* * *

“Паккард” стоял у подъезда. Задрав сбоку стальной кожух, шофер Савелий Долгушев колдовал в моторе.

– Добрый день, Савелий Данилыч, – сказал Анатолий Васильевич, подходя к машине. – Что, неполадки?

– Добрый, коли не шутите, – хмуро отозвался Долгушев, с лязганьем вернул гулкую железяку на место и вытер ветошью пальцы.

Долгушев возил наркома лет шесть, и Луначарский, хорошо зная его колючий нрав, сжился с ним, как сживаются люди с неудобной мебелью, – прощал такое, за что другому давно бы уже показали на дверь, если чего не хуже.

– Ну-с, – весело сказал он, усаживаясь на пассажирское сиденье. – Какие новости?

Долгушев молча тронул машину, а уже доехав до угла, неопределенно хмыкнул.

– Свояк приехал…

– Откуда? – живо заинтересовался Луначарский.

“Паккард” распугал стаю кошек, сидевших возле помойки, осторожно сунулся в подворотню, возле которой на двух скамьях расположилась компания веселых беспризорных, вырулил из переулка и покатил вдоль сверкающих на солнце трамвайных рельс. По тротуарам спешил бодрый утренний народ. Навстречу шла поливальная машина, превращавшая пыльную серятину мостовой в сочноцветный камень. Веер бело-голубой воды с ее правого бока украшала небольшая, но яркая радуга, и, мгновенно схватив ее взглядом, нарком почувствовал острый укол беспричинного восторга.

– С-под Рязани, – ответил наконец шофер. – С уезду Зарайского… с деревни.

Анатолий Васильевич не торопил: цедит в час по чайной ложке, сукин сын, а понукнешь – так он и вовсе заткнется, потом на кривой козе не подъедешь… вот характерец!

– Я ж ему и говорю: что-то ты, Семен, вроде как с лица припух?

Долгушев повернул голову и посмотрел на хозяина с таким выражением, будто именно от него ждал ответа на этот непростой вопрос.

Взгляд был таким настойчивым, что нарком просвещения невольно пожал плечами.

– Вику едят, – ответил вместо него водитель и странно гыкнул – не то хохотнул, не то еще что.

– Вику? – удивился Луначарский и сморщился, припоминая: – Вика, вика!.. Это же… м-м-м…

– Во-во. Трава такая, скот кормят. Мышиным горошком еще называют… А они хлеб пекут. Четверть муки, три четверти вики… И пухнут.

– Мд-а-а-а…

– Урожай-то был неважный, а зерно осенью все равно отобрали, – пояснил Долгушев. – И в городе крестьянам хлеба не продают. Не положено им хлеба! Свой должны иметь!

Анатолию Васильевичу показалось, что на последнем слове Долгушев отчетливо скрипнул зубами. Он повернул голову и пристально посмотрел на шофера сощуренным взглядом сквозь поблескивающие стеклышки пенсне.

Свернули на Лубянскую площадь.

– Вы, товарищ Долгушев, не преувеличивайте! – сухо сказал Анатолий Васильевич, отводя взгляд. – Вика! Безобразие, конечно!.. но этак, знаете, можно многое перечеркнуть! Будет у них хлеб, будет! Вы знаете, во сколько раз возрастет сельскохозяйственное производство к концу пятилетки? Есть, конечно, временные трудности, но…

– Согнали в колхоз народ, – проговорил Савелий Данилович так, как если бы в ушах у него звучал не человеческий голос, а, скажем, воронье карканье. – Все разорили. Что получше, начальники по избам растащили. Уходу за скотом нет, так порезали и сожрали. Лозунги всюду висят. Я бы, говорит, все лозунги снял, а один оставил: мы пропали! И тире бы, говорит, поставил. Так вот сказал, – спокойно закончил Долгушев, в свою очередь повернул голову, чтобы взглянуть на наркома и завершил: – Свояк-то мой, говорю, так сказал.

– Какое тире? – недоуменно морщась, спросил нарком.

– Да он восклицательный знак так называет, – хмыкнул Долгушев. – Неграмотный, что с него возьмешь…

“Паккард” заскрипел тормозами, останавливаясь.

– Вы, товарищ Долгушев, – сказал Луначарский. – Вы… ах, ладно, потом поговорим! – и только с досадой махнул рукой, захлопывая за собой дверцу.

В этот ранний час Наркомат был пуст, и коридоры, обычно день-деньской наполненные гомоном голосов, стуком поспешных шагов, трескотней машинописи, летящей из дверей многочисленных кабинетов, поражали тишиной и гулкостью.

Однако в приемной его уже дожидались.

– Здравствуйте, товарищи! – бросил Луначарский, стремительно шагая к дверям кабинета. – Заходите!

Битых два часа ушло на то, чтобы еще раз проговорить план мероприятий по обеспечению завтрашнего визита Амануллы-хана в Университет и посещения Большого театра.

Уже довольно раздраженно подводя итоги, Анатолий Васильевич снова подчеркнул, как важен для страны визит Амануллы-хана – правителя дружественной державы, в сношениях с которой СССР крайне заинтересован; эмир живет по старинке и может не понять той искренней простоты, которую привнесла в жизнь всех слоев возрожденного общества Великая Октябрьская социалистическая революция; поэтому следует всемерно оградить его от необходимости менять свои привычки и представления; студенты в пиджаках, толстовках и прочих кожаных куртках на встречу с эмиром допускаться не должны – только в пиджачных парах и светлых сорочках с галстуками; допуск граждан на завтрашний вечерний спектакль в Большом должен определяться наличием вечернего туалета: граждане в смокингах, гражданки – в длинных платьях!..

– Ну и будет пустой зал, коли так, – снова упрямо повторил директор театра Климчуков. – Если теперь даже простой блузы с башмаками ни за какие деньги нельзя купить, то где ж вечерний туалет взять? Разве что в том же театре, в костюмерной!

И хохотнул вдобавок, озирая присутствующих с простодушным и необидным видом – мол, а что ж, я же правду говорю!..

– Вы, Иннокентий Кондратович, напрасно столь весело смеетесь, – холодно заметил Луначарский, снимая пенсне и принимаясь неспешно протирать стекла кусочком замши, всегда лежавшим на чернильном приборе. – На вашем месте я бы сейчас не хихикал, а самым внимательным образом размышлял, как все-таки обеспечить выполнение этого трудного поручения! Костюмерные, говорите? – ради бога, давайте из костюмерных! Буду только приветствовать! Но действуйте, действуйте!.. Имейте в виду, товарищ Сталин поручил контроль за всей ситуацией, связанной с визитом Амануллы-хана, товарищу Ягоде. – Анатолий Васильевич осторожно посадил пенсне на нос, обвел присутствующих взглядом и проговорил раздельно и с нажимом, словно подчеркивая, что он и мысли не допускает, будто кто-нибудь может не знать этого имени или должности, занимаемой его обладателем: – Заместителю председателя ОГПУ!.. Рекомендую постараться. Вешать на себя ярлык саботажника, дискредитирующего народную власть в глазах иностранца, – вам это надо?

Климчуков не ответил, только побурел и стал нервно перебирать разложенные перед собой бумаги.

Через десять минут Луначарский, озабоченно поглядывая на часы, уже снова сидел в машине. Пока добирались до гостиницы, он успел составить в уме планы двух статей, которые непременно требовала “Правда”. К завтрашнему дню – о положении в Академии наук, а об отношении к религии в школе – к четвергу. В мозгу созрели формулы, которые, он знал, будут сами по себе жить до той поры, когда найдется минута взяться за перо, – и тогда свободно и убедительно облекутся словами. “Если деятельность ученого не увеличивает количества пищи, значит, пища для его ума была недоброкачественной!..” “Пролетариат добился того, чего никогда не было при царе – свободы исповедания. Мы проявляем терпимость к чужой вере. Но разве можно не удалять из школ верующих учителей?..” И еще одна мысль мелькнула, уже совсем самостийная, инициативная: не высказаться ли по поводу пораженческого заявления Бухарина перед учащимися рабфака – насчет того, что управлять страной, оказывается, труднее, чем думали большевики, когда принимали власть?..

У подъезда “Националя” переминались трое неприметных, плечистых, в кепках и курточках, настороженно постреливающих взглядами по сторонам, а также два сотрудника наркоминдела, давно ему знакомых.

– Здравствуйте, товарищи! – оживленно поздоровался Луначарский. – Едем?

– Ждем, – ответил один из них, ответно кивнув. – Не торопятся их величества.

– Ну, дело падишахское, как говорится, – рассмеялся нарком просвещения. – Восточных нег томительная сладость!.. Ничего, подождем.

Скоро появились охранники эмира – двое встали у дверей, двое прошагали к черному “роллс-ройсу”, предназначенному для гостей. Неприметные плечистые тоже подобрались.

– О, ваше величество! – Луначарский просеменил вперед, кланяясь, но кланяясь как-то боком и неопределенно; мимолетная неопределенность объяснялась возникшим в последнюю секунду в душе раздраем: ведь еще по дороге он твердо решил про себя, что сегодня кланяться вообще не станет, поскольку в пролетарском государстве поклоны давно и навечно отменены; однако при появлении царствующей особы в ушах зазвучал низкий, сипловатый голос Сталина: “Из тактических соображений, товарищи, мы не должны относиться к Аманулле-хану так, как он того заслуживает в силу своей классовой принадлежности. Нам, товарищи, в настоящий момент придется закрыть глаза на то, что Аманулла-хан – представитель самой верхушки пирамиды угнетения. – Краткая усмешка, пауза, и затем почти ласковым голосом: – Еще будет время об этом вспомнить!..”

Когда он слышал этот голос (неважно, въяве, на заседаниях Совнаркома или, как сейчас, звучащий в памяти), на него в первую секунду накатывало легкое головокружение. Ему казалось, что по крайней мере один из тех нескольких десятков, а то и сотен смыслов, вложенных в слова Сталина, существует специально для того, чтобы он, Луначарский, снова вспомнил, как велика милость говорящего! как много в нем доброты и великодушия, позволяющих столь снисходительно относиться к его, наркома просвещения, прежним грехам! К тому, что в годы столыпинской реакции он стал на путь ревизии священного учения – марксизма! Что примкнул к махистам и допускал большие политические просчеты! Что в группе отзовистов “Вперед” вел борьбу против самого Ленина и ленинской линии, трусливо отказываясь от революционной борьбы! И что на нем лежит несмываемое клеймо ревизиониста и перерожденца, да еще и с богостроительскими наклонностями, а кто не помнит этого клейма в точности, так пусть откроет работу Ильича “Материализм и эмпириокритицизм”, в ней все про него сказано вождем мирового пролетариата!..

Именно воспоминание об этом голосе, каждый звук которого вызывал в его душе одновременно злобу, страх, гипнотическое желание повиноваться и надежду на то, что он прощен навсегда, навечно! – оно-то и заставило наркома в последнее мгновение изменить тому горделивому посылу, с которым он направился было к дверям, и вместо того, чтобы перед лицом восточного деспота проявить пролетарское достоинство и несгибаемость, вынудило этак вот, по-рачьи, скособочиться перед падишахом.

Впрочем, кажется, никто не обратил внимания.

Эмир уже рокотал, протягивая руку:

– Рад вас видеть, Анатолий Васильевич! Вы снова будете нашим Вергилием?

– О да, уважаемый Аманулла-хан, о да! – нарком рассыпал нежное воркование отменно поставленной французской речи. – Товарищ Сталин поручил именно мне… ведь мы не можем отдать вас в руки неведомых экскурсоводов!..

Эмир пригласил его в машину и всю дорогу до Третьяковки расспрашивал о постановке музейного дела в Советской России – расспрашивал деловито и даже с удивившим Луначарского знанием деталей, выказывавшим непраздность этого интереса.

– Видите ли, господин эмир, – отвечал Луначарский. – Во главу угла мы ставим сохранение наших культурных ценностей. Ведь они принадлежат народу! Если в царское время… – Он осекся. – Гм-гм… если до революции был возможен произвол по отношению к предметам искусства, когда каждый владелец мог в любую секунду продать или подарить принадлежащие ему картины, скульптуры, археологические древности или предметы роскоши, имеющие художественное значение, то есть распорядиться ими по своему усмотрению и тем самым лишить жаждущий культуры народ возможности не только физически владеть ими, но даже и любоваться на музейных стендах, то теперь наше культурное наследие нашло надежную защиту! Мы внимательнейшим образом следим за охраной памятников культуры. Это достояние народа, и ни одно хоть сколько-нибудь значительное явление искусства теперь не может быть утрачено!..

Одобрительно кивая, эмир осмотрел здание. В двух шагах за ним следовал белобородый и немного сутулившийся человек. Он то и дело что-то помечал в тетради. Луначарский поморщился, припоминая. Это был летописец эмира, этот, как же его, м-м-м… Их знакомили вчера, но второпях, и Анатолий Васильевич забыл имя.

В холле произошла небольшая заминка – служительница решительно встала в проходе, бескомпромиссно указывая эмиру на короб с грудой гигантских войлочных тапочек.

Эмир растерянно оглянулся. Нарком уже подлетал к виновнице глупого недоразумения. Полы пиджака стелились по ветру.

– Вы что себе позволяете?! Не видите, что происходит?! Что вы тут со своими бахилами?!

– Так положено же, Анатолий Васильевич! – залепетала старушка. – Паркет же!..

– Мозгами думать положено! – отрезал Анатолий Васильевич и, с улыбкой повернувшись к эмиру, снова перешел на французский: – Проходите, ваше величество, проходите! Это, видите ли, у нас для посетителей! Мы всеми способами стараемся беречь достояние народа!..