"Звезда Полынь" - читать интересную книгу автора (Рыбаков Вячеслав Михайлович)

ГЛАВА 1. Считая чужие деньги

Чтобы хорошо считать чужие деньги, одного образования мало. То есть ремесленнику, может, и хватит – но на то он и ремесленник: ему на роду написано решать только рутинные, стандартные задачи. Для настоящей работы нужен талант – а он, надо сказать, лишь другое имя интуиции. Разве можно просто научиться, например, расставлять слова в правильном порядке? То есть можно, даже компьютерные программы научились править стиль – и правят его, как бравые фельдфебели: пятки вместе, носки врозь. Возможно, нарушен порядок слов, следует подлежащее поставить после сказуемого… или наоборот… Неважно. Разве мог бы ремесленник расставить слова так: "В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана…" Тот, кто запрограммирован на правильность, правильным счел бы вот что: "Ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана прокуратор Иудеи Понтий Пилат вышел в крытую колоннаду дворца шаркающей кавалерийской походкой, в белом плаще с кровавым подбоем". Все, что сложней этого построения по росту – это уже не умение, а исключительно талант, сиречь интуиция. Чутье. Нюх.

Иногда, чтобы понять, куда делись деньги, чутья нужно не меньше. Все вроде правильно, тик в тик, комар носу не подточит, ни компьютер, ни ремесленник и не почесались бы. И только интуиция, едва-едва встревоженная ей одной приметными странностями в бумагах, тебе говорит без обиняков: документы хоть на выставку, а денежки тю-тю.

Нецелевое использование?

Не удивишь нас этим, ох, не удивишь… Обидно только, что на сей раз корыстным паскудой оказался не какой-нибудь очередной "Влип-Инвест" или ООО "Му-му", а благороднейшее, казалось бы, заведение, занятое счастьем человеческим, пусть в отдаленной и оттого не всеми одобряемой перспективе. Освоением космоса…

Давно уж пора бы, кажется, хорошим пинком распроститься с благодушными идеалами юности – а особенно на такой работе, где идеалы не то что не живут, но быстро либо стервенеют, сатанеют даже и тянутся к огнестрельным мерам пресечения, либо хладнокровно делаются очень дорогим товаром, ненавязчиво выставляющим себя на торг среди тех самых ООО, на борьбу с нечестностью коих они, идеалы эти, так кавалерийски рвались…

Давно бы пора – а все никак.

Спутники они, поди ж ты, запускают… То есть иногда и запускают, конечно, – но не зря же те падают теперь через раз. Потому что, надо полагать, делают их по остаточному принципу – из колбасных обрезков.

Корпорация-то смешанная! Государственно-частная!

Ну, понятно, кто б сомневался… Из казны частникам бабки качают, а там – тонкими струйками в офшоры. Держава дерет налоги с тех, кто работает и, болбоча красивые слова, из-под полы отдает тем, кто зарабатывает. А те знай пилят. Чего ж не пилить, коли дают? Тебе, мне, ему, жене моей, евонному дядюшке… Что? Осталось чего-то? Ну, тогда давай и впрямь, что ли, спутник запустим…

Все как у всех. Жулье. Везде жулье.

Тщательнейшим образом Кармаданов готовил свой отчет, готовил не день и не два, подчиненных буквально загонял и все нервы им вымотал, себе – тоже; все оттенки и едва заметные неувязки сплел и сфокусировал в один вывод так, что тайное стало явным, однозначным и не подлежащим сомнению – и ждал справедливой и заслуженной если и не награды (не военные все ж таки), но хотя бы уж похвалы.

Размечтался.

– Вы понимаете, Семен Никитич, – бубнил, свесив щеки ниже подбородка, Сам, а Кармаданов, закипая, не мог отделаться от ощущения, что непосредственный начальник в растерянности и не знает, как себя вести со слишком дотошным работником, сунувшим, по всему видать, нос дальше и глубже, нежели по чину положено; и это было подозрительнее и отвратительнее всего. Крышует он их, что ли? Мысль Кармаданова текла накатанным путем, профессиональным. Ремесленным. – Вы поймите, Семен Никитич…

Суть долгой путаной речи сводилась к тому, что род деятельности там у них в "Полудне" уж очень специфический и не надо сразу предполагать худшее. В конце концов, если в процессе работы вдруг выясняется, что нечто запланированное оказалось не нужно, а нечто незапланированное – нужно, то в пределах определенных сумм можно и за необходимостью последовать, а не за буквой договоров и смет… Старая песня. Начальник трамвайного парка тоже может в процессе работы вдруг выяснить, что ему не пять новых вагонов нужны, а одна новая дача. Понять его, конечно, можно, но отнестись к этой ситуационной переброске средств с уважением – никак. Зачем тогда мы тут сидим, штаны протираем? Чтобы ворье чувствовало себя под заботливым крылышком другого ворья, уровнем выше?

Ох, страна! Игла в яйце, яйцо в ларце, ларец в подлеце…

А ведь Кармаданов был так в себе уверен, что даже перед женой похвастался утром. Кратенько, без занудных подробностей. Просто хотелось от нее услышать "молодца" и пожелание успеха. Жена у него была умница, красавица, на восемь годков моложе его и вдобавок учительница литературы в обычной школе. Что такое учительница литературы в обычной школе в Москве в начале двадцать первого века? Это – диагноз! А она ухитрялась ходить гордо, как фотомодель, как голливудская дива, и даже ее раздолбаи относились к ней соответственно. "Руфь Борисна, а на фига этот ваш Болконский торчал, как рекламный щит? Падать надо было, брюхо беречь! Салабон! Князь, а выучка как у голубого…" И она была счастлива: фамилию все ж таки запомнили, подобным прилежанием учеников не во всех школах могли похвастаться… А дочку держала так, что малышка, когда ее на дне рождения (пять годочков ей тогда исполнилось всего!) попросили прочесть стишок (один из взрослых гостей, перебрав, что ли, перепутал эпохи), отвесила тому по полной: только тряхнула косичками и, не задумываясь, почесала: "Или бунт на болту обналузив из-за пояса лвет пистолет…" У любителя сажать чужих детей в лужу только глаза на лоб полезли.

Что Кармаданов теперь-то жене скажет?

Ох, какие пустяки в башку лезут, когда тебя нежданно-негаданно натягивает твое же собственное начальство. Которому ты доверял, которое уважал…

И конечно, кончилось все просьбой оставить пока отчет и все прилагаемые к оному документы здесь, у Самого, для более глубокого и тщательного обдумывания и анализа, для осторожного наведения окольных справок ("У них же запуск на носу, ответственный, для европейцев – нельзя их сейчас нервировать…") и забыть о своих подозрениях впредь до особого распоряжения, уведомления, свистка…

Понятно. Скажут тебе "ату" – кусай, бухгалтер. Скажут "фу" – отползай, извинительно поджавши хвост и с надлежащей скромностью прискуливая: прощеньица просим-с, обознались… совсем не то-с имели в виду-с…

Запуск у них, значит…

Ясно, какой это запуск. Очередной кровный российский миллиард в Европу запускают на чей-то потаенный счет, и к бабке не ходи. Спорим – спутник до орбиты не долетит?

Этого Кармаданов, конечно, вслух не произнес. Смысла не было. Закончил на "Понятно" и, надув морду дисциплиной, с непроницаемо тупым видом откланялся.

Никак он подобной зуботычины не ожидал. Здесь, в своей же цитадели, в одном из последних оплотов… Тьфу, черт. Все, хватит быть дураком. Хватит.

Но чтобы Сам – крышевал…

Большому кораблю – большое плавание. Не кого-нибудь крышует, а освоение околоземного пространства. Земля – колыбель человечества, но нельзя же, в самом-то деле, вечно сидеть в колыбели, пора и на промысел, пора и о семье подумать…

Интересно, каков откат?

Мысль легко катила накатанной колеей…

Стало быть, думал он, выходя под праздничные лучи весеннего, уже почти летнего солнца, можем расслабиться и получить удовольствие. Все впустую. Зато теперь – свобода. Имеем право даже пивка попить.

Он походя взял бутылку якобы "Варштайнера" и по-простому употребил. Позорище. Гуляет средь бела дня, забыв машину на стоянке, взрослый солидный работник и прилюдно дует из горла.

И с виду позорище, и на вкус дрянь.

Он взял еще одну и оприходовал еще торопливей. Захотелось чего-то большого и чистого. Что называется, приникнуть к корням. Полечиться, сбить перехлестнувшую горло удушливую уверенность в том, что, кроме жулья и ворья, ничего в мире уж и не осталось. Кармаданов спустился в метро и доехал до остановки, которую про себя так и называл до сих пор "Площадь Ногина". Странно – как старик. Он, мол, Сталина видел… Нет, конечно, не видел, бог миловал. Но почему-то заклинило еще в ту пору, когда он ездил сюда чуть ли не каждый день по вечерам в течение нескольких месяцев – старательно умнел, работая в Исторической библиотеке. Три ха-ха. Думал науку двигать… А когда грянула демократия, Кармаданова после краткого восторга так перекосило от боли и жалости к тем, кто вкалывал-вкалывал, да и проснулся вдруг за бортом жизни, на свалке, никому не нужным приживалом в родной стране, и скороспелые хозяйчики в нос лишенцам кулачки суют, злорадно приговаривая: "Это ты просто жить не умеешь, совок!", и с наработанным на трибунах комсомольских райкомов пафосом трясут коротенькими пальчиками перед телекамерами: "Я своими руками заработал пятьдесят миллионов!" – так перекосило… А, что говорить, все тыщу раз говорено, языки в мозолях. Но в опера идти было и не по темпераменту, и не по физическим данным. Решил брать ворье единственным, что имел, – умом…

И вот чем все кончилось.

Воздух был похож на вздувшийся пузырь расплавленного стекла. По Маросейке перли валы машин. Теснота сбила их в единую груду так плотно, что казалось, это, урча и вонюче газуя, ползет какой-то нескончаемый ящер с панцирной ячеистой спиной – то приостанавливаясь переварить очередную живьем заглоченную писклявую мелочь, то снова пускаясь в многотонное перемещение. И сказал Господь змею: за то, что ты сделал это, проклят ты пред всеми скотами и зверями полевыми; ты будешь ходить на чреве твоем, и есть прах во все дни жизни твоей… Редко-редко мелькал со всех сторон затурканный отечественный уродец – все джипы, все "Лендроверы", все "мерсы" а то и "Феррари", а то и "Ламборгини". Москва – столица нашей Родины. Мила мыла "Вольво"…

Богатеет Отчизна. Вот только не платят почему-то никому, кто что-то производит. Платят только тем, кто перераспределяет кем-то уже произведенное. Или продает, что природа стране подарила. Чисто конкретно зона – кто при кухне, тот и сыт, а кто на лесоповале, тому известно что.

Он взял еще пива. Давненько он так не заводился. А пиво было теплым и омерзительным, как жизнь. Теплая такая. Не холодная, не горячая… Никакая.

Горькая.

Третий ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, и пала на источники вод. Имя сей звезде Полынь; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки…

"А ведь я не был тут с тех самых пор", – сообразил Кармаданов и отхлебнул пива. Он свернул в Петроверигский переулок – двадцать лет назад тот был тоже Петроверигским, в этом наблюдалось постоянство.

Петроверигский медленным извивом втек в Старосадский. Это название тоже было вечным. И вот напротив – библиотека. Государственная публичная историческая… Сколько лишних слов.

Как там пахло книгами…

Как она облупилась, бедняга. Какая обшарпанная. Какие мутные окна. И заклеенные бумагой расколы стекол. Будто тут свалка, и сто лет никто не бывал… Будто война, и фугаска взорвалась неподалеку, а никому и дела нет, все вымерли…

Он так и не перешел Старосадского. Приблизиться к двери не осталось сил – он слишком хорошо помнил, как, пропуская именно в эту самую дверь юную, тоненькую, как камышинка, красавицу гимназической стати, познакомился с нею – с будущей своей женой. Которая пожелала ему нынче утром успеха, сказала: "Какой же ты молодца" – и чмокнула в щеку…

И тут он понял, что не может так просто смириться. Если у вас, подонки, такая война, что библиотеки разваливаются сами собой, то – на войне, как на войне.

В голове уже шумело, и море было несколько по колено. Кармаданов аккуратно поставил пустую бутылку на заплеванный тротуар, аккуратно вытер губы тыльной стороной ладони и достал мобильник.

С Валькой Бабцевым они корефанили еще с восьмого класса. Одно время даже всерьез дружили. Восторженные юнцы, трепещущие от близкого торжества светлого будущего, съезжались день у Кармаданова, день у Бабцева, и вместе смотрели первый съезд горбачевского Верховного Совета, даже лекции мотали из-за этой бодяги – каждый свои. Где-то с середины девяностых несколько разошлись – уж больно неистово Валька клеймил зверства федералов в свободолюбивой, невинно поруганной Чечне. Он тогда сильно пошел в гору – золотое перо демократии; каких-то иностранных премий кучу нахватал, летал в Европу бесперечь… Но был все равно славный, честный, забронзовел совсем немножко; многие, куда менее именитые, надували щеки куда толще и только этим, по сути, и брали. Хотя, конечно, ругал все, что положено; свертывание реформ, насилие над бизнесом, тупость и лицемерие почвенников, мракобесие православия, государственную поддержку русского национализма, произвол спецслужб, нарушения прав человека… Стандартный набор "Собери сам".

Про воров, правда, писал мало – мелко это было для него.

Но тут – как раз ему по росту: не просто воры, а воры государственные, да еще и не в нефтянке какой-нибудь, всем приевшейся, а на космодроме. Кто еще наилучшим образом лягнет государство, ничего не проверяя и всю душу вкладывая в этот страстный акт?

И когда ответил в трубке донельзя недовольный Валькин голос, Кармаданов, наскоро поздоровавшись и даже не политесничая в стиле: "Как жив-здоров? А жена? Есть пять минут поговорить?", жахнул сразу:

– Слушай, тут такое дело… Срочно надо встретиться. Почему? Потому что есть взрывной материал.

Позже, вспоминая и анализируя импульсивные свои действия в тот день – хотя зачем было их анализировать задним числом, он и сам не знал, после драки кулаками ведь не машут, – Кармаданов иногда спрашивал себя: неужели, если бы не три пива натощак, он бы как-то молча, внутри себя смикшировал полученную плюху и ничего бы не случилось?

Или пиво все же было ни при чем, а просто у него сточилось наконец все самообладание и до смерти захотелось того, что по сравнению со вставшими поперек горла бумажными прохоровками показалось настоящим боем?