"Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй" - читать интересную книгу автора (Ланьлинский насмешник)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ БЛУДНИЦА НАСЛАЖДАЕТСЯ УКРАДКОЙ ОТ У ЧЖИ РАССЕРЖЕННЫЙ ЮНЬГЭ ПОДЫМАЕТ ШУМ В ЧАЙНОЙ

Так вот, взяла старая Ван серебро и перед уходом обратилась к Цзиньлянь:

– Я пойду за вином, а тебя, дорогая, попрошу поухаживать за гостем. Тут еще немного осталось. Вам по чарочке хватит. Думаю на Восточную улицу сходить – там вино получше. Так что немного задержусь. Лицо старухи расплылось в улыбке.

– Не ходите, мамаша, – попросила Цзиньлянь, – и этого хватит.

– Ай, милая! Вы с господином не чужие, небось. Посидите, по чарочке пропустите – ничего тут особенного нет, – уговаривала Ван.

Цзиньлянь все еще упрашивала хозяйку, но сама не уходила. Старуха поплотнее прикрыла дверь, завязала скобку веревкой, а сама села у дороги и принялась сучить нитки, оставив любовников с глазу на глаз в запертой комнате.

Симэнь Цин очей не спускал с Пань Цзиньлянь. У нее чуть распустилась прическа, приоткрылась пышная грудь, на лице играл румянец. Симэнь наполнил чарку и поднес Цзиньлянь, потом притворился, будто ему душно, и скинул зеленый шелковый халат.

– Можно вас побеспокоить, сударыня? Будьте так добры, положите на кан.

Цзиньлянь приняла у него халат и положила на кан. Симэнь нарочно провел рукой по столу и смахнул палочки. На счастье, они упали прямо под ноги Цзиньлянь. Он тотчас же нагнулся за ними и увидел два золотых лотосовых лепестка – маленькие остроносые ножки, ровно в три цуня.[128] Ему стало не до палочек, и он сжал в руках расшитую цветами туфельку.

– Вы уж чересчур, сударь, – рассмеялась Цзиньлянь. – Если у вас вспыхнуло желание, то ведь и я не лишена чувств. Вы в самом деле хотите обладать мною?

– Будь моей, дорогая, – проговорил он и опустился перед ней на колени.

– Только как бы не застала мамаша, – проговорила Цзиньлянь и обняла Симэня.

– Не так страшно. Она все знает.

Они сняли одежды и легли, отдавшись наслаждениям.

Только поглядите:

Мандаринка-уточка и селезень шеи сплели, на воде резвятся. Прильнул к подруге феникс – порхают в цветах. И парами свиваясь, ликуют, шелестят неугомонно ветки. Сладки, прекрасны узы, связавшие любовников сердца. Жаждут страстного поцелуя его губы алые, румяные ее ланиты того ж нетерпеливо ждут. Вот чулочек шелковый взметнулся высоко, и над его плечами два тонких серпика луны взошли в одно мгновенье. Упали, свисли шпильки золотые, и ложе затмила черных туч гряда. В любви клянутся вечной, нерушимой, игру ведут на тысячу ладов. Стыдится тучка, робеет дождь. Еще хитрее выдумки, искуснее затеи. Кружась, щебечет иволга, не умолкая. Нектаром уста упоены. Страстно вздымается талия-ива и жаром пылают вишни-уста. Как звезды сверкают глаза с поволокой, украшают чело ароматные перлы. Волнами колышется пышная грудь, капли желанной росы устремляются к самому сердцу пиона.

Да,

Едва они встали, чтобы привести себя в приличный вид, как открылась дверь и появилась старуха.

– Ах, вот вы чем тут занимаетесь! – захлопала она в ладоши, изобразив удивление и испуг.

Любовники всполошились.

– Так, так, – продолжала хозяйка. – Я пошить мне на смерть тебя пригласила, а ты блудить начала? Узнает муж – мне не поздоровится. Лучше, пожалуй, самой все ему рассказать.

С этими словами старая Ван повернулась и пошла к У Чжи, но ее ухватила за подол испуганная Цзиньлянь.

– Мамаша, простите! – упав на колени перед старухой, умоляла она.

– Вы должны исполнить одно мое требование, – сказала хозяйка.

– Что одно – целых десять исполню, – заверила ее Цзиньлянь.

– Отныне и впредь ты никогда не будешь противиться желаниям господина Симэня и все скроешь от мужа. Когда б ни позвал тебя господин Симэнь – рано или поздно – ты должна прийти. А не явишься хоть раз, все скажу У Старшему.

– Буду во всем вас слушаться, мамаша, – обещала Цзиньлянь.

– Вам, сударь, я говорить ничего не собираюсь. Вы и сами видите, наш план полностью удался. Помните обещанное, не нарушайте слова. Но если исчезнете, все станет известно У Старшему.

– Будь покойна, мамаша. Я свое слово сдержу.

– Обещать вы горазды, а где доказательства? – продолжала старуха. – Пусть каждый из вас обменяется чем-нибудь на память. Это и будет залогом вашей искренности.

Симэнь выдернул из прически золотую шпильку и воткнул ее в черное облако Цзиньлянь, но она спрятала ее в рукав, чтобы не вызвать подозрений у мужа. Потом она достала из рукава платочек и протянула его Симэню. Они втроем выпили еще по нескольку чарок. Было за полдень.

– В это время муж приходит, – сказала, вставая, Цзиньлянь. – Я пойду.

Она поклонилась хозяйке и Симэню и пошла черным ходом. Только она опустила занавеску, как явился У Чжи.

Но вернемся в чайную.

– Ну, как мой план? – спросила Симэня старуха.

– Много я тебе хлопот доставил, мамаша, – проговорил Симэнь. – Да ты превзошла Суй Хэ и затмила Лу Цзя! От тебя не уйдут девять из десяти воительниц.

– Как пташка в любовном поединке? Довольны?

– Слов нет! Не-от-ра-зи-ма!!!

– Она из певиц. Ко всему приучена, – заметила Ван. – Мне спасибо говорите. Если б не старуха, не видать бы вам красавицы. Только обещанного не забудьте.

– О награде не беспокойся. Как до дому доберусь, пришлю. От обещанного не отказываются!

– Да видят очи мои триумфальные знамена, да слышат уши мои радостные вести. Ой, не пришлось бы мне после выноса по соседям бегать – деньги плакальщикам собирать.

– Кто отведал хоть мандаринную корочку, не забудет озера Дунтин.

Симэнь заметил, что на улице никого нет, приспособил глазную повязку[129] и, довольный, покинул чайную, но не о том пойдет речь.

На другой день он опять заглянул к Ван выпить чайку. Хозяйка усадила гостя и тут же подала крепкого чаю. Симэнь достал из рукава серебряный слиток весом в десять лянов и вручил старухе.

И чего только не сделает смертный ради денег!

Когда увидала Ван своими черными глазами белое, сверкавшее как снег, серебро, радости ее не было предела. Она взяла слиток и отвесила Симэню два поклона.

– Премного вам благодарна, сударь, – повторяла она. – У Чжи вроде еще дома. Я сейчас сбегаю. Скажу, фляжка из тыквы-горлянки[130] понадобилась, а сама погляжу.

Старуха прошла черным ходом в дом У Чжи. Цзиньлянь кормила мужа завтраком, когда услыхала стук в дверь.

– Кто там? – спросила она у Инъэр.

– Тетя Ван пришла, горлянку просит, – отвечала падчерица.

Цзиньлянь быстро спустилась вниз.

– А, мамаша! Вон горлянка. Возьми, пожалуйста. Зашла бы да посидела.

– Дом без присмотра оставила, – проговорила старуха, беря горлянку и делая знак рукой.

Цзиньлянь поняла, что ее ждет Симэнь. Она постаралась поскорее накормить и выпроводить мужа, а сама поднялась наверх, напудрилась, подрумянилась и вырядилась в новое пестрое платье.

– Хорошенько за домом смотри, – наказала она Инъэр. – Я буду у тети Ван и скоро вернусь. Как появится отец, приди мне скажи. Ослушаешься, быть тебе битой, негодница!

Инъэр поклонилась в ответ, но не о том пойдет речь.

Цзиньлянь отправилась в чайную и опять разделила ложе с Симэнем.

Да,

Симэнь Цину казалось, что Цзиньлянь к нему с неба спустилась. Они сели рядом, плечом к плечу. Старуха подала им крепкого чаю и спросила Цзиньлянь:

– Муж ни о чем не расспрашивал?

– Спрашивал, все ли сшила. Одежды, говорю, закончила, остались туфли и чулки.[133]

Хозяйка накрыла стол, поставила вина, и они, никем не стесняемые, стали наливать друг другу чарки. Симэнь пристально рассматривал Цзиньлянь. Она казалась еще прекрасней, чем накануне. После нескольких чарок на лице ее заиграл румянец. Гладко начесанные букли ниспадали на подфабренные виски. Своими чарами она затмила бы бессмертную с небес, превзошла бы лунную фею Чанъэ.

О том же поется в романсе на мотив «Пьянит восточный ветерок»:

Симэнь не находил слов, чтобы выразить свое восхищение красавицей. Он заключил ее в объятья и приподнял юбку, дабы взглянуть на ее ножки. Обутые в атласные, чернее воронова крыла, туфельки, они вызвали в нем неописуемый восторг. Любовники пили чарку за чаркой и вели непринужденную беседу.

– Разрешите узнать, сколько вам лет? – поинтересовалась Цзиньлянь.

– Мне двадцать семь. Родился в год тигра, поздно вечером двадцать восьмого в седьмой луне.

– Много у вас в доме женщин?

– Три или четыре, кроме жены. Только ни одной по сердцу.

– А сколько сыновей?

– У меня только дочь, да и та вот-вот выйдет замуж.

Тут Симэнь начал расспрашивать Цзиньлянь. Он достал из рукава серебряную с позолотой коробочку, в которой хранился особый ароматный чай с корицей, положил плиточку[134] себе на язык и отправил ее прямо в рот Цзиньлянь. Они обнимались, сливались в страстных долгих поцелуях, когда языки проникали друг дружке в уста и ласкались кончиками. Старуха то и дело заходила в комнату – приносила кушанья, подавала вино и не обращала никакого внимания на все их шалости, не мешала их радостям.

Через некоторое время вино распалило их чувства настолько, что Симэнь, сгорая от желания, показал ей то самое, дал коснуться нежными пальчиками. Симэнь, надобно сказать, смолоду перебывал у многих красоток в переулках и аллеях. Воитель его не расставался с умащенной особыми составами серебряной подпругой, отчего обретал еще большую солидность, тверже стоял на ногах, являя грозный вид – лик, багровеющий в обрамлении черной бороды. Словом, молодец!

О том же говорят и стихи:

Вскоре и Цзиньлянь сняла одежды. Симэнь прильнул к ее прелестям – ничем не затененному, бело-ароматному, густо цветущему, пышно-нежному, розоватому с бахромою, упруго-связанному – тому, что любят тысячи, жаждут десятки тысяч и сами не ведая, что это такое.

О том же говорят и стихи:

С тех пор Цзиньлянь каждый день встречалась в чайной с Симэнем. Связало их сердца обоюдное чувство, прилепила как клеем, друг к другу любовь.

Исстари так повелось: добрая слава дома сидит, а дурная – за тысячу верст бежит. Не прошло и полмесяца, как про тайную связь Цзиньлянь и Симэня узнали все соседи. Только У Чжи оставался в неведении.

Да,

Тут наш рассказ раздваивается.

Расскажем теперь о пареньке по фамилии Цяо, который жил в том же уездном городе. Было ему лет шестнадцать. Поскольку родился он и вырос в округе Юнь, куда был отдан в солдаты его отец, мальчика стали звать Юньгэ – Юньский сынок. Жили они вдвоем со старым отцом. Юньгэ был малый смышленый, торговал свежими фруктами у кабачков, которых немало разместилось по соседству с управой. Частенько перепадало ему и от Симэня.

В тот день, о котором речь, Юньгэ раздобыл корзину первых груш и пошел искать Симэня. Один отменный болтун сказал ему:

– Юньгэ! Если он тебе нужен, скажу, куда надо идти – сразу найдешь.

– Скажи, говорливый дядя, – попросил пострел. – Эх, найти бы мне его, получил бы медяков тридцать, а то и пятьдесят старому батюшке на пропитание.

– Вот что я тебе скажу, – продолжал говорун. – Он с женой торговца лепешками У Старшего развлекается. Целыми днями на Лиловокаменной у старой Ван в чайной пропадает. Зайди утром, зайди вечером – все там сидит. Ты – малыш, и придешь, так тебе ничего не будет.

Поблагодарил Юньгэ болтуна, взял корзину и направился прямо на Лиловокаменную к старухе Ван. Она сидела на скамейке и сучила нитки. Юньгэ поставил корзину на землю и поклонился.

– Ты зачем пришел, Юньгэ? – спросила Ван.

– Его милость ищу. Может, медяков тридцать или полсотни заработаю старому батюшке на пропитание.

– Что еще за его милость?

– Того самого – известно кого.

– У каждого имя есть.

– Того, кто двойную фамилию носит,[135] – пояснил Юньгэ.

– Это кто ж такой?

– Шутить изволите, мамаша? Говорить хочу с его милостью господином Симэнем.

И Юньгэ направился было в чайную, но его задержала старуха.

– Ты куда, макака? В чужом доме есть приемная, но есть и внутренние покои!

– А я вот пойду и разыщу.

– Ах ты, обезьяний выродок! – заругалась старуха. – Какого тебе еще Симэня в моем доме понадобилось?

– Что ж, мамаша, думаешь все сама съесть, а со мной и крохами не желаешь поделиться, да? Что, я не понимаю, что ли?

– Да что ты, молокосос, понимаешь! – наступала Ван.

– Настоящая ты сводня, старая карга! Тебе бы капусту рубить да ни листика не уронить. А если я брату-лоточнику все расскажу, что тогда?

Эти слова так и подкосили старуху.

– Обезьянье ты отродье! – вскипела она от злости. – К старому человеку подходишь да всякую чушь мелешь!

– Я, говоришь, макака, а ты – старая сводня, собачье мясо!

Ван схватила Юньгэ и задала две звонких пощечины.

– За что бьешь? – закричал пострел.

– Ах ты, подлая макака, мать твою…! Еще кричать будешь? Вот вышвырну за дверь, – ругалась старуха.

– За что бьешь, я тебя спрашиваю, старая гнида? Что я тебе сделал?

Старуха надавала подростку тумаков и выпихнула на улицу. Потом вышвырнула на дорогу корзину с грушами, которые раскатились во все стороны. Убедившись, что ему не одолеть сводню, Юньгэ с руганью и плачем пошел прочь, подбирая груши.

– Ну, погоди, старая гнида! Ты у меня еще поплачешь, – указывая в сторону чайной, ругался Юньгэ. – Не будь я Юньгэ, если не скажу ему обо всем. Вот разрушу твое логово, тогда не больно-то разживешься.

С этими угрозами сорванец взял корзину и пошел искать того, кто ему был теперь нужен.

Да,

Если хотите узнать, кого пошел искать Юньгэ и что случилось потом, приходите в другой раз.