"Повесть о прекрасной Отикубо" - читать интересную книгу автора (Средневековая литература)Часть перваяНе в наши дни, а давно-давно жил один тюнагон но имени Минамото-но Дадаери и было у него много красивых дочерей. Двух старших достойным образом выдали замуж и поселили в роскошных покоях родительского дворца – одну в западном павильоне, а другую в восточном. Двух младших окружили самыми нежными заботами, готовясь в скором времени торжественно отпраздновать обряд их совершеннолетия, когда на девушку впервые надевают длинное мо. Была у тюнагона и еще одна дочь. В былые дни он иногда навещал ее мать, происходившую из обедневшей ветви императорского рода, но возлюбленная его рано ушла из этого мира. У законной супруги тюнагона Китаноката – «Госпожи из северных покоев» [1] – было жестокое сердце. Она невзлюбила свою падчерицу, обращалась с ней хуже, чем (с последней служанкой, и поселила ее поодаль от главных покоев дворца, в маленьком домике у самых ворот. Звали: этот домик просто «отикубо» – «каморкой», потому что Пол у него был почти вровень с землей. Само собой разумеется, падчерицу не дозволяли величать, как других дочерей, ни высокородной госпожой, ни каким-нибудь другим почтительным прозвищем. Хотела было Госпожа из северных покоев дать ей такое имя, какое годится только для служанки, но побоялась, что мужу это Не понравится, и приказала: «Живет она в отикубо [2] – каморке, пусть и зовут ее «Отикубо». [3] Так это имя за ней и осталось. Сам тюнагон тоже не выказывал особой отеческой нежности к этой своей дочери. С самых ее младенческих лет он был к ней равнодушен, и потому она попала безраздельно во власть мачехи и нередко чувствовала себя одинокой и беззащитной. На всем свете не было у нее ни родных, ни близких, ни даже кормилицы, никого, кто мог бы послужить ей опорой в жизни, кроме одной молоденькой служанки [4]. Служанка эта, бойкого ума девица по прозванию Усироми, ходила за ней еще при жизни ее матери. Обе девушки от всей души жалели друг друга и не разлучались ни на одно мгновенье. В красоте Отикубо не уступала своим холеным и балованным сестрам, но на людях она не показывалась, и потому свет о ней ничего не знал. Чем старше становилась Отикубо, чем больше входила в разум, тем сильнее страдала оттого, что жизнь к ней так немилосердна и что на долю ее выпадают одни только горести. Она жаловалась на свою судьбу в песнях, всегда таких грустных. Вот одна из них: Девушка всегда была печальна. Ее грустный вид без слов говорил о том, как глубоко она чувствовала людскую несправедливость. От рождения Отикубо была наделена светлым умом и многими талантами. Она могла бы хорошо играть на семиструнной цитре, но кто стал бы учить ее? Только в самом раннем детстве, лет шести-семи, она училась у своей матери играть на цитре с тринадцатью струнами [5], и то в совершенстве овладела этим искусством. Когда ее младшему брату Сабуро, сыну законной жены тюнагона, исполнилось десять лет, он очень полюбил игру на цитре. – Обучи его, – приказала мачеха, и Отикубо иногда показывала мальчику, как надо играть на цитре. От скуки в свободные часы она начала заниматься шитьем и скоро научилась отлично владеть иглой. – Вот это похвально! – обрадовалась мачеха. – Девицы ничем не примечательной наружности должны прилежно учиться какому-нибудь мастерству. И посадила падчерицу за шитье, не давая бедняжке ни минуты отдыха. Отикубо пришлось одной мастерить все наряды для обоих мужей своих старших сестер. Иногда она ночами глаз не смыкала. Чуть опоздает, мачеха начнет донимать попреками: – Попросишь эту недотрогу сделать сущий пустяк, и то корчит недовольное лицо. Что же она считает подходящей для себя работой, скажите на милость? Девушка украдкой лила слезы и вздыхала: – О, как бы я хотела поскорее умереть! Тем временем торжественно отпраздновали совершеннолетие третьей дочери, Саннокими, и вскоре же выдали ее замуж за одного молодого человека в чине куродо-но сесе. А Отикубо стало еще тяжелее: пришлось шить для зятя новые наряды. В доме не было недостатка в молодых и красивых прислужницах, но кто из них согласился бы взять на себя такой низкий труд, как работа иглой! Служанки часто издевались над Отикубо, и она, проливая слезы над шитьем, сетовала: Усироми могла поспорить с кем угодно красивой наружностью и длинными прекрасными волосами [6], и потому ее приставили для услуг к новобрачной. Поневоле пришлось подчиниться. Грустно было Усироми, но что могла поделать? – Самое мое заветное желание в жизни: никогда не разлучаться с вами. Даже когда моя родная тетушка прислала за мной, я и то отказалась покинуть вас. За что же «не судьба послала такое наказание? Почему должна т служить не вам, моей любимой госпоже, а чужой женщине? – Полно, что за разница, ведь мы по-прежнему будем жить в одном доме. Я даже рада, ведь ты ходишь в жалких отрепьях, а теперь тебе подарят новые наряды. Усироми была полна признательности к своей юной (Госпоже за ее доброту и любовь. Она не в силах была видеть, как Отикубо грустит в одиночестве, и, страдая за нее душой, каждую свободную минуту прибегала к ней. Крепко же доставалось за это Усироми! – Отикубо по-прежнему то и дело зовет к себе эту служанку! – сердилась госпожа Китаноката. Не часто случалось теперь девушкам поговорить по душам. Даже звать Усироми стали теперь по-новому. Мачеха решила, что, раз она служит новой госпоже, то и прежнее имя ей не подходит, и дала ей новое – Акоги. В свите нового зятя, мужа Саннокими, находился один меченосец [7], очень смышленый молодой человек по имени Корэнари. Ему приглянулась Акоги. Долгое время они посылали друг другу любовные письма и, наконец, вступили в брачный союз. Супруги откровенно, без утайки, говорили обо всем между собой. Акоги часто рассказывала мужу о своей любимой госпоже, о том, какое доброе сердце у Отикубо, как она хороша собой и сколько ей приходится терпеть незаслуженных притеснений и обид от бессердечной мачехи. Заливаясь слезами, Акоги просила: – Ах, помоги мне устроить ее счастье! Вот было бы хорошо, если б мою барышню тайком выкрал из дому какой-нибудь достойный человек и женился бы на ней. Акоги с меченосцем все время говорили между собой о грустной участи Отикубо и от души ее жалели, стараясь придумать способ, как помочь ей. Мать этого меченосца была кормилицей одного знатного молодого человека по имени Митиери. Он был сыном главного начальника Левой гвардии и сам имел звание са-кон-но сесе: младшего начальника Левой гвардии. Юноша был еще не женат и потому расспрашивал всех о том, какие дочери имеются на выданье в благородных семьях. Как-то раз меченосец завел при нем речь о горькой участи Отикубо, и этот рассказ запал юноше в сердце. Митиери улучил минуту и, оставшись с меченосцем наедине, стал его подробно расспрашивать о ней. – Ах, несчастная, как, верно, тяжело у нее на душе! – воскликнул он. – Ты говоришь, она происходит из высочайшего рода… Устрой мне с нею тайную встречу! – Как же так сразу! Ведь она и в уме таких мыслей не держит. Я должен сначала сообщить ей о ваших намерениях и узнать ее ответ. – Введи меня к ней в покои, введи непременно, ведь она живет отдельно от семьи, у самых ворот… Меченосец рассказал обо всем Акоги. – Но у моей госпожи сейчас ничего подобного и в помыслах нет. Я слышала, кроме того, что этот молодой человек – порядочный повеса, – стала возражать Акоги. – Как же я стану уговаривать ее довериться известному ветренику? Но, увидев, что муж раздосадован отказом, она мало-помалу сдалась. – Хорошо, я поговорю с моей госпожой при удобном случае. Акоги отвели для жилья тесный закуток рядом с комнатой Отикубо. Но Акоги думала, что ей, как служанке, не подобает стелить свою постель вровень с господским ложем, и уходила спать в клетушку, пол которой был еще ниже, чем в покоях ее молодой госпожи. Был первый день восьмого месяца года. Отикубо лежала одна на постели. Не в силах сомкнуть глаз, она послала тихую мольбу к своей покойной матери: – Матушка, возьми меня к себе, мне так тяжело. О, если у тебя осталась Хоть капля жалости ко мне, Вернись, возьми меня с собой Не оставляй меня в добычу Печалям горестной земли. Так искала она утешения в напрасных жалобах. На другое утро Акоги попыталась было завести с ней разговор о любовных исканиях молодого вельможи. – Муж мой сказал мне то-то и то-то… Что вы об этом думаете? Ведь нельзя же вам до конца ваших дней оставаться одинокой. Девушка ничего не ответила. Акоги смутилась и не знала, как продолжать, а в это время ее позвали: – Подай госпоже Саннокими воду для умыванья! Так и пришлось ей уйти ни с чем. В глубине души Отикубо решила, что в жизни ей все равно нечего ждать хорошего. Несчастная сирота, потерявшая еще в раннем детстве мать, она только и мечтала о смерти. Даже если б она постриглась в монахини, ей все равно не удалось бы покинуть отцовский дом, где к ней так безжалостны. Нет, уж лучше умереть! Тем временем меченосец отправился во дворец отца Митиери. – Ну, что слышно насчет того дела? – нетерпеливо спросил юноша. – Я потолковал с моей женой, а она говорит: «Так сразу тут ничего не добьешься!» Обычно если у девушки есть родители, то можно как-нибудь поторопить сватовство, но отец молодой госпожи настолько под пятой своей супруги, что навряд ли с ним столкуешься. – Я же тебе говорил с самого начала: устрой нам тайную встречу. В такое семейство не очень-то приятно войти на правах законного зятя. Если я ее полюблю, то возьму себе в дом. А если она мне не понравится, то связь можно и прекратить под тем предлогом, что в свете пошли пересуды. – Я узнаю ее решение и сообщу вам, – сказал меченосец. – Ты погоди! Надо же мне посмотреть на эту девушку раньше, чем решить окончательно. Как я могу дать свое слово, не повидав ее? Ты скажи, что я, мол, человек верный, не покину ее скоро. – Не покинете скоро? И это, по-вашему, пылкое признание в любви? – нахмурился меченосец. – Я хотел сказать «никогда», но оговорился. – И Митиери со смехом вручил меченосцу любовное послание. – На, возьми, передай. Тот с неохотой принял письмо и отдал его Акоги. – Вот послание для твоей госпожи. – Ах, что за мерзость! Нет, уж избавь меня! Я не хочу подбивать свою барышню на разные глупости. – А ты все-таки уговори ее написать ответ. Ничего в этом нет дурного. Акоги отнесла письмо к Отикубо. – Вот послание от того молодого человека, о котором я вам недавно говорила. – Что ты делаешь? Если об этом узнает матушка, разве она меня похвалит? – ужаснулась Отикубо. – А когда ваша мачеха сказала о вас доброе слово? Вот еще была забота с ней считаться! Отикубо ничего не ответила. Акоги зажгла свечу и прочла письмо. В нем было только одно это стихотворение: – Какой изящный почерк! – тихонько ахнула от восторга Акоги, но, увидев, что Отикубо осталась безучастной, сложила письмо, спрятала его в ларец и вышла из комнаты. – Ну как, прочла твоя госпожа письмо? – полюбопытствовал меченосец. – Нет, и не взглянула даже. Так непрочитанным я его и спрятала. – Не понимаю. Уж все бы лучше, чем жить так, как она сейчас живет… И нам обоим, глядишь, этот любовный союз пошел бы на пользу. Наутро тюнагон заглянул по дороге из дому в комнатку своей дочери и увидел, что на ней самое убогое платье. Только длинные черные волосы, красиво рассыпаясь по плечам, несколько скрадывали безобразие этого наряда. Отцу стало жаль девушку. – Как ты плохо одета! Жаль мне тебя, ты совсем заброшена, но сначала ведь надо позаботиться о законных дочерях. Если подвернется тебе случай устроить свою жизнь, пожалуйста, без церемоний поступай сама как знаешь. Бедняжка, несладко тебе живется! Отикубо от смущения не могла выговорить ни слова… Под впечатлением этой встречи тюнагон сказал своей жене: – Сейчас я заглянул к Отикубо. На ней только одно убогое тонкое платье из некрашеной ткани. Нет ли у наших дочерей какого-нибудь лишнего старого платья? Нынче ночи такие холодные… – Ах, я ей все время дарила наряды. И куда только она их подевала? Совсем не умеет беречь! – Беда с ней! Отикубо рано лишилась материнских забот и к тому же, видно, неряшлива по натуре, – с досадой воскликнул тюнагон. Госпожа Китаноката велела падчерице сшить парадные хакама для младшего зятя. – Уж постарайся, сшей как можно лучше. За труды я подарю тебе хорошее платье. Восторгу девушки не было границ. Она сшила хакама [9] быстро и так красиво, что мачеха осталась довольна и подарила ей со своего плеча старое шелковое платье на вате, украшенное ткаными узорами. Стояла осенняя пора, когда ледяной ветер пронизывает до костей и не знаешь, как укрыться от холода. Отикубо так зябла, что обрадовалась и этому жалкому подарку. Видно, бедственная жизнь уже надломила ее гордый дух. У младшего зятя, куродо, был горячий нрав. Он громко возмущался всем дурным, но зато и до небес превозносил все хорошее. Вот и теперь тоже он не поскупился на похвалу: – Превосходная вещь! Отлично сшита! Прислужницы пересказали его слова мачехе. – Потише, не так громко! – прикрикнула она на них. – Еще, чего доброго, Отикубо вас услышит. Она и без того зазнается. Таких надо держать построже. Счастье для нее, что ей приходится услуживать другим, а то она возомнила бы о себе неизвестно что. Женщины тихонько шептались между собой: – Как только госпоже не совестно так безжалостно говорить о такой милой и скромной девушке! А между тем Митиери, решившись не отступать от своего, послал Отикубо второе любовное письмо, привязав его к пучку полевого мисканта. Уже завязали колос В сердце моем побеги любви О прекрасный цветок полевой! Прошелести чуть слышно, Голову тихо склони в ответ. Ответа не было. В один из дней, когда лил осенний дождь, он снова послал ей письмо: «Я слышал, что у вас нежная душа, а между тем вы не знаете сострадания. И опять никакого ответа. Но Митиери, упорствуя, написал снова: Так он писал ей почти каждый день, а Отикубо все не отвечала. Наконец Митиери сказал меченосцу: – Девушка эта, видно, очень застенчива. Она никогда еще не получала любовных писем и, наверно, даже не знает, как отвечать на них. Но я слышал от тебя, что у нее доброе сердце, открытое для сострадания, так почему же она не пошлет мне хоть самый краткий ответ? – Вот уж не знаю почему. Может, боится. Мачеха у нее – сущая ведьма. Молодая барышня живет в вечном страхе, только и думает, как бы не прогневить Госпожу из северных покоев каким-нибудь пустяком. Того и гляди, из дому выгонит. – Я же тебе все время говорю, введи меня без дальних слов в покои к девушке, – настойчиво потребовал Митиери, и тот не посмел ослушаться. Оставалось только найти удобный случай. Десять дней не было вестей от влюбленного. Наконец он написал: Я пытался усмирить свою любовь, но напрасно! Не в силах дальше так страдать, я снова пишу вам, хотя и сам понимаю, что нарушаю этим светские приличия…» Меченосец сказал Акоги: – На этот раз непременно нужно дать ответ. Уж ты как-нибудь уговори свою барышню, а то молодой господин бранит меня за недостаток усердия… – Госпожа моя сказала, что не умеет писать любовные письма, – отговаривалась Акоги. – Ты бы видел, как она смутилась. Она показала письмо Отикубо, но как раз в это время муж второй дочери собирался в отъезд по срочному делу. Отикубо спешно шила для него парадную одежду и опять не ответила на письмо. Митиери подумал, что она и в самом деле, как говорит Акоги, не умеет писать любовные письма, но он много слышал о том, какое доброе, отзывчивое сердце у Отикубо, и потому не терял надежды. Скорее ему был по душе такой скромный нрав девушки. – Что ты тянешь! – торопил он меченосца. Однако на господском дворе всегда толклось много народу и удобный случай все не представлялся. Митиери изнывал от любовной тоски. Но тут стало известно, что тюнагон отправляется в храм Исияма [11] исполнить один свой старинный обет. Все домочадцы принялись осаждать тюнагона просьбами, чтобы он взял их с собой. Даже старух и тех постеснялись оставить дома, одну только Отикубо покинули в ее каморке. Наканокими, вторая дочь, попробовала было вступиться за сестру: – Возьмем с собою и Отикубо. Жаль оставить ее, бедняжку, дома в одиночестве. Но Госпожа из северных покоев и слушать не стала. – Что за новости! Она никогда порога дома не переступала. Да и как она будет шить в дороге? Ни к чему приучать ее к ненужным развлечениям, пусть-ка лучше посидит дома взаперти. Акоги, как служанку третьей дочери – Саннокими, собрались было красиво нарядить и взять с собой, но она пожалела оставить свою прежнюю госпожу в одиночестве и отговорилась от поездки под предлогом, что у нее внезапно настало месячное очищение и в храме ей появляться нельзя. – Вот еще выдумки! – рассердилась Китаноката. – Ты это нарочно говоришь, потому что тебе жаль оставить Отикубо. – Ах, нет, напротив, мне очень досадно, что так случилось. Но ведь срок очищения скоро придет к концу. Если прикажете, я с радостью поеду. Кто же по доброй воле откажется от такого интересного путешествия? Старухи и то просятся… – говорила Акоги так убедительно, что Госпожа из северных покоев наконец поверила и приказала нарядить покрасивее и взять вместо нее в дорогу простую девушку для черной работы, а ей позволила остаться. В доме начались шумные сборы, поднялась дорожная суматоха, но наконец все уехали, и Акоги в наступившей тишине начала сердечную беседу со своей юной госпожой, чтобы развеять ее грусть. В это время принесли записку от меченосца: «Я слышал, что ты не поехала в храм вместе с другими. Если это правда, я сейчас же приду». Акоги написала ему в ответ: «Госпоже моей нездоровилось, и она осталась дома. Могла ли я покинуть ее? Нам очень скучно. Приходи навестить нас и принеси с собой те картины, которые ты однажды пообещал нам показать». А надо сказать, что у младшей сестры Митиери, носившей высокое звание младшей императрицы, было много свитков с красивыми картинами. Меченосец как-то говорил Акоги, что если молодой господин начнет посещать Отикубо, то он непременно покажет им эти свитки. Меченосец показал Митиери записку, полученную им от Акоги. – Так это рука твоей жены, Корэнари? Очень красиво пишет. Вот случай, которого мы ждали. Ступай туда, все устрой. – Дайте мне на время один свиток с картинами. – Нет, я сам покажу ей, как ты мне раньше советовал. Когда буду у нее… – Кажется, сейчас и в самом деле подвернулся удобный случай, – согласился меченосец. Митиери, смеясь, прошел в свои покои и нарисовал на белой бумаге недовольную физиономию мужчины: палец во рту, губы наморщены. Внизу он написал: «Вы хотели полюбоваться на картины, извольте, посылаю вам одну. Впрочем, это письмо – ребячество с моей стороны». Собираясь отнести послание господина, меченосец сказал своей матери, которая некогда была кормилицей Митиери: – Приготовь каких-нибудь вкусных лакомств и уложи их в корзинку. Я скоро за ними пришлю. Он отправился к дому тюнагона и вызвал Акоги. – А где же картины? – полюбопытствовала она. – Вот здесь. Отдай-ка это письмо барышне, тогда все узнаете. – Опять какой-нибудь обман, – нахмурилась Акоги, но все же отнесла письмо своей юной госпоже. Отикубо томилась от скуки и потому пробежала его взглядом. – Что такое? Ты просила свитки с картинами? – воскликнула она. – Да, я писала о них меченосцу, а господин сакон-но сесе, верно, видел мое письмо. – О, как это неприятно! У меня такое чувство, будто заглянули в самую глубь моего сердца. Для такой затворницы, как я, лучше оставаться безучастной ко всему на свете, – сказала Отикубо с недовольным видом. Меченосец позвал Акоги, и она вышла к нему. – А кто остался сторожить дом? – спросил он будто невзначай. – Как у вас стало пусто и уныло! Я сейчас пошлю к своей старушке за лакомством. – И он отправил нарочного к своей матери с наказом прислать все вкусное, что только найдется в доме. Та уложила разные лакомства как можно красивее в две корзинки. Большую из них она наполнила до краев всевозможным рисовым печеньем, белым и красным вперемежку, не забыла даже положить сверток с поджаренными зернами риса. И послала сопроводительное письмо: «Такие кушанья едят неохотно даже в бедных домах. Боюсь, что особам, живущим во дворце, они придутся не но вкусу. Этот жареный рис прошу передать девочке для услуг, как бишь ее по имени, кажется, Цую». Зная, как грустно живется покинутой всеми Отикубо, старуха всячески старалась показать, что рада услужить ей хоть малостью. Увидев корзинки с лакомствами, Акоги воскликнула: – Это странно. По какому случаю и жареный рис, и сладости? Что ты затеял? Меченосец засмеялся: – Знать ничего не знаю. Зачем бы я стал дарить такие пустяки? Это моя старуха додумалась своим разумом. Эй, Цую! Возьми убери это куда-нибудь. И Акоги с меченосцем стали, как всегда, толковать о своих господах. Решили, что молодой господин вряд ли пожалует в такую дождливую ночь, и спокойно легли спать. Отикубо тоже прилегла и одна в ночной тишине стала перебирать струны своей цитры. Полилась прекрасная, полная задушевной грусти мелодия. Меченосец заслушался. – Как чудесно она играет! – Правда, хорошо? А ведь покойная госпожа учила ее музыке очень недолго, когда девочке было всего лет шесть… Пока они так мирно беседовали между собой, Митиери украдкой приблизился к дому. Он послал одного из слуг сказать меченосцу: – Выйди ко мне немедленно для важного разговора. Тот сразу все понял и в замешательстве отозвался: – Слушаюсь, сейчас иду! – и торопливо вышел. Акоги тем временем пошла к своей госпоже. – Ну, что же? – спросил Митиери. – Я приехал в такой проливной дождь, неужели мне возвращаться ни с чем' – Вы так внезапно пожаловали, даже не предупредили меня заранее Как же так вдруг! – упрекнул его меченосец. – А ведь еще неизвестно, что скажет молодая госпожа. Вряд ли что-нибудь выйдет сегодня. – Не строй такой постной рожи! – И Митиери наотмашь ударил меченосца. Тот кисло улыбнулся. – Что с вами поделаешь! Извольте выйти из экипажа. И он показал Митиери дорогу в дом. Слугам было приказано прислать экипаж утром пораньше, пока еще будет темно. Меченосец остановился возле двери в свою комнату и стал тихим голосом давать юноше советы, что дальше делать. В такую позднюю пору можно было не опасаться внезапных гостей. – Я сначала погляжу на нее хоть в щелку, – сказал Митиери. Меченосец схватил его за рукав. – Постойте! Вдруг она покажется вам но такой красивой, как вы ожидали? Что тогда? Как в романах пишут, любезник взглянул на нее, а она – безобразная уродина… – Ну, тогда я вместо шляпы прикрою голову рукавом и убегу, – засмеялся Митиери. Меченосец спрятал его возле решетчатого окна [12], а сам решил караулить снаружи, опасаясь, как бы слуги, оставленные сторожить дом, не приметили незваного гостя. Митиери заглянул внутрь. Тесная каморка была еле освещена тусклым огоньком светильника, зато ни церемониальный занавес, ни ширмы не мешали взору, все было хорошо видно. Лицом к нему сидела какая-то миловидная женщина с длинными прекрасными волосами, должно быть, Акоги. Поверх тонкого белого платья на ней было надето второе – из блестящего алого шелка. Перед ней, опираясь на локоть, полулежала на постели совсем юная девушка. Наверно, она! Белое платье облегало ее тонкий стан свободными легкими складками, ноги были прикрыты теплой одеждой из красного шелка на вате… Она глядела в другую сторону, лица почти не было видно. Головка у нее была прелестной формы, волосы удивительно красиво падали на плечи, но не успел он налюбоваться, как огонь вдруг погас. «Какая досада!» – подумал Митиери, и в душе его вспыхнула решимость добиться победы во что бы то ни стало. – Ах, какая темнота! Ты говорила, что к тебе пришел твой муж. Иди к нему скорей! Голос девушки, такой нежный, красивый, пленял слух… – К мужу пришел гость, а я пока побуду с вами. Дома почти никого не осталось, должно быть, вам страшно одной, – ответила прислужница. – Мне часто бывает страшно. Я уж привыкла. Когда Митиери вышел из своего тайника, меченосец начал его поддразнивать: – Ну, что скажете? Проводить вас домой? А где же ваша шляпа? Изволили забыть ее с перепугу? – О! Ты человек пристрастный, ведь ты без памяти влюблен в свою жену, – усмехнулся в ответ Митиери. А сам в это время думал: «Какое старое, изношенное платье у бедняжки! Ей будет совестно передо мной…» – Позови свою жену поскорей и ложись-ка спать, – нетерпеливо приказал он. Меченосец пошел к себе в спаленку и позвал Акоги. – О нет, эту ночь я проведу возле госпожи. А ты ложись поскорее спать или в нашем закутке, или где сам знаешь, – начала было отнекиваться Акоги. – Я только хочу передать тебе то, о чем рассказал мне мой гость. Это очень важное дело. Выйди ко мне хоть на минутку, – попросил он снова через служанку Цую. Наконец Акоги отодвинула в сторону дверь и крикнула в сердцах: – Ну, в чем дело? Что ты здесь буянишь? Меченосец обнял ее: – Гость сказал мне: «Не спи один в такую дождливую ночь». Идем со мной! Акоги засмеялась. – Послушайте его! Вот нашел важное дело! Но меченосец насильно заставил ее лечь с ним рядом и, не говоря ни слова, прикинулся спящим. Сон не шел к Отикубо. Полулежа на своей постели, она стала перебирать струны цитры и тихо запела: Митиери устал ждать и, подумав, что сейчас настала удобная минута – поблизости никого нет, – ловко при помощи кусочка дерева приподнял верхнюю створку решетчатого окна и пробрался в комнату. Отикубо в испуге хотела было бежать, но он крепко сжал ее в объятиях. Акоги, спавшая вместе с меченосцем в соседней комнате, услышала, как стукнуло окно. «Что там такое!» – в испуге подумала она и попыталась было вскочить с постели, но меченосец силой удержал ее. – Пусти меня! Там створка окна стукнула. Пойду посмотреть, что случилось. – А, пустое! Это собака. Или крыса. Нечего бояться. С чего ты так всполошилась? – уговаривал он жену. – Нет, что-то неладно. Уж, наверно, ты подстроил что-нибудь. Оттого меня и не пускаешь. – С чего бы это я стал строить козни! Успокойся, ляг! – Крепко обняв жену, он заставил ее лечь снова. В страхе за свою госпожу Акоги горько плакала и сердилась, но вырваться так и не смогла. – Ах, несчастье! Ах ты, бессердечный! Между тем Митиери, держа девушку в объятиях, распустил на ней пояс и лег рядом с ней на ложе. Вне себя от ужаса и отчаяния Отикубо заливалась слезами, дрожа всем телом. – Вы так грустны! Мир кажется вам обителью печали. Вы хотите скрыться в глубине гор, где вас не настигнут вести о земных горестях, – попытался заговорить с ней Митиери. «Кто это так говорит со мной? – подумала Отикубо. – Ах, наверно, тот знатный юноша!» И вдруг она вспомнила, что на ней старое платье и заношенные хакама! Девушке захотелось тут же умереть на месте со стыда, и она зарыдала. Вид ее печали невыразимо трогал сердце. Митиери в душевном смятении не находил слов утешить ее. Акоги была рядом, за стеною, и до нее донесся звук приглушенных рыданий госпожи. «Так и есть!» – подумала она и в тревоге хотела было бежать на помощь, но меченосец снова не пустил ее. – Что же это! Погубил мою госпожу, а меня держишь силой! О, недаром мне почудилось что-то неладное, жестокий ты, низкий человек! – Акоги, не помня себя от гнева, вырывалась из рук меченосца. А тот лишь посмеивался: – Знать ничего не знаю, зачем зря меня винить! Вор не мог сейчас забраться в опочивальню твоей госпожи. Значит, там любовник. Какой толк бежать туда сейчас, подумай сама. – Нечего прикидываться, будто ты здесь ни при чем, – рыдала Акоги. – Говори сейчас, кто этот мужчина? Ах, ужасное дело! Бедная моя барышня! – Что за ребячество! – потешался меченосец. Акоги еще сильнее рассердилась на него. – И я доверилась такому бессердечному человеку! – воскликнула она с горечью. Меченосцу стало жаль ее. – По правде говоря, молодой господин пожаловал сюда, чтобы побеседовать с твоей госпожой. Что здесь дурного? Зачем так шуметь? Видно, их союз был заключен еще в прежней жизни [13]. Против судьбы не поспоришь. – Ты мне и словом не обмолвился, а госпожа моя подумает, что я с тобой в сговоре, вот что мне горько! Ах, зачем только я покинула ее нынче ночью! – сетовала Акоги, негодуя на мужа. – Не тревожься, она поймет, что ты ни о чем не знала. За что ты так сердишься на меня? – И не давая ей времени опять разразиться упреками, меченосец снова заключил жену в объятья. Митиери тихо говорил девушке: – Отчего вы так бесчувственны к моей любви? Пусть я человек ничтожный, но все же, мне кажется, вам незачем приходить в такое отчаяние. Сколько раз посылал я вам письма, а вы ни разу не удостоили меня ответом! Я решил было не утруждать вас больше, раз я так вам противен. Но не знаю сам почему, с тех пор как я начал писать вам, вы мне сделались очень дороги. Ах, должно быть, ваша ненависть ко мне предопределена еще в прошлой жизни, и потому я не питаю чувства горечи за то, что вы ко мне так жестоки. Отикубо казалось, что она умрет со стыда. На ней было только одно тонкое платье и хакама, изношенные до того, что местами сквозило нагое тело. Не описать словами, как ей было тяжело. По ее лицу струился холодный пот, еще более обильный, чем слезы. Заметив, в каком она состоянии, Митиери проникся к ней жалостью и нежностью. Он начал всячески успокаивать ее и утешать, но Отикубо не в силах была вымолвить ни слова. Сгорая от стыда, девушка в душе винила во всем Акоги. Наконец кончилась эта грустная ночь. Раздался крик петуха. Митиери воскликнул в тоске расставанья: Молю, отвечайте мне хоть иногда, а то я подумаю, что вы совсем дикарка, не знающая света. И вдруг Отикубо невольно, словно в полузабытьи, прошептала: Голос ее ласкал слух. До тех пор Митиери был влюблен не слишком глубоко, но с этого мгновения полюбил по-настоящему. – Экипаж прибыл! – донеслось с улицы. – Пойди доложи! – велел меченосец жене. – Нынче ночью я прикинулась, будто ничего не слышу, значит, если я прибегу к ней так рано, она поймет, что я все знала. Подлый ты человек! Из-за тебя моя дорогая госпожа меня возненавидит. В своей ребяческой досаде Акоги казалась ему еще милее прежнего. – Ну что ж! Если госпожа твоя тебя возненавидит, то я еще крепче буду любить, – пошутил меченосец и, подойдя к окну комнаты Отикубо, подал условный знак, кашлянув два-три раза. Митиери быстро вскочил с постели и стал помогать Отикубо переодеться в дневную одежду. Увидев, что девушка стынет от холода, потому что у нее нет даже тонкого платья хитоэ [14], он снял с себя свое и накинул ей на плечи. Отикубо до крайности смутилась. Акоги между тем была в большом затруднении. Она не посмела дольше без всякого явного повода оставаться у себя в комнате и явилась к своей госпоже. Отикубо лежала на постели. Пока Акоги раздумывала, с чего бы начать разговор, прибыли два письма – и от ее мужа, и от Митиери. В письме меченосца говорилось: «Несправедливо нападать на меня с такими жестокими упреками за то, что совершилось прошлой ночью без моего ведома. Вперед я не буду сопровождать молодого господина, если твоей госпоже будет грозить малейшее неуважение. Испуганная тем, что произошло вчера, ты боишься, как бы не случилось в будущем чего-нибудь еще худшего, и, верно, клянешь меня, думая: „Какой негодяй! Он мог обидеть даже мою кроткую госпожу!“ Из-за этого мне стала несносной самая мысль о любовном союзе между нашими господами. Но как быть? Молодой господин шлет письмо. Надо дать на него ответ. Так уж в свете водится. А ты со своей стороны напиши мне обо всем, что тебя тревожит». Акоги подала Отикубо любовное послание от Митиери. – Вот письмо к вашей милости. Странное дело, вчера я вдруг уснула крепким сном и не заметила, как наступило утро… Впрочем, вы, верно, думаете, что я ищу оправданий. Акоги пыталась угадать, что на сердце у ее юной госпожи. – Если б только я знала, разве я стала бы молчать! – всячески клялась она в своей невиновности, но ответа не было. Отикубо продолжала лежать неподвижно. – Так вы все-таки думаете, что я знала! Какая жестокость! Я много лет служила вам верой и правдой. Неужели я решилась бы на такое бесчестное дело! Вас покинули одну дома, я пожалела вас, отказавшись от чудесной поездки, и вот награда! Вы даже не хотите слушать никаких оправданий. Если ваше сердце ничем нельзя тронуть, то как могу я служить вам? Уйду куда глаза глядят! – плакала Акоги. Отикубо стало жаль ее. – О нет, я не думаю, что ты об этом знала заранее. Все случилось так неожиданно, так внезапно! Но как ни велико мое отчаяние, к нему еще примешивается стыд, ведь он видел меня в таком жалком тряпье. Если б жива была моя матушка, разве могло бы со мной случиться такое несчастье? – говорила Отикубо, роняя слезы. – Это сущая правда. У вас презлая мачеха. Наверно, господин сакон-но сесе услышал о том, как она бессердечна, и проникся сожалением к вашей участи. Понимаю, каково у вас сейчас на душе. Но все же если только чувство молодого господина к вам останется неизменным, то радоваться надо тому, что случилось, а не плакать. – Ах, на что я могу надеяться! Он видел меня в лохмотьях… Кто может полюбить такое пугало! А что скажет моя строгая мачеха, когда слухи дойдут до ее ушей? «Если она взяла себе мужа и собирается без моего ведома шить на чужую семью, – скажет мачеха, – то нечего ей оставаться в моем доме». Увидев, в каком страхе находится Отикубо, Акоги стала ее успокаивать: – Ну и пусть, вот еще беда! Что же вам весь свой век, что ли, здесь мучиться! Да это счастье, если она вас выгонит! До каких пор можно терпеть! Разве не пугает вас мысль о том, что вам придется все время шить на ее зятьев? Между тем посланец попросил дать ответ на письмо. – Скорее прочтем это послание. Ведь слезами теперь горю не поможешь. Акоги раскрыла письмо и показала его своей госпоже. Она пробежала его глазами, не подымая головы. В письме было лишь это стихотворение, и больше ничего. Отикубо не стала отвечать, сославшись на нездоровье. Акоги написала меченосцу: «Не по сердцу мне твои поступки. Что все это означает? Вчерашнее твое поведение отвратительно, подло, чудовищно! Ты обнаружил такую бездну душевной низости, что я не смогу доверять тебе в будущем. Госпожа моя так жестоко страдает, что до сих пор не может подняться с постели. Письмо молодого господина осталось непрочитанным. Мне так жаль мою госпожу! Душа надрывается глядеть на нее!» Меченосец поспешил рассказать обо всем Митиери. Тот не поверил, что он настолько противен девушке, а подумал, что она стыдится своего нищенского наряда, пожалел ее и еще больше затосковал по ней. В тот же день он написал ей другое письмо: «Отчего бы это? Вы по-прежнему суровы ко мне, а между тем моя нежность к вам все растет. В письме меченосца говорилось: «Будет очень плохо, если барышня твоя и на этот раз не даст ответа. Надо постараться, чтоб они полюбили друг друга всей душой. Чувство молодого господина, как я вижу, долговечное. Он и сам так говорит». Акоги стала упрашивать свою госпожу на этот раз непременно ответить на письмо. Но при мысли о том, какое впечатление должен был произвести ее жалкий вид на Митиери, Отикубо не помнила себя от стыда и отчаяния и никак не могла собраться с духом написать ответ. Она лежала на постели, накрывшись с головой одеялом. Устав уговаривать ее, Акоги написала мужу: «Госпожа моя прочла письмо, но так страдает, что не в силах отвечать. Ты пишешь, что любовь молодого господина прочна и долговечна. Как можно об этом судить? Ведь не прошло и дня со времени их первой встречи… Если господин сакон-но сесе рассердится на то, что ответа опять не было, постарайся как-нибудь смягчить его досаду». Меченосец показал Митиери письмо своей жены. – О, жена у тебя умница, умеет кстати сказать слово, – улыбнулся Митиери. – А химэгими [15], должно быть, почувствовала легкую дурноту от избытка застенчивости и смущения… Между тем Акоги была одна, посоветоваться ей было не с кем. Сердце у нее разрывалось на тысячу частей от тревоги. Ей не сиделось на месте. Она принялась смахивать пыль, но прибрать покрасивее комнатку Отикубо никак не удавалось: не было ни ширм, ни занавеса. Отикубо все лежала неподвижно. Акоги хотела было поднять ее, чтобы привести в порядок постель. Лицо девушки опухло от слез, глаза покраснели до того, что она стала сама на себя не похожа. Акоги, пожалев ее, заботливо сказала ей тоном старшей: – Причешите волосы. Но Отикубо только проронила в ответ: – Мне совсем худо, – и даже не подняла головы. У Отикубо было несколько цепных вещей, доставшихся ей по наследству от покойной матери, и среди них очень красивое зеркало. «Хорошо, что хоть зеркало есть! – подумала Акоги и, обтерев его, положила у изголовья Отикубо. Акоги хлопотала, выполняя одна за двоих работу и камеристки и простой служанки. – Сегодня он придет непременно», – думала она с тревогой. – Простите за смелость, но эти хакама еще совсем новые… Как досадно! Первая встреча, и вдруг он увидел вас в таком жалком уборе… На Акоги были нарядные хакама, которые она надела всего раз-другой во время ночного дежурства в господских покоях. Она решила тайком от всех подарить их Отикубо. – С моей стороны это, конечно, большая дерзость… Но ведь никто не узнает. Пожалуйста, не отказывайтесь. Отикубо стыдилась принять подарок, но в то же время ей слишком горько было думать, что и нынешней ночью она предстанет перед своим возлюбленным в таком жалком виде, и она, поблагодарив, нехотя надела их. – На празднике по случаю совершеннолетия вашей сестры Саннокими мне подарили две-три палочки для возжигания ароматов. Сейчас они нам пригодятся. Акоги зажгла палочки и окурила ароматом платье Отикубо. «Необходим широкий занавес, чтобы загородить постель, – думала она. – Как быть, ума не приложу. Может, взять в долг на время у кого-нибудь? Ночная одежда у нее совсем плохая, тонкая… У кого бы попросить красивую одежду?…» У Акоги голова пошла кругом от забот. Она решила срочно послать письмо своей тетке, муж которой раньше служил в императорском дворце, а теперь был назначен правителем провинции Идзуми. «Прошу вас не отказать мне в неотложной просьбе. Одна важная особа должна провести ночь в нашем доме, потому что дорога грозит ей бедой [16]. Нужен занавес. А ночная одежда моей госпожи мне кажется совсем не подходящей для такой важной гостьи. Нет ли у вас хорошей? Пожалуйста, одолжите на время. Я бы не стала тревожить вас по пустякам…» – торопливо писала Акоги. Тетка ответила ей: «Я так была огорчена твоим долгим молчанием, что очень рада этому случаю. Напишу тебе обо всем после, а теперь о деле. Ночная одежда у меня самая грубая, но ведь я сшила ее для себя самой. У вас в доме, наверное, много таких. Посылаю и занавес». Теплая одежда на вате была двухцветной: верх светло-пурпурный, а подкладка синяя. Радости Акоги не было конца. Она с торжеством показала новый наряд своей госпоже. Но как раз когда Акоги поспешно развязывала шнуры занавеса, появился Митиери, и она провела его к своей госпоже. Отикубо все еще лежала на постели. При виде гостя она из вежливости хотела было встать. – Зачем вы встаете, вам ведь нездоровится! – ласково сказал ей Митиери. Одежды девушки благоухали. На ней были и красивое хитоэ и нарядные хакама. Чувствуя, что сейчас она одета не хуже других, Отикубо не испытывала прежнего жгучего стыда и Митиери тоже почувствовал себя спокойнее. В эту ночь Отикубо иногда решалась проронить несколько слов в ответ своему возлюбленному. Наступил рассвет, прервав любовные речи юноши. Доложили, что прибыл экипаж. – Что это, как будто дождь! Подождите немного, – отозвался он, не поднимаясь с ложа. Надо было молодым господам подать воды для умывания и завтрак. Акоги отправилась на кухню. Вообще в отсутствие господ в доме ничего не готовили, но она попробовала выпросить что-нибудь у стряпухи. – Прошлым вечером к моему мужу зашел один приятель, чтобы потолковать о делах, но из-за проливного дождя ему пришлось заночевать. Хотелось бы угостить его завтраком, да, на беду, у меня ничего нет. Извини, пожалуйста, за просьбу, но не дашь ли ты мне немного вина? И не осталось ли у тебя немного сушеных водорослей на закуску? Дай хоть чуточку. – Ах, от души жалею тебя. Досадно, конечно, если нечем угостить знакомого человека. У меня, пожалуй, найдутся кой-какие лакомства. Я берегла их к приезду хозяев. – О, когда господа пожалуют, то, верно, сразу же будет устроено славное угощение в честь их приезда. На это ты первая мастерица! Акоги заметила, что стряпуха пришла в хорошее расположение духа, и без дальних церемоний наполнила вином стоявший поблизости кувшинчик. – Оставь, пожалуйста, хоть немного на донышке. – Хорошо, хорошо! – отозвалась Акоги и, завернув в бумагу немного сушеных водорослей и рисовых зерен, положила сверток в корзинку для угля и понесла в свою комнату. Позвав служаночку Цую, она приказала ей: – Приготовь-ка завтрак, да смотри, повкуснее, – а сама отправилась искать красивый поднос. Но первым делом она стала думать, где можно найти тазик для умывания. «У моей госпожи, конечно, такого не найдется. Возьму-ка я на время тазик Саннокими и подам в нем воду», – сказала она самой себе и распустила по плечам свои скрученные в узел волосы, чтобы предстать перед господами в подобающем виде. Отикубо лежала на постели, истомленная душевной мукой. Появилась Акоги в красивой одежде, наряженная самым парадным образом, поясок повязан с изящной непринужденностью… Сзади со спины было видно, что ее длинные черные волосы стелются за ней по полу. Меченосец проводил свою жену влюбленным взглядом. По дороге в покои Отикубо Акоги сказала как бы про себя: – Оставить, что ли, оконные решетки закрытыми? Митиери услышал, и ему захотелось посмотреть на свою возлюбленную при ярком свете. – Госпожа приказала открыть окно. Здесь очень темно, – сказал он. Акоги подставила себе под ноги какой-то случайно стоявший на веранде ящик и подняла решетчатую раму. Митиери встал с ложа, оделся и спросил: – Что, экипаж мой прибыл? – Стоит перед воротами. Он уже собрался уходить, как вдруг Акоги подала на подносе изысканный завтрак. Не был забыт и тазик с водой для умывания. «Что за чудо!» – удивился Митиери, так много слышавший о том, в какой нищете живет девушка. Он никак не мог взять в толк, откуда что взялось. По счастью, начал накрапывать небольшой дождь. Кругом было безлюдно и тихо. Собираясь уходить, Митиери бросил быстрый взгляд на свою возлюбленную. В ярком утреннем свете она показалась ему невыразимо прекрасной и еще желанней прежнего. Когда Митиери ушел, Отикубо немного отведала от поданных на завтрак лакомств и потом снова легла. Близилась третья свадебная ночь, когда полагается угостить молодых особыми лакомствами. Что было делать? «Он непременно пожалует», – думала в тревоге Акоги, но посоветоваться ей было не с кем, и она снова написала своей тетке в Идзуми: «Я от всей души благодарю вас за то, что вы прислали мне все, о чем я просила. Боюсь надоесть вам своими просьбами, но случилось так, что нынешним вечером мне непременно надо подать гостям рисовое печенье – мотии [17]. Пожалуйста, пришлите вместе с ним еще немного каких-нибудь сладостей. Я думала, что гостья пробудет у нас всего день-другой, но ей придется сорок пять дней ожидать, чтобы можно было продолжать дорогу со счастливым предзнаменованием. Позвольте мне оставить у себя ненадолго присланные вами вещи. Кстати, не найдется ли у вас красивого тазика для умывания? Простите, что я докучаю вам множеством просьб, но вы, тетушка, всегда были для меня главной опорой в жизни…» От Митиери прибыло любовное послание: Отикубо впервые послала своему возлюбленному ответную песню: Почерк у нее был удивительно изящный. Восхищенный взгляд, которым смотрел на ее письмо Митиери, без слов говорил о том, что любовь в его сердце обрела новые силы. Акоги получила от своей тетушки такой ответ: «Я всегда мечтала заменить тебе твою покойную мать, ведь у меня нет собственных дочерей. Заботиться о тебе, как о родном детище, окружить тебя самым нежным попечением, чтобы жизнь твоя текла легко и радостно, – вот что было всегда моим самым заветным желанием. Но, сколько раз я ни присылала за тобой, ты неизменно отвечала мне отказом. Как же было мне не обижаться на тебя! Распоряжайся как хочешь всем, что я тебе прислала. Посылаю тебе и тазик для умывания. Но я удивлена! Ведь во дворце, где ты служишь, такие вещи должны быть в изобилии… Что ж ты раньше не попросила меня прислать их? Неприятно и унизительно нуждаться в самом необходимом. Как это могло случиться? Мотии – дело нехитрое, я сейчас же их приготовлю. Но твои просьбы наводят меня на мысль, что в доме у вас появился молодой зять. Верно, готовится угощение в честь третьей ночи. Что б там ни было, хочу тебя повидать, я стосковалась по тебе. Проси у меня все, что только тебе понадобится. Муж мой управляет владениями, приносящим очень хороший доход, и я могу прислать любую вещь, в которой у тебя встретится нужда». Акоги была вне себя от радости, получив это письмо, такое нежное и ласковое. Она показала его своей госпоже. – К чему это угощение? – недоуменно спросила Отикубо. – Так. Есть один маленький повод, – лукаво усмехнулась Акоги. Скоро из дома ее тетки доставили великолепный о-дзэн [18]. Тазик для умывания тоже радовал глаза. В большой корзине был ослепительно белый рис и бережно завернутые в бумагу лакомства и закуски. «Нынче как раз третья ночь поело их первой встречи, – думала Акоги, вынимая из корзины и раскладывая на подносе разные кушанья: сухую рыбу, фрукты, каштаны. – Я смогу подать отличное угощение, как следует по обычаю». Но когда день стал склоняться к вечеру, дождь, притихший было, полил снова, грозя сделать дороги непроезжими. У Акоги душа была не на месте от страха, что обещанное теткой «печенье третьей ночи» не успеет прибыть вовремя. Но вдруг слуга под большим зонтом принес ларец из дерева магнолии. Словами не выразить, как обрадовалась Акоги. Открыла крышку, взглянула… И когда только тетушка успела? Было там и печенье двух сортов с душистыми травами, и обычное печенье тоже двух сортов, все самого миниатюрного размера, и притом искусно окрашенное в разные цвета… А в сопроводительной записке говорилось: «Я изготовила это печенье второпях. Вряд ли я сумею угодить своей стряпней изысканному вкусу твоих гостей. Очень жалею, что у меня не было возможности проявить в полной мере мое усердие». Посланец спешил вернуться, пока дождь не сделает дорогу совсем непроходимой, он даже отказался от угощения и только выпил немного вина. Акоги, полная радости, поспешно набросала короткое письмецо: «Благодарность мою не выразить словами!» Наконец все приготовления были успешно закончены. О, счастье! Она положила немного печенья в чашечку с крышкой и отнесла своей госпоже. С наступлением темноты дождь полил такими яростными потоками, что страшно было даже голову высунуть из дома. Митиери сказал меченосцу: – Жаль, но, кажется, нельзя будет мне туда поехать. Взгляни, что делается на дворе. – Вы только начали посещать этот дом, – ответил меченосец с озабоченным видом, – были там всего раз-другой. Очень досадно, если сегодня вы не сможете поехать. Но, на беду, зарядил такой дождь… Что ж делать, это не ваша вина. Извольте только написать госпоже, почему вы сегодня не можете быть у нее. – Это верно. Митиери поспешно взялся за кисть: «Я думал посетить вас нынче ночью, но проливной дождь помешал мне. Не подумайте обо мне дурного. Сердце мое по-прежнему вам предано». Меченосец отправил Акоги записку: «Я скоро буду. Молодой господин тоже собирался к вам и очень огорчен тем, что дороги стали непроезжими». Все хлопоты Акоги кончились ничем. В жестокой досаде она ответила меченосцу: «Ах, вот оно что! Дождь, видите ли, помешал! А разве не говорит старая песня: Но у господина сакон-но сесе нет сердца! Ты пишешь самым беззаботным образом, что явишься к нам один. Навлек на мою госпожу такое несчастье, а самому и горя мало! О, недаром поется в песне: Так он не изволит прийти даже на третью ночь! Ну и пусть!» Отикубо написала только: Письма эти были доставлены поздно вечером. Уже минул час Пса [19]. Когда Митиери при свете огня увидел стихотворение Отикубо, его сердце переполнилось жалостью к ней. Прочтя письмо жены меченосца, он заметил: – Здесь много несправедливых упреков, но ведь нынче и в самом деле третья ночь! Пропустить ее не предвещает ничего хорошего. Дождь полил еще сильнее. В печальной задумчивости юноша полулежал, опершись щекой на руку. Меченосец, тяжело вздохнув, собрался было отправиться в дорогу один, но Митиери окликнул его: – Подожди немного! Ты что хочешь делать? Идти туда? – Да, я хочу сказать им несколько слов в утешение. – Ну, в таком случае и я с тобой. – Вот это отлично! – Достань мне большой зонт. Я сейчас переоденусь. – И с этими словами Митиери прошел в глубь дома, а меченосец отправился искать зонт. Между тем Акоги, не зная, что Митиери решился прийти пешком, несмотря ни на что, громко жаловалась: – Ах, проклятый дождь! Отикубо увидела, что Акоги выходит из себя от досады, и, стараясь скрыть огорчение, спросила: – Отчего ты так бранишь его? – Да, если б он еще моросил понемногу! Так вот нет же, как назло, хлынул потоком, противный! Отикубо еле слышно прошептала слова из одной песни о любви: «Что у нее на сердце?» – смутилась Акоги и молча прилегла, подперев голову рукой. Между тем Митиери скинул с себя верхнюю одежду, надел взамен простое некрашеное платье и пустился в дорогу в сопровождении одного только меченосца. Спрятавшись от дождя вдвоем под одним огромным зонтом, они потихоньку открыли ворота и крадучись вышли на дорогу. Стояла непроглядная тьма. Спотыкаясь, путники еле брели по скверной, усеянной выбоинами дороге, как вдруг на перекрестке им попалась навстречу ватага каких-то челядинцев с факелами в руках. Крича во все горло, они сгоняли прохожих с дороги; видно, должна была проехать важная персона. Улица была такая тесная, что укрыться от них было негде. Митиери и меченосец попробовали было пройти незамеченными вдоль стены, прикрываясь зонтом, чтобы их не узнали в лицо, но стражники загалдели: – Эй вы там, прохожие люди! Куда это вас несет ночью в темноте под проливным дождем? И почему вы только вдвоем? Хватай их! Что было делать! Пришлось остановиться, как было приказано, на самом краю дороги. Стражники, размахивая факелами перед самым их носом, орали: – Гляньте-ка, да у них ноги совсем белые! Выходит, это не грабители с большой дороги. Но один возразил: – Так что же! У домушников ноги всегда белые. Митиери с меченосцем попробовали было пройти дальше, но стражники крикнули: – Наглецы! Как вы смеете стоять во весь рост! А ну, кланяйтесь в землю, живо! – и давай молотить кулаками но зонту. Хочешь не хочешь, пришлось бить челом на грязной, покрытой навозом дороге. Но грубияны не унимались: – А-а, вы еще нарочно зонтом загораживаетесь! – и потянули зонт в сторону, так что оба молодых человека свалились прямо на груду навоза. А стражники, освещая их огнем факелов, издевались над ними: – Вон на том, глядите, шелковые штаны. Это какой-нибудь бедняк вырядился так, чтобы пойти к своей любовнице. Наконец они ушли, и путники могли подняться на ноги. – Это, видно, начальник дворцовой стражи делал ночной обход, – разговаривали они между собой смеясь. – Душа в пятки ушла от страха. «Домушники с белыми ногами». Ловко придумали. Вот потеха! – Ну, идем скорее домой! – воскликнул Митиери. – Мы перемазались в навозе. От нас дурно пахнет. Если явимся в таком виде к нашим возлюбленным, то нас ждет плохой прием. Еще, чего доброго, отвернутся от нас. Меченосец прыснул от смеха. – О нет! Если мы придем в такой проливной дождь, то докажем нашу преданность. Им покажется, что от нас исходит не вонь, а сладчайшее благоуханье. К тому же мы уже прошли более половины дороги. Домой возвращаться – дальше. Прошу вас, будем продолжать наш путь. Митиери согласился с ним в душе, что жалко будет упустить такой случай доказать Отикубо. насколько глубока его любовь, и снова пустился в дорогу. Ворота были уже закрыты на ночь, и они с трудом достучались. Меченосец провел молодого господина в свою комнату. – Прежде всего нам нужна вода, – сказал он и, обмыв ноги Митиери, помылся сам. – Встанем утром пораньше и уйдем затемно. Нечего мешкать. Вид у нас самый плачевный, – решил Митиери и постучал в окно комнаты своей возлюбленной. Отикубо была полна печали, думая, что ее покинули, – так скоро и так жестоко! Но больше всего она боялась, что строгая мачеха все узнает… Бедняжка глаз не могла сомкнуть. Уткнувшись в свою подушку, она заливалась слезами. Акоги, огорченная тем, что все ее труды пропали даром, лежала, опершись на руку, напротив своей госпожи. Услышав стук, она проворно вскочила. – Что это? Кажется, в окно постучали… – Отоприте! – послышался голос. Изумленная Акоги подняла решетчатую створку, и Митиери появился в комнате, но в каком виде! На нем сухой нитки не было. «Неужели пешком?» – подумала Акоги. Чувство радостной благодарности переполнило ее сердце до краев. – Как случилось, что вы так промокли? – спросила она. – Да вот твой муж, Корэнари, все тревожился, что ему предстоит строгий расчет с твоей госпожой, и мне стало его жаль. Я тоже закатал свои хакама до самых колен, подвязал шнурками – и в путь! Но по дороге упал прямо в грязь, – говорил он, торопливо раздеваясь. Акоги накинула на него одежду своей госпожи. – Дайте сюда, высушу! – сказала она, принимая от него сырое платье. Митиери подошел к своей возлюбленной и сказал с упреком: – Разве я не заслужил того, чтобы меня крепко обняли и сказали мне: «Ах, в каком виде вы пришли, бедный мой!» Он протянул к ней руки и почувствовал, что рукава ее слегка влажны. «Так, значит, она плакала!» Митиери был тронут и сложил такую начальную строфу: Отикубо закончила танку, молвив в ответ: – Вы говорите, что дождь печалится о вашей судьбе? Но тогда зачем же он льет понапрасну? Ведь я здесь! – И он опустился на ложе рядом с ней. Акоги красиво уложила печенье на крышке ларца и подала со словами: – Отведайте, пожалуйста! Митиери отозвался: – Сил нет, как спать хочется. – Ах, что вы! Нынче вечером непременно надо съесть немного этого печенья. – Почему? – поднял он голову и увидел «печенье третьей ночи». «Кто это так красиво его приготовил? – подумал Митиери. – Значит, меня ждали!» Ему вдруг стало смешно. – Ах, это мотии! Я слышал, что новобрачных угощают этим печеньем, согласно старинному обряду. Что за обряд такой? – А вы будто до сих пор не знаете? – ехидно заметила Акоги. – Конечно, пет. Когда же одинокому холостяку случается пробовать свадебное печенье? – Новобрачный должен съесть три штуки. – Просто-напросто? Как это обыденно! Три штуки? А сколько же должна съесть новобрачная? – Сколько ее душе хочется, на это нет правил, – засмеялась Акоги. – Ну, тогда и вы отведайте, – сказал он Отикубо, но она смущенно отказалась. Митиери с торжественным видом съел три штуки. – А что, молодой муж Саннокими тоже ел это печенье, как я? – Уж само собой, ему тоже подавали, – улыбнулась Акоги. Было уже поздно, и молодые скоро уснули. Акоги пошла к меченосцу. Он был еще совсем мокрый и сидел, съежившись в комок от холода. – Как ты промок! Зонта, что ли, не было? Меченосец тихим голосом рассказал ей про встречу с ночной стражей. – Ну, что ты скажешь? О такой пылкой страсти мир не слыхал ни в наше время, ни в седую старину, – смеясь, заметил он. – Согласись, что такая любовь беспримерна! – Да, конечно, он увлечен, – ответила Акоги. – Это правда! Но любит он далеко еще не так сильно, как надо бы. – «Не так сильно»! Сказала тоже! Женщина всегда тем и досаждает, что никак не возьмет в толк, к чему обязывает человека его положение в свете. А по мне, любую обиду можно простить за один такой сердечный порыв, какой был у него этой ночью. – Это ты в свою пользу говоришь, – отозвалась Акоги, засыпая. И вдруг у нее вырвалось: – Нет, правда, какой был бы ужас, если б он сегодня не пришел! Беседуя так, они уснули. Ночь близилась к концу. Забрезжил рассвет. Митиери не хотелось расставаться со своей возлюбленной. – Зачем торопиться домой? Кругом все еще тихо, – говорил он. Акоги места себе не находила от беспокойства. Ведь именно сегодня ее господа должны были вернуться из поездки в Исияма. Соберется много людей, кто-нибудь и сюда может заглянуть по дороге. Она торопливо хлопотала, чтобы подать поскорее завтрак и воду для умывания. – Меченосец заметил встревоженный вид Акоги. – Ты что суетишься? – Как же мне быть спокойной? Он в такой тесной комнатке, там негде спрятаться, все на виду… Я в ужасном страхе, вдруг кто-нибудь придет. – Велите подать мой экипаж. Я сейчас тихонько выйду, – сказал Митиери. Но в эту самую минуту послышался шум голосов. Это вернулись господа и слуги, ездившие на поклонение в Исияма. Теперь экипаж ни к чему. Митиери уже не мог покинуть дом. У Отикубо сердце разрывалось от страха при мысли, что сейчас кто-нибудь заглянет в ее каморку. Акоги тоже не помнила себя от испуга. Но даже в таком смятении чувств она не забыла подать молодому господину поднос с хорошо приготовленным завтраком и воду для умывания. А между тем прибывшим господам понадобилась служанка. Не успела мачеха выйти из экипажа, как начала кричать во весь голос: – «О, несчастье!» – Акоги поспешно отодвинула седзи, которые отгораживали ее клетушку в маленьком домике, и выбежала, даже не закрыв за собой скользящую дверь. Когда она пришла на веранду главного дворца, госпожа Китаноката язвительно сказала ей: – Все наши спутники устали с дороги и пошли отдохнуть. Ты все время ничего не делала, а между тем даже не сочла нужным выйти нам навстречу. Помни: самые неприятные слуги – это те, которые держат чью-нибудь сторону против своих господ и умеют только досаждать. Можешь отправляться к своей Отикубо. Акоги в душе обрадовалась, но постаралась сделать виноватое лицо. – Простите, пожалуйста! Вы так внезапно приехали, что я не успела переодеться. – Хорошо, хорошо. Подай скорее умываться. Акоги поторопилась уйти, не чуя под собой ног от радости. Тем временем поспел завтрак. Она сбегала на кухню, выпросила у стряпухи немного разных лакомств в обмен на белый рис, полученный ею от тетки, и подала Митиери отличный завтрак. Митиери, знавший, что его возлюбленная во всем терпит недостаток, изумился такому изысканному угощению. «Где только Акоги все это раздобыла?» – думал он. Юноша еле притронулся к кушаньям, а Отикубо совсем отказалась от еды. Акоги положила завтрак в лакированную чашку с крышкой и угостила меченосца на славу. – Я уж давненько сюда хожу, а так лакомо едать мне здесь еще не приходилось. Наверно, все это на радостях, что молодой господин изволил прийти прошлой ночью, несмотря ни на что, – поддразнил свою жену меченосец. – Это «дорожный посошок», чтобы ты со мной простился поласковее… – Ах, даже страх берет, до чего хитра! Так обменивались шутками Акоги с меченосцем. Молодые не вставали с ложа до самого полудня. И надо же было случиться, что мачеха зашла в домик Отикубо. Она редко заглядывала к падчерице, а тут вдруг ей с чего-то пришло в голову отодвинуть седзи в глубине покоев. Седзи [20] двигались очень туго. – Отворите! – повелительно крикнула госпожа Китаноката. При звуках этого голоса молодые женщины пришли в ужасное смятение. – Впустите ее! Если она отодвинет занавес и заглянет сюда, я накроюсь с головой, – успокаивал их Митиери. Они– то отлично знали, что мачеха способна заглянуть во все углы, но спрятать юношу больше было негде. Отикубо, замирая от страха, села перед занавесом. – Отчего так долго не открываете? – сердилась мачеха. – Барышня затворилась и будет два дня, сегодня и завтра, совершать «обряд поста и воздержания», – отозвалась Акоги. – Что за лишние церемонии! Напускает на себя важность! Где же это слыхано – совершать такой обряд в чужом доме! – Открой! Пусть войдет! – приказала Отикубо. Акоги отодвинула седзи, и мачеха ворвалась, кипя от ярости, уселась на самой середине комнаты, подняв одно колено кверху, и стала водить вокруг зорким взглядом. Ей сразу бросилось в глаза, что комната убрана совсем по-новому. Перед постелью висел занавес. Сама девушка была принаряжена, а в воздухе носился тонкий аромат. Мачехе это показалось подозрительным. – Почему здесь все по-новому? Что-нибудь случилось в мое отсутствие? – спросила она. Отикубо залилась румянцем. – Нет, ничего особенного. Митиери захотел узнать, как выглядит мачеха, о которой он столько наслышался. Он поглядел на нее в щель между двумя полотнищами занавеса. На мачехе было платье из белого узорчатого шелка, а под ним еще несколько из светло-алого шелка, не лучшего качества. Лицо довольно плоское, – настоящая Госпожа из северных покоев. Рот у нее был не лишен приятности, так что мачеха могла бы казаться даже довольно привлекательной, если б не густые брови, придававшие ее лицу злое выражение. – Як тебе с просьбой. Сегодня я купила прекрасное зеркало [21], и мне кажется, что оно как раз подходит по размеру к твоей шкатулке. Одолжи мне ее на время. – С удовольствием, пожалуйста, – ответила Отикубо. – Ты всегда охотно соглашаешься, очень мило с твоей стороны. Так я возьму шкатулку. Она придвинула шкатулку к себе, вынула из нее зеркало Отикубо и попробовала вставить свое новое зеркало. Оно как раз подошло к шкатулке. – Отличное зеркало я купила! И шкатулка хороша, такого лака макиэ [22] теперь не делают, – говорила мачеха, любовно поглаживая шкатулку. Акоги стало нестерпимо досадно. – Но у моей барышни теперь не будет шкатулки для зеркала. Как же без нее? – Ничего, я куплю ей другую, – сказала мачеха, вставая с места. Вид у нее был очень довольный. – А откуда у тебя такой красивый занавес? И другие появились вещи, которых я раньше не видела… Ох, боюсь, что это неспроста! Нет, неспроста это… При мысли, что Митиери все слышит, Отикубо готова была умереть от стыда. Она ответила только: – Я попросила прислать эти вещи из дома моей матушки, без них комната выглядит неуютно. Эти слова не рассеяли подозрений мачехи. Как только она вышла из комнаты, Акоги дала волю своему возмущению: – Ах, до чего же обидно! Мало того что эта скупердяйка никогда ничего вам не дарит, так еще и последнее норовит отобрать. Когда праздновали свадьбу барышни Саннокими, она у вас забрала ширмы и много других хороших вещей, будто бы на время. И как она уверяла: «Я починю их для тебя и снова верну». Но только и сейчас эти ширмы стоят у вашей мачехи, будто ее собственные. Все забрала: и чашки, и разную другую посуду, и утварь… Вот попрошу у господина, чтобы он велел все вернуть, и заберу обратно. Ведь она все эти вещи без зазрения совести отдала своим дочерям. У моей барышни добрая душа, вот бессовестная мачеха и пользуется этим. Но дождешься от нее благодарности! Как же! – Что ты, матушка непременно вернет все вещи, когда минует в них надобность, – успокоительно сказала Отикубо, которую позабавила гневная вспышка Акоги. Митиери слушал и думал: «Как она добра!» Отодвинув занавес, он притянул к себе Отикубо и спросил: – Мачеха ваша еще довольно моложава на вид. А что, дочери похожи на мать? – О нет, все они очень хороши собой, – ответила Отикубо. – Матушка выглядела сегодня хуже обычного и потому могла показаться вам безобразной. А на самом деле она совсем не такая! Отикубо немного оттаяла и показалась ему такой милой, что он подумал: «Как горько пришлось бы мне пожалеть, если б я отказался от этой любви, не ожидая многого. Счастье, что этого не случилось!» Вскоре мачеха в самом деле прислала другую шкатулку для зеркала. Это был покрытый черным лаком ящичек старинного фасона – размером девять вершков в ширину, восемь в высоту, – обветшалый до того, что местами лак с него облупился. Но мачеха велела сообщить: «Это шкатулка очень ценная. Она не расписана золотом, зато лак старинной работы». Акоги, посмеиваясь, попробовала вложить зеркало в шкатулку, но оказалось, что они совсем не подходят друг к другу по размеру. – Ах, какая гадость! Уж лучше пусть зеркало так лежит, без шкатулки. Смотреть не хочется, до чего безобразна! Отикубо мягко остановила ее: – Не говори так, прошу тебя. Я с благодарностью принимаю эту прекрасную вещь. И отослала молодую служанку обратно. Митиери взял в руки шкатулку и усмехнулся: – Где только ваша мачеха отыскала такую древность? Если все ее вещи похожи на эту, то в мире нет им подобных. Я даже чувствую нечто вроде священного трепета Перед этой почтенной реликвией старины. На рассвете он вернулся к себе домой. Отикубо поднялась с постели. – Как удалось тебе так искусно скрыть от людских глаз мой позор? Ведь это счастье, что у нас был занавес! Акоги все ей рассказала. Она еще была молода годами, уже умела придумывать разные хитрые уловки! Отикубо почувствовала к ней и жалость и нежность. «Видно, недаром ее раньше звали Усироми – „Оберегающая“, – подумала она. Рассказав со слов меченосца обо всем, что случилось молодыми людьми прошлой ночью, Акоги воскликнула: – Подумайте, как сильно любит вас молодой господин! Ах, если только сердце его окажется постоянным, какое это будет счастье! Никто на свете не посмеет больше унижать и презирать вас. Но Митиери не смог прийти на следующую ночь, потому что ему пришлось нести караульную службу в императорском дворце. Утром он прислал письмо, в котором все объяснял. «Прошлой ночью я должен был нести стражу во дворце государя и потому не мог посетить вас. Уж, наверно, Акоги накинулась с упреками на беднягу Корэнари. Воображаю себе эту сцену! От кого только она научилась так браниться? При этой мысли у меня перед глазами, как живая, встает ваша мачеха, – даже становится жутко! Какой теперь мне кажется ничтожной бывалая любовь моя к тебе, вспоминал я ночью слова старинной песни. А от себя скажу: Не думаете ли вы, что пора вам покинуть дом, где вы терпели одни только притеснения? Я поищу для вас такое укромное убежище, где жизнь ваша станет радостной». – Я мигом доставлю ответ, – пообещал меченосец. Прочитав письмо Митиери, Акоги сказала своему мужу: – Ну и болтун же ты! Намолол обо мне всякую всячину. Я-то говорила с тобой откровенно, думая, что ты никому на свете не скажешь… А ты надо мной посмеялся! Отикубо написала ответ: «Прошлой ночью вы не посетили меня. В старой песне говорится: А от себя скажу вам: Вы зовете меня покинуть дом моего отца. Но как сказал один поэт: Я не вольна уйти отсюда. А вам, должно быть, неприятно бывать здесь. Правду, видно, сказала мне Акоги: «Человек, виновный перед вами, теперь страшится вас…» Как раз когда меченосец собирался отнести это письмо, куродо вдруг позвал его к себе. Меченосец поспешил на зов своего господина, сунув впопыхах письмо за пазуху. Куродо приказал причесать себя. Когда надо было распустить волосы на затылке, он наклонил голову, меченосец тоже поневоле наклонился вперед и не заметил, как письмо выскользнуло у него из-за пазухи. Куродо незаметно схватил его. После того как прическа была закончена, он прошел во внутренние покои и, полный любопытства, сказал Саннокими: – Погляди-ка на это письмо. Корэнари потерял его. И передавая письмо жене, заметил: – Прекрасный почерк. – О! Да это рука Отикубо! – воскликнула Саннокими. – Как ты сказала? Отикубо? Чудное имя! Какой же это женщине дали имя Каморка? – Есть у нас такая… Шьет на нашу семью, – коротко ответила Саннокими и взяла письмо, которое показалось ей очень подозрительным. Между тем меченосец убрал сосуд, в котором находилась вода для смачивания волос, и, собираясь уходить, пошарил рукой у себя за пазухой: нет письма! В испуге он стал перетряхивать свое платье, развязал шнур на груди, искал-искал, письмо исчезло, как будто его и не было. «Куда ж оно делось?» При этой мысли вся кровь бросилась ему в лицо. Но ведь он никуда не уходил из дома, письмо могло выпасть только здесь. Корэнари обыскал все кругом, поднял подушку, на которой сидел куродо, – нет нигде письма. Неужели кто-то его нашел? «Что ж теперь будет?» – думал в отчаянии меченосец. Подперев рукой голову, он сидел как потерянный. В это время вдруг вошел куродо и сразу заметил, с каким расстроенным лицом сидит меченосец. – Что с тобой, Корэнари? Ты сам не свой. Уж не потерял ли что-нибудь? – спросил он со смехом. «Вот кто нашел письмо!» При этой мысли меченосец так и обмер! Он принялся умолять куродо: – Прошу вас, отдайте мое письмо. – Я-то ничего не знаю… А вот моя жена сказала насчет тебя: «Видно, не удержала его гора Суэно Мацуяма…» Меченосец вспомнил песню: Он понял, что его подозревают в измене Акоги ради Отикубо. Совестно ему было признаться жене в своей ребяческой оплошности, но что оставалось делать! Он пошел к ней и стал рассказывать, вне себя от волнения: – Только что я собирался отнести письмо по назначению, как меня позвал мой господин куродо и приказал сделать ему прическу, а пока я его причесывал, он незаметно вытащил у меня письмо. Вот какая беда случилась! Акоги ужаснулась: – Ах, какое несчастье! Может выйти большая беда. Старая госпожа и без того глядела на мою барышню так, будто подозревала что-то. Она поднимет ужасный шум. Обоих от волнения даже пот прошиб. И в самом деле Саннокими показала это письмо своей матери. – Посмотрите, какое письмо попалось мне в руки. – А-а, так и есть. Я сразу заметила что-то неладное. Но кто же ее любовник? Письмо, ты говоришь, было у меченосца? Наверно, это он и есть. Он, должно быть, пообещал выкрасть ее отсюда, ведь в письме говорится, что из этого дома трудно уйти. А я-то думала не выдавать ее замуж. Досадное вышло дело! Если она возьмет себе мужа, то ей уже нельзя будет жить здесь по-прежнему. Она поселится с ним где-нибудь. Поэтому ты смотри – никому ни слова! Госпожа из северных покоев спрятала любовное письмо, решив потихоньку следить за падчерицей. Меченосцу и Акоги показалось очень подозрительным то обстоятельство, что, против их ожидания, никакого шума в семье не поднялось. – Ваше письмо украли! Стыдно признаться в этом, но что делать, приходится. Пожалуйста, напишите другое, – попросила Акоги свою молодую госпожу. Словами не выразить, как встревожилась Отикубо. При мысли о том, что мачеха, несомненно, видела письмо, ей сделалось дурно. – Ах, я не в силах писать еще раз! – простонала она. Отчаянию ее не было предела! Меченосец со стыда не посмел показаться на глаза Митиери и спрятался в комнате своей жены. Митиери так и не узнал ни о чем и поспешил прийти, как только стемнело. – Почему вы мне ничего не ответили? – спросил он. – На беду, письмо мое попало в руки матушки, – ответила Отикубо. Митиери думал уйти, как только начнет светать, но, когда он проснулся, на дворе уже стоял белый день, кругом сновало множество людей, нечего было и надеяться проскользнуть незамеченным. Он снова вернулся к Отикубо. Акоги, как всегда, принялась хлопотливо готовить завтрак, а молодые люди стали тихо беседовать между собой. – Сколько лет исполнилось вашей младшей сестре Синокими? – спросил между прочим Митиери. – Лет тринадцать – четырнадцать. Она очень мила. – Ах, значит, это правда! Я слышал, будто отец ваш – тюнагон – хочет выдать ее замуж за меня. Кормилица Синокими знакома кое с кем из моих домашних. Она принесла письмо из вашего дома, в котором идет речь о сватовстве. Мачеха ваша тоже очень хочет, чтобы этот брак устроился, и кормилица стала вдруг осаждать моих домочадцев просьбами помочь в этом деле. Я собираюсь попросить, чтобы вашей семье сообщили мой отказ, поскольку я уже вступил с вами в брачный союз. Что вы об этом думаете? – Матушке это, верно, будет очень неприятно, – проговорила Отикубо, и ее детски наивный ответ пленил Митиери. – Ходить сюда к вам на таких правах кажется мне унизительным. Я бы хотел поселить вас в каком-нибудь хорошем доме. Согласны ли вы? – Как вам будет угодно. – Вот и прекрасно. В таких беседах коротали они время. Наступил двадцать третий день одиннадцатого месяца. Муж третьей дочери, Саннокими, – куродо внезапно получил весьма лестное для него назначение. Он должен был вместе с другими молодыми людьми из знатнейших семейств принять участие, как один из танцоров, в торжественных плясках на празднике мальвы [23] в храме Камо. До этого праздника оставались считанные дни. Госпожа Китаноката голову теряла, хлопоча, чтобы все наряды поспели вовремя. «Вот еще напасть!» – тревожно думала Акоги, опасаясь, что Отикубо опять засадят за шитье. Опасения ее не замедлили сбыться. Китаноката скроила для зятя парадные хакама и велела слуге отнести их Отикубо. А на словах приказала передать: – Сшей сейчас же, немедленно. У нас много спешной работы. Отикубо еще не вставала с постели. Акоги ответила за нее: – Барышне что-то нездоровится со вчерашнего вечера. Я передам ей приказ госпожи. С тем слуга и ушел. Увидев, что Отикубо хочет сейчас же приняться за шитье, Митиери стал ее удерживать. – Одному мне будет скучно. Китаноката между тем спросила у слуги: – Ну что, начала она шить? – Нет, Акоги сказала, что барышня еще изволит почивать. – Что такое? «Изволит почивать»! Выбирай слова с оглядкой, невежа! Разве можно о какой-то швее говорить так, как ты говоришь о нас, господах. Слушать противно! И как только этой лежебоке не стыдно спать среди белого дня! Совсем не знает своего места, до чего глупа, просто жалость берет, – презрительно засмеялась Госпожа из северных покоев. Скроив для зятя ситагасанэ [24], она сама понесла шитье к падчерице. Отикубо в испуге выбежала к ней навстречу. Увидев, что девушка еще и не принималась шить парадные хакама, мачеха вышла из себя: – Да ты к ним еще и не притрагивалась! Я-то думала, что они уже готовы! Для тебя мои слова – звук пустой! Последнее время ты словно с ума сошла, только и знаешь, что вертишься перед зеркалом и белишься! Сердце у Отикубо замерло. При мысли, что Митиери все слышит, она чуть не лишилась сознания. – Мне немного нездоровилось, и я отложила шитье на час-другой… Но скоро все будет готово! И Отикубо торопливо взяла в руки работу. – Смотрите-ка пожалуйста, не подступись к ней, словно к норовистой лошади! Нет у меня другой швеи, а то разве я стала бы просить такую заносчивую гордячку. Если и это платье не будет скоро готово, то можешь убираться вон из моего дома. В гневе она бросила шитье на руки Отикубо, но только встала, чтобы уйти, как вдруг заметила, что из-за полога высунулся край шелковой одежды Митиери. – Это еще что? Откуда это платье? – спросила Китаноката, остановившись на ходу. Сообразив, что вот-вот все откроется, Акоги ответила: – Это одни люди дали барышне шить. – А-а, вот как! Выходит, она шьет для чужих в первую очередь, а свои, дескать, подождут! Для чего же, спрашивается, держать ее в доме! Ах, нынешние девицы не знают стыда! И мачеха вышла, не переставая ворчать. Сзади вид у нее был самый нелепый. От частых родов волосы у нее вылезли. Жидкие прядки – числом не более десяти – висели, словно крысиные хвостики. А сама она была кругла, как мяч. Митиери внимательно разглядывал ее сквозь щелку занавеса. Отикубо, вся дрожа от волнения, принялась за шитье. Митиери потянул ее к себе за подол платья. – Идите сюда ко мне! Отикубо поневоле пришлось подчиниться. – Что за противная женщина! Не шейте ничего. Надо еще больше ее разозлить, пусть совсем потеряет голову… А что за грубые слова она себе позволила! Неужели и раньше она так с вами разговаривала? Как же вы это терпели? – с негодованием спросил Митиери. – Увы, я – «цветок дикой груши», – печально ответила Отикубо словами из песни: Настали сумерки. Опустили решетчатые створки окон, зажгли огонек в масляном светильнике. Как раз когда Отикубо собиралась взяться за шитье, чтобы поскорей от него отделаться, в дверь потихоньку заглянула сама Госпожа из северных покоев. Ей не терпелось узнать, как подвигается работа. Видит, куски ткани разбросаны в беспорядке, как попало, огонь зажжен, а перед постелью – занавес. Что же это! Спит она мертвым сном, что ли? Мачеха вспыхнула от гнева и принялась вопить: – Господин мой супруг, пожалуйте сюда! Эта Отикубо издевается надо мной, совсем от рук отбилась. Выбраните ее хорошенько! У нас в доме такая спешка, а она не выходит из-за полога – и откуда только взялся такой! Я его раньше и в глаза не видела… В ответ послышался голос тюнагона: – Не кричи на весь двор. Иди сюда поближе! Постепенно их голоса стали удаляться, так что последних слов нельзя было разобрать. Митиери первый раз услышал имя Отикубо. – Что это за имя? Она, кажется, назвала вас «Отикубо»? Смущенная Отикубо чуть слышно прошептала: – Ах, не знаю… – Как можно было дать своей дочери такое имя – «Отикубо» – «Каморка»… Бесспорно, оно годится только для девушки самого низкого звания. Не очень-то красивое прозвище! А мачеха ваша не помнит себя от ярости! Могут случиться большие неприятности. – С этими словами Митиери снова лег на постель. Отикубо кончила шить хакама и взялась за ситагасанэ. Опасаясь, что она не кончит к сроку, мачеха подступила к тюнагону с неотвязными просьбами, чтобы он сам пошел и как следует отчитал девушку. Не успел тюнагон открыть дверь, как сразу же, с порога, начал кричать на свою дочь: – Это что еще, Отикубо, как ты ведешь себя? Ты не слушаешься хозяйки дома, валяешься целыми днями на постели… А ведь ты сирота, лишилась матери и, казалось бы, должна стараться заслужить к себе доброе отношение. Знаешь отлично, что работа спешная, так нет же, набрала шитья от чужих, а для своих ничего делать не желаешь. Что у тебя за сердце! – И добавил в заключение: – Если к утру все не будет готово, ты мне больше не дочь! Отикубо не в силах была отвечать. Слезы брызнули градом у нее из глаз. Тюнагон повернулся и ушел. Возлюбленный ее все слышал, от слова до слова! Может ли быть унижение хуже этого! Митиери знает теперь, что ей дали вместо имени презрительную кличку «Отикубо». О, если б она могла умереть тут же, на месте. Шитье выпало у нее из рук. Она повернулась спиной к огню, силясь скрыть слезы. Митиери почувствовал невыразимую жалость. Бедная! Как ей, должно быть, сейчас тяжело. У него самого полились слезы сочувствия. – Приляг, усни немного! Он насильно уложил свою возлюбленную на постель И стал утешать самыми нежными словами. «Так, значит, ее зовут Отикубо! Ей, верно, неловко было, когда я так откровенно удивился… Ах, бедняжка! Мало Того, что у нее жестокая мачеха, но даже и родной отец к ней безжалостен. Видно, и в его глазах она ничего не стоит. Погодите же! Я покажу вам, как она хороша», – решил про себя Митиери. Госпожа из северных покоев боялась, что без посторонней помощи Отикубо не сможет закончить шитье вовремя. Слишком большая работа для одного человека, и к тому же она, верно, разобиделась. Поэтому мачеха приказала одной своей приближенной женщине: – Пойди к Отикубо, помоги ей шить. Женщину эту, очень миловидной наружности, звали Сенагон. Придя к Отикубо, Сенагон спросила: – Чем я могу помочь вам? А скажите, почему вы не встаете с постели? Вы больны? Госпожа так тревожится, что шитье не будет готово вовремя… – Мне очень нездоровилось… Прежде всего надо подрубить края вот у этих хакама, – ответила Отикубо. Сенагон принялась за работу. – Если вам сейчас лучше, встаньте, пожалуйста. Я не понимаю, где надо заложить рубец. Отикубо начала показывать ей, где надо шить. Митиери, по своему обыкновению, стал осторожно подглядывать. Озаренное огнем светильника лицо Сенагон показалось ему очень красивым. «Сколько миловидных женщин в нашей столице!» – подумал он. Заметив, что глаза Отикубо покраснели и опухли от слез, Сенагон пожалела ее. – Скажу вам то, что думаю, но не примите мои слова за лесть. Ведь если я промолчу, вы не узнаете, как глубоко я вам сочувствую. А было бы очень жаль. Вот почему я решаюсь говорить с вами откровенно. Я предпочла бы лучше служить вам, чем старой хозяйке и ее дочерям, при которых я нахожусь неотлучно. За эти годы я хорошо узнала вашу кротость и доброту, и мне бы так хотелось служить вам! Но что поделать! Наш свет злоречив. Мне приходилось держаться от вас подальше, и я не смела даже тайно услужить вам. – Даже старинные друзья, – ответила Отикубо, – и те не выказывают по отношению ко мне и тени участия. Как же обрадовали меня ваши слова! Сенагон продолжала: – Удивительно! Непостижимо! Что мачеха относится к вам несправедливо – это в порядке вещей. Но чтобы даже родные сестры так сторонились вас – это уж слишком! Вашей красоте можно позавидовать, а вы томитесь в одиночестве… Какая жестокость! А между тем в семью собираются принять нового зятя. Предстоит замужество вашей младшей сестры Синокими. Уж что бы там ни было, а все делается так, как захочет Китаноката, по ее заказу и приказу. Воля старой госпожи в доме закон. – Я очень рада за сестру. А кто жених? – спросила Отикубо. – Как я слышала, это господин сакон-но сесе, сын главного начальника Левой гвардии. Все очень хвалят жениха. Говорят, что он бесподобно хорош собою и обещает сделать блестящую карьеру. Государь будто бы очень к нему благоволит. Он еще не женат, так что лучшего зятя и пожелать нельзя. Господин наш только и повторяет: «Лучшего жениха и не сыщешь!» Госпожа наша так хлопочет, так хлопочет! Кормилица барышни Синокими дружна с одной женщиной в доме отца жениха. Госпожа обрадовалась этому сверх меры. Она все время шепчется с кормилицей. Наверно, уж и письмо отправила с нею… – И что же? – спросила Отикубо, которую очень позабавил этот рассказ. Розовые блики огня озаряли ее блестящие от смеха глаза и полуоткрытые в улыбке губы. Лицо Отикубо было полно юной прелести и в то же время такого возвышенного благородства, что ее собеседница невольно почувствовала перед ней некоторую робость. – И что же? Что ответил господин сакон-но сесе? – Вот уж этого я точно не знаю, но, кажется, выразил свое согласие. У нас в доме тайком спешно готовятся к свадьбе. Митиери хотелось крикнуть из своего тайника: «Неправда!» – но он сдержался и не выдал себя. Сенагон продолжала: – В доме прибавится новый зять, значит, вам, бедняжке, придется еще тяжелей. Если к вам посватается хороший жених, соглашайтесь скорее. – Что вы, я так дурна собою, где мне мечтать о замужестве… – Ах, ах, как у вас язык повернулся? Что вы такое говорите! Ваших сестер берегут как зеницу ока, а где им против вас, – ужаснулась Сенагон. – Вот что я вам скажу. Сейчас у нас в столице славится своей красотой господин бэн-но сесе [25]. Про него даже говорят: «Красив, как герой, романа [26] – знаменитый господин Катано». А моя двоюродная сестра как раз служит у него в доме. Недавно я ее навестила, и тут, по счастью, сам господин бэн-но сесе зашел к ней в женские покои. Он знает, в чьем доме я служу, И был ко мне особенно внимателен. Молва была правдива, я не знаю никого, кто мог бы с ним сравниться красотой. Он спросил меня: «Говорят, у тюнагона, в доме которого вы служите, много дочерей. Каковы они собою?» – и стал подробно расспрашивать о всех по порядку, начиная с самой старшей. Я рассказала о каждой из ваших сестер понемножку, а потом поведала ему о вашей печальной участи. Господин бэн-но сесе проникся к вам горячим сочувствием. «О такой, как она, я мечтал!» – воскликнул он и стал просить, чтоб я передала вам от него письмо. А я ему на это: «В доме много дочерей и кроме нее, а у бедняжки ведь нет матери, вот она и чувствует себя одинокой и заброшенной и вовсе не думает о любовных делах». Когда он услышал, что у вас нет матери, то еще больше пожалел вас. «Я, говорит, не ищу себе в жены девушку, избалованную успехами в обществе, а предпочту такую, которая уже хорошо знакома с печалями нашей жизни. И если эта девушка к тому же еще прекрасна собою, то именно она венец моих мечтаний! Такую я готов искать по всей Японии и даже дальше – в Индии и Китае. Вы говорите, что она сирота. А разве, за исключением особ, принадлежащих к моему дому, найдется хоть одна среди прислужниц государевой опочивальни, у которых были бы в живых оба родителя? Вот и той девушке, которую вы так восхваляете, лучше найти себе супруга и покровителя, чем вести такую жизнь, которая ей не по сердцу. И возьму ее к себе в дом и буду беречь, как драгоценное сокровище». Так пространно, с многими подробностями говорил он до глубокой ночи. А потом, каждый раз, когда я приходила к нему, он спрашивал: «Как насчет того дела? Передайте ей письмо от меня». Я отвечала: «Сейчас нет подходящего случая. Передам, как только смогу». Во время всей этой длинной речи Отикубо не проронила ни единого слова. Вдруг постучала служанка и позвала Сенагон: – У меня есть к вам спешное дело. – Сенагон вышла к ней. – К вам пожаловал гость, хочет с вами увидеться. Говорит, что ему нужно с вами побеседовать. Сенагон ответила: – Обожди минутку. Я сейчас приду. И она вернулась в комнату Отикубо. – Право, я хотела помочь вам, но ко мне неожиданно пришел один человек по срочному делу… Мы после продолжим наш разговор. Такая важная беседа не терпит спешки. Пожалуйста, не говорите госпоже, что я ушла раньше времени. Она рассердится и разбранит меня. Так я приду к вам опять при первом удобном случае. Как только Сенагон ушла, Митиери отбросил прочь занавес. – О, эта особа умеет красиво говорить, поневоле заслушаешься! Признаюсь также, что она очень хороша собою, но когда она заявила, что этот «господин Катано» – небывалый красавец, так мне даже глядеть на нее стало противно. А вы затруднялись в ответе, все время с тревогой поглядывая в мою сторону. Не будь меня здесь, вы бы, наверно, послали нежный ответ этому красавчику. Очень сожалею, что помешал. Если от него придет любовное письмо, всему конец! Он обладает какими-то особыми чарами. Стоит ему написать какой-нибудь женщине хоть строчку любовного признания, как готово! – бьет каждый раз в цель без промаха. Он потерял счет любовным связям с женами самых высокопоставленных особ и даже, говорят, самого микадо. Видно, по этой причине он вот уже сколько времени никак не получает повышения по службе Но если вас одну из всего этого великого множества женщин он собирается сделать своим драгоценным сокровищем, то, верно, вы удостоились его особой любви, – говорил Митиери с досадой. Отикубо, изумленная его внезапным гневом, не раскрывала рта. – Ах, вы не изволите отвечать! Я насмехаюсь над тем, что вас интересует! Все столичные красавицы, от первой до последней, превозносят до небес этого «господина Катано». Можно ему позавидовать! – Но я, наверно, не принадлежу к их числу, – еле слышно сказала Отикубо. – Он происходит из могущественного рода. Вы займете в обществе положение наравне со второй женой микадо… Отикубо, не понимая хорошенько, о чем он говорит, продолжала молча шить. Как прекрасны были ее руки снежной белизны, мелькавшие над работой! Думая, что Сенагон помогает ее госпоже, Акоги ушла на некоторое время к себе в комнатку, чтобы побыть со своим мужем, которому нездоровилось. Отикубо кончила шить ситагасанэ и собралась подрубить края верхней шелковой одежды. – Разбужу Акоги, – сказала она. – Надо, чтобы кто-нибудь держал шитье. – Я сам натяну край, – вызвался Митиери. – Как можно! Вам не подобает заниматься женской работой. Но Митиери, не слушая ее, вышел из-за полога, сел напротив и стал держать край одежды, подшучивая: – Непременно буду вам помогать. Я в этом деле великий мастер. Видно было, что он понятия не имел о том, как шьют женщины, и потому чересчур усердствовал. Отикубо, смеясь, стала закладывать рубец. – Правда ли, что сестру мою Синокими хотят сосватать за вас? – спросила она. – Думайте что хотите. Когда вы станете драгоценным сокровищем этого «господина Катано», я женюсь на Синокими, – засмеялся Митиери. Через некоторое время он стал уговаривать Отикубо: – Уж поздняя ночь. Ложитесь отдохнуть. – Я скоро кончу. Вы ложитесь спать сами, не дожидаясь меня. Мне еще осталось вот тут дошить немного… Еще чуточку. – Мне жалко, что только вы одна в доме не будете спать, – ответил Митиери и остался с нею. А между тем Госпожа из северных покоев, опасаясь, что Отикубо, чего доброго, легла спать, тайком подкралась в ночной тишине к дверям ее каморки и прильнула к щелке, через которую она обычно наблюдала за падчерицей. Но что это! Сенагон нигде не видно. Занавес отодвинут в сторону, и мачеха смогла заглянуть в глубь комнаты. Отикубо, сидевшая к ней спиной, торопливо подрубала кусок шелка. А какой-то незнакомый юноша заботливо натягивал край ткани, сидя перед Отикубо. Слипавшиеся от сна глаза мачехи вдруг широко раскрылись. Она стала жадно вглядываться. На плечи юноши была небрежно накинута красивая одежда из белого шелка, под ней виднелась другая – из дорогого, отливающего ярким глянцем алого шелка. А из-под них, наподобие женского шлейфа, выбивались одежды цвета желтой горной розы… Озаренное алым светом огня, лицо незнакомца казалось таким красивым, что трудно было отвести от него глаза. Оно привлекало какой-то особой прелестью. Китаноката с изумлением подумала, что незнакомец превосходит своей красотой даже ее младшего зятя куродо, которого она особенно любила, предпочитая всем другим зятьям. Она и раньше подозревала, что падчерица завела себе любовника, но, уж конечно, из людей самого низкого звания… А этот, сразу видно, не простой человек. И мало этого, еще до такой степени к ней привязан, что помогает ей в чисто женской, унизительной для мужчины, работе! Нет, это не мимолетная влюбленность, а настоящая любовь. Какой ужас! Если Отикубо займет высокое положение в обществе, то выйдет из-под ее власти и не будет уже подчиняться всем ее прихотям. При этой мысли мачеха забыла о шитье и замерла на месте, не помня себя от злобы. А между тем в комнате шел такой разговор: – Я и то устал от непривычной работы. А вы, наверное, совсем засыпаете… Довольно вам шить. Пусть мачеха взбесится, по своему обыкновению. Позлите ее хорошенько! – Но мне так грустно, когда она гневается на меня, – примирительно ответила Отикубо и хотела было шить дальше, но незнакомец, потеряв терпение, взмахом веера погасил огонь в светильнике. – Ах, зачем! Я не успела сложить шитье, – воскликнула Отикубо. – Пустяки! Сложим до утра где-нибудь в уголке. Юноша собрал в кучу, как попало, недошитую одежду и бросил в угол, а потом нежно обнял Отикубо. Госпожа из северных покоев, которая все отлично слышала, невзвидела света от досады. «Как он сказал? Позлите вашу мачеху, пусть взбесится… Верно, слышал, как я бранила свою падчерицу. Или, может быть, Отикубо рассказала? Как бы там ни было, все это ужасно, невыносимо! – В таких думах мачеха провела всю ночь без сна, терзаясь завистью. – Пойти пожаловаться мужу? Но у этого юноши такой благородный вид, он так великолепно одет, уж, наверно, он человек из хорошего общества. Еще, чего доброго, получится наперекор моим ожиданиям: муж обрадуется такому зятю. Нет, лучше наговорить мужу, что Отикубо в связи с простым слугой, с меченосцем. Вот, мол, какое дело случилось из-за того, что девушку поселили отдельно от семьи. Может, запереть ее в кладовой? Ну, погодите! Вы хотели позлить меня, я вам этого не прощу. – В бешенстве мачеха придумывала всевозможные планы мести. – Вот что я сделаю! Посажу Отикубо под замок, любовник понемногу забудет ее и отступится. На счастье, в доме живет мой дядя, тэнъяку-но сукэ [27]. Он беден, и ему перевалило за шестой десяток, но он охотник до молоденьких. Отдам ему Отикубо, пусть потешит себя вволю». А между тем Отикубо и Митиери, ничего не подозревая, вели между собой любовные речи. С первыми лучами зари юноша ушел. Проводив его, Отикубо сейчас же села за шитье, торопясь закончить то, что не успела сделать вечером. Проснувшись, Китаноката первым делом подумала: «Если шитье не кончено, изругаю девчонку так, что ее кровавый пот прошибет!» – и послала к ней служанку с приказом: – Сейчас же пришли работу. Она должна быть готова. К ее удивлению, служанка вернулась с готовой работой. Все наряды были отлично сшиты и изящно сложены. Мачеха почувствовала, что не достигла своей цели. Как ей ни было досадно, но на этот раз пришлось оставить Отикубо в покое. От Митиери прибыло письмо: «Чем кончилось дело с одеждой, которую вы шили вчера вечером? Удалось ли взбесить вашу мачеху? Мне не терпится услышать все подробности. Я забыл у вас свою флейту, передайте ее моему посланцу. Сегодня я должен играть на ней в императорском дворце». И в самом деле, возле изголовья лежала забытая им флейта, пропитанная чудесным ароматом. Отикубо завернула ее в кусок ткани и отдала посланцу вместе с письмом. Вот что говорилось в нем: «Нарочно сердить матушку непростительно. Что, если люди это услышат! Прошу вас, не говорите так! Матушка с утра приятно улыбается. Возвращаю вам вашу флейту. Так, значит, вы легко забываете даже то, что любите больше всего на свете! Ах, скажешь невольно: Прочитав это письмо, Митиери почувствовал глубокую жалость к Отикубо и поспешил написать в ответ: В это самое утро, как раз тогда, когда Митиери прощался с возлюбленной, Китаноката явилась к своему мужу с жалобой: – Я давно уже подозревала неладное. Твоя дочь Отикубо осрамила нас на весь свет своим позорным поведением. Будь бы еще она нам чужая, дело можно было бы кое-как уладить без шума, а тут об этом нечего и думать. Тюнагон изумился: – Что такое? – Я до сих пор слышала от других и сама думала, что один из слуг нашего зятя куродо, меченосец Корэнари, с недавних пор стал мужем Акоги, но вдруг он изменил ей ради Отикубо. Меченосец – парень глуповатый, засунул ее любовное письмо к себе за пазуху, да и выронил его перед нашим зятем куродо. А зять наш приметлив на разные мелочи, поднял письмо и начал допрашивать Корэнари: «От кого это письмо?» Тот не утаил: «Вот, мол, от кого…» Куродо сказал мне по этому поводу много язвительных слов: «Нечего сказать, прекрасный зять вошел в нашу семью! Есть чем гордиться! Позор какой, нельзя будет людям на глаза показаться». И сурово потребовал: «Гоните эту девицу вон из дома». Тюнагон щелкнул пальцами с силой, неожиданной для такого старика. – На какое гнусное дело она решилась, негодница! Живет в моем доме, все знают, что моя дочь, а кого она взяла себе в любовники? Простого меченосца! Хоть он и шестого ранга [28], а не имеет даже звания куродо. Таким и в императорский дворец нет доступа. Лет ему от силы двадцать, и собой он не слишком хорош: можно сказать, коротышка, от пола вершок. Связаться с таким ничтожеством! А я-то думал: сделаю вид, будто ничего не знаю, и тайком выдам ее замуж за какого-нибудь провинциального чиновника… – Досадное получилось дело, – вздохнула Китаноката. – Надо поскорее, пока никто еще ничего не знает, запереть ее в какой-нибудь кладовой и хорошенько сторожить. Она ведь так влюблена в этого Корэнари, что непременно будет потихоньку с ним встречаться. А пройдет время, и можно будет что-нибудь придумать. – Отличная мысль. Немедленно вытащить ее из дома и запереть в северной кладовой! И не давать еды! Заморить голодной смертью! Тюнагон уже потерял от старости разум, не был способен здраво судить о вещах и потому отдал такой бесчеловечный приказ. Китаноката в душе очень обрадовалась, подобрала повыше подол платья, отправилась в комнату Отикубо и, тяжело опустившись на циновку, начала: – Ты совершила позорный проступок. Отец твой в страшном гневе на тебя за то, что ты запятнала своим бесчестьем добрую славу других его дочерей. Он велел выгнать тебя из твоей комнаты и запереть в кладовой. «Я сам ее буду сторожить», – сказал он и поручил мне немедленно гнать тебя отсюда. Ну же, ступай вон немедленно! Пораженная неожиданностью, Отикубо могла только горько плакать. Что услышал о ней ее отец? Что сказали ему? При этой мысли ей казалось, что она расстается с жизнью. Акоги в смятении вбежала в комнату: – Что вы говорите? Как? Ведь за ней нет ни малейшей провинности! – А-а, не мешай, когда подул попутный ветер! Отикубо все от меня скрыла, да муж мой услышал от чужих людей. Твоя госпожа, не задумываясь, творит беззаконие, а ты ставишь ее выше моей драгоценной, обожаемой дочери Саннокими! Отикубо выгнали, и в твоих услугах тоже не нуждаемся. Чтобы больше твоей ноги не было в нашем доме! Ну же, ступай вон, Отикубо! Слушайся приказания отца! И схватив падчерицу за ворот платья, Госпожа из северных покоев вытолкала ее из дому. Акоги зарыдала в голос. От сильного потрясения Отикубо, видимо, перестала сознавать, что с ней происходит. Мачеха пинками расшвыряла все ее вещи по полу и, схватив Отикубо за рукав, словно какую-нибудь беглянку, погнала ее перед собой. Отикубо была одета в ненакрахмаленное платье светло-пурпурного цвета, – то самое старое платье, которое ей когда-то подарила мачеха. Поверх этого платья на ней было два хитоэ, одно простое белое, а другое узорчатое, с плеч Митиери. Черные волосы, за которыми она последнее время стала бережно ухаживать, зыблясь волнами, красиво сбегали по ее плечам и шлейфом тянулись за ней по земле. Акоги проводила ее взглядом. Что с ней хотят сделать? В глазах у Акоги потемнело, хотелось топать ногами, кричать, рыдать, но она подавила свое горе и начала поспешно прибирать разбросанные по полу вещи. Отикубо была почти в беспамятстве. Когда мачеха притащила ее к отцу и усадила перед ним на пол, она не могла удержаться и упала. – Вот насилу-то, насилу привела! Если б я сама за ней не пришла, она бы и не подумала идти, – крикнула Китаноката. – Сейчас же под замок! И видеть ее не хочу! – приказал тюнагон. Китаноката снова схватила Отикубо и поволокла за собой в кладовую. Нет, не женское было у нее сердце! Так ужасен был вид мачехи, что душа Отикубо от страха чуть не рассталась с телом. Кладовая с задвижной дверью на пазах была устроена позади дома под самым навесом крыши. В кладовой были нагромождены в беспорядке разные вещи и припасы: бочонки с уксусом и вином, сушеная рыба… Китаноката бросила тонкую циновку у входа. – Вот что случится с каждым, кто пойдет против моей воли! С этими словами она втолкнула полубесчувственную Отикубо в кладовую, сама задвинула дверь и навесила на нее огромный замок. Понемногу Отикубо пришла в себя. В кладовке был до того спертый воздух, что нечем было дышать. Отикубо словно оцепенела от горя, слезы иссякли в ее глазах, она не могла даже плакать. За какой грех она так безжалостно наказана? Ах, если бы увидеться с Акоги, но как?… «Злосчастная моя судьба!» Отикубо задыхалась от рыданий. Заперев падчерицу, Китаноката первым делом поспешила в ее комнату. – Куда он подевался? Здесь стоял ларчик для гребней. Эта наглая Акоги всюду сует свой нос, наверно, успела его припрятать. Мачеха угадала. – Да, я его убрала вот сюда, – отозвалась Акоги. Китаноката не решилась в ее присутствии взять ларчик и только сказала: – Запрещаю тебе входить в эту комнату, пока я сама ее не открою, – и закрыла дверь на замок. – Ловко я все устроила! – торжествовала Госпожа из северных покоев. – Теперь надо как можно скорее договориться с тэнъяку-но сукэ, но так, чтобы посторонние уши не слышали. Акоги очень опечалилась тем, что ее прогнали со службы. «Как же я уйду отсюда? – думала она. – Что станется с моей бедной госпожой? Каково-то ей теперь? Я должна ее увидеть, должна узнать, что с ней. Нет, я не могу уйти!» Она пошла в покои Саннокими и стала ее молить: – Ваша матушка сильно разгневалась на меня, а за что? Я и понятия не имею. Из дома меня прогнала. А мне так горько оставлять службу у вас! Прошу вас, замолвите, за меня словечко, попросите ее отпустить мою вину, хоть на этот один-единственный раз. Я ходила за вашей сестрой Отикубо с ее младенческих лет, а теперь нас разлучили. Я даже не знаю, что с ней сталось. О, как это грустно! Хоть бы еще один разок увидеться с нею! И потом – расстаться с вами после всех ваших милостей, покинуть службу у вас, моей дорогой госпожи… – так, рассыпаясь в уверениях, просила Акоги. Саннокими пожалела ее, приняв все за чистую монету, и стала упрашивать мать: – Почему вы так строго наказали даже Акоги? Она – ноя служанка, мне без нее трудно обойтись. – Эта подлая баба вкралась к тебе в доверие, – досадливо отмахнулась Китаноката. – Она плутовка, каких свет не видел. Забрала себе в голову устроить судьбу Отикубо Та по своему почину не стала бы заниматься такими дела ми. У нее не заметно было склонности к любовным шашням. – Простите Акоги на этот раз, матушка. Она так убивается, жаль ее, – просила Саннокими. – Что ж, пусть будет по-твоему. Только не раздражая меня, не говори, что она тебе хорошо служит. Глупости какие! – сказала Китаноката с недовольным видом. Саннокими, понятное дело, была смущена словами матери и сейчас же вызвала к себе Акоги. – Придется тебе потерпеть. Не показывайся пока госпоже на глаза, но понемногу я все устрою, и матушка простит тебя. Акоги думала, думала – и больше ничего не могла придумать. Запертая в кладовой, Отикубо уже не числила себя в мире живых. Душа Акоги изболелась от тоски за нее: «Заперли на замок, морят голодом! Никто в этом доме не даст ей ни крошки еды, если мачеха запретила. Такую милую, такую добрую девушку, как преступницу, держат в заточении…» Акоги была не в силах даже мысленно представить себе эту страшную картину. «Ах, если бы только я была ровня им! Я бы уж сумела отомстить им с лихвой!» Одна эта мысль заставила ее сердце забиться сильнее! Сегодня ночью молодой господин, наверно, придет опять. Какая страшная весть ждет его! Акоги уткнулась лицом в пол и зарыдала так, как будто услышала весть о смерти любимого человека. Служаночка ее, Цую, стояла рядом растерянная, не зная что делать. А Отикубо думала: «Что, если я понемногу потеряю последние силы и умру здесь на полу, в этой душной кладовой! Тогда мне не придется в последний раз поговорить с моим возлюбленным. Мы клялись друг другу в вечной верности, и вот чем все кончилось! Я словно вижу его перед собой, вижу, как он улыбался, когда прошлым вечером держал мое шитье. Ах, верно, я совершила какой-нибудь страшный грех в прежних рождениях [29], раз я терплю такие муки! Я слышала много раз от людей, что ненависть мачехи к чужим детям – вещь обычная в нашем мире, но что бы родной отец был так неумолим, о, как это печально!» Митиери пришел в ту же ночь и, узнав о случившемся, побледнел как смерть. Что сейчас думает о нем Отикубо? Ведь она терпит такие муки из-за него. – Передай ей весть от меня, когда поблизости не будет людей, – попросил он Акоги. – Скажи ей: «Когда я пришел сегодня, чтобы поскорее увидеть вас, то услышал о внезапной беде. Сказать, что я потрясен, нет, это слишком слабо, я в безумном отчаянии. Как мне увидеться с вами?» Акоги сняла с себя свое шуршащее шелковое платье, Подтянула повыше хакама и тихонько подкралась к кладовой го стороны кухни. В доме все уже спали, и она решилась осторожно постучать в дверь. – Отзовитесь! – Ни звука в ответ. – Вы спите? Это я, Акоги. Отикубо услышала ее тихий голос и подошла к двери. – Ты здесь? – Голос Отикубо заглушали рыданья. – Это ужасно! За что меня так мучают? – Я с самого утра брожу возле кладовой, но пробраться к вам нет никакой возможности. Ужасная беда! А ваша Мачеха вот что говорила… – И Акоги сквозь слезы начала Подробно рассказывать обо всем, что видела и слышала. Отикубо еще сильнее залилась слезами. – Молодой господин изволил прийти. Услышав о том, что случилось, он Стал плакать. Как он плакал! И вот что он говорит… – рассказывала дальше Акоги. Почувствовав глубокую жалость к своему возлюбленному, Отикубо молвила: – Я не знаю, что со мной будет, и потому ничего не могу ответить. Насчет нашей будущей встречи скажи ему вот что: Кладовая набита множеством вещей. Здесь так дурно пахнет, что нечем дышать. Я жестоко страдаю. Ах, зачем я еще живу на свете!. Она плакала так, словно сердце ее разрывалось от невыразимого горя. Можно себе представить, что в это время чувствовала Акоги! Боясь, что в доме могут услышать их разговор, она наконец тихонько ушла Когда Митиери передали слова Отикубо, он еще сильное опечалился и слезы полились у него ручьем. Не в силах сдержать их, он закрыл лицо концом рукава. Акоги разделяла его печаль. Пробыв некоторое время в нерешимости, Митиери сказал: – Пойди к ней еще раз и передай от меня: «Дорогая моя возлюбленная! Сердце мое полно такого горя, что я могу сказать тебе только одно: Больше не думай и не говори так». Акоги снова отправилась к кладовой, но в темноте что-то с грохотом уронила. Мачеха проснулась и встревожилась: – Воры лезут в кладовую. Акоги пришлось торопиться. Передав плачущей Отикубо слова Митиери, она шепнула: – Мне нужно скорей уходить. – Так скажи ему от меня: Не дослушав, что еще говорила Отикубо, Акоги убежала. – Старая госпожа проснулась и подняла крик, – сказала она. – Я больше ничего не успела услышать… Юноша пришел в такое отчаяние, что даже думал прокрасться в дом и убить мачеху. Наконец минула эта грустная ночь. Митиери, взволнованный до глубины души, приказал Акоги на прощание: – Немедленно дай мне знать, как только представится удобный случай освободить мою любимую. Ах, как она, несчастная, страдает! Меченосец боялся, что тюнагон, верно, слышал про его участие в этой скверной истории. Ему неприятно было дольше оставаться в этом доме, и он уехал вместе с Митиери. «Как передать моей госпоже немного еды? – ломала себе голову Акоги. – Она, наверно, совсем ослабела от голода». Акоги завернула немного сваренного на пару риса так, чтобы сверток не бросался в глаза. Но как его передать? Долго Акоги ничего не приходило в голову. Наконец они сказала маленькому Сабуро, который часто прибегал с ней поболтать: – Вашу старшую сестрицу заперли в темной кладовой. Что вы об этом думаете? Неужели вам не жаль ее? – Почему это не жаль? – Тогда отдайте ей потихоньку это письмо от меня. Так, чтоб никто не заметил. – Давай! Взяв письмо и сверток с рисом, он побежал к кладовой И начал кричать во все горло: – Отоприте эту дверь! Отоприте! Отоприте! Пустите меня туда! Мать строго на него прикрикнула: – Зачем тебе нужно, чтобы отперли эту дверь? Что за выдумки такие! – Там мои сапожки. Я хочу мои сапожки, – неистово Допил Сабуро, колотя в дверь кулаками изо всех сил. Тюнагон очень любил своего младшего сына. – Мальчик, наверно, хочет покрасоваться в своих сапожках. Отоприте ему скорее, – велел он. Госпожа из северных покоев строго сказала сыну: – Я открою дверь, но только на минутку, изволь, не мешкая, достать свои сапожки. Но расшалившийся мальчик продолжал шуметь: – Откройте, а то дверь разобью! Наконец дверь отперли. – Куда они запропастились? – И Сабуро, присев на корточки и сделав вид, будто ищет сапожки, ловко передал сестре письмо и сверток. – Чудеса! Здесь их не оказалось, – объявил он, выходя из кладовой. – Я тебе покажу, как шалить и не слушаться! – Китаноката догнала мальчика и дала ему затрещину. Подойдя к щели, сквозь которую пробивался луч света, Отикубо прочла письмо. Акоги сообщала ей все новости, письму был приложен сверток с вареным рисом, но еда не шла бедняжке на ум. Госпожа из северных покоев, подумав немного, все же решила посылать ей пищу один раз в день. Падчерица так искусно шила, что было невыгодно лишать ее жизни. Позвав к себе своего дядюшку тэнъяку-но сукэ, когда никто не мог их услышать, Китаноката сказала ему, что заперла Отикубо по такой-то и такой-то причине и что от него требуется то-то, мол, и то-то… Старик до смерти обрадовался внезапному счастью Одурев от восторга, он распустил в улыбке рот до ушей – Так, значит, вы проведете эту ночь в кладовой, где заперта Отикубо, – сказала ему госпожа Китаноката. Не успели они обо всем договориться, как кто-то вошел в комнату, и заговорщики расстались. Между тем Акоги получила от Митиери вот такое письмо: «Что слышно у вас? Неужели кладовую до сих пор не отперли? Я не нахожу себе места от тревоги. Если будет случай освободить твою госпожу, извести меня немедленно. Постарайся также передать ей это письмо. Если удастся получить ответ, это меня хоть немного утешит. Сердце мое разрывается от горя при мысли о том, как страдаем моя дорогая» Письмо к Отикубо было написано с необыкновенным чувством: «Когда я вспоминаю твои полные безнадежности слова то не знаю, на что решиться. Любимая моя! Прошу тебя, не падай духом. Ах, как я хотел бы сейчас быть в заточении вместе с тобой и утешить тебя!» Меченосец писал Акоги: «Как подумаю о том, что с нами стряслось, так становится не по себе. Я все время лежу в постели Наша юная госпожа, верно, винит меня во всем. На душе у меня тоска Я даже думаю пойти в монахи». Акоги написала в ответ Митиери: «Я почтительно прочла ваше письмо. Устроить вам встречу нет никакой возможности. Дверь остается закрытой, ее даже заперли еще крепче. Я попытаюсь доставить моей госпоже ваше письмо и получить ответ». Она послала письмо также и меченосцу, в котором сообщала о многих печальных и тревожных событиях. Во второй части будет самым подробным образом рассказано о том, что случилось дальше с нашими героями |
||||
|