"Hyperpilositis" - читать интересную книгу автора (де Камп Лайон Спрэг)

* * *

— Мы восхищаемся великими достижениями науки и искусства. Но если приглядеться к ним повнимательнее, окажется, что поражения могут быть гораздо интереснее.

Слова эти произнес Пэт Вейсс. Пиво у нас кончилось, и Карл Вандеркок вышел купить еще пару бутылок. Пэт, сгребя все жетоны, удобно откинулся на спинку стула, выпуская большие клубы дыма.

— Это значит, — предположил я, — что ты хочешь нам что-то рассказать. Хорошо, давай. Покер может подождать.

— Только не прерывайся на середине и не говори: «Это напомнило мне», и не начинай новой истории, которую снова прервешь для еще одной и так далее, — вставил Ганнибал Снайдер.

Пэт пронзил его взглядом.

— Слушай, ты, болван, последние три раза я не сделал ни одного отступления. Если ты думаешь, что можешь рассказывать лучше меня, пожалуйста. Вам что-нибудь говорит имя И. Роман Оливейра? — спросил он, не давая Ганнибалу возможности принять вызов. — В последнее время Карл много рассказывал нам о своем изобретении, которое, несомненно, сделает его знаменитым, если он доведет его до конца. А Карл обычно заканчивает то, что начал. Мой друг Оливейра тоже закончил начатое и должен был заслужить славу, но не заслужил. С научной точки зрения он добился колоссального успеха и, конечно, заслужил признание, но по причине вполне человеческой успех обернулся поражением. Именно потому он руководит сейчас скромной школой в Техасе. Он продолжает заниматься наукой и публикует статьи в профессиональных журналах, но имелись все основания предполагать, что он поднимется гораздо выше. Совсем недавно я получил от него письмо — он стал счастливым дедом. Эго напомнило мне, что мой дед...

— Эй! — громко запротестовал Ганнибал.

— Что? Ах, да! Прошу прощения. Больше не буду. С И. Романом Оливейрой, — продолжал он, — я познакомился еще будучи скромным студентом Медицинского центра, где он был профессором вирусологии. И. — это первая буква имени Хезус, которое пишется как Иисус и довольно обычно в Мексике. Но в Штатах все посмеивались над ним, поэтому он предпочитал пользоваться вторым именем — Роман. Вы, наверное, помните, что Великий Перелом — являющийся предметом этого рассказа — начался зимой 1971 года* [1] с той страшной эпидемии гриппа. Оливейра им заболел. Я пошел к нему за темой для реферата; он сидел, опершись на груду подушек. На нем была самая отвратительная, какую только можно вообразить, розово-зеленая пижама. Жена читала ему по-испански.

— Слушай, Пэт, — приветствовал он меня, — я знаю, что ты хороший студент, но провались ты и вся группа на самое дно ада. Говори, чего тебе надо, а потом иди и дай мне спокойно умереть.

Он дал мне тему, и я собрался уходить, когда пришел его врач — старик Фогерти, читавший лекции по болезням пазух. Он уже давно бросил практику, но поскольку боялся лишиться хорошего вирусолога, решил заняться случаем Оливейры сам.

— Останься ненадолго, сынок, — задержал он меня, когда я шел к выходу следом за миссис Оливейра, — и попробуй чуток практической медицины. Я всегда считал, что мы должны вести занятия, на которых будущий врач может научиться поведению у постели больного. Смотри, как я это делаю. Я улыбаюсь Оливейре, но не строю из себя такого весельчака, что пациент предпочтет смерть моему обществу. Вот одна из ошибок, которые совершают некоторые молодые врачи. Заметь, я обращаюсь с ним довольно смело, а не так, словно жду, что пациент разлетится на кусочки от малейшего дуновения ветра... — ну, и тому подобное. Самое интересное началось, когда он приложил стетоскоп к груди Оливейры,

— Ничего не слышу, — фыркнул Фогерти. — Точнее, слышу шорох волос о мембрану. Пожалуй, придется их сбрить. Кстати, разве такой буйный волосяной покров не редкость для мексиканца?

— Вы совершенно правы, — подтвердил больной. — Как большинство жителей моей прекрасной страны, я индейского происхождения, а индейцы вышли из монголоидной расы, волосы у которой довольно редки. Все это выросло у меня на прошлой неделе.

— Очень странно, — сказал Фогерти.

— Еще как, доктор, — вставил я. — Я сам болел гриппом месяц назад, и со мной была та же история. Я всегда стыдился своего безволосого торса, а тут вдруг выросли такие заросли, что можно заплетать косички на груди. Тогда я не обратил на это особого внимания...

Не помню уже, о чем говорилось дальше, потому что все трое заговорили одновременно, но когда мы успокоились, то пришли к выводу, что нужно провести детальные исследования, и я обещал Фогерти явиться завтра к нему на детальный осмотр.

Сказано — сделано, но он не углядел во мне ничего особенного, за исключением буйного оволосения. И разумеется, взял пробы всего, чего только можно, для анализа. Я перестал носить белье, потому что оно меня щекотало, а кроме того, волосы так грели, что оно стало не нужно даже посреди нью-йоркской зимы.

Через неделю Оливейра вернулся на занятия и сказал мне, что Фогерти тоже подцепил грипп. Оливейра наблюдал за его грудной клеткой и заметил, что старичок тоже начал с небывалой быстротой обрастать волосами.

Вскоре после этом моя девушка — не нынешняя моя половина, мы тогда еще не были знакомы, — превозмогая стыд, спросила, отчего и она становится все более волосатой. Я знал, что бедняжку это здорово угнетает, ведь ее шансы на хорошего мужа уменьшались по мере того, как она обрастала шерстью подобно медведице или самке гориллы. Я не мог дать ей никакого объяснения, но утешил — если это можно назвать утешением, — сказав, что множество людей страдает от того же.

Потом мы узнали, что Фогерти умер. Милый был старичок, и мы его жалели, но он прожил интересную жизнь, и нельзя сказать, что ушел он в юном возрасте.

Оливейра вызвал меня в свой кабинет.

— Пэт, — сказал он, — прошлой осенью ты искал работу, верно? Мне нужен ассистент. Поглядим, что такое с этими волосами. Тебя это интересует?

Интересовало.

Мы начали с просмотра клинических случаев. Все, кто недавно или сейчас болел гриппом, обросли буйной шерстью. А поскольку зима была суровой, похоже было, что рано или поздно заболеют все.

Именно тогда меня осенила великолепная мысль. Я разыскал все косметические фирмы, производящие депиляторы, и вложил в них все свои сбережения. Со временем я пожалел об этом, но мы еще дойдем до этого.

Роман Оливейра был одержим работой, и во время бесконечных сессий, которые он мне навязывал, у меня не раз возникало желание взять ноги в руки. Но поскольку моя девушка так смущалась своего оволосения, что не хотела никуда выходить, времени у меня стало побольше.

Мы без конца экспериментировали на морских свинках и крысах, но это ничего не давало. Оливейра достал несколько безволосых собак чихуахуа и опробовал на них разные мерзости, но безуспешно. Он даже выкопал откуда-то пару восточно-африканских песчаных крыс Heterocephalus — отвратительных лысых созданий, — но и это не помогло.

Наконец, делом занялись газеты. «Нью-Йорк таймс» поместила сначала небольшую заметку в середине номера. Спустя неделю она посвятила вопросу целую колонку на первой странице второй части, а потом сообщения начали появляться на первых страницах газет. Обычно было что-то вроде: «Доктор такой-то считает, что прокатившаяся по стране эпидемия hyperpilositis, или сверхволосатости (Красивое слово, верно? Жаль, что не помню фамилии врача, его придумавшего) вызвана тем, этим, пятым или десятым».

В феврале пришлось отменить наш ежегодный бал, поскольку почти никто из студентов не смог уговорить своих девушек прийти на него. По той же причине значительно снизилась посещаемость кинотеатров. Всегда можно было получить хорошее место, даже около восьми. Однажды я прочел в газете забавное сообщение, что прекращены съемки фильма «Тарзан и люди-осьминоги», поскольку актеры действовали в нем в плавках и оказалось, что они вынуждены каждые несколько дней стричься и брить все тело, чтобы их не путали с гориллами.

Смешную картину представляли собой автобусы в часы пик. Большинство людей чесались где только можно, а те, что были для этого слишком хорошо воспитанны, беспокойно крутились с несчастными физиономиями.

Позднее я читал где-то, что количество желающих вступить в брак настолько уменьшилось, что три человека с успехом обслуживали весь Нью-Йорк вместе с Йонкерсом, который тогда присоединили к Бронксу.

С удовлетворением встретил я сообщение, что мои акции, размещенные в косметических фирмах, пошли вверх. Я пытался подбить на это моего соседа Берта Кафкета, но тот лишь загадочно улыбнулся и ответил, что у него другие планы. Берт был прирожденным пессимистом.

— Пэт, — сказал он, — может, вы с Оливейрой и разбогатеете на этом, а может, и нет. Голову даю, что скорее второе. А если окажется, что я прав, то акции, которые я купил, будут идти вверх еще долго после того, как о ваших депиляторах и думать забудут.

Как вы знаете, людей очень волновала эпидемия. Но самое интересное началось, когда пришла жара. Прежде всего одна за другой разорились четыре крупные фирмы, производившие белье. Две были проданы, третья объявила себя банкротом, а четвертая удержалась на поверхности благодаря переходу на производство скатертей и американских флагов. На хлопковом рынке царил полный хаос, поскольку этот «грипп на рост волос» распространился уже по всему миру. Конгресс планировал пораньше закончить заседания, как обычно подстегиваемый консервативными газетами, но на этот раз в Вашингтон съехались хлопковые плантаторы, требующие от правительства «что-то предпринять», поэтому конгрессмены не осмелились разъехаться. Правительство охотно сделало бы это «что-то», но не знало, что.

Тем временем Оливейра при некотором моем участии день и ночь работал над поисками решения, но нам везло не больше, чем правительству.

В здании, где я жил, невозможно было слушать радио из-за помех, вызываемых электрическими машинками для стрижки, имевшимися во всех квартирах и то и дело пускавшимися в дело.

Но нет худа без добра: Берт Кафкет, к примеру, получил некоторую выгоду от развития ситуации. Его девушка, за которой он бегал несколько лет, хорошо получала как манекенщица в фешенебельном доме мод «Жозефина Лион» на Пятой авеню и водила Берта за нос. Но тут вдруг фирма «Лион» свернула все дела, поскольку никто не покупал никаких нарядов, и девушка мгновенно согласилась выйти за Берта замуж. К счастью, волосы не росли на лицах женщин, иначе Бог знает, что стало бы с человечеством. Мы сыграли с Бертом в орлянку, кто должен съехать, и я выиграл.

В конце концов Конгресс объявил награду в миллион долларов тому, кто найдет действенное лекарство против сверхволосатости, и на этом закончил работу, как обычно отложив ряд законов на потом.

В июне, когда стало действительно жарко, мужчины перестали носить рубашки — собственной шерсти хватало вполне. Полицейские так взбунтовались против мундиров, что им позволили ходить в голубых рубашках-поло и шортах. Но вскоре они стали подвертывать рубашки или вообще запихивать их в карманы, и все остальное мужское население Соединенных Штатов последовало их примеру. Заросшее волосами человечество не перестало потеть, и во время жаркого дня можно было упасть в обморок от жары, если на тебе была хотя бы самая легкая одежда. До сих пор помню, как я цеплялся за гидрант на углу Третьей авеню и Шестидесятой улицы, чтобы не потерять сознание, пот стекал у меня по ногам, вытекая через штанины, а здания кружились перед глазами. Это меня научило уму-разуму, и я, как и все, начал ходить в шортах.

В июне Наташа, самка гориллы из зоопарка в Бронксе, сбежала из клетки и несколько часов разгуливала по парку, прежде чем на нее обратили внимание. Посетители зоопарка просто сочли ее невероятно уродливым представителем их собственного вида.

Если текстильный и одежный рынок здорово пошатнулись в результате эпидемии, производство шелка вообще перестало существовать. Чулки отошли в прошлое, как диковина, носимая предками, совсем как треуголки и парики. В результате экономика Японии, всегда несколько неуравновешенная, окончательно рухнула, что явилось причиной революции, отчего нынче Япония — советская социалистическая республика.

Ни у меня, ни у Оливейры не было в том году отпуска, поскольку мы, как безумные, работали над решением проблемы сверхволосатости. Роман обещал мне долю в премии, если он ее получит. Но в тот год мы ничего не добились. Когда начались занятия, пришлось снизить темп исследований, ведь я был на последнем курсе, а Оливейра читал лекции. Однако мы по-прежнему делали что могли.

В то время редакционные статьи в газетах давали немало поводов для смеха. «Чикаго трибюн» подозревала даже «красный заговор». Можете себе представить, что рисовали художники «Нью-йоркера» и «Эсквайра».

Снижение цен на хлопок на этот раз действительно положило Юг на лопатки. Помню, как Конгресс обсуждал проект закона, обязующего каждого гражданина старше пяти лет стричься по крайней мере раз в неделю. Разумеется, за этим стояла группа южан. Когда закон не прошел, в основном из-за аргумента, что он противоречит Конституции, эти крикуны выдвинули другой, навязывающий стрижку перед пересечением границы штата. Они утверждали, что человеческие волосы являются товаром, что иногда соответствует действительности, и переход из одного штата в другой в своих или чужих волосах является торговлей между штатами и подлежит контролю федерального правительства. Был момент, когда это почти прошло, но в конце концов южане удовлетворились другим законом, обязующим стричься всех государственных служащих, а также курсантов военных и морских школ.

Обнищание Юга обострило извечные расовые противоречия и довело до восстания негров в Алабаме и Миссисипи, которое удалось подавить лишь после упорной борьбы. Согласно договору, которым закончилась эта малая гражданская война, негры получили Пэйл — что-то вроде резервации со значительной местной автономией. Они правят там хуже, чем уверяли, но лучше, чем предсказывали им белые южане. По-моему, этого и следовало ожидать. И не дай Бог белому приезжему начать выкаблучиваться — получит за все! Они не дают ничего сказать.

Примерно в то же время — осенью 1971 года — текстильная и хлопковая промышленность развернули крупную рекламную кампанию, пропагандирующую стрижку. Распространились лозунги типа: «Не будь волосатой обезьяной!» и изображения двух пловцов, один из которых зарос, а другой нет, и красивая девушка с отвращением отворачивается от заросшего и бросается к стриженому.

Неизвестно, какие выгоды дала бы им эта кампания, если бы они не перегнули палку, рекламируя рубашки не только для вечера, но и для всего дня. Никогда не думал, что веками терпевшие люди наконец взбунтуются против тирании моды, но так оно и вышло. Настоящим переломным моментом оказалась присяга президента Пассаванта. Январь в том году был исключительно теплый, и президент, вице-президент, а также все члены Верховного суда появились голыми до пояса и весьма скупо одетыми ниже.

Мы стали народом ярых девяностопроцентных нудистов, впрочем, как и все остальные рано или поздно. От стопроцентного нудизма удерживало то, что в отличие от кенгуру у человека нет никаких естественных карманов. Так что мы пошли на компромисс между оволосением, потребностью в кармане для хранения ручек, денег и так далее и традиционно понимаемой скромностью, приспособив к нашим потребностям что-то вроде современной версии споррана — сумки, носимой шотландцами на юбке.

Зимой грипп вновь набрал силу, и все избежавшие его в прошлом году заболели теперь. Вскоре человек без волос стал такой редкостью, что вызывал подозрение, не болен ли бедняга чесоткой.

В мае 1972 года наконец наметился некоторый прогресс. Оливейра додумался — вообще-то должен был сделать это гораздо раньше — изучить детей из пробирки. До сих пор никто не обратил внимания, что они обрастают волосами позднее, чем дети, рожденные нормально. Если помните, эктогенез только начинал развиваться. Правда, производство детей в пробирках не получило особого размаха, но однажды дойдет и до этого.

Оливейра обнаружил, что если эктогеников подвергнуть жесткому карантину, у них вообще не вырастают волосы — во всяком случае не больше, чем в прежние времена. Под жестким карантином я подразумеваю, что воздух, которым они дышат, подогревается до 800 градусов Цельсия, потом сжижается и пропускается через батарею аппаратов, где его дезинфицирует дюжина различных веществ. Продукты для них подвергаются подобной обработке. Не пойму, как бедные малютки могли вынести такую адскую дозу гигиены, но как-то переносили, и волосы у них не росли — пока они не сталкивались с другими людьми или получали сыворотку из крови волосатых детей.

Оливейра обнаружил, что причиной hyperpilositis была, как он подозревал с самого начала, одна из тех чертовых саморазмножающихся молекул белка. Как известно, их нельзя ни увидеть, ни воздействовать на них химически, поскольку они перестают быть молекулами белка. Теперь мы неплохо знаем их строение, но то был долгий и кропотливый процесс, во время которого приходилось делать много выводов на основании недостаточных данных. Иногда эти выводы были правильны, иногда — нет.

Но для детального анализа молекул нужно их большое количество, а те, которые мы искали, не существовали даже в малом. И тогда Оливейра разработал метод их отбора. Признание, которое он ему принес, — единственный постоянный результат тогдашней его работы.

Когда мы применили эту методику, обнаружилось нечто странное — вирусограмма эктогеника, зараженного сверхволосатостью, была такой же, как у здорового. Это казалось невозможным. Мы знали, что ребенку ввели молекулы сверхволосатости и у него выросла прекрасная, густая шерсть.

И вот однажды я застал Оливейру за столом с выражением лица средневекового монаха, имевшего видение после сорока дней поста. (Кстати, попробуйте поститься так долго и тоже увидите, да не одно.) Он сказал:

— Пэт, не советую тебе покупать яхту за свою часть миллиона. Их содержание дорого стоит.

— В чем дело? — довольно интеллигентно спросил я.

— Смотри, — сказал он, подходя к таблице, покрытой диаграммами молекул протеина. — Имеются три вида белка: альфа, бета и гамма. Альфа не существует уже тысячи лет. Заметь, единственное различие между молекулами альфа и бета заключается в том, что атомы азота связаны с этой цепочкой, — он показал, — а не с той. Кроме того, как следует из энергетического баланса, если ввести одну молекулу бета в группу молекул альфа, все они превратятся в молекулу бета.

Мы уже знаем, что непрерывно производим различные виды молекул белка. Большинство из них непостоянны и вновь распадаются или же недееспособны и не могут воспроизводиться. Как бы то ни было, они ни на что не влияют. Но поскольку они такие большие и сложные, то могут принимать множество различных форм и порой может возникать новый вид белка, способный к воспроизводству: иными словами, вирус. Именно так появились все вирусные болезни, просто потому, что что-то встряхнуло самую обычную молекулу белка, когда та формировалась, и атомы азота сцепились не с теми цепочками.

Моя теория такова: белок альфа, который я реконструировал, исходя из знаний о его потомках, белках бета и гамма, существовал некогда в человеческом теле, как безобидная и безвредная молекула. Потом вдруг кто-то икнул, когда одна из них формировалась и — готово! Вот вам молекула бета. Однако бета не безвредна, она быстро воспроизводится и тормозит рост волос. Вскоре все представители нашего вида — до того обросшие как обезьяны — цепляют этот вирус и теряют волосяной покров. Более того, это один из тех вирусов, которые проникают в плод, из-за чего у новорожденных тоже нет волос.

Наши предки поначалу немного подрожали от холода, а потом научились прикрываться звериными шкурами и разводить огонь. Так и началось движение к цивилизации! Подумай только — если бы не эта маленькая молекула белка бета, все мы были бы сейчас чем-то вроде шимпанзе или горилл, во всяком случае человекоподобных обезьян.

А теперь, как мне кажется, произошла очередная перемена в строении молекулы, превратив ее из молекулы бета в молекулу гамма — безвредную и безобидную, как альфа. И мы вновь оказались в исходной точке.

Наша с тобой задача заключается в том, чтобы найти способ превращения молекул гамма, которые кишат в нас, обратно в молекулы бета. Другими словами, сейчас, когда мы неожиданно излечились от болезни, эндемичной для нашей расы много тысяч лет, мы снова хотим ею заболеть. И, кажется, я знаю, как этого достичь.

Больше я ничего от него не добился, и мы принялись за работу. Спустя несколько недель он заявил, что хочет провести на себе эксперимент: его методика заключалась в комбинации лекарств (насколько помню, одно было против сна) и лихорадки, вызванной электромагнитным действием токов высокой частоты.

Мне это не очень-то нравилось, ведь Оливейра был отличным человеком, а доза, которую он собирался принять, могла бы отправить на тот свет полк солдат. И все же он ее принял. Она, естественно, его едва не прикончила. Однако через три дня он кое-как вернулся в норму и обезумел от радости, когда оказалось, что волосы с его тела буквально осыпаются. Через две недели у него осталось волос не больше, чем должен иметь любой нормальный мексиканский профессор вирусологии. Вот тут-то нас и ждал сюрприз, и не очень приятный.

Мы ждали большой популярности и соответственно к ней приготовились. Помню, как я целую минуту разглядывал лицо Оливейры и наконец заверил, что усы его подстрижены идеально ровно, а потом попросил завязать мой новый галстук.

Наше эпохальное открытие вызвало два телефонных звонка от скучающих репортеров, несколько вопросов от издателей научных изданий и ни одного фотографа! Да, мы попали в научный отдел «Нью-Йорк таймс», но лишь в виде двенадцатистрочной заметки: «Профессор Оливейра и его ассистент — без фамилии — обнаружили причину сверхволосатости и действенное лекарство». И ни слова о возможных последствиях нашего открытия.

Контракт с Медицинским Центром запрещал нам использовать наше открытие в целях торговли, но мы ожидали, что это сделает множество людей, как только методика будет опубликована. Ничего подобного не случилось. Честно говоря, мы вызвали не большую сенсацию, чем если бы обнаружили связь между температурой воды и тональностью кваканья жаб.

Неделей позже мы разговаривали об открытии с директором института. Оливейра хотел, чтобы он использовал свое влияние для создания клиники. Директор не проявил особого энтузиазма.

— Была пара звонков, — признал он, — но не стоящих внимания. Помните, что происходило, когда Циммерман изобрел лекарство от рака? На сей раз ничего похожего. Честно говоря, сомневаюсь, что я хотел бы подвергнуться вашему лечению, доктор Оливейра, будь оно даже стопроцентной гарантией. Я ни в коем случае не собираюсь приуменьшать вашего удивительного достижения, но... — Он расчесал пальцами волосы на груди, длиной около шести дюймов, с прекрасным шелковистым оттенком, — понимаете, мне нравится моя шерсть и, думаю, я чувствовал бы себя неуверенно в голой коже. Кроме того, этот наряд гораздо более экономичен, чем костюм. И скажу без ложной скромности, довольно красив. Моя семья всегда ругала меня за небрежный внешний вид, а теперь — сами видите! Никто из них не может похвастать таким мехом, как у меня!

Мы вышли слегка удрученные и принялись письменно и устно расспрашивать своих знакомых, хотят ли они подвергнуться лечению Оливейры. Некоторые ответили, что могли бы попробовать, если найдется достаточно желающих, но большинство высказались примерно так же, как директор. Они привыкли к своим волосам и не видели причин возвращаться к прежней гладкой коже.

— Ну что же, Пэт, — сказал Оливейра, — похоже, наше открытие не принесет нам славы. Но мы еще можем заработать на нем. Помнишь ту миллионную премию? Я отправил нужные бумаги, как только выздоровел после лечения, и со дня на день должен прийти ответ от правительства.

И действительно пришел. Я как раз был в его квартире, и мы болтали о том о сем, когда ворвалась миссис Оливейра с письмом в руке, пища:

— Открой, Роман, открой!

Он неторопливо вскрыл письмо, разгладил листок и прочитал. Нахмурился и прочитал еще раз. Потом отложил письмо, очень осторожно вынул папиросу, закурил ее со стороны мундштука и очень мягко сказал:

— Снова осечка, Пэт. Никогда бы не подумал, что эта премия имеет временной лимит. Похоже, какой-то хитрый сукин сын в Конгрессе определил срок, который истек первого мая. Помнишь, я послал письмо девятнадцатого, а они получили его двадцать первого. На три недели позднее!

Я взглянул на Оливейру, он на меня, а потом на жену. Она ответила ему взглядом, а затем молча сходила в кабинет и принесла две большие бутылки текилы и три рюмки. Оливейра подвинул к столу три стула и со вздохом опустился на один.

— Пэт, — сказал он, — наверное, у меня никогда не будет миллиона долларов, но у меня есть нечто гораздо более ценное: женщина, которая знает, что нужно в такую минуту!

Вот вам история, лежавшая в основе Великого Перелома, по крайней мере один из ее аспектов. Вот почему, когда мы сегодня говорим о платиновой блондинке, звезде экрана, то имеем в виду не только прическу, но и всю серебристую шерсть, покрывающую ее с ног до головы.

И еще одно. Спустя несколько дней Берт Кафкет пригласил меня на ужин. Когда я рассказал ему и его жене о злоключениях, выпавших на нашу долю, он спросил, как дела с акциями фирм, производящих депиляторы.

— Я заметил, что эти акции упали до уровня перед Переломом, — добавил он.

— Точно, — ответил я. — Когда они начали падать, я не обратил на это внимания, поскольку был слишком занят исследованиями. Спохватился я в самое время, чтобы выйти из дела с жалкой несколькоцентовой прибылью на акции. А как у тебя с теми таинственными фирмами, которым ты отдал свои деньги?

— Видел мою новую машину перед домом? — с улыбкой спросил Берт. — Ею я обязан им. Точнее, ей, поскольку то была одна фирма: Компания Джонс и Галлоуэй.

— А что производит Компания Джонс и Галлоуэй? Я никогда о такой не слышал.

— Они производят... — улыбка Берта стала такой широкой, словно хотела обогнуть голову и соединиться на затылке, — ...скребницы!

— Вот и все. О, вот и Карл с пивом. Тебе сдавать, Ганнибал...

Этот текст сделан Harry Fantasyst SFSFamp;F OCR Laboratory в рамках некоммерческого проекта «Сам-себе Гутенберг-2»

Если вы обнаружите ошибку в тексте, пришлите его фрагмент (указав номер строки) netmail'ом: Fido 2:463/2. 5 Igor Zagumennov