Злотин ГригорийАмфортова рана

Григорий Злотин

Амфортова рана

Introductio

Амфортас -- легендарный король, хранитель Святoго Грааля (чаши с кровью Христа), один из героев круга сказаний о странствующем рыцарстве, смежного с легендами о рыцарях Круглого Стола. Амфортас обитает в замке Мунсальвеш, который, подобно граду Китежу, виден не всем, а только достойным. Пытаясь завладеть волшебною чашей, злой чародей Клингзор тяжко ранит Амфортаса, и по пророчеству эта рана не заживет до тех пор, пока короля и чашу не освободит чистый и совершенный рыцарь, лишенный всяких знаний о мире -- одновременно могучий витязь и невинный простак. Этим витязем становится известный, среди прочего, по опере Вагнера "Парцифаль". Автор взял этот сюжет в качестве отправной точки для рассказа о том, как спокойно и безмятежно живут люди в некоей стране, посреди которой -- на глазах у всех зрячих -- зияет страшная, незаживающая рана.

Амфортова рана

Пробудился я внезапно, да так и подскочил от пронзившей меня боли. Кто-то, по-видимому, тайком пробрался в спальный вагон и с размаху нанес мне сильный удар в челюсть, кулаком, а то и кастетом. Я потрясенно осмотрелся и стал было подниматься с постели, но тут же сокрушительный второй удар обрушился на меня откуда-то сверху. Прямо в темя! Свет передо мною померк, и из глаз посыпались искры. Я охнул и втянул загудевшую голову в плечи, ожидая продолженья. Но все было тихо, и только за перегородкой негромко копошились мои уже проснувшиеся попутчики. Кряхтя от боли, я оделся и поковылял в уборную.

Утро было напрочь испорчено. В отвратительном расположении духа я взял свой саквояж (получив попутно пару нещадных пинков пониже спины), и, вздыхая, ступил на перрон. Погода стояла просто восхитительная: ясный, солнечный, безветренный день. Мимо скорым упругим шагом проходили одетые с иголочки коммивояжеры, прибывшие вместе со мною утренним поездом. На улице ловкие дюжие приказчики дружно поднимали железные шторы лавок. Опрятные дворники с надраенными бляхами поливали и без того чистую мостовую. Стайка гимназисток в белых передничках торопилась на урок. Почтенные домашние хозяйки, раскланиваясь друг с другом, неспешно шли на рынок. Веселая цветочница несла на площадь свой лоток, полный свежих нарциссов и ирисов. Пахло кофе и горячей сдобой.

По переулкам еще кое-как получалось пробираться без боли, но на проспекте, что вел к площади, удары посыпались на меня, точно горох из рванаго мешка. На мое счастье я заметил, что неподалеку, между торговлей съестными припасами купца Иванина и рамочным заведением бр. Аарон, как раз на углу Померанцевой и Фонтанной, появился городовой. Опираясь на подобранную по дороге трость -- ее, верно, обронил кто-то из прежде избитых -- я направился прямиком к нему.

Внешность городового поначалу не внушила мне ни малейшего доверия. Был он плюгав, тощ, кривобок и сутул, росточка самого неказистoго, лицо имел рябое и осунувшееся, словно всю жизнь жил впроголодь. Тем удивительней было то, что едва завидев меня издали, городовой приосанился, выкатил грудь, поправил съехавшую набекрень треуголку и даже будто стал немного выше ростом. "Что Вам угодно, милостисдарь?" -- процедил он сквозь зубы, чуть только я приблизился. Я кратко объяснил ему сущность постигшей меня незадачи.

Никогда: ни после, ни, тем более, до этой встречи не бывал я так изумлен происшедшей с моим собеседником переменой. Городовой ослабил ремни портупеи, которые сдавили его внезапно выросшие плечи. Он огладил мундир, и под ним немедленно надулся тугой и круглый, словно спелый арбуз, живот. Подкрутив молодцевато встопорщенные кавалергардские усы и лихо притопнув вытянувшимся едва ли не вдвое лаковым сапогом, он молвил: "Это, судырь мой, не наше дело-с. Это, если угодно, к околоточному пожалуйте-с." Нечего делать, пришлось идти к околоточному. Городовой любезно следовал за мною, поминутно увеличиваясь в размерах.

Околоточный надзиратель был дородным мужчиной, который не без труда помещался не только в покойных креслах, поставленных ради него в середину приемной, но, очевидно, и в самой приемной. Только за то время, пока о нас докладывал дежурный городовой, околоточный вырос на добрый аршин. Выслушав меня, он торжественно изрек: "Господин N.! Право же, Вам не нужно ни о чем беспокоиться. Как явствует из Ваших бумаг, которые на первый взгляд представляются подлинными, Вы пребываете в нашем богоспасаемом городе на совершенно законных основаниях. Следственно и опасаться Вам решительно некого. Что же до преступников, то они есть, разумеется, во всяком городе, и мы на них неослабно охотимся."

Я рассердился. Потирая крепко набитую шею, я в резких выражениях заметил околоточному, что трудно оставаться спокойным, когда тебя ежеминутно колотят. На лице надзирателя изобразилось легкое раздражение. "Что ж, воля Ваша, я могу сопроводить Вас к господину частному приставу. Но имейте в виду, сударь мой, что господин частный пристав очень заняты и не всякого принимают."

Заложили коляску. Я кое-как втиснулся возле околоточнoго, городовой взгромоздился на козлы. В сопровождении двух конных полицейских мы проехали через мост, три нарядные площади и десяток солнечных улиц, полных довольными, чистенько одетыми прохожими. "Каковы новые веянья!" игриво подмигнул мне околоточный. "Балуют вас здесь, в столице."

Вопреки ожиданьям, частный пристав принял нас чрезвычайно скоро. "Друг мой," -- сказал он мне тепло и покровительственно, наклонившись с высоты своего пятисаженного кресла, "привокзальный околоток -- лучший в моей части. Не обращайте внимания на пыль," -- прервал он сам себя и указал колоссальной дланью на рабочих, которые сносили перегородку, отделявшую кабинет от столовой, "я тут понемногу занимаюсь благоустройством. Надо же когда-то и о себе порадеть." При этих словах глаза пристава увлажнились от удовольствия, и один из городовых подал ему на длинном шесте вышитый шелком батистовый платок. "Поверьте, милый мой, Вам у нас очень понравится. Города совсем нельзя узнать. Нет-нет, даже не думайте со мною спорить, пока Вы не побывали на наших благотворительных обедах, журфиксах, на балах... Постойте, да Вы ведь, верно, даже не представились еще господину полицеймейстеру?" -спохватился он. "Никак нет-с," -- возразил я с изрядной долей иронии и поежился от крепкого пинка в поясницу, "я ведь только как утром приехал." -"Помилуйте, друг мой, как можно этим манкировать? Теперь же и поедем. Василий!"

Окруженная полувзводом конных городовых карета частного пристава пронеслась по Смольнинской и через мгновение остановилась у параднoго подъезда особняка столичного обер-полицеймейстера. Дежурный жандарм вошел генералу с докладом о том, что у приезжего N. есть жалоба, не терпящая отлагательств. Я настоял на таком докладе несмотря на неудовольствие частнoго пристава, сказавшeго, что лучше было бы не огорчать добрoго графа раcсмотрением дел, а просто сделать визит.

Исполинского роста жандарм снова появился в передней. Его сиятельство просит его простить за то, что он не сможет тотчас принять уважаемoго посетителя царствующего града, так как торопится ко двору на доклад к министру внутренних дел. Впрочем, его сиятельство также велел передать, что если посетителю угодно его подождать, то свою жалобу он сможет изложить в присутствии самого министра.

Одурев от жестоких ударов, настигавших меня под самым носом у моей внушительной охраны, я согласился проехать вслед за полицеймейстером во дворец. Рота кавалергардов, сплошь набранная из четырехсаженных румяных богатырей-молодцов с кулаками размером с мою голову, оцепила широкую аллею Побед, по которой медленно и величаво двигалась наша кавалькада во главе с полицеймейстерским экипажем. Процессия была восхитительной. Модистки и горничные махали нам с балконов и бросали в воздух свои кружевные чепцы. Оркестры в садах близлежащих ресторанов играли венские вальсы. Повсюду то и дело хлопали пробки шампанского, и раздавались аплодисменты. Тщедушного вида инородца с разбитым в кровь лицом проворно затолкали в крытую пролетку и куда-то увезли. Хотя день был непраздничный, но довольные зеваки кидали под копыта коней свежие белые цветы. Кто-то настойчиво и злобно тыкал меня в бок шилом, так что уже кружилась голова, и к горлу подступала липкая тошнота.

Когда, миновав растянувшуюся на полверсты первую анфиладу покоев, мы очутились в малой приемной Е. В. кабинета, меня представили министру внутренних дел, человеку настолько огромному, что его заставляла казаться меньше только необъятность дворца. Даже великанам-приближенным было трудно разговаривать с его светлостью, так как звук шел с высоты добрых шести сажен и терялся в сводах зала. Мне подали изящный слуховой аппарат, похожий на трубку телефона. "Я, братец, крепко занят," -- пробасил в трубку министр, "да и пустое ты это дело затеял, при дворе правды искать. А, впрочем, поступай, как знаешь, мне теперь недосуг." Не успел я произнести и слова в ответ, как гремевший веселую польку оркестр смолк, и под куполом зала разнесся громоподобный рык императорского шталмейстера: "Его Императорское Величество ожидает министра внутренних дел генерал-аншефа графа Z. с дoкладом... а также путешественника мещанина N." И получив на дорожку сильнейшую затрещину, я поплелся вслед за графом.

Пройдя с дюжину парадных залов, мы оказались в спальне. Так во всяком случае выглядела эта небольшая, убого обставленная комнатка, где было темно, и только у дальней стены на колченогом столе стояла сильная лампа, освещавшая один-единственный, видавший виды стул с высокой спинкой, который разве что по форме мог сойти за трон. Царь сидел, наклонясь далеко вперед, так что лица его не было видно. Когда мы вошли, он поднял голову и пристально посмотрел на меня. Его белые, как бумага, губы беззвучно шевелились. Мне показалось, что я уловил слово "улица." "Ваше величество," хотел сказать я и ненароком отвел глаза, словно ища поддержки у министра. Но министр внутренних дел генерал-аншеф граф и кавалер фон-Z., в усыпанном бриллиантовыми звездами великолепном мундире первого класса, при шпаге, глядя прямо и весело поверх головы царя, заученно-бодрым голосом читал сводку о сокращении числа краж в столичном порту. Тогда, чуть отступив назад, я взглянул на царя съизнова. На нем был белый мундир кавалергардов. Через всю грудь шел широкий горизонтальный разрез, умело обшитый золотыми галунами, а сквозь этот разрез была хорошо видна свежая, словно только что разрубленная говяжья туша, широко разверстая алая рана. Кровь сочилась из нея частыми каплями и сбегала тоненьким ручейком в заботливо подставленное серебряное корытце. Лицо царя было черным от боли и страшной усталости, но глаза из последних сил еще сохраняли ясность. "На улице, Ниманн," -- чуть слышно произнес он, "Ищи свою правду на улице." Я снова попытался что-то переспросить, но увидел, что от нестерпимой муки царь закрыл глаза. Голова его снова свесилась на грудь, и выступившие из темноты двое мускулистых санитаров в черных халатах подхватили его под руки.

Шатаясь, словно в забытьи, я вышел из дворца на улицу. Только начинало смеркаться. На главном проспекте кипело обычное вечернее коловращение жизни. Приказчики только готовились запирать ставни. Обремененные покупками почтенные отцы семейств шли домой из присутственных мест. Гимназист гнался за собачонкой, а за ним, отдуваясь, поспешал добродушный городовой. Маляры, весело переругиваясь, возвращались из графского дворца. Лавочники с одобрительной завистью кивали на них, вполголоса раcсуждая о доставшемся кое-кому доходном подряде. Мальчишки-разносчики вечерних газет задорно выкрикивали заголовки: на юге снова вешали мятежных туземцев. Слышались визгливые ахи -- это обожательницы из мещанок закидывали букетами ландышей удалявшийся разъезд кавалергардов. В полном отчаяньи я бросился было снова в приемную дворца: но едва отворив первую же дверь, увидел, как одетые в черное санитары все еще держат царя под руки, а в его ввалившихся глазах стоят крупные слезы, и он все еще шепчет мне: "На улице, Ниманн, на улице."

На ступенях дворца стоял мой старый знакомый, городовой. Он, верно, тоже собирался идти со службы домой, так как нес свою шашку в руке и, увидев меня, не только не вырос, но даже немного съежился и стал еще плюгавей, чем прежде. "Послушайте," -- обратился я к нему, "объясните же хоть Вы мне, наконец, что творится в этом городе?" Полицейский, казалось, искренне недоумевал. "А Вам-то что не по ндраву? Вас, поди, не обижают. Шутка ли! к самому министру на прием попали, во дворце были. В городе, опять же, мир, покой, народ доволен, государь милостив. Чего еще надо?" "Да ведь государь-то... Вы сами-то видели его?" -- начал я, не умея вполне выразить свою мысль. "Что государь?" -- удивился городовой. "Ах, Вы о ране его. Это пустяки. Она ведь давнишняя. Его еще в юности один разбойник топором ударил. Покушенье было. Люди знающие говорят, кто-то из инородцев пошалил. Мы-то спервоначалу уж так горевали, так горевали, думали беспременно помрет. Ну да ничего, не помирает вроде покамест. Однако, и рана тоже не заживает." -"Как так: не заживает?" -- "А Бог ее ведает. Дохтуров разных наприглашамши, а опосля позабыли, да так и оставили. Тоже сказать: что за жизнь с ней? Ну да ничего, обтерпелись. Зато и смерть его не берет. Так что, почитай, лет уж семьдесят так и живем. Привыкли!"

Кто-то жестоко пнул меня в коленную чашечку и тут же заехал кулаком в поддых, а потом еще раз коленом в пах. "Ничего," -- прокряхтел я, поднимаясь с земли. "Ничего. Притерпимся." Действительно, кругом ничто не предвещало беды. Из садов доносился легкий аромат жасмина. Номера в меблированных комнатах для приезжих поражали своей невиданной дешевизной. Жить было можно.

LA, MMI