"Звезда Полынь" - читать интересную книгу автора (Рыбаков Вячеслав Михайлович)

ГЛАВА 7. Крылатая каравелла

– Не разбудила?

– Нет.

– Я звоню, когда ты сказал.

– Да, конечно.

– У тебя больной голос.

– Нет, Катя, нет.

Журанков теперь тщательно следил за своей речью – чтобы не вырвалось снова вчерашнее "Катенька". Ни к чему были такие ошибки.

– Что скажешь?

– К сожалению, пока ничего хорошего. Мало времени. Что мог – я сделал, теперь надо просто подождать.

Она помолчала. А когда заговорила снова, голос был сухим и отчужденным. Почти враждебным. Она хотела показать, что очень недовольна.

– Я понимаю, разумеется. Но не тяни слишком долго и не заставляй меня просить несколько раз. А то я пожалею, что к тебе обратилась.

Журанков чуть улыбнулся.

– Оставь мне свой телефон – я позвоню, как только что-то прояснится.

– Костик, это неудобно, пойми.

– Понимаю.

– Валентин будет недоволен, если ты примешься нам названивать.

– Он что, не знает, что ты мне позвонила?

– Почему?! – Она возмутилась. Мысль, будто она предприняла такой шаг без ведома мужа, тишком, тайком, была оскорбительной. – Прекрасно знает.

Журанков помолчал. Содержательная беседа… На что уходит жизнь, подумал он.

Впрочем, она уже ушла. Жизнь. Так что теперь не жалко.

– Как хочешь, – сказал он. – Но, согласись, тут одно из двух.

– Да, я понимаю. Сложная ситуация. Но просто тебе надо поторопиться.

– Разумеется.

– Попроси аванс… Я не знаю. В конце концов, у тебя же есть какой-то работодатель, не святым же духом ты питался все эти годы. Постарайся его убедить, объяснить положение. Он должен понять… Что я, учить тебя должна?

– Нет, конечно.

– Я позвоню завтра в это же время, так тебя устроит?

– Устроит.

– Почему ты так односложно отвечаешь? Ты не пьян?

– Нет. Как у вас дела? Как сотрясение мозга? Преступников ищут?

Она помолчала.

– Это все тебя не касается, – сказала она. – До завтра.

Он повесил трубку и глубоко вздохнул. Провел ладонями по щекам.

Совершенно другой человек.

"Нет, чушь. Человек – это, простите, целый мир. В нем всего очень много, и все это – он, единый и неделимый. Поэтому он таков, каковы его отношения с собеседником. Если отношения не изменились – и человек не меняется. Если отношения стали иными – и человек становится неузнаваемым. А если отношений нет – то и человека нет. У нас с нею отношений нет – и поэтому я для нее просто не существую.

А почему тогда она для меня существует? Ведь у меня с нею отношений тоже нет…

Потому что у меня есть отношения с воспоминаниями о ней. С воспоминаниями о нас; о том едином организме, сложнейшем, норовистом, ныне мертвом, который называется "мы". Он мне дорог, а ей, вероятно, нет; возможно, ей о нем даже неприятно вспоминать. А возможно, она о нем и вовсе не вспоминает. Полное равнодушие. Сдох и сдох".

Журанков встал сегодня раньше обычного и к тому моменту, как Катя позвонила, успел уже и умыться-побриться, и чаю попить. Ему предстояло ехать в Питер и попробовать хотя бы у двух учеников – у их родителей, вернее, – выклянчить, не дожидаясь урочных сроков, часть денег за реально уже проведенные уроки. Это, конечно, не для Вовки, по Вовкиным делам этого и на понюх не хватит. Просто на прожитье. И в связи с усиленным сидение в Интернете, и с возможным увеличением числа поездок на транспорте деньги сейчас могут полететь мелкими пташками.

А до того, как ехать в город…

Прямо сейчас, поутру, надо сделать очень важное и весьма трудоемкое дело. Делать его страшно не хотелось, и тут требовалось мужество куда большее, нежели вчера, когда он вывешивал в сети объявление про почку. Но Журанков решил. Хотелось бы, конечно, отложить до последнего момента, чтобы уж знать наверняка – пора. Но если вдруг все и впрямь закрутится, на личные дела может не остаться времени.

Когда Катя позвонила, он уже почти собрался. Оставалось лишь набросить куртку, надеть сапоги – хоть последние дни и выдались сухими да погожими, после весны на участках еще стояла вода, в ботиночках не пройдешь, – да взять спички и лопату. И в путь.

Что за лопату несешь на плече, чужеземец?

Последняя связь с той жизнью должна быть разорвана. Ну, собственно, не с ТОЙ жизнью, а просто с ЖИЗНЬЮ – но это уже казуистика, это тонкости. Ложась под нож, Журанков должен был быть уверен, что его бумаги никогда, никогда не попадут ни к кому, кому он сам бы их не отдал. Поэтому надо было выкопать пакет и все, что в нем, – сжечь.

Он, привычно не доверяя рассеянному себе, привычно проверил, в кармане ли ключи – он же не в нормальных расхожих штанах устремился на свои торфяные болота, а в старых лыжных, в которых еще студенческие кроссы бегал. Для первых весенних вылазок на участок они подходили как нельзя лучше. Нет, все в порядке, вот звенят. Еще с вечера переложил.

С лопатой на плече он вышел из квартиры и захлопнул за собою дверь.

А утро снова было погожим. Прозрачное синее небо полно было света и словно чуть искрилось. Днем, может, ветер поднимется, но сейчас – ни дуновения, и прохлада мягко млела в тени между домами; чувствовалось – стоит солнцу подняться повыше, и разогреет, и днем станет по-летнему тепло. Вот-вот деревья задымят зеленым дымом.

Возбужденно суетился и гомонил птичий плебс.

Журанков очень любил это время – когда вылезшая трава уже спрятала проявившиеся из-под снега и плотно севшие наземь слои мусора и нечистот, а беременные почки вот-вот готовы радостно, не ведая колебаний, разродиться прекрасным потомством. С удовольствием дыша и размашисто, с шиком шаркая по асфальту тяжелыми подошвами великоватых ему сапог, Журанков прошел мимо уже полгода почему-то закрытой аптеки, мимо хилого, грязного продуктового магазина, по-свойски именуемого в народе "щелью", и вскорости напрямик вышел на Ахматовскую. Теперь вдоль железки до станции, потом пересечь пути – и впереди по курсу откроются просторы бывших опытных полей Института растениеводства, а до того, по слухам, – царских ягодных угодий: земляничников, малинников; а теперь тут простой народ кормится, как умеет. А скоро, шепот идет, всех сгонят, как надоевших мух, потому что надо строить какой-то международный финансовый центр – и почву, которую разминали, и прокапывали, и пропалывали, и удобряли заботливые руки пяти поколений, мягкую, как пух, жирную, как масло, закатают в сталь и бетон, чтобы ездили очень нужные лимузины с флажками.

Это, кстати, еще один дополнительный довод в пользу того, что откладывать нынешнее дело нельзя. Мало ли, когда начальников черт в бок боднет?

А Журанков в это время будет, скажем, в больнице… Или на кладбище… Или где еще. Нельзя откладывать, нельзя. Да вон уже едет лимузин. С чего бы его сюда занесло?

От станции неторопливо, будто принюхиваясь в поисках поживы, внимательно катила длинная темная машина. Нет, все ж таки не лимузин. Просто "мерс" какой-то. Ну, тоже ничего хорошего. Журанков, поустойчивее уложив лопату на плече, выпятил челюсть и, стараясь не удостоить ни единым взглядом колесящих ни свет ни заря по тихой царскосельской улочке наглых проглотов, почти строевым шагом зашагал "мерсу" навстречу.

Проехали.

Одно из лиц по ту сторону проплывшего мимо затемненного ветрового стекла показалось Журанкову смутно знакомым. Вот бред. Показалось даже, что и тот пристально уставился на него, на Журанкова; и почему-то схватил водителя за локоть… Нет, езжайте, голубчики, скатертью дорожка, подумал Журанков с неприязнью, у меня дела, мне некогда. Он смотрел только вперед. Поэтому он единственно на слух понял, что машина тормозит. Вот даже шлепающий шелест шин по влажному асфальту стих. Но Журанков не замедлил шага.

Щелкнула позади дверца. Журанкову захотелось пойти быстрее, лучше бы и побежать, но это было бы совсем нелепо.

– Константин Михайлович? – раздалось сзади. – Выли это?

Все же пришлось остановиться. С досадой Журанков понял: опять что-то хочет вмешаться в его жизнь, в ее размеренное течение – хотя и совсем уже безрадостное, но все ж таки обдуманное и спланированное им, им самим, а не чужаками непрошеными; да, им, Журанковым! Конечно, насколько это возможно, пока у него есть по отношению к близким, пусть и бывшим, неотменяемые обязанности порядочного человека… Мгновение Журанков стоял, не оборачиваясь и все еще упорно глядя в сторону станции. Потом повернулся. От машины, замершей с открытой дверцей в десятке метров позади, торопливо шагал тот самый, смутно знакомый. На лице его расплывалась улыбка, сначала будто недоверчивая, а потом – все более уверенная, точно с каждым шагом визитера набиравшая соки и силы. Экий щеголь. Даже не набросил ничего – так и вышел из своей полыхающей солнечными бликами машины, яркой, округлой и зализанной, как исполинская карамель, в демократичных, но чрезвычайно ладно сидящих на нем светлых вельветовых брюках и ярко-канареечном джемпере поверх расстегнутой на шее богатой рубахи.

– Константин Михайлович! – Человек подошел к Журанкову почти вплотную и остановился.

В отсыревшей, забухшей от монотонных дней голове Журанкова разом отлистнулось назад несколько эпох.

Этого человека он не раз встречал. Да-да, точно, он и тогда щеголял, как мог…

Алдошин?

– Борис Ильич… – еще не веря, произнес Журанков.

Алдошин улыбнулся еще шире.

– Ага! И вы узнали! А я глазам своим не верю – едем себе, и вдруг марширует чуть ли не нам под колеса целеустремленный пейзанин с неправдоподобно умным и на кого-то похожим лицом… Я ж по вашу душу сюда!

Журанков затрудненно сглотнул. Ему вдруг стало непереносимо стыдно своей куртки и своих штанов, заправленных в нечищеные, в засохших наростах еще осенней грязи сапоги.

– А я в поле… – хрипло сказал он.

– А я вижу, – в тон ему ответил Алдошин. – Отложить на часок нельзя?

Журанков перевел дух.

– Смотря по какому вопросу, – нелепо выговорил он.

– По общественному, – сызнова улыбнулся Алдошин. Чуть сощурился лукаво, словно что-то припоминая, и спросил: – Какие системы представляются вам более обещающими – гравигенные или гравизащитные?

Опять в голове у Журанкова что-то беспокойно заворочалось под слоистыми наносами – так, верно, трава начинает протискиваться из-под слипшейся коросты накопленного за зиму хлама и дерьма. Сам собой во рту начал складываться отзыв; неуместные слова с несколько траченной временем готовностью навинтились одно на другое безо всякого участия мозга, на рефлексе – ибо на вопрос Алдошина почему-то, не вспомнить сейчас почему, можно было ответить лишь: "Я признаю только Д-принцип… " Журанков дернулся, будто меж лопаток ему прижали горящий окурок.

– Шутить изволите, Борис Ильич? – неприязненно спросил он.

– Помилуйте, Константин Михайлович! Ни в малейшей степени! То есть шучу, конечно, – а что же мне, плакать и скорбеть? Я же, в конце концов, рад вас видеть безмерно! Я же вас совсем потерял! Вспомнил бы, может, через полгода, через год – мы же, покорнейше прошу учесть, еще только разворачиваемся, времени не хватает, и все надо успевать сразу…

– Нич-чего не понимаю, – с вызовом, почти с удовольствием от того, что и впрямь ничего не пони мает, отчеканил Журанков.

– Неудивительно, – беззлобно ответил Алдошин. – Вот так, с бухты-барахты, поди достучись… Может, вы все-таки отложите на часок вашу овощебазу? Я вас потом подброшу, куда скажете…

– Там, куда мне надо, ваш "Кадиллак", Борис Ильич, завязнет, – ядовито сказал Журанков.

– Это не "Кадиллак", – улыбнулся Алдошин. – Всего-то "БМВО".

Это известие почему-то Журанкова добило.

– А я думал, "Мерседес"… – упавшим голосом сказал он.

Алдошин раскатисто захохотал.

А из Журанкова будто выкачали воздух. Он был с утра легкий и прыгучий, как мяч. Бодрый, полный энергии… Целеустремленный. А сейчас просел, точно снег над просыпающимся по весне ручьем… Даже сгорбился. Лопата стала неимоверно тяжелой. Пряный, мокрый воздух – и тот стал неимоверно тяжелым.

Сапоги жмут.

Вот ведь никогда не замечал – а они, оказывается, жмут.

– Давайте мы вот как поступим, – отсмеявшись, сказал Алдошин. Теперь он был очень серьезен. – Боюсь, я взял неверный тон… Но я просто очень обрадовался, действительно обрадовался, встретив вас так вот запросто… В добром, меж тем, здравии… Давайте-ка мы вот как поступим, любезный Константин Михайлович. Давайте-ка вы пригласите меня в гости. Побубним обстоятельно. Уделите мне время, не сочтите за лишнюю докуку. А потом – как пожелаете.

– У меня действительно очень много дел, – беспомощно и уже устало ответил Журанков.

– Я понимаю, – негромко проговорил Алдошин, глядя ему в глаза. – Я понимаю, что вы в какой-то ужасной ситуации. Поверьте, я бы вас непременно нашел раньше или позже… Не получается все сразу, и вы даже представить не можете, сколько у нас проблем. Но о вас никаких известий, никаких даже слухов, понимаете, как в воду канул, и я, положа руку на сердце, уверен был, что вы за кордон сдрапали! Нет, мы бы вас и там нашли, но… Но Интернет-то у нас прочесывается! По ключевым словам, по фамилиям… Мне вчера когда принесли распечатку вашего постинга… насчет почки… Я думал, у меня у самого почки… да что там почки – матка и та на хрен выпадет. А я как раз в Питере по делам. Пока ваш адрес мне нашли… В общем, я понимаю – у вас что-то творится совершенно отчаянное. Считайте, что я приехал вас спасать. Пока не знаю, от чего, но вот вы мне и расскажете. А я вам расскажу, какими я вас буду спасать примочками. Лады?

Ноги теперь совсем не хотели держать Журанкова. Так бы и сел на грязный асфальт.

– Не уверен насчет… гостей, – медленно сказал Журанков. – У меня дома очень… очень скромно.

– Сколько вам денег нужно? – просто спросил Алдошин.

Журанков помедлил. Потом сказал. В глазах у Алдошина что-то удивленно мигнуло.

– Ну, нормально, – сказал Алдошин. – Я-то думал… Тоже мне – трагедия. Будем считать, это – подъемные.

Лопата, вдруг став чугунной, едва не продавила Журанкову плечевую кость. Он неловко, натужно сбросил ее, упер в асфальт. И обеими руками грузно оперся на ее почерневший от лет и трудов черенок. Алдошин несколько очень долгих секунд всматривался в лицо Журанкова – серьезно, пристально и как-то понимающе, что ли… По-товарищески. Журанков выдержал его взгляд. Только горбился все сильнее и все беззастенчивей обвисал на тупом торце своего отполированного ладонями старого дрына.

Алдошин негромко спросил:

– Хотите снова заняться космосом, Константин Михайлович?

Со стороны города послышался нарастающий гром товарного поезда. Вот – нахлынул. Пушечно лопнул воздух. Стремительно и тяжко полилась мимо членистая грохочущая масса порожних вагонов, время от времени мелькали горбы щебня, с которых рвались по ветру тучи пыли… Локомотив так пер, так надрывался, будто от того, протащит ли он вовремя поперек страны этот состав, полный пустоты, чуть сдобренной грязным дробленым камнем, зависела по меньшей мере судьба битвы под Сталинградом. Разговаривать стало нельзя. И Журанков был этому рад, потому что не знал, что сказать. Это напоминало издевательство. Хочешь жить? Нет, мол. Не очень. Обойдусь. У меня лопата.

Товарняк гремел. Так могли бы, наверное, греметь друг о друга металлические протезы во рту долго и мучительно агонизирующего старика – если вплотную прижаться ухом.

Пролетел. Быстро удаляясь, затих барабанный рокот колес. Снова стал слышен щебет птиц, будничный шум автобусов на площади перед вокзалом, близкие и далекие голоса ни о чем не подозревающих людей.

Наверное, Афанасий уже взял себе боярышник.

А может, сегодня – настойку овса…

– Хочу, – напряженно и немного с вызовом ответил Журанков, глядя Алдошину прямо в глаза.