь… — Наберу, атаман. Да ты лишь скажи: по многу ли брать людей? С сохи али с дыма?[36] Это был новый вопрос. До сих пор войско сбиралось из тех, кто шел в него сам, по желанию. Кто пристал своей волей, тот и казак. Крестьяне привыкли нести повинности по-иному: служба у Разина была для них тоже «царской» повинностью. Михайла, как и другие крестьянские атаманы, считал, что общее дело борьбы с боярством должно делать сообща, всем крестьянским миром, поровну оставляя людей для крестьянских работ, поровну забирая в войско: с сохи или с дыма. Разин не подал вида, что этот вопрос застал его врасплох. — С дыма по казаку, — сказал он, тут только представив, какое бессчетное множество люда со всей Руси пойдет в его войско, если он станет сбирать по человеку с дыма. — А косы пошто у вас? — прощаясь с Михайлой, спросил Разин. — Али мушкеты да сабли худая справа? — Мы ведь с косами перво повстали, Степан Тимофеич! Косами мы и мушкетов, и сабель, и пушек добыли. Пошто нам кос отрекаться! — сказал Харитонов. — Нам ведь народ подымать на бояр, — пояснил он. — Инраз мужики говорят: «Вам ладно с добрым ружьем идти на бояр, а нам с чем вставать? И рады бы встали, да не с чем». А я им на отповедь: «И мы не с мушкетами шли! Вот с маткой-косой починали! Матка-коса нам всего накосила!» — Разумный ты атаман, Михайла, иди в добрый путь! — сказал Разин. — Отписки нам посылай почаще… Войско Разина стало уже не то, каким вышло с Дона. Теперь в нем было довольно всякого люда. Донские едва составляли его десятую часть. Когда Степан созывал на совет есаулов, то своих донских среди них было почти что не видно. Донцы не могли примириться с этим. Их голос делался глуше и глуше: в походных делах решалось все по «мужицкой» подсказке. — Степан Тимофеич, а что нам держать все войско вкупе? — как-то сказал не без задней мысли Наумов. — Пора посылать атаманов — пусть сами приводят тебе города в покорность. — Куды ж ты собрался походом? — спросил Степан. — Я от тебя никуды. Где ты, там и я, Тимофеич. Мое дело — тебя боронить от всякого худа. Был бы Иван Черноярец, и я бы во всем на него положился, а ныне верней меня нет человека, — ответил Наумов. — Я мыслю, батька, можно мужицкие силы слать по уездам, крестьян подымать. Вот ты полюбил есаула Максимку — красавец таков, Иван-царевич из сказки — да полно! Давно уж Максимка тоскует — все хочет сам на бояр ударить. Чего его не послать?! Он, мыслю, удал… Степан покачал головой. — Он сказывал — хочет идти Нижегородчину побивать. А мне пошто так далеко вперед глядеть? Пустил вон я Федорова с мужиками из-под Саратова в Пензу — доселе все слуха нет… Жалко будет, коли Максим пропадет. — Вся земля нам навстречу встает, батька. Пошто пропадать Максиму? — возразил Наумов. — Мужики земляков уважают. Я приду с войском под Нижний — и столь не сберу мужиков, как Максим без войска подымет… Я бы слал нижегородского атамана под Нижний, тамбовского — под Тамбов: кто откуда! Степан отпустил Максима в Нижегородчину, наказав ему каждый день слать отписки о том, как воюет и сколько набрал нового войска… Не прошло и недели после ухода Максима, Наумов ворвался к Степану радостный. — Степан Тимофеич! Максимка Алатырь пожег. Воевода-то, князь Урусов, от него в Арзамас убежал!.. Ныне Максимка далее пошел, а нам шлет отписку! Наумов с хитростью говорил Степану о высылке атаманов, желая избавить войско от засилия «мужиков». Когда Степан согласился, Наумова стала мучить совесть. Он не верил в то, что «мужицкие» атаманы сумеют без казаков воевать. Получив от Максима Осипова письмо, он был счастлив сказать Разину, что его затея увенчалась успехом… — Бежал воевода, Степан Тимофеич, а Максимка нам пишет, что ныне на Нижний пошел. Как вышел, то с ним всего только с тысячу было, а ныне он пишет, что войска его тысяч пять! Вот тебе и мужик! — Ищи, тезка, еще атаманов удалых, кого посылать по уездам, — сказал Степан. — Барятинский, верно, воротится снова сюда, под Синбирск. Надо навстречу ему послать до самой Казани, чтобы все у него по пути горело, чтобы, прежде чем он сюда доберется, его атаманы наши повсюду били. Синбирский острожек мы в день не возьмем. Надо, чтобы на выручку под Синбирск не могло подойти ниоткуда дворянское войско. — Да что ж, Тимофеич, ведь что ни день, то приходит народ из ближних уездов. Тех и слать, кто откуда родом. Всю местность ведают и биться станут «за домы свои», как царь написал дворянам. А за домы-то люди станут крепче стоять. На неделе к нам много сошлось чувашей, свияжских татар, черемис. У всех свои атаманы. Я мыслю для выучки им казаков подбавить да астраханских стрельцов, и пусть строят засеки по дорогам да бьют дворян по пути к Синбирску. Симбирские кузни грохотали. Волжский белый туман мешался с кузнечным дымом. Разин готовился к решающим приступам на Симбирский острожек. Город был почти неприступен. Если бы не сами жители, его бы не взять и в год, но взять острожек было еще труднее. Разин знал, что в острожке всего лишь один колодец, в котором только на четверть аршина воды, что там почти нет запасов пищи. Каждый день осажденным было тяжелее держаться в осаде. Он взял бы их просто измором, но время не ждало. У Нижнего были построены сто стругов с морским ходом и сорок пять волжских; их снаряжали к походу. Кроме того, от устья Казанки должен был снова начать наступление уже разбитый возле Симбирска воевода Барятинский. Разин хотел во что бы то ни стало прежде его прихода занять Симбирский острожек, тогда бы Барятинский был бессилен… В прошлый раз Барятинский был побит потому, что пришел под Симбирск без пехоты. Только один Степан понимал, что эта победа — далеко не победа. Бодря свое войско, он говорил о том, как легко им далось разбить воевод, но сам знал, что главное впереди, что воеводские рати лишь начинают скопляться у него на пути. «Добил бы его под корень, и был бы я грозен иным воеводам, а ныне оправится он и полезет. А хуже нет, когда битый тобою идет на тебя!» — думал Разин. Удачи пока еще не изменяли Степану: атаманы, высланные Разиным из-под Симбирска вперед с отрядами казаков и крестьян, гнали к нему день за днем гонцов с вестями о взятии Корсуни, Саранска, о восстаньях крестьян в Нижнем Ломове и в Темниковском уезде, где, всем на удивленье, вела семь тысяч восставших посадская вдова, беглая монахиня, которую народ звал «старицей Аленой»[37]. — Попов в атаманах видали, а женок еще отродясь не бывало! — воскликнул Наумов. — Народ атаманом обрал — знать, удалая женка! — сказал Степан. — Хоть глазом бы глянуть на экое чудо! — Постой, доведется!.. Со всех концов по указу Степана сходилась великая рать под Симбирск. В эти дни с Дона от Фрола Минаева примчался гонец. Привез от Алены Никитичны свежих яблок. Сказал, что к полковнику Ивану Дзиньковскому в Острогожск, на Белгородскую черту, Минаев выслал отряд казаков с письмом Разина и, по вестям от Дзиньковского, ныне уже взяты Острогожск и Ольшанск. Одного воеводу утопили в реке Сосне, другого скинули с башни. Сам острогожский полковник Иван Дзиньковский писал к Степану, что хочет ударить на Коротояк и поднимет к восстанию Старый Оскол и Новый Оскол. «…Да друг у меня воевода веневский[38], в Веневе-городе, сам, горожан и стрельцов собрав, читал им твое письмо, и веневские горожане да с ними стрельцы меж собою крест целовали, чтобы им стоять за великого государя, за царевича Алексея, за патриарха и во всем тебя слушать, Степан Тимофеич. Да шлю тебе свежего меду в сотах, да вишневой наливки бочонок добрый, женка моя, тебе ведомо, оную делать искусна», — писал старый друг и соратник Иван Дзиньковский. Степан засмеялся. — Вдовка посадская в атаманах — не диво ныне. В Веневе сам воевода полез в атаманы — вот диво! Фрол Минаев также писал, что брат атамана, Фрол Тимофеич, собрал людей, чтобы идти из Кагальницкого городка в Паншин, да оттуда по Дону под Коротояк. — Жара воеводам! — с теплой усмешкой сказал Степан. — Гусляр наш за саблю взялся! Гонцы из-под Алатыря и Курмыша приехали с вестями о том, что Курмыш и Алатырь взяты. Атаман Иван Белоус писал, что идет из Алатыря на Арзамас, где укрылись бежавшие воеводы: «И я то гнездо осиное начисто выжгу, Степан Тимофеич. Чего с ними бавиться! Далее пусть бегут. А с Арзамаса я, батюшка, мыслю, коль бог поможет, ударить на Муром. Оттоле дорога тебе на Москву прямей да короче: от Мурома будет верст триста, не более. И лесов там довольно, где засеки ставить». — Развязать бы нам руки с Синбирском, пошли бы мы дальше, по всей широкой Руси! — говорил Степан в нетерпеливой досаде на то, что так долго не взята макушка Симбирской горы. Приступы на острожек Степаном велись не раз. В первый раз «навивали» в телеги солому и сено, подвозили под город и зажигали у стен, в то же время с другой стороны ведя приступ. Осажденных спасло лишь то, что острожек был мал: на каждой сажени стены Милославский поставил не меньше восьми человек защитников, и покуда одни гасили огонь землей и песком, другие вели стрельбу… Приступ отбит был с немалой потерей для разинцев. Второй раз Разин повел на город своих казаков через несколько дней ночью. Каждый из разинцев нес с собою дрова или хворост. Но приступ был снова отбит. Защитники крепости били из-за укрытий; убитых и раненых среди них было много меньше, чем у повстанцев. Степан разозлился. Он вовсе не ждал, что бояре ему отдадут без боя все города. Но Симбирский рубленый городок, по сравнению с каменными твердынями, которые покорились ему, казался ничтожным, и все-таки он стоял и стоял, не сдавался. Разин знал, что в острожке нехватка воды, между тем осажденные набрали ее достаточно, чтобы водою гасить пожары. Разин понял, что они поставили себе целью держаться, покуда их вызволит воеводская рать. Когда князь Барятинский убежал с остатками войска к Казани, разинцы пировали целую ночь. Все войско Разина торжествовало победу, но атаман сидел на пиру невеселый. — Не хитрое дело, тезка, городом завладеть, когда к тебе сами с ключами градскими навстречу выйдут. А ратным обычаем город взятьем взять неужто не можем?! Что же мы — не казаки, что ли?! Турок, шведов, крымцев и кизилбашцев — всех одолели, а дворян одолеть нам невмочь?! — журил Разин Наумова после неудачного приступа. — Не дворян ведь, Степан Тимофеич. Русская рать там сидит. Не своими руками дворяне да воеводы воюют… А русская рать тебе не швед, не кизилбашец, не турок. Русскую рать либо насмерть побить, либо правдой ее сговорить положить ружье. — А силы тебе на что же! Вон сколько народу! — настаивал Разин. — Народу сейчас одолеть городок — все равно что силу учетверить. Надо, чтобы уверились люди в своей могучести, слышишь ты, тезка! Коли силой Синбирск возьмем, то перед нами иные все города не смогут стоять. Потеряют дворяне веру в свои дворянские силы, а народ еще пуще того распалится отвагой. Горы ворочать учнет народ!.. — Степан Тимофеич, ведь чуют они погибель, то и стоят. Ведают, что конец им придет… Попытать взять на милость. Обещать им прощенье? А? — Нет, силой, Наумов! Силой надо сломить ныне силу! Осилят они нас — тогда уже не будет народу пощады. Видал я на Украине… Атаман решил не давать осажденным покоя ни днем, ни ночью. Около двух недель он заставлял их тратить запасы воды: круглыми сутками казаки метали в город приметы — горшки, чиненные горящей смолой, горящие головни, факелы… Степан не хотел больше губить людей на тяжелый приступ. Он указал казакам наваливать вал вровень с высокой стеной острожка. Постройкой вала руководил Наумов. Сукнин за городом, над крутым оврагом у Волги, обучал несколько сотен крестьян и казаков, как надо ловчее скидывать хворост, чтобы он ложился плотным мостом через крепостной ров. Разин готовился к решительному приступу на острожек. — Слышь, тезка, нагрянут на нас воеводы — тогда будет поздно на приступ. Загодя надо его разбить! — торопил атаман Наумова. — Поспеем еще, Тимофеич, — успокаивал Наумов. — Не разом-то сунутся: всюду у нас заставы да засеки. Лазутчики сообщили, что у Свияжска скопляется большая конная рать, готовая выйти к Симбирску. Разин нетерпеливо подъехал сам к месту работы, где строили вал. — Не поспеешь, Наумов, с валом. Рой подкоп из-за вала под стену. В пролом-то мы легче ворвемся, — приказал атаман, когда увидел, что вал еще очень низок. Наумов велел рыть подкоп, но через две сажени подкопщики натолкнулись на камень. Стали долбить, однако работа не шла. — Бросить придется: скала крепка — не пробить и в месяц, — сказал Наумов Степану. И вдруг лазутчики донесли до Симбирска новую весть — о том, что побитый Разиным и бежавший к Казани Барятинский стремительно возвращается в направлении Симбирска. А постройка вала все двигалась медленно. Разин велел бросить все войско на эту работу. Не хватало лопат. Посменно работали без передышки, и наконец-то вал поднялся в половину высоты стен острожка. С утра каждый день Разин прежде всего ехал смотреть вал. — Поспеешь, управишься, тезка? — строже и строже спрашивал Разин. — Вишь, работа кипит! — хвалился Наумов. Но вот прискакали гонцы от села Куланги, где была устроена засека… Барятинский там прорвался. На засеке были татары, мордва, чуваши, черемисы, вооруженные чем попало, вплоть до дубины и кос. Их побить ему было не так хитро! Воевода захватил из них человек шестьдесят, в том числе и стрельца Ефрема, который был атаманом на засеке. Лазутчики донесли, что беднягу Ефрема Барятинский четвертовал, остальных же всех пленных — кого порубил, а кого перевешал. «Дурак! Сам внушает, чтоб крепче стояли да знали, что от бояр народу пощады не ждать», — размышлял Степан. И в самом деле, на другой день в бою у речки Карлы воевода не смог взять в плен и двух десятков разинцев: жестоко секлись и стояли до самой смерти!.. Теперь Барятинский, чтобы уклониться от лишних стычек, подвигался хитростью — не прямо к Симбирску, где уж раньше был бит, а новой дорогой — на Крысадаки… И там ему разинцы дали бой… Атаманам было указано всюду держать его и трепать сколько можно, как хватит силы. И все-таки он приближался. Два дня назад Барятинский был под мордовской деревней Поклоуш. Еще целый день его там продержали у засеки; ударили пушками. Воевода этого не ждал, он дрогнул и повернул на засечную черту, к Тогаеву городку. Разин знал все его движенья: гонцы скакали и днем и ночью с вестями о передвижении воеводы. В Тогаеве Барятинский надеялся найти себе в подкрепленье стрельцов, но напрасно: тогаевские стрельцы все уже стали казаками и были в Симбирске, в разинском войске, так же как и стрельцы из Юшанского городка… — Кончено, время не ждет, — сказал Степан, обращаясь к Наумову. — К вечеру, Тимофеич, закончат работу. Вровень стенам сорок сажен в длину протянули. — Оттянул ты последний приступ, Наумыч! Как хошь, а чтобы ночью острожек взятьем взять! — сурово потребовал Разин. — Тебе быть в том деле первым из всех начальных. Биться всем неотступно. Кто мертвым падет, на того ступать, чтобы выше подняться. Смертный бой до конца. Завтра поздно будет. Барятинский завтра придет сюда. Под вал подвозили хворост. Сотни людей, защищенных земляным гребнем от выстрелов из острожка, вязали хворост в снопы. Разин подъехал вместе с Наумовым, осмотрел работы. Остался доволен. Хворосту было припасено столько, что можно было насыпать не меньше пяти мостов от вала к стене. Атаман велел к вечеру стягивать войско из слобод, из ближних сел и деревень. В ожидании схватки с Барятинским Степан Тимофеевич в первый раз был полон тревоги. Князь-воевода шел на него не в простую битву, он шел отомстить за свою порушенную и растоптанную Степаном боярскую спесь, за свою боевую честь, которую потерял в битве возле стен Симбирского городка, откуда, спасаясь, бежал он с разбитым войском к Казани. «Не шутки пойдут между нами!» — думал Степан, выслушивая лазутчиков, которые доносили, что войско Барятинского с каждым днем возрастает. Два дня назад от Нижнего подошли к нему три рейтарских полка под командованием поляков и шведов; откуда-то, из тамбовских лесов, мимо Пензы проскочили два полка драгун, которые в конных схватках не уступают искусством казакам. Всего только сутки назад к воеводскому войску пристал полк дворянского ополчения, подошедшего от Козлова. И, наконец, Степана тревожила мысль о том, что ни разу от Крысадаки до Тогаева городка Барятинский не пустил в бой пехоту. А она у него в этот раз, конечно, была, но он, видимо приберегал до встречи с главными силами Разина, не хотел ее обнаружить. Теперь атаману надо было не промахнуться в выборе места битвы, в распределении сил, в их расстановке. Надо было напрячь всю изворотливость, хитрость, ум, весь опыт пройденных в жизни сражений, чтобы меряться силами с воеводой, который Разину представлялся освирепевшим подраненным вепрем… Степан отправился к Бобе в домишко, где старый запорожский полковник на время осады острожка нашел приют у дородной и крепкой посадской вдовы. Боба встретил Степана смущенно. — Да что же ты сам трудился, Стенько?! Прислал бы за мной казака, я бы разом прыихав. Хозяйка! Вари галушки! Атаман до нас в гости! — отворив дверь в соседнюю горенку, оглушительно зыкнул Боба. Сидевший до этого с Бобой молодой казак неловко топтался, вскочив со скамьи перед Разиным. Степан в первый же миг заметил в руках у обоих и на столе перед ним сальные, затертые, грязные карты. О пристрастии Бобы к картам Степан знал и раньше. — Не хлопочи о галушках, дядько Ондрий, — остановил атаман гостеприимный порыв хозяина. — Не до галушек, не до забавы ныне. Кончайте забаву. — А добра забава, Стенько! Казаку она пользу дае, — словно бы в оправданье приговаривал Боба, торопливо разбирая свои карты. — Ось я и учу молодого Ярэмку. Ратная, сынку, потеха — не то что зернь, — тут разумную голову треба. Твой заход, швидше![39] — поторопил Боба своего растерявшегося молодого товарища. — Мы разом кинчаемо, Стенько, — смущаясь своим пристрастием, но не в силах прервать игры, сказал старый полковник. Степан понимающе усмехнулся. — Ну, ну, — согласился он, зная, что старый Боба не любит бросать игру незаконченной. — А ось тоби, пане полковнику, целый загон![40] — преодолев свое смущение, выпалил молодой запорожец, с вызывающим видом раскидывая перед Бобою несколько карт. — Эге-э-э! Це загон! Не загон — добрый полк! — задумчиво сказал Боба, переводя глаза со своих карт на карты, разложенные противником, и снова внимательно глядя в свои. — А мы его разом в шабли[41], — заключил он, взявшись за карту, которой собрался бить, но еще не решаясь открыть ее. — Ну, рубай! — задорно поторопил молодой. — Ось як! — азартно выкрикнул Боба, хлопнув по карте своею картой. — Ось як! Ось як! — в увлеченье повторял он, словно не карты бросал на стол, а в самом деле рубил сплеча саблей. — Ось твой король! Ось твоя краля! Ось твой есаул!.. А тут и рубать ничего не осталось. Ось! Ось! Где же твой загон, козаче?! — довольный, спросил Боба товарища. — А теперь я под твой городок силу двину, — с угрозой сказал он. — А ну, ты рубай!.. — заключил он, сосредоточенно раскладывая по столу карты. Степан глядел на игру с любопытством. Он много раз видел ее у запорожцев. Не так давно перешла она и к донским казакам и была уже кое-где наряду с костями и зернью, но самому Степану как-то никогда не хватало досуга на это занятие. Молодой запорожец так же быстро и резво расправился с картами Бобы. Но, когда он их бил, под седыми бровями полковника проскользнула лукавая искра. Однако он скрыл ее от противника и принял вдруг озабоченный вид. — Рубай, атамане! — дерзко сказал молодой казак, разложив перед Бобою новый заход. Боба перебирал свои карты, словно в самом деле ему предстояло решить исход битвы. — Ой, мои хлопченята, де ж ваши шаблюкы? Де ж ваши шаблюкы? — задумчиво напевал себе под нос Боба, рассматривая свои карты, и сокрушенно покрутил чубатой головой. — Хиба поржавилы шаблюкы? — задорно спросил казак. — Поржавилы! — со вздохом признался Боба. — Вошли мои козаченьки в твой город! — обрадованно воскликнул казак, придвигая к полковнику карты, которые тот поневоле принял. — А ну, ось еще тебе, атамане! Ось! Ось! — торопясь к победе, горячился товарищ Бобы и выбрасывал перед полковником карту за картой. — Ах, лыхо тоби! Засаду прихоронил, чертяка! Двох полковников с пушками прихоронил в засаду! — в притворном удивленье воскликнул Боба и вдруг с торжеством усмехнулся. — Да и мы не зевалы, сынку, и у нас есть засада! Поспешил ты, молодый козаче! Це наши пушки! Лыхо тоби — пушки!.. Добру засаду припас я ему, Стенько! — ребячливо похвалился Боба, подмигнув Разину. — А ось наш атаман! — приговаривал он, продолжая бить карты. И затем, небрежно отбросив побитое «войско», с торжеством разложил он последний заход. — Ось еще передом иде атаман пиковый, а тут пеши казаки с мечами, посполитство, голота казацкая. Бачь, Ярэма, в ней сила яка!.. А ну-ка, рубай!.. Молодой растерянно шарил глазами в своих картах. Боба ликующе захохотал. — Эге, теперь у тебя шабли поржавилы? Поспешил ты засаду свою загубыты, молодый! Нечем тебе мое войско рубаты!.. От и моя перемога! И червонцы мои! Боба сгреб со стола ладонью червонцы в кишень. — Ну, гуляй, козаче, — отпустил он своего молодого дружка. — Гуляй, Ярэмко, а мы тут с атаманом удвох посыдымо. — Ой, як ты меня ощипав, пане полковнику! Як гусака! — усмехнулся Ярема. — Ни в якой войне, сынку, не торопись выдавать засаду! — сказал ему Боба. — Береги, козаче, засадную силу к остатнему часу, тогда переможешь ворога!.. Иди, иди, в другой раз сбережешь, — поторопил он, заметив, что Разин уже раздражается промедлением… — Дядько Боба! Идет воевода на нас. С большой силой идет, — сообщил Разин, когда они остались вдвоем. — А что же, Стенько? Чи ты его забоялся? Чи не ждал? — насмешливо и ласково спросил Боба, потягивая книзу на диво длинный седой ус. — Острожек не взяли мы. Ныне велел я Наумову лезть на остатний приступ, — сказал Степан. — Остатняя, сыну, бывает лишь у попа жинка! — возразил Боба. — Чи мы возьмем острожек, чи еще не возьмем, а к бою с Барятинским приготуватыся треба. — За тем я к тебе, старый, — сказал Разин. — Съездил бы ты за Свиягу в поле, места глядеть. Сергея возьми с собой да Митяя, без шуму. Коли я сам поеду, то знатко всем будет, что бой за Свиягой готовим, а я мыслю так: пусть знают казаки, что на острожек вся наша надежда, тогда станут на стены лезть сильнее… С той ночи, как Марья удержала при себе атамана, не отпустив его «добивать» воеводу, ее женская власть над ним росла, укреплялась. Знала, что Степан теперь уже не забудет ее в шатре под дождем, знала — не уйдет без нее воевать города и никуда от нее не уйдет… Все чаще есаулам приходилось искать его по делам у Марьи в избушке, а большой атаманский дом пустовал. Там хозяйничала старуха, Терешкина мать. День за днем варила, пекла, ждала атамана к обеду и к ужину, а он что ни день пропадал, не являлся. Приходил поздно ночью, валился спать подчас в сапогах и даже не скинув шапки… Старуха сама уже хотела того, чтобы все шло добром, в едином дому, с настоящей хозяйкой. — Уж призвал бы тебя к себе в дом, поселился б домком, да и жили б, как люди! — сетовала старуха, говоря с Марьей. — Ведь лезут все в дом — все попьют, все пожрут и спасибо не скажут! Кто что хочет, тот то и тащит: Кривой сапоги унес, Наумыч кафтан у костра прожег, увидал, в атаманском дому висит новый, вздел да пошел. Я шуметь: мол, бесстыжи глаза, да куды ж ты чужое добро на плечищи пялишь? Он только плюнул да за дверь… Пришел Тимофеич домой, рассказала ему — насмех меня же, старуху: куды, мол, тебе, стара клуша, казацкий кафтан! Да нешто я для себя берегу? Ты подумай-ка, Марьюшка-свет, так-то все у него перетащут… Намедни схватился рубаху сухую — и нету! Спасибо к тебе пошел, ты ему чисту дала. Уж я что получше к тебе отнесу… Старуха снесла к Марье лучшие вещи Степана, и Марье стало радостно, что дом его у нее в избушке. Ей казалось, что теперь она уже не останется в стороне, если снова случится входить со славою, с пышностью в города, как было в Саратове и в Самаре. Уже и сейчас наезжали к ней трое нижегородских купцов. Не к кому-нибудь прибрались, не к ближним разинским есаулам — к ней, к Марье. Привезли ей всяких даров, звали в Нижний идти на зимовку, наперебой предлагали свои дома для постоя атаману и ближним его есаулам. Маша — сама не дитя — поняла, что купцы берегут товары от разорения: кто станет зорить купца, у которого сам атаман стоит в доме! Хитры! А все-таки атаману сказала: — Степан Тимофеич, пошто нам Синбирский острожек-то воевать? Больно надобен! Пусть остаются в осаде да голодом дохнут! Оставь-ка ты тут одного есаула осадой, а зимовать бы нам в Нижнем. Гуляли бы там целу зиму! Степан усмехнулся. — Тебя бы на атаманство — была бы гульня казакам! — И добавил: — Синбирск одолеем, пойдем на Казань. В Казани и зазимуем. — А на что нам Казань? Нижний ближе к Москве. Ты лучше Казань бы покинул боярам, а сам — на Москву! — продолжала Марья, ободренная добродушным смехом Степана. Разин опять рассмеялся, назвал ее воеводой, принял все за простую женскую болтовню, но, когда увидал подарки, узнал, что они от нижегородских купцов и что купцы его звали к себе на зимовку, вдруг рассердился на Марью. — Кой дурак приносы тебе тащит, — не перечу, бери, а в казацкие дела ты, Марья, не суйся! — резко сказал он. — Советчица мне отыскалась — каки города воевать!.. У Марьи в избушке Степан задевал то и дело за что-нибудь локтем, саблей, ворчал: «Теснота у тебя какая!» Марья ждала, что, рассердившись на тесноту, он ей велит перебраться к себе, в большой дом, но Разин все-таки сам продолжал ходить к ней. В атаманском же доме он лишь принимал для совета своих есаулов. Каждый день Маша ждала его, как жена. По морщинке на лбу читала его заботы, угадывала желания. Жизнь казалась совсем не похожей на походную. Осада шла сама по себе. Она превратилась почти что в будни: установился какой-то особый черед дней и ночей. То ночью случались вылазки, и атаман, вскочив с постели, метался в седле, скакал в сечу: то назначался приступ, и тогда Степан пропадал по многу часов, а из города, всего через две-три улицы, доносились пальба и крики идущих на приступ. Один раз Марья даже сама ходила ночью смотреть, как казаки лезут на приступ острожка. Она подошла совсем близко, видела и Степана среди есаулов. Но потом со стены ударила пушка, ядро пролетело над головою Марьи, и она убежала домой. После этого долгое время приступов не было, и все стало еще будничней. Наумов строил земляной вал, чтобы с него взять острожек, казаки рыли подкоп под стену острожка, говорили о поимке каких-то людей, которых расспрашивали под пыткой и от которых шли вести о сборе больших воевод на Степаново войско, но в самом городе как-то все было спокойно, не было битв, а редкие выстрелы из пищалей и пальба из пушек казались нестрашными, когда раздавались раз-другой в сутки. Но в последние два-три дня снова начали надвигаться тучи. Появились тревожные вести о том, что недобитый Степаном и упущенный есаулами воевода Барятинский надвигается из Казани с новым большим войском на помощь острожку. Был перехвачен также посланец Барятинского, направленный им в Алатырь к Урусову с вестью о том, что Барятинский будет в Симбирске к празднику покрова и в тот же день ждет удара на Симбирск со стороны Урусова. Разинцы знали, что Урусова нет в Алатыре, что он убежал в Арзамас и сидит там, не смея вылезти. Но весть от Барятинского могла дойти и туда… Атаманы ждали новой великой битвы. После беседы с Бобой Степан зашел к Маше. Она не ждала его в этот час и не успела «прибраться» к его приходу. Она была в легких персидских туфельках на босу ногу, черные косы ее были по-девичьи распущены, и только простой сарафан накинут на смуглые плечи. Она заметалась, захлопоталась, спеша разом подать все на стол. Степан, не сняв сабли, не скинув шапки, сел на скамью у стола. «Спешит», — догадалась Марья. — Расстанься ты с ней, с ненавистницей лютой моей, на часок, — шутя попросила она и, словно в боязни, коснулась пальчиком сабли. — Нельзя ныне, Марья, — строго и непреклонно сказал Разин. — Аль подоспел воевода? — широко открыв большие темные глаза, в тревоге спросила она. — Не поспел, — качнув головой, успокоил ее Разин. — Нынче в ночь идем на острожек в остатний приступ. — Часок-то побудешь со мной, погостишь? — робко спросила она. — Ведь как знать… — Часок погощу. — Степан взял ее за руки и потянул к себе. — Приберусь я, — стыдливо шепнула Маша, чуть отстранившись. — Не надо. Останься так, как девчонка, с косой; тебе личит… И сарафан… Ишь плечи какие! Век все глядел бы на них, — говорил ей Степан, не выпуская ее рук. — И гляди… Я люблю, когда так глядишь… Таков взгляд — ажно жжется! — А ну, еще пуще ожгу! — усмехнулся Степан. Он схватил ее, и она, вся поддавшись, прильнула и замерла. Она не услышала даже, как постучали в окно… — Степан Тимофеич! Гостья к тебе издалече! — послышался под окнами голос Прокопа. — Атаманиха, батька, Алена спрошает тебя. «Алена?!» Степан услыхал только имя, остальное не дошло до него сквозь шум ударившей в голову крови. Он оттолкнул Марью, поднялся и как-то нескладно шагнул к двери. Степан хотел отворить дверь, но она сама стремительно распахнулась, и навстречу ему в избу смело шагнула невысокая женщина в монашеском черном платье, молодая, румяная, с дерзким задором в серых искристых глазах. — Куды ты? Куды? — растерянно вскрикнул ей вслед Прокоп Горюнов, который знал, что Степан принимает гостей не у Марьи, а у себя в доме. — Здоров-ко, Степан Тимофеич! — по-волжски на «о» и слегка нараспев громко сказала женщина. — Вишь, в гости к тебе собралися… Входите, входите, робята! — повелительно окликнула она толпившихся за ней в сенцах мужчин. Рослые казаки крестьянского вида с саблями и пистолями вчетвером ввалились, заполнив маленькое жилище Маши, топча уютные коврики на только что мытом полу, еще пахнувшем свежею сыростью. — Ты прости, атаман, что я так, по-хозяйски, да времечко дорогое ведь ныне! Да, да, дорогое! — сказала гостья. — Вот тебе есаулы мои: Панкратий, Андрюха, Левон да Митяйка. И тут только понял Разин, что гостья его была та самая «старица Алена» из Темникова, про которую много раз ему говорили, что она собрала себе целое войско и воюет с дворянами лучше других атаманов. — Скидайте одежу, садитесь, что ль, атаманы, — сказал Степан, когда все вошли. — Садись, Прокоп. — Садитесь, робята, — сказала Алена, словно приглашения Разина было мало и до ее приказа никто из ее есаулов не смел бы сесть. Она села сама на скамью и любопытным взором скользнула по всей избе. — Маша, давай угощай-ка гостей! — позвал Разин. Хозяйка, уже с покрытыми волосами и в темной зеленой телогрее, явилась из-за шелковой занавески, куда, смущенная, ускользнула при входе гостей. Нехотя, даже слегка раздраженно ставила она чарки на стол, принесла из сеней кувшин меду. — Откушайте, — поклонилась она без радушия и привета. — Уж разве по чарке, — согласилась Алена, развязно подставив свою под густую струю хмельного питья. Она не стала бы пить, но явное недовольство атаманской «кралечки» ее раззадорило. За нею послушно подставили чарки и ее есаулы. Маша была смущена неожиданным их приходом и разрумянилась от смущенья и досады. Алена рассматривала ее с любопытством, незаметно бросая взгляды из-под опущенных темных ресниц, но обращаясь только к Степану. — Давно бы с тобою нам встретиться, атаман Степан Тимофеич, да все недосуг с делами! — сказала Алена. — Со встречей! — ответил Степан, подняв чарку и выжидательно глядя на атаманиху. — Во здравье великого атамана! — сказала Алена, подняв свою. — Во здравье! — отозвались ее есаулы, и разом все выпили вслед за Аленой. — Окольничать некогда нам, атаман, — продолжала «старица». — Пришли мы к тебе не на бражный стол, а для совета. Алена взглянула на своих есаулов. — Для совета, — повторили они. Степан промолчал. — Сколь ныне людей у тебя — не спрошаю: не скажешь. А про себя тебе прямо скажу, что седьмая тысяча лезет. — Алена испытующе посмотрела на атамана, но Степан опять промолчал. — Сказать, что войско у нас, — так рано, — продолжала она. — Пищалей нехватка, сабель, а более пики, мужицкие топоры да косы, рожны… А все же воюем и воевод, бывает, колотим… Колотим! — словно желая потверже уверить его, повторила Алена. — Слыхал, — отозвался Разин. — Добро, коли слышал! Так вот, Степан Тимофеич, каб нам с тобой вместе сложиться, то сила была бы! — сказала Алена. — И так ведь мы вместе, и сил, слава богу, немало! — ответил Разин. — Так, да не так-то, Степан Тимофеич! — возразила она. — Ведомо нам, что окольным путем со всех сторон конну и пешую силу ведут бояре, а вы тут стоите, не чуете ничего над своей головой… — Будто не чуем! — усмехнулся Разин, поняв, что Алена имеет в виду полки, подходившие в пополнение к Барятинскому. — А пошто же ты тут стоишь, коли чуешь? — удивленно воскликнула атаманиха. — На кой тебе ляд нечистый Синбирский острожек дался?! Ведь силу под ним теряешь! Видали мы, сколько могил у тебя понасыпано за тот за проклятый острог. Покинь ты его. Бояре тебя тут сговором держат, а ты и стоишь, а на тебя со всех концов войско лезет. Подумай-ка сам: коль тебя побьют, что мы делать-то станем?! Осиротеем ведь, право! — Куды же мне от бояр убежать? Схорониться, что ли? — с насмешкой сказал Разин. — Ай беда — схорониться! — поняла насмешку Алена. — Народ уберечь — вот что! — Алена понизила голос и взяла атамана за руку. — Иди к нам в леса, Тимофеич! — проникновенно сказала она, заглянув ему снизу в глаза. — А в лесу ноне — грузди, опенки! — окая, подхватил ей в лад Разин. — Станет войско грибки собирать! Алена взглянула с упреком на Разина, заметила злорадный взор из-под черных бровей Маши и вспыхнула. — Ты женок привычен шутками тешить, честной атаман, а я не из тех-то женок! Я шутку сшутить и сама удала бываю, когда наряжусь да не хуже иных нарумянюсь! А ныне по ратным делам прибралась я к тебе. Шесть с лишним тысяч народу в лесу меня ждут… Пошто ты глумишься над нами?! Она раскраснелась в обиде, сверкнула глазами. — Да я не глумлюсь, — возразил Степан. — И тебе не пристало! Мы к отцу пришли с есаулами. Любим тебя. Славу твою почитаем. А боязно нам за тебя: лазутчики наши видали, как войско дворянское на тебя надвигается с разных дорог. Ты хоть перво послушай, что мы тебе говорим! — Ладно, слушаю, — согласился Степан. — Проведем мы все войско твое по волчьим тропинкам. Воеводская рать сквозь него, будто дождик в сито, проскочит… Они тебя под Синбирском станут искать, а ты под Касимов тем временем выйдешь, под Муром… Глядишь — и в Москве! Да, в Москве!.. — повторила она. — Уж ты залетела, Алена Ивановна! — осмелившись, вставил Прокоп. — Спешишь ты к Москве. — А вы не спешите! Под Синбирском народу погубите, а там впереди — Казань, а далее — Нижний: города велики, оружны. И что тебе в них, Степан Тимофеич?! А Москва — городам начало, в Москве государь к нам выйдет! Ведь само святое-то дело нам к государю народ привести… Мы к тебе, атаман, для того и скакали: мы ведь тутошни люди, места-та все ведомы нам. Проведем твое войско от воевод, оно будто в воду канет! — Алена смешливо поджала свои яркие, полные губы и продолжала: — На меня-то пошли они так, а мы раздались по всем сторонам, пропустили их да ударили в спину… — Она засмеялась неожиданно приятным и звучным смехом. — Помысли ты только, Степан Тимофеич, колдуньей за то ведь прозвали они меня! Говорят, мол, глаза отвела… — любуясь собою, сказала Алена. — Вот и стали бы мы: ты «колдун», а я «колдунья», наворожили бы дворянам!.. — Ты так и вперед води свое войско, Алена Ивановна, — ласково сказал Разин, положив на плечо ей руку. — А мне-то скрываться от них не пристало. Мне городами владать. Я им покажу, что народ не страшится лоб в лоб на них выходить… Не то в городах бояре накопят ратную силу, нам в спину ударят — повсюду тогда доберутся. Мне войско мое не дробить, не рознить… А вы пособляйте: дорогу ли где завалили, обоз у дворян пограбили, мосток ли пожгли — воевод задержали, то нам на пользу!.. — А коли тебя побьют, Степан Тимофеич! — шепнула Алена, близко взглянув ему в лицо. — Ведь грозная сила идет!.. — Да что ты, каркуша-то в черной рясе, на голову каркаешь атаману! — раздраженная тем, что Степан говорит с ней мягко, вскинулась Маша. — «Побьют да побьют!» В леса к себе хочешь его заманить, лесная шишига!.. Степан удивленно взглянул на Машу, словно только что вспомнил о ней. — Ты что?! — недовольно и строго, но сдержанно сказал он. Прокоп дружелюбно, с предостережением взглянул на Марью. И Маша, поймав этот взгляд, поняла его и осеклась, даже в душе пожалела о вспышке и смолкла — Хмельна, что ли, женка? — небрежно спросила Степана Алена, не глядя в сторону Маши. Марья вздрогнула в бешенстве и забылась. — Сама ты хмельна! Пришла тут собою хвалиться! Расстрига бесстыжая, ишь прицепилась! — взбешенная, воскликнула Маша. Глаза ее сузились и почернели, рисованные черные брови сдвинулись вместе, ноздри дрожали… — Марья! — грозно прикрикнул Степан. Он резко встал со скамьи. — Пойдем-ка, Ивановна, из избы, — позвал он. Маша, бледная, молча рванулась за ним, но Разин уже шагнул за дверь, за ним Алена и все ее есаулы. Прокоп в двери обернулся и укоризненно, как молчаливый союзник, качнул головою. — Я к Наумову, батька Степан Тимофеич, — сказал Прокоп. — Он мне указал гостей отвести да скорей ворочаться Да велел сказать — и тебе пора скоро… Степан отпустил его, и Прокоп уехал. Когда вошли в дом Степана и вздули светец, Алена добрыми серыми глазами насмешливо посмотрела на Разина. — Хозяйка, знать, любит тебя, атаман! Беда тебе с ней! — сказала Алена. — Бабий разум, — ответил смущенный Степан. И тотчас же перевел разговор. — Так слышь-ка, Алена Ивановна, ты мне скажи: в деревнях да по селам каким вы обычаем ладите жизнь? — спросил он. — По-казацки и ладим, Степан Тимофеич, как ты указуешь!.. Мы письма твои по сходам читаем. В каждом селе и в деревне свой атаман, есаул, а где и по два и по три есаула… Ведь мы городков, атаман, не чуждаемся тоже. Вот как деревеньки вокруг подберем, тогда в городишко грянем. Тогда у нас пушечки будут свои. Мы помалу, помалу… Она засмеялась грудным, женственным смехом, красуясь перед Степаном. — Ишь какая ты! — усмехнулся Разин. — Я мыслил, что ты ростом в косую сажень, а ходишь в портах да в кафтане, и лет тебе за пятьдесят, и саблю на поясе носишь… не даром же «старицей» кличут. — В бою-то и с саблей бываю, — сказала Алена чуть-чуть с пахвальбой. — Владаешь? — спросил Степан, с любопытством взглянув на ее небольшие руки. — Да что ведь за хитрость, Степан Тимофеич! Не хуже иных и в седле сижу, и саблей владаю… Мои есаулы, однако, не больно дают мне в бою разыграться… — Хоть бы ты, отец наш, ее образумил, — вмешался угрюмый Панкратий. — Сказал бы ты нашей Алене Ивановне, что атаманское дело указывать есаулам да войску, а не самой горячиться с саблей. Ее голова — наши руки! А то ведь побьют ее так-то в бою… — Запальчива в битве? — спросил с любопытством Разин. — Куды там! Огонь! Все — «сама»! А мы-то на что же!.. — Коль женка идет передом, мужикам-то и совестно отставать, для того впереди держусь! — возразила Алена. — Умна голова у тебя, Ивановна! — одобрил Степан. — Богу не жалуюсь, не обидел! — задорно отозвалась она. — А тебя вот таким я и мыслила видеть, Степан Тимофеич, каков ты сейчас. Угадала тебя издалече, — заглядывая ему в глаза, сказала Алена. — Только женки такой не ждала с тобой стретить… Аж зависть берет! Алена осеклась и замолчала. Ее румяные щеки зарделись еще ярче, а задорный взгляд ее серых глаз опустился долу. — На что ж тебе зависть? — спросил Степан, невольно любуясь ее внезапной женственной застенчивостью. — На красу ее зависть, — оправившись от смущенья, сказала Алена. — Я тоже ведь женка, честной атаман. Мыслю по-мужески, а сердечко-то бабье… Самой аж смешно!.. — Эх, Алена! Не нам с тобой экие речи! — ответил Разин. — Когда уж взялась, то води человеков, а женские речи забудь. Красой тебя бог не обидел, да время не то, чтобы сердце слушать… — А тебе, стало, время как раз и приспело! Приспело? — игриво с насмешкой спросила она, и в серых глазах ее будто запрыгали бесенята. — Ну, брось! Ничего я тебе о том не скажу. — Степан засмеялся. — Не к тому ты приехала, право… И мне-то уж к войску пора… А скажу я тебе одно: рад, что тебя повидал. Велика, знать-то, наша земля и всех земель прочих превыше, когда в ней не только мужи, да и жены не хуже мужей в ратном деле за правду стоят… Пути у нас розны с тобой в нашей рати, а дело едино, Алена Ивановна. И слава у нас в народе едина с тобою на веки веков… Попрощавшись с Аленой, Степан не зашел уже к Маше, а сразу пустился под стены острожка. Ночь удалась, как бывает лишь осенью да весною, — хоть выколи глаз. Ни звезды, ни огня. Три тысячи человек пришли с Федором Сукниным из лесов, неся с собой каждый готовую связку хвороста. Но шанцевые работники, как каждую ночь до этого, продолжали копать землю и громко перекликались, чтобы защитники крепости, привыкшие к перекличке работавших на валу казаков, не заподозрили ничего. Степан в темноте объехал ряды построенной к приступу рати, велел атаманам и есаулам еще раз всем рассказать, как бежать, как сбрасывать хворост, чтобы не было толчеи и давки. У самого вала Степан столкнулся с Наумовым. — С твоей головы спрос. До утра чтобы взять острожек! — Я конных поставил, Степан Тимофеич, позади пехоты, — сказал Наумов. — Алешку Протаку. — Куды их? К чему? — Кто побежит от острожка — плетями назад бы гнали… Разин махнул рукой. — Как хочешь возьми, а возьми! — Сережка Кривой с той стороны пойдет — лестницы ладит, — добавил Наумов. — Пошто он не вместе? — строго спросил атаман. — Выждать хочет. Как тут поболее шума учнется, там, может быть, будет полегче прорваться. Не все нам равно ли, с какой стороны — абы влезть! — Ну, иди. Ночь темна, как нарочно для нас. — А ты где будешь, батька? — Повсюду. — Берегся бы лучше… — сказал Наумов. — Ты себя береги да людей, — ответил Степан. Они обнялись перед боем. Разин слышал, как всхлипнула неразлучная трубка Наумова. В темноте по знаку Сукнина поползла молчаливая вереница людей, сначала не быстро, пока заполняли вал, потом все побежали. Разин нашел в условленном месте стоявшего казака, кинул ему повод лошади. — Стань там, за валом, у дуба, — сказал он и, схватив лежавшую рядом охапку хвороста, никем не узнанный, в общем потоке двинулся вместе с другими на вал. С вала вниз, под стену падали объемистые вязанки срубленных прутьев. Бросив свою, Разин услышал, что еще далеко до дна, но люди бежали за ним и кидали еще и еще, тотчас освобождая место бегущим сзади. Степан отошел к стоявшему на валу Сукнину. Как вдруг со стены острожка ударили выстрелы, вспыхнули огоньки, завыл набат и через стену вниз полетели зажженные факелы. Такого противодействия осажденных никто не мог ожидать: когда в первый раз Разин шел приступом на острожек и зажигал хворост, чтобы поджечь крепостную стену, осажденные заливали хворост водой, опасаясь огня. И вдруг теперь сами зажгли под стенами костры небывалых размеров… Не ожидая этого, разинцы не припасли воды… Гасить огонь им было нечем… — Жгут! Воды! Живей, черти! — крикнул Федор, поняв, что творится. — Живей! Пламя внизу у стены побежало по хворосту: уже высокий у крепостной стены хворостяной настил загорелся. Наумов стал явственно виден в блеске огня. — Пушкари! Пали фитили! — закричал Наумов, выхватив саблю, которая молнией заблестела при свете. — Не давай зажигать! Бей по стенам! Но ему в ответ затрещали дружные выстрелы с башни острожка. С Наумова пулею сбило шапку, но он словно и не заметил этого. Саблей он указал пушкарям на острожек, и из-за вала ударили пушки, загремели пищали, мушкеты, взвизгнули стрелы татар, пролетая в сторону стен… Степан не дождался, когда от ближних колодцев притащат воду. — Робята! За мной! — призвал Разин, и с тысячью казаков, которые уже сбросили свой хворост, он пустился под самую стену топтать огонь. Однако унять это пламя не было сил, оно выбивалось. — Вали сверху хворост! Давай! — крикнул Разин, надеясь, что огонь не успеет пробиться сквозь толщу срезанных прутьев и войско ворвется на стену раньше, чем пламя вырвется снизу. Разинцы узнали повелительный голос Степана. Новые кучи хвороста посыпались сверху, заваливая огонь. Казаки вместе с Разиным под выстрелами с башни, под струями горящей смолы тотчас притаптывали его плотнее к земле. У иных казаков загорелось платье. Они срывали с плеч горящие зипуны и кафтаны, оставались в одних рубашках. Несколько человек тут же пали под пулями с башни, иные в бешенстве катались по земле, облитые горящей смолой… Но пальба из пищалей, пушек и самопалов, которую подняли разинцы, была так густа, что заставила защитников крепости не высовываться из бойниц: где за стеной чуть виделся огонек, туда в тот же миг летели десятки пуль, сотни стрел. А по валу бежала и бежала бессчетная вереница людей, швыряла новые и новые сотни вязанок хвороста. И огонь под стеною был, наконец, похоронен. Хворостяной настил от вала к стене пятью мостами лег уже много выше людского роста, и привезенная в бочках вода показалась ненужной… — Скорее вали! Скорее! Живей, окаянные черти! Братцы! Давай поспеша-ай! — кричал сверху Наумов. Хворостяные горы высились под стеной. — Пойде-ет! Пойде-е-ет! — раздалось на валу сразу множество голосов. — Разойдись! Береги-ись! Эй, внизу! — грозно крикнул Сукнин с вала. Разин едва успел отскочить, когда сверху один за другим сорвались, словно горы упали, воза, груженные хворостом. Их бросили вместе с телегами… Степан возвратился наверх наблюдать. Наумову показалось, что навал уж довольно высок. — На при-исту-уп! — нетерпеливо выкрикнул он. — Бра-ат-цы-ыи! — крикнул за ним Федор Сукнин. — На сте-ены-и! Али дворяне сильнее нас, братцы-и!.. Яицкий атаман сам первым спрыгнул на хворост и легко побежал к стене, увлекая сотню людей. «Эх, рано маленько!» — подумал Разин, следя за ними. Они были уже под самым острожком, когда из бойниц опять полилась растопленная смола и через стену вдруг полетели десятки пылающих головешек. Казаки под стеной закричали от боли и ужаса Снова пламенем вспыхнул хворост. Сукнин скинул с плеч облитый горящей смолою кафтан и с поднятой саблей, в одной рубахе, вскочил на стену, сбросив двоих защитников крепости ловкими ударами сабли. — Бра-ат-цы-ыи! — призывал он своих казаков, размахивая клинком. Было видно, как на него напали сразу несколько человек. Ему бы еще подкрепление! Но высокий настил был узок, и Сукнин со своими казаками спинами загородили проход остальным. Казаки без дела топтались позади них, не в силах вступить в драку. Степан с прерывающимся дыханием следил за битвой на стене. Вот казаки заслонили Федора от ударов, вот один из них сам упал вниз со стены, но тотчас же двое других вскочили на стену. Вот с Сукниным уже пятеро казаков на стене, вот-вот влезет шестой… «Рано, тезка, послал их на приступ. Узко и низко еще насыпан хворост», — подумал Степан. Вот двух казаков сбили вниз, но четверо прорвались на их места, на стену. Теперь их должно быть там семь или восемь… Видно, как с той стороны навалились в свалку защитники городка… Оттуда ударили выстрелы… Падает сверху еще казак… Вот другой упал вместе с врагом, сцепившись с ним в схватке… Сукнин дерется… «Лихой атаман!» — подумал о нем Разин. Еще прорвалось два, три, четыре казака. Один протянул сверху пику. За нее ухватились, еще вскарабкались двое… А остальным не подняться — некуда лезть. Снизу подсаживают казаков на руках… Еще подсадили двоих… Снова выстрелы. И вот вдруг один за другим упали три казака. Еще, еще один сорвался… Еще… Выстрелы бьют им в лицо… Но казаки лезут на приступ. Вот их уже десятка два на стене… Такая же свалка шла у других мостов. Никто уже не кидал хворост связками. Снизу толпами дружно гнали на вал воза, а богатырь Чикмаз подхватывал их и один швырял вниз, в прогал между стеною и валом. Неодолимый огонь, однако, бежал по смоле, разжигая костры под стеной острожка. Разинцы на них лили воду, но огонь пробивался в другом месте, в третьем; туда опять лили воду. Огонь пробивался в четвертом месте… Дым начинал заволакивать все… Но Степан не видел того, что творится в других местах: он не мог оторваться взглядом от Сукнина. «Пропадает Федор!» — подумал с тоскою Разин, видя, что тут он не может ничем помочь. В тот же миг на стене снова дружно ударили выстрелы, и Федор, широко раскинув руки, навзничь, без крика, видимо уже мертвый, рухнул в самое пламя внизу под стеной… Казаки ожесточенно рванулись вперед, на его место, но десятки пищальных выстрелов встретили их со стены, и они стали падать в разгорающийся все ярче огонь, вслед за своим атаманом, еще живые, с ужасными криками погибая в пламени.. — Эх! Федор!.. — отчаянно зарычал Степан. От горя забывшись, он выхватил пистоль и сам кинулся на настил, на место убитого Сукнина. Крепкая рука Наумова схватила его выше локтя. — Ты куды?! Ошалел?! — крикнул в ухо Степану Наумов. — Гляди, как пылает снизу! Мост горит! Казаки, назад! — заголосил Наумов, стараясь спасти хоть остатки сотни, поведенной Сукниным. Передние десятка три казаков Сукнина отбежали назад на вал, и в то же мгновенье весь «мост», на котором они стояли, был охвачен огнем… Языки огня с сизым дымом взметнулись выше башни острожка. — Кидай! Что попало кида-ай вниз!.. Воды-и!.. — хрипло орал на валу Наумов. Но что еще было кидать в огонь? Едва заваливали свежим хворостом пламя, как оно выбивалось снизу в другом месте. Едва разинцы добирались где-нибудь до стены, как в этом месте лилась из бойниц смола, падали головни, факелы, и разгорался новый костер, сжигая мосты, насыпанные от вала… Огонь гнездился там, в толще хвороста, и водой его было не одолеть. Небо покрылось искрами, как сонмами красных летящих звезд. Дым душил казаков, наступавших на стены… Кто-то додумался разобрать заборы и срубы ближних домов. Десятки людей пустились на вал, таща толстые, с прилипшей паклей, почерневшие бревна, бросали их вниз, но сухие лесины, взятые из построек, стоявших годами, разгорались так же легко, как хворост… Разин сбежал с вала, нашел своего казака с конем и помчался вокруг острожка к Сергею, чтобы там повести казаков самому и прорваться. Только тут, в стороне от битвы, в пустом ночном поле, Степан заметил, что брезжит рассвет. Он встретил Сергея, раненного в шею. Видимо тот только что выскочил из боя, чтобы отдышаться. Сергей шумно высморкал поочередно обе ноздри. — Вот, Стяпан, незадача! Стоят, собаки! Бьют нас, да и только, а их не достать!.. Я сотни три казаков загубил. Там как у Наумыча дело? — спросил Сергей, прижимая одной рукой к ране кровавую тряпку. — Сукнина на стене убили! Убили, Серега! — крикнул Степан. — Огонь они сами жгут под стеной. Мы хворосту сыплем — они его жгут, мы сыплем — они его жгут! — Беда-а!.. Чего ж теперь нам? Как ты укажешь? — спросил Сергей. — Там стена загорится сейчас. Хотят — не хотят, а тушить навалятся. А мы опять приступ… Веди!.. Сергей без слов поскакал к своим казакам… Но острожек опять устоял… Когда огонь разгорелся так, что грозил пожаром стенам, осажденные вывесили со стен мокрые паруса, оберегаясь от жара… За стену лили смолу, на стену — воду… Огненный ров отгораживал разинцев от острожка с одной стороны, и это была как раз самая удобная сторона для приступа. Сергей с другой стороны повел снова вперед своих казаков, но уже рассветало, и из бойниц их били легко, не тратя задаром выстрелов… Разин увидел, что губит напрасно свои силы. Надо было готовиться к битве с Барятинским, не утомлять больше войско, и атаман указал дать повсюду отбой… В одной из коротких схваток, случившихся на стене, вместе с раненым разинцем рухнул в кучу горящего хвороста симбирский стрелец. Его успели спасти от огня. После боя его поставили перед Наумовым. Он был легко ранен и мог отвечать на вопросы. Стрелец сказал, что в стенах острожка нехватка воды и пищи, что между стрельцами уже пошел разговор о том, чтобы сдаться. Дворяне отняли у стрельцов пищали и дали им только сабли да бердыши. По мнению пленного, больше трех суток городок не смог бы держаться. Но Разина эта весть не утешила. Он знал, что трех дней для спокойной осады острожка уже не осталось. Если даже послать навстречу воеводе Барятинскому сильный отряд казаков, неизвестно, сумеют ли они его задержать на трое суток. И Степан не послал казацкого отряда, не решаясь делить основные силы обученных ратному делу казаков и стрельцов. Одни же крестьянские толпы не могли задержать приближение воеводы с его полком: они были силой лишь при поддержке мушкетов, пищалей, пушек, искусных казацких сабель и под водительством бывалых в боях атаманов, — с ними повстанцы-крестьяне были великой силой. И Разин не хотел потерять ее даром. Правда, вестей из Юшанска еще не пришло, но Степан все равно понимал, что путь воеводе из Тогаева городка один: через Юшанск на Симбирск. Значит, надо встречать Барятинского за Свиягой, чтобы его не пустить к острожку на сближение с осажденными. Из-под стен острожка Степан мрачный отправился к Бобе. Но старый полковник еще не вернулся домой, — видно, искал за Свиягой решения боя, который должен спустя недолгое время разыграться вблизи Симбирска. Степан повернул коня к своему дому. Улицы были пустынны и немы. Даже дворовые собаки, утомленные шумом и тревогами ратной ночи, теперь наконец успокоились и ленились брехать на одиноких всадников. Бросив поводья Терешке, Степан привычно шагнул к воротам, отворил калитку, ведущую к Марье в садик, но вдруг с какой-то злобой захлопнул ее, тяжело стуча сапогами, поднялся на крыльцо своего дома и настойчиво, нетерпеливо, по-хозяйски загремел кулаком в дубовую дверь. Старуха засуетилась, встречая. — Помыться? Покушать? Батюшки!.. Мать пресвятая! Дымищем-то как от тебя!.. Спаси бог, не ожегся?.. — Твоими молитвами, бабка, жив и здоров. Ступай-ка к себе. Ничего мне не надо, лишь спать, — сказал Разин. Старуха бережно притворила дверь и тихонько ушла. Но Степан не лег. Он сел на скамью, положил на стол руки и, опершись о них подбородком, молча смотрел в синеющее рассветом окно. Он понимал, что битый им воевода стоит дороже небитого. Понимал, что теперь на него идет не просто воевода Барятинский, а распаленная неудачами, освирепевшая боярская сила… «Сила на силу! — раздумывал Разин. — Нас больше. Ведь мы весь народ, вся Русь — вон нас сколько! Куды долетит письмо от Степана, там и народ поднялся… Ру-усь!.. И те себя Русью зовут, и сила у них велика же. Али Русь не едина? Две Руси на свете, и в каждой могучесть… Как два великана сошлись — народ и держава… И там ведь народ: одним-то боярам не сдюжить! Дворян собери да детей боярских — много ли их на Руси? Не собою сильны, опенки поганые, а стрельцами, солдатами, даточными людьми, холопством — все тот же народ… Неужто же два народа в российской державе?! Один стоит за себя — за народ, за правду, за волю, другой — за бояр?! Да как тому быть?!» «Един народ русский! — решил Степан. — Един народ, да разодран. Собрать бы его воедино — и силы нет против него! Куды там дворянскому званью стоять на народ! Ноги жидки. Их сила в ином — в народном покорстве. От дедов привыкли люди князьям да боярам послушными быть и не смеют отречься того послушанья…» Приехал вызванный Разиным Боба и прервал размышленья Степана. Атаманы поехали вместе глядеть места, где старый полковник вчера наметил расставить казацкие силы к битве с Барятинским. Для осады острожка Разин оставил у Симбирска Серебрякова с донскими казаками, Чикмаза с астраханскими стрельцами и несколько тысяч восставших крестьян, чтобы во время битвы с Барятинским осажденные не посмели выйти на вылазку и ударить на разинцев с тыла. Остальное войско — все лучшие силы донских казаков под началом Наумова и Еремеева, запорожцев, пушкарей Сергея Кривого, часть астраханских, царицынских, всех саратовских и самарских стрельцов под началом Федора Каторжного и Лазаря, тысячи две приволжской пехоты: чувашей, черемис и мордвы с попом Василием во главе, — Степан велел вслед за собой подтянуть к Свияге. Гурьбой переехали атаманы свияжский мост. Впереди — Разин с Бобой; за ними, поодаль, — Наумов, Сергей Кривой, Еремеев, Протакин и поп Василий. Потерь за эту ночь было особенно много у Сергея Кривого и у Наумова. Наумов был черен лицом, прокопчен, устал. Не такому бы двигаться в битву с дворянским войском! После ночного приступа нужен был отдых — хоть в два-три дня, и Наумов сам понимал, что слишком промедлил с постройкой вала и слишком поторопился послать Сукнина на приступ… Невесел и утомлен был Сергей Кривой. Остальные, не принимавшие участия в приступе, были уверенней и веселей. Конники были спокойны, кони их резвы и сыты, вдоволь оружия, вдоволь уверенности и отваги. — Придется на конных всю тяжесть валить, — сказал Разин Бобе. — Пехота всю ночь дралась. — Не беда, отдохнут, как побьют воеводу, — ответил старый полковник. Перед ними лежало широкое поле, покрытое жесткой щетиной жнивья, по которому вдаль извивалась дорога, вздымаясь выше, на перевал холмов. — С Тогаева путь, — указал Боба на эту дорогу, — от тех горок рать поведет воевода. Главный полк поведут прямо на мост. Левым крылом он пойдет по речке Сельди, а правым крылом — от речки Грязнушки… Его забота — дать бой нам на том берегу, поближе к острожку, чтобы к стенам нас прижать, а Милославский бы пушками пособил им, а то и на вылазку вышел бы. Так, что ли, Стенько? — спросил Боба. — Мыслю, так, — согласился Разин. — Наша забота дать ему бой на сем берегу. — Так, — согласился Степан. — Стало, бой завязать, чтобы к мосту он и не мыслил прорваться. — Так, — подтвердил Степан. — Когда так, то поедем туда, на «пуп», — позвал Боба, указав на холм, возвышавшийся в центре поля. На вершине «пупа» Боба остановил коня, по-молодому вскинулся на седло ногами и встал во весь рост на седле. Конь тяжко переступил под ним. — Тпру! — одернул полковник. Степан также встал на своем седле. Они осматривали поле. Боба, объехавший все здесь вчера, указывал, где он задумал поставить какую силу. Уже рисовалось, как из-за густых кустарников, росших вдали на пригорке, откуда, змеясь выходила дорога, выезжают грозные ряды всадников с примкнутыми к стременам пиками, с мушкетами у седла, под коленом, и гнутыми саблями на поясах… — Он свой самый таран понесет передом к переправе, чтобы ударить на наш главный полк в деревеньке да середину нашу сломать, а наш главный полк мы правей унесем. Воевода сам ему лево крыло подставит… Не поспеет он к месту дойти, как Серега из пушек ему голову срежет справа… а Еремеев ударит, когда он повернет на Серегу… — говорил Разину Боба. — Добре ты рассудил… Ну, веди по местам атаманов, показывай им, где кому заводиться домком. Да швидче, старый, поспеть бы нам все засады запрятать. — Сховаемо, сынку, не бойся, поспеем, — успокаивал Разина Боба. И тут же с холма указал он каждому атаману, куда кому ставить войско и кто когда должен вступить в бой. Подведенные к Свияге полки вступили на мост и потекли переправой на левый берег. Здесь же они разделялись на два потока: один направлялся влево, к речке Грязнушке, покрытой овражками и мелколесьем, другой — вправо, в лес, уходящий по берегу Сельди к Юшанску. Степан поскакал на Симбирский берег. Среди других собравшихся войск здесь были полки татар. Они не входили в число тех, которым Боба указывал места. Степан разыскал атамана татарской конницы Пинчейку и тайно ему приказал разделить свой отряд и половине ехать вниз, за устье Сельди; там переправиться вброд или вплавь и верст на пять зайти в глубь левого берега Свияги, чтобы в разгаре битвы слева ударить в спину дворянам. Другую половину Степан послал вверх по Свияге, чтобы заехать в правый тыл воеводе и ударить одновременно с левым крылом. Тысячи две татар, врезавшись в тыл воеводской рати, должны были решить успех битвы. Серый осенний день уже перевалил за полдни, когда над дорогой за лесом и за холмом тучею встала пыль. Дворянское войско грозою двигалось к переправе через Свиягу. В стане Разина все было твердо условлено. Все затаились и стихли. И вот на большом полосатом поле из-за холма показались всадники. Они подвигались в молчанье, без воинских труб. Их молчаливое движение было размеренно, неторопливо, и тем грозней и тяжелее казалась поступь подобранных в масть коней… Значки и знамена колыхались на длинных древках в рядах ощетиненных пик. Впереди по самой дороге скакали несколько легких всадников. Такие же легкие всадники, словно танцуя, неслись вдоль опушки леса справа, по самому краю поля, и слева, вдоль мелколесья и рыжих кустов можжевеля. «Дозоры», — подумал о них Разин. Позади них двигались тяжелые ряды неспешной, уверенной конницы. Движение их вперед прекратилось. Выйдя в широкое поле, они меняли походный строй на грозное боевое построение. Вот они двинулись снова. Из деревеньки, где затаились Разин и Боба, их было отчетливо видно. — Боя ждет, — сказал Разин. — Неужто лазутчики довели?! В это время из лесу, слева от воеводской рати, выскочил конный казачий дозор. Словно не ожидая встретить тут воеводу, казаки замерли на опушке и вдруг подхлестнули коней и стремглав полетели, вздымая пыль на дороге, прямо к мосту… Их заметили из войска Барятинского, за ними пустились в погоню несколько всадников из дворянского войска, но тотчас отстали: казаки спрямили путь по жнивью и помчались прямо через Свиягу, к Симбирску, словно бы по левую сторону реки и не было никаких разинских войск и казачий дозор торопился предупредить Симбирск о внезапном появлении воеводы. И тотчас, как только казачий дозор ворвался через мост на городской берег, по колокольням церквей за Свиягой завыли сплошные колокола. Воевода попался в эту ловушку; он поверил, что его не ждали отсюда, и смело двинул все войско вперед… Как только дворянское войско снова тронулось в путь, Боба хитро подмигнул Степану, снял притороченный за седлом небольшой мешочек и за уши вытащил зайца… Косой, прижав уши, в волненье часто дышал, дергая розовым носиком. Боба его погладил по голове, посадил на жнивье и легонько хлопнул в ладоши. — Тикай! — негромко прикрикнул он. Животинка сначала недвижно присела, вся сжавшись в комочек, потом стрельнула задними лапками по полю, скакнула и понеслась навстречу дворянскому войску. Десятки казачьих глаз из засад наблюдали, как беловатый комочек скатился с дороги на луг, заметив передовой отряд воеводы. Встречные всадники тоже заметили зайца, и Барятинский, видно, поверил тому, что заяц не может идти из деревни, в которой таятся тысячи ратных людей: он махнул рукою и сам подхлестнул коня. Передовой отряд воеводы разом рванулся быстрей по дороге, за ним перешло на рысь и все его войско. Дрогнуло поле от гула тысяч копыт, ударивших по сухой земле. — Вот там, за синим знаменем, у воеводы пушки, — шепнул Степан Бобе. Уничтожающей тяжелой лавиной неслось воеводское конное войско к Свияге, поспешая пройти через мост и ударить на разинцев раньше, чем там, за рекой, у острожка, как думал Барятинский, успеют они построиться к обороне. Новые и новые тысячи всадников выходили из-за холма, покрывая все поле и в грозном движенье, казалось, не зная преград своему стремлению. Вот голова воеводской рати уже миновала лесок, где справа от них над Грязнушкой засела в оврагах конница Алеши Протакина. Вот поравнялись они с холмом, за которым в лесу затаился Митяй Еремеев с двумя полками. Они несутся на деревеньку, в которой стоят запорожцы, но им не дойти: ближе к ним высятся два холма, покрытые репьяком и крапивой, а в репьяках скрыты пушки Сергея Кривого, в крапиве натыканы колья, которые будут пороть животы дворянских коней, за холмами в овражках и буераках лежит полк пехоты… С крыши деревенской избы наблюдает Степан, как воевода поравнялся с холмами Сергея, вот он почти миновал их. «Да что же Сережка молчит?!» — нетерпеливо подумал Разин. И в этот миг дрогнуло все от ударов пушек. Слышно, как визгнула дробь и затрещали пищальные выстрелы из буераков, выплевывая комочки белого дыма. Передние ряды дворянского войска смешались в нестройный табун. Но сам воевода, сдержав встревоженного коня, без смущения, спокойно взглянул на окутанный дымом холм, повернул, указал своей саблей в направлении пушек Сергея и что-то крикнул, отъезжая в сторону, к середине поля. Отряд сотен в пять дворян устремился рысью на засаду Сергея. Их встретили снова удары пушек и треск пищалей. Уже побежали в стороны лишенные всадников кони. Передние всадники налетели на колья со скрытыми в бурьяне острыми концами. Отчаянно закричали, падая на землю, пронзенные кольями лошади. Левее Сергея вылетел из лесу Еремеев и врезался под крыло воеводской рати. И там завязалась сеча. Степан смотрел, как воевода, успев отъехать на холм, собрал возле себя небольшой отряд и как от него поскакали гонцы то в одну, то в другую сторону, разнося приказы. «Силен воевода, проклятый!» — подумал Степан. Барятинский тут же перед его глазами повернул свое войско головою к Сергею, где ожидал он теперь встретить главный полк Разина. «Скор, поворотлив, лихой сатана, — оценил воеводу Разин, — а все же попался в сеть!» Он махнул рукой Бобе, и запорожцы двинулись из деревеньки, заходя с тылу под левое крыло воеводы, который всю голову своего отряда развернул, направляя ее на Сергея. Барятинский тотчас заметил это с холма, махнул саблей и, вдруг из лесу, со стороны Сельди, на запорожцев ринулся грозный драгунский полк. Все сшиблось. В пыли и дыму по всей равнине рубились тысячи всадников. Над скошенным лугом, над сжатою нивой, над низким кустарником и болотцами грохотала пальба из пищалей и пушек, вздымался дым. Разин все еще продолжал лежать на крыше деревенской избы. Ему было видно, что дворяне теснят Сергея, добираясь до Пушек, но и Сергей не сдается, бьет их с полсотни шагов, не сходя с места. Разин видел, как рубятся запорожцы Бобы с драгунами, как вдали Еремеев схватился с дворянами и с приказом московских стремянных стрельцов… На запорожцев обрушился целый драгунский полк, теснил их к реке, и под тяжестью грозной силы закованных в латы воинов они отступали. По строю драгун, по ухваткам их в битве Степан угадал немецкую выучку. Бритобородые усачи офицеры в драгунских рядах подтвердили его догадку. Разин знал, что немецкий строй не в силах держаться под стремительным натиском бурной казацкой лавы. — Наумыч! — окликнул он и махнул рукой. — По ко-оня-ам! — грянул Наумов. Степан спрыгнул с крыши, сам вскочил на коня, и, вырвавшись из деревни, широкой лавой помчались казаки, с трех сторон охватывая врага: на правом крыле лавы — Наумов, на левом — Разин. Они обрушили разом свои сабли на головы драгун, те дрогнули и понеслись наутек… Степан глазами искал воеводу. Увидел… Барятинский тоже увидел его, но вдруг повернул и пустился прочь… Под напором казаков теперь вся дворянская рать отходила быстрей и быстрей в леса, на обратную дорогу к Юшанску. Казаки ободрились. Они помчались, преследуя уходящих… Те скакали, спасаясь через лощины, болотца, по кочкам, кустам, о которые кони царапали груди… «Добить… Добить до конца на сей раз воеводу. Не дать им скопиться снова. Тогда уже воротиться к Синбирску и приступом взять наконец острожек… Ведь срам — сколько дней одолеть не в силах… Уж будет!» — думал Степан, увлеченный погоней. — Добывай самого воеводу, секи ему к черту башку! — кричал где-то рядом Прокоп Горюнов. Он вырвался на коне вперед и мчался, догоняя дворян, неумело махал саблей… «Сорвут самому-то, уроду, башку!» — подумал Степан, рысью за ним въезжая на холм. И вдруг совершилось что-то нелепое, глупое… Как только было заранее не угадать?! «Обманули!.. Пропал!» — про себя воскликнул Степан: за холмом, на который взлетели разинцы, перед ними в кустах стояли в ряд два десятка пушек, уставившись жерлами и дымя фитилями… Степан хотел крикнуть «назад!», но слово застряло в груди от досады и злобы, и захватило дыхание… Он только успел вдохнуть воздух, махнуть рукой, как дрогнули небо, и поле, и лес от удара всех пушек сразу. Кругом засвистало… И на земле возле Разина уже бились кони и казаки. «Пушечной дробью лупят!» — сразу понял Степан. Он видел по дыму, что пушки ударили разом все. «Значит, нужно спешить, пока их заряжают». — Вперед! — крикнул он, торопясь порубить пушкарей. От злобы он не видел опасности. Ткнул коня под бока острогами и сам полетел на пушки с поднятой саблей. Как вдруг из кустов позади пушкарей поднялись сразу сотни не тронутой боем свежей пехоты — московских солдат с ружьями наготове. Гром пальбы загремел в лицо казакам. Многие из них попадали с седел, а остальные смешались, отдаваясь на волю своих испуганных громом коней. Мгновенья было нельзя терять: пока пушкари еще заряжали и солдаты должны были тоже возиться с ружьями, — налететь на них, смять и тех и других… — В пики! — крикнул Наумов, поняв, чего хочет Разин. Но меж рядами солдат, когда оставалось всего полсотни шагов до пушек, из кустов же выскочили другие солдаты и, вскинув ружья, ударили также разом, свалив десятка два казаков. Вздыбились раненые казацкие кони, топча сброшенных всадников, а пушкари тем временем уже успели зарядить пушки и грянули новым залпом… Ничто не могло теперь удержать казаков: не слыша уже никого, не способные слушать приказов, призывов, они понеслись назад, и новые выстрелы били теперь им в спины… Все войско Разина откатывалось назад к Свияге… Чтобы не быть унесенным общим потоком бегущих, Степан направил коня в сторону и оглянулся. Успевшие построиться сотни дворян, конных стрельцов и драгунские полки мчались уже с горы, готовые преследовать и рубить казаков, но в это время крики и визг раздались у них с тыла. — Алла-а! А-а!.. а-а!.. а-а-а!.. — послышалось из-за холма, и войско Барятинского, вместо того чтобы мчаться за казаками, растерянно повернуло назад. Разин понял, это поспели его татары. «Опоздали немного ударить!» — с досадой подумал Степан. Он задержался, наблюдая, как торопливо должна была перестроиться конница воеводы, чтобы принять с тылу двойной удар. «Эх, кабы сейчас не бежали казаки, а были бы гожи к бою! — с досадой подумал Разин, глядя вслед своим смятенным полкам, убегавшим к Свияге. — Алешка бы догадался!..» И, словно услышав его затаенную мысль, Протакин с тремя полками, по тысяче всадников в каждом, рванулся из лесу, из засады, в поддержку татар. Разин радостно усмехнулся, поняв, что успеет построить свои полки, пока дерется Протакин… На ровном широком поле Разину было видно, как Наумов, Еремеев и Боба со своими есаулами обогнали бегущих и поскакали впереди всей смятенной страхом отступавшей орды, крича казакам, указывая саблями в сторону пригорка, за которым стояли пушки Сергея Кривого. Это был верный прием: увидав впереди себя атаманов, толпа казаков подчинилась общему ощущению того, что она не просто бежит; она поверила, что ее ведут!.. В ее движении уже обозначился некоторый порядок. «Молодцы атаманы!» — подумал Степан, представив себе, как за пригорком, под прикрытием пушек Сергея, все войско снова построится к бою, повернет назад, и тогда воевода будет зажат между казаками и татарами. Разин помчался за есаулами, чтобы быстрее построить войско и вывести в бой… Он не был растерян и знал, что это совсем не конец, а только начало битвы. Он видел, что это была не победа дворян, не его поражение, а всего только случай… Сотни две перебитых людей не ослабили его войско, но он был взбешен, что попался, как воробей, в такую пустую ловушку. Навстречу Степану скакал одинокий казак от холма, где стоял Кривой. — Батька, пушки у нас отбиты, Сергей пропал! — крикнул казак. У Разина защемило сердце. Подъезжая к холму, он не увидел там никого, кроме мертвых, валявшихся по его склонам. Еще не поняв, куда девался Сергей, Разин присвистнул коню и с нетерпением поднялся в стременах, стараясь взглянуть на холм… Его охватила тревога: пока он увлекся погоней за воеводой, Сергей был разбит и, может быть, даже захвачен дворянами. Степан подхлестнул коня и взлетел на пригорок… Закинув над головою руку с зажатой саблей, Сергей лежал на траве с рассеченным черепом. Лежал так, словно и мертвый он продолжал рубиться. Глаза его были открыты навстречу смерти, в выражении лица была не пустая и мертвая холодность, а боевая гроза… Весь пригорок вокруг был усеян телами своих и врагов, но пушки исчезли. «Не отдал пушки Серега. У мертвого взяли!» — подумал Степан. Он задержался над трупом Сергея, коснулся своей шапки, хотел ее снять и проститься с другом, но вспомнил, что некогда, и, только сдвинув слегка на затылок шапку, пустился вперед. За холмом он все понял: на Сергея ударили сзади, от берега Грязнушки, откуда они не ждали подхода вражеских войск. Здесь-то, на берегу этой речки, и строилось теперь войско Разина к новым схваткам. По мутной холодной воде Грязнушки, обросшей по берегам ольшаником, плыли, крутясь, осенние желтые листья. Степан старался понять, куда же дворяне увезли его отбитые пушки, которые надо было вернуть, пока воевода не мог отвязаться от наседавших с тыла татар, поддержанных Алешей Протакиным. Но размышлять долго не было времени: подъездчики донесли ему, что Барятинский устремил на татар часть своих сил, которые бьются отдельно; против Протакина бросил дворянский полк и пеших стрельцов, а остальную часть войска вместе с пушками приготовил к движению вперед, должно быть желая прорваться к мосту через Свиягу, к самому городу. Подъездчики сообщили также, что с верховьев Сельди к дворянам пришел еще один конный полк, который поставлен на левом крыле воеводской рати. Разин тотчас же послал сказать Бобе, что против него идут свежие силы. Над полем сгустился туман с осенним мелким дождем. Объехав свое войско, вновь построенное к бою, под прикрытием опустившейся мглы Степан Тимофеевич двинул его снова в долину, навстречу наступающим полкам воеводы. Ему сообщили, что воевода ведет под прикрытием конных пехоту и пушки к свияжскому мосту. Тогда Степан подъехал к лесочку на берегу Свияги, где лежала в засаде пехота, состоявшая из стрельцов Саратова и Самары, атаманом которых был Лазарь Тимофеев. — Пошли! — махнул Степан Лазарю. С заряженными пищалями стрельцы шевельнулись и двинулись шагом вперед, преграждая подход к мосту. — Сам батька с нами! — прошло по рядам стрельцов. — В бой с нами! Нас в битву ведет! — радостно говорили они. Эта весть бодрила пехоту, как будто присутствие Разина четверило силы бойцов. В дожде и тумане стрельцы подошли, пока стали видны смутные очертания врага, остановились и без команды, по молчаливому знаку, вскинув пищали, ударили залпом. В стане врага точно этого только и ждали. Грянули крики, и вражеская пехота рванулась в рукопашную схватку. Разинские стрельцы напрасно роптали на то, что головы их замучили учением на иноземный лад, — они представляли собою войско, обученное не хуже, чем присланная из Казани воеводская стрелецкая рать. Сделав выстрел, первый ряд разинских стрельцов отступил назад два шага, второй ряд, стоявший за ними, шагнул вперед, и, прежде чем враг добежал, — впритык, в лицо ему снова ударили выстрелы. Пехота врага остановилась, чтобы также ответить выстрелами, но разинцы снова сменили ряды, и новая вспышка огня опять не пустила вперед дворянское войско. — Конники, батька! — крикнул над ухом Разина чей-то голос. И Разин увидел несущийся справа конный отряд, который готов был врубиться в ряды пехоты. Однако они не успели напасть: искусные сотники Лазаря быстро построили половину стрельцов ко врагу лицом, и пальба из пищалей встретила надвигавшиеся конские морды… Серое небо сеяло бледный свет, при котором нельзя было видеть всадников, только общие их очертания сказали, что это драгуны: рядом с ними торчали высокие древки пик. Смятенные выстрелами, они отшатнулись, опять не сумев завязать общей битвы, но в это время на левое их крыло налетели конники Бобы. — Стой! стой! Своих бьете! Ведь вы запорожцы, собачьи дети! — гневно воскликнул Боба. — Хиба ж запорожцам тут место, в боярском скопе, гадюки?! Всадники сгрудились, услыхав украинскую речь, сабли вдруг опустились. Казаки отпрукивали, осаживая разъяренных коней. Два отряда остановились почти вплотную, стена на стену. — А ты кто такий? — раздался вопрос из рядов запорожцев, которых Разин принял сперва за драгун. — Запориський полковник Боба — вот кто я! Панов да бояр побивать наша справа, як ваша. Идитемо к нам, в наше войско, Панове товарищи! — Бунтивник! — крикнули из рядов боярских запорожцев. — Продажники! Зрадники! — грянули им в ответ сотни глоток из полка Бобы. — Рубаймо их, Боба! Чего с них дывиться! Рубай!.. — За волю! Неча-ай! — призвал своих Боба, кинувшись в схватку. И запорожские сабли скрестились с саблями запорожцев, ряды их смешались… Тысяча всадников, посланных гетманом Многогрешным[42] в помощь боярам, колола и секла братьев своих украинцев, восставших за братский народ. Это были отборные всадники из украинской шляхты, дворяне, искавшие царских милостей и поместий в пролитии народной крови. Они не ждали, что будут побиты рукой украинского холопства и «быдла», как от польских панов научились они называть свой народ… — Бунтивники! Быдло! — вопила шляхта. — Зрадники! Ляховы диты! — кричали казаки Бобы, рубя и кроша их в бою. Но в общем гвалте, пальбе и криках их слов больше уже никто не слыхал. Пехота Лазаря сошлась грудь с грудью с пехотой Барятинского. Рубились, кололись, били в лицо из пищалей. Конница Еремеева крепко схватилась с драгунами. Протакин теснил стремянных стрельцов… Но воеводских пушек было никак не достать. Разин держал еще в засаде три тысячи войска: тысячу конных донских казаков под началом Наумова и две тысячи лапотников, вооруженных косами, пиками и рожнами. Эта засада была оставлена им у моста на случай, если дворяне ринутся к переправе через Свиягу. Держать наготове большие силы до последней минуты Степан любил сам, и тому же вчера учил своего молодого товарища Боба, когда Степан их застал за игрой в Карты. «Береги, козаче, засадную силу к остатнему часу, тогда переможешь врага», — вспомнил Разин слова Старика полковника. Но сейчас ему были нужны пушки, взять же их без этой засады было нечем. Когда Барятинский выкатит пушки к мосту, перейдет с ними вместе Свиягу и зажмет казаков у острожка, тогда не поможет засада. «Да и сам воевода небось все засады свои уже ныне истратил. Небось уже последнюю вывел, когда послал в бой своих запорожцев, — подумал Разин, — а у меня тут три тысячи свежих людей. Если сильно ударим — дорвемся до пушек…» Атаман уж представил себе, как он, овладев двадцатью воеводскими пушками, поставит их возле моста на горке, подпустит к себе воеводские силы и грянет по ним изо всех двадцати жерл… Держать заветы отцов да хранить засаду в три тысячи человек, когда эти люди могли бы решить разом исход всей битвы, показалось Степану смешным и ненужным… Он обернулся к посыльному казаку, скакавшему о бок с ним. — Скачи, Терешка, что духу в Синбирск. Серебрякову скажи, чтобы конных гнал тотчас сюда, к переправе, да у Чикмаза пушек с полдюжины прихватил с собою сюда же для обороны моста, — сказал Разин. Казак полетел стремглав к мосту. Разин выехал сам на пригорок, махнул Наумову, стоявшему в засаде у свияжского моста. Наумов построил конных донцов, а сзади них приготовил пехоту тысячи в две — мордвы, чувашей и черемис, которых казаки звали «лапотною пехотой». Их вел поп Василий — он хотя и не брал в руки сабли, но умел придавать людям смелость и веру в свою победу. Степан их двинул вперед, решив расстаться с последней засадой на время, пока Серебряков приведет своих конных и Чикмаз пришлет свои пушки к мосту. Дождь кончился, разошелся туман, и яркий отблеск вечерней зари осветил поле боя. Все стало ясней. Было видно, что разинцы снова ломят дворян: поле битвы ползло от Свияги в гору, оставляя сзади холмы убитых и раненых. Разин качнул головой. Его тревожила участь пеших, плохо вооруженных людей, идущих за конниками Наумова. Но «лапотная» пехота шла смело. Вот она уже дошла до крайнего места схватки, вот казацкая конница для нее прорубила путь сквозь конницу воеводы, словно в лесу расчищая просеку, и раздалась на две стороны, пропуская «лапотных» в битву… При свете зари сверкнули их копья, разя дворян; над ними блеснули дворянские сабли… Но «лапотники» шли бесстрашно вперед, не отставая от казаков Наумова и пробиваясь к дворянским пушкам. — Добре, добре, — глядя на них, бормотал себе в бороду Разин. Он подхлестнул коня и сам помчался за ними в гущу сражения. Трава повсюду была окрашена кровью. Тела убитых разбросаны были везде и местами высились прямо-таки холмами. Отчаянно, визгливо и хрипло кричали подбитые кони, стонали люди. Одинокие лошади проносились без всадников и мчались дальше от битвы, в открытое поле… В дважды рассеченном саблею запорожце, лежавшем ничком, Разин признал и с затылка убитого Бобу… — Эх, Боба! — воскликнул он горько и ринулся дальше вперед. — Батька! Батька! Сюда! — узнав его, крикнул Наумов из гущи свалки. Наумов ударил на кусты, где стояли теперь воеводские пушки. Он вылетел сбоку и сбил засаду московских стрельцов. Те побежали. Их преследовали казаки Наумова и рубились уже в кустарнике. Пушки остались открытыми. Пушкари только сами оборонялись пальбой от наседавшей «лапотной» пехоты. Разин примчался сюда. — Наумов! Наумов! — кричал он вдогонку. — Чертов сын, позабыл, за чем шел! Боевая задача Наумова была ясной и краткой: сбить стрельцов и помочь пехоте взять пушки. Наумов увлекся погоней. — Эй, че-ор-рт! Вороти-ись! — вопил Разин ему вдогонку. Пушки хлестали огнем в лицо наступающих, словно метлой разметая ряды чувашей, черемис и мордовцев. «Вот-вот побегут, все пропало!» — страшился Разин. Но пехота с попом впереди грозно рвалась через павших людей на огонь и смерть… «С дубьем ведь, с одним дубьем, родимые, лезут на пушки!» — в восторге следя за ними, восклицал про себя Разин. Поп Василий упал в гуще свалки. Степан сам подскакал к его пехоте. — Бей пушкарей, бери пушки! — крикнул он. Стесненные со всех сторон наступающими воеводские пушкари на руках откатили назад свои пушки и пальнули еще раз в толпу. Пуля пробила ногу Степану и раздробила бедро коню. Конь поддал задом, упал и забился, давя под собой атамана. Увидев его паденье, пехота смутилась и отступила, толпой окружила, заслоняя его от врага. — Время, время теряете, дьяволы! Пушки хватайте! — выкрикнул Разин. С перекошенным от боли и нетерпенья лицом он со злостью вырвал из стремени раненую ногу. Неотлучный Терешка поймал для него потерявшую всадника лошадь. Несколько человек его подсадили в седло. — Братцы! Держись! — прокатилось над полем битвы, и все по голосу услыхали, что жив атаман. Но за эти минуты дворяне и московские стрельцы успели прикрыть пушки и начали отводить их теперь за овраг, на новый рубеж, на пригорок. Степан, призывая своих людей за собою, пустился вперед, перескакивая через стонущих раненых и убитых недругов и друзей… Без шапки, под черными кудрявыми волосами старый шрам на лбу покраснел, как свежая рана. Черная борода растрепалась, глаза сверкали. — Вперед! — кричал Разин, устремляя коня сквозь вражеские ряды снова к пушкам. Несколько десятков смельчаков кинулись вслед за ним. С другой стороны возвращался сюда же Наумов с донскими… И снова весь жар этой битвы перекинулся вдруг сюда, к пушкам. Разинцы с трудом оттесняли врагов, со всех сторон наседавших теперь на Степана. Сотни дворян сшиблись с сотнями казаков. Скрестились пики. Уже в полумраке ударили сабли о сабли в бешеной стычке вокруг пушек. Наумов, жестоко рубясь, пробивался с донцами к Степану. — Батька, иду! — крикнул он. Прежде других разинцев добрался до пушек сам атаман. Он саблей снес голову немецкому офицеру, конем затоптал одного пушкаря и заставил двоих пушкарей залезть под лафеты. Пешие люди в лаптях с пиками, с косами, вилами бесстрашно бежали за атаманом. Их били пулями из мушкетов, рубили саблями, но, теряя десятки товарищей, он») пробивались вперед. Затаясь за лафетами, несколько черемис пустили стрелы в рейтаров и в пушкарей. Пушкари побежали, бросая свои орудия… Победа!.. «Вот тут бы сейчас пособил мне Наумов с конными. Вот он где нужен! — подумал Разин. Он увидел, что Наумов рвется в его сторону. — Дьявол — не лез бы вперед, и давно бы мы пушки отбили!» Забыв свою рану, Степан стал пристегивать постромки упряжных коней к пушке. Несколько человек чувашей и мордовцев ему помогали. Возле них шел горячий бой, люди рубились саблями, падали под копыта коней. Даже кони, взбешенные запахом крови, вгрызались друг другу в гривы и ляжки, а Степан с горсткой смелых упорно делал свое. Он уже видел победу. Он знал, что, оставшись без пушек, воевода опять побежит, и он его будет гнать и добьет до конца… Вытащив перепуганного пушкаря из-под лафета за шиворот, Разин швырнул его на лафет и сунул ему в руки вожжи. — Скачи! — приказал он, указав ему в сторону своих войск. Молодой пушкарь испуганно заморгал, хватил кнутом и усердно погнал коней, крича на них, как ямщик на большой дороге. Чуваши и мордовцы успели запрячь еще два орудия и погнали их вслед за первым. Степан оглянулся назад и увидел, что он с горсткой «лапотников» отрезан от всех своих, увидал, как на них налетают откуда-то взятые воеводой драгуны… «Сатана! Ведь еще он припас засаду!» — подумал Степан. — Батька! На коня! На коня! — отчаянно завопил, пробиваясь к нему, Наумов. Степан ухватился за холку коня, но раненая нога отяжелела и не поднималась в стремя… Над самой головой Степана раздался остервенелый лязг сабель — это свежая засада драгун столкнулась с донцами Наумова. К ногам Степана упал Митяй Еремеев с разбитою головой. Степан взглянул вверх и увидел покрытое кровью, искаженное отчаяньем лицо Наумова. Разин, подсаженный двоими мордовцами, вскочил наконец в седло, схватился за саблю, но не успел ее вырвать из ножен: драгунский клинок рубанул его по простоволосой голове. В глазах атамана перевернулось все — казаки и другуны. Заходящее солнце прыснуло ослепляющим золотом прямо в зрачки, и Степан ощутил, что, как пьяный, ползет с седла. «Зарубил меня окаянный драгун!» — подумал он, падая навзничь. Нет, это была не победа дворянского войска. Опытный воевода Юрий Барятинский хорошо понимал, что ему снова нечем хвалиться и нечего приписать к «дедовской чести», что он не победитель в этой тяжелой кровавой битее. К концу дня усталость всех дошла до такого предела, что если бы Разин призвал от стен острожка еще один свежий полк, если бы бросил он в бой хоть с тысячу свежей конницы, все воеводское войско пустилось бы в бегство… Какая лютая схватка закипела вдруг над пораженным атаманом! Откуда взялось у разноплеменных мятежников столько ратного жара, который пристал бы лучшему войску при защите отечества от нашествия иноземцев?! И казацкая сила вдруг вся навалилась на этом участке боя… Половина драгун полегла под внезапным свирепым натиском. Воевода видел их трупы: удары пик их пронзали насквозь, взмахи сабель рубили почти пополам. Отколе сия богатырская сила?! Если бы не было сабель, пищалей и пик, думается, мятежники и с голыми кулаками одолели бы все же дворян и драгунский засадный полк и отбили бы все-таки своего атамана. Гора мертвых тел осталась на месте той схватки. Сколько было побито там «лапотной» рати!.. Сам воевода Барятинский, бодривший своих воинов, едва не пропал в этой сече, когда, как буря, без всякого склада и строя, толпы мятежников бросились напролом, защищая упавшего Разина. Пешие, конные — все помешалось. Пешие не страшились конских подков, всадники сами налетали грудями на выставленные копья пехоты, чтобы своими телами сломать ее строй… Барятинский видел, как какой-то широкоплечий, коренастый татарин, свалившись с убитой лошади, схватил под мышки мертвого дворянина и стал им махать, как дубиной, сваливая пеших стрельцов. А этот бешеный есаул Наумов! Сколько воинов искрошил он саблей и затоптал конем, когда, словно чудом, прошел невредимым сквозь полк стремянных стрельцов и врезался в гущу драгун! Дорвавшись до своего атамана, Наумов перекинул его к себе на седло. Дворяне, драгуны, стрельцы — все искали чести взять в плен воровского главаря. Но вокруг него словно проведен был заколдованный круг, в который не мог прорваться никто из воеводского стана… Мятежники отходили железной стеной, отражая удары до самой Свияги… «Когда бы я так пал с коня, стояла бы так же нерушимо и бесстрашно вся дворянская рать в защиту меня?» — спросил себя воевода. И он сам себе не хотел ответить, чтобы не покривить душою… И, размышляя так, Барятинский вдруг увидел в тот миг, что от стен Симбирска несется свежее войско разинцев… На берегу Свияги оно с ходу поставило пушки, конные сотни ринулись вплавь через воды реки… Барятинский тотчас велел своим отходить на север по левому берегу… Ввязаться в бой с новыми силами он не решился… Разинцы думали, что воевода уходит опять к Тетюшам, но Барятинский уже понимал в тот миг, что они не станут его преследовать. Оба зверя были равно изранены и усталы! Оба хотели лишь одного: лечь спокойно и молча зализывать раны… Пехота Барятинского была измучена битвой и не могла отходить достаточно быстро; она даже не в силах была бы вынести самый ничтожный натиск. Нужно было избавиться от нее, чтобы быть готовым назавтра к поспешному отступлению… Барятинский перешел Свиягу верст на пять ниже и в сумерках осторожно приблизился к острожку. Его встречали со стен острожка как победителя. Они не знали о том, как кончился бой. Из Казанских ворот острожка выехал сам воевода, окольничий Иван Богданович Милославский. Измученный и усталый, он обнял Барятинского и называл его избавителем от египетского плена. Он молился и плакал… Но Барятинский так и сказал ему прямо: — Я сам разбит, братец Иван Богданыч. Пехота моя — на ногах у меня как колода. Возьми-ка ее к себе в стены… Милославский опешил от этих слов. Он сказал, что не сможет сдержать еще один приступ разинцев, умолял взять с собой защитников городка, увести их в Казань. — Куда ты, Иван Богданыч, побойся бога! — возразил Барятинский. — Ведь воры в погоню пойдут. Я с конными стану наскоре уходить, а пехота отстанет, и ты со своими отстанешь… Сиди уж еще в городке… Милославский заплакал. Барятинский ввел к Милославскому в городок свой обоз, дал осажденным пороху и свинцу и оставил свою пехоту. Он раскинул свой стан возле стен городка и велел рыть окопы для обороны по северной стороне, чтобы враг не напал внезапно. Воевода знал, что разинцам тоже нужно сперва отдохнуть. Если увидят, что он тут роет окопы, они не будут спешить с наступлением, дождутся утра, а до утра он уйдет… Сам воевода расположился в ближней слободке. В теплой избе он выпил вина, съел яишню на целой сковороде — штук в двенадцать яиц… Ел безразлично, не замечая, что ест, незаметно для себя искрошил большой каравай хлеба, размышляя о том, что разинцы все-таки могут ударить ночью и натиска их ему не сдержать. Надо было отвлечь их внимание, обезопасить себя хотя бы на три-четыре часа, пока отдохнут и покормятся кони… Он вызвал к себе подполковника Казимира Ющинского. — Слышь, пан Казимир, твой полк не так сильно устал. Спустись со своим полком к Волге. Тихо спустись. Да от берега Волги шум учини со своими. Пусть воры оттоле ждут на себя большой силы. — Един мой полк, пан князь, воры побьют без всякой пощады, — сказал полковник. — А ты не давайся! Не указую тебе вступать в бой, а шум учинять, чтобы ждали, что с Волги стоит великая сила, да на нас не смели бы сами ударить. Ведаешь ты, что стрясется, как они ночью полезут на нас?.. Подков не сберем до Казани… — Так, пан воевода. — Ну вот и ступай… а в драку не лезь, пан Ющинский. Да берегись — дозоры надежные выставь. Перебежчики не ушли бы к ворам… Ющинский ушел, а воевода вызвал к себе дворянского сотника. — Доброго дворянина одень во стрелецкое платье, пошли «перебежчиком» к ворам, — указал воевода. — Пусть скажет, что, дескать, войско великое с Волги пришло. Как они бой со мною учнут, так у них, мол, челны и струги отобьют да угонят к Казани. Они не схотят без челнов остаться и в драку на нас не пойдут… — Не дай бог, князь Юрий Никитич! Ведь целый день и так в битве, куды же еще!.. И так половина людей осталась! — сказал дворянин. Отпустив дворянина, Барятинский потребовал перо, чернила, бумагу. При свете свечи он писал главному воеводе Петру Семеновичу Урусову, жалуясь, что в битве он «от воров разбит», что «силам их сметы нет да еще что ни час подходят». Барятинский упрекал его за сиденье в Арзамасе и молил выслать в помощь конное подкрепление. «А пехоту свою я оставил в Синбирском острожке и хлебный запас им покинул — без хлеба они отощали, а с хлебом да с зельем им бог поможет держаться еще. Да в битве в покров день вор Стенька дважды поранен и есаулов лучших его побито», — писал Барятинский. Он сообщал, что не стал стоять под Симбирском из боязни «государево войско сгубить без всякия пользы, а вору без великого урона — лишь ко тщеславию». «Да войско в подмогу мне, господине князь воевода, когда изволишь, прислал бы в Тетюши. Там стану его поджидать», — заключил Барятинский… |
||
|