Подлинная история баскервильского чудовища

― Всякое сравнение хромает, как Полифем, ― назидательно изрёк Шерлок Холмс, тщетно пытаясь разворошить тлеющие в камине угли лаковым рожком для обуви.

― Особенно это, ― усмехнулся Ватсон. ― Полифем не хромал. Он был одноглазым.

Холмс поднёс руку ко лбу, сосредоточиваясь. Длинная тень метнулась по стене, украшенной портретом Её Величества и следом от пули.

― Нет, ― с уверенностью сказал великий сыщик, поправляя левой рукой шаль, в которую он кутал тощую шею. ― Полифем хромает. Последний раз, когда я его видел на Пикадилли, он едва волочил своё левое копыто. Посмотрите, Ватсон, нет ли поблизости от вас какой-нибудь газеты, на растопку...

Ватсон молча подал другу смятую «Дейли».

― О, кстати, ― заметил Холмс, бегло просматривая лист, перед тем, как скормить его огню, ― уголовная хроника. Единственное, что может интересовать разумного человека в наше время. Кроме, разве что, объявлений о розыске пропавших родственников.

― А как же политика, Холмс? ― вздохнул Ватсон.

― Это самый неинтересный раздел уголовной хроники... Впрочем, иногда они соприкасаются. Вот, например, ― он поднёс газету ближе к глазам, чтобы разглядеть слипающиеся в полумраке буквы, ― кража серебряной посуды в Клубе Рыболовов... преступник, к сожалению, уже найден, ― с неудовольствием добавил он. ― А вот поджог библиотеки... скорее всего, обычный пироманьяк, если только в ней не было чего-нибудь такого, что необходимо было уничтожить. Я допускаю, что Александрийскую библиотеку сожгли только для того, чтобы испепелить какое-нибудь примечание на полях пыльного свитка. Да только ли библиотека? Несколько последних военных конфликтов... О, ну-ка, ну-ка... Смотрите-ка: «д-р С. Т. Н. извещает друзей о своём прибытии и просит как можно скорее связаться с ним известным им образом». Как я это пропустил... Я хочу сказать, что за таким объявлением может скрываться что угодно ― или, точнее, кто угодно, вы не находите, Ватсон?

― Ерунда какая-то, ― проговорил доктор сквозь зубы, отчаянно пытаясь подавить рвущийся наружу зевок.

― И в самом деле. Мы ведь говорили о чём-то интересном, а я читаю вслух вчерашнюю газету... Так вот, о Полифеме. Полифем хромает. Недавно это помешало ему удрать от полисмена, который и препроводил препроводил в участок как подозреваемого в мелком вымогательстве наличных денег у почтенных джентльменов. Проще говоря, в попрошайничестве... ― он снова взялся за рожок, пропихивая бумагу к угасающим угольям.

― Я вообще-то имел в виду мифологическое чудовище, а не ваших сомнительных знакомых, ― пробурчал Ватсон, шаря рукой под креслом. ― Холмс, оставьте эту штуку. Для углей есть кочерга.

― Вы её видите, Ватсон? ― осведомился Холмс, не прекращая своего занятия.

― Нет, ― Ватсон скрючился, пытаясь достать до пола, где, по его предположениям, она могла лежать.

― И я не вижу, ― констатировал Холмс, кутаясь в красный персидский халат, ― а между тем, в нашей комнате всего лишь десять градусов по Реомюру. Это довольно холодно ― даже для такого промозглого ноября, как этот.

― Вы способны с такой точностью определять температуру? ― оживился Ватсон.

― Способен, как и всякий человек, у которого перед глазами градусник, ― острый подбородок Холмса вынырнул из потрёпанной шали и дёрнулся вверх, указывая направление.

Над дверью поблёскивал старинный французский градусник с алой каплей подкрашенного спирта в стеклянном брюшке.

Доктор тяжело вздохнул.

― Холмс, я столько времени провёл в вашей комнате, но никогда не обращал внимания на эту штуку. Я всё-таки очень невнимателен.

― Люди вообще мало на что обращают внимание, ― отметил великий сыщик с плохо скрываемым самодовольством. ― Иногда кажется, что они слушают глазами и смотрят руками... О дьявол! ― он выдернул из камина затлевший рожок и замахал им в воздухе, распространяя запах палёного.

― Да, Холмс, и к вам это тоже отчасти относится, ― заключил Ватсон, подавая Холмсу кочергу.

― Благодарю, ― сухо ответил Холмс. ― Где вы её откопали?

― Нашарил под креслом. Как видите, руки иногда способны увидеть то, чего не видят глаза, так что ваше сравнение хромает, ― не удержался доктор от колкости.

― Возможно, и хромает, зато оно зорко, ― рассеянно сказал великий сыщик, разбивая кочергой обгоревшую головню.

― Зорко? Как Полифем? ― дожал Ватсон, подволакивая кресло ближе к камину: оттуда, наконец, повеяло теплом.

― Ну хотя бы, ― невозмутимо ответил Холмс, ― Если, конечно, иметь в виду не короля лондонских нищих и не злополучного пленителя Одиссея, а его более счастливого тёзку ― лапифа-аргонавта, ставшего кносским царём. Мореплаватели обычно отличаются хорошим зрением.

― Э-э-э... Я думал, вы не читаете художественной литературы, ― сказал Ватсон не слишком уверенно.

― И в этом вы совершенно правы, ― легко признал Холмс, ― зачем тратить время на чертовски занудных греков, когда есть Британская Энциклопедия? Тем не менее, мне однажды пришлось ознакомиться с соответствующим эпизодом легенд об аргонавтах, и весьма подробно.

― Но зачем? ― Ватсон вытянул ноги к огню. Сырая мгла, наполнявшая комнату, чуть отодвинулась от каминного зева, но недалеко: спине доктора было неуютно.

― Зачем мне это понадобилось? ― Холмс откинулся в скрипучем кресле, издавшем подагрический стон, и принялся раскуривать давно погасшую трубку, ― Ну раз уж оперу на сегодня отменили, развлечём себя воспоминаниями. Как-то мне довелось разбираться в одном чрезвычайно запутанном деле. Не буду посвящать во все подробности, в данном случае несущественные. Скажу лишь, что ключом к важнейшему документу, проливающей свет на всё, был шифр, записанный на полях какой-то книги. Увы, владелец библиотеки, в которой находилась книга, не смог мне её даже назвать. Ножевые ранения очень мешают беседе, особенно когда задеты лёгкие. Всё что он успел, так это произнести непонятное слово «гилас». В результате мне пришлось основательно познакомиться с классической древностью, в частности со смазливым сынком царя дриопов Теодама и нимфы Менодики, пользовавшегося особой благосклонностью Геракла: мальчика звали как раз Гилас. Во время стоянки «Арго» в Мисии юноша пропал. Лапиф Полифем принимал участие в его поисках, но опоздал к отходу корабля. Потом Гераклу сказали, что юношу утащили нимфы, ― добавил Холмс, усмехаясь. ― Версия, которая не могла бы обмануть даже инспектора Лестрейда. Очевидно, паренёк удрал, по весьма уважительной причине: выдерживать объятья Геракла было, наверное, нелегко... Роль лапифа тоже вполне ясна. Впоследствии, как я уже говорил, он стал местным царьком. Ловкий малый.

Ватсон поморщился.

― Холмс, это уж слишком. В конце концов, это просто сказка. Совершенно ни к чему относиться к мифам как к свидетельским показаниям.

― А почему? Мифы ― часть реальности, мой дорогой друг. Наша драгоценная империя стоит не только на дредноутах, но и на мифах, ― и, заметим, стоит весьма прочно... Так или иначе, изучение аргонавтики ничего не дало, зато отняло много времени: книги, посвящённые греческой мифологии, занимали четыре полки. В то время как искомый шифр преспокойно ждал моего взгляда на пятнадцатой странице первого издания трактата Джорджа Беркли «Три разговора между Гиласом и Филонусом» ― написанном, когда Беркли ещё не был епископом и даже не подозревал о существовании дегтярной настойки. К сожалению, я добрался до этого остроумного сочинения, опровергающего материализм, когда было уже поздно: зашифрованный документ потерял всякую ценность, ввиду самоубийства подозреваемого. У несчастного преступника не выдержали нервы. Кстати, он поторопился. Когда я попытался всё-таки расшифровать документ, выяснилось, что в шифр вкралась ошибка. Так что мне бы всё равно не удалось добыть решающее доказательство. Вам неинтересно, Ватсон? Тогда давайте почитаем то, что осталось от «Дейли»... О, а вот это любопытно. В Рио-де-Жанейро задушена неизвестным Рина Роспо, международная авантюристка... Н-да. Надо же, какое совпадение. То есть я хочу сказать: это многое объясняет.

― Можно подумать, Холмс, вас интересуют женщины, ― фыркнул доктор.

― Меня интересуют необычные дела, ― загадочно ответил великий сыщик и замолчал, созерцая разматывающийся клубок табачного дыма, похожий на сложную математическую формулу.

Ватсон зевнул. Вечер, неудачно начавшийся, обещал столь же унылое продолжение. Увы, Шерлок, разозлённый неожиданной отменой оперы, твёрдо намеревался провести освободившееся время у себя дома, предаваясь хандре и унынию ― и упорно желал видеть доктора рядом с собой.

― Скучаете, дружище? ― неожиданно спросил Холмс, вынимая изо рта трубку. ― И, наверное, думаете, почему я никак не хочу отпустить вас к пациентам? А я всё надеюсь, что вот-вот зазвенит колокольчик в прихожей, и сюда вбежит перепуганный юноша с известием о краже фамильных бриллиантов, или лорд, у которого похитили юную невесту, или хотя бы тот самый загадочный «доктор С.Т.Н» из объявления, скрывающийся от могущественных врагов.... и через десять минут, после спешных сборов, мы уже на вокзале, а впереди неизвестность... Ах, Ватсон! Хотя бы одно малюсенькое преступление! Это было бы просто восхитительно.

Ватсон слегка смутился.

― Не уверен, что могу разделить ваши чувства, ― наконец, сказал он. ― Я понимаю, Холмс, вы любите свою работу, но называть преступление «восхитительным» ― это уж слишком. Преступление по своей сути ужасно. Мне тоже попадаются разные случаи в практике, но я никогда не назвал бы, скажем, лужу гниющей мочи «восхитительной».

― О, слышу голос здравого смысла и консервативного вкуса! Увы, увы, мой дорогой друг: именно потому, что вы так привержены этим достопочтенным ценностям, вы никогда не сравнитесь врачебной славой с сэром Джозефом Листером. Сей великий человек, если вы помните, доказал присутствие вредоносных бактерий в воздухе путём демонстрации четырёх бутылок с мочой. У трёх из них были длинные изогнутые горлышки, а у четвёртой он его обломал. Так вот, моча загнила только в четвёртом сосуде, в которой проникала пыль, несущая бактерии...

― Ради всего святого, Холмс! Вы будете читать мне лекцию по антисептике? Опыт Листера ― это классика.

― Но, возможно, вы не знаете, что сэр Листер с тех пор не расставался с этими бутылками. Он возил их с собой для демонстрации студентам, ― с большими предосторожностями, как величайшую драгоценность. А ведь в одной из них была именно гниющая моча. В дальнейшем он занимался скисшим молоком и прочими малосимпатичными субстанциями. И, смею заверить, находил всё это восхитительно интересным и даже прекрасным. Ставлю гинею против пенни, что временами он просыпался посреди ночи и вставал с постели лишь для того, чтобы понюхать пробирку с какой-нибудь гнилью. И в известных случаях, когда подтверждались его теории, самые отвратительные запахи радовали его не меньше, чем парижанку ― новый флакон духов. Такова уж душа подлинного энтузиаста! В поисках истины она не ведает удержу и меры, Ватсон. Удержу ― и меры.

Доктор тяжело задумался. В комнате повисла тишина ― холодная и сырая, как простыня в морге.

― Может быть, вы и правы, ― наконец, сказал он. ― Мне и в самом деле не хватает интереса к делу. В сущности, я очень посредственный эскулап. Жалкие отчёты о наших с вами похождениях, ― и те занимают меня больше, чем мои пациенты.

― Я иногда заглядываю в них, ― признался Холмс. ― Временами меня беспокоит, сможет ли читатель угадать подлинную канву описываемых событий. К счастью, вы всегда показываете только сцену, не позволяя читателю проникнуть за кулисы, где иной раз скрывается нечто опасное...

― Вы хотите сказать, подлинные имена? Холмс, в этом отношении я всегда соблюдаю скромность...

― Речь не об этом. Разумеется, вы можете заменить имя албанского принца на имя короля Моравии... или, как его там, Богемии. Для сколько-нибудь проницательного и осведомлённого человека не составит большого труда навести справки. Мне это даже на руку: в определённых кругах подобная негласная огласка ― простите за невольный каламбур ― делает хорошую рекламу. Нет, я имею в виду подлинную суть событий, которая не подлежит оглашению ни в коем случае. Есть детали и подробности преступлений, которые ни в коем случае не должны стать известны широкой публике, ибо это повредит ей же самой. Например, когда меньшее преступление описывается так, что скрывает большее ― как это было в случае первого преступления на Земле.

― Вы имеете в виду грех Адама? ― Ватсон недоверчиво поднял бровь. ― Что, вы проводили расследование по этому делу и убедились, что змей невиновен? Не хотите ли вы оспорить приговор Всевышнего?

― Об истории с яблоком я мог бы рассказать кое-что, ― неожиданно серьёзным тоном сказал Холмс, ― но это как раз тот самый случай, когда тайна должна остаться тайной. Возьмём случай попроще ― первое чисто уголовное преступление в истории человечество, а именно грех Каина. Некоторые моменты в тексте книги Бытия деликатно опущены. Но сами эти пропуски...

― Вы меня просто пугаете, Холмс. Что, Каин невиновен?

― Отчего же. Виновен, и гораздо больше, чем думают.

Ватсон недоумённо воззрился на друга.

― Помилуйте! Что может быть ужаснее братоубийства и богоборства?

― Вот именно, Ватсон, вот именно... Вам даже не пришло в голову, о чём идёт речь. А между тем, в тексте это есть, и представлено очень ясно. Дайте-ка я вспомню дословно... ― Холмс приложил руку ко лбу, ― это самое начало Бытия... а, вот оно, ― он начал декламировать:

― И был Авель пастырь овец, а Каин был земледелец. Спустя несколько времени Каин принес от плодов земли дар Господу, и Авель также принес от первородных стада своего...

― Да вы прямо богослов, Холмс, ― Ватсон посмотрел на своего невозмутимого друга с опасливым удивлением. ― Чего доброго, вы знаете Писание наизусть, как какой-нибудь аббат?

― Разумеется, знаю, ― сказал великий сыщик безо всякой рисовки. ― Видите ли, существует очень распространённый шифр, когда слова заменяются цифрами, указывающими на номер страницы, строки и места слова в строке. Разумеется, эти цифры обычно тоже как-то шифруются, но это уже детали. Так вот, в качестве соответствующей книги очень часто используют Библию...

― Поскольку, ― подхватил доктор, радуясь возможности хоть в чём-то проявить проницательность, ― она есть практически в каждом доме, текст разбит на главы и стихи...

― И, что не менее важно, в ней встречаются почти все имена собственные, которые мы носим. Неувязка лишь с географическими названиями. Ах, если бы все эти события происходили где-нибудь в Суссексе! Это очень облегчило бы жизнь нынешним преступникам и шпионам.

Ватсон улыбнулся.

― Кроме того, ― заметил Холмс, ― знание Священного Писания очень помогает при общении с лицами духовного звания, а также с иудеями. Они часто изъясняются цитатами и аллюзиями из этой книги и не менее часто бывают замешаны в имущественных преступлениях... Но вернёмся к нашему делу. Итак, Бог не принял жертвы Каина, и тот замыслил недоброе. Разумеется, Господь догадался, что он затеял, но не стал мешать. Что было дальше? И сказал Каин Авелю, брату своему: пойдем в поле. И когда они были в поле, поднялся Каин на Авеля, брата своего, и убил его. И сказал Господь Каину: где Авель, брат твой? Он сказал: не знаю; разве я сторож брату моему? И сказал Господь: что ты сделал? голос крови брата твоего вопиет ко Мне от земли.

― И что же? ― спросил Ватсон. ― По-моему, всё ясно.

― Посмотрим-посмотрим, ― сказал Холмс. ― Я, как сыщик, задаюсь тем же простым вопросом, которым задался и Господь. Где Авель? Иными словами, где труп?

― Ну... наверное, он его закопал, ― ответил Ватсон. ― Там же сказано, что голос крови вопиял от земли.

― Крови, Ватсон, крови! Конечно, не при всяком убийстве проливается кровь. Например, при быстром удушении рояльной струной. Или вот ещё: я знавал женщину, имевшую привычку убивать заострённой шпилькой, смоченной тропическим ядом: никаких следов, никакого кровотечения. Но в данном случае кровь пролилась, это несомненно. Иудеи считают, что Каин убил Авеля топором или камнем, христианские богословы, во всяком случае, согласны с тем, что смерть произошла с пролитием крови, как сказал мне один весьма просвещённый и в высшей степени нравственный аристократ, в ранней молодости убивший двух родных братьев...

― Холмс! Ваш сарказм невыносим. Назвать убийцу гуманным и просвещённым, даже в шутку...

― Обстоятельства, Ватсон. Некогда он принимал участие в известных событиях в Южной Африке. Его братья были колонистами, а он сохранил верность короне... Трагедия, достойная античных времён.

― Н-да, ― вздохнул доктор, ― кажется, я поторопился с выводами. Но вы меня спровоцировали. Так что же случилось с Каином?

― Нет, что случилось с Авелем? Где был труп? И почему Господь спрашивал Каина ― «где Авель, брат твой?»

― Очевидно, Каин закопал тело.

― Нет. В словах Творца была жестокая ирония. Он-то знал, где именно находится Авель, именно поэтому и был задан этот вопрос. Что ответил Каин?

― Он сказал, что не сторож брату.

― Очень интересное место, кстати сказать. В те времена частной собственности не существовало, сторожить было, в сущности, нечего. Кроме одного: стада. Сторож в те времена ― это синоним слова «пастух». А что мы делаем с овцами? В конечном итоге?

Ватсон съёжился в кресле.

― Поэтому-то, ― Холмс поднял палец, ― и не осталось тела. Кроме костей, переломанных и похожих на все прочие кости. Но к Господу возопила кровь, пролитая на землю во время убийства, а также и во время отвратительного пиршества...

― Пощадите, Холмс! Вы хотите сказать, что человеческая история началась с каннибализма?!

― Не будем также забывать о мотиве, ― продолжал Холмс как ни в чём не бывало. ― Авель был любим Богом, а Каин ― нет. Чего мог возжелать Каин, с его первобытным сознанием? Самому стать Авелем. В самом прямом смысле. С другой стороны, именно Авель первым начал убивать живые существа, как пастух ― во всяком случае, для жертвоприношения он зарезал овцу. Каина это могло навести на мысль, что принесение в жертву живого угодно Богу в большей степени, чем бескровная жертва... Кстати, если так, то мысль была ложной. Ибо Господь, хоть и принял жертву Авеля, но допустил его убийство ― а не за то ли, что он, пусть и из самых благочестивых соображений, начал проливать кровь? Каина же Бог, хотя и проклял, но в итоге пощадил и даже оградил от наказания ― не потому ли, что он был бессознательным проводником и исполнителем Его воли?.. А всё же интересно, каким образом Творец отличил человеческую кровь от овечьей. Вряд ли то был чисто химический анализ ― скорее всего, Он, благодаря своему всеведению, мог непосредственно наблюдать форму кровяных телец...

― Холмс, Холмс! Если вы будете и дальше богословствовать в подобном духе, мы чёрт знает до чего договоримся! ― сердито прервал его Ватсон. ― Хватит с нас и Полифема.

― Что ж, Ватсон, я готов пощадить ваши чувства: и в самом деле неприятная тема. Сам автор Священного Писания тоже решил опустить завесу над этой сценой ― и кто я такой, чтобы её отдёргивать? Я всего лишь продемонстрировал вам, что некоторые подробности иных преступлений лучше скрывать. Географы старой школы надписывали на частях карты, где располагалась очередная terra incognita ― «здесь живут львы». Это означало, что сюда заглядывать не стоит. Есть чудовища, которые настолько отвратительны, что лучше их не видеть вовсе.

Доктору захотелось поспорить: волей-неволей разговор его увлёк. Даже промозглая сырость, холодным языком лижущая спину, уже не казалась столь несносной.

― Всё-таки, ― начал он, ― чудовищ рождает сон разума. И если обращаться не к фантастическим измышлениям, а к реальности, правду всегда следует предпочесть недомолвкам. Ну вот например. Вспомните хотя бы, как мы с вами разоблачили тайну Баскервилль-холла.

Холмс выпрямился в кресле, как будто его тела коснулась гальваническая батарея.

― Что с вами? ― встревожился Ватсон.

― Пустяки, ― бросил Холмс, ― кажется, невралгия... Как странно, что вы сами заговорили об этом деле. Всё одно к одному.

― Да, вот вам удачный пример, ― разгорячился Ватсон. Если бы не ваша проницательность и не моё перо, местные крестьяне до сих пор верили в призрачного пса, обитающего на болотах. Мы же не только раскрыли убийство, но и покончили с многовековым суеверием.

― Ох, дорогой мой друг. Вы даже не подозреваете, насколько неудачный пример выбрали. Признаться, ― в этот момент в голосе великого сыщика послышалась нотка, которая была ему в высшей степени несвойственна, а именно смущение, ― меня до сих терзают некие сомнения, связанные с этим делом...

― Вы меня изумляете, ― Ватсон окончательно забыл о сырости и потухающем камине. ― Неужели в этом деле остались какие-то неясности?

― Нет, я не об этом... Просто есть обстоятельства, которые вам неизвестны. И они касаются как раз той тёмной области, где живут львы. Или другие чудовища, не менее опасные.

― Холмс, ну это уж слишком. Что-что, а события вокруг Баскервилль-холла я помню во всех подробностях. В конце концов, я был их непосредственным участником и даже написал о том недурную повесть ― которую вы, кажется, так и не прочитали.

― Представьте себе, мой дорогой друг: можно быть в самой гуще событий и ничего в них не понять. Аристократ, о котором я упоминал, убил своих братьев на глазах у сотен людей, в честном бою. Но отнюдь не потому, что они носили мундиры другого цвета. А потому, что ему было известно, отчего его малолетняя сестра утопилась в колодце. Как я уже говорил, античный сюжет. Зато преступление было наказано, а честь семьи ― сохранена.

― Вот как? Пожалуй, Еврипид взялся бы за подобную тему, ― вздохнул доктор, ― увы, человеческая натура порочна. Но всё же, какое это имеет отношение к баскервильскому делу?

― А вы уверены, что хотите знать? ― великий сыщик резко повернулся лицом к другу так резко, что рассохшееся кресло возмущённо крякнуло по-утиному.

― Если вы мне не доверяете, Холмс... ― обиженно начал Ватсон, но тот его прервал:

― Дорогой друг, если бы я вам не доверял, то не завёл бы этот разговор. Честно говоря, мне давно хотелось посвятить вас во все подробности этой истории. Но я был связан словом, данным вашему коллеге. Сейчас обстоятельства изменились. Никто не пострадает: главное действующее лицо выведено из игры. К тому же ваша книга уже написана, так что память о семье Баскервилей останется такой, какой её хотел видеть этот благородный человек.

― Что-то случилось с доктором Мортимером? ― голос Ватсона задрожал от волнения.

― Успокойтесь, с ним всё в порядке. Да я и не его имел в виду. Ладно, давайте уж начнём с начала. Или, вернее, с конца, так удобнее. С вашей книги. Я её, признаться, не читал. Но не сомневаюсь, что вы представили на суд публики образцовое произведение.

― Вы мне льстите, ― пробормотал доктор.

― Нет, нет, это отнюдь не комплимент. Во всяком случае, я сам не вижу в этом ничего особенно замечательного ― ну, скажем так, куда меньше, чем в хорошо приготовленной яичнице с беконом. Но я не сомневаюсь, что в обсуждаемом нами опусе присутствуют все ингредиенты, которые делают сочинение занимательным. Смерть, интрига, опасность, любовь, немного мистики, счастливый финал с полным разоблачением всех тайн, оказавшихся ужасными, но всё же посюсторонними... не так ли?

― Да, но всё это было в реальности, ― напомнил Ватсон. ― Мне до сих пор снится та ночь, когда ...

― Не продолжайте, Ватсон. Вы имеете в виду появление собаки и исчезновение Стэплтона?

― Исчезновения? Вы намекаете, что этот негодяй жив? ― изумился Ватсон. ― Впрочем, да, тело не было найдено... Возможно, вы правы. Но что это меняет?

― Многое, Ватсон, очень многое! В отличие от пикантной ситуации с Авелем, простёртый на земле труп оставляет немного простора воображению. По сути дела, мы можем выдвигать всего три гипотезы о причинах его плачевного состояния: несчастный случай, самоубийство, убийство. Хотя нет, и тут есть нюансы. Убийство может быть замаскировано под самоубийство или под несчастный случай. Встречались в моей практике также самоубийства, замаскированные под несчастный случай, ради сохранения репутации, и даже самоубийства, замаскированные под убийство, ради мести или просто из ненависти. Наконец, бывают даже самоубийства, которые есть лишь средства для убийства других людей ― и я весьма опасаюсь, что когда-нибудь это станет распространённым явле... о дьявол! ― Холмс взмахнул погасшей трубкой, извергающей серый пароходный дым. ― Мне урок, ― сказал он, извлекая из кармана халата длинную фосфорную спичку. ― Итак, сами посудите: даже тело с явственными следами насильственной смерти, и то оставляет простор для догадок. Но отсутствие тела расширяет сферу возможного почти до бесконечности. Кто он, исчезнувший? Мёртвый или живой? Беглец ли пленник? Скрывается от возмездия или сам готовит месть? Наконец, преступник он или жертва? Или жертва собственного преступления ― ведь такое тоже случается?

― Простите, Шерлок, но вы разгадывали подобные загадки, и не раз, ― решительно прервал Ватсон это затянувшееся рассуждение. ― Мне кажется, в данном случае искать Стэплтона....

― В данном случае, ― великий сыщик, наконец, справился со своими курительным инструментом и с наслаждением затянулся, ― искать Стэплтона было бы с моей стороны по меньшей мере глупо, да и бесчестно. Но я не закончил. Итак, Стэплтон исчез. Но было ещё одно исчезновение, на которое вы, кажется, не обратили никакого внимания. Что случилось с его супругой?

― Не помню... ― потёр лоб Ватсон. ― Кажется, уехала куда-то. В конце концов, какое это имеет значение?

― Мой дорогой доктор Ватсон, я неоднократно говорил вам, что в работе сыщика не существует мелочей. Литераторам легче. Вы, наверное, в своём романе бросили миссис Стэплтон где-нибудь в сердце Гримпенской трясины, а потом говорили о ней исключительно в прошедшем времени?

― Что-то вроде этого, ― подтвердил доктор. ― Я закончил тем, что упоминал эту женщину в качестве причины нервного расстройства сэра Генри. Он ведь был влюблён...

― Именно, Ватсон, именно! ― Холмс вынул изо рта трубку и положил её на пол. ― Кажется, мне пора ограничить количество потребляемого мною никотина: он уже перестаёт на меня действовать прежним образом... Хорошо, зайдём с другого конца. Откуда взялась эта красотка?

― Кажется, ― неуверенно произнёс Ватсон, ― вы мне говорили, что Стэплтон женился на ней в Коста-Рике...

― Да. Причём она считалась одной из самых известных красавиц страны. Спрашивается: почему вдруг прекрасная девушка связывает свою судьбу с ним. С человеком невыразительной, на взгляд женщины, наружности? Небогатым? Без связей и репутации?

― Но ведь она любила его, ― растерянно сказал доктор. ― Я же помню, как она рыдала и говорила о мучениях, которым её подвергал этот негодяй...

― Вот, вот он, здравый смысл, который так кичится своей солидностью! ― Холмс шлёпнул себя по ляжке. ― Только в дрянных книжках любовь может вспыхнуть от случайной искры и потом не гаснуть ни на каком ветру, даже самом сильном. В действительности же это святое чувство требует растопки, а гаснет, увы, от малейшего дуновения ветерка. Прекрасная женщина влюбилась с первого взгляда в ничем не примечательного мужчину, вышла замуж, отвергнув все блестящие партии, и потом терпеливо переносила бедность, безвестность, унылую жизнь, унижения, даже побои ― и вы верите этой чепухе?

― Вы же сами учили меня, Холмс, ― раздосадовано сказал Ватсон, ― отбросьте все невозможные объяснения, и останется истинное, каким бы невероятным оно не казалось. Да, это странно, но...

― Теперь ещё одно. У Стэплтонов ― впрочем, тогда они носили фамилию Ванделер ― была школа для мальчиков в Йоркшире. Школу пришлось закрыть из-за какой-то скверной истории, несколько детей умерло. А вы знаете, что это была за история?

― Как-то не интересовался, ― признал Ватсон. ― А разве это имеет какое-то значение?

― Ладно, ― сказал Холмс, потянувшись за трубкой, но брать её всё же не стал. ― Не буду вас больше томить, мой дорогой друг, хотя я ещё долго мог бы задавать подобные вопросы, водя вас за нос. Но если уж я обещал рассказать вам всё, то я это сделаю. Слушайте же.

Ватсон наклонился поближе, чтобы не пропустить ни одного слова.

― Дело в том, ― начал Холмс, чуть помедлив, как будто что-то решив про себя, ― что Стэплтон был моим клиентом.

― Вашим клиентом? ― вскричал Ватсон.

― Точнее, одним из моих клиентов в этом чрезвычайно запутанном деле. Но он обратился ко мне первым, по очень деликатному поводу, и я долго раздумывал, следует ли мне проявить к нему участие... И только долг перед общественной нравственностью, а также интересы государства, склонили меня к тому, что Стэплтону следует помочь. Помолчите, ― великий сыщик сделал властный жест рукой, ― ибо я буду говорить о тех самых вещах, над которыми обычно опускают завесу. Но вы ведь хотели знать правду? Так вот, знайте же. Стэплтон, ― тогда он носил другую фамилию и работал в государственном учреждении чиновником средней руки, ― женился в Коста-Рике на некоей Бэрил Гарсиа, действительно очень красивой девушке. Женился, потому что других предложений у этой красотки не было. Ибо прекрасная мисс Гарсиа к тому времени имела в высшей степени скверную репутацию. Причём речь шла не просто о девичьей чести, нет, ― но о развратной изощрённости, с которой этот ангелочек пускался в самые непристойные, самые отвратительные похождения... Короче, её просто нельзя было подпускать к мужчинам. Все это знали, её несчастные родители знали это лучше других ― и мечтали сбыть порченый товарец с рук любой ценой и за любую цену. Молодой Стэплтон тоже это знал ― но увы, её красота и богатое приданое оказались сильнее здравого смысла. К тому же он поверил, что она любит его и будет хорошей женой, несмотря на разгульное прошлое. Увы, брак получился несчастный, трижды несчастный. Не будем касаться альковных тайн ― это слишком отвратительно. Достаточно грубой прозы денег: за полгода эта чертовка промотала всё, что дали ей родители, а потом стала требовать всё новых и новых средств от мужа. Тот подпал под её влияние ― и растратил казённые деньги. Тогда супруга подговорила его бежать ― тем более, ей давно хотелось покинуть края, где её слишком хорошо знали, и совершенно выйти из-под власти родственников и общественного мнения... Они поселились в Йоркшире, где открыли частную школу. Но госпожу Гарсия, которая тогда звалась миссис Ванделер, было категорически нельзя оставлять наедине с молодыми красивыми юношами. Хотя, возможно, ей сошли бы с рук её шалости, если бы в школе не вспыхнула эпидемия одной неудобоназываемой болезни, которую женщины переносят гораздо легче, чем мужчины... Вы врач, Ватсон, вы понимаете, о чём я говорю.

― Мне приходилось лечить это в Афганистане, ― машинально ответил Ватсон, пытаясь собраться с мыслями. ― Мы это называли «солдатский насморк».

― Да, именно. Увы, несколько наивных мальчиков, которых госпожа Ванделер таким образом посвятила в тайны взрослой жизни, решили, что с ними происходит что-то страшное и позорное, и убили себя газом... Дело удалось замять ― в огласке не был заинтересован никто, включая родителей. Но, разумеется, школу пришлось закрыть. С того же времени прекратил de facto существовать и брак. Потому что госпожа Ванделер наградила «солдатским насморком» и своего супруга. Он вылечился и вылечил её ― но с тех пор не прикасался к ней как к женщине. Он даже отказался называть её своей женой, везде представляя как «сестру». Впрочем, если уж говорить начистоту, дело было не только в моральном выборе. Стэплтон имел от природы слабую мужскую конституцию, а болезнь и нервное потрясение окончательно убило в нём мужчину.

― Это бывает, ― только и нашёл что сказать Ватсон.

― Потому-то, ― продолжал Холмс, ― естественная в иной ситуации идея о новом браке и новом семейном счастье была для него невозможна. Он чувствовал себя прикованным к этой женщине, обречённым влачить эту тяжесть на себе. Поэтому он принял решение навсегда покинуть свет и уехать в какую-нибудь пустынную, безлюдную местность, где порочные страсти его супруги не нашли бы себе удовлетворения. Несчастный надеялся, что простая, грубая жизнь вдали от соблазнов охладит её кровь и оздоровит чувства. Как он был наивен! К тому времени госпожа Гарсиа уже не могла считаться нормальной женщиной. Она думала только об одном и хотела только одного ― всё равно с кем, всё равно где. Несчастный муж ― известный нам уже под фамилией Стэплтон, ― просто не знал, что делать со своей супругой, которая была ему более не супруга по плоти, но которая сохраняла над ним известную власть. Власть, основанную на бесстыдстве, Ватсон! У Стэплтона, как и у всякого по-настоящему благородного человека, была ахиллесова пята ― гордость. В его жизни было слишком много позора, и он не хотел его испытывать снова и снова. А эта женщина... вы не представляете себе, Ватсон, до каких низостей она доходила. Достаточно упомянуть беглого каторжника, убийцу по имени Селдон, которого она прятала в своём доме...

― Что? ― не понял Ватсон.

― Именно так. Она предоставила ему это убежище ― понятно, почему. К тому моменту она находилась под надёжной охраной, и других орудий удовлетворения своей отвратительной страсти у неё не было.

― Но, Холмс! Ведь каторжник ходил за едой к чете Бэрриморов...

― На самом деле ему была нужна не еда, ― резко перебил Холмс, ― а одежда и деньги. Женщина прятала его в доме и кормила, но отобрала у него одежду... и постоянно требовала от него, если можно так сказать, отработки ― стола, крова и безопасности. В конце концов Селдон решил бежать, воспользовавшись помощью своей сестры, несчастной супруги Бэрримора. Но не мог же он ей объяснить своё настоящее положение? Ему пришлось сочинить байку, что он прячется на болотах, а самому потихоньку готовиться к побегу. Думаю, он собрался ограбить Баскервилль-холл. Для этого ему нужна была сообщница. Он почти склонил свою сестру к своему замыслу, если бы не пёс, который, наконец, выследил его вне дома и загнал в пропасть.

― Собака?

― Да. Собака-охранник. Стэплтон в конце концов понял, что его жена неисправима. Тогда он стал её тюремщиком. Сначала он просто не выпускал её из комнаты, но она находила тысячи способов его обманывать. К тому же этот благородный человек не хотел вовсе лишать её свободы, ему нужно было только обезопасить от неё посторонних.

― Вам определённо нравился этот Стэплтон, ― усмехнулся Ватсон.

― Тогда ему пришла в голову, ― увлечённо продолжал Холмс, проигнорировав колкость, ― идея, показавшаяся оригинальной: приставить к «мисс Стэплтон» неподкупного и всегда бдящего сторожа, своего рода Аргуса, который всё время находился бы поблизости, не показываясь на глаза, но не подпускал бы к женщине незнакомых мужчин. Он купил в Лондоне, у Росса и Менгласа на Фулхем-роуд, специально выдрессированного пса-охранника. Этого мужчину госпожа Гарсиа соблазнить не смогла. Впрочем, нашёлся ещё один стойкий к её чарам ― доктор Мортимер, к которому Стэплтон обратился со своим делом, как к специалисту по дурной наследственности, атавизму и дегенерации... Вы помните своеобразные научные интересы доктора?

― Да, они мне тогда показались весьма странными, ― пробормотал Ватсон.

― Ничего странного. Доктор Мортимер пользовал сэра Чарльза, ― ради которого, собственно, и покинул Лондон, ― а сэру Чарльзу нужен был именно такой специалист. Но об этом позже. Так вот, после смерти сэра Чарльза и появления на горизонте нашего несчастного американского друга, Генри Баскервилля, ситуация стала крайне опасной. Было ясно, что госпожа Гарсия непременно постарается обольстить молодого хозяина поместья. Она была опасна даже для самых стойких, ибо обладала своего рода животным магнетизмом, отличающим некоторые низшие, выродившиеся натуры. К счастью для нас всех, вы, мой дорогой друг, почти совершенно нечувствительны к подобным чарам. Даже этот ваш злополучный брак, ради которого вы когда-то чуть было не разорвали нашу дружбу...

― Прошу, не будем об этом, ― доктор тяжело вздохнул. ― Моя покойная супруга была настоящим ангелом... во всех отношениях.

― Увы, увы, мой бедный Ватсон, ангелы не созданы для нашей грешной земли. Вернёмся же к делу. Так вот, Стэплтон принял, наконец, твёрдое решение прекратить это ужасное сожительство ― единожды и навсегда. Но позор публичного развода и вся та грязь, которая его неизбежно сопровождала бы, были для него невозможны. Такие цельные натуры предпочитают смерть, но вера в Бога удержала его от ужасающей идеи самоубийства. В конце концов он обратился ко мне. И я, обдумав все обстоятельства и обозрев все нити паутины, в которой он запутался, дал ему совет: исчезнуть. Ценой старого имени, ― но, к сожалению, в некоторых обстоятельствах приходится платить и такую цену. Впрочем, назначал её не я.

― А кто же?

― Майкрофт. Его ведомству всегда нужны люди, на которых можно положиться. Как ни цинично это звучит, сомнительное прошлое ― хорошая гарантия преданности. Но полагаться на дурных людей по-настоящему дурных тоже не следует: они будут искать способ сорваться с крючка, предать. Зато человек, не лишённый принципов, но по жизненным обстоятельствам имеющий, что скрывать, может стать идеальным исполнителем. В тот момент моему брату требовался как раз такой человек для особых поручений в Южной Америке. Стэплтон подошёл идеально... Но здесь уже начинаются секреты, о которых я не имею права говорить. Так или иначе, решение было принято. Дальше был разыгран спектакль, в котором вы приняли посильное участие. Детали вы можете восстановить по памяти. Скажу только, что госпожа Гарсия была поставлена перед выбором: или она подыгрывает нам и получает свободу ― или она будет признана по закону душевнобольной и заключена в одно из медицинских учреждений соответствующего типа... Когда в дело вмешивается ведомство Майкрофта, такие вопросы решаются быстро. И, надо сказать, «мисс Стэплтон» оказалась вполне договороспособна: готовый пансион в Бедламе её не прельстил. И даже когда её несчастный супруг на прощание повёл себя не вполне корректно, ― за что я его осуждаю лишь самым умеренным образом, ― она нашла в себе силы успешно довести свою роль до конца.

― Он поднял руку на женщину, ― напомнил Ватсон. ― Это недостойно джентльмена.

― Да, поднял. После бесконечных страданий, которые она ему причинила. Впрочем, все женщины стоят друг друга. Все они, в сущности, животные: различие лишь в том, что движет ими ― страх перед мужчинами или так называемое влечение, то есть стремление поглощать и использовать мужчин. Я вообще не понимаю, как возможно любить женщину. Вожделеть её, как грубую пищу, чтобы насытить плоть ― это я ещё могу представить, хотя бы теоретически, несмотря на то, что я сам крайне далёк от всего подобного. Но любить? Любить можно только равного... Впрочем, это не имеет отношения к делу, которое как раз подходит к важнейшему повороту. В игру вступили новые обстоятельства, а именно ― интересы моего второго клиента, доктора Джеймса Мортимера.

― Так значит, он всё же ваш клиент?

― Разумеется. Правда, клиент, представляющий не свои личные интересы, а интересы своего высокопоставленного пациента, к тому времени покойного. Если же быть совсем точным ― интересы всего рода Баскервиллей.

― Вот как? И в чём же эти интересы состояли?

― Как обычно, в сокрытии истины, ― Холмс сгорбился в кресле перед умирающим в каминном зеве огнём. ― Именно в этом обычно и состоят интересы большинства людей, у которых есть интересы. Но на сей раз речь шла о задаче действительно сложной. А именно: о тайне уже разглашённой, хотя и в превратном свете, о тайне известной, хотя и не тем, кого следовало бы бояться, о тайне, готовой в любой момент вырваться наружу и причинить непоправимый вред репутации почтенного семейства... Я имею в виду проклятие рода Баскервилей. Проклятия, послужившего причиной смерти сэра Генри. А также, судя по сведениям, собранным доктором Мортимером, и многих других представителей того же семейства.

― То есть всё-таки легендарная собака? ― Ватсон помотал головой, заранее отвергая подобную идею.

― Нет, конечно. Собаки ― живые или призрачные ― в этом деле играют, если можно так выразиться, собачью роль. Мне, правда, искренне жаль, что пришлось прикончить несчастного пса, вся вина которого состояла в том, что он понадобился в качестве театрального реквизита для постановки финальной сцены. Других собак в этом деле не было. Более того, не было и никакой легенды о собаке. Миф о собаке Баскервилей ― это, если угодно, миф о мифе. Его не существует. На собаку навешали всех собак, чтобы ни одна собака не стала рыться в шкафу со скелетами.

― То есть как? ― не понял Ватсон. ― А семейное предание? А рассказы местных жителей? Наконец, тот самый манускрипт, который нам показывал доктор? Вы, помнится, датировали его тысяча семьсот... ― начал было Ватсон и осёкся на полуслове.

― Да, мой дорогой друг, да... Кстати на будущее: палеографическая экспертиза ― тонкое и сложное дело. Не доверяйте экспертам, которые судят по первому взгляду. Разумеется, я изготовил рукопись весьма аккуратно. Разоблачить подделку такого уровня не сможет ни один полицейский эксперт, разве только какой-нибудь книжный червь из Берлина, пропитанный архивной пылью. Но у меня есть все основания полагать, что сэр Генри никогда не захотел бы пробыть в обществе подобного субъекта более пяти минут, и уж тем более делиться с ним семейными тайнами... Что касается местных жителей, вы знакомы с ними по словам Бэрримора, не так ли? А Бэрримор был проинструктирован мной. Впрочем, местные жители и в самом кое-что знают о баскервильском чудовище. Но ваша книга, Ватсон, со временем произведёт своё благотворное действие, то есть поможет им расстаться с подлинным преданием, с успехом заменив его подделкой. Вот оно, преимущество массового образования! Люди приучаются думать чужим умом, верить чужим глазам, а главное ― пользоваться чужой памятью как своей. Сейчас несколько газетных статей могут произвести полный переворот во всём умственном строе нашей просвещённой нации, что говорить о книге знаменитого литератора! ― Холмс посмотрел на друга с нескрываемой иронией. ― Тогда тайна Баскервилей, она же и причина смерти несчастного сэра Генри, будет надёжно погребена.

― Но вы-то знаете правду?! ― Ватсон даже привстал, предчувствуя близость разгадки.

― Всё по порядку, Ватсон, всё по порядку... Помните, что я говорил о смерти? Труп оставляет очень мало простора воображению. Несчастный случай, самоубийство, убийство. Так вот, в случае сэра Генри мы имеем дело с ситуацией, выходящей за эти тесные рамки. Ибо его смерть не была несчастным случаем, но и самоубийством не была тоже. Что касается убийства... пожалуй, да, но в некоем ином смысле, выходящем за рамки уголовного кодекса, да и вообще человеческого правосудия как такового.

― Я не верю своим ушам, Холмс, ― проговорил потрясённый Ватсон. ― Вы, скептик и материалист...

― Ещё раз: не торопитесь с выводами! Я не говорил, что эта сила нематериальна или находится за гранью естества. Это всего лишь одна из страстей, в силу некоей ошибки природы приобретшей своего рода отдельное бытие... Впрочем, вы могли бы догадаться и сами. Напомню ключевые моменты. Во-первых, предание о собаке, которая живёт на болотах, в сердце трясины. Даже крестьяне не могли бы изобрести подобную чушь. Собаки не живут на болотах. Собаке нечего делать на болоте. Даже призрачную собаку народное воображение не поселило бы на болоте. На болотах обитают совершенно другие существа, Ватсон. Совершенно другие.

Доктор замер, почувствовал, как любопытство уступает место неприятному беспокойству. Замечание о «других существах», произнесённое спокойным, даже насмешливым тоном, всё же затронуло некую струну, которая имеется в душе даже самого закоренелого скептика.

― Теперь подойдём к той же теме с другой стороны, Ватсон, ― продолжал Холмс, не обращая внимания на состояние друга. ― Помните эпизод с кражей башмака сэра Генри в гостинице. Вы при нём присутствовали. Не показалось ли вам кое-что странным?

― Кажется, нет, ― доктор потёр виски: слишком резким показался ему переход. ― Помню, сэр Генри был очень недоволен...

― Всё сложнее, Ватсон. Поскольку этот момент важен, я настоятельно попрошу вас освежить память. Кстати, на это как раз сгодилось бы ваше знаменитое сочинение... Вы, надеюсь, уделили внимание этому эпизоду?

― Кажется, да, ― не вполне уверенно сказал Ватсон. ― Да, точно, ― добавил он.

― Где-то я видел эту вашу книжку, не далее как сегодня утром, ― высокий лоб Холмса перерезала вертикальная морщина. ― А, вспомнил! Ватсон, пожалуйста, сходите вниз. Когда мы сюда поднимались, я видел зелёный томик на столике в прихожей. Судя по всему, наша дорогая миссис Хадсон почитывает ваши опусы... Заодно прихватите бренди! ― крикнул Холмс, когда доктор, встав, уже подходил к двери.

Ватсон молча скрылся за дверью. Заскрипела лестница, потом что-то стукнуло, зашуршало, затихло внизу.

Ветер воспользовался паузой и заскулил в трубе, торопясь обратить на себя внимание. Но тщетно: человек в кресле погрузился в свои думы, судя по всему, не слишком весёлые.

― Вот, ― голос доктора Ватсона вернул Холмса на землю. ― Еле нашёл. Она спрятала его под портьерой.

Он протянул великому сыщику початую бутылку бренди. В другой руке он держал крохотный поднос из плетёной соломки, на котором едва умещались два маленьких, не очень чистых стаканчика.

― Славно, ― одобрил Холмс, забирая бутылку. ― С возрастом начинаешь находить смысл в алкоголе. На месте правительства я запретил бы продавать крепкие напитки джентльменам моложе сорока... Вы не забыли книгу?

Ватсон дёрнул плечом и шеей, показывая на кресло. Там лежала книжка в потрёпанной красной обложке с золотыми надписями и чёрным силуэтом пса, стоящего на дороге.

― Найдите то место про башмак, ― распорядился Холмс. ― Это важно.

Ватсон открыл том, перелистнул несколько страниц, потом ещё несколько.

― Да, это здесь.

― Читайте! ― распорядился великий сыщик, подливая себе бренди.

«Сэр Генри улыбнулся» ― начал доктор. «Почти все мое детство и юность прошли в Соединенных Штатах и в Канаде, поэтому английский уклад жизни мне еще в новинку. Но вряд ли у вас считается в порядке вещей, когда у человека вдруг пропадает один башмак»...

― Это всё можно пропустить, ― нетерпеливо бросил великий сыщик. ― Помните, как он высчитывал цену ботинок? Вы об этом ведь, кажется, писали?

― Вот, ― нашёл Ватсон.

« ― Вы отдали чистить новые башмаки? Зачем же это?

― Они светло-коричневые. Поэтому я велел почистить их тёмной ваксой.

― Значит, по приезде в Лондон вы сразу же отправились покупать башмаки?

― Я вообще ходил по магазинам. Доктор Мортимер составил мне компанию. Дело в том, что если уж человеку суждено стать владельцем большого поместья, так и одеваться надо соответственно, а я несколько пренебрегал своим туалетом, живя на Западе. В числе других вещей были куплены и эти башмаки ― ценой в шесть долларов! ― а вот надеть-то их так и не пришлось».

― Отлично, Ватсон! Теперь подумайте вот о чём. Человек становится наследником огромного состояния. Он, по его собственным словам, собирается принарядиться. Он покупает светлые башмаки и просит их начистить тёмной ваксой. Почему он не купил чёрные? Потому что чёрные стоили дороже, и ему не захотелось переплачивать. Вот единственное объяснение. Заметьте, он отлично запомнил цену башмаков: шесть долларов. Понимаете?

― Не понимаю, ― Ватсон не скрывал, что раздосадован и сбит с толку. ― Сэр Генри в тот момент ещё не привык к своему новому положению. Возможно, в Америке ему приходилось считать каждый цент. К тому же в этой стране принято, что даже миллионеры посещают дешёвые распродажи. Я не вижу в этом ничего необычного. И, главное, нет никакой связи с обстоятельствами гибели несчастного сэра Чарльза Баскервиля.

― Вы меня разочаровываете, Ватсон, ― вздохнул Холмс. ― В конце концов, вы же врач. И знаете, что такое симптоматика. Допустим, у вас чешется ладонь и покраснела кожа. Это может быть случайностью ― а может оказаться грозным признаком воспаления, заражения, может быть, опухоли... Впрочем, всё зависит от условий. Здесь, в нашем ужасном английском климате, вы вряд ли отнесётесь серьёзно к подобной мелочи. Но если бы мы находились в благодатной Индии...

― Да, пожалуй, ― признал Ватсон. ― В индийских условиях можно ожидать чего угодно, вплоть до риштозных червей.

― Вот именно. Всё дело в условиях. Так вот, поведение сэра Генри было именно симптомом. Первым признаком пробуждения в его душе той силы, которая преследовала несчастный род Баскервилей из поколения в поколение... Вам интересно? А ведь на улице уже ночь, Ватсон. Может, останетесь? Откровенно говоря, я не прочь вспомнить прежние времена. Оставайтесь, Ватсон.

Доктор бросил на друга косой взгляд и ничего не ответил.

Замолчал и Холмс. В обступающей тишине последовательно, как на фотографической пластине, начали проявляться разные звуки: тусклое позвякивание часового механизма, шипение светильного газа в рожке, наконец ― мерный шум заоконного дождя и басовитое поскуливание ветра в каминной трубе.

― Оставайтесь, ― повторил сыщик. ― Что вам делать дома, в холодной постели? И ведь вы заинтригованы, не так ли? Выпейте, бренди недурен.

Ватсон взялся за стаканчик, с видимым усилием проглотил едкий комочек бренди.

― Есть длинная индийская сказка, ― медленно сказал он, ― где попугай развлекает женщину, собирающуюся к любовнику, всякими россказнями, и прерывает рассказ на самом интересном месте ― а продолжает только тогда, когда получает от неё твёрдое обещание остаться дома и хранить верность мужу. Обычно попугаю удавался его трюк. Что ж, мне некому хранить верность... и я заинтригован.

Улыбка разрезала острое лицо Холмса. Глаза его сверкнули, как у охотника, подбившего дичь и уже отстёгивающего поводок, чтобы пустить собаку по следу.

― Ну, если так, то продолжим. Тем более, что разгадка близка. Знаете ли вы истории про несчастных, которые тащат в свой дом любую заплесневелую корку, грязную тряпку, трясутся над каждым грошом и умирают с голоду над сундуками с золотом?

― Такие случаи описаны в специальной литературе, ― пожал плечами доктор, не пытаясь скрыть разочарования, ― но какое это имеет отношение к Баскервилям? Насколько мне известно, сэр Чарльз был симпатичным и щедрым человеком, много занимался благотворительностью и охотно помогал ближним. Сэр Генри тоже не отличался страстью к накопительству. Он был прижимист, но не более.

― Да, Ватсон, психиатрия ― не ваша специальность. Мне же, как сыщику, приходится быть специалистом широкого профиля. В частности, я неплохо разбираюсь в так называемых маниях. Немало проступков и преступлений люди совершают, повинуясь не трезвому расчёту, а невнятным порывам больной души. Например, я знал одного почтенного адмирала, пироманьяка-поджигателя. Он выбирал исключительно здания эпохи Георга III, к которому испытывал противоречивые чувства... Хотя чаще всего в моей практике встречается клептомания, или нервическое стремление к мелким бессмысленным кражам. Однажды мне пришлось выручать из нехорошей истории герцогиню де... впрочем, неважно. Противоположностью мании является фобия ― страх перед чем-либо. Например, среди женщин распространена является нервическая боязнь мышей и пауков, хотя эти существа практически безобидны. Больше неприятностей причиняет агорафобия ― страх перед открытым пространством. Этим страдал... ― Холмс досадливо хлопнул себя по колену, так что соломенный подносик со стаканчиком подпрыгнул. ― Кажется, я много болтаю... Так или иначе, фобия ― очень неприятная вещь. Сталкиваясь с предметом, вызывающим страх, больной испытывает приступ паники, который он не может контролировать. Он чувствует удушье, спазмы в горле, сердце выскакивает из груди, выступает холодный пот, начинается дрожь в конечностях, возможен обморок... Понимаете?

― Да, симптомы мне известны, ― подтвердил Ватсон.

― Так вот. У рода Баскервилей несчастливо сошлись два наследственных дефекта. Один из них ― склонность к редкой, малоизученной фобии, являющейся в каком-то смысле парой по отношению к мании скупости. Патологический скупец, как я уже говорил, тащит к себе в дом мусор, барахло, и спит на мешках с золотом. Но существует и фобия, очень похожая на манию скупости. Это страх перед тратами, перед отдачей денег.

Ватсон рассмеялся.

― Пожалуй, ― сказал он, ― этой фобией страдают все здравомыслящие люди, включая нас с вами. Разве мы не боимся лишних расходов?

― Нет, ― Холмс покачал головой, ― дело не в этом. Мы все хотим получать больше и отдавать меньше. Это рациональное желание. Но вы же не упадёте в обморок в магазине, покупая себе трость или перчатки. Вы не наброситесь с кулаками на кондуктора в омнибусе, желающего получить свои четыре пенса за две мили. Вам не станет дурно на благотворительном вечере, когда коробка для денег пойдёт по кругу. А вот несчастный сэр Чарльз попадал в такие ситуации регулярно. Как и большинство мужчин в этом злополучном роду. Причём болезнь обострялась с возрастом. В молодости Баскервили почти не проявляли этого своего свойства. В старости они теряли всякий рассудок, когда дело касалось необходимости отдать хотя бы пенни.

― Весьма прискорбно, ― Ватсон произнёс это без особенного сожаления. Он, не отрываясь, смотрел на каминные угли, уже остывающие, подёрнувшиеся пеплом.

― Но это ещё не всё. Баскервили, на свою беду, неудачно пересекли свою мужскую линию с женской, по которой передавалась другая болезнь, не психическая, а всего лишь физическая ― слабость сердца, то есть врождённая стенокардия.

― Angina pectoris, ― заметил Ватсон. ― Ну да, ведь сэр Чарльз умер от сердечного приступа.

― Да, ― сказал Холмс. ― Вот именно. Вы понимаете, к чему может привести приступ фобии у человека со слабым сердцем? Ну, а теперь вспомните обстоятельства дела. Сэр Чарльз систематически занимался благотворительностью и делал разнообразные пожертвования.

― Но, Холмс, зачем, если это было так тягостно?

― Очень просто, мой дорогой друг. Доктор Мортимер назначил сэру Чарльзу подобную практику в качестве лечения. Он исходил из той теории, что небольшой контролируемый приступ болезни снимает на время симптоматику. Клин вышибают клином. Отчасти это оправдывало себя. Конечно, сэру Чарльзу было тяжело, но доктор в таких случаях всегда находился рядом и был готов оказать первую помощь. После подобного приступа фобия на некоторое время отступала...

― И никто ничего не замечал? ― не поверил Ватсон.

― Кто как. Местные, конечно, кое-что кумекали. Посторонние думали, что старый сэр излишне впечатлителен. На самом деле у сэра Чарльза, как утверждал доктор Мортимер, ― и я ему верю ― были стальные нервы. Иначе он не протянул бы так долго. Но однажды он переоценил свои силы, что и привело его к печальному концу. Невольной причиной его смерти стала некая Лаура Лайонс, особа, попавшая в затруднительные обстоятельства. Вы, конечно, помните её историю. Она попросила у сэра Чарльза небольшую финансовую помощь. Речь шла о незначительной сумме, и старый сэр легкомысленно понадеялся на то, что приступа не будет. Он даже не предупредил доктора Мортимера. В тот роковой вечер он стоял у калитки, ожидая появления Лауры. Томясь в ожидании, он прикидывал в уме обстоятельства, размер суммы, невольно представляя себе, как он подпишет чек, как Лаура Лайонс возьмёт его... тут-то и случился приступ. Он внезапно почувствовал дикий страх при мысли о расставании с деньгами. Естественно, он побежал прочь от калитки ― тут-то его и накрыл приступ. Две болезни, душевная и телесная, объединившись, убили его.

Ватсон задумался, потом понимающе кивнул головой.

― Наверное, доктор Мортимер не мог себе простить, что упустил пациента, ― сказал он задумчиво, употребив врачебное словцо.

― На этот раз вы правы. Потому-то он и принял столь деятельное участие во всём последующем... Его мучило чувство вины. И к тому же страх за молодого сэра Генри, у которого уже начали проявляться всё те же зловещие симптомы. Правда, у него приступы наследственной фобии вызывали, скорее, вспышки ярости, а не страха. Подобную вспышку вы наблюдали во время сцены с ботинком. Надеюсь, теперь вам понятно, почему я тогда так встревожился?

― Ну хорошо, ― сказал Ватсон решительно. ― Я даже примерно представляю себе ваш дальнейший рассказ. Вы вместе с доктором Мортимером поставили себе целью защитить сэра Генри от пагубных чар жены Стэплтона, при этом спасти самого Стэплтона, а также скрыть от общественности, в том числе и от сэра Генри, обстоятельства смерти сэра Чарльза. Кстати, а кто написал то письмо сэру Генри насчёт торфяных болот? Вы или доктор Мортимер?

― Нет, Стэплтон. Он был отчасти посвящён в наши планы, но благородство, в высшей степени свойственное этому замечательному человеку, и здесь сыграло дурную шутку. Как и я, он опасался, что его жена начнёт крутить голову молодому баронету... который ему, похоже, нравился. И решил заранее напугать его ― дабы сэр Генри пореже появлялся на болотах, то есть вблизи домика Стэплонов. Трогательно, но очень глупо. Я, разумеется, принял меры. В дальнейшем наш друг исправно играл предписанную ему роль ― без особенной охоты, но старательно. На кону было слишком многое.

― Понятно, ― сказал Ватсон и решительно налил себе ещё. ― Я даже догадываюсь, зачем понадобился спектакль с собакой. Это ведь была идея доктора Мортимера? Сильнейшее потрясение, спровоцированный приступ ужаса, как средство против наследственной фобии? Клин клином вышибают?

Великий сыщик посмотрел на своего друга с известной толикой уважения.

― Похоже, бренди способствует раскрепощению умственных способностей. Не буду отрицать, идею использовать злополучного пса для того, чтобы напугать сэра Генри до полусмерти, и в самом деле принадлежала доктору. Что ж, этого он добился. Как и места около баронета: если вы помните, врачи его отправили в путешествие, для укрепления нервной системы... Насколько мне известно, эта своеобразная шоковая терапия и впрямь имела положительный эффект: по моим сведениям, с сэром Генри всё в порядке. Впрочем, он молод, а проклятие умеет ждать.

― Я всё ж не понимаю одного, ― продолжил Ватсон, терпеливо дожидавшийся, пока Холмс закончит. ― Зачем понадобилось сочинять какую-то «легенду о собаке Баскервилей»?

― В этом-то вся суть дела, Ватсон. Видите ли, о несчастье Баскервилей в Девоншире знали. Ведь наследственный дефект передавался из поколения в поколение. Так вот, среди местных жителей и впрямь бродила легенда о том, что род Баскервилей преследует некое отвратительное существо, нечто вроде призрака, от удушающих объятий которого они умирают. Только это была, конечно, не собака. Как я уже говорил, собаки не живут на торфяных болотах.

Ватсону опять стало неуютно ― как будто ему послышался какой-то тихий, зловещий звук.

― Интересная штука филология, ― внезапно сменил тему Холмс. Мы, англичане, для обозначения чего-нибудь гадкого используем слово, обозначающее некую живую тварь. Её же именем французские апаши называют кошелёк, а немецкие карманники ― деньги вообще. А русские врачи используют то же слово для обозначения angina pectoris, той самой роковой болезни сэра Чарльза. Не думаю, что наивные девонширские жители знали о таких подробностях, когда складывалась легенда. Во всяком случае, доктор Мортимер легенду знал. Он же и назвал мне отвратительное имя истинного убийцы старого лорда... Его задушила жаба Баскервилей.

― М-м-м ― протянул Ватсон, не зная, что сказать.

― Да. В этом-то и состояла подлинная легенда. Жаба! Призрачная жаба-душительница, проклятие рода! Среди местных до сих пор бытует жаргонное выражение «жаба душит», ― так говорят о приступе неконтролируемой жадности при незначительной трате... А теперь представьте себе какого-нибудь газетчика, который случайно узнаёт эту легенду, проводит своё расследование ― и преподносит читающей публике! Какой-нибудь бумагомарака, восполняющего отсутствие таланта бесстыдством, непременно развил бы эту тему. Светские остолопы и твердолобые обыватели подхватили бы её. А если бы это дошло до континента? Французские фельетонисты не упускают случая посмеяться над английскими нравами, и в особенности любят приписывать нам скупость и мелочность. Образ жабы, задушившей английского аристократа при попытке совершить небольшое доброе дело ― лакомый кусочек для сатирика. Дальше ― больше. Коронованная жаба на мешке с золотом ― отличный образ для карикатуриста. А это уже серьёзно, Ватсон, ибо затронуты интересы Британии!

Ватсон уронил стаканчик с бренди. Жидкость пролилась на брюки, но он этого даже не заметил.

― Холмс... ― лицо его выражало крайнее изумление. ― Вы серьёзный человек, занятый серьёзными делами. Помилуйте, как может какая-то карикатурная жаба затронуть британские интересы? Французы будут смеяться над нами? Пока Британия владеет морями, это нас не касается.

― Ватсон, вы идиот, не понимающий элементарных вещей. ― Холмс произнёс это почти спокойно, но доктор вздрогнул всем телом, как лошадь от удара хлыста. ― Ох, простите меня, дорогой друг, ― спохватился великий сыщик, ― я не должен был этого говорить. Впрочем, теперь придётся объясняться. Вы знаете, кто такой Шарль Филипон?

― Что-то слышал, ― в голосе Ватсона ещё дрожала свежая обида.

― Ну, ну, дорогой друг, я ведь попросил прощения... Так вот, Филипон ― знаменитый французский карикатурист, избравший мишенью для своих насмешек короля Луи-Филиппа. Он придумал гениальный ход: изображать лицо короля в виде груши, поскольку у короля были широкие скулы... Эта шуточка очень помогла Британии.

Ватсон молча уставился на Холмса.

― Видите ли, мой дорогой, Луи-Филипп был очень умным и очень опасным человеком. При других обстоятельствах он смог бы поднять свою страну к вершинам славы. Но для великих замыслов и решений ему не хватало одного: народной любви. А народная любовь необходима для великого человека, иначе великие замыслы у него даже не возникают. Как, впрочем, и у обычного человека. Ведь большинство наших лучших достижений обязаны тщеславному желанию произвести впечатление на любимого... или на любимую, если у человека не хватает душевных сил для настоящей любви. Но даже ради женщин люди совершали чудеса. Так вот, то же самое верно и для отношений правителя и подданных. Однако эта любовь должна быть взаимной или хотя бы не безнадёжной. Правитель должен быть уверен в любви своего народа ― или хотя бы верить, что сможет любовь завоевать. А Луи-Филипп, при всех его достоинствах, был презираем всей Францией. И он знал, знал точно, что это презрение неодолимо. Ибо его презирали не за дела, которые были блестящи, ― а лишь за то, что считали грушей! Опять же филология: poire по-французски означает ещё и «тупица», «простофиля». И сделал это один-единственный остроумец... Во всяком случае, так все думают, ― загадочно добавил он. ― Но, так или иначе, Луи-Филипп, каналья и ловкач, подготовивший и осуществивший самый изящный переворот во всей истории Франции, вёл крайне робкую внешнюю политику и практически не угрожал британским интересам. Ибо знал: всё тщетно. Что бы ни сделал для Франции, какие бы деяния не совершил, на всё он получал один ответ ― очередную карикатуру в «Шаривари», то есть очередную грушу. Грушу, грушу, грушу! Потому его правление, несмотря на все успехи, было тусклым, лишённым блеска ― а это не прощается. Нам он был удобен, и мы его поддерживали. Когда же его отношения с Англией ухудшились, мы его легко убра... то есть во Франции произошла очередная революция. После чего старая добрая Англия великодушно предоставила несчастному убежище. Луи-Филипп умер в Клермонте, графство Суррей... Неплохой заключительный штрих, вы не находите, Ватсон? Его гений убили грушей, убили заранее, не дав раскрыться, ― закончил он. ― Но заметьте, Ватсон, у него и в самом деле были широкие скулы, да ещё и отвислые щёки. Издёвка должна опираться на какие-то реальные факты, какие-то зацепки. Поэтому важно вовремя убирать с глаз подобные зацепки, чтобы те же французы в ответ на грушу не подложили нам жабу.

― Вы преувеличиваете, Холмс, ― Ватсон зевнул, прикрывая рот ладонью. ― Какая-то груша... То есть, конечно, ваше рассуждение остроумно, но, сдаётся мне, это всё праздная игра ума, наподобие ваших обвинений в адрес Каина. Насмешка ― это не оружие. Мы, англичане, и сами любим и умеем хорошенько посмеяться над собой.

― Ах, как вы правы, Ватсон! Мы, англичане, любим и умеем хорошо посмеяться. Юмор ―наш национальный культ. Мы знаем о юморе всё. И умеем им пользоваться. Как царь Митридат умел пользоваться ядами.

― Холмс, у меня такое ощущение, что я сижу в школьном классе на уроке латыни. Может быть, я всё-таки напрасно остался?

― Поздно капризничать, дружище, на дворе глухая ночь, на улицах рыщут субъекты вроде Полифема, а то и похуже... Митридат Четвёртый, понтийский царь, имел полезную привычку пользоваться ядами для уничтожения врагов. Он очень хорошо разбирался в ядовитых веществах и в их действии. И для того, чтобы они не действовали на него самого, регулярно принимал небольшие дозы отравы, постепенно их увеличивая. В конце концов его организм научился вырабатывать противоядия. Митридат мог распить со своим врагом кубок вина, и враг умирал, а царь отделывался небольшим недомоганием. Правда, в конце концов это ему не пошло на пользу ― ему изменили все, и пришлось закалываться мечом, потому что яд уже не действовал... Но это в данном случае неважно. Так вот, английский юмор имеет ту же самую природу и назначение, мой дорогой друг. Ту же самую. О подробностях я умолчу ― вы всё равно ничего не поймёте. Для этого нужно знать особенные науки, которые преподают не во всякой школе... Вы говорили, что Британия владеет морями. Но есть вещи поважнее морей. Британия, мой дорогой друг, владеет морями, пока она владеет умами...

― Моим умом стремительно овладевает скука, ― признался Ватсон.

― Да, мой дорогой, честный друг, так и должно быть. Но мы, кажется, засиделись в этой комнате. Мне холодно, Ватсон.

Где-то на улице послышалось унылое шлёпанье заплетающихся ног: поздний прохожий шёл по улице с фонарём. Луч света мазнул по стеклу, ударился о бутылочный бок и упал на дверь. Капля подкрашенного спирта в старинном термометре на миг вспыхнула алым ― грозно и бессильно, словно библейское пророчество в устах уличного проповедника.

Потом луч погас, а шаги стихли, как гаснут все лучи и стихают все шаги.

― ...И всё-таки, ― через некоторое время сказал Ватсон, поправляя одеяло ― в этой истории есть что-то неправильное. Она хромает, как Полифем. Не пойму только, где и в чём.

― И не нужно, ― легко ответил Холмс, приподнимаясь на локте. ― Есть вещи, которые можно делать, но о которых не стоит говорить. Я рассказал вам почти всё. А детали... Одно можно заменить другим. Если уж мы, с вашей помощью, сделали из жабы пса, то почему бы не заменить, скажем, женщину мужчиной или наоборот... нет-нет, я не имел в виду ничего двусмысленного. Так или иначе, теперь всё кончено. Будем жить, мой друг, и заботиться о живых. Жаба умерла.

...Неприятная ситуация сложилась также и в наших южноафриканских делах. Наш основной источник средств, сэр Чарльз Баскервиль, благодаря взаимовыгодному сотрудничеству с нами сколотил огромное состояние. К сожалению, его всегда отличала жадность, имевшая почти патологическую природу. В какой-то момент она подвигла его на измену. Он отказался финансировать наши проекты, разорвал все контакты со Службой и самовольно вернулся в Англию. Все попытки выйти на контакт он игнорировал, так что нам пришлось принять решение об устранении.

К сожалению, два покушения сорвались: сэр Генри был готов к такому повороту дела и вёл себя крайне осторожно. Однако в конце концов дело разрешилось наилучшим образом: мы не только ликвидировали сэра Генри, но и приобрели ценного агента ― некую Бэрил Гарсиа, искавшую способ отделаться от мужа-импотента, не дававшего ей развода и заточившего в провинциальной английской глуши.

Первичную работу по вербовке провела наша агент Лаура Лайонс, дальнейшее ведение было передано доктору Мортимеру и моему брату, который блестяще завершил это дело.

Первым заданием Бэрил было соблазнение и последующая ликвидация сэра Чарльза Баскервиля. Остроумный доктор Мортимер предложил использовать для этой цели яд редкой суринамской жабы, вызывающий остановку дыхания. Это себя оправдало: медицинская экспертиза не сумела ничего распознать и ограничилась диагнозом, который предложил наш ловкий доктор. Госпожа Гарсиа тоже выступила вполне удачно для новичка: в момент романтических объятий у калитки она оцарапала голову сэра Чарльза заострённой шпилькой, покрытой ядовитой слизью. Впоследствии этот приём стал её коронным трюком, а сама Бэрил получила оперативный псевдоним «Жаба».

Она также приняла самое активное участие в ряде оперативных мероприятий, которые позволили вернуть нам огромное состояние сэра Чарльза под свой контроль. Благодаря блестящей работе нашего агента, изображавшего «племянника» покойного (ликвидированного в Америке сразу после устранения главного фигуранта) вопрос о контроле над миллионом фунтов стерлингов был решён в рекордно короткие сроки. Мы в свою очередь помогли ей избавиться от злополучного мужа: по её просьбе он был утоплен в трясине.

Не могу упомянуть ещё об одной детали. Бэрил хотела, чтобы имя её супруга было опорочено в глазах самой широкой публики. Это её условие также было выполнено: доктор Ватсон, весьма близкий друг моего брата, опубликовал по мотивам «дела сэра Чарльза Баскервиля» недурной роман, получивший широкую известность.

Нашими специалистами была на всякий случай подготовлена альтернативная легенда, весьма нелестная для рода Баскервилей. Это было сделано для того, чтобы контролировать фальшивого «сэра Генри», если он вдруг сорвётся с крючка: версия давала почву для сомнений в его психическом здоровье, и в перспективе ― заключению в Бедламе. Она, впрочем, так и не понадобилась. Я упоминаю об этом, так как разработка этой легенды навела меня на революционную мысль о том, что мировая психологическая наука должна быть поставлена под наш контроль. Истинные пружины человеческой психики не должны стать известны за пределами нашей Службы. Сейчас эту важнейшую миссию искажения образа человека в зеркале точного знания взял на себя один из наших лучших агентов, молодой доктор Фрёйд. Я уверен, что его работы имеют огромное стратегическое значение для упрочения британского господства над цивилизованной частью человечества.

Что касается Бэрил, то её дальнейшая карьера описана в шестой части моих воспоминаний, касающихся южноамериканских дел. Там она была известна под именем Рины Роспо и пользовалась репутацией авантюристки. Она была убита в Рио накануне важной встречи, ― видимо, каким-то случайным любовником. Эта нелепая смерть, так до сих пор и не расследованная, сильно дезорганизовала и подорвала агентурную работу на бразильском направлении.

Дорогой друг! Я позволю себе называть Вас другом, хотя бы другом. Конечно, в ту ночь, когда я спас вас от ужасной смерти в трясине, а потом доказал, что не обязательно быть мужчиной, чтобы быть мужчиной, ― о, тогда я называл вас иначе. Но сейчас нас разделяет время и пространство, и, может быть, вы уже начали забывать меня, скромного сыщика, изменившего долгу ради чувства.

Зато я ничего не забыл ― пока во мне бьётся сердце, я буду помнить и надеяться. Память и надежда сильнее пространства и времени, я верю в это.

Хорошо, что Вы не забыли моего совета и дали объявление в газету, когда попали в беду. Признаться, я уже и не надеялся его увидеть: оно попалось мне на глаза случайно, причём в том же самом номере, где сообщалось о гибели Рины Роспо, то есть Бэрил Гарсиа.

Благодарю за выполнение моей просьбы ― оставить в живых эту отвратительную жабу хотя бы на какое-то время. К сожалению, вы всё-таки не смогли отказаться от своего мщения. Я этого ждал, и вполне понимаю: эта женщина была сосудом скверны.

Но, заклинаю вас, отнеситесь серьёзно к словам, которые вы сейчас прочтёте.

Служба Её Величества может пожертвовать агентом, но всегда мстит за незапланированную гибель своих сотрудников, особенно столь ценимых, как она. Механизм расследования запущен, и он уже работает.

Сейчас Вам лучше всего исчезнуть. То, что Вы прячетесь в Лондоне, скоро станет известно, раз уж они начали копать. Роют они медленно, но верно. Я постараюсь затормозить работу этой машины, насколько это в моих силах, но, похоже, мои собственные дела не так уж хороши. Майкрофт, этот дьявол, подозревает меня в двойной игре и открыто угрожает отправить меня «к пчёлам на пасеку» (вам лучше даже не знать, что это такое).

Тем не менее, пока это ещё возможно, я могу оказать вам посильную помощь. Действовать придётся через известного вам Ватсона. Я рассказал ему часть истории, подавая факты в нужном свете, так что он больше не видит в вас злодея, а, напротив, считает сотрудником Службы ― хотя доверять ему всё же нельзя.

Это письмо передаст вам мой человек. Несмотря на хромоту, Полифем ― толковый малый. Через сутки он появится снова. Ему можно доверять ― в известных пределах. Полностью доверять Вы можете только мне.

Я ничего не жду, ничего не прошу от Вас. Я лишь хочу спасти Вас от длинных рук Службы ― силы, истинные масштабы и возможности которой Вы даже не можете себе представить.

Умоляю, поторопитесь, Стэплтон!