"Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй" - читать интересную книгу автора (Ланьлинский насмешник)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ ЛАЙВАНА ВЫСЫЛАЮТ В СЮЙЧЖОУ СУН ХУЭЙЛЯНЬ ВЕШАЕТСЯ ОТ СТЫДА

Так вот, послушавшись совета Цзиньлянь, Симэнь изменил прежнее намерение. На другой день Лайван собрал вещи, припас в дорогу вьюки, но настал полдень, а все было тихо. Наконец появился хозяин и подозвал его к себе.

– Я за ночь передумал, – начал Симэнь. – Ты только из Ханчжоу вернулся и опять в столицу ехать. Тяжело будет. Пусть Лайбао отправляется, а ты немножко отдохни. Я тебе и тут торговлю найду.

Говорят, слуга предполагает, а хозяин располагает. Лайван и заикнуться не посмел, только поклонился и пошел. А Симэнь передал Лайбао с приказчиком У подарки наставнику, серебро, ткани, а также письма. Двадцать восьмого они пустились в путь, но не о том будет речь.

Зло взяло Лайвана, что вместо него в столицу поедет Лайбао, напился он у себя в комнате и давай беситься: на Хуэйлянь гнев срывал, Симэня грозил убить.

– Ишь, как ты на людей бросаешься, пес клыкастый! Довольно пасть драть! – ругалась на него жена. – Налижется желтой мути и мелет. Не забудь, и у стен есть уши. Ложись да проспись как следует.

Хуэйлянь уложила мужа, а утром пошла в дальние покои к Юйсяо и вызвала Симэня. Встретились они в укромном месте у стены за кухней. Их стерегла у задних ворот Юйсяо. Хуэйлянь была зла на Симэня.

– Вот ты, оказывается, что за человек, – говорила она. – То его посылал, а теперь на попятную? Никакого постоянства! Играют тобой, будто мячиком. Куда ветер дунет, туда и былинка летит. Воздвигни уж себе храм да на шесте надпись сделай: «Обитель преподобного лгуна». Несешь несусветную чушь, словно задницей свистишь, не верю я больше ни единому твоему слову. Я на тебя полагалась, надеялась, а ты ко мне совсем равнодушен.

– Не говори так! – начал, улыбаясь, Симэнь. – Я и впрямь хотел его отправить, но он не знает, где резиденция наставника Цая. Вот и послал Лайбао. Я ему и здесь торговлю найду.

– Какую такую торговлю? – спросила Хуэйлянь.

– Велю ему приказчика подыскать и пусть винную лавку открывает.

Обрадованная Хуэйлянь подробно передала разговор Лайвану, и тот стал ждать дальнейших распоряжений.

Однажды Симэнь вошел в залу и велел позвать Лайвана. На столе лежало шесть узелков с серебром.

– Ты, дорогой мой, порядком утомился от поездки в Ханчжоу, – обратился Симэнь к представшему перед ним Лайвану. – Как же я пошлю тебя в столицу? Ты и в резиденции Цая не бывал, вот и пришлось Лайбао с приказчиком У отправить. Тут в узелках три сотни лянов. Возьми это серебро, подбери себе приказчика и открывай неподалеку кабачок, а от барышей будешь мне платить исправно каждый месяц. И я не останусь в накладе.

Лайван тут же упал на колени и отвесил хозяину земной поклон. Забрав узелки с серебром, он пошел к себе и сказал жене:

– Он свой грех замаливает. Вот триста лянов дал, приказчика велел подыскать. Открывай, говорит, кабачок. Дело доверяет, умаслить хочет.

– А ты на меня ругался, чудо этакое, арестант проклятый! – говорила Хуэйлянь. – Раз копнешь, колодца не выроешь. Всему свой черед.

Видишь, делом обзаводишься. Вот теперь успокойся и остепенись, брось пить и языком молоть.

– Убери серебро, а я на улицу пойду, – сказал он. – Может, приказчика найду.

Проискал он до самого вечера, но подходящего так и не встретил и напился. Жена уложила его спать. И надо ж было тому случиться! Во вторую ночную стражу, как только затих уличный шум, раздался крик: «Воры!».

Хуэйлянь стала будить Лайвана. Он не успел проспаться и протирал глаза. Потом вскочил, схватил дубинку и хотел было бежать ловить воров.

– Гляди, тьма какая, – уговаривала его жена. – Куда тебя несет? Обожди, посмотрим, что будет.

– Воин три года ест-пьет, случая ждет, – отвечал Лайван. – Воры лезут, а я буду сложа руки сидеть?

Он прихватил дубинку и крупными шагами поспешил к задним воротам. На террасе у залы стояла Юйсяо.

– Вор в саду! – во весь голос кричала она.

Лайван бросился в сад. Близ флигеля, у садовой калитки, из тьмы прямо ему под ноги полетела скамейка. Лайван споткнулся и упал. Рядом со свистом вонзился в землю нож. Выскочили слуги и с криком: «Держи вора!» набросились на Лайвана и скрутили его.

– Я ж Лайван, – кричал слуга. – Я за вором гнался, а вы меня хватаете.

Но слуги, ни слова не говоря, осыпали его побоями и потащили к зале, где ярко горели свечи, а на возвышении восседал Симэнь Цин.

– Введите! – крикнул он.

Лайван упал перед ним на колени.

– Слышу – кричат: «Воры!», я и бросился в сад, а меня схватили, – объяснял слуга.

Лайван протянул хозяину нож.

– Скотина и та ласку понимает, а этот ничего ценить не хочет, – говорил Симэнь. – Настоящий убийца! Из Ханчжоу приехал, и я тебя пожалел, триста лянов на дело дал, а ты средь ночи врываешься, убить меня замышляешь, да? Иначе к чему тебе нож? Дайте его сюда, я при свете взгляну.

Это был отточенный до блеска нож с тонким острием. Симэнь пришел в ярость и крикнул слугам:

– Отведите его к себе и отберите мои триста лянов!

Хуэйлянь с плачем встретила приведенного мужа.

– Он бросился вора ловить, – кричала она, – а его за грабителя схватили. Говорила тебе: не ходи, так не послушался. Вот тебе ловушку и подстроили.

Она открыла сундук и вытащила шесть узелков с серебром.

Симэнь развязал узелки и стал рассматривать их содержимое. Только в одном было серебро, в остальных лежали слитки свинца с оловом.

– Как ты посмел подменить слитки? – закричал он, свирепея. – Говори, куда дел мое серебро.

– Батюшки! – с плачем говорил Лайван. – Вы мне доверие оказали, дело открыть помогли. Как же я мог подменить серебро?

– Нож с собой взял, убить меня собирался, – твердил Симэнь. – Вот доказательство, чего ж ты отпираешься?

Он позвал Лайсина. Тот опустился на колени и клятвенно утверждал:

– Не ты ли при всех роптал, батюшка, мол, тебе торговлей заняться не дает, и грозился убить батюшку?

Пораженный Лайван только ахнул и застыл с раскрытым ртом.

– Поскольку налицо кража, есть свидетель и вещественные доказательства, нож и дубинка, связать его и запереть в сторожке, – распорядился Симэнь и продолжал: – А завтра напишу обвинение и подам надзирателю.

Появилась Хуэйлянь. Волосы у нее были распущены, одежда в беспорядке. Она вбежала в залу и упала на колени:

– Батюшка! – крикнула она. – Это ваших рук дело. Он с добрыми намерениями побежал вора ловить, и его ж схватили. А ваши узелки с серебром я сразу убрала. Мы до них и не дотрагивались. Кто мог его подменить? Вы человека губите, побойтесь Неба! Что он вам сделал? За что его бьете? Куда уводите?

– Встань, дорогая, ты тут совсем не при чем, – вместо гнева на лице Симэня просияла улыбка. – Он чересчур осмелел. Не первый день нож за пазухой держит, меня убить собирается. Ты же к делу не причастна, успокойся. Тебя это не касается. – И, обратившись к Лайаню, сказал: – Помоги сестрице подняться и проводи домой, да смотри – будь учтив.

Но Хуэйлянь продолжала стоять на коленях.

– Какой же вы жестокий, батюшка! – говорила она. – Если вы остаетесь глухи к слову наставника, так внемлите гласу Будды! Не хотите вы мне верить. Да, он напился, но не было всего этого.

Раздраженный Симэнь велел Лайаню вывести ее из залы и проводить домой. Утром хозяин составил обвинение и передал его Лайсину, а тот как свидетель спрятал его за пазуху и доставил вместе с Лайваном в управу к надзирателю. «Сего… дня в нетрезвом виде, – гласило обвинение, – замышлял среди ночи зарезать хозяина ножом… Кроме того, подменил серебро…»

Не успели Лайвана вывести за ворота, как легкой походкой к зале поспешила У Юэнян.

– Если слуга провинился, дома накажи, и дело с концом, – уговаривала она Симэня. – А к чему этот шум? Зачем власти на ноги поднимать, управу беспокоить?

– Что ты, баба, понимаешь? – вытаращив глаза, заорал Симэнь. – Он убить меня собирался, а ты за него вступаешься!

И, не обращая внимания на просьбы Юэнян, он распорядился увести Лайвана в управу. Пристыженная Юэнян удалилась к себе.

– Вот разбушевался, деспот-смутьян! – говорила она Юйлоу и остальным женам. – И что за девятихвостая лиса[373] в доме завелась? Кого он вздумал слушать? Ни с того ни с сего слугу под суд отдавать?! Знай твердит – «убийца», а где доказательства? Такими вещами не шутят! Настоящий тиран!

Сун Хуэйлянь упала на колени и зарыдала.

– Встань, дитя мое! – уговаривала ее Юэнян. – Не плачь! На допросе все выяснится, смертного приговора твоему мужу не вынесут, не бойся. Убийца, и тот до казни по земле ходит. Насильник проклятый! Как дурманом его опоили, ничего слушать не хочет. Он и жен-то своих готов на каторгу сослать.

– Батюшка в дурном расположении, – заговорила Юйлоу, обращаясь к Хуэйлянь. – Погоди немного, мы с ним поговорим. Ступай домой и успокойся!

Здесь мы их и оставим и перейдем к Лайвану.

Еще до того как переправить Лайвана в управу, Симэнь Цин послал Лайаня к судебному надзирателю Ся и тысяцкому Цзину. Они приняли от слуги сотню даней отборного рису[374] и заняли свои места в приемной зале.

Лайсин подал жалобу. Они пробежали ее глазами, и им стало ясно: Лайвану выдали куш начать свое дело, а у него на серебро глаза разгорелись, и он его подменил, а чтобы не обнаружил хозяин, решил его убить, вот и проник ночью в дальние покои с ножом. Разгневанные судьи вызвали на допрос Лайвана.

– Милостивые господа! – начал он, стоя на коленях. – На вас, посланных Небом, все мои упования! Позволите разъяснить, как обстояло дело, – расскажу, а нет – не посмею словом обмолвиться.

– Факт кражи и свидетельские показания налицо, – сказал судебный надзиратель Ся. – Так что тебе нечего оправдываться. Говори, как было дело, и тем избавь нас от обращения к орудиям пытки.

Лайван рассказал, как Симэнь Цин передавал его жене, урожденной Сун, кусок голубого атласа, как склонял ее к прелюбодеянию.

– А теперь меня обвиняет в преступлении, – продолжал он, – хочет со мной разделаться, чтобы отобрать у меня жену.

Надзиратель Ся прервал его гневным окриком и велел подручным бить его по лицу.

– Ах ты, рабское отродье! – кричал Ся. – И ты посмел пойти против хозяина! А кто тебя на ней женил, как не он, кто тебе капитал доверил? И вот, забыв о благодеяниях, тебе оказанных, ты напиваешься допьяна, врываешься ночью с ножом в спальню, чтобы совершить жестокую расправу. Если все в Поднебесной с тебя, рабское отродье, пример начнут брать, тогда никто и слуг нанимать не захочет.

Лайван продолжал твердить о своей невиновности, но судебный надзиратель Ся уже вызвал свидетеля Гань Лайсина, и ему пришлось умолкнуть.

Да,

Ся приказал подручным зажать пальцы Лайвану большими тисками и бить большими батогами.[375] От двадцати палочных ударов спина Лайвана покрылась кровоточащими шрамами, после чего последовало распоряжение тюремщикам бросить его в тюрьму.

Лайсин и Дайань[376] вернулись домой и обо всем доложили хозяину. Симэнь Цин остался доволен и отдал слугам распоряжение:

– Ни пищи, ни постели Лайвану не носить и про избиение жене ни слова. Скажете, в управе, мол, его задержали, посидит немного и выпустят.

– Все ясно, – отвечали слуги.

С тех пор, как посадили мужа, Хуэйлянь не умывалась и не причесывалась. Платье на ней повисло, то и дело соскакивали туфли. Бледная, она не пила, не ела, а только запиралась у себя в комнате да плакала.

Симэнь забеспокоился и послал к ней Юйсяо с женой Бэнь Дичуаня, чтобы те ее утешили.

– Не волнуйся, – говорили они. – Он выпил и наболтал лишнего. Вот его и посадили на несколько дней, чтобы он в себя пришел. Его только допросили, а бить не били. Вот выпустят, спроси. Он тебе то же самое скажет. Не расстраивайся, сестрица.

Хуэйлянь вняла уговорам и перестала плакать. Начала слегка подводить брови, пудриться и выходить из комнаты. Как-то Симэнь проходил мимо ее комнаты, когда она стояла за дверной занавеской.

– Батюшка! – позвала она. – Дома никого нет. Может, посидеть зайдете?

Симэнь вошел в комнату, и завязался разговор.

– Будь покойна, дорогая! – уговаривал ее Симэнь. – Ради тебя в управу писал. Его ни разу не били. Вот посидит, в себя придет, его и выпустят. Велю ему торговлей заняться…

Хуэйлянь обняла его за шею.

– Прошу тебя, мой милый, помоги ему выйти, – шептала она, – а торговлю – хочешь, давай, хочешь, нет – твое дело. Только как придет, пить ему больше не дам. Тогда посылай его куда угодно, он и на край света ехать не откажется. А то и жену ему найди. И ему лучше будет. Я ведь давно ему не принадлежу.

– Верно, моя родная! – воскликнул Симэнь. – Куплю напротив дом у Цяо и выделю тебе три комнаты. Туда переедешь, и будем с тобой вдвоем блаженствовать.

– Я, дорогой мой, на все согласна. Делай, как тебе удобнее.

Они заперли дверь. Надобно сказать, что в летнюю жару женщины редко носят нижнее белье. На Хуэйлянь была только двойная юбка, так что приступить к делу оказалось очень легко. Она расстегнула пояс, и взору предстала дорогая яшма фаворитки Чжэнь. Брови ее источали аромат Ханьшу,[377] уста благоухали душистым чаем. Порхали утки, крыльями махая, играли дождь и тучка. На поясе Хуэйлянь красовался расшитый серебром шелковый мешочек с четырьмя кисточками, в котором лежали сосновые иглы и веточки кипариса – символы неувядаемой молодости и стойкости, бутоны роз и пахучие травы из Цзяочжи – олицетворения нежности и любви.[378] Хуэйлянь поднесла его Симэню. Он был так польщен вниманием, что не мог сдержаться, и дал клятву навек с ней не расставаться. Потом он выдал ей ляна два на фрукты и домашние расходы.

– Не грусти, – все время уговаривал ее Симэнь. – Тоска погубит тебя. Я завтра же напишу почтенному Ся, и его выпустят.

Опасаясь, что их застанут вместе, Симэнь поспешно вышел. А Хуэйлянь на радостях поторопилась в дальние покои. В разговоре с горничными и служанками она не преминула намекнуть и на обещание Симэня, о чем узнала Юйлоу и пошла к Цзиньлянь.

– Знаешь, хозяин собирается Лайвана освободить, – рассказывала Юйлоу. – Ему вроде новую жену найдет, а сам на той стороне у Цяо дом купит, Хуэйлянь в трех комнатах поселит и горничную ей заведет. Головные украшения ей дарит, серебряную сетку заказал. Все расписала по порядочку. Тогда, выходит, ее от нас ничем не отличишь, а? Как вознеслась! А Старшая хоть бы что.

Не услышь этого Цзиньлянь, все б шло своим чередом, а тут побагровели ее румяные ланиты, все в ней кипело негодованием.

– Неужели он в самом деле ей так потакает? Не могу поверить! – возмущалась она. – Вот попомни мои слова: если я только допущу, чтоб эта проклятая потаскуха, рабское отродье, стала седьмой женой Симэня Цина, тогда не называй меня больше Пань. Это я тебе серьезно говорю!

– Хозяин ни с чем не считается, а Старшая от всего устранилась, его урезонить не может, – рассуждала Юйлоу. – Нам тоже крылья не даны, по земле ходим. Что мы с ним поделаем?

– Что ж, по-твоему, так и терпеть? – не унималась Цзиньлянь. – Да к чему такая жизнь? Век мучиться? Ждать, пока тебя съедят, да? Нет, если он меня не послушается, я не остановлюсь. Жизнью своей пожертвую, а с ним посчитаюсь.

Юйлоу засмеялась.

– Нет, у меня смелости не хватит его на грех наводить, – призналась она. – Я уж погляжу, как ты с ним будешь справляться.

Однако хватит пустословить.

Вечером Симэнь сидел в Зимородковом павильоне,[379] в своем кабинете. Только он велел Чэнь Цзинцзи писать судебному надзирателю Ся, чтобы освободили Лайвана, как перед ним неожиданно появилась Цзиньлянь и, наклонившись над письменным столом, спросила:

– Чего это ты просишь писать и кому?

Симэнь не смог от нее скрыть и признался:

– Хочу, чтоб Лайвана выпороли и отпустили.

Цзиньлянь сей же час окликнула слугу и не велела ему звать Цзинцзи.

– И ты называешь себя мужчиной? – заговорила она, усевшись рядом с Симэнем. – А зря! Ведь ты – куда ветер дунет, куда теченьем понесет. Мои советы отверг, слушаешь потаскух, рабское отродье. Сколько ты ее медом не корми, ей все муж ближе. Выпустишь его, нелегко тебе будет с ней встречаться, а ему дашь повод для новых выходок. Дома ее оставишь – тоже ни то ни се. Кем ее считать? И в жены взять нельзя – муж рядом. И женой слуги тоже не назовешь. Сам видишь, как она возгордилась, – и важничает, зазнается. А что получится, если себе возьмешь, а ему другую подышишь. Вы вдвоем сидите и он входит по делу. Представляешь, как он разозлится. А она? Толи ей пред ним вставать, толи нет. Словом картина не из приятных. А пойдут слухи? Мало – соседи, родные и близкие над тобой посмеются, тебя в своем собственном доме слуги уважать перестанут. Когда верхняя балка неустойчива, не выдержат и нижние. Если и дальше так себя поведешь, даю слово, придется тебе прятаться, как угорь в тину. Гляди, глаза б тиной не застило. Нет, уж лучше одним махом отрубить. С рабским отродьем покончишь, тогда и с его женой спокойно наслаждайся.

Послушавшись Цзиньлянь, Симэнь Цин опять изменил свое мнение. В письме он просил надзирателя Ся пороть арестованного через каждые три дня. После пыток и истязаний Лайван стал не похож сам на себя. Ведь оба надзирателя, следователь, судебный исполнитель, охранники из управы и все сверху донизу тюремные чины были подкуплены Симэнь Цином и усердствовали с особым рвением. Среди них имелся, правда, архивариус по имени Инь Чжи, уроженец уезда Сяои в провинции Шаньси, человек милосердный и честный. Инь Чжи знал о взятках, которые получили от Симэня надзиратели, понимал, что тяжкое обвинение Лайвана в покушении на жизнь хозяина Симэнем измышлено с единственной целью – погубить слугу и завладеть его женой, поэтому совесть требовала от него подойти к делу в высшей степени разумно и справедливо. Но в то же время он состоял на службе, и долг обязывал его и детей в люди вывести, и о карьере подумать. Инь Чжи много раз откладывал составление письменного обвинения, которое должен был предоставить суду, открыто выказывал исправникам свое суждение, но они чинили ему всяческие помехи. Да и у Лайвана не было ни гроша, вот ему и приходилось терпеть муки. Хорошо еще, невинно пострадавшего жалел Инь Чжи: потихоньку наказал тюремщикам поснисходительнее обращаться с Лайваном. Так архивариус оттянул время. Наконец, после взаимных уступок состоялся суд над Лайваном. Ему дали сорок палочных ударов и приговорили к высылке на поселение в родной округ Сюйчжоу. Похищенная сумма, по определению суда, составила семнадцать лянов серебром и пять узелков слитков олова со свинцом. Ее постановили вернуть хозяину через слугу Лайсина. Посыльный вручил Симэню письменное уведомление о решении суда.

Надзиратели подписали ордер на высылку и послали за осужденным конвоиров. Избитого Лайвана забили в шейную колодку, ордер запечатали в пакет и в тот же день отправили в Сюйчжоу, где его надлежало доставить в распоряжение местного правителя.

Полмесяца отбыл в заключении бедный Лайван. Денег у него не было. Голодный и оборванный, он искал поддержки, со слезами на глазах умолял конвоиров.

– Братцы! – обращался он к ним. – Я пострадал невинно. Остался без одежонки, без медяка за душой и вам за труды дать нечего. Сжальтесь надо мной, отведите к хозяйскому дому, прошу вас. Там у меня жена. Из вещей что-нибудь продадим. И вас не обижу, и на дорогу хватит. Легче будет идти.

– Как, ты не знаешь! – удивились конвоиры. – Это ж хозяин твой, Симэнь Цин, дело и затеял. Не видать тебе теперь ни жены, ни добра. А еще у тебя какие близкие есть? Лучше у них попроси. Так и быть, уважим наставника Инь Чжи, отведем тебя, чтоб только начальство не узнало. Глядишь, на дорогу дадут, а мы на твои деньги не рассчитываем.

– Сжальтесь, братцы! Отведите сперва к хозяйскому дому, – просил Лайван. – Я у соседей попрошу. Может, поделятся чем могут.

– Ну ладно, пойдем! – согласились наконец конвоиры.

Первым делом подошли к воротам Ин Боцзюэ, но тот велел сказать, что его нет дома. Лайван попросил соседей И Мяньцы и Цзя Жэньцина поговорить с Симэнь Цином, не позволит ли он ему взять с собой жену и вещи. Но Симэнь им не показался, а выслал слуг, и те палками отогнали от ворот сконфуженных соседей. Слугам под угрозой порки было приказано ни слова не говорить Хуэйлянь, и она, ничего не подозревая, просидела, запершись у себя в комнате.

Лайван направился к тестю, гробовщику Сун Жэню, и со слезами поведал ему о своей беде. Сун Жэнь дал зятю лян серебром, а конвойным связку медяков[380] и меру рису.

В начале четвертой луны с плачем покидал Лайван уездный город Цинхэ. Тяжело ему было держать путь в Сюйчжоу без пропитания,[381] с ноющими рубцами на спине.

Да,

Но оставим Лайвана и расскажем о Сун Хуэйлянь. Она изо дня в день ждала его возвращения. Слуги, через которых она носила мужу передачи, поедали их сами, а Хуэйлянь говорили:

– Брат чувствует себя хорошо. Поел. Господина надзирателя не было в эти дни в управе, а то б его выпустили. Он вот-вот придет.

– Я человека в управу послал, – обманывал ее Симэнь. – Его на днях освободят.

И Хуэйлянь верила. Однако слухом земля полнится. Дошло и до нее, что Лайван под конвоем к воротам приходил вещи просить, а потом его увели. Хуэйлянь стала расспрашивать слуг, но те упорно молчали. Как-то раз Симэнь возвращался домой. За ним вел коня Дайань. Хуэйлянь окликнула его и спросила:

– Что с мужем? Когда он выйдет?

– Ох, сестрица! Да будет тебе известно, мужа твоего давно на текучие пески отправили.[382]

– Как же так? – выспрашивала Хуэйлянь.

Дайань долго мялся, а потом рассказал, как Лайвану дали сорок палочных ударов и выслали на родину в Сюйчжоу.

– Крепись, сестрица, – проговорил он в заключение и добавил: – Да молчи, не говори, что от меня узнала.

Не услышь этого Хуэйлянь, все б шло своим чередом, когда ж она убедилась в достоверности слухов, заперлась у себя в комнате и заголосила:

– Дорогой ты мой! – причитала она. – Что ты ему сделал дурного? За что подстроил он тебе ловушку? Всю жизнь ты служил ему, порядочной одежонки не нажил, а он тебя выслал, изгнал в далекие края. На кого ты меня покинул? И не знаю, жив ли ты в пути или нет тебя в живых, и некому за тебя заступиться! Знать не знала, на какие муки оставил ты меня!

Она поплакала еще немного, потом достала длинную повязку, привязала ее к дверной перекладине и повесилась.

Жившая за стенкой жена Лайчжао, по прозвищу Шпилька, вернувшись из дальних покоев, заслышала в ее комнате плач. Немного погодя стало тихо, а потом раздались громкие вздохи. Шпилька стукнула к ней в дверь. Никто не отозвался. Тогда она позвала скорее Пинъаня. Слуга взломал оконную раму и влез в комнату. На дверной перекладине висела одетая Хуэйлянь. Пинъань поспешно вынул ее из петли, открыл дверь и влил ей отвару имбиря. Позвали хозяйку. Пришла У Юэнян. За ней последовали Ли Цзяоэр, Мэн Юйлоу, дочь Симэня, Ли Пинъэр, Юйсяо и Сяоюй. Появилась и жена Бэнь Дичуаня.

Поддерживаемая сидевшей на полу Шпилькой, Хуэйлянь беззвучно глотала воздух. Ее душили рыдания. Она ничего не ответила на обращение Юэнян. Голова ее повисла, изо рта шла пена.

– Глупая ты, дочка! – говорила Юэнян. – Есть что на душе, так скажи. К чему ж доводить себя до этакого? – Затем, обернувшись к Шпильке, спросила: – Имбирный отвар дали?

– Только что дала.

Юэнян велела Юйсяо поддержать Хуэйлянь и продолжала расспросы:

– Хуэйлянь, детка! Что с тобой случилось? Скажи, в чем дело, не бойся.

Долго упрашивала ее хозяйка. После вздохов у Хуэйлянь вырвался, наконец, стон. Она забилась и зарыдала. Юэнян велела Юйсяо положить ее на кан, но Хуэйлянь не хотела ложиться. Юэнян и остальные женщины долго ее уговаривали, а потом ушли к себе. С Хуэйлянь остались только жена Бэня и Юйсяо.

Вдруг в комнате появился Симэнь Цин. Увидев сидевшую на холодном полу Хуэйлянь, он велел Юйсяо положить ее на кан.

– Матушка тоже укладывала, а она не хочет, – отозвалась служанка.

– Экая упрямая! – проговорил Симэнь. – Ведь простудишься на полу. Что тебя волнует, говори. Как можно поступать так неблагоразумно, дитя мое?

Хуэйлянь покачала головой.

– А ты хорош, батюшка! – с укором сказала она. – На языке у тебя «дитя», а сам вон что за спиной творишь. Убийца ты, вот кто! Привык людей живьем закапывать. Сам губишь, сам же и за гробом идешь. «Сегодня выпустят, завтра выпустят» – все меня обманывал, а я верила, ждала. Чего ж молчал, раз сослать вздумал? Втихую человека на край света угнал. Надо по совести делать, а не по наущению, душегубец! Зло сотворил и молчишь. Ссылать, так уж ссылай нас обоих. Зачем меня оставил?

– Но ты тут ни при чем, детка, – ответил, натянуто улыбаясь, Симэнь. – Он натворил, а к чему ж тебя наказывать? Успокойся! Я тебя не оставлю. – Симэнь обернулся к Юйсяо: – Вы с тетушкой Бэнь останьтесь на ночь, а я велю вина вам принести.

Симэнь ушел. Жена Бэня уложила Хуэйлянь на кан и, присев к ней вместе с Юйсяо, принялась уговаривать.

Симэнь между тем велел приказчику Фу взять из лавки связку медяков, купить кувшин вина, потратить цянь на лепешки и жаркое и разложить на блюда.

– Вот батюшка сестрице прислал, – сказал Лайань, внося угощения.

– Убери сейчас же, рабское твое отродье! – увидев поднос, заругалась Хуэйлянь. – А то, смотри, так двину, все на пол полетит.

– Кушайте, сестрица. Унесу, мне от батюшки достанется, – уговаривал ее Лайань и поставил блюда на стол.

Хуэйлянь вскочила с постели, схватила кувшин, размахнулась с намерением разбить его об пол, но ее вовремя удержала Шпилька. Жена Бэня заметила, как Шпилька приложила палец к губам, и они сели рядом с Хуэйлянь. Появилась дочь Бэня и позвала мать, сказав, что вернулся отец и просит его покормить. Тетушка Бэнь и Шпилька вышли из комнаты и встали около двери Шпильки. Оказалось, там стояла дочь Симэня и говорила с женой Лайбао, Хуэйсян.

– Ты куда? – спросила тетушку Бэнь дочь Симэня.

– У меня хозяин пришел, есть просит. Я сейчас приду. Я заглянула, а батюшка попросил меня с ней посидеть, вот и задержалась.

– С чего это она на такое решилась? – спросила дочь Симэня.

– Иду я из дальних покоев, – начала рассказывать выступившая вперед Шпилька, – слышу, она у себя плачет. Потом вдруг утихла. Что, думаю, случилось? Толкнула дверь – заперта. Давай звать Пинъаня. Он в окно влез и спас ее. Еще б немножко, и погасил бы старец долголетья светильник жизни. Погиб бы человек.

– А что она батюшке говорила? – полюбопытствовала Хуэйсян.

– Понять не могу эту Хуэйлянь, – посмеиваясь, говорила тетушка Бэнь. – Тоже с норовом особа! Накинулась на батюшку. Где это видано, чтоб так с хозяином обращались?!

– Ну, ее с другими служанками сравнивать не приходится, – заметила Хуэйсян. – Ей можно, она у батюшки на особом счету. Ни одна из нас, конечно, себе такого не позволит.

Они стали расходиться.

– Приходи побыстрей, – попросила Шпилька тетушку Бэнь.

– Нечего меня упрашивать, я и так приду, а то меня батюшка со свету сживет.

Симэнь наказал ей и Шпильке быть с Хуэйлянь днем, а Юйсяо ночью.

– Сестрица, ты не из глупых, – уговаривали Хуэйлянь тетушка Бэнь и Шпилька. – Так пользуйся своей молодостью. Ведь ты как только что раскрывшийся цветок. Тем более, хозяин тебя любит. Счастье так и плывет тебе прямо в руки. Если полноправной женой ты и не станешь, то во всяком случае над остальными возвысишься. Чем со слугой жить, лучше с господином. Тем более, муж далеко. Не к чему убиваться! Поплакала – и хватит, а то себя погубишь. Говорят, пока в колокол бил, в монахах ходил. Ведь не собираешься же ты верность мужу блюсти?

Хуэйлянь слушала их и плакала. Шли дни, а она ничего не ела. Юйсяо сказала Симэню, и он велел Цзиньлянь поговорить с Хуэйлянь, но и это не помогло.

– Эта потаскуха только и думает о своем муже, – говорила обозленная Цзиньлянь Симэню. – Знай твердит: с милым рядом пройдешься, голова кругом пойдет; с милым ночь переночуешь, не забудешь никогда. Вон она какая верная! Ее ничем к себе не привяжешь!

– И ты ей веришь? – засмеялся Симэнь. – Если б она блюла верность, то после повара Цзян Цуна за Лайвана не пошла бы.

Симэнь сел в передней зале и вызвал в себе всех слуг.

– Кто из вас сказал ей о высылке Лайвана? – допрашивал он каждого. – Скажете, прощу. А то смотрите, узнаю, каждому по тридцать палок всыплю и со двора вон.

– Не смею умолчать, – проговорил Хуатун, опускаясь на колени.

– Говори! – приказал Симэнь.

– Помните, батюшка, вас сопровождал Дайань? На тропинке его встретила жена Лайвана, и он ей проболтался.

Не услышь этого Симэнь, все б шло своим чередом, а тут его охватил гнев, и он велел разыскать Дайаня.

Едва Дайань узнал, в чем дело, сразу бросился к Цзиньлянь. Цзиньлянь умывалась, когда к ней вбежал Дайань.

– Спасите меня, матушка! – с плачем умолял слуга, бросившись ей в ноги.

– Ой, как напугал, арестант проклятый! – заругалась Цзиньлянь. – Что еще натворил?

– Я сестрице Хуэйлянь сказал, что Лайвана выслали, – пояснил Дайань. – Батюшка меня бить собирается. Прошу вас, уговорите батюшку. Попадись я ему сейчас на глаза, он в гневе убьет меня.

– А, испугался, арестантское отродье! – злорадствовала Цзиньлянь. – Дрожишь, будто из тебя душу вынули. Я было подумала, что-то особенное, а это опять из-за той потаскухи. Оставайся у меня.

И она спрятала Дайаня за дверью. Симэнь рычал на слуг, когда они сбились с ног в поисках слуги. Он дважды посылал к Цзиньлянь, но она с руганью выгоняла слуг. Наконец Симэнь пошел разыскивать Дайаня сам. Он носился по дому, как вихрь, размахивая плеткой и задавая один и тот же вопрос: «Где рабское отродье?» Цзиньлянь не обращала на него никакого внимания. Симэнь осмотрел ее комнату и вытащил из-за двери Дайаня. Только он приготовился с ним расправится, Цзиньлянь отняла у него плетку и положила ее на кровать.

– Эх ты, бесстыдник! – заругалась она. – А еще хозяин! Потаскуха от тоски по мужу повесилась, он зло на слуге срывает. Да при чем он тут?

Симэнь вытаращил на Цзиньлянь глаза.

– Иди, своими делами занимайся! – велела Цзиньлянь Дайаню. – А на него внимания не обращай. Пусть только попробует тебя тронуть!

Дайань бросился в передние покои.

Да,

Цзиньлянь не раз замечала, что Симэнь все еще привязан к Хуэйлянь, и у нее созрел план. Она пошла на кухню и стала подстрекать Сунь Сюээ:

– Знаешь, жена Лайвана говорит, будто ты у нее мужа отбила. Оттого, мол, и беда стряслась: батюшка разгневался и мужа сослал. И били тебя, и одежды с головными украшениями отняли – все по ее наущению.

Сюээ побледнела от гнева. А Цзиньлянь была уже в передних покоях и рассказывала Хуэйлянь другую историю:

– Знаешь, как тебя Сюээ срамит. Ты, говорит, и у Цаев сколько лет с хозяином шилась. Если б ты, говорит, с нашим батюшкой не путалась, и Лайвана бы не сослали. А слезы свои пусть лучше соберет да ноги себе вымоет.

Так между женщинами завязалась вражда. Сколько зло ни таи, оно когда-нибудь да выйдет наружу.

Восемнадцатого числа в четвертой луне справляли день рождения Ли Цзяоэр. В гостях у нее были хозяйка заведения матушка Ли и певица Ли Гуйцзе. Юэнян пригласила их с остальными гостями в дальние покои.

Симэнь в тот день пировал с друзьями. Хуэйлянь позавтракала, повертелась немного в дальних покоях, а потом ушла к себе и проспала до тех пор, пока солнце не стало клониться на запад. Ее не раз звали служанки, но она так и не вышла. Сюээ, выжидавшая удобный случай, сама пошла за Хуэйлянь.

– Сестрица, – говорила ей Сюээ, – ты стала как красавица изнеженная. Тебя никак не дозовешься.

Хуэйлянь продолжала спать, повернувшись лицом к стене, и даже не шевельнулась.

– Сестрица, – продолжала Сюээ, – все о муже тоскуешь да беспокоишься, что ли? Раньше надо было беспокоиться. Если б не ты, жил бы он себе и здравствовал в доме Симэня.

Замечание Сюээ сразу напомнило Хуэйлянь разговор с ней Цзиньлянь. Она резко повернулась и вскочила с кровати.

– Людей мутить пришла? – закричала ей в лицо Хуэйлянь. – Если даже из-за меня сослали, твое-то какое дело? Дать тебе как следует, чтоб ты на глаза мне больше не показывалась. Будь довольна, что про тебя молчат. Все уж как-то успокоились. Только тебе неймется. Все свой нос суешь, все язвишь.

– Ах ты, рабское твое отродье, потаскуха проклятая! – обрушилась на нее рассвирепевшая Сюээ. – Да как ты смеешь меня ругать?

– Пусть я рабское отродье, потаскуха. Зато ты любовница слуги, – отвечала Хуэйлянь. – Лучше с хозяином жить, чем, как ты, со слугой. За чужим мужем бегаешь, да еще и похваляешься.

Сюээ тут из себя вышла и, подбежав к Хуэйлянь, дала ей пощечину.

Хуэйлянь от неожиданности вся покраснела.

– Как ты смеешь меня бить? – крикнула Хуэйлянь и, насупившись, стала наступать прямо на Сюээ.

Завязалась драка. Подбежала Шпилька и разняла их. Она повела Сюээ на кухню, но обе женщины продолжали осыпать друг дружку бранью.

Вошла Юэнян.

– Где ваша порядочность? – упрекала она. – В доме гости, а они драку затеяли и хоть бы что. Погодите, придет хозяин, я ему все скажу.

Сюээ ушла. Юэнян посмотрела на растрепанную Хуэйлянь и сказала:

– Ступай причешись и приходи к нам.

Хуэйлянь не проронила ни слова, а когда Юэнян удалилась, она заперлась у себя в комнате и проплакала до сумерек. В то время как в задней зале веселились пирующие, бедная Хуэйлянь не выдержала – привязала к дверному столбу две ленты для бинтования ног и повесилась. Было ей от роду двадцать пять лет.

Да,

И какое совпаденье! В то самое время около комнаты Хуэйлянь оказалась Юэнян, провожавшая матушку Ли и Ли Гуйцзе. Запертая дверь и тишина навели Юэнян на подозрение и, едва дождавшись, пока гостьи сели в паланкин, она поспешила к Хуэйлянь. Дернулась в дверь, никто не ответил. Встревоженная хозяйка позвала слугу, и тот нырнул в комнату через окно.

Да,

Слуга разрезал ленты, снял Хуэйлянь. Долго ее отхаживали, но она, увы, была мертва. Так никто и не знал, когда она испустила дух.

Только поглядите:

Закоченело тело, жизни свет угас. Душа неуловимая в свою далекую обитель устремилась. Зеркало души – глаза – закрылись, потускнели. Покойник – гость недолгий на белом свете. Куда ж навечно исчезает жизни радостное ликованье? Кажется она лишь облаком, плывущим в воде осенней.

Убедившись, что спасти Хуэйлянь невозможно, Юэнян заволновалась и велела Лайсину скакать верхом за хозяином. Сюээ, опасаясь, как бы Симэнь не стал дознаваться и не обвинил ее в случившемся, вертелась около Юэнян.

– Прошу вас, не говорите, что мы с ней поссорились, – умоляла она хозяйку, встав перед ней на колени.

– Что, теперь боишься? – Юэнян заметила, как напугана была Сюээ, и пожалела ее. – Вот и надо было поменьше язык распускать.

К вечеру приехал Симэнь Цин. Юэнян объяснила ему, что Хуэйлянь в тоске по мужу целый день проплакала, а когда все были на пиру, покончила с собой.

– Вот глупая баба! – заметил Симэнь. – Не суждено ей было вкушать счастье.

Симэнь направил уездному правителю Ли слугу с письменным уведомлением о происшедшем. В нем, в частности, говорилось, что означенная женщина отвечала в доме за посуду; после пира, обнаружив пропажу серебряного бокала и опасаясь наказания, покончила с собой. Правителя, кроме того, одарили тридцатью лянами серебра, и он, разумеется, ответил услугой на услугу: послал на место чиновника со следователем.

Симэнь купил гроб и тот же час получил разрешение на сожжение останков покойной. Бэнь Дичуань и Лайсин отвезли гроб за город в обитель Дицзана.[383] Сожигателей наградили пятью цянями серебра, чтоб подложили побольше дров, и те уже хотели было разводить костер, как неожиданно подоспел узнавший о несчастье отец погибшей гробовщик Сун Жэнь и не дал им приступить к делу. Оплакивая безвинно загубленную дочь, он обвинял Симэнь Цина, который, полагаясь на свое влияние, хотел взять себе его дочь.

– Моя дочь – женщина порядочная! – кричал он. – Она воспротивилась его желанию, и ее довели до смерти. Я властям жаловаться пойду. Только попробуйте сожгите! Жалобу подам!

Сожигатели разошлись кто куда, а Бэнь Дичуаню с Лайсином ничего другого не оставалось, как оставить гроб в монастыре и доложить обо всем Симэню.

Да,

Если хотите знать, что случилось потом, приходите в следующий раз.