"Шестой этаж пятиэтажного дома" - читать интересную книгу автора (Анар)

ЭПИЛОГ

…не знал, что еще раз увидит Тахмину. Однажды вечером он вздрогнет, услышав знакомый голос, бросится к телевизору и увидит ее: будут передавать видеозапись той самой бакинской программы из Москвы, в которой она поздравила его с днем рождения. И хотя ее поздравление вырезали и она лишь объявляла концертные номера, но жест ее — она отбрасывала волосы со лба так, как нравилось ему, и специально для него, — жест этот остался. Он был мгновенным, этот жест, но его не могли вытравить из записи, и Заур вспомнил строки из чьих-то стихов, которые часто повторяла Тахмина: «У нас было так мало времени, чтобы родиться в это мгновение».

В тот вечер — первый вечер в Баку, когда он узнал о |смерти Тахмины, Заур пообещал себе, что, если у него родится дочь, он назовет ее Тахминой. Он знал, что будут пересуды и недовольство в семье, и, по мере того как проходили дни и недели, он все больше пугался своего намерения Он не знал, как выйти из положения, чтобы в своих же глазах не выглядеть трусом, но, к счастью, родился мальчик, а так как за два месяца до его рождения умер отец Фирангиз, мальчику дали имя Муртуз. Муртуз-старший умер от инфаркта, ибо в последнее время тяжело переживал арест Спартака, который был замешан в каких-то валютных делах. Спартаку дали пять лет, и вся семья Муртузовых, включая Алию, как-то сразу сникла, к немалому, впрочем, удовольствию Зивяр-ханум.

Заур редко виделся с родителями и еще реже бывал у Муртузовых, хотя Алия и помогала дочери ухаживать за малышом. Почти год провел Заур в геологической экспедиции, но потом все же вернулся в Баку и по протекции отца попал в аппарат министерства. Заур уже твердо знал, что никогда не напишет научную работу, и потому охотно согласился на должность референта министра. Это ввело его в новый Круг людей и отношений, и ему казалось теперь странным, что когда-то подобная должность представлялась ему унизительной и он иронизировал над одним из своих бывших сокурсников, который занимался аналогичной работой в другом министерстве и который часто говорил: «Завтра я выезжаю в Москву с шефом». Это, неизвестно отчего, всегда ассоциировалось у Заура с ношением чемоданов. Он предполагал, что его однокурсник носит не только чемоданы шефа, но и бохчу — банные принадлежности — его жены. Почему ему так представлялось, неизвестно: ведь, разумеется, и шеф и его жена, имея облицованную чешским кафелем ванную, наверняка ни в какие бани не ходили. Может быть, эта ассоциация возникла оттого, что Заур однажды видел своего сокурсника на базаре — он делал покупки для семьи шефа по случаю именин его дочери. Заур же, конечно, никаких чемоданов не носил и никаких покупок не делал, хотя ему и случалось сопровождать своего шефа в Москву, и шеф — уже пожилой человек — в очень тактичной вежливой форме просил его иногда достать заварку у дежурной по этажу в гостинице или же купить кое-какие подарки для домашних, пока он сам заседает в Госплане, и давал какие-то другие мелкие поручения личного характера. И жена шефа, очень интеллигентная и тактичная особа, весьма уважительно относящаяся к Зауру, раза два просила его послать или привести мастеров для ремонта колонки в ванной, кстати тоже облицованной черным чешским кафелем. Заур впервые увидел эту ванную, когда в первый раз привел мастеров: жена шефа долго извинялась перед Зауром за беспокойство, но он должен понять ее — ведь муж так занят, ему не до домашних дел. Заур все понимал, хотя у него у самого дел было предостаточно. Готовил различные справки, документы для министра, составлял списки записавшихся на прием, объяснялся с теми посетителями, которых министр по тем или иным причинам не мог или не хотел принять, разбирал почту и готовил письма за подписью министра. Иногда они с шефом выезжали в районы республики, и министр в этих редких случаях позволял себе выпить лишнюю рюмку, и тогда сразу исчезала обычная его сдержанность и холодная учтивость, и он уже обращался к Зауру на «ты» и говорил, что ценит его исполнительность и оперативность, и пусть только Заур не торопится, он еще молод, пусть еще поработает несколько лет, а потом он, министр, выведет его, как птенца из гнезда, и он уверен, что если Заур сохранит все эти свои качества, а главное, скромность, деловитость и честность, то он непременно сделает карьеру. Министр говорил, что он уже рекомендовал Заура в высоких инстанциях.

Но в один злосчастный день прямо на заседании коллегии министра хватил паралич, и он лишился дара речи. Месяцев шесть пролежал он в больнице Четвертого управления, постепенно речь к нему вернулась, но он уже не мог работать, и его с почетом проводили на пенсию. Новый министр — относительно молодой человек — стал постепенно менять ближайших сотрудников своего предшественника, и однажды Зауру тоже было предложено положить заявление на стол. К этому времени умер отец Заура, и ему не без труда и не без помощи Дадаша удалось устроиться в издательство — вернуться на старое место. У Заура родился еще один ребенок, так как Алия-ханум очень хотела иметь внучку, но и на этот раз родился мальчик, а еще через два года — еще один. И так как Зивяр-ханум тоже хотела внучку, и это было единственное, в чем желания обеих бабушек совпадали, на этот раз наконец-то родилась дочь. Но, не дождавшись внучки, умерла Зивяр-ханум, а еще через тридцать лет из старшего поколения их Круга не осталось в живых Дадаша, дяди Сафтара, Таиры, Джаббара, а также Мухтара, у которого в год смерти Тахмины были какие-то неурядицы на службе и который переселился в Москву, добился там успеха, но потом почему-то снова вернулся в Баку и погиб здесь в автомобильной катастрофе.

К концу Двадцатого века все еще живые представители их Круга — Неймат, Сурея, Заур, Фирангиз, Спартак, который после тюрьмы (он просидел в ней четыре года вместо пяти и вышел по амнистии) стал совершенно другим человеком, собрались, чтобы отметить какое-то событие, кажется, день рождения Муртуза сына Заура.

(Если к тому времени родители еще будут отмечать дни рождения своих детей и все еще будут отмечаться дни рождения, чего не знает и автор, так же как не знает он про то, будут ли к этому времени читать книги, любить, и умирать, или люди изобретут бессмертие и не будут знать, что с ним делать.)

Так вот, в тот день все они после сытного обеда играли в нарды (сытные обеды и нарды конечно же будут и тогда), и за нардами кто-то и почему-то вспомнил вдруг Тахмину. Вспомнил, кажется, Неймат и сказал, что видел во сне — кого бы вы думали? — Тахмину, причем она была такой же молодой, какой все мы помним ее по тем годам. И Спартак сказал, что удивительное дело, он на днях встретил на улице молодую женщину, точь-в-точь Тахмина, и, если бы он, Спартак, не знал наверняка, что у Тахмины не было детей, он абсолютно был бы убежден, что это ее дочь. Ну, не может один человек быть похожим на другого до такой степени, и самое удивительное то, что эта молодая женщина была одета не по последней моде, а точно так, как одевались во времена Тахмины, чуть ли не в одно из ее платьев, хотя Спартак, конечно, теперь не мог вспомнить ее платья. И Неймат сказал, что, наверное, люди, умирая, не умирают окончательно, а окончательно они умирают лишь тогда, когда умирает последний из знавших их живыми людей и помнящий их голоса, лицо, облик. И мы, наверное, уже последние люди, помнящие Тахмину…

Эти слова поразили Заура, но вскоре он забыл о них, проиграв подряд две партии Спартаку. И Заур не знал…

…не знал, что пройдет еще сколько-то лет и однажды, в Дождливый осенний вечер, уже совсем пожилой и сгорбившийся человек выйдет из автобуса. Под мышкой у него будет изрядно потрепанный старый портфель, набитый бумагами, дневными служебными заботами, остатками завтрака, в руках сетка с хлебом, колбасой, сметаной и сыром. Может быть, он остановится у киоска и купит вечерние газеты. Может, вспомнит, что у него кончились сигареты и спички, и протянет продавцу деньги (если, конечно, в то время еще будут деньги), и, не пересчитав, положит сдачу в карман. Потом он понуро и медленно двинется к своему дому. Он будет думать о вечерней программе телевизора или голлографа (как он там тогда будет называться, кто знает), о завтрашних делах, о том, что надо купить в дом и семье, что обновить, а что почистить, о том, что надо починить умывальник и отложить деньги (если, конечно, в то время еще будут деньги) на лето, и что с новым начальством у него никак не налаживаются отношения, о том, что погода отвратительная, и о том, что в общем-то жизнь прожита не так.

И вдруг он вздрогнет: ему покажется, что на той стороне улицы за угол свернула молодая женщина. Еле уловимый и такой знакомый силуэт скользнет по его душе, как давно забытый запах, и в нем пробудится самое неистребимое из того, чем богата жизнь: надежда. И надежда возвратит ему на мгновение все сладкие горести его давно ушедшей молодости, и ему вспомнится женщина, которую он когда-то любил. Ему захочется догнать мелькнувший силуэт, но он сразу же отгонит эту мысль и неторопливо пойдет своей дорогой, своей обычной дорогой. На углу он остановится, чтобы отдышаться и перевести дыхание и запретить себе думать о чем-либо, кроме сегодняшних вечерних теле- или голлопередач, погоды и своей подагры. И мимо него, обрызгав его водой из дождевой лужи, промчится на мото пара — девушка, крепко обнявшая мотоциклиста. И свет светофора, навсегда красный для него, переключится для них на зеленый.

И пройдет еще сколько-то дней, а может быть, и лет, и он снова увидит ту женщину, и на этот раз невозможны будут никакие сомнения, потому что они встретятся лицом к лицу — он, Заур, и она, Тахмина. И Тахмина улыбнется ему. Она будет в том самом красном платье с белыми пуговицами, как и много лет назад, и окажется, что время совершенно не тронуло ее. Она улыбнется ему, и когда он заплетающимся языком и дрожащими губами произнесет ее имя, она повернется и, смешавшись с людьми, исчезнет в вестибюле метро. Он бросится вслед за ней и будет беспомощно озираться, но все же увидит ее в самом конце эскалатора. Он побежит по ступеням и сойдет у перрона, и она снова улыбнется ему из-за закрытых стеклянных дверей отходящего поезда. Он поедет следующим поездом, смутно надеясь догнать ее, выйдет на следующей остановке, обшарит весь перрон, поднимется на площадь станции, будет долго оглядываться по сторонам и опять увидит ее входящей в двери гостиницы. Он бросится туда и еще раз заметит ее в тот момент, когда двери лифта за ней закроются и на световом табло начнут загораться цифры. Он проследит за этими цифрами. Лифт безостановочно дойдет до шестого этажа и остановится, а потом по его вызову, с открытой дверью, медленно и торжественно, как гроб, спустится к нему на первый этаж.

Заур войдет в лифт и протянет палец к кнопке шестого этажа, и тут выяснится, что шестого этажа нет, потому что дом пятиэтажный и на световом табло нет цифры «шесть», она ему просто померещилась, хотя Заур и мог поклясться, что отчетливо видел именно эту цифру. Он поднимется на пятый последний этаж, и в ответ на расспросы дежурная скажет, что никто здесь из лифта не выходил. Заур обыщет весь этаж, а потом по пожарной лестнице поднимется на крышу. А на крыше будет прекрасный месяц май, небо, полное звезд, простор и ветер с моря, но больше там никого и ничего не будет.

И это будет самым невероятным случаем в его, в общем-то, вполне нормальной и трезвой жизни: работа, семья, дети, друзья, знакомые и незнакомые люди, которые рождаются и умирают, и кладбище, где скромная могила с надписью «Тахмина Алиева (1941–1966)», которую после смерти Манафа, Медины и Мухтара никто уже больше не посещает.

И он никому не рискнет об этом рассказать, и уже начнет забывать, когда…

…когда встретит Мамеда Насира.

Они сойдутся в семь утра в закусочной железнодорожного вокзала, будут пить сладкое вино, закусывая вчерашним хлебом и голландским сыром, и Мамед Насир выслушает его терпеливо и молча, потом переспросит:

— На какой этаж, ты говоришь, она поехала?

— На шестой, — ответит Заур, — я точно помню. Своими глазами видел. Но ведь дом-то пятиэтажный!

Мамеду Насиру будет почти сто лет, но он, пережив своих ровесников, будет держаться молодцом и почти каждое утро пропускать стаканчик-другой портвейна «Три семерки». Правда, пить он теперь будет гораздо меньше, чем прежде, но все же пить регулярно. За минувшие годы разница в возрасте Мамеда Насира и Заура почти потеряет значение, и теперь два старика за стаканом вина будут вспоминать далекие дни совместной работы в издательстве.

— Дом-то пятиэтажный, — повторит Заур. Мамед Насир долго и задумчиво посмотрит куда-то вдаль, как бы сквозь стены, потом скажет:

— Вот если бы люди поняли, что в пятиэтажном доме может быть и шестой этаж, наверное, они на многое посмотрели бы по-другому…

₁₉₇₄