"Генерал Его Величества" - читать интересную книгу автора (дю Морье Дафна)

11

То, что Ричард Гренвиль всего за несколько часов смог вновь стать частью моей жизни, так взволновало меня, что потребовался не один день, прежде чем я пришла в себя. Когда прошло первое потрясение и улеглось волнение, связанное с его появлением в тот вечер, наступила реакция, и я впала в депрессию. Все это случилось слишком поздно, твердила я себе, наша встреча ни к чему не приведет. Воспоминания о том, что было, ностальгическая тоска по прошлому, помноженная на сентиментальность, на минуту пробудили в нас прежнюю любовь, но минула ночь, наступил день, и разум пришел на смену чувствам. У нас нет общего будущего, лишь сомнительная радость мимолетных встреч, да и ту превратности войны могут в любой момент отнять у меня. А что потом? Мне останется только лежать в постели в ожидании случая увидеть его, получить записку или хоть какую-нибудь весточку, а у него очень скоро возникнет глухое раздражение из-за того, что я вторглась в его жизнь, что вот уже три месяца он не навещал меня и теперь должен во что бы то ни стало приехать, что я жду от него письма, на которое у него нет времени, — словом, дружба, которая будет ему лишь в тягость, а меня заставит страдать. Хотя мы и были вместе всего несколько часов, его близость и нежность, его привычки всколыхнули во мне прежнюю любовь и желание, однако рассудок не давал забыть о том, что он изменился, и изменился к худшему.

Недостатки, едва обозначившиеся в юности, усилились в нем стократ. Гордость, высокомерие, пренебрежительное отношение к мнению других людей — все это теперь бросалось в глаза гораздо больше, чем прежде. Его познания в области военного искусства были очень обширными, в это я могла поверить, но я сомневалась, что он когда-либо сможет сотрудничать с другими роялистами: горячий нрав, скорее всего, доведет его до ссоры со всяким, кто придерживается своих собственных взглядов, и, в конце концов, он может оскорбить даже короля.

Бесчеловечное отношение к пленным, которых он отправил в замок Лидфорд и там приказал повесить без суда и следствия, вновь напомнило мне о жестокости, которую я всегда замечала в его характере, а презрение к маленькому сыну, совершенно растерявшемуся от неожиданных перемен в своей жизни, показывало неприглядную, почти преступную черствость Ричарда. Я понимала, что это страдания и горечь ожесточили его, и вины с себя за это не снимала.

Но теперь, когда суровость стала частью его натуры, ничего нельзя было изменить. Сорокачетырехлетний Ричард Гренвиль был таким, каким судьба, обстоятельства и собственная воля сделали его.

Я судила его трезво и безжалостно в те первые дни после нашей встречи и в какой-то момент даже собиралась вновь, как когда-то, написать и попросить больше не приезжать, но потом вспомнила, как он стоял на коленях рядом с моей кроватью, как я показывала ему свои искалеченные ноги, а он, нежнее отца и сострадательней брата, поцеловал меня и пожелал доброй ночи.

Как же так получилось, что он был милым и ласковым со мной, а с другими — даже с собственным сыном — надменным, черствым и полным оскорбительного презрения?

Я лежала в постели в своей комнате и размышляла над тем, какой путь мне избрать. Можно было больше никогда с ним не встречаться. Пусть живет без меня, как жил раньше. А можно, невзирая на все уготованные мне огорчения и страдания, постараться забыть о своем слабом, немощном теле, для которого присутствие рядом Ричарда всегда будет непереносимой пыткой, и отдать ему полностью, без остатка, всю ту мудрость — пусть не Бог весть какую, — которой научила меня жизнь; всю любовь, все мое сочувствие, чтобы они помогли ему обрести хоть какой-то мир в душе.

Этот второй путь казался мне предпочтительнее первого, потому что если я прогоню его теперь, как сделала когда-то, то только из трусости и малодушного страха, что мне придется страдать сильнее, если это только возможно, чем шестнадцать лет назад.

Странно, как все разумные, убедительные доводы, приходящие нам в голову в спокойном уединении собственных покоев, когда предмет размышлений находится за тридевять земель, обращаются в ничто, стоит ему появиться перед глазами. Вот так случилось и с Ричардом: когда он, возвращаясь из Гремпаунда в Плимут, заехал в Менабилли, и, дойдя по мощеной дорожке до того места, где я, сидя в своем кресле, смотрела задумчиво на Гриббин, наклонился и поцеловал мне руку — с прежним пылом, любовью и трепетом — и тут же принялся расписывать чудовищное невежество корнуэльцев, с которыми ему пришлось столкнуться (разумеется, это не относилось к тем, кто служил у него под началом) — я тотчас же поняла, что мы с ним неразрывно связаны на все времена и прогнать его я не могу. Его ошибки были моими ошибками, его высокомерие — моим тяжким бременем, и он стал тем Ричардом Гренвилем, каким сделала его наша злосчастная судьба.

— Я не могу задерживаться, — сказал он мне. — Я получил известие из Солташа, что эти мерзавцы-бунтовщики предприняли вылазку в мое отсутствие, высадились в Косен-де и захватили форт в Инсворте. Наши часовые, разумеется, спали, и если противник не перестрелял их всех, то это сделаю я. Пусть это будет последним делом в моей жизни, но армию я очищу от всякой дряни.

— Тогда тебе некого будет вести в бой, Ричард, — заметила я.

— Я скорее соглашусь на наемников из Германии и Франции, чем на этих толстобрюхих дураков, — ответил он и тотчас же умчался прочь, оставив меня то ли счастливой, то ли озабоченной — я и сама не могла решить — с болью в сердце, которая теперь должна была стать (я чувствовала это) моей постоянной спутницей.

В тот вечер мой зять Джонатан Рэшли вернулся в Менабилли из поездки в Эксетер, где он был по делам Его Величества. Он приехал по дороге из Фой, проведя последние несколько дней, как он сообщил нам, в своем городском доме на набережной, где его ожидало очень много нерешенных проблем. Дело в том, что войска парламента к тому времени полностью контролировали море, и им удалось захватить все суда, которые они только смогли обнаружить. Безоружным торговым кораблям было невозможно избежать этой участи, поэтому Джонатан потерял несколько судов.

Как только он приехал, в доме почувствовалась какая-то напряженность, которую даже я, сидя в одиночестве в своей комнате, не могла не заметить.

Слуги казались более расторопными, но менее любезными. Внуков, которые в его отсутствие носились по коридору как угорелые, матери водворили обратно в комнаты и надежно заперли на ключ. Голоса в галерее стали звучать приглушеннее, — словом, было ясно, что домой вернулся хозяин. И Элис, и Джон, и Джоанна теперь намного чаще поднимались ко мне, и моя комната превратилась в своеобразный заповедный уголок. Джон выглядел измученным и озабоченным. Джоанна прошептала мне по секрету, что отец не доволен тем, как сын управлял поместьем в его отсутствие, и заявил, что тот ничего не смыслит в арифметике.

Я видела, что Джоанна сгорает от желания расспросить меня о моей дружбе с Ричардом Гренвилем, которая, думаю, оказалась для них полной неожиданностью, и я заметила, что Элис — хотя она и не произнесла ни слова — бросает на меня взгляды, полные теплоты и понимания. «Я его знаю очень давно, с восемнадцати лет», — сказала я им, но вдаваться в подробности своей истории не стала. Скорее всего, позже Мери рассказала им кое-что с глазу на глаз. Сама она о визите Ричарда почти не упоминала, только заметила, что он сильно возмужал — истинно сестринское замечание, а потом показала мне письмо, оставленное Ричардом Джонатану, последние строки которого звучали так:

«Я заканчиваю. Передай мои наилучшие пожелания твоей чудесной жене. Я искренне рад за тебя: лучшую супругу трудно было найти даже в прежние времена. Хотел бы я, чтобы моя судьба была столь же счастливой — но, говорят, терпение является одной из добродетелей, так что остаюсь твоим покорным слугой и родственником. Ричард Гренвиль».

Терпение является добродетелью… Я заметила, как Мери бросила на меня внимательный взгляд, когда я читала эти строки.

— Ты ведь не собираешься, — спросила она тихим голосом, — снова закрутить с ним, Онор?

— В каком смысле, Мери?

— Я не хочу ходить вокруг да около — не собираешься выйти за него замуж? Мне кажется, в письме он намекает на это.

— Успокойся, сестра. Я никогда не выйду замуж за Ричарда Гренвиля и ни за кого другого.

— Я не могу быть спокойной, и Джонатан также, пока есть угроза, что сэр Ричард будет приезжать сюда, как к себе домой. Он, возможно, храбрый солдат, но о его репутации ничего хорошего сказать нельзя.

— Знаю, Мери.

— Джо пишет из Редфорда, что в Девоншире про него рассказывают всякие ужасы.

— Вполне могу поверить в это.

— Я знаю, что это не мое дело, но меня очень огорчит — это огорчит нас всех, — если ты сочтешь себя в каком-то смысле обязанной ему.

— Когда человек калека, Мери, то он странным образом чувствует себя свободным от всех обязательств.

Она недоверчиво посмотрела на меня и ничего больше не сказала, но, боюсь, горький смысл моих слов не дошел до нее.

Наконец, и сам Джонатан поднялся ко мне, чтобы поприветствовать в своем доме. Он рад был услышать, что мне здесь удобно, что у меня есть все необходимое и я не сочла обстановку слишком шумной после спокойствия Ланреста.

— Я надеюсь, ты хорошо спишь, и тебе ничего не мешает по ночам?

То, как он это произнес, удивило меня. Фраза прозвучала уж слишком неопределенно для такого решительного и уверенного в себе человека, как Джонатан.

— Обычно я сплю очень плохо, — сообщила я ему. — Достаточно скрипнуть половице или заухать сове — и я просыпаюсь.

— Я так и думал, — резко ответил он. — Со стороны Мери было большой глупостью поместить тебя в эту комнату с окнами на две стороны. Тебе было бы намного удобнее в южном крыле, рядом с нашей спальней. Ты не хочешь переехать туда?

— Нет-нет, мне здесь очень хорошо.

Я увидела, как он неожиданно уставился на картину, закрывающую дырку в двери. Казалось, у него на языке вертелся вопрос, но он не рискнул задать его, и, поболтав еще какое-то время о том, о сем, покинул меня.

Этой ночью мне не спалось, и где-то между двенадцатью и часом я села в постели, чтобы выпить стакан воды. Свет я не зажигала — стакан стоял рядом с кроватью, — но когда ставила его обратно на столик, то почувствовала, что из-под двери, ведущей в незанятые покои, вновь потянуло холодом. Тот же сквозняк, что и в прошлый раз… Замерев, я ждала, что вот-вот услышу шаги, но все было тихо. И вдруг до моего слуха донесся слабый, еле различимый звук, будто скребли по двери в том месте, где я повесила картину. Значит, кто-то находится там, в пустой комнате, и, разувшись, проделывает что-то с отверстием в двери…

Шорох раздавался минут пять, не дольше, затем стих так же внезапно, как и возник, и странный поток ледяного воздуха тут же прекратился.

В моем возбужденном воображении забрезжило страшное подозрение, которое к утру переросло в уверенность, и когда на следующий день, одевшись и пересев на свой стул — Матти в этот момент была чем-то занята в гардеробной, — я подкатила к двери и сняла картину с гвоздя, то увидела, что дыры больше не было… Тогда я поняла, что моя сестра допустила большую ошибку, поместив меня в этой комнате над аркой, и что я, не желая того, вспугнула незнакомца, бродящего по ночам в соседних покоях.

Однако это был не мой секрет, а Джонатана Рэшли, который, опасаясь моих любопытных глаз, приказал заделать отверстие.

Я сидела и обдумывала еще раньше пришедшую мне в голову мысль о том, что старший брат Джонатана, наверное, не умер от оспы двадцать лет назад, а все еще жив, хотя и находится возможно в ужасном состоянии — например, слепой и глухой — и ведет полузвериное существование в берлоге под контрфорсом, знают об этом лишь мой зять и управляющий Лэнгдон да еще какой-то незнакомец — скорее всего, надзиратель — закутанный в темно-красный плащ.

Если это действительно так, а Мери и дети ни о чем не догадываются, в то время как я, чужой человек, случайно проникла в эту тайну, то самое лучшее для меня было бы под каким-нибудь предлогом возвратиться в Ланрест, так как жить тут день за днем, с таким грузом на душе, выше моих сил. Уж слишком все это страшно, слишком зловеще.

Я уже подумывала, не рассказать ли обо всем Ричарду, когда он приедет в следующий раз, но испугалась, что мой возлюбленный в свойственной ему бесшабашной манере тут же прикажет своим солдатам высадить дверь в комнату и проникнуть в тайник, чем, вероятно, нанесет жестокий удар моему родственнику и хозяину дома Джонатану.

К счастью, проблема эта разрешилась совсем по-другому, и об этом я собираюсь сейчас рассказать. Если помните, в тот день, когда Ричард впервые приехал к нам, моя крестница Джоанна взяла тайком ключ от летнего домика, принадлежащий управляющему, что и позволило мне осмотреть домик-башенку. Из-за суматохи и волнения, последовавших за приездом гостей, мысль о ключе совершенно вылетела из ее славной головки, и вспомнила она о нем лишь дня через два после возвращения свекра.

Итак, она пришла с этим ключом ко мне в расстроенных чувствах, и сказала, что Джон теперь у отца в большой немилости из-за того, что запустил дела в поместье, и она боится рассказать ему о своей проделке с ключом, так как это может привести к еще худшим неприятностям, а у нее самой не хватает храбрости отнести ключ обратно Лэнгдонам и сознаться в глупом поступке. Что же ей теперь делать?

— Ты хочешь сказать, — заметила я, — что мне теперь делать? Ведь ты рассчитываешь, что теперь я займусь этим, разве не так?

— Ты такая умная, Онор, — взмолилась она, — а я просто дурочка. Можно я оставлю ключ у тебя? Как решишь — так и будет. А то у малышки Мери кашель, а у Джона опять приступ малярии. Столько забот — голова идет кругом.

— Ну хорошо, — согласилась я, — посмотрим, что можно сделать.

Про себя я уже решила переговорить с Матти и заручиться ее поддержкой. Она могла бы навестить миссис Лэнгдон и рассказать историю о том, как нашла ключ на дорожке, ведущей на задний двор. Это звучало бы вполне правдоподобно, и я принялась обдумывать детали этой авантюры, одновременно помахивая ключом, зажатым между пальцев. Он был среднего размера, пожалуй, не больше того, которым я запирала свою комнату. Я решила сравнить их и с удивлением обнаружила, что они очень похожи. Неожиданно мне в голову пришла любопытная мысль, и я направила свое кресло в коридор.

С минуту я помедлила, прислушиваясь к тому, что происходит в доме. Было около девяти вечера, слуги в это время ужинали, остальные домочадцы или беседовали в галерее, или уже разбрелись по своим комнатам и готовились ко сну. Для того опасного предприятия, которое я задумала, момент был самый подходящий. Я проехала немного по коридору и остановилась перед запертой комнатой. Тут я снова прислушалась, но кругом было тихо. Тогда очень осторожно я вставила ключ в замочную скважину. Он подошел! Дверь со скрипом отворилась…

На какой-то момент я растерялась — на такой успех я не смела и рассчитывать и теперь не знала, что мне делать дальше. Одно было ясно, между загадочной комнатой и летним домиком существует какая-то связь, так как ключ подходит к обеим дверям.

Второго случая заглянуть внутрь, возможно, никогда больше не представится. Страх боролся во мне с любопытством.

Я осторожно въехала в покои, зажгла свечу — ставни были закрыты, поэтому там стояла кромешная тьма — и осмотрелась. Комната была очень простой: два окна — одно на север, другое на запад, оба забраны железными решетками; кровать в дальнем конце, кое-какая мебель и стол со стулом, которые я уже видела сквозь дыру в двери; стены завешены старыми, во многих местах вытертыми гобеленами. Словом, унылая комната, с незатейливой обстановкой. Воздух здесь был затхлым и тяжелым, какой обычно скапливается в нежилых помещениях. Я поставила свечу на стол и подкатила к углу, прилегающему к контрфорсу. С потолка здесь также свисал гобелен. Я приподняла его край — и ничего под ним не увидела, кроме голой каменной стены; провела по ней рукой — ничего, никаких неровностей или стыков, стена совершенно гладкая. Правда, было темно, и я почти ничего не видела, поэтому я вернулась к столу, чтобы взять свечу. У дверей я помедлила и прислушалась, но слуги все еще сидели за ужином.

И вот, пока я стояла там, вглядываясь в темноту коридоров, под прямым углом разбегавшихся в разные стороны, я почувствовала, как потянуло у меня за спиной холодом.

Я быстро оглянулась: гобелен на стене, примыкающей к контрфорсу, заходил ходуном, словно за ним вдруг образовалась пустота, сквозь которую в комнату ворвался поток ледяного воздуха. Я не могла отвести глаз, и пока, застыв, смотрела на него, с краю гобелена вдруг возникла чья-то рука и сдвинула его в сторону. У меня уже не было времени выкатить кресло в коридор, я не успела даже затушить свечу на столе.

В комнате стоял кто-то в темном плаще, придерживая рукой гобелен, а за его спиной в стене зияла огромная черная дыра. С минуту он глядел на меня, затем тихо произнес:

— Закрой осторожно дверь, Онор, а свечу оставь. Если уж ты здесь, лучше будет все тебе объяснить, чтобы не возникло недоразумений.

Он прошел в комнату, гобелен за его спиной вернулся на место, закрыв отверстие, и я увидела перед собой своего зятя, Джонатана Рэшли.