Лу Синь Былое

За воротами нашего дома росла высокая, около трех саженей, дреандрия. Каждый год на ней созревали плоды, их было так много, словно звезд на небе. Когда мальчишки сбивали плоды, камни то и дело залетали через окно в классную, нередко попадая и на мой столик. И всякий раз Лысый – так я прозвал моего учителя – выходил и отчитывал ребятишек. Листья у дреандрии широкие, почти аршин в диаметре; днем, под лучами жаркого солнца, они слегка свертывались, но вечерняя прохлада оживляла их, и они распрямлялись, словно ладонь.

Из окна мне видно, как наш старый слуга Ван то поливает двор, чтобы не было жарко, то чинит столы и стулья, то, попыхивая трубкой, рассказывает няньке Ли разные истории. Бывало, месяц скроется за горизонтом, а они все беседуют, и огонек его трубки мерцает во тьме.

И вот однажды, как раз когда они наслаждались вечерней прохладой, Лысый вызвал меня и велел подыскивать параллельные выражения к словам «алый цветок». «Зеленая дреандрия», – выпалил я. Учитель безнадежно махнул рукой.

– Тон не соответствует [1], – произнес он, велел идти на место и подумать еще.

Хотя мне шел уже девятый год, я не знал, что такое ровные и ломаные тона, а учитель не объяснил. Я сел на место, думал, думал, но так ничего и не придумал. Потом мне надоело, и я стал изо всей силы хлопать себя по бедру, – вдруг Лысый обратит внимание и сжалится надо мной. Однако тот по-прежнему не обращал на меня внимания. Наконец, после длительного молчания, он произнес, растягивая первое слово:

– Поди сюда.

Я подошел. Лысый написал «зеленая трава» и объяснил:

– Слово «алый» произносится ровным тоном, «цветок» – тоже ровным, «зеленый» – входящим, а «трава» – восходящим. Ступай.

Пропустив его слова мимо ушей, я вприпрыжку бросился к двери.

– Не прыгай! – так же нудно и противно сказал Лысый, и я степенно вышел из классной.

Идти играть под дерево я не посмел. Раньше, бывало, я подходил к Вану, садился с ним рядом, обнимал его колени и просил рассказать сказку. Но неизменно выходил Лысый и сердито кричал:

– Не балуйся! Ты уже ел? Тогда садись за уроки.

Стоило хоть немного задержаться, как на следующий день он хлопал меня линейкой по голове, приговаривая:

– Зачем озорничаешь, почему ленишься?

Так, превратив классную в место воздаяния за грехи, Лысый постепенно отбил у меня охоту бегать во двор. А сегодня у меня вообще не было желания играть – вот если бы завтра был праздник, тогда другое дело. «Хорошо бы утром слегка прихворнуть, – мечтал я, – а к полудню выздороветь, тогда можно было бы отлично провести целые полдня… Или пусть Лысый заболеет, а еще лучше – умрет. Не придется, по крайней мере, зубрить „Луньюй“. [2]

На следующий день Лысый действительно усадил меня за «Луньюй» и, покачивая головой, принялся толковать смысл иероглифов. Был он близорук и книгу держал возле самого носа, будто собирался съесть ее. Меня часто бранили за неаккуратность, говорили, что не успею я дойти до середины, а из книги ужо листы вываливаются. Но почему-то никому не приходила в голову самая простая мысль: не оттого ли портятся книги, что Лысый каждый день дышит на них. Пусть я баловник, пусть неаккуратный, но не до такой же степени! Меж тем Лысый продолжал:

– Мудрец Кун [3] сказал: «Когда мне минуло шестьдесят, слух мой стал мне повиноваться». Повиноваться – Значит подчиняться. «В семьдесят лет я стал следовать стремлениям сердца, не преступая установлений…»

Я ни слова не понимал из того, что говорил Лысый, а пероглифов не видел – почему, что их загораживал его нос. Вместо книги передо мной была сияющая лысина; в нее можно было смотреться, как в зеркало, только отражение получалось бледным и расплывчатым, не то что в прозрачной воде нашего старого пруда.

Лысый объяснял, объяснял и никак не мог кончить. Вообще, конечно, было очень интересно наблюдать, как трясутся у него колени и раскачивается из стороны в сторону голова, но мне уже становилось невтерпеж. Даже его забавная лысина мне изрядно надоела. И тут, на мое счастье, с улицы вдруг донесся вопль:

– Господин Ян-шэн! Господин Ян-шэн!

Можно было подумать, что кто-то зовет на помощь.

– Брат Яо-цзун? Прошу вас, входите. – Лысый отложил «Луньюй», открыл дверь и почтительно поклонился.

Я недоумевал: с какой стати учитель с таким почтением приветствует Яо-цзуна. Этот Яо-цзун, носивший фамилию Цзинь, жил с нами по соседству. Он был очень богат, но всегда ходил в рваном халате и дырявых туфлях, ел он один овощи и сам был похож на осенний баклажан, желтый и дряблый. Даже наш слуга Ван относился к Яо-цзуну с презрением. «У пего золота кучи, а медяка никому не даст! За что же его уважать?» Однако презрение старика ничуть не трогало Яо-цзуна. Он часто заходил послушать рассказы Вана, но мало что понимал в них, так как умом не отличался, и лишь кивал головой. Нянька Ли говорила, будто Яо-цзуна всю жизнь опекали отец с матерью. Он ни с кем не общался и потому вырос таким бестолковым. И действительно, он ни о чем не имел понятия, не знак даже, что существуют клейкие и неклейкие сорта риса, не мог отличить леща от карпа. Когда ему хотели что-либо втолковать, приходилось долго и пространно говорить, но в конце концов и ото оказывалось бесполезным. Тогда следовали дополнительные объяснения, но и в них для Яо-цзуна оставались темные места. Да, разговаривать с ним было делом нелегким. Тем более изумляла Вана и всех остальных та почтительность, с какой: относился к нему Лысый. Я тоже долго искал причину этого и наконец сообразил: Яо-цзун, хотя ему шел уже двадцать второй год, не имел сына, и потому, надеясь продолжить свой род, он взял себе трех наложниц, а Лысый, памятуя, что из трех видов сыновней непочтительности худшим является отсутствие потомства, в свое время тоже взял наложницу, уплатив за нее тридцать одну меру серебра. Значит, учитель так уважает Яо-цзуна за его сыновнюю почтительность. При всем его уме Ван не был настолько образован, чтобы постичь сокровенные помыслы учителя. В этом нет ничего удивительного – ведь и я пришел к своему открытию лишь после длительных раздумий.

– Учитель, вы слышали новость? – спросил Яо-цзун.

– Новость?… Нет, не слыхал… А что?

– Длинноволосые [4] идут!

– Длинноволосые?… Ха-ха, быть этого не может!

Длинноволосых, о которых говорил Яо-цзун, учитель Ян-шэн именовал «волосатыми мятежниками». Старый Ван тоже называл их «длинноволосыми» и добавлял, что в их время ему было ровно тридцать лет. Сейчас Вану шел уже восьмой десяток, значит, со времени длинноволосых прошло более сорока лет. Даже я понимал, что Яо-цзун выдумывает.

– Как не может быть? Сам Третий господин из Хэсюя сказал, что надо ожидать их со дня на день.

– Третий господин?… Предостережением, исходящим от столь почтенного лица, нельзя пренебречь. – Учитель, который почитал Третьего господина больше, чем Мудреца [5], побледнел и поспешно вышел из-за стола.

– Говорит, их человек восемьсот; я уже послал слугу в Хэсюй разузнать все подробно. Важно выяснить, в какой день они появятся…

– Восемьсот?… Может ли быть такое? Наверно, это горные бандиты или шайка «Красных платков».

Лысый, с его незаурядным умом, сразу почувствовал несообразность слов Яо-цзуна. Но все дело было в том, что для Яо-цзуна и горные разбойники, и морские пираты, и «Белые шапки», и «Красные платки» – все были «длинноволосыми». Поэтому он и не понял, о чем говорил учитель.

– Надо приготовить угощение. Но в моем доме места для всех не хватит, придется еще угощать их в храме Суйянского Чжана [6]. Может, они наедятся н в награду отнесут нас к числу «верноподданных». – Яо-цзун, человек от природы недалекий, еще в детстве усвоил истину, что встречать любые войска надо яствами и напитками. Старик Ван рассказывал, что, когда отец Яо-цзуна наткнулся на длинноволосых, он повалился им в ноги и стал просить пощады; при этом он так колотил лбом о землю, что набил шишку, красную, как клюв у гуся. Так он сохранил себе жизнь, стал поваром у длинноволосых и даже снискал себе особое благоволение и порядком разбогател. Когда длинноволосых разбили, он ухитрился бежать и со временем обзавелся богатым домом в городе У. Яо-цзун же, мечтавший одним угощением заслужить прозвание «верноподданного», был, конечно, далеко не так умен, как его отец.

– У таких смутьянов век всегда короток; попробуйте перелистать всю «Ганцзянь ичжилу» [7] – получилось у них хоть раз что-нибудь? Хотя временами кое-что получалось… Угостить их, конечно, можно. Только вот что, брат Яо-цзун! Вы сами ни в коем случае не составляйте списка приглашенных, поручите это старосте.

– Верно. А вы, учитель, напишете для меня иероглифы «шунь минь» [8]?

– Что вы, что вы, как можно торопиться с такими вещами! Написать всегда успеем, если даже они и заявятся. К тому же, брат Яо-цзун, есть у меня еще одно соображение: вызывать гнев этих людей, разумеется, нельзя, но и сближаться с ними не следует. В прошлый раз, когда бунтовали «волосатые мятежники», из тех, кто наклеил на дверях иероглифы «шунь минь», многие ничего не выгадали, зато потом, когда разбойники отступили, пострадали от правительственных войск. Надо подождать, пока мятежники дойдут до У. Вашим же почтенным родственникам лучше пораньше уехать куда-нибудь не слишком далеко.

– Совершенно верно, совершенно верно. Пойду предупрежу даоса из храма Суйянского Чжана.

Яо-цзун ушел, так ничего и не поняв толком, но преисполненный почтения к учителю. Недаром люди говорили, что второго такого умницу, как наш Лысый, во всем городе не сыщешь. Учитель мог бы отлично ужиться в любую эпоху, не понеся при этом ни малейшего ущерба. Хотя с той поры, как Паньгу [9] сотворил небо и землю, бессчетной чередой сменялись войны и кровавые походы, периоды порядка и смут, возвышения и упадка государств, тем не менее род Лысого не погиб в борьбе, защищая законную власть, и не был истреблен за то, что присоединялся к мятежникам. Он продолжает существовать по ceй день – вот ведь и сейчас Лысый величественно восседает на «тигровой шкуре» [10] и втолковывает нам, сорванцам, что Конфуций в семьдесят лет научился следовать стремлениям сердца, не преступая при этом установлений. Современный сторонник эволюционизма сказал бы, что здесь дело в наследственности; по нашему же суждению, Лысый наверняка познал это искусство самосохранения из книг. А как же иначе? Ведь и я, и Ван, и нянюшка Ли – все мы тоже подвластны закону наследственности, а такой глубиной ума не на делены.

Когда Яо-цзун удалился, Лысый отложил книгу и, изобразив на лице великую скорбь, сообщил, что должен вернуться в город домой и что я свободен. Я возликовал и помчался играть под мое любимое дерево. Меня не смущало даже то, что солнце пекло голову – ведь редко выпадали минуты, когда клочок земли под деревом переходил в мое владение. Вскоре я увидел Лысого: он торопливо шагал, неся под мышкой большой узел с вещами. Прежде учитель уезжал домой лишь по праздникам и в конце года, причем непременно брал с собой несколько томиков «Баминшучао» [11]. Сегодня же книги преспокойно лежали на столе, зато всю одежду и обувь, что хранились в старом разбитом сундуке, учитель унес с собой.

Мне было видно, как по дороге, словно муравьи, ползут толпы людей, испуганных и чем-то озабоченных, – одни несли вещи, другие шли с пустыми руками. Старый Ван объяснил мне, что это беженцы. Из Хэсюя люди торопились в У, а горожане мчались в обратном направлении, Ван, сам побывавший в подобных передрягах, убеждал нашу семью не спешить. Няня отправилась на разведку в усадьбу Цзиня; оказалось, что его слуга еще не вернулся из Хэсюя, но все наложницы укладывают в дорожные баулы пудру, помаду, ароматичные масла, веера, шелковые платья и разные принадлежности туалета, словно собираются на гулянье. Им, привыкшим жить в довольстве, казалось невозможным обойтись без косметики. Меня длинноволосые мало беспокоили, поэтому я стал ловить мух, приманивал ими муравьев и давил их, а потом стал лить воду в муравейник, чтобы доконать его обитателей. Вскоре солнце стало задевать верхушки деревьев, и няня позвала меня ужинать. Я никак не мог понять, отчего так быстро прошел сегодняшний день; ведь обычно в это время я еще пыхтел, подбирая параллельные выражения и пытаясь своим несчастным видом разжалобить учителя. После ужина няня вывела меня на улицу. Ван тоже вышел и, как обычно, сел у ворот, наслаждаясь прохладой. Однако на сей раз вокруг него собралось множество слушателей; они стояли разинув рты, как будто только что видели привидение или чудовище; при свете луны редкие зубы этих людей напоминали куски искрошившейся яшмы. Ван закурил и медленно начал:

– В те времена привратником здесь служил дядюшка Чжао, человек очень бестолковый. Хозяин как услышал, что длинноволосые идут, так велел ему убегать, а тот и отвечает: «Хозяин уйдет, кто же будет охранять усадьбу от разбойников?…»

– Вот дурень! – пронзительно вскрикнула нянька, осудив этим возгласом – как говорится в книгах – «прегрешенья мудрецов ушедших поколений».

– Повариха У, старуха лет семидесяти, тоже осталась; она спряталась на кухне и даже нос боялась высунуть. Прошло несколько дней, а она так и не выходит. Все слышит: и как люди ходят, и как собаки лают, а выйти боится. И загрустила. Потом не стало слышно ни шагов, ни собак; темно и страшно, как в преисподней. Но вот однажды вдалеке послышался топот. Большой отряд прошел за оградой. Немного погодя на кухню врываются с полсотни разбойников с мечами, вытаскивают старуху и говорят ей скороговоркой что-то вроде: «Старуха, куда делись хозяева? Неси сюда деньги!» Стряпуха бухнулась им в ноги и говорит: «Великие государи! Хозяин-то сбежал. Я уж сколько дней голодная, смилостивьтесь, покормите меня! А деньги – где мне их взять?» Один из длинноволосых тут засмеялся: «Поесть захотелось? Могу накормить», – и швырнул ей в руки что-то круглое, все залитое кровью. Глядь, а это голова привратника Чжао.

– Ой, повариха небось умерла со страху? – закричала перепуганная нянька.

Слушатели еще шире раскрыли глаза и разинули рты.

– Оказывается, длинноволосые постучались в ворота, а Чжао ни в какую не хочет открывать, да еще ругается: «Хозяин в отъезде, а вы хотите грабить!» Длинново…

– Есть достоверные сведения? – Это вернулся Лысый. Я смутился было, но, заметив, что выражение лица у него не такое строгое, как обычно, решил не убегать. Тут мне подумалось, что, если придут длинноволосые и швырнут голову Лысого в руки няньке, я смогу каждый день лить воду в муравейник и не нужно будет зубрить Конфуция.

– Нет еще… Длинноволосые разбили ворота; дядюшка Чжао бросился им навстречу, а как увидел – перепугался. Тут длинноволосые…

– Учитель Ян-шэн! Мой человек вернулся, – заорал во всю глотку Яо-цзун.

– Ну и что? – Лысый выскочил из дома, тараща свои близорукие глаза. Мы тоже бросились к Яо-цзуну.

– Третий господин сказал, что про длинноволосых все выдумали. На самом деле через Хэсюй прошло несколько десятков беженцев – только и всего. Беженцы – это те, кто ходит по дворам и просит милостыню. – Яо-цзун, опасаясь, что не поймут, что такое «беженцы», решил дать пояснения, причем все свои познания по этому вопросу вложил в одну фразу.

– Ха-ха! Беженцы… – расхохотался Лысый, как бы иронизируя над поднявшимся было переполохом и одновременно показывая, что беженцев нечего бояться. Глядя на учителя, рассмеялись и остальные.

Получив столь достоверные сведения от Третьего господина, все разошлись, вернулся к себе и Яо-цзун. Под деревом остались лишь старик Ван и еще три-четыре человека. Лысый долго прогуливался по двору, потом сказал:

– Пойду успокою своих домашних. Утром вернусь.

Он ушел с «Баминшучао» в руках, успев, однако, сделать мне замечание:

– Сегодня весь день не занимался, завтра наверняка не сможешь ответить ни одного урока. Садись-ка за книжку, живо, нечего озорничать!

Опечаленный, я уставился на огонек в трубке Вана, не в силах вымолвить ни слова. Ван все курил и курил. Мне было видно, как вспыхивал и снова гас огонек в трубке, напоминая светлячка в густой траве. Тут мне вспомнилось, как прошлой осенью, гоняясь за светлячками, я заблудился, попал в заросшее камышом озерко и так напугался, что даже забыл о Лысом.

– Хе, все твердят: длинноволосые, длинноволосые, – снова заговорил Ван, вынув трубку изо рта. – Поначалу они и впрямь страшны, а потом, глядишь, ничего особенного.

– Так ты, значит, видел их? Ну, рассказывай, какие они, эти длинноволосые? – сгорая от любопытства, спросила няня.

Не иначе как дедушка Ван сам был длинноволосым. Я решил, что, если приход длинноволосых избавит меня от Лысого, значит, они добрые, поэтому Ван, который хорошо ко мне относится, тоже должен быть длинноволосым.

– Ха-ха! Нет, не довелось… Няня, а сколько тебе в ту пору лет было?

– Мне одиннадцатый шел. Мать тогда увела меня в Пин-тянь, потому я их не видела.

– А я прятался в горах Хуаншань. Как длинноволосые подошли к деревне, так я и убежал. Зато два двоюродных брата и сосед мой, Ню Сы, замешкались, вот молоденький длинноволосый их и поймал. Вывел он их на мост Тайшшцяо, принялся им головы рубить, а у него не получается; тогда он столкнул их в воду, они и потонули. А каким здоровенным был этот Ню Сы – мог взвалить на плечи два даня и еще пять шэнов [12] риса и пронести добрую половину ли [13]. Сейчас таких не сыщешь… Дошел я до Хуаншаня уже к вечеру, на верхушке горы в кустах еще солнце, а внизу уже вечер, и колосья на полях темные-темные, не то что днем… Подошел я к подножью, вижу: никто за мной не гонится, – от сердца немножко отлегло. Потом огляделся – никого из односельчан не видно, и опять загрустил. Уже когда совсем завечерело, успокоился. Вокруг безлюдье, тишина, только и слышно: дзи-дзи, уа-уа-уа…

– А что это «уа-уа»? – с удивлением спросил я. Но нянька испуганно схватила меня за руку, словно дальнейшие расспросы могли навлечь беду лично на нее.

– Это лягушки. А еще рогатая сова кричала жалобно-прежалобно. Да, няня, знаешь, дерево в темноте легко можно за человека принять… А потом присмотрелись к длинноволосым – ничего особенного. Когда они отступали, наши деревенские бросились за ними с лопатами да мотыгами. Наших и было-то человек десять, тех же добрая сотня, а они бежали, боялись остановиться и дать сдачи. После каждый день ходили добывать сокровища. Вот и Третий господин из Хэсюя в ту пору разбогател.

– Как это – добывать сокровища?

– Добывать сокровища? Э-э… Когда наши кинулись догонять длинноволосых, те нарочно бросали на дорогу золото, серебро, жемчуг. Наши стали подбирать все это, спорили за каждую монетку, за каждую жемчужину н отставали. Мне тоже досталась жемчужина, да такая крупная, с фасоль. Пока я удивлялся да радовался, Ню-эр подкрался и огрел меня палкой по голове, а жемчужину забрал. Если бы не он, и я стал бы богачом – ну, не таким, как Третий господин, конечно… Отец Третьего господина, Хэ Го-бао, как раз в то время вернулся в Хэсюй. Смотрит, а у него дома в старом шкафу молоденький длинноволосый прячется, с длинной косой на голове…

– Ну вот, дождь начинается. Пора и на покой, – заторопилась няня.

– Нет, нет, погодите! – Я чувствовал себя, как читатель, который дошел до самого интересного места в романе и вдруг натолкнулся на фразу: «если хотите знать, что случилось дальше, прочтите следующую главу»; мне хотелось, не отрываясь, читать дальше и дальше, до самого конца. Но няня не разделяла моего нетерпения.

– Иди, иди в постель, а то завтра проспишь, опять отведаешь учительской линейки.

Дождь усиливался; капли с шумом падали на огромные листья банана перед окном – казалось, это крабы ползают по песку. Лежа на подушке и вслушиваясь в этот шум, я скоро уснул.

– Ой, учитель! В следующий раз я буду лучше учить.

– Что с тобой? Приснилось что-нибудь? Я тоже видела страшный сон, а теперь ты напугал… Что привиделось-то? – Няня поспешила к моей постели и начала легонько хлопать меня по спине.

– Приснилось?… Ничего особенного… А ты что видела?

– Длинноволосых… Завтра расскажу, а сейчас уже ночь. Спи, спи…