"Труд" - читать интересную книгу автора (Золя Эмиль)

I

Прошло три года. За это время Лука создал новый, завод, который, в свою очередь, породил целый рабочий городок. Заводские земли занимали больше квадратного километра; то было обширное поле, отлого спускавшееся от парка Крешри до тесно сгрудившихся строений «Бездны». Начать пришлось с малого: часть земли все еще пустовала; Лука рассчитывал использовать ее при дальнейшем расширении предприятия.

Завод был расположен у самой подошвы отрога Блезских гор, прямо под старой домной, с которой его соединили подъемником. В ожидании переворота, который должны были произвести в плавильном деле электрические печи Жордана, Лука не уделял домне особого внимания: внеся в ее работу небольшие улучшения, он предоставил управление домной Морфену, который повел дело издавна установившимся порядком. Зато при постройке нового завода Лука применил всевозможные технические усовершенствования как в отношении зданий, так и в отношении оборудования, стремясь увеличить производительность труда и в то же время уменьшить затрату физической силы рабочих. Каждый из домиков заводского городка был окружен садом. Лука хотел сделать эти жилища приютом спокойной и безбедной семейной жизни. Рядом с парком Крешри уже виднелось около пятидесяти таких домиков; то был словно маленький городок, движущийся к Боклеру: ведь каждый возводимый Лукой дом был новым! шагом! грядущего Города, готовившегося к завоеванию старого города, греховного и обреченного. Посреди заводских земель Лука построил Общественный дом — обширное здание, в котором помещались школы, библиотеки, зал для собраний и празднеств, зал для спортивных занятий и игр, бани. Только это и сохранил Лука от фаланстеpa Фурье: он предоставил каждому свободу устраиваться по-своему, никому не навязывая единого, обязательного для всех уклада жизни, и оставил в ведении управления лишь заботу о важнейших общественных нуждах рабочих. Наконец, позади завода были расположены день ото дня расширявшиеся магазины-склады, снабжавшие работников завода хлебом, мясом, бакалейными товарами, одеждой, домашней утварью, различными мелкими вещами, — целая потребительская кооперативная ассоциация, дополнявшая ту производственную кооперативную ассоциацию, которая лежала в основе работы завода. Конечно, это было еще только начало, но дело крепло и развивалось, и было уже ясно, что опыт удался. Лука не сумел бы осуществить с такой быстротой свои замыслы, не приди ему счастливая мысль заинтересовать строительных рабочих в скорейшем окончании построек. Особенно радовался он тому, что ему удалось использовать все рассеянные по скату горы источники: они омывали свежей и чистой водой нарождавшийся город, завод, Общественный дом, орошали густо зеленевшие сады, струились в каждое жилище, принося с собой здоровье и радость.

Однажды утром Фошар пришел в Крешри навестить прежних товарищей. Нерешительный и забитый, он остался работать в «Бездне»; Боннер уговорил перейти на новый завод своего шурина Рагю, а тот, в свою очередь, убедил Буррона последовать его примеру. Все трое работали теперь в Крешри; Фошару хотелось порасспросить их. Пятнадцать лет однообразного труда, в течение которых он одинаковыми движениями, все с тем же нечеловеческим усилием, среди никогда не угасавшего пламени вынимал из печи раскаленные тигли, довели Фошара до такого отупения, что он не был способен самостоятельно принять какое-либо решение. Он был настолько изуродован духовно, настолько утерял всякую волю, что уже много месяцев собирался зайти в Крешри и никак не мог решиться. Новый завод ошеломил Фошара.

Перед его глазами все еще стояли громоздкие, мрачные, запыленные и грязные, слабо освещенные узкими окнами мастерские «Бездны»; здесь же Фошара поразили стройные и легкие здания из железа и кирпича; сквозь широкие окна в них лились потоки воздуха и света. Пол был выложен цементными плитами, и это значительно уменьшало количество вредной пыли. Изобилие воды позволяло рабочим часто умываться. Благодаря дымовым трубам нового образца, в которых сгорало все без остатка, дыма почти не было; и на заводе легко было поддерживать блистательную чистоту. Вместо адского логова циклопа — просторные, светлые, блестящие и веселые мастерские, казалось, облегчавшие тяжелый труд. Правда, электричество на заводе применялось еще недостаточно широко, грохот машин был все так же оглушителен, работа по-прежнему требовала огромного физического напряжения. Только у пудлинговых и плавильных печей были оборудованы некоторые еще не совершенные механические приспособления, позволявшие надеяться, что в один прекрасный день рабочие будут избавлены от непосильно тяжелого труда. То были лишь первые, неуверенные попытки: решить проблему предстояло в будущем. Однако чистота, обилие воздуха и солнечного света, просторные, высокие помещения, бодрая, веселая обстановка, облегчавшая работнику тяжесть труда, — все это уже было крупным шагом вперед. И какой поразительный контраст представлял этот новый завод тем сараям, полным мрака и страдания, в которых изнемогали рабочие соседних заводов!

Фошар думал найти Боннера у пудлинговой печи; к своему удивлению, он увидел, что тот управляет большой плющильной машиной, выделывавшей рельсы.

— Как! Ты бросил пудлингование?

— Нет. Но мы здесь попеременно выполняем все работы: два часа — одну, два часа — другую. Право же, так куда легче.

Надо сказать, Луке не просто было уговорить рабочих выйти за пределы их специальности. Для полного осуществления этой реформы еще не настало время; оно наступит лишь тогда, когда дети станут изучать несколько ремесел: ведь труд будет привлекательным только при том условии, если человек сможет выполнять различные работы, уделяя каждой из них по два — три часа в день.

— Ах! — вздохнул Фошар. — Вот было бы здорово заняться еще какой-нибудь работой, а не только таскать тигли из печи! Но я ничего другого не знаю, ничего не умею.

Резкий шум плющильной машины был так силен, что Фошару приходилось напрягать голос. Он замолчал; тут же у машины стояли Рагю и Буррон: они принимали рельсы и были всецело поглощены своей работой. Фошар, воспользовавшись кратким перерывом, обменялся с ними рукопожатием. Потом он погрузился в созерцание прокатного стана, работа которого его чрезвычайно заинтересовала. «Бездна» не изготовляла рельсов; Фошар смотрел на выходившие из машины длинные стальные полосы, и в голове его шевелились неясные мысли, которые он не сумел бы выразить словами. Он понимал, что раздавлен, изуродован жерновом тяжелого, монотонного труда, превращен в простое орудие; но особенно удручало Фошара смутное сознание, что и он мог бы быть человеком с умом и волей. В его душе еще теплился тусклый светоч, будто никогда не угасающая лампочка дежурного. С какой скорбью думал Фошар о том, каким свободным; здоровым и веселым человеком: он мог бы стать, если бы не рабский, тупой труд, который давил на него, как своды тюрьмы. Рельсы все тянулись и тянулись вперед; они напоминали собой железнодорожное полотно, бесконечную дорогу; мысли Фошара скользили вдоль нее и терялись в грядущем, от которого он уже не ждал ничего хорошего и о котором у него не было ясного представления.

Цех, где находился Фошар, был расположен рядом с главной литейной; в ней стояла особая печь, в которой плавили сталь; расплавленный металл вливался в просторное чугунное вместилище, выложенное огнеупорной глиной, затем с помощью механического устройства попадал в литейные формы, застывая там в виде слитков. Передвижные электрические накаты, мощные грузоподъемные крюки поднимали и перемещали эти тяжелые массы металла, подносили их к плющильным! машинам, а потом переправляли в другие мастерские, где их скрепляли болтами в заклепывали. Гигантские плющильные машины растягивали слитки до требуемых размеров или дугообразно выгибали их; отсюда выходили огромные стальные фермы для мостов, тяжелые балки для зданий, различные металлические каркасы, — оставалось только скрепить их болтами и заклепать. Другие плющильные машины, двигавшиеся с поразительной ритмичностью и быстротой, изготовляли балки меньшей величины и рельсы — простые, одинаковые по размеру изделия. Сверкавший, как солнце, короткий, толщиною с человеческое туловище, слиток оказывался в первом отделении машины меж двух валов, вращавшихся в противоположных направлениях; выходя отсюда уже более тонкими, он перемещался во второе отделение машины, где еще больше утончался; и так, переходя из отделения в отделение, рельс приобретал наконец требуемые очертания и установленную длину в десять метров. Все это сопровождалось оглушительным грохотом, грозным щелканьем железных челюстей; казалось, будто всю эту сталь жует какой-то колосс. Рельс следовал за рельсом с необычайной, едва доступной для глаза быстротой; слитки утончались, вытягивались, превращались в новые рельсы, прибавлялись к прежним, словно железнодорожные пути, убегающие в бесконечную даль, проникающие в глубь неведомых стран, опоясывающие всю землю.

— Для кого ж все это вырабатывается? — спросил ошеломленный Фошар.

— Для китайцев, — пошутил Рагю.

В это время мимо плющильных машин проходил Лука. Он обычно проводил утро на заводе, заглядывал в каждый цех, дружески беседовал с рабочими. Ему пришлось частично сохранить на заводе прежнюю административную структуру — мастеров, надзирателей, инженеров, бухгалтерию и коммерческий отдел. Но в то же время он всячески старался сократить число руководителей и персонал заводоуправления и достиг этим значительного уменьшения расходов. Его расчеты, связанные с началом деятельности нового завода, оправдались: правда, пока еще не удалось напасть на такие же великолепные жилы, как прежде, но химическая обработка руды все же давала возможность получать из наличных залежей дешевый чугун удовлетворительного качества; при этих условиях выпуск балок и рельсов давал доход, вполне обеспечивавший процветание завода. Дело шло, круг операций с каждым годом расширялся, — этого для Луки было достаточно: он с надеждой смотрел в будущее и был уверен, что победа останется за ним, если только при каждом распределении прибылей рабочие будут видеть, что их благосостояние растет, что на их долю выпадает все больше счастья и все меньше горя. Однако молодой человек постоянно оставался на страже: ведь ему приходилось руководить вновь созданным сложнейшим предприятием, приходилось выдавать крупные авансы, приходилось управлять целым маленьким народом; на нем лежало тройное бремя забот — провозвестника нового учения, инженера и финансиста. Правда, Лука не сомневался в конечном успехе, но он чувствовал, что успех этот еще далеко не обеспечен и зависит от дальнейшего хода событий.

Грохот машин не умолкал; Лука задержался на минуту, он улыбнулся Боннеру, Рагю и Буррону, но не заметил Фошара. Молодой инженер любил цех плющильных машин; наблюдая за изготовлением балок и рельсов, он приходил в хорошее расположение духа; здесь была, по его словам, благодетельная кузница мира; и он противопоставлял ее злобной кузнице войны — соседнему заводу, на котором за дорогую цену, с необычайной тщательностью изготовляли пушки и снаряды. Усовершенствованные машины, тончайшая обработка металла, а в результате — чудовищные орудия разрушения, которые стоят человечеству миллиарды: в дни мира пушки разоряют народы, в дни войны — истребляют их. Пусть лучше множатся стальные каркасы зданий, пусть вырастают счастливые города, пусть возникают мосты через реки и ущелья; пусть безостановочной лентой выходят из плющильных машин рельсы, пусть беспредельно удлиняются железнодорожные пути, упраздняются границы, сближаются народы, пусть изделия труда завоевывают весь мир для братской цивилизации грядущего!

В то мгновение, когда Лука входил в главную литейную, где только что загрохотал молот-толкач, выковывая различные части гигантского моста, плющильные машины остановились: произошел перерыв — приступали к прокату изделий нового образца. Фошар приблизился к своим прежним товарищам. Завязался разговор.

— Значит, дело у вас идет на лад? Вы довольны? — спросил он.

— Конечно, довольны, — ответил Ьоннер. — У нас восьмичасовой рабочий день, кроме того, благодаря переходу с одной работы на другую меньше утомляешься, да и самый труд приятнее.

Боннер был все так же высок и силен; на его широком, цветущем лице по-прежнему отражалось добродушие. Он был одним из столпов нового предприятия и входил в заводской совет; Боннер был благодарен Луке за то, что тот предоставил ему работу в те дни, когда, покинув «Бездну», мастер не знал, найдет ли он ее в другом месте. Однако непримиримый коллективист Бониер не мог удовольствоваться принципом простой ассоциации, который был положен Лукой в основу работы завода в сохранял большую роль за капиталом. Живший в душе Боннера революционер, рабочий-мечтатель, жаждавший полной справедливости, восставал против такого порядка вещей. Но Боннер был благоразумен, он и сам работал со всей преданностью делу и убеждал товарищей работать так же, ибо обещал Луке дождаться результатов предпринятого опыта.

— Стало быть, вы много зарабатываете? — продолжал Фошар. — Вдвое больше, чем! прежде, а?

— Вдвое? — переспросил с язвительной усмешкой Рагю. — Скажи лучше — сто франков в день, не считая шампанского и сигар.

Рагю перешел на завод Крешри без особого воодушевления: он просто последовал примеру Боннера. Он чувствовал себя на новом месте неплохо, находился в относительно хороших условиях. Однако установленный Лукой строгий распорядок и точность в работе раздражали Рагю: он возвращался к прежнему насмешливому тону и начинал издеваться над собственным благополучием).

— Сто франков! — воскликнул ошеломленный Фошар. — Ты зарабатываешь сто франков!

Буррон, как и раньше подражавший Рагю, решил подлить масла в огонь.

— Сто франков только для начала! И по воскресеньям оплачивают карусель.

Рагю и Буррон зубоскалили. Боннер презрительно пожал плечами.

— Ты же видишь, они болтают глупости и смеются над тобой, — сказал он серьезно. — При распределении прибылей, после вычета всех расходов, получается, что наш поденный заработок не больше вашего. Но он неизменно растет, и по всему ясно, что вскоре станет очень внушительным. Кроме того, у нас есть разные преимущества: мы спокойны за будущее; благодаря нашим кооперативным лавкам и нашим светлым домикам, которые мы снимаем чуть не даром, жизнь у нас гораздо дешевле… Конечно, это еще не есть полная справедливость, но все же мы — на пути к ней.

Рагго продолжал насмехаться; он не любил Крешри, но «Бездну» попросту ненавидел: вот почему если свое нынешнее место работы он вышучивал, то о прежнем отзывался с непримиримой злобой.

— Ну, а скотина Делаво, какую он теперь рожу корчит? Новый завод под боком, да еще делает недурные дела, — не очень это ему, должно быть, по душе… Небось, здорово бесится! Забавно бы на него посмотреть…

Фошар сделал неопределенный жест.

— Ясное дело, он должен беситься, но не так уж это заметно… Да и не знаю я ничего: своих хлопот не оберешься, где уж тут до чужих… Я слышал, будто ему наплевать на ваш завод, вы ему не страшны. Он говорит, что на пушки и снаряды всегда найдутся покупатели, потому что люди глупы и вечно будут истреблять друг друга.

Лука, возвращавшийся из главной литейной, услышал эти слова. Он знал, что Делаво стал его врагом три года назад — в тот самый день, когда молодой человек убедил Жордана не продавать домну, а присоединить к ней сталелитейный завод и кузницу. Это было тяжелым ударом для Делаво: он рассчитывал купить домну за дешевую цену, со льготной рассрочкой платежей, а вместо этого дело перешло в руки молодого, отважного инженера, полного ума и энергии, поставившего себе целью перевернуть мир и одаренного таким избытком творческих сил, что он сразу же вызвал как из-под земли начатки нового города. Однако, взбешенный этим неожиданным известием, Делаво постепенно успокоился и решил, что у него нет оснований тревожиться: он ограничится выделкой пушек и снарядов — отраслью производства, дающей значительные прибыли, в которой ему не страшна была никакая конкуренция. Узнав, что соседний завод намерен вернуться к изготовлению рельсов и балок, Делаво сначала отнесся к этой новости со злорадством: ему ничего не было известно о новом способе эксплуатации рудников. Потом, когда Делаво понял, какие крупные барыши сулит химическая обработка руды, он решил блеснуть показным бескорыстием и повсюду говорил, что под солнцем-де хватит места для всех отраслей промышленности и он охотно предоставляет балки и рельсы своему счастливому соседу, пусть только тот оставит ему снаряды и пушки. Таким) образом, мир между Делаво и Лукой внешне не был нарушен, отношения их оставались холодно-вежливыми. Но в глубине души Делаво испытывал смутную тревогу: очаг справедливого и свободного труда, расположенный так близко от его завода, внушал ему страх: он опасался, как бы пламя этого очага не перекинулось на цехи «Бездны». Кроме того, душевный покой Делаво смущало ощущение, в котором он не хотел признаваться даже самому себе: он чувствовал, что возведенное им здание трещит под его ногами, а он бессилен остановить его гниение; в тот день, когда у него недостанет капитала, все здание рухнет, он больше не в силах будет поддерживать его своими упрямыми и сильными руками.

Лука сознавал, что между Крешри и «Бездной» завязалась борьба не на жизнь, а на смерть, которая должна привести к гибели одного из заводов. Молодой человек не испытывал особого сострадания к супругам Делаво. Самого Делаво он уважал за неутомимое трудолюбие, за мужество, с которым тот отстаивал свои убеждения; но Фернанду он презирал; она даже внушала ему некоторый страх: Лука чувствовал в ней грозную силу, развращающую и несущую гибель. Он помнил безотрадный эпизод, свидетелем которого сделался в Гердаше, видел, что Буажелен всецело во власти Фернанды и что состояние жалкого щеголя тает в руках этой хищницы. Лука предвидел назревающие в Гердаше драмы и испытывал глубокую тревогу. Се беспокоился о женщине, к которой относился с такой нежностью, — о доброй и кроткой Сюзанне; она была беззащитной жертвой, ее одну жалел Лука: ведь она была заточена в прогнившем доме, в котором рано или поздно обрушатся потолки. Лука теперь не бывал в Гердаше, как ни хотелось ему видеть Сюзанну; до него доходили оттуда лишь случайные вести. Дела там, по-видимому, шли все хуже и хуже; безрассудные требования Фернанды возрастали, а Сюзанна, вынужденная на все закрывать глаза из боязни скандальной огласки, напрягала все силы, чтобы хранить гордое молчание. Как-то Лука встретил молодую женщину на одной из улиц Боклера; она вела за руку маленького Поля; Сюзанна бросила на Луку долгий взглядов котором читалось теплое расположение и грусть: ведь их жизни были отныне разделены смертельной борьбой между Крешри и «Бездной».

Поэтому, узнав Фошара, Лука насторожился: он поставил себе за правило избегать ненужных столкновений с «Бездной». Он принимал к себе на завод людей с «Бездны», но старался не подавать повода для обвинений в том, будто он их переманивает. Вопрос о приеме решался самими рабочими. Боннер уже несколько раз говорил с Лукой о Фошаре, и молодой человек сделал вид, будто думает, что Фошар пришел наниматься.

— А! Это вы, мой друг! Пришли спросить, не хотят ли ваши прежние товарищи подыскать вам здесь место?

Фошар заколебался: отупевший ум мешал ему принять какое-либо решение; он пробормотал в ответ несколько бессвязных фраз. Подобно лошади в наглазниках, вращающей привод машины, он застыл в однообразии и слепоте своего труда, всякая новизна его пугала. В нем до такой степени была убита инициатива, что вне привычных для него движений он терялся, охваченный ребяческим страхом. Новый завод, просторные и чистые помещения как будто страшили Фошара: ему казалось, что он не сможет здесь работать. Он жаждал только одного: поскорее вернуться в ту мрачную, мучительную преисподнюю, откуда вышел. Рагю посмеялся над ним. А раз положение дел здесь еще не выяснилось, к чему бросать старое место? Помимо того, Фошар смутно сознавал, что время его уже упущено:

— Нет, нет еще, сударь… Мне бы и хотелось, да вот не знаю… Подумать надо, поговорить с женой…

Лука улыбнулся.

— Вот-вот. Надо, чтобы женщины были довольны. До свидания, мой друг.

И Фошар, неуклюже ступая, направился к выходу; он был сам удивлен тем оборотом, какой приняло дело: ведь он пришел именно для того, чтобы наняться на новый завод, если ему тут понравится и если заработки тут выше, чем на «Бездне». Почему же теперь он спешил уйти с завода, смущенный блеском увиденного и полный одним-единственным желанием — вновь спрятаться, застыть в тяжелом сне своей горемычной жизни?

Лука заговорил с Боннером! о намеченном им усовершенствовании плющильных машин. Тут вмешался Рагю со своей жалобой:

— Господин Лука, ветер снова разбил три стекла в окнах нашей комнаты. И на этот раз, предупреждаю, мы платить не станем… Это все оттого, что наш дом стоит первым от равнины, на самом ветру. Там просто замерзнуть можно.

Рагю вечно жаловался, вечно находил повод к неудовольствию.

— Впрочем, господин Лука, вам нетрудно самому удостовериться: чего проще, зайдите к нам… Жозина вам все покажет.

После того как Рагю поступил на завод Крешри, Сэрэтта настояла, чтобы он женился на Жозине; новобрачные занимали домик в рабочем городке, помещавшийся между домами Боннеров и Бурронов. Благодаря новой среде, окружавшей его, Рагю во многом исправился, и мир в его семье еще ни разу не был по-настоящему нарушен. Разыгралось лишь несколько ссор, вызванных присутствием Нанэ, жившего вместе с супругами. Впрочем, когда. Жозина бывала чем-нибудь огорчена и плакала, она закрывала окно, чтобы никто не слышал ее рыданий.

По лицу Луки пробежала тень; радостное настроение, обычное для молодого человека в часы его утренних посещений завода, померкло.

— Хорошо, Рагю, — ответил он просто, — я зайду к вам.

Разговор прервался: плющильные машины вновь пришли в движение, покрывая голоса своим шумом, будто зажевали чьи-то гигантские челюсти. Сверкающие слитки снова переходили из отделения в отделение, удлинялись при каждом переходе, вытягивались в рельсы. Рельсы безостановочно прибавлялись к рельсам; казалось, они вскоре во всех направлениях избороздят землю, неся в бесконечную даль наливающуюся силами победоносную жизнь.

Лука постоял еще с минуту, любуясь слаженной работой. Он улыбнулся Боннеру, дружески подбодрил Буррона и Рагю; молодому человеку хотелось, чтобы каждый цех его завода всколосился жатвой любви! Лука был уверен, что там, где нет любви, нельзя создать ничего прочного. Затем, покинув завод, он, по своему обыкновению, направился в Общественный дом — заглянуть в школы. Ему отрадно было мечтать в цехах — в этом царстве труда — о грядущем взаимном примирении людей, но еще более сильная, радостная надежда переполняла его в маленьком мирке детей: ведь дети — это само будущее.

В то время Общественный дом представлял собой всего лишь просторное здание, чистое и светлое, построенное с таким расчетом, чтобы добиться наибольших удобств при наименьшей затрате денег. Школы занимали здесь целое крыло; другое крыло было отведено под библиотеку, зал для спортивных занятий и игр и под бани; в центральной части дома находился зал для собраний и празднеств и несколько помещений для работы административного персонала. В школах имелось три отделения: ясли для самых маленьких, куда занятые матери могли помещать своих детей, еще даже не вышедших из пеленок; школа в собственном смысле слова — она делилась на пять классов и давала законченное образование; и, наконец, учебные мастерские. Учащиеся посещали их одновременно с прохождением курса в классах: в классе они приобретали общие знания, в мастерских обучались различным ремеслам. Мальчики и девочки не были отделены друг от друга, они росли бок о бок, начиная с младенческих лет, когда их колыбели соприкасались, вплоть до классов, где они сидели, перемешавшись, как в предстоявшей им сознательной жизни, и до мастерских, распростившись с которыми они женились или выходили замуж. Отделять стеной детей разного пола, давать им различное воспитание и образование, держать их в неведении друг о друге — не значит ли это растить их врагами, излишне разжигать их естественное взаимное притяжение и придавать ему нездоровый характер, поддерживать ту вечную вражду между полами, когда мужчина набрасывается на женщину, а та уклоняется и хитрит? Примирение мужчины и женщины станет возможным только в том случае, если они поймут общность своих интересов, как два товарища, которые познакомились друг с другом, узнали жизнь из одного и того же источника и вместе пускаются в путь с намерением прожить ее, как должно, — разумно и чисто.

Сэрэтта оказала Луке большую помощь при создании школ. Жордан, выдав обещанные деньги, вновь заперся в своей лаборатории, упорно отказываясь входить в рассмотрение счетов и обсуждать намечавшиеся меры; сестра же его все более увлекалась новым городом, который зарождался и рос у нее на глазах. В Сэрэтте всегда было что-то от няньки, воспитательницы, сиделки; раньше она ограничивалась тем, что помогала немногим беднякам, на которых указывали ей аббат Марль, доктор Новар или учитель Эрмелин; теперь, по милости Луки, круг ее деятельности внезапно расширился: ей предстояло просвещать, направлять, любить многочисленную семью тружеников. С первых же дней выбор ее был сделан: она не отказывалась от участия в создании школы и учебных мастерских, но главное свое внимание уделяла яслям, где проводила все утра; Сэрэтта очень любила маленьких детей. Когда ей говорили, что следовало бы выйти замуж, она, слегка смущаясь, отвечала с милой улыбкой некрасивой девушки: «Разве нет у меня чужих детей?» Она нашла себе помощницу в лице Жозины, которая, хотя и вышла замуж за Рагю, все еще оставалась бездетной. Каждое утро она помогала Сэрэтте в яслях. Ухаживая за прелестными малышами, женщины сблизились и подружились, несмотря на различие натур.

Но в тот день, войдя в белый прохладный зал, Лука увидел, что Сэрэтта там одна.

— Жозина не пришла, — сказала Сэрэтта. — Она просила передать мне, что ей нездоровится: так, пустячное недомогание.

Смутное подозрение промелькнуло в голове Луки, и глаза его потемнели.

— Я собираюсь зайти к Жозине, — сказал он просто, — и посмотрю, не нужно ли ей чего-либо.

Молодой человек подошел к колыбелям; то была очаровательная картина. Сверкавшие белизной колыбели выстроились вдоль белых стен просторной белой комнаты. В кроватках виднелись розовые личики спящих или улыбающихся детей. За ними любовно ухаживали женщины в длинных, ослепительно белых фартуках, с добрыми глазами и матерински нежными руками; шепча ласковые слова, они присматривали за детворой, за этими хрупкими человеческими побегами, в которых, однако, уже проглядывало грядущее. Были там дети и постарше — двух, трех, четырех лет; в этих уже угадывались маленькие мужчины и женщины. Они были предоставлены самим себе. Те, кто еще нетвердо держался на ногах, сидели в передвижных креслицах, остальные бегали на своих коротких ножках, и дело не обходилось без ушибов. Зал выходил на веранду; она была вся в цветах; ее окружал сад. Детвора резвилась на солнце, овеваемая теплым воздухом. Для развлечения самых маленьких к потолку были подвешены на веревочках различные игрушки. Старшие дети играли в куклы, скакали на деревянных лошадках или с грохотом катили тележки, подчиняясь потребности действовать и воображая себя героями. Душа отдыхала при взгляде на этих детей: в ожидании грядущих трудов они вырастали в веселье и благоденствии.

— Больных нет? — спросил Лука.

Он наслаждался пребыванием в яслях: их белизна напоминала ему свет утренней зари.

— Нет, сегодня все молодцами, — отвечала Сэрэтта. — Третьего дня у двоих обнаружили корь, я уже не приняла этих детей, их пришлось изолировать.

Лука и Сэрэтта вышли на веранду и направились в школу. Стеклянные двери пяти классов школы, расположенных рядом друг с другом, также выходили на веранду, в самую зелень сада; погода стояла жаркая, и все двери были раскрыты настежь, что позволяло заглядывать в каждый класс с порога, не заходя в комнату.

Преподаватели школы с самого ее основания работали над составлением новой программы занятий. Начиная с первого класса, куда ребенок поступал, еще не умея читать, и кончал пятым классом, где ему сообщались необходимые для жизни познания общего характера, ученика прежде всего старались привести в тесное соприкосновение с вещами и явлениями, добивались того, чтобы он учился у самой действительности. Кроме того, преподаватели ставили себе целью пробудить в ребенке стремление к порядку, дать ему в руки путем каждодневного опыта определенный метод работы. Без метода нет полезного труда; лишь метод позволяет классифицировать, приобретать все новые и новые познания, не утрачивая старых. Книжная наука не совсем отбрасывалась в школе, но она отходила на второй план: ведь ребенок хорошо усваивает лишь то, что сам видит, сам осязает, то, что постигает собственным умом. Ученика не заставляли рабски преклоняться перед догмами, не подлежащими обсуждению, ему не навязывали деспотическую личность преподавателя; напротив, обращались к его собственной инициативе, стремились к тому, чтобы он мог самостоятельно открыть и понять истину, сделать ее своим достоянием. Не существует иного способа формировать людей: такой метод преподавания будил, развивал индивидуальные способности каждого ученика. Наказания и награды были упразднены, не приходилось больше рассчитывать ни на угрозы, ни на ласки, чтобы заставить лентяев работать. Да лентяев и не существует, есть лишь больные дети, дети, плохо понимающие то, что им плохо объясняют, дети, которым насильно втолковывают познания, не вызывающие у них никакого интереса. Чтобы в классе не оставалось ни одного лентяя, достаточно использовать ту огромную жажду знания, которая пылает в недрах каждой человеческой души, неугасимое любопытство ребенка к окружающему миру, заставляющее его засыпать взрослых всевозможными вопросами. Преподаватели ограничивались тем, что давали толчок уму детей, будили их любознательность; и обучение приобрело притягательную силу, оно стало уже не пыткой, а ежедневно возобновляемым удовольствием. Каждый имеет право и обязан создавать самого себя. И надо, чтобы ребенок создавал себя, надо помочь ему формировать себя, знакомя его с широким миром, если вы хотите, чтобы он стал впоследствии человеком с действенной энергией, с волей, способной решать и руководить.

В силу этого программа занятий во всех пяти классах школы — от первых элементарных сведений до сообщаемых в дальнейшем научных истин — была построена на принципе логически последовательного раскрепощения ума. В саду были устроены приспособления для всевозможных физических упражнений и игр: развитие и обогащение мозга требует крепкого и сильного тела. Устойчивое духовное равновесие возможно лишь в здоровом теле. Между уроками, в особенности в младших классах, устраивались длительные перерывы; выполняемые детьми работы были непродолжительны, разнообразны и неутомительны. Детей возможно меньше держали в закрытом помещении; уроки часто происходили на открытом воздухе, нередко устраивались экскурсии, во время которых ученики знакомились с теми явлениями, о которых им рассказывали, — с фабриками, с природой, животными и растениями, реками и горами. Занятия основывались на познании самой действительности, самой жизни: ведь главная цель всякой науки — научить человека правильно прожить свою жизнь. Детям не только давали образование, в них воспитывали понятие о человечности, о солидарности. Они росли вместе, им предстояло всегда жить вместе. Любовь — вот единственный залог единения, справедливости, счастья. Любовь станет необходимой и устойчивой основой всеобщего согласия: достаточно любить друг друга, чтобы воцарился мир. Единственным законом грядущего счастливого Города будет любовь, — та вселенская любовь, которая раздвинет пределы семьи до пределов целого народа, и пределы народа — до пределов всего человечества. Такую любовь и развивали в детях: их приучали помогать друг другу, более сильные присматривали за более слабыми, все занятия, игры, нарождающиеся увлечения детей переплетались между собой. То вырастала новая, давно чаемая человеческая порода: люди, укрепленные телесными упражнениями, развившие свой ум путем опыта, почерпнутого из самой природы, люди, близкие умом и сердцем, ставшие братьями.

Послышался смех, крики; Лука обеспокоился: в школе не обходилось без отдельных нарушений дисциплины. В одном из классов он увидел стоящего посреди комнаты Нанэ; это и был, должно быть, виновник суматохи.

— У вас все так же много хлопот с Нанэ? — спросил Лука Сэрэтту. — Ведь это сущий чертенок.

Сэрэтта снисходительно улыбнулась.

— Да, с ним не всегда легко. Есть и другие, такие же сорванцы. Они толкаются, дерутся и не очень-то послушны. Но все-таки это славные дети. Нанэ — прелестный мальчик, мужественный и нежный. Впрочем, когда они ведут себя слишком смирно, мы приходим в отчаяние: нам кажется, будто они больны.

За классами, в другом конце сада, находились учебные мастерские. Там изучали основные ремесла; дети знакомились с ремеслами не столько для того, чтобы в совершенстве овладеть ими, сколько для того, чтобы, получив о них общее представление, определить свое призвание. Эти занятия велись параллельно с уроками в классах. Когда ребенок, еще только усваивал начатки чтения и письма, ему уже давали в руки инструмент: утром он изучал грамматику, арифметику, историю, развивал свой ум, а после полудня, в другом конце сада, развивал мускулы своих маленьких рук, становился сильным и ловким. То был полезный досуг, отдых для мозга, веселое соревнование в труде. Было решено, что каждый ребенок должен изучить какое-нибудь ремесло; таким образом, ученику, покидающему школу, останется лишь выбрать профессию себе по вкусу, чтобы совершенствоваться в ней уже в настоящей мастерской. Видное место в школе уделяли воспитанию чувства прекрасного: дети учились музыке, рисованию, живописи, скульптуре; это пробуждало в их душах радость жизни. Даже для тех учеников, у которых не будет возможности заниматься искусством по выходе из школы, эти занятия были все же полезны: они расширяли их кругозор; вся земля отныне обретала для них голос, жизнь их, пусть даже самая скромная, озарялась волшебным светом. В хорошую погоду, в сияющие часы солнечного заката учеников собирали в саду; там они пели песни, проникнутые миром и восторженным преклонением перед величием жизни, и разыгрывали драматические произведения, полные правды и бессмертной красоты.

Когда Лука уже заканчивал свой ежедневный обход, ему сообщили, что два крестьянина из деревни Комбетт — Ланфан и Ивонно — дожидаются его в маленьком служебном помещении, примыкавшем к залу для собраний.

— Они пришли договориться насчет ручья? — спросила Сэрэтта.

— Да, — ответил Лука. — Они сами пожелали повидаться со мной. Мне, со своей стороны, также очень хочется потолковать с ними; на днях я беседовал с Фейа; необходимо во что бы то ни стало добиться соглашения между заводом и деревней: иначе нам не победить.

Сэрэтта, улыбаясь, слушала: ей знакомы были все проекты Луки, связанные с основанием нового города; обменявшись с ним рукопожатием, она вернулась своей бесшумной, спокойной походкой к белым колыбелям: в них пока еще мирно спали люди будущего, с помощью которых Лука рассчитывал когда-. нибудь осуществить свою мечту.

Фейа, гердашскому фермеру, пришлось возобновить арендный договор с Буажеленом; положение сложилось весьма трудное как для арендатора, так и для землевладельца. «Но что поделаешь? Нужно же как-то жить!» — говорил Фейа; арендная система стала настолько непригодной, что от нее не приходилось ждать ничего хорошего. То было банкротство самой земли. Фейа понимал это и потому упорно добивался осуществления одной своей тайной цели: дело шло о взаимном примирении комбеттских крестьян, разъединенных старинными раздорами, о слиянии их крошечных, вконец раздробленных земельных наделов в общее поле и о создании единого обширного землевладения, из которого можно будет извлекать огромные доходы, если применить усовершенствованные приемы обработки земли. Для Фейа было очень важно, что этот опыт будет произведен тут же, по соседству с его фермой; у него была при этом скрытая мысль: он надеялся, что Буажелен разрешит ферме вступить в новообразовавшееся товарищество. Если бы даже Буажелен сначала отказался пойти на это, ход событий рано или поздно принудил бы его дать свое согласие. Фейа молча мирился с неизбежностью того подчиненного положения, в которое был поставлен; но он отличался изворотливостью и терпением неутомимого провозвестника новой идей, решившего шаг за шагом прокладывать ей путь. Первого успеха он уже достиг: ему удалось добиться примирения между Ланфаном и Ивонно, семьи которых были в ссоре в течение чуть ли не целого столетия. Ланфана избрали мэром селения, Ивонно — его помощником; Фейа растолковал им, что если они будут действовать сообща, то окажутся хозяевами положения. Затем он постепенно подвел их к своей основной идее о том, что для селения есть единственный способ выбиться из той бедственной рутины, в которой оно прозябает, и вновь обрести в земле источник неиссякаемого богатства: этого можно достичь, лишь установив всеобщее согласие между односельчанами. Как раз в это время был основан завод Крешри; Фейа ссылался на пример нового предприятия, указывал на его растущее благосостояние; наконец он побудил Ланфана и Ивонно вступить в переговоры с Лукой по вопросу о распределении вод соседнего ручья. По этому-то поводу и явились в то утро на завод деревенский мэр и его помощник.

Лука тотчас же согласился на просьбу крестьян; его непринужденное добродушие несколько рассеяло их недоверие — вечное недоверие крестьянина.

— Итак, решено, господа: для той воды, которая необходима заводу, будут устроены специальные вместилища среди скал; те же воды, которые нам не понадобятся, будут отведены в ручей Гранжан, протекающий через ваше селение до впадения в Мьонну. Если вы пойдете на небольшие затраты и выроете водоемы, то сможете как нельзя лучше оросить свои земли и сделать их вдвое плодороднее.

Толстый, низкорослый Ланфан в медлительном раздумье покачал своей массивной головой.

— А все-таки это обойдется слишком дорого.

Ивонно — тоже низкорослый — был худощав и смугл лицом. Рот его выдавал вспыльчивого человека.

— А потом, сударь, нас еще вот что тревожит! — воскликнул он. — Как дойдет дело до дележа воды, так мы все и передеремся. Разумеется, вы поступаете как добрый сосед, что даете нам эту воду, и мы вам премного за нее благодарны. Но вот, как сделать так, чтобы каждый получил ровно столько, сколько ему следует по справедливости, и не думал, будто сосед обкрадывает его?

Лука улыбнулся. Он был доволен, что крестьянин задал ему этот вопрос: теперь молодой человек мог коснуться той заветной мечты, ради которой он добивался встречи с крестьянами.

— Что ж! Вода оплодотворяет, солнце светит и греет, земля рождает и кормит; и вода должна быть таким же всеобщим достоянием, как солнце и земля. Как лучше разделить ее? Да никак не надо делить, надо оставить ее в общем пользовании, ведь природа предоставляет ее в пользование всем людям.

Крестьяне поняли. Несколько мгновений они молчали, потупя взор. Первым заговорил Ланфан, наиболее осмотрительный из двух.

— Да, да, мы знаем, гердашский фермер толковал с нами об этом… Всем сговориться, как вы сделали это здесь, сложить вместе деньги и землю, рабочие руки и орудия, а потом делить между собою прибыль — это, конечно, вещь хорошая… Надо думать, что все и заработают больше и счастливее станут… Но все-таки тут не без риска, и, сдается мне, нелегко будет уговорить всех наших комбеттцев пойти на это.

— Да уж конечно! — подтвердил с резким жестом Ивонно. — Видите ли, мы оба вроде как сговорились и не слишком упираемся против этих новшеств… Но вот остальных-то еще придется убеждать, и, уверяю вас, это будет трудненько.

Луке было знакомо извечное недоверие крестьянина ко всем социальным преобразованиям, затрагивающим частную собственность. Он не был удивлен и продолжал улыбаться. Ведь любовь к своему клочку земли переходит в крестьянских семьях из века в век, от отца к сыну; отказаться от этого клочка, утопить его в чужих наделах — какая утрата! Но жестокое разочарование, возрастающее с каждым годом оскудение чрезмерно раздробленной земли, отчаяние и отвращение, охватывающие земледельца, должны были в конце концов натолкнуть крестьян на ту мысль, что единственный выход для них лежит в объединении, в таком взаимном соглашении всех жителей села, которое позволило бы создать из множества раздробленных участков единое обширное землевладение. И Лука заговорил; он разъяснил крестьянам, почему будущее принадлежит ассоциациям земледельцев. Обширные земельные площади можно будет вспахивать и засевать при помощи сильных машин, другие машины будут убирать хлеб; поля нужно обильно удобрять минеральными веществами, которые станут вырабатывать химическим способом на соседних заводах; землю надо неустанно орошать, — все это удесятерит урожаи. Усилия отдельного крестьянина не могут избавить его от голода; между тем стоит крестьянам одной и той же деревни объединиться и получить таким образом в свое распоряжение необходимую земельную площадь, машины, удобрения, воду — и они добьются богатства. Людям удастся использовать ныне непригодную для обработки землю: путем очистки ее от камней, удобрения и орошения можно будет получать неслыханные урожаи. Дойдут до того, что станут согревать землю, и тогда смена времен года потеряет всякое значение для сельского хозяйства. Достаточно будет одного гектара, чтобы прокормить две или три семьи. Уже и теперь при обработке ограниченного опытного участка добиваются чудес: овощи и плоды всходят непрерывной волной. Пусть даже население Франции утроится, — земля с избытком прокормит его, если только ее обрабатывать разумно, гармонически сочетая все плодоносящие силы. Таким путем и придут ко всеобщему счастью: количество мучительного труда уменьшится втрое; крестьянин освободится наконец от того подчиненного положения, в котором находится столько столетий — ростовщик уже не будет грызть его, крупный землевладелец и государство не смогут его угнетать.

— Это слишком хорошо, — задумчиво проговорил Ланфан.

Но Ивонно быстрее поддавался восторгу.

— Господи! Да если все это так и есть, какими же надо быть дураками, чтобы не попытать эту штуку!

— А посмотрите, чего мы добились здесь, на заводе! — сказал Лука, намеренно приберегавший этот довод к концу. — Мы существуем только три года, а дела у нас идут хорошо: все вошедшие в ассоциацию рабочие едят мясо, пьют вино, у них нет долгов, они спокойны за свое будущее. Порасспросите-ка их, а главное, вникните в нашу работу, познакомьтесь с нашими мастерскими, жилищами, нашим Общественным домом — со всем, что мы выстроили и создали за такой короткий срок… Все это плоды нашего единства; объединяйтесь — и вы совершите чудеса.

— Да, да, мы уже видели, мы знаем, — ответили крестьяне.

И правда, еще прежде чем просить о свидании с Лукой, они обошли новый завод, с любопытством глядя на все, что им там встречалось, стараясь определить размеры уже извлеченной прибыли, удивляясь этому счастливому, стремительно растущему городу, пытаясь предугадать ту выгоду, какую они могли бы получить, если бы сами объединились таким же образом. Убедительная сила опыта постепенно проникала в их сознание, подчиняя его себе.

— Ну, раз вы все это знаете, вывод очень прост, — весело сказал Лука. — Нам нужен хлеб, рабочие не могут существовать, если на своих полях вы не вырастите достаточного количества хлеба. Вам же нужны лопаты, плуги, машины, сделанные из стали, которую мы изготовляем. Таким образом, задача разрешается как нельзя проще, — остается только договориться. Мы вам дадим сталь, вы же дадите нам хлеб, и все мы заживем в согласии и довольстве. Ведь мы соседи, ваши земли прилегают к нашему заводу, и мы никак не можем обойтись друг без друга; так не лучше ли нам зажить братьями, одной общей семьей, объединившись между собою для блага каждого?

Непринужденное добродушие Луки привело Ланфана и Ивонно в хорошее настроение. Никогда еще не вставала так ясно необходимость примирения и соглашения между крестьянином и промышленным рабочим. С самого начала деятельности нового завода Лука мечтал о том, что он вовлечет в ассоциацию все соседние второстепенные заводы, работа которых зависела от работы Крешри. Достаточно было возникнуть «Бездне», вырабатывавшей промышленное сырье — сталь, и вокруг сразу же закишели предприятия, изготовлявшие изделия из металла. Завод Шодоржа вырабатывал гвозди, завод Оссера — косы, завод Миранда — сельскохозяйственные машины; в одном из ущелий Блезских гор доныне еще работали принадлежавшие Ордуару, бывшему рабочему-металлисту, два молота-толкача, приводившиеся в движение силой горного потока. Чтобы уцелеть, все эти предприятия вынуждены будут рано или поздно присоединиться к новообразовавшемуся объединению Крешри. Даже строительные предприятия и фабрики, изготовляющие обувь и одежду, например, башмачная фабрика мэра Гурье, — и те будут увлечены общим потоком, заключат соглашение с ассоциацией и дадут дома, одежду и обувь, чтобы получить взамен орудия и хлеб. Грядущий Город Осуществим лишь на основе такого всеобщего соглашения, на основе общего труда.

— Как-никак, сударь, — рассудительно сказал Ланфан, — такие большие дела не решаются с маху. Но мы обещаем вам подумать над этим и приложить все силы к тому, чтобы комбеттцы зажили в таком же добром согласии, как вы.

— Правильно! — подтвердил Ивонно. — Раз уж мы с Ланфаном помирились, нужно постараться примирить между собою и всех остальных; Фейа — парень с головой, он нам поможет.

Перед тем как уйти, крестьяне вновь заговорили о водах, которые Лука обещал отвести в ручей Гранжан. Было заключено подробное соглашение. Работа по орошению полей наглядно покажет жителям Комбетт, что у них должен быть один интерес и одна воля; Ланфан и Ивонно думали, что это обстоятельство существенно поможет им, когда они начнут кампанию за организацию товарищества.

Лука пошел проводить своих посетителей; они спустились в сад, там крестьян дожидались их дети: Арсен и Олимпия, Эжени и Николя; Ланфан и Ивонно привели их, вероятно, для того, чтобы показать им новый завод, о котором толковала вся округа. Как раз начался перерыв между уроками — ученики высыпали в сад, оживив его своей буйной веселостью. Юбки девочек развевались и пестрели в ясном свете солнца, мальчики прыгали, как козлята, слышались смех, песни, крики; очарование детства расцветало среди газонов и зеленеющих деревьев.

Лука увидел Сэрэтту, окруженную кучкой светловолосых и темноволосых головок; она казалась рассерженной: по-видимому, делала кому-то выговор. В первом ряду окружавших ее детей стоял Нанэ; он подрос, ему уже почти исполнилось десять лет; у него было все то же круглое, отважное и веселое лицо, те же растрепанные, курчавые, как овечья шерсть, волосы цвета спелого овса. За ним стояли трое маленьких Боннеров — Люсьен, Антуанетта и Зоя и двое маленьких Бурронов — Себастьян и Марта; вся эта компания, в возрасте от трех до десяти лет, была, должно быть, уличена в какой-то проделке. Предводителем ее, как видно, был Нанэ: он возражал Сэрэтте, спорил с ней; было понятно, что это достаточно своенравный мальчик, привыкший упрямо отстаивать свою правоту.

— В чем дело? — спросил Лука.

— Ах, опять Нанэ, — ответила Сэрэтта, — он снова побывал на землях «Бездны», несмотря на строжайшее запрещение. Я только сейчас узнала, что вчера вечером он увлек туда за собой вот этих ребят; они к тому же перелезли через стену.

Обширная территория Крешри была отделена стеной от земель «Бездны». В стене была калитка, выходившая в сад Делаво. Калитка эта запиралась простым засовом; однако с тех пор, как между обоими заводами прекратились всякие сношения, засов был всегда плотно задвинут.

Нанэ возражал Сэрэтте:

— Во-первых, неправда, что мы все перелезли через стену. Перелез один я и потом отпер калитку остальным.

Теперь, в свою очередь, рассердился Лука.

— Ты ведь знаешь, вам десять раз говорили: туда ходить нельзя. В конце концов вы навлечете на нас большие неприятности; я еще раз повторяю и тебе и другим: вы поступили очень нехорошо, просто гадко.

Нанэ слушал, вытаращив глаза; огорчение Луки взволновало его: он был по природе добрым мальчиком, но просто не понимал своего проступка. Если он перелез через стену, чтобы впустить остальных, то только потому, что в тот день у Низ Делаво были в гостях Поль Буажелен, Луиза Мазель и другие — куча презабавных барчуков; вот им и захотелось поиграть всем вместе. Низ Делаво — очень милая девочка.

— Почему это мы поступили гадко? — спросил Нанэ в изумлении. — Мы никого не обидели, только превесело играли вместе.

Он назвал имена детей, с которыми они резвились, правдиво рассказал, что они делали: играли только в разрешенные игры, не ломали деревьев, не бросали на клумбы камешков.

— Низ отлично ладит с нами, — сказал в заключение Нанэ. — Она дружит со мной, а я дружу с ней, — мы всегда играем вместе.

Лука сдержал улыбку. Но его умиленной душе предстало отрадное зрелище: дети, принадлежащие к двум различным классам, братски сближаются друг с другом, преодолевают разделяющие их преграды, играют и смеются, не думая о том, какая ожесточенная борьба разделяет их отцов. Не расцветает ли в этих детях грядущий мир, который когда-нибудь воцарится в Городе?

— Возможно, Низ — прелестная девочка и вы отлично с ней ладите, — сказал Лука, — тем не менее она должна оставаться у себя, а вы — у себя, чтобы никто не мог на вас пожаловаться.

Сэрэтта также была обезоружена детской наивностью Нанэ; она бросила на Луку умоляющий взгляд, и он мягко добавил:

— Ну, дети, вы, значит, больше не будете так поступать. Не надо нас огорчать.

Ланфан и Ивонно ушли, уводя Арсена и Олимпию, Эжени и Николя; дети уже принялись было играть со школьниками и расстались со своими новыми товарищами с большой неохотой. Обход Луки был закончен. Он уже думал было вернуться к себе, но тут вспомнил, что обещал повидать Жозину, и решил сначала зайти к ней. Молодой инженер был доволен своим утром, он возвращался домой счастливый, полный надежд. Под ясными лучами солнца Общественный дом с его глянцевитыми черепицами и несколькими фаянсовыми украшениями произвел на него впечатление обители радости и довольства. В мастерских кипела работа, склады начинали наполняться запасами. К тому же у Луки появилась надежда на то, что комбеттские крестьяне объединятся, расширят размеры предпринятого им опыта и обеспечат ему успех, обменивая хлеб на орудия и машины. И эта школа, готовящая лучшее будущее, и праздничный сад, где весело резвились дети, в которых уже расцветал грядущий день, — разве не заключалось во всем этом радостное предвестие? Лука шел теперь через свой нарождающийся Город; справа и слева от него возникали среди зелени белые домики. Каждая новая постройка, расширявшая размеры новорожденного поселка, радовала Луку — строителя Города, Разве не в этом была его миссия? Разве не воспрянули, не стали в строй, подчиняясь его призыву, вещи и люди? Лука чувствовал в себе силу повелевать камнями, заставлять их громоздиться друг на друга, превращаться в людские жилища и общественные здания, в которых будут обитать братство, истина, справедливость. Конечно, он еще только разбрасывает семена, он не пошел пока дальше фундамента своего здания, дальше первых, неуверенных попыток. Но в иные радостные дни его посещало видение грядущего Города, и сердце пело у него в груди.

Дом, занятый Рагю и Жозиной, был выстроен одним из первых; он находился возле парка Крешри, между домами Боннера и Буррона. Переходя дорогу, Лука заметил в отдалении, на углу тротуара, группу кумушек, оживленно беседовавших между собой; он тут же узнал их: то были жена Боннера и жена Буррона; они, по-видимому, отвечали на расспросы своей собеседницы, жены Фошара; та, по примеру мужа, явилась в Крешри, желая убедиться, правда ли, что новый завод сделался той землей обетованной, о которой столько толковали в округе. Судя по ее пронзительному голосу и резким жестам, г-жа Боннер, иначе именуемая Туп, вряд ли рисовала картину жизни в Крешри особенно привлекательными красками; вечно раздраженная и недовольная, Туп до такой степени отравляла жизнь себе и другим, что постоянно была несчастлива. Сначала, она, казалось, очень обрадовалась тому, что ее муж поступил на новый завод, так как мечтала уже вскоре получить крупную долю из огромных прибылей предприятия; когда же Туп увидела, что осуществление ее мечты наступит не так-то быстро, она взбесилась. Особенно выводило ее из себя то обстоятельство, что она даже не могла приобрести часы, о чем уже давно мечтала. Полную противоположность Туп представляла собою Бабетта Буррон: она всем восхищалась и без устали рассказывала о преимуществах своей новой жизни; больше всего нравилось Бабетте то, что муж ее уже не возвращался домой пьяным под руку с Рагю. И, слыша такие противоречивые отзывы, жена Фошара, худая, измученная неудачница, стояла в полном замешательстве, не зная, кому же верить; однако она настолько была убеждена, что для нее уже не может быть радости в жизни, что ей казались более правдоподобными слова Туп, утверждавшей, будто все пропало.

Этот окрашенный в мрачные тона диалог Туп и жены Фошара произвел на Луку тягостное впечатление. Его светлое настроение омрачилось: он понимал, какое смятение могут внести женщины в новый намеченный им уклад жизни, построенной на труде, мире и справедливости. Он чувствовал, что женщины всемогущи; с их помощью и для них хотел он основать свой Город, и мужество изменяло ему, когда он встречал злых, враждебных или просто равнодушных женщин, которые, вместо того, чтобы оказать ему помощь, грозили стать препятствием на его пути — разрушительной, все уничтожающей стихией. Он прошел мимо женщин, поклонившись им; они умолкли и насторожились, будто застигнутые на месте преступления. Войдя в домик Рагю, Лука увидел, что Жозина сидит за шитьем у окна. Но работа неподвижно лежала на коленях у молодой женщины; глядя куда-то вдаль, она задумалась так глубоко, что даже не слышала, как вошел Лука. Минуту он смотрел на Жозину, не двигаясь с места. Это уже не была прежняя несчастная девушка, выброшенная на улицу, умирающая с голода, плохо одетая, с изможденным лицом и растрепанными волосами: Жозине минул двадцать один год; стройная, тонкая, гибкая, но без худобы, в простом платье из голубого полотна, она была очаровательна. Ее прелестное, слегка удлиненное лицо с голубыми, смеющимися глазами, маленьким, свежим, как роза, ртом, казалось, нежно расцветало чудесными пепельными, мягкими, как шелк, волосами. Чистая, светлая столовая с лакированной сосновой мебелью представляла на редкость удачную рамку, оттенявшую красоту молодой женщины; в доме, куда Жозина вступила с такой радостью, она больше всего любила эту комнату и за три года постаралась сделать ее как можно более уютной и красивой.

О чем же думала Жозина, бледная, грустная? Когда Боннер убедил Рагю последовать его примеру и поступить на новый завод, Жозина решила, что отныне она будет застрахована от всяких бед. У нее будет свой уютный домик, она перестанет голодать, да и сам Рагю, вероятно, исправится, работая в более легких условиях. И сначала, действительно, все шло хорошо; Рагю даже женился на ней, подчиняясь определенно выраженному желанию Сэрэтты; правда, этот брак не доставил Жозине той радости, какую он принес бы ей в начале связи с Рагю. Более того: она согласилась выйти за Рагю лишь после того, как предварительно посоветовалась с Лукой, — он оставался ее кумиром, спасителем, господином. И в глубине души Жозина тайно хранила невыразимую радость: она испытала ее, когда увидела то смятение, в которое поверг Луку ее вопрос, выходить ли ей за Рагю или нет, когда угадала, какое мгновение мучительной тоски пережил Лука перед тем, как дать согласие на этот брак. Разве не был он наилучшим, даже единственно возможным выходом из положения? Рагю согласился жениться на Жозине, а за кого еще могла она выйти? Ради нее Луке пришлось сделать вид, будто он рад этому браку; он сохранил к Жозине и после ее замужества то же расположение, что и раньше; при встречах он улыбался ей, будто спрашивая, счастлива ли она. И молодая женщина чувствовала, что ее бедное сердце, полное отчаяния, растворяется в неудовлетворенной жажде любви.

Жозина чуть вздрогнула, будто легкое дуновение пробудило ее от мучительных мыслей; она обернулась и узнала Луку: он стоял, улыбаясь ей дружески и чуть встревоженно.

— Милое дитя, я зашел, потому что Рагю утверждает, будто вам очень плохо живется в этом доме, так как он открыт всем ветрам равнины; Рагю сказал, что ветер снова разбил три стекла в окнах вашей комнаты.

Жозина слушала Луку в замешательстве; ей не хотелось лгать, и в то же время она не решалась опровергнуть слова мужа.

— Да, сударь, несколько стекол разбито, но я не уверена, что их разбил ветер. А когда ветер дует с равнины, он, конечно, не обходит и нас.

Голос ее дрожал; две крупные слезы скатились по щекам. Стекла ранним утром разбил сам Рагю: в порыве бешенства он принялся было выкидывать вещи в окно, грозя ничего не оставить в комнате.

— Как! Вы плачете, Жозина? Послушайте, будьте со мной откровенны, признайтесь во всем. Вы же знаете, что я вам друг.

Лука подсел к Жозине, он был взволнован и глубоко ей сочувствовал. Но молодая женщина уже вытерла слезы.

— Нет! Нет! Ничего. Простите: вы застали меня в тяжелую минуту, я неразумна и огорчаюсь по-пустому.

Но, как ни отпиралась Жозина, ей пришлось во всем признаться Луке. Рагю не мог приспособиться к окружавшей его среде, где царили порядок и мир, где медленно, шаг за шагом, завоевывалось лучшее будущее. Его как будто тянуло назад к бедности, к страданию, к наемному труду, к тем временам, когда он ругал хозяина, но покорно сносил свое рабство, отводя душу в кабаке, за бутылкой, в бунтарских, но никому не страшных речах. Он жалел о темных и грязных мастерских, о глухой борьбе с хозяевами, о буйных похождениях с товарищами, о тех отвратительных, полных ненависти днях, которые заканчивались тем, что рабочий, вернувшись домой, избивал жену и детей. Рагю начал с шуточек, теперь он перешел к обвинениям: он называл Крешри огромной казармой, тюрьмой, где никто уже не свободен, не свободен даже выпить лишнюю бутылочку, когда захочет. Зарабатывают рабочие Крешри пока не больше, чем рабочие «Бездны», а сколько выпадает на их долю беспокойства и забот! Неизвестно, как еще пойдут дела; чего доброго, когда наступит день распределения прибылей, никто ничего не получит. Вот уже два месяца, как ходят самые мрачные слухи: в этом году, пожалуй, придется подтянуть животы из-за покупки новых машин. Кроме того, кооперативные лавки нередко работают плохо: человек просит керосина, а ему доставляют картофель, а не то про него и вовсе забывают, и ему приходится по три раза ходить в отдел распределения, прежде чем он получит то, что требуется. И Рагю издевался, злился, ругал Крешри чертовым бараком и говорил, что сбежит отсюда при первой возможности.

Наступило тягостное молчание. Лука омрачился: дело в том, что жалобы Рагю имели некоторое основание. Новый механизм не может не поскрипывать. Особенно были неприятны Луке слухи о предстоящих трудностях: он действительно опасался, что ему придется просить рабочих пойти на некоторые жертвы, чтобы не поставить под угрозу благосостояние завода.

— И Буррон вторит Рагю, не правда ли? — спросил он. — Но ведь вы не слышали жалоб от Боннера?

Жозина отрицательно покачала головой; в эту минуту за открытым окном послышались голоса: то разговаривали три женщины, только что встреченные Лукой. В голосе одной из них — видимо, то была неукротимая Туп — звучали бешеные визгливые ноты. Сам Боннер молчал, будучи человеком разумным и понимая, что необходимо дождаться результатов опыта; но достаточно было одной его жены, чтобы взбунтовать всех кумушек нарождающегося города. В воображении Луки снова встала Туп, пугающая жену Фошара, предвещая близкий развал Крешри.

— Стало быть, Жозина, вы несчастливы? — медленно спросил Лука.

Молодая женщина слабо запротестовала.

— О, господин Лука! Как же мне не быть счастливой, вы ведь столько для меня сделали!

Но силы изменили ей — две крупные слезы снова скатились по ее щекам.

— Вот видите, Жозина, значит, вы несчастливы.

— Правда, я несчастлива, господин Лука. Только здесь вы ничем помочь не можете и ни в чем не виноваты. Вы мой спаситель, но что ж поделать, если никакими силами нельзя изменить этого несчастного!.. Он опять становится злым, он больше не выносит Нанэ: сегодня утром он чуть было не переломал всю мебель в доме и прибил меня за то, что Нанэ, видите ли, дерзко отвечает ему… Оставьте меня, господин Лука, эти вещи касаются меня одной; обещаю вам как можно меньше огорчаться из-за них.

Голос Жозины дрожал и прерывался рыданиями. Лука едва мог расслышать ее слова. Он сознавал свое бессилие помочь молодой женщине. Возрастающая грусть охватывала молодого человека, омрачая его светлое утреннее настроение: на него будто повеяло леденящим дыханием сомнения и отчаяния; а ведь он был мужествен и полон радостной надежды — в этом была его сила. Вещи повиновались ему, материальный успех казался обеспеченным; неужели же ему не удастся изменить людей, взрастить в их сердцах божественную любовь, плодоносный цветок доброты и солидарности? Если люди по-прежнему останутся скованы узами ненависти и насилия, ему не достигнуть своей цели; а как пробудить в них нежность, как приобщить их к счастью? Эта милая Жозина, которую он поднял с самого дна отвержения, которую спас от ужасающей нищеты, стала для Луки воплощением его дела. Пока Жозина не будет счастлива, дело его не увенчается успехом. Он видел в ней женщину-рабыню, плоть, предназначенную для труда и чужого наслаждения, ту отверженную женщину, которую он мечтал спасти. Лука замышлял построить грядущий Город с помощью Жозины и для нее и для других, таких же, как она. И если Жозина по-прежнему несчастлива, значит, он еще не создал ничего прочного, значит, все еще впереди. Грустное предчувствие предстоявших ему мучительных дней охватило Луку, он ясно почувствовал, какая страшная борьба вспыхнет между прошлым и будущим, борьба, которая будет ему стоить немало слез и крови.

— Не плачьте, Жозина, будьте мужественны, и я клянусь вам, вы будете счастливы — это необходимо, иначе не будут счастливы и все остальные.

Лука сказал эти слова с такой мягкостью, что Жозина улыбнулась.

— О, у меня достаточно сил, господин Лука; я знаю, вы меня не покинете и в конце концов окажетесь правы: ведь вы сама доброта и мужество. Я буду ждать, клянусь вам, хотя бы мне пришлось ждать всю жизнь.

В надежде на грядущее счастье они словно давали друг другу молчаливое обязательство, словно обменивались обещаниями. Лука поднялся. Он сжал в своих руках руки Жозины и почувствовал ее ответное пожатие; и ничего другого не было между ними: только эти несколько мгновений нежной близости. Какую простую жизнь, полную мира и радости, можно было бы прожить в этой маленькой столовой, такой светлой, такой чистой, с лакированной сосновой мебелью!

— До свидания, Жозина!

— До свидания, господин Лука!

Лука вернулся к себе. Когда он шел вдоль горной террасы, под которой пролегала дорога в Комбетт, его задержала еще одна встреча. Он увидел, что мимо Крешри в своей колясочке, которую катил слуга, ехал г-н Жером. Эта встреча напомнила Луке предшествующие встречи с г-ном Жеромом, в особенности первую, когда Лука видел, как увечный старик едет в колясочке мимо «Бездны», рассматривая своими прозрачными глазами дымящие и громоздкие здания завода, того завода, который заложил основу богатства Кюриньонов. Теперь г-н Жером ехал мимо завода Крешри и смотрел на его новые, блестящие на солнце здания теми же прозрачными, словно пустыми глазами. Зачем приказал он привезти себя сюда? Зачем объезжал кругом Крешри, будто желая со всех сторон осмотреть завод? Что думал он, что взвешивал, какое сравнение приходило ему на ум? Или, быть может, это лишь случайная прогулка, прихоть несчастного, впавшего в детство старика? Слуга замедлил ход коляски; г-н Жером, подняв свое широкое, с крупными, правильными чертами лицо, обрамленное длинными седыми волосами, бесстрастно и строго рассматривал завод, каждое здание, каждую трубу, словно хотел составить себе представление об этом новом городе, который вырастал здесь, рядом с заводом, некогда основанным им самим.

Но тут случилось маленькое происшествие, которое еще более взволновало Луку. По дороге, навстречу колясочке, шел другой старик, также увечный, с трудом тащившийся на своих опухших ногах. То был старый Люно, тучный, с дряблым и бледным лицом; он по-прежнему жил у Боннеров и в солнечные дни понемногу гулял вблизи завода. Зрение Люно уже ослабело; он, должно быть, сначала не узнал г-на Жерома. Но потом, встрепенувшись, поспешно отошел в сторону и прижался к стене, будто дорога была слишком узка и он мог помешать колясочке г-на Жерома проехать; сняв свою соломенную шляпу, Люно низко поклонился. То старик Рагю, наемник и отец наемника, подобострастно приветствовал старика Кюриньона, основателя фирмы и своего хозяина. В этом трепетном поклоне сказывались годы, целые столетия труда, страданий, нищеты. Раб, в плоть и кровь которого впиталась привычка многовекового подчинения, дрожал и сгибался перед лицом хозяина, ставшего полутрупом. А г-н Жером, походивший в своей отупелости на идола, даже не заметил Люно и продолжал рассматривать новые цехи Крешри, быть может, даже не видя их.

Лука вздрогнул. Какое страшное прошлое предстояло ему разрушить, сколько вредных, засоряющих и отравляющих плевел предстояло вырвать из души человека, чтобы обновить его! Лука взглянул на свой Город, только еще выраставший из-под земли; он понял, какие трудности, какие препятствия придется преодолеть этому Городу, пока он расцветет и укрепится. Только любовь, только женщина и дитя помогут добиться конечной победы.