"Клуб червонных валетов" - читать интересную книгу автора (дю Террайль Понсон)IОднажды вечером по дороге в Ниверне ехала почтовая коляска. Это было осенью, то есть, вернее, в конце октября 1849 года. В этой коляске, верх которой был опущен, сидели мужчина и дама и между ними помещался прехорошенький четырехлетний ребенок. Господину было не больше тридцати семи или восьми лет. Он был высокого роста, брюнет с голубыми глазами. Женщине могло быть не больше двадцати пяти лет, она была блондинка с выразительным и привлекательным взглядом, хотя во взгляде ее больших черных глаз проглядывало как будто затаенное горе. Сзади их коляски помещались два лакея. Эти путешественники были не кто иные, как граф и графиня де Кергац, возвращавшиеся из Италии в свое прелестное имение Магни, где они хотели провести остаток осени, чтобы вернуться в Париж не раньше как в половине декабря. Граф и графиня уехали из Парижа через неделю после их свадьбы и провели медовый месяц в Италии, на берегу Средиземного моря, в прелестной вилле, которую граф купил в окрестностях Палермо. После этого они возвратились опять в Париж и поместились в отеле графа, в улице св. Екатерины. Но перемена воздуха подействовала так губительно на здоровье Жанны де Кергац, что граф, опасаясь за ее жизнь, тотчас же вернулся опять в талию, где и прожил с лишком три года. Но, наконец, они вспомнили и о своей родной Франции; желание увидеть старые родные места заставило их решиться вернуться домой. Они доплыли на пароходе до Неаполя, проехали всю Италию, побывали в Риме, Венеции и Флоренции и возвратились во Францию через Варнский департамент — эту миниатюрную Италию. Через две недели после этого мы уже встречаем их в почтовой коляске на дороге в Ниверне, в нескольких часах езды от замка де Магни, который был куплен графом де Кергацем года три тому назад, то есть до вторичной поездки в Италию. — Жанна, моя милая, — говорил Арман, играя белокурыми волосами маленького Гонтрана, — тебе не жалко теперь нашей виллы в Палермо, этой обетованной земли? — О, нет! — ответила Жанна, — для меня будет везде обетованная земля, где ты будешь со мной. Ангел мой, — говорил Арман, я так счастлив с тобой, что бог, может быть, лишит меня даже части рая. — Если ты хочешь, друг мой, — добавил он, — то мы проведем всю осень в Магни и вернемся в Париж только в январе. — О, как бы я хотела этого, этот город так черен… и наводит на столько ужасных воспоминаний. Арман вздрогнул. Бедная моя Жанна, — проговорил ласково граф, — я вижу то беспокойство, которое проглядывает теперь в твоих глазах, и я понимаю тебя. — Нет, Арман, ты ошибаешься. Но знаешь, счастье так подозрительно и беспокойно. И при этих словах она ласково, но как-то грустно посмотрела на Армана. — Так как, — продолжал граф, — даже и в Палермо у тебя не раз срывалось с языка одно роковое и проклятое имя. — Андреа, — прошептала в сильном волнении молодая женщина. — Да, Андреа. Помнишь, как я часто повторял: «Я боюсь адских замыслов этого человека». Мне кажется, что наше счастье преследует его, как угрызение совести. Боже! Если бы он знал, что мы здесь. — Да, — прошептала графиня, — я говорила тебе это, мой милый Арман, но я была тогда в каком-то сумасшествии, забывая, как ты благороден и силен. С тобой я могу жить повсюду, не опасаясь ничего. — Ты права, дитя мое, — ответил ей растроганный граф. — Я силен, чтобы защитить тебя, силен потому, что бог со мной и назначил меня твоим покровителем. Жанна бросила на своего мужа взгляд глубокой надежды, доверия и любви. — Я очень хорошо знаю, — продолжал Арман, — что Андреа принадлежит к числу тех людей, к счастью, очень редких в настоящее время, которые подняли знамя зла на нашей земле. Знаю также и то, что его адский гений долго не унимался в борьбе со мной и что эта борьба была ужасна и жестока, но, успокойся, дитя мое, наступил час, когда и этот демон осознал, что его борьба бессильна, и этот-то час наступил уже давно для Андреа, и он оставил нас в покое, не думая больше преследовать нас. Арман вздрогнул и опять продолжал: — На другой день после нашей свадьбы, мой дорогой ангел, я послал этому недостойному брату через Леона Роллана двести тысяч франков, приглашая его оставить Францию и уехать в Америку, где все могло Постепенно забыться и он мог раскаяться. Не знаю, озарил ли господь бог светом душу этого человека, но, по крайней мере, моя полиция, которую я вверил на время моего отсутствия Фернану Роше, эта полиция может подтвердить, что Андреа выехал из Франции и не возвращался больше назад. Кто знает, может быть, он и умер. — Арман, — прошептала молодая женщина, — к чему делать подобные предположения? Вместо ответа граф нежно поцеловал ее в лоб. — Но к чему, — продолжал он, — вспоминать о старом горе. Будем жить счастливо, заботясь о своем ребенке, помогая бедным и утешая их, насколько возможно. Коляска продолжала быстро катиться вперед и вперед, когда вдруг ямщик громко и грубо крикнул кому-то: «Берегись!» Этот крик невольно заставил молодых супругов прекратить их разговор и посмотреть на ту личность, из-за которой это произошло. Посередине дороги лежал неподвижно какой-то оборванный человек. — Берегись, пошел! — повторил ямщик. Но он не двигался, хотя передние лошади были всего в нескольких шагах от него. Ямщик крикнул еще, но, видя, что человек не. поднимается, он остановил лошадей и сошел с козел. — Верно, пьяный, — заметил де Кергац и, обратившись к своим лакеям, приказал одному из них посмотреть, чтобы человеку не сделали какого-нибудь[ зла. Лакей соскочил с заднего сиденья и подбежал к лежавшему. Это был нищий, весь в рубище, он был без чувств. — Бедняга! — прошептала графиня, между тем как у ней на глазах показались слезы, — может быть, он упал от истощения и голода. — Поскорей, Франсуа, достаньте из корзинки бутылку малаги и что-нибудь из кушанья. Арман вышел из коляски и подбежал к нищему. Он был почти молодой человек, хотя на его лице уже ясно отпечатались глубокие следы горя и лишений. Граф нагнулся к нему, заглянул в его лицо и невольно вскрикнул: — Боже! Какое ужасное сходство с Андреа! Госпожа де Кергац подошла к нему и, взглянув на лицо лежавшего, подобно графу, не могла заглушить в себе крик удивления, смешанного с ужасом. — Андреа! — прошептала она. Хотя между тем было почти невероятно, чтобы сэр Вильямс — этот элегантный молодой человек — мог дойти до такого ужасного положения и бродить по дорогам в почти раздетом виде и без обуви. Но как бы то ни было, если даже это был и он, то лицо этого человека ясно говорила, сколько он вынес страданий и горя. А между тем, это были его черты, его рост, его волосы. Лакеи подняли этого человека, а Арман дал ему понюхать спирту. Многих хлопот стоило привести этого бедняка в чувство. Наконец, он вздохнул и пробормотал несколько непонятных слов. — Было очень жарко… я был очень голоден… я не знаю, что произошло, но я упал… Говоря таким образом, нищий бессмысленно оглядывался по сторонам. Но вдруг он взглянул на Армана, задрожал и, сделав несколько усилий, хотел вырваться у поддерживавших его лакеев и бежать. Но его ноги были распухшими от долгой ходьбы, и он не был в состоянии сделать даже двух шагов. — Андреа! — вскрикнул Арман, — Андреа, ты ли это? — Андреа? — повторил нищий глухим голосом, — зачем вы мне говорите об Андреа? Он умер. Я его не знаю. Меня зовут Жером, нищий. И при этом все его члены дрожали. Но силы изменили ему опять, и он снова упал в обморок. — Это мой брат! — проговорил граф, который уже при одном виде его в таком ужасном и жалком положении простил ему мгновенно все те преступления, которые он сделал против графа и его жены. — Твой брат, — повторила графиня де Кергац, и ею овладело то состояние, в котором находился Арман. Нищего перенесли в коляску, и граф крикнул ямщику: — До Магни остается всего три лье — хоть убей лошадей, а доезжай до этого замка в три четверти часа. Ямщик ударил по лошадям, и коляска понеслась быстрее молнии. Когда через некоторое время после этого нищий открыл свои глаза, он находился уже не на большой дороге, но в постели, стоявшей в обширной и хорошо меблированной спальне. Около него сидели мужчина и женщина и внимательно слушали, что говорил низенький человек — доктор. — Эта продолжительная бесчувственность, — говорил врач, — происходит от чрезмерного изнурения организма голодом, сопряженным с громадными переходами. Вы видите — ноги распухли. Он сделал со вчерашнего дня, вероятно, не менее двадцати лье. — Андреа, — прошептал де Кергац, нагибаясь к нищему, — ты здесь у меня… у своего брата… у себя. Андреа, так как это был действительно он, продолжал смотреть на него испуганным взором. Судя по выражению его лица, можно было подумать, — что он видит какое-нибудь ужасное видение, которое тщетно желает прогнать от себя. — Брат, — повторил де Кергац растроганным ласковым голосом, — брат, ты ли это? — Нет, нет, — бормотал он, — я не Андреа, я нищий, у которого нет ни родных, ни крова. Человек, которого преследует страшная судьба и которого постоянно мучают угрызения совести. Я один из тех великих преступников, которые добровольно приняли на себя обет скитаться всю жизнь. Граф де Кергац радостно вскрикнул. — О, брат! — прошептал он, — наконец-то ты раскаялся. И при этих словах он сделал знак рукой. Жанна поняла его и вышла вместе с доктором. Когда Арман остался один с виконтом Андреа, он взял его за руку и сказал: — Мы дети одной матери, и если ты искренне раскаялся… — Наша мать… — прервал его глухим голосом Андреа. — Я был ее палачом, — и затем добавил: — Брат, когда я отдохну немного и когда мои распухшие ноги позволят мне продолжать мой путь, ты мне позволишь, конечно, опять идти. Кусок хлеба и стакан воды — вот все, что мне нужно. Нищему Жерому ничего больше не нужно. — Боже! — прошептал граф де Кергац, сердце которого болезненно сжималось при виде его. — До какого ужасного, брат, ты дошел положения? — До добровольной нищеты, — ответил ему тихо Андреа. — Раз раскаяние осенило мою душу, и я решился искупить все мои преступления. Я не растратил те двести тысяч франков, которые получил от тебя, но положил их в нью-йоркский банк, а проценты с этого капитала поступают ежегодно в кассу для бедных и больных. Я теперь не нуждаюсь ни в чем. Я посвятил себя хождению по миру и прошению милостыни. Я ночую обыкновенно в конюшнях или просто где-нибудь около дороги. Может быть, когда-нибудь в будущем бог, которому я молюсь и день и ночь, смилуется надо мной и простит меня. — Аминь! — прервал его граф. — Во имя великого бога, я прощаю тебя, брат! И, обняв Андреа, он добавил: — Мой возлюбленный брат, хочешь ли ты жить вместе со мной, не как мошенник или преступник, но как мой друг, мой равный — сын моей матери, как заблудившийся грешник, для которого, после его раскаяния, открылись объятия всех? Оставайся, брат, между мной, моей женой и ребенком ты будешь счастлив, так как ты прощен! Через два месяца после этой сцены мы встречаемся с графом Арманом и его женой во время их разговора в маленьком кабинете их старого отеля в улице св. Екатерины в Париже. Это было в начале января, часов в десять утра. — Мое милое дитя, — говорил граф, — я был вполне счастлив твоей любовью ко мне, но теперь я положительно счастливейший человек во всем мире с тех пор, как раскаяние моего дорогого брата возвратило нам его. — О, — возразила Жанна, — бог велик и добр, и он настолько смилостивился над ним, что он сделался теперь человеком святой жизни. — Бедный Андреа, — прошептал граф, — какую примерную он ведет теперь жизнь. Какое раскаяние! Моя милая Жанна, я открою тебе ужасную тайну, и ты увидишь, насколько он изменился. — Боже! Что же это еще? — спросила она с беспокойством. — Ты ведь знаешь, на каких условиях Андреа поселился у нас, то есть он по наружности только живет нашей жизнью, на самом же деле он занимает маленькую холодную комнатку на чердаке, проводит все свое время в посте и молитвах и не позволяет себе никогда ни малейшей прихоти, ни излишества. — И, — добавила Жанна, — молится ежедневно с раннего утра до десяти часов. — Это все еще пустяки, — перебил ее снова граф, — ты не знаешь, дитя мое, самого главного. — Я знаю, — возразила Жанна де Кергац, — что нам стоило громадного труда и усиленных убеждений, чтобы удержать его от поступления в монастырь. Я знаю даже и то, что он ежедневно в десять часов утра уходит из отеля в улицу Коломбьер, где под скромным именем Андре Тиссо занимается в каком-то коммерческом доме перепиской бумаг, просиживая за этим делом до шести часов вечера и получая за свой труд скромное вознаграждение в сто франков в месяц. — И он вынудил меня брать с него ежемесячно восемьдесят франков, — добавил Арман. — Такое раскаяние, такое самоуничижение, такая примерная жизнь, — пробормотала Жанна в восхищении, — должны быть угодны богу, и я уверена, что он уже давно прощен. — О, это все еще пустяки, мои друг, — продолжал граф, — если бы ты знала… — Да говорите же, — возразила Жанна, — говорите, Арман, я хочу все знать. — Андреа носит на себе власяницу, и все его тело представляет из себя сплошную рану. Госпожа де Кергац вскрикнула. — Это ужасно! — сказала она. — Это ужасно! Но как ты… — Узнал, ты хочешь сказать? — Да, — ответила графиня, кивая утвердительно головой. — Сегодня ночью я долго не спал, занимаясь с Фернаном Роше и Леоном Ролланом. Они ушли от меня в два часа ночи. Еще за обедом я заметил, что Андреа был очень бледен, да к тому же и он сам жаловался на свое нездоровье. Итак, беспокоясь об нем целый вечер, я вздумал ночью навестить его. Ты ведь знаешь, что он сделал распоряжение, чтобы в его комнату никогда не входили слуги, так как он уверял, что делает это для того, чтобы самому убирать ее и делать себе постель. Но сегодня ночью я убедился, что ему незачем было делать постель, которая оставалась всегда нетронутой, — Андреа спал на голом холодном полу, не покрываясь ничем, кроме своей власяницы. — Боже! — вскричала графиня, — и это в январе месяце! — Он убьет себя, — проговорил, глубоко вздыхая, граф. — Я поднялся осторожно по лестнице и подошел к его двери. Постучав в нее и не получив никакого ответа, я приотворил ее и вошел в его комнату, и какую же ужасную картину я увидел перед собой: Андреа лежал на полу, около него горела свеча, а рядом с ней открытый том сочинений св. Августина. Несчастный от сильной усталости заснул, читая книгу. Тогда-то я увидел, что вся его спина и грудь были исцарапаны до крови ужасной власяницей. Ив эту минуту я понял, почему иное неловкое движение заставляло не раз бледнеть его лицо и проявлять на нем следы мучений. — Арман, — прервала его госпожа де Кергац, — мы должны употребить все усилия, чтобы убедить его перестать терзать себя. Вы должны поговорить об нем со священником церкви св. Лаврентия, которого он избрал своим духовником. Граф опустил голову. — Андреа непоколебим, — прошептал он, — и я опасаюсь, что он погибнет под тяжестью этих добровольных испытаний. Он ужасно похудел и побледнел, он спит только тогда, когда усталость и утомление сбивают его с ног. Андреа необходим свежий воздух, деятельность и разнообразие. Я бы хотел убедить его сделать какое-нибудь путешествие. Но, увы! он мне, наверно, откажет в этом, и кто знает, а может быть, и уедет от нас. — О, этого не будет! — вскричала Жанна. — Этот дорогой для нас раскаявшийся грешник… Постой, Арман, хочешь ли ты, чтобы я доказала ему, что провидение вполне удовлетворено, о, ты увидишь, мой дорогой Арман, как я буду красноречива и убедительна. Я должна его убедить! — Послушай меня, — сказал граф, — у меня есть превосходная мысль для того, чтобы вырвать его из этого губительного состояния. — В самом деле? — заметила радостно графиня. — Увидишь, моя милочка. И граф де Кергац задумался. — Ты знаешь, — начал он, немного погодя, — что во время моего отсутствия Фернан Роше и Леон Роллан с помощью сестры Луизы помогли многим бедным. Фернан Роше и его молодая жена, которая в настоящее время патронесса новой церкви Сент-Винцент де Поль, заботилась о тех несчастных, которых обыкновенно называют позолоченной нищетой, то есть о бедных чиновниках, получающих крошечное жалованье, на которое им невозможно прокормить своих громадных семейств. Леон Роллан и его прелестная и добродетельная жена занимались предместьем св. Антония — местностью самой обширной и самой бедной в Париже. У Леона громадная мебельная мастерская, в которой работает больше двухсот бедняков, а Вишня открыла модный магазин, где занимается множество молодых сироток, которые бы, наверное, погрязли в пороке, если бы только они были оставлены на произвол судьбы. И наконец, госпожа Шармэ выбрала для себя ту часть Парижа, где она когда-то была известна под именем Баккара. — Я все это знаю, мой друг, — заметила графиня. — Итак, бедные и несчастные, — продолжал де Кергац, — ничего не потерпели от моего отсутствия. Но этим еще не все было наполнено. Если деяния добра шли своею дорогой, то деяния справедливости и правосудия не подвигались вперед. — Что ты этим хочешь сказать? — прервала его графиня. — Слушай, Жанна, слушай меня! — Граф продолжал: — Однажды вечером, или лучше сказать — ночью, лет десять тому назад на террасе одного из громадных домов Парижа встретились два человека. Оба они смотрели с высоты на обширный Париж, кипящий карнавалом. Один из них громко крикнул: «Вот обширное поле сражения для того, кто может иметь достаточно золота к услугам зла. Видите вы этот необъятный город — в нем для человека, располагающего свободными капиталами, найдется множество невинных девушек, продажных душ, мошенников, убийц и т. д. Вот великое и приятное наслаждение». И этот человек смеялся, говоря эти слова. Можно было подумать, что это был сам сатана или Дон-Жуан, отживший свой век и начинающий новую жизнь. — Итак, — окончил граф, — человек, который говорил таким образом, был Андреа, а другой — я. Но ты знаешь, в чем заключалась борьба зла и добра и как зло было побеждено. Но ведь Андреа не был единственным представителем зла. Париж вмещает еще массы подобных ему. О! сколько еще виновных достойны наказания, и сколько жертв, которых нужно отнять у них. Госпожа де Кергац внимательно слушала. — Я понимаю тебя, — проговорила она наконец. — Ты хочешь возложить на раскаявшегося Андреа отыскание и предотвращение преступлений. — Ты отгадала, мое дитя, может быть, хоть это занятие в пользу добродетели развлечет его. — Мне кажется тоже, — ответила госпожа де Кергац. В это время внизу у швейцара раздался звонок. — Вот и донесения моих агентов, той полиции, которую я держу от себя. Люди, служащие у меня, преданы мне, усердны. Но им необходим руководитель и наставник. Лакей подал графу конверт, Арман проворно распечатал его и прочел. На осьмушке почтовой бумаги было написано следующее: «Тайные агенты господина графа напали в настоящее время на странное и таинственное общество, которое уже в продолжение двух месяцев волнует целый Париж». — Ого! Ого! — прошептал Арман и продолжал чтение. «Это общество, — доносил тайный корреспондент, — кажется, пустило корни во всех слоях города Парижа. Его основания, члены, начальники и средства к существованию еще неизвестны для нас. Одни только результаты его деятельности уже стали проявляться в самых ужасных формах. Цель этого общества бандитов заключается в том, чтобы, несмотря ни на какие средства, захватывать в свои руки компрометирующие бумаги, посредством которых мог бы быть нарушен семейный покой. Какое-нибудь неосторожно написанное письмо грозят послать ее мужу и т. д. и т. д. Это общество, назвавшееся клубом червонных валетов, распространило свои действия повсюду. Агенты господина графа, оканчивалась эта корреспонденция, деятельно работают, но до сих пор им удалось только узнать то, что выше изложено». — Смотри, — сказал тогда граф Арман, — разве не виден во всем этом перст божий. Мы только что искали средство занять чем-нибудь Андреа, и вот тебе это донесение. И в то время, как Жанна пробегала глазами это письмо, Арман позвонил. — Пошлите мне Германа, — приказал он вошедшему слуге. Герман был старый слуга и доверенное лицо графа. — Ты сейчас поедешь в улицу Вье-Коломбьер и попросишь моего брата тотчас же приехать домой. Герман уехал. Через час после этого вернулся Андреа. Для тех, кто знал когда-нибудь Андреа, он был теперь положительно неузнаваем. Он был бледен, истощен, ходил, опустив глаза в землю, и притом нередко все его тело нервно вздрагивало, как бы от сильных страданий. Он едва посмотрел на графиню, как будто в эти четыре года его постыдное поведение с ней не могло еще забыться им. — Дорогой брат, — прошептал Арман, крепко сжимая его руку. — Вы требовали меня, Арман, — проговорил Андреа дрожащим голосом. — Я поторопился оставить свое бюро. — Я звал тебя, дорогой Андреа, — заметил граф, — потому что я нуждаюсь в тебе. В глазах Андреа блеснула радость. — О, нужно ли умереть за вас? Арман улыбнулся. — Нет, — ответил он, — нужно сперва пожить. — И пожить разумно, мой милый брат, — добавила госпожа де Кергац и, взяв обе руки Андреа, крепко сжала их в своих руках. Андреа покраснел и хотел освободить их. — Нет, нет! — говорил он. — Я недостоин вашего внимания. — Брат мой! — Оставьте! Оставьте бедного грешника и дайте ему нести его крест. Жанна подняла свои глаза к небу. — Это святой! — подумала она. — Брат! — сказал тогда де Кергац, — ты ведь знаешь, что я принял на себя задачу. — О, — заметил Андреа, — честную и святую задачу, брат. — И я нуждаюсь в твоей помощи для продолжения моих действий. Виконт Андреа вздрогнул. — Я уже давно хотел просить тебя, Арман, принять меня в участники твоих дел, но я недостоин этого. Увы! Что сделается с милостыней, когда она пройдет через мои загрязненные руки. Брат, — ответил ему Кергац, — милостыня не состоит только в том, чтобы подавать ее обыкновенным образом. Необходимо также наказывать или предупреждать зло. И при этом Арман рассказал своему брату организацию своей полиции. Андреа слушал его очень внимательно и, казалось, даже был очень удивлен тем, что узнал. — Итак, брат, мужайся и сделайся разоблачителем зла. Андреа слушал внимательно и молчал. Но вдруг он поднял голову, в его глазах мелькнула молния огня. — Хорошо, — сказал он, — я буду таким человеком. Граф де Кергац радостно вскрикнул. — Я буду, — продолжал виконт, — мстителем тех людей, которых ваши агенты не могли открыть. Я узнаю их законы, членов, начальников и разоблачу их. И во время произнесения им этих слов в нем сделалась мгновенная перемена. Перед графом де Кергацем стоял снова высокий, гордо надменный сэр Вильямс, и на губах его мелькнула холодная, зло-насмешливая улыбка. Жанна взглянула на него и невольно затрепетала, но испуг ее продолжался недолго — перед ней опять сейчас же стояла смиренная изнуренная и слабо-тщедушная личность раскаявшегося Андреа. В эту минуту дверь в комнату отворилась, и на пороге ее показалась фигура женщины, одетой во все черное. Подобно виконту, эта женщина была только своей тенью. Одна только ее красота еще не поддалась той метаморфозе, которая произошла с Баккара, когда она сделалась сестрой Луизой. Да, она была в полном и точном значении слова кающеюся Магдалиной. Баккара, да простят нас, что мы будем называть ее этим именем, была все еще красавица. При виде ее Жанна бросилась к ней и взяла ее за руки. — Здравствуй, моя милая сестра, — сказала она. И Баккара, подобно Андреа, тихо отняла от нее свои руки и чуть слышно прошептала: — Ах, сударыня, я даже недостойна поцеловать подол вашего платья. Тогда граф Арман де Кергац взял Баккара и Андреа за руки и сказал: — Вы оба раскаявшиеся, и раскаяние ваше спасло и подняло вас, соединитесь для общей цели и блага: вы оба вполне достойны сражаться под одним знаменем, бороться против распространения зла. Баккара взглянула тогда на Андреа, и сердце ее мгновенно похолодело. Ей казалось, что какой-то тайный голос шептал ей: — Может ли этот чудовищный злодей раскаяться когда-нибудь?! Нет и нет! |
||
|