"Максим Максимович Литвинов: революционер, дипломат, человек" - читать интересную книгу автора (Шейнис 3иновий Савельевич)Глава восьмая Вашингтонская миссия7 ноября 1933 года, примерно в те часы, когда на Красную площадь в Москве вступали колонны демонстрантов, на внешнем рейде нью-йоркской гавани бросил якорь океанский лайнер «Беренгария». К лайнеру подошел катер военно-морских сил, и на него спустился полный, среднего роста человек в темном осеннем пальто, модной по тем временам широкополой шляпе и белом кашне. В руках у него были палка и большой портфель. Это был Максим Максимович Литвинов. Катер, набирая скорость, направился в гавань, и через несколько минут Литвинов сошел на набережную Нью-Йорка. Его сопровождали секретарь коллегии НКИД Иван Анатольевич Дивильковский и заведующий отделом печати Наркоминдела Константин Александрович Уманский. Так началась вашингтонская миссия Литвинова. Но прежде чем она оказалась возможной, должно было пройти немало времени, а международный авторитет Советского Союза убедительно возрасти. Владимир Ильич Ленин с первых дней Советской власти пристально наблюдал за политическим курсом Соединенных Штатов, настроениями американцев. 20 августа 1918 года в «Письме к американским рабочим» он писал: «В американском народе есть революционная традиция, которую восприняли лучшие представители американского пролетариата, неоднократно выражавшие свое полное сочувствие нам, большевикам». В сентябре 1919 года Ленин заявляет, что Советская Россия готова вести самые тесные торговые отношения с Америкой. В чрезвычайно трудные дни, когда Юденич наступал на Петроград, а Деникин подходил к Туле, Владимир Ильич находит время, чтобы ответить на вопросы корреспондента «Чикаго дейли ньюс» И. Левина: «Мы решительно за экономическую договоренность с Америкой, – со всеми странами, но После того как Литвинов по поручению Ленина обратился из Стокгольма с письмом к Вильсону, Советское правительство сделало следующий шаг для установления контакта с Америкой – направило в Нью-Йорк Людвигу Карловичу Мартенсу документы о назначении его официальным представителем РСФСР в Соединенных Штатах Америки и поручило ему вести переговоры с тамошним правительством. Один из старейших российских революционеров, в прошлом член петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса», Мартене эмигрировал за границу задолго до Октября. Жил в Германии, в Англии, в 1916 году уехал в Америку. Он сделал все, чтобы выполнить поручение: встречался с государственными деятелями, промышленниками, юристами, конгрессменами, апеллировал к рабочим. В марте 1919 года Мартене обратился с меморандумом к государственному департаменту США: «Я уполномочен моим Правительством, – писал Мартене, – вести переговоры о возобновлении в ближайшем будущем торговых отношений, взаимно выгодных для России и Америки…» Мартенсу не ответили. Он начал издавать журнал «Совьет Раша», в котором печатались статьи Ленина и декреты Советской власти. Журнал закрыли, а против Мартенса затеяли судебное дело, и он вынужден был скрываться у друзей в Вашингтоне. В те трудные для Мартенса дни Наркоминдел шлет Людвигу Карловичу официальное письмо с советами и указаниями о его дипломатической деятельности в Соединенных Штатах Америки. На этом письме есть приписка Литвинова: «Держитесь, мой друг. Наши дела будут все лучше и лучше. Будущее у нас. Мы укрепимся, и дело пойдет». Провокация против Мартенса была организована кругами, которые снабжали оружием и деньгами русскую контрреволюцию. Но разгром интервентов и внутренней контрреволюции отрезвил Европу, заставил задуматься и Америку. И все же США продолжали политику непризнания. Правящие круги не хотели даже понять, что же произошло в России? Информацию о революции они получали от своего посла при царском дворе банкира Фрэнсиса, а он не был самым проницательным дипломатом Америки. Если Ллойд Джордж всерьез думал, что Харьков – это фамилия русского генерала, то и Фрэнсис, находившийся в центре событий в Петрограде, знал о России не больше. После Октябрьской революции он совершенно серьезно доносил по дипломатическим каналам в Вашингтон: «Большевики убивают всякого, кто носит белый воротничок, кто получил образование, кто не большевик». Правительство Вильсона страшил тот факт, что уже в первые месяцы революции миллионы американцев приветствовали рождение нового государства. Русские революционные эмигранты, оказавшиеся во время войны в Соединенных Штатах Америки, установили тесный контакт с американским рабочим движением и способствовали распространению правды о Советской России. В ноябре 1919 года Джон Рид составил для Ленина информационную записку о коммунистическом движении в Америке, в которой писал: «Ход русской революции, укрепление власти Советов и, наконец, Октябрьская революция и распространение коммунистического учения по всей Европе породили в Американской социалистической партии широкое движение за пересмотр ее целей и тактики… Конечно, русские товарищи особенно сильно ощутили первые толчки начавшейся в Европе революции. Именно они и члены других социалистических федераций, объединявших выходцев из России, возглавили работу по пропаганде в партии новых принципов, тактики и методов организации и составили основное ядро левого крыла в [Американской социалистической] партии». Правящая Америка продолжала тешить себя надеждами на неизбежную гибель большевиков. Вот заголовки газеты «Нью-Йорк тайме» второй половины 20-х годов: 1925 год, 15 ноября – «В России можно свободно воровать, голодать, убивать и умирать»; 1925 год, 26 ноября – «Сибирь пытается стряхнуть гнет Москвы»; 1925 год, 10 февраля – «Россия продает драгоценности, чтобы спасти советский режим»; 1926 год, 30 июля – «Коммунисты в хаосе»; 1926 год, 9 августа – «Войска в Одессе подняли мятеж против московского режима»; 1927 год, 23 ноября – «Промышленность России накануне катастрофы». В разгар очередной антисоветской кампании в капиталистическом мире разразился тяжелый экономический кризис. Он захватил все страны и все сферы производства, но наиболее страшный удар нанес самой богатой стране капиталистического мира – Соединенным Штатам Америки. 17 миллионов человек оказались за воротами заводов и фабрик. Возле американских городов с их небоскребами выросли трущобы из жести и фанеры. Американцы окрестили их «гуверовскими городками» в честь президента Гувера, который заверял, что справится с кризисом. Он оказался бессильным. Кризис заставил деловые круги Америки более трезво взглянуть на Советский Союз. В Москву устремились бизнесмены, ученые-экономисты, политические наблюдатели. В июне 1929 года в советской столице появился известный в те времена общественный деятель и публицист Джонсон. Он уже бывал в Москве, опубликовал в американских газетах и журналах серию доброжелательных статей о Советском Союзе и теперь приехал, чтобы встретиться с государственными деятелями. Джонсон беседовал с Калининым о положении советского сельского хозяйства и возможностях советско-американского сближения, об общих проблемах жизни СССР, с Куйбышевым он говорил о советской индустрии, а с Микояном – о советско-американских коммерческих отношениях. В Америке, особенно в среде ее интеллигенции, растет интерес к Советскому Союзу. Все большими симпатиями пользуется небольшая, но сильная духом американская компартия. Писатели, особенно Драйзер своей «Американской трагедией», ускорили процесс политического прозрения Америки. В Советский Союз устремляется поток писем. Пишут рабочие и фермеры, писатели и бизнесмены… Почти все эти послания направляются в два адреса: Председателю ЦИК Михаилу Ивановичу Калинину и народному комиссару по иностранным делам Максиму Максимовичу Литвинову. Письма подчас наивные, но в них – сама Америка во всем ее многообразии и сложности. Авторы сообщают, что они требуют от правительства США признания Советской страны. Роблей Д. Стивенc из штата Пенсильвания писал Калинину, что он симпатизирует Советскому Союзу, будет польщен, если после признания СССР он получит звание почетного консула Советского Союза в Филадельфии, обещает честно служить и, конечно, просит прислать фотографию Калинина с автографом. Брат Стивенса сообщил Калинину, что он окончил Морскую академию американских вооруженных сил, и великодушно предлагал свои услуги в качестве консультанта по морским делам. Писатель Глен Уолтен Блоджет сообщал, что делает все возможное для распространения правды об СССР. И, конечно, тоже просит автограф, ибо у него есть только три русских автографа: Льва Толстого, Максима Горького и Максима Литвинова. Из секретариатов ЦИК и Наркоминдела неизменно шли доброжелательные ответы всем адресатам. Литвинов проблему автографов решил очень просто: посылал их только конгрессменам, министрам и детям. Для автографов Литвинов заготовил небольшие изящные картонки, вроде визитных карточек, а свою подпись на них ставил вверху, под самым обрезом или слева наискосок. Подпись нельзя было использовать в неблаговидных целях. Письма американцев отражали настроения широких народных масс. Но сдвиги произошли и в правящих сферах. В июне 1929 года из Соединенных Штатов Америки в Москву приехала представительная делегация во главе с сенатором Тайдингзом. Американцы остановились в гостинице «Националь». Их гидом и переводчиком от Наркоминдела был А. А. Чумак. Юношеские годы он провел со своим отцом в США, там кончил колледж, хорошо знал язык и особенности Америки. Когда Чумак пришел в гостиницу, Тайдингз сказал ему: «Вот уже второй день, как мы находимся в Москве, а восстания все нет». В этих словах было выражено саркастическое отношение к американской прессе, которая ежедневно писала о голоде и восстаниях в советской столице. Сенаторы были приняты Председателем СНК А. И. Рыковым, председателем ВСНХ В. В. Куйбышевым, наркомом внешней торговли А. И. Микояном и наркомом по иностранным делам М. М. Литвиновым. Сенатор Фэй вел с наркомом путей сообщения Рудзутаком переговоры о концессии на вагоностроительный завод. Ян Эрнестович объяснил ему, что вывоз валюты из СССР невозможен. Тогда Фэй попросил концессию на обувную фабрику, сказал, что «обует всю Россию». Ему вежливо отказали. Американцы поняли, что Россия далеко ушла вперед и дело теперь не в концессиях, а во взаимно выгодной торговле. Тогда они выразили желание посмотреть страну, сказали, что мечтают увидеть Крым, Кавказ и некоторые другие районы. Наркоминдел ответил согласием, и сенаторы, сопровождаемые Александром Чумаком, начали вояж по Республике Советов. Летели на маленьком самолете К-4, до Минеральных Вод с остановками добирались целый день. Из окон самолета внимательно рассматривали ландшафт, строящиеся заводы, фабрики, огромные зеленые поля. Все записывали. Из Минеральных Вод уже на другом самолете полетели в Баку вдоль побережья Каспийского моря. Внизу расстилались бескрайние прикаспийские степи, а потом полетели вдоль пляжа, усеянного желтым песком. Сенаторы были в восторге от гигантских просторов, просили пилота сделать фигуры высшего пилотажа. Пилот выполнил просьбу. Они еще больше развеселились, сказали, что в Советской России есть опытные пилоты. Потом гостей повезли в Гагры, Тбилиси, Сочи, Батуми, Сухуми. Затем в Крым. Они осмотрели Ялту, побывали в Севастополе и вернулись в Москву. Литвинов снова принял американцев, спросил, довольны ли они поездкой. Сенаторы заявили, что в восторге от Советской России. Но если им дадут концессии, то будет совсем хорошо. Литвинов ответил, что концессии СССР больше предоставлять не будет. Надо торговать на основе взаимной выгоды. И надо признать Советский Союз. В ноябре 1929 года из Америки приехал еще один посланец – знаменитый инженер Хью Л. Купер. Он принимал участие в строительстве грандиозной гидростанции Америки Гранд-Кули. Тогда это была уникальная постройка. Купер приехал консультировать строительство Днепрогэса и посмотреть, на что способны русские. С его мнением считалась официальная Америка. Американского инженера приняли в Главконцесскоме, договаривались об условиях работы. Потом Купера принял Литвинов. Небольшого роста, веселый сангвиник, американец производил хорошее впечатление. Литвинов поговорил с ним о делах, задал много вопросов о политическом положении Соединенных Штатов, настроениях в стране. Разговор был легкий, непринужденный. Решили все вопросы, связанные с будущей работой Купера в Советском Союзе, а он все не уходит, мнется, чувствуется, что еще что-то хочет сказать. Литвинов это заметил: – У вас есть ко мне еще какие-нибудь вопросы, господин Купер? Говорите, не стесняйтесь. Купер несколько смутился, потом сказал: – С разрешения вашего правительства мне показали Алмазный фонд. На меня он произвел громадное впечатление. Что и говорить, ваше дворянство и цари могли копить драгоценности… Там я видел один портсигар голубого цвета с сапфирами, а в середине алмаз. Это очень красивый портсигар, принадлежал он одному русскому князю… Я буду очень честно работать на Днепрострое и все сделаю очень хорошо. Но когда я закончу строительство, я хочу попросить, чтобы мне подарили этот портсигар. Как вы к этому отнесетесь? Литвинов хмыкнул: – Такие вопросы я не решаю. Доложу правительству. От себя могу только сказать, что поддержу вашу просьбу. Когда Днепрогэс был построен, Купера наградили орденом Ленина и подарили портсигар из Алмазного фонда. Так постепенно ширились контакты. Америка узнавала Советскую Россию, проникалась к ней симпатией и уважением. Уже нельзя было обойти молчанием успехи Советского Союза. СССР становился могучей державой, и это следовало признать. В Соединенных Штатах заговорили о потенциальных возможностях Советской страны, ее достижениях. Буржуазный журнал «Нейшн» писал: «Четыре года пятилетнего плана принесли с собой поистине замечательные достижения. Советский Союз работал с интенсивностью военного времени над созидательной задачей построения основ новой жизни. Лицо страны меняется буквально до неузнаваемости… Это верно относительно Москвы с ее сотнями заново асфальтированных улиц, скверами, новыми зданиями, с новыми пригородами и кордоном новых фабрик на ее окраинах. Это верно и относительно менее значительных городов. Новые города возникли в степях и пустынях, не каких-нибудь несколько городов, а по меньшей мере 50, с населением от 50 до 250 тысяч человек. Все они возникли в последние четыре года, каждый из них является центром нового предприятия или ряда предприятий, построенных для разработки естественных ресурсов. Сотни новых районных электростанций и целый ряд гигантов, подобно Днепрогэсу, воплощают в жизнь формулу Ленина: „Коммунизм – это есть Советская власть плюс электрификация…“ Россия начинает „мыслить машинами“. Россия быстро переходит от века дерева к веку железа, стали, бетона и моторов». В конце апреля 1932 года крупный американский журналист Ральф Барнес, на информацию которого вполне могли положиться официальные и деловые круги Соединенных Штатов, обратился к Сталину с рядом вопросов. 3 мая Сталин ответил на вопросы Барнеса: «1. 3. 4. Стоял май 1932 года. Мир находился накануне больших и сложных политических событий. Их предвидели уже многие, и особенно один человек, который не только внимательно следил за происходящими переменами, но умел прекрасно их анализировать и делать выводы. Этим человеком был Георгий Васильевич Чичерин. Георгий Васильевич жил тогда на тихой московской улице, в доме, который когда-то принадлежал банкиру Второву. Как-то вечером Чичерин пригласил к себе бывшего своего секретаря Короткина, который теперь работал в Секретариате ЦИК. – Знаете, Борис Ильич, – сказал Чичерин, – надо готовиться к переезду. – Почему? – спросил Короткий. – Скоро здесь, в этом доме, будет американское посольство, – ответил Чичерин. – О чем вы говорите, Георгий Васильевич? Ведь мы не имеем дипломатических отношений с Соединенными Штатами. – Не имеем, но скоро будем иметь. На следующий день Короткий рассказал Калинину о разговоре с Чичериным. – А что же, – ответил Михаил Иванович, – Чичерин прав. К этому идет дело. Думаю, что особняк понадобится для американского посольства. Но Георгию Васильевичу не о чем беспокоиться. О нем мы позаботимся сами. Вскоре после отъезда Ральфа Барнеса в Москву прибыла американская торговая делегация. Бизнесмены внимательно осматривали Москву. Проехали по Охотному ряду с его низенькими, приземистыми домиками. На Воздвиженке, у приемной Председателя ЦИК, прямо на улице, прислонившись к стенке, сидели крестьяне в лаптях, женщины с плачущими худыми детьми. Неподалеку от Пречистенских ворот только что снесли храм Христа Спасителя, и на площадке близ Москвы-реки через забор виднелись огромные черные ямы, кучи мусора. Американцы задали много вопросов сотрудникам протокольного отдела Наркоминдела, все хотели знать, попросили, чтобы им показали строящиеся заводы. Они изумленно смотрели на пришедших из деревни крестьян, которые тележками вывозили землю из котлована. Спросили, где механизация, машины. Им ответили, что пока механизации нет, но она будет. В Москве делегацию приняли весьма дружески, не проявляя, однако, излишней торопливости, не делая поспешных выводов относительно ее намерений. Наркоминдел устроил в честь американцев прием. Делегация возвратилась в Соединенные Штаты, и вскоре в комитет по иностранным делам палаты представителей был внесен проект резолюции: «Поскольку Советское правительство является устойчивым, и поскольку все нации признали и установили дипломатические и торговые отношения с Советским правительством России, и поскольку Советское правительство России неоднократно выражало свое желание установить дружественные отношения с Соединенными Штатами, и поскольку в результате отсутствия дружественных отношений Соединенных Штатов с Советским правительством России граждане Соединенных Штатов отстранены от прибыльного торгового обмена, в котором преуспевают правительства и народы других стран, будет решено сенатом и палатой представителей просить президента США дать указание государственному секретарю вступить в переговоры с Советским правительством России по вопросу об установлении дружественных дипломатических и торговых отношений между США и Россией». Так утверждения о крахе большевистского режима завершились признанием успехов Страны Советов. Но в Белом доме еще сидел Гувер. Резолюция была отклонена. В 1933 году президентом стал Рузвельт. Рузвельту шел пятьдесят первый год. Выходец из аристократической семьи, он рано занялся политикой. В двадцать восемь лет был членом сената штата Нью-Йорк, в первую мировую войну – помощником военного министра. В 1929 году Рузвельт – губернатор штата Нью-Йорк и один из лидеров Демократической партии. Ему приписывали все лучшие человеческие качества и обвиняли во всех смертных грехах. Его почитали и ненавидели. А когда он умер, его оплакивали не только соотечественники. Председатель Коммунистической партии США Уильям Фостер писал: «Президент Рузвельт являлся представителем либеральных кругов буржуазии и сам был состоятельным человеком. Он был убежденным защитником капитализма, и вся его политика была направлена на сохранение этой системы. Враги Рузвельта среди капиталистов называли его социалистом, но эти утверждения нелепы. Рузвельт просто пытался спасти капитализм, устранив его некоторые наиболее нетерпимые пороки. Он, безусловно, был против всего того, что могло бы привести к ослаблению экономической и политической власти монополий». Широта взглядов, здравый подход к решению важнейших проблем мировой политики – эти качества поставили Рузвельта в ряд выдающихся политических деятелей XX века. В США последствия кризиса еще и во второй половине 1933 года давали себя знать. Рузвельт прекрасно видел, что только одна страна избежала дикого хаоса, который захватил весь мир, вызвал голод, самоубийства, рост преступности, отчаяние и страх перед будущим. Он не симпатизировал советскому строю, но внимательно приглядывался к стране, которая сумела избежать несчастий века, следил за развитием советской экономики и политическим курсом СССР. Рузвельт понимал, что страна, занятая мирным строительством, не желает войны, нуждается в кредитах, товарах, специалистах. Установление дипломатических отношений с Советским Союзом завоюет симпатии большинства простых американцев, даст заказы Америке, поможет снизить безработицу. Осенью вопрос о дипломатическом признании Советского Союза был передан в сенат. Из девяноста шести сенаторов только два выступили против признания. 10 октября Рузвельт обнародовал свое послание на имя Калинина с предложением установить дипломатические отношения. В нем говорилось: «С начала вступления моего в администрацию я считал желательным сделать попытку покончить с теперешними ненормальными отношениями между 125-миллионным населением Соединенных Штатов и 160-миллионным населением России. Достойно большого сожаления, что эти два великих народа, между которыми существовала свыше столетия выгодная для обеих сторон и счастливая традиция дружбы, находятся теперь без практического метода прямого сношения друг с другом. Трудности, создавшие это ненормальное положение, серьезны, но, по моему мнению, не неразрешимы, а трудности между двумя великими народами могут быть устранены только откровенными, дружественными разговорами. Если Вы такого же мнения, я был бы рад принять любых представителей, указанных Вами, для обсуждения со мной всех вопросов, существующих между обеими странами. Участие в таком обсуждении не свяжет, конечно, ни одну из сторон в отношении будущего направления действий, но оно указало бы на искреннее желание прийти к удовлетворительному разрешению соответствующих проблем. Я надеюсь, что такие разговоры могли бы в результате принести пользу народам обеих сторон». В советских газетах послание Рузвельта появилось 21 октября вместе с ответом Калинина: «Получил Ваше послание от 10 октября с. г. Я всегда считал крайне ненормальным и достойным сожаления существующее в течение шестнадцати лет положение, при котором две великие республики – Союз ССР и Соединенные Штаты Америки – не имеют обычных методов сношений и лишаются тех выгод, которые эти сношения могли бы им дать. Я рад отметить, что и Вы пришли к такому заключению. Не подлежит сомнению, что трудности, если они имеются или возникают между двумя народами, могут быть разрешены только при наличии между ними непосредственных отношений, а с другой стороны, не имеют никаких шансов быть разрешенными при отсутствии таких отношений. Позволю себе еще высказать мнение, что ненормальное положение, на которое Вы справедливо указываете в своем послании, неблагоприятно отражается не только на интересах заинтересованных двух государств, но и на общем международном положении, увеличивая элементы беспокойства, усложняя процесс упрочения всеобщего мира. В соответствии с вышеизложенным я охотно принимаю Ваше предложение о посылке в Соединенные Штаты Америки представителя Советского правительства для обсуждения с Вами вопросов, интересующих наши страны. Представителем Советского правительства поедет народный комиссар по иностранным делам Литвинов, который прибудет в Вашингтон к сроку/имеющему быть согласованным». Уже через несколько дней из Вашингтона пришла телеграмма, в которой сообщалось, что президент Соединенных Штатов Америки готов встретиться с советским дипломатом в первых числах ноября, и Литвинов сразу же начал готовиться к отъезду. Решено было ехать через Варшаву, Берлин, Париж, а в Гавре сесть на океанский лайнер. По дороге Литвинову предстояли две встречи, одна из них крайне неприятная. В Берлине были арестованы корреспонденты «Известий» и ТАСС Л. М. Кайт и И. М. Беспалов, которые должны были присутствовать на Лейпцигском процессе Георгия Димитрова и его товарищей. В советских корреспондентских пунктах гестаповцы устроили погром, и Литвинову предстоял разговор с гитлеровским министром иностранных дел Нейратом. В Париже Литвинов должен был встретиться с французским министром иностранных дел Полем Бонкуром и обсудить вопросы европейской безопасности, прозондировать почву относительно позиции Франции в связи с предстоящим вступлением Советского Союза в Лигу наций. Было много и других больших и малых забот. Методичный, спокойный, Литвинов не забыл и о личном подарке президенту. Выяснив, что Рузвельт коллекционирует модели яхт и особенно марки, он подготовил для него альбом марок, вышедших в СССР за все годы Советской власти. 27 октября Литвинов со своими спутниками выехал из Москвы в Вашингтон через Берлин. Встреча в германской столице на Вильгельмштрассе была короткой. Литвинов предупредил, что Советское правительство ответит контрмерами, если советские корреспонденты не будут незамедлительно освобождены из тюрьмы. Через несколько часов после беседы советские журналисты были на свободе. Семь дней шла «Беренгария» через Атлантический океан. Литвинов отдыхал, отрешившись от приемов, встреч, переговоров. Он устроил шахматный турнир, обыграл Дивильковского и был очень доволен. Как часто ему хотелось забыть вечную настороженность, уехать куда-нибудь в горы, валяться на лужайке, бродить по лесным чащобам. В сущности, ведь ему в жизни так никогда и не удавалось подумать о себе. Часто вечерами дома он раскладывал на широком диване географические карты, путеводители и отправлялся с сыном в далекие путешествия. – Ну, – говорил он сыну, – поехали на Занзибар! – И они плыли через Черное море, проливы, Мраморное и Красное моря, ловили рыбу в Баб-эль-Мандебском проливе, знакомились с местными племенами Африки. Потом, забыв обо всем на свете, продирались сквозь джунгли Амазонки или путешествовали по каменистым тропам Сицилии. Иногда низкий, басовитый звонок из кабинета прерывал «путешествие». На этот звонок отвечал сам Литвинов. Возвращался из кабинета, где только что побывал в другом, сложном мире, вновь озабоченный, с трудом стряхивал с себя тяжелые мысли, возвращаясь к игре: – Ну, Миша, отправились в Стокгольм. Как ты проедешь туда из Москвы? Один раз он все же совершил такое незапланированное путешествие. После очередного заседания в Женеве услал своего «ангела-хранителя», сказал, что собирается в отель, а сам приказал шоферу ехать в обратную сторону и умчался через горы в Италию. На границе случилось неизбежное: итальянцы задержали Литвинова. У него не была оформлена виза. Пограничники посовещались, потом тут же набрали букет горных цветов и преподнесли Литвинову. Отдав честь, сказали: «Счастливого пути, синьор министр». И он оказался в Италии. Три дня он мчался по дорогам, останавливался в тавернах, пил пиво, ел свою любикую чечевицу, бродил по горным деревушкам, смотрел фильмы… Когда стало известно, что Литвинов приедет в Вашингтон вести переговоры с президентом Рузвельтом, мировая печать оценила предстоящее событие как самое важное за многие годы. В прессе Соединенных Штатов эта тема была одной из ведущих. Газеты много статей посвящали внешней политике Советского Союза, пытались анализировать экономическое положение страны, обращались к истории государства, его политическим деятелям. Печатались материалы, посвященные лично Литвинову. Еще в октябре из Нью-Йорка в Европу отправилась группа корреспондентов ведущих американских газет, и среди них Уолтер Дюранти, ас американской и мировой буржуазной журналистики 30-х и 40-х годов. По телеграфу на «Беренгарии» были забронированы каюты. Американские корреспонденты прибыли в Гавр, где уже собрались журналисты из других стран, решившие сопровождать советского дипломата в его поездке в Америку. Литвинов обычно охотно встречался с журналистами, когда возникала настоятельная необходимость довести до сведения мировой общественности важную внешнеполитическую акцию Советского правительства, но всегда помнил о существовании желтой прессы, способной извратить любое слово, любую информацию. Предстоящие переговоры в Вашингтоне – это был как раз тот случай, когда требовалась особая осторожность, а потому он был не очень склонен давать интервью на «Беренгарии». Дюранти не раз встречался с Литвиновым в Женеве и в других центрах европейской политики и имел возможность узнать особенности его характера: если Литвинов скажет «нет», то уже никакая сила не заставит его изменить решение. Дюранти попытался действовать через Уманского и Дивильковсхого, но те сказали, что народный комиссар не предполагал беседовать на борту лайнера с журналистами. Тогда Дюранти решил обратиться прямо к Литвинову. Он как бы невзначай встретился с Максимом Максимовичем, когда тот вечером в полном одиночестве прогуливался по палубе, сказал, что журналистский корпус, сопровождающий советского дипломата, просит побеседовать с представителями прессы. Литвинов ответил, что предпочитает это сделать позже, в Америке. Тогда Дюранти вынул пригласительный билет на пресс-конференцию советского дипломата: в честь советской делегации журналисты устраивают ленч. Литвинов хмыкнул и взял билет… 4 ноября пресс-конференция состоялась. Океан в тот день был сравнительно спокоен, волны медленно накатывали на «Беренгарию», и мелкая водяная пыль летела на палубу. Все собрались в салоне за длинным овальным столом. Дюранти проявил неплохое знание русской кухни. В меню значились кулебяка, пожарские котлеты и прочие национальные блюда. После ленча Литвинов отвечал на вопросы журналистов: – Господин народный комиссар, что вы можете сказать об исходе вашей миссии? – На этот вопрос я предпочел бы ответить совместно с президентом Рузвельтом. Надеюсь, что в установлении дипломатических отношений заинтересованы и Советский Союз и Соединенные Штаты. – Какова позиция вашей страны в связи с действиями Японии на Дальнем Востоке? – Советский Союз – решительный противник всякой агрессии. Этим определяется его отношение к событиям в Маньчжурии. – Вступит ли Советская Россия в Лигу наций? – Если СССР пригласят в эту всемирную организацию, то полагаю, что СССР примет это предложение. – Верно ли, господин народный комиссар, что вы устранили киевского генерал-губернатора, когда в 1917 году бежали из киевской тюрьмы? – Из Лукьяновской тюрьмы я бежал не в 1917-м, а в 1903 году. Побег был организован группой искровцев, сторонников Ленина, с помощью друзей, находившихся на воле. Мне было тогда двадцать семь лет, физически я был довольно сильный, поэтому меня избрали «атаманом». На киевского генерал-губернатора никто из нас не покушался. Он же поклялся, что всех российских революционеров повесит. – Что произойдет, если ваши переговоры не увенчаются успехом? – Советский Союз будет жить дальше, как он жил и предыдущие шестнадцать лет. Соединенные Штаты тоже будут жить дальше, как они жили эти годы. Но отсутствие нормальных отношений между нашими странами наносит большой вред Америке, ее торговле. Это понимают многие американцы, особенно деловые люди. Нельзя забывать о нашей общей ответственности за сохранение мира, господа. Вопросы сыпятся дождем, каждый старается опередить другого. Дюранти и его коллеги еще в США заказали радиотелефонный разговор со своими редакциями, заплатив за это крупные суммы. Уманский пытается навести порядок, просит задавать вопросы по очереди. Напрасно, все спешат: – Что вы думаете о Рузвельте? Как здоровье Сталина, верно ли, что он тяжко болен? Как вы представляете торговлю России с Америкой, что вы можете ей предложить? Верно ли, что Советская Россия согласилась продать картины из Эрмитажа в обмен на станки, которые ей поставит Америка? Если США признают Советский Союз, кто будет назначен послом в Вашингтон? Литвинов не обходит молчанием ни один вопрос, отвечает спокойно, насмешливая улыбка трогает его губы, когда он отвечает на нелепые домыслы. Но он отвечает, и атмосфера на пресс-конференции становится все более дружелюбной, как того требуют интересы, которые преследует советский дипломат. Пресс-конференция окончена. Дюранти поблагодарил советского наркома. Присутствующие журналисты расписались на пригласительном билете. Литвинов заверил его своей подписью в знак того, что пресс-конференция состоялась. И этот документ остался свидетелем тех давно ушедших дней. Рейс «Беренгарии» подходил к концу. У берегов Америки Литвинов сделал заявление для прессы: «Я вступаю сегодня на территорию великой Американской республики, сознавая выпавшую на мою долю честь первым принести привет американскому народу от народов Советского Союза в качестве их официального представителя, сознавая, что я в известном смысле пробиваю первую брешь в той искусственной преграде, которая в течение шестнадцати лет мешала нормальному общению между народами наших двух государств. Цель моего приезда известна из опубликованного обмена посланиями между г. Рузвельтом и т. Калининым. Отныне ненормальность положения, существующая в течение шестнадцати лет, признана обеими сторонами, которые встали на путь практического устранения этого положения. Мы все знаем, что это положение не приносило пользы ни той, ни другой стороне, и, чем скорее оно отойдет в область прошлого, тем лучше для всех». Отвечая на вопросы настойчивых журналистов, Литвинов обронил фразу, которую те моментально подхватили. «В полчаса мы можем подписать соглашение», – заявил он. Это, конечно, было очень оптимистичное заявление, однако советский дипломат считал его уместным и даже необходимым. Оно должно было соответственно настроить американских граждан, ждавших этого соглашения. В те минуты, когда Литвинов входил в Белый дом, чтобы наконец встретиться с Рузвельтом, в Нью-Йорке, Вашингтоне, Чикаго, Сан-Франциско, во всех бесчисленных больших и малых городах вышли экстренные выпуски газет, возвещавших об «исторической встрече Рузвельта и Литвинова, которая кладет конец отчужденности». Пресса Херста утверждала, что прибытие советского дипломата в Вашингтон «вносит изменение в мировую историю». Рузвельт принял Литвинова приветливо, но с некоторой сдержанностью. В большом, неуютном, плохо освещенном кабинете находились также супруга президента и государственный секретарь Хэлл. Рузвельт сидел в кресле, слегка откинув большую седую голову. Он сделал попытку подняться навстречу гостю. Литвинов, зная, что Рузвельт подняться не в состоянии, быстро подошел к нему. Президент крепко пожал ему руку, спросил, как он доехал, и сказал, что очень рад видеть представителя Советской страны в Вашингтоне. Справился о здоровье Калинина. Литвинов ответил, что Калинин вполне здоров, просил передать сердечные приветствия президенту. Когда кратковременный визит подходил к концу, Литвинов вручил Рузвельту подарок – альбом с марками. Рузвельт, листая альбом, не мог сдержать своей радости. На следующий день «Правда» писала, что встреча в «Белом доме была кратковременным торжественным актом вежливости, и, хотя подробности не сообщаются, печать указывает, что встреча имела наиболее сердечный характер». Через несколько дней, а именно 13 ноября 1933 года, Дивильковский отправил из Вашингтона в Москву письмо своей жене Елене Васильевне Голубевой, в котором подробно обрисовал события тех дней: «…в Нью-Йорке атака журналистов и фотографов на Папашу еще на борту парохода произошла по всем правилам и традициям – нас (нас с Уманским) совершенно оттерли, и целый час творился несусветный тарарам. Происходило это еще у карантина, т. е. острова в устье залива Гудзона со скверными портовыми постройками. Утро было туманное, дождливое. Нью-Йорка оттуда мы не видели… Уже потом, когда нас везли на паровом катере, мы проехали мимо статуи Свободы (у меня есть с нее хорошие снимки), и затем на другом берегу залива мы видели небоскребы, но издали и в тумане особенного впечатления не получилось… Начиная с парохода Папашу оцепили восемь человек полицейских в штатском, ростом с колокольню, косая сажень в плечах, все одеты в толстые спортивные пальто, и все жуют резинку, или так кажется, потому что, по литературным источникам, им резинку жевать полагается. «Пресса» не отставала от нас и на катере – несколько журналистов туда пробралось, а камерамены, т. е. кинематографщики какой-то компании, вообще сняли второй катер и все время шли рядом с нами и закрывали нам вид на город; снимали Папашу не переставая. Катер нас довез до пристани в торговых доках Нью-Джерси, это пригород Нью-Йорка, но каждый из этих пригородов величиной с хороший европейский город. К самой пристани был подан специальный поезд, который тут же отошел в Вашингтон, но для этого ему пришлось прорвать сплошную цепь журналистов. Некоторые фотографы прямо забрались на крыши вагонов. Обращение самое американское – бросаются на Папашу жать ему руку, лезут, орут, требуют, чтобы он снял шляпу, улыбался, кланялся, говорил приветствия и т. д. Здесь все этому подчиняются, даже министры, как мы убедились дальше. Таким образом, из Нью-Йорка мы видели до сих пор только несколько небоскребов в тумане и те пригороды, через которые нас везли. Все это скверно, серо, мелко, деревянно, но среди домишек, веревок с бельем и пустырей все время возникают и до самого неба возвышаются невиданные громадины – заводы, мосты, резервуары, дамбы для автомобилей, бесконечные железнодорожные станции. Ничего «принципиально» нового, ничего после Европы неожиданного, но все раздуто, преувеличено, напихано в колоссальных количествах, грубо, наспех, небрежно, некрасиво, но солидно и – главное – богато. Чувствуется, что в этой стране были еще недавно большие деньги и тратить их умели широко, по-американски… Ну, в Вашингтоне при приезде был опять большой тарарам: фотографы, встречающие и проезд города на машинах под конвоем полицейских мотоциклетов вместо кавалерии. А с тех пор идет работа, и мы города как следует не осмотрели. Ходили пешком только два раза… Живем мы у Сквирского[38] в доме, он освободил для нас три комнаты: свою собственную, канцелярию и библиотеку, здесь же едим, здесь же и работаем. Выезжаем только «официально» – в министерство и т. д. Папаша весь день проводит на заседаниях, то в министерстве, то в Белом доме (у президента); в министерство я его обычно сопровождаю, а в Белом доме мы были все только на парадном завтраке, но об этом рассказать надо не в письме. Дом Сквирского спервоначала был оцеплен невероятным количеством полиции, не то для почета, не то для охраны, так как были всякие слухи о покушениях, даже одного белого арестовали в Нью-Йорке. Теперь по нашей просьбе сильно сократили. Все же с нами всюду ездит один человек, и внизу в передней Сквирского тоже сидит. Все это очень «мило» – дежурный всячески помогает отправить телеграммы и т. п…» До отъезда Литвинова в Америку в Москве были определены принципы советской позиции во время будущих переговоров с правительством Соединенных Штатов Америки. Было ясно, что не сразу удастся обо всем договориться с правительством Рузвельта. Противники признания Советского Союза не теряли времени, всячески старались застопорить переговоры. Еще 27 мая 1933 года руководитель восточноевропейского отдела государственного департамента Роберт Келли передал в госдепартамент, а через него Рузвельту памятную записку. В ней он выдвинул три условия, выполнение которых обязательно для Советского Союза. СССР должен возвратить Америке царские долги, уплатить громадную сумму за национализированную после революции собственность, принадлежавшую американцам, и, наконец, прекратить «революционную пропаганду». Советский Союз не мог пойти на уплату долгов, не мог пойти на возмещение конфискованной собственности американских капиталистов. Советская страна имела серьезные материальные контрпретензии в связи с американской интервенцией в Россию. Решить все вопросы претензий и контрпретензий можно было только с Рузвельтом. Он был тем государственным деятелем, который способен заглянуть в будущее, а это будущее настоятельно требовало нормализации отношений с Советским Союзом. Но сразу же возникал вопрос: кто будет вести переговоры с Литвиновым – государственный секретарь или президент? Рузвельт вполне мог поручить эту миссию Хэллу. Но тогда переговоры могли затянуться. В Белом доме чувствовалась очень нервозная обстановка. Это Литвинов заметил уже во время первого официального визита. Было ясно, что там все подчиняются воле и интеллекту Рузвельта. Но нервозность свидетельствовала о том, что Рузвельту нелегко держать в своих руках всю огромную сложную машину государственной власти и справляться с явным и тайным противодействием своей политике. А противодействие это усиливалось с каждым днем. Просматривая ежедневно крупнейшие вашингтонские и нью-йоркские газеты, Литвинов видел, как активизировались не только американские противники признания Советского государства, но и многочисленная белогвардейская эмиграция. Вся контрреволюционная нечисть, выметенная Октябрем и нашедшая пристанище в Америке, тогда еще чувствовала себя весьма сильной и лелеяла надежду на реставрацию в России если не монархии, то уж капитализма наверняка. В газетах наряду с позитивными материалами публиковались и дикие небылицы, клевета о Советской стране и ее дипломатах. В таких условиях начались вашингтонские переговоры. Каждое утро по заранее определенной программе Литвинов приезжал в государственный департамент или в Белый дом. У подъезда все эти дни ждали журналисты. Сотрудники госдепартамента и секретной полиции решительно осаживали слишком назойливых корреспондентов. Выйдя из машины, Литвинов дружески здоровался с журналистами, советовал им быть терпеливыми и, улыбаясь, проходил к главному входу. Рузвельт с живым интересом присматривался к советскому дипломату, к его манере держаться, искал в нем какие-то особые черты, которые, по мнению многих, должны быть присущи русским революционерам, и никак не находил их. Полноватый человек в очках, одет в строгий костюм, спокоен, методичен, говорит на хорошем английском языке. Надо полагать, что Рузвельт при его проницательности за две недели общения сумел оценить и внутренний мир советского наркома. Ведь не случайно же, когда Литвинов через восемь лет снова приехал в Вашингтон, между ними установились вполне дружеские отношения. В чем же дело? В могучей внутренней силе и идейной убежденности Литвинова. В его интеллекте, богатом жизненном опыте. Он принадлежал к тем людям, которые могли даже противников заставить себя уважать. Эти качества были присущи ленинской гвардии. Несколько десятилетий назад Борис Спиридонович Стомоняков писал: «Историки нашей эпохи будут с особым интересом изучать личность и международную роль человека, который из старого, заслуженного профессионального революционера-подпольщика превратился в выдающегося дипломата своего времени. Они будут искать объяснения этого поразительного превращения и блестящих успехов т. Литвинова на международном поприще в его биографии, в его личных качествах. Эти поиски будут, конечно, плодотворными, ибо т. Литвинов является богато одаренной и сильной личностью, человеком крупнейшего масштаба». Да, он был таким. Он был одним из тех деятелей партии, для которых школой жизни была революция. Формально он получил образование в реальном училище. Уже будучи народным комиссаром по иностранным делам, всемирно признанным дипломатом, он иногда не без горечи говорил друзьям: «Человек должен иметь специальность. Человек должен иметь образование. А у меня нет даже специальности». Так говорил не только Литвинов. Как-то в кругу близких друзей Красин заметил: «Ну кто мы, советские дипломаты, такие? Я – инженер, Крестинский – учитель. Какие мы дипломаты!» А они заставили отступить изощренных, многоопытных буржуазных дипломатов. Рузвельт, проницательный политик, оценил реалистический ум Литвинова, понял, что перед ним безгранично уверенный в правоте своего дела человек, достойно представляющий новый, неведомый Рузвельту мир. Мир, идеи и интересы которого он будет защищать до конца. Это импонировало Рузвельту. Он увидел в советском дипломате достойного партнера и взял переговоры в свои руки, что было очень непросто и небезопасно для него. Даже мать Рузвельта использовали для того, чтобы не допустить установления дипломатических отношений с Советским Союзом. Вся Америка знала, как Рузвельт любит свою мать и как Элеонора Рузвельт не ладит со свекровью. Была сделана попытка, впрочем безуспешная, заручиться поддержкой жены президента. В тот день, когда Рузвельт сам начал вести переговоры с Литвиновым, в кабинете президента неожиданно появилась Элеонора Рузвельт. В присутствии советского дипломата сказала мужу: – Франклин, почему бы тебе не рассказать о переговорах с мистером Литвиновым твоей матери? Представь себе, что в один прекрасный день твоя мать просыпается и узнает, что между Соединенными Штатами и Советской Россией установлены дипломатические отношения. Как она воспримет все это, ты подумал об этом? Ведь с ней может случиться шок! – Ну что ж, – ответил Рузвельт. – Пусть она об этом узнает неожиданно. Пусть будет шок. Этот шок неопасен… Уже в первый день государственный секретарь Хэлл изложил американские претензии, обстоятельно перечислил суммы, предоставленные правительству Керенского: тогда-то – столько-то миллионов долларов, а тогда-то – столько-то. Литвинов сказал, что он может дополнить этот список. Кредиты, предоставленные Керенскому, расходовались также на покупку оружия для Юденича, Врангеля и других царских генералов. Это финансирование контрреволюции причинило большие страдания народам России. Оно противоречило стремлениям и американского народа, который не желал такой политики. Это легко доказать. Он, Литвинов, уверен, что если бы тогда у власти в Америке находилось правительство, которое преследует те же цели, что нынешняя американская администрация, то Керенский и царские генералы не получили бы этих средств. Как можно заставить русский народ платить за пушки и карабины, из которых расстреливали русских! Противоестественно было бы, например, заставить американцев платить деньги Англии, которые она расходовала на войну в Америке, когда американцы боролись за независимость своей страны. Кстати, народ России иначе относился к борьбе американцев за свою свободу. В ту трудную для России пору ее передовые люди с большой симпатией наблюдали за борьбой американцев. Даже Екатерина II высказывала свои симпатии Америке. В архивах царского министерства иностранных дел сохранились интересные документы по этому поводу. Литвинов говорил, тщательно подбирая и взвешивая каждое слово. Рузвельт слушал с интересом, изредка бросая взгляды на Хэлла, который явно считал выступление Литвинова «красной пропагандой». После длительного обсуждения первого вопроса, убедившись в том, что Литвинов не уступит и что так решено в Москве, Рузвельт предложил обсудить второй вопрос, заметив, что к первому вопросу еще можно будет вернуться. Хэлл предъявил заготовленный список претензий американских собственников, чье имущество было национализировано в России после революции. Сказал, что правительство Соединенных Штатов настаивает на компенсации. Переговоры по этому вопросу продолжались несколько дней. Литвинов заявил, что Советское правительство предъявляет контрпретензию. Во время гражданской войны в России Соединенные Штаты Америки послали в Сибирь экспедиционный корпус под командованием генерала Грэвса. Ущерб, нанесенный американской интервенцией, значительно больше того, что американцы потеряли в России. Хэлл напомнил, что корпус Грэвса был выведен из Сибири. Литвинов сделал уточнение: Грэвс вынужден был вывести корпус, убедившись в безнадежности интервенции. Обсуждение следующей проблемы шло быстрее и легче. Рузвельт сказал, что Советский Союз «должен воздержаться от вмешательства в какой бы то ни было форме во внутренние дела Соединенных Штатов». Спросил Литвинова, будет ли американцам – сотрудникам посольства в Москве гарантирована свобода религии, сумеют ли они ходить в церковь, костел или синагогу, в зависимости от их религиозной принадлежности. Литвинов посвятил Рузвельта в сущность советской конституции, привел ее статьи, гарантирующие свободу вероисповедания, сказал, что все посольства, аккредитованные в Москве, пользуются этими правами, президент может в этом легко убедиться. Хэлл и тут был придирчив. После того как Литвинов удостоверил в письменной форме, что американским дипломатам гарантируется свобода вероисповедания, Хэлл неожиданно потребовал, чтобы американцам предоставили право владения или аренды помещения для религиозных служб. Литвинов отвел требование, сказав, что никаких привилегий в этом вопросе американцы не получат. Он принял лишь то, что не противоречило интересам Советского государства. В канун завершения переговоров Рузвельт объявил, что он решил назначить Уильяма Буллита послом Соединенных Штатов Америки в Советском Союзе. После поездки в Москву в 1919 году Буллит рекламировал себя как сторонника сближения с Советской Россией. Рузвельт считал его подходящей кандидатурой. Но в Москве очень хорошо знали, что представляет собой этот американский дипломат. Буллит, присутствовавший на переговорах в Белом доме, был очень оживлен. – После 20 ноября я собираюсь ненадолго поехать в Москву, – радостно сообщил он присутствующим. – Скажите, господин Литвинов, какой район вашей столицы самый высокий? – Ленинские горы, оттуда Москва видна как на ладони, – сказал Литвинов. – О'кей, это великолепно! Именно там надо построить здание американского посольства. У меня даже есть план – это будет копия дома Джорджа Вашингтона. Представляете, как эффектно он будет доминировать над Москвой, – и Буллит победоносно улыбнулся, ища одобрения. Литвинов хмыкнул. – Я буду рад видеть вас в Москве. Думаю, что нам придется немало поработать, чтобы наладить дружеские отношения на благо наших народов, – сдержанно ответил советский дипломат. Оставшиеся дни были заполнены переговорами и беседами. Не все детали этих переговоров сохранились в архивных сейфах. Бесспорно, были нюансы, которые уже никогда не станут известны, ибо давно нет в живых главных участников переговоров. Но не так уж важны отдельные детали – они не больше чем виньетки к великому полотну. Важен конечный результат. Литвинов сумел убедить Рузвельта, что нет ничего важнее для двух стран, чем признать друг друга. И Рузвельт понял, что не признать Советский Союз он уже не может. 16 ноября 1933 года дипломатические отношения были установлены. Вся огромная работа завершилась двумя короткими письмами, которыми обменялись президент и советский нарком. Рузвельт писал: «Мой дорогой господин Литвинов, я весьма счастлив известить Вас, что в результате наших с Вами бесед правительство США решило установить нормальные дипломатические отношения с правительством СССР и обменяться с ним послами. Надеюсь, что отношения, ныне устанавливаемые между нашими народами, смогут навсегда оставаться нормальными и дружественными и что наши народы впредь смогут сотрудничать ради своей взаимной пользы и ради сохранения мира во всем мире». Литвинов по поручению Советского правительства вручил Рузвельту ответ: «Мой дорогой господин Президент, я весьма рад известить Вас, что правительство СССР охотно готово установить нормальные дипломатические отношения с правительством США и обменяться послами. Я также разделяю надежды, что отношения, ныне установленные между нашими народами, смогут навсегда оставаться нормальными и дружественными и что наши народы впредь смогут сотрудничать ради своей взаимной пользы и ради сохранения мира во всем мире». Рузвельт поздравил Литвинова, сказал несколько приятных слов по адресу Советской страны и ее дипломатов. Литвинов поблагодарил, ответил той же любезностью. И они продолжили тот деловой разговор, который вели все эти Дни, обсудили детали будущих взаимоотношений, деятельность американского посольства в Москве и советского – в Вашингтоне, говорили о возможностях будущей торговли, о том, как это скажется на положении обеих стран. И, конечно, о положении в мире, о событиях в Германии. Рузвельт явно не желал уделять Германии больше внимания, чем другим странам и проблемам, но Литвинов возвращал его к этой теме, подчеркивая мысль, что самый опасный очаг напряженности в мире – это гитлеровская Германия и что если не удастся ее изолировать, то мир будет нарушен, Америка не сумеет остаться в стороне. Рузвельт успокоительно заметил, что, по мнению специалистов, занимающихся изучением общественного мнения, 92 процента населения земного шара желает мира и лишь 8 процентов стремится к нарушению его. Литвинов ответил, что неправильно включать в эти 8 процентов все население стран, лидеры которых готовятся к войне. Войну готовит кучка преступников, и, если их не остановить, в мире разразится пожар. Во время одной из последних бесед Рузвельту доложили, что министерство связи Соединенных Штатов Америки наладило радиотелефонную связь с Москвой, подготовив прямой разговор Вашингтона с советской столицей. Рузвельт решил сделать сюрприз Литвинову, предложив ему осуществить этот первый в истории разговор Вашингтон – Москва. Литвинов спустился на нижний этаж, где был установлен телефон прямой связи. В Москве на Центральном телеграфе тоже готовились к важному событию. Когда стало известно, что у аппарата будет Литвинов, известили его семью. По просьбе Рузвельта пригласили к телефону супругу советского дипломата. В Вашингтоне и Москве технические службы сделали все возможное для наилучшей слышимости. Но, как это часто бывает при телефонных переговорах, супруги несколько раз повторяли: «Алло! Ты меня слышишь? Я тебя слышу!» Разговор был записан в американской столице на специальную пластинку, затем передавался по радио на Соединенные Штаты Америки и остался еще одним свидетельством тех уже далеких событий. Где-то над океаном бушевала гроза… Литвинов с сожалением положил трубку на рычаг. Поднялся к Рузвельту. Президент сидел в кресле, откинувшись на спинку, спросил: – Как прошел разговор? – Говорил с женой и сыном. Слышимость отличная, – ответил Литвинов. Рузвельт улыбнулся: – Господин Литвинов, такой разговор – лучшая пропаганда за ваш строй. Когда американец узнает, что у большевистского комиссара есть жена и дети, что он семьянин, американец проникнется уважением к самому комиссару и к его стране. Во время беседы Литвинова с Рузвельтом в Белый дом пришел чиновник государственного департамента и в присутствии президента передал Литвинову ключи от здания российского посольства, бывшего дома американского миллионера Пульмана, который когда-то купило царское правительство. Когда Литвинов принял ключи, Рузвельт, улыбаясь, поздравил советского дипломата. Литвинов и Сквирский в сопровождении американки Джессики Смит, сотрудницы Советского информационного центра, отправились в здание посольства. Мрачную картину являл собой особняк. Совсем недавно оттуда выехал «посол» Временного правительства Бахметьев. Здание казалось мертвым. Мраморные полы были расколоты, кое-где в углублениях стояли лужи. На окнах и дверях висели обветшалые портьеры, с потолков свисала паутина. Литвинов долго молча смотрел на это запустение. Потом спросил у Джессики Смит: – Кто является лучшим архитектором Соединенных Штатов? – Шорн, – ответила Смит. – Вот его и надо привлечь, – сказал Литвинов. – Пусть приведет в порядок особняк, сделает его радостным, солнечным… Несмотря на старания противников переговоров и злобствования желтой прессы, тысячи людей стремились высказать свои симпатии Советскому Союзу. В адрес Литвинова шли письма, телеграммы. Люди дежурили у Белого дома и на улице, где жил Литвинов. Приходили на квартиру к Сквирскому, чтобы пожать руку советскому дипломату, передать привет русским рабочим. Многие охотились за автографами. Случались и курьезы. Однажды явился зубной врач, выходец из России. Он слушал речь Литвинова по радио, и ему показалось, что тот шепелявит. – Я предлагаю вам сделать новые зубы, – сказал врач несколько озадаченному Максиму Максимовичу. – Будете говорить, как лорд. Как земляку сделаю бесплатно. От рабоче-крестьянского наркома не хочу брать даже цента. Вы же не буржуй. Я лучше потом три раза сдеру с буржуя. Литвинов привык к самым невероятным просьбам и предложениям, с которыми к нему довольно часто обращались. Иногда это были фантастические планы переустройства мира. А иногда… Как-то перед очередной поездкой в Женеву Максим Максимович получил письмо от московского часовщика: «Вы едете в страну часов, – писал тот. – Купите мне детали. Я вам всю жизнь буду чинить часы бесплатно». Литвинов всегда отвечал на все письма, просьбы и предложения. Автору фантастических планов переустройства мира он объяснил нереальность его замыслов. Московскому часовщику привез из Женевы детали. Не хотел он обижать и зубного врача из Вашингтона: отказал ему очень мягко. После обмена письмами с Рузвельтом Литвинов выступил в Национальном пресс-клубе перед представителями всех крупнейших газет и агентств Соединенных Штатов. Американцы писали, что это была самая многолюдная пресс-конференция за последние десятилетия. Советский дипломат сделал заявление о ходе переговоров с президентом. Сказал, что народы Советского Союза примут известие о восстановлении дипломатических отношений с самым искренним удовлетворением, подчеркнул, что открываются возможности для подлинно дружественных отношений и мирного сотрудничества двух крупнейших государств. Все честные, миролюбивые люди, все, кто против культивирования недоброжелательства, недоверия, враждебных действий и других аномалий в отношениях между народами, будут обрадованы. Журналисты аплодировали, потом задавали вопросы, и Литвинов снова спокойно и доброжелательно отвечал. – Каким образом установление дипломатических отношений между Америкой и Советским Союзом может повлиять на судьбу III Интернационала? – III Интернационал не упоминался в документах, – парировал Литвинов. – Не следует приписывать документам того, что в них не содержится. – Не занимаются ли русские распространением пропаганды в Соединенных Штатах Америки? – Я прошу журналиста, задавшего этот вопрос, при всех присутствующих дать мне адреса советских граждан, которые занимаются распространением советской пропаганды в Соединенных Штатах Америки. Это был нокаут. К столу председателя пресс-конференции никто не подошел. 23 ноября советский дипломат завершил свои дела в Вашингтоне. Рузвельт сердечно попрощался с ним, подарил Литвинову портативный радиоприемник – тогда это было редкостью. Высказал надежду, что они еще когда-нибудь увидятся. Но ни Рузвельт, ни Литвинов тогда, разумеется, не могли знать, что через восемь лет весь мир уже будет охвачен войной. На 24 ноября в Нью-Йорке был назначен большой банкет в честь советского наркома. По приезде в Нью-Йорк 7 ноября Литвинов сразу же поездом выехал в Вашингтон, не успев даже бегло осмотреть город. Теперь он решил наверстать упущенное и вместе с Дивильковским поехал осматривать достопримечательности Нью-Йорка – его улицы, мосты, памятники. Побывал Литвинов и в 102-этажном «Эмпайр стейт билдинг», поднялся на обзорную площадку. Ничем не выдал своего отношения к великолепному инженерному сооружению. Но когда спустился вниз, сказал Дивильковскому: – Интересно знать, если в Америке произойдет революция и в это здание назначат управдома, на следующий день будет здесь работать канализация? Или тем, кто находится на 102-м этаже, придется бегать вниз? Не раз гневался Литвинов на безрукость иных наших хозяйственников, на их неумение использовать те громадные возможности, которые дала революция, и удивительную способность любой пустяк превращать в проблему… Банкет, который готовила Американо-Русская торговая палата, был назначен на вторую половину дня. Все, кто имел хоть малейшее отношение к деловому и политическому миру, старались туда попасть, ибо участие в таком банкете в какой-то степени определяло вес человека в нью-йоркском обществе. Все национальности города-гиганта были представлены на банкете. Это была всеамериканская ярмарка драгоценностей и тщеславия. И там Литвинову предстояло произнести свою последнюю речь на американской земле. Литвинов, агент ленинской «Искры», профессиональный российский революционер, прошедший через тюрьмы, ниспровергатель капитализма, а теперь всемирно признанный дипломат, должен был сказать, что он думает о положении дел в мире. Говорил по-английски. Без бумажек. Он беседовал с этой огромной многоликой аудиторией как представитель нового мира, уверенного в своем моральном превосходстве и в своем будущем. Он рассказал о беседах с президентом. «Мы оба как будто не торопились с окончанием. Я думаю, что мы оба, чувствуя приближение момента, когда будут приняты взаимные обязательства, пытались использовать остающийся период свободы, чтобы повести между собой немного пропаганды. Президент обратился ко мне со своего рода религиозной пропагандой. Хотя нам едва ли удалось убедить друг друга, мне понравились методы президента при обсуждении вопросов. Я никогда не сомневался в результатах. С тех пор как президент охарактеризовал отсутствие взаимоотношений как ненормальное положение, я был уверен, что он сделает все от него зависящее, чтобы устранить эту ненормальность. Потрясения, вызванные мировой войной в политическом, экономическом и социальном строе капиталистического мира, не прекратились, а продолжают расширять свое разрушительное действие… Подготовка к новым войнам ведется совершенно открыто. Не только возобновилась и усилилась враждебная гонка вооружений, но – и это, быть может, еще более серьезно – подрастающее поколение воспитывается на идеализации войны. Характерным для такого милитаристского воспитания является провозглашение средневековых лженаучных теорий о превосходстве одних народов над другими и права некоторых народов господствовать над другими и даже истреблять их. Песни, музыка, литература, наука – все это подчиняется интересам милитаристского воспитания молодежи». Он говорил о провале конференции по разоружению, о продолжающемся свертывании международной торговли, десятках миллионов безработных, продолжающемся кризисе и бросил в притихший зал: «…все это не позволяет питать розовые надежды на улучшение экономического положения. На этом мрачном фоне моя страна выделяется, как луч света». Литвинов объяснил американским бизнесменам, как Советский Союз добился промышленного, технического, научного прогресса, роста культуры, развития здравоохранения, ликвидации неграмотности. Он говорил долго. И миллионеры Нью-Йорка слушали и записывали… Быстроходный итальянский пароход «Конте ди Савойя», на котором Литвинов должен был отправиться в Европу, готовился к отплытию. В честь Советского Союза над лайнером взвился Красный флаг. С раннего утра в нью-йоркской гавани собралась огромная толпа. Литвинов, сопровождаемый сотрудниками американской секретной полиции, с трудом протиснулся к трапу и поднялся на палубу. Тысячи людей приветливо махали руками, скандировали: «Да здравствует Советская Россия!» На палубе находился министр почт Соединенных Штатов Джеймс Фарли, отправляющийся этим же пароходом в Европу, и дипломаты, приехавшие из Вашингтона, чтобы проводить советского наркома. Литвинов подошел к микрофону. Он поблагодарил за теплые проводы, за симпатию граждан Нью-Йорка к его стране. Корреспонденты настойчиво требовали, чтобы Литвинов дал свое последнее интервью. Литвинов коротко ответил, что он доволен своим визитом в Америку. Наконец стрелки часов, на которые нетерпеливо поглядывали полицейские, показали пять минут первого. Над гаванью поплыли гудки, и «Конте ди Савойя» покинул порт. «Нью-Йорк сан» писала в тот день: «Из-за общего волнения, связанного с отъездом Литвинова, толпа оттеснила министра почт Джеймса Фарли и всех официальных лиц. Их все забыли, кроме группы полицейских… Когда пароход оторвался от причала, все еще раздавались шумные приветствия…» И снова был Атлантический океан, свинцовый в ту зимнюю пору. На пятые сутки на горизонте мелькнули Азорские острова, а потом прошли через Гибралтар… О событиях тех дней, о том, что происходило в Нью-Йорке на банкете, и путешествии через океан в Европу подробно написал в письме жене Дивильковский: «Написано на борту парохода „Конте ди Савойя“ в виду Азорских островов, опущено в почтовый ящик в Гибралтаре. 29 ноября 1933 года. Азоры – Гибралтар. Собственно говоря, и дата и место неверны. В Нью-Йорке сейчас 7 часов вечера 29-го числа, здесь примерно 11–12 часов ночи, а у Вас уже 3 часа ночи 30 ноября; что касается места, то Азорских островов мы и не видели, только смутно различали вчера вечером маяки на юге. В Гибралтаре будем только завтра вечером, а сейчас плывем где-то милях в 300 от берегов Португалии, на юго-восток; кстати, тут я высчитал, что никогда еще в жизни не спускался так далеко на юг; все-таки сокрушаюсь, что на этот раз Южного Креста не придется увидеть… Из Нью-Йорка послал Вам только пару открыток, написанных наспех. Всего провели там две ночи и один день. Ночи спали, вечерами – первый день осматривали новую рокфеллеровскую Радио-Сити – это большой комбинат небоскребов, радиостудий и кино: видели там самый большой кинотеатр в мире, на 6000 зрителей, полным-полнехонький. Водили нас по нему и вдоль и поперек, затем смотрели хронику с нами самими, но главный фильм видели только кусок: шли «Маленькие женщины» по Алькотту – наверное, в детстве Вы читали это. Во второй вечер был в новой гостинице «Вальдорф-Астория» (65 этажей) грандиозный обед в честь Папаши – 1600 присутствующих. Играли американский гимн и «Интернационал» – уж конечно, в «Вальдорф-Астории» это было впервые, а большинство гостей вообще не знало, что это такое. Папаша сказал очень хорошую речь… Днем (наш единственный день в Нью-Йорке) ездили смотреть город. Папаша успел осмотреть очень много, а я был только на сеансе телевидения, затем лазил на верхушку «Эмпайр стейт билдинга» (102 этажа), выше Эйфелевой башни – послал Вам оттуда открытку, был туман, и с этой высоты ничего не было видно. Затем мы со Сквирским отправились покупать мне чемодан, а затем «за покупками», кончились «покупки», конечно, ничем, за отсутствием основного – денег. Кстати, о деньгах. На банкете в пятницу вечером моим соседом за столом был председатель правления величайшего банка в мире «Чейз нэшнл бэнк». Человек лет 45, стопроцентный американец, с нами дела ведет давно, но о нашей стране имеет такое же представление, как какой-нибудь среднего образования морж с земли Франца-Иосифа. Ставил мне залпом самые чудовищные вопросы. Наконец, спросил, сколько я получаю. Я говорю. Сколько это долларов? Я – 200. Он (с довольным видом): а я 10 000. Хотелось мне сказать ему, что я бы не поменялся, но уж удержался. Дальше: где вы живете? какая квартира? жена? дети? прислуга? Я на все отвечаю. Он очень заинтересовался Вами, установил, что вы одних лет с его женой и детей у них столько же, стал расспрашивать про Вас, что Вы в жизни делаете, какое платье носите, могли бы носить дорогие платья, если бы они у Вас были, и т. д. Я терпеливо на все отвечаю, он все время извинялся за свои вопросы, но говорил, что это все ему страшно интересно. Наконец, получив все сведения и все пережевав, он вдруг ко мне обращается: «Надеюсь, вы не обидитесь, мне очень хотелось бы доставить удовольствие Вашей жене. Член нашего правления такой-то – владелец самых крупных универсальных магазинов в Нью-Йорке. Разрешите мне завтра утром познакомить вас с ним. Вы обойдете его магазины, купите все самое лучшее и самое дорогое, что только вам понравится для вашей жены, и „Чейз бэнк“ за все заплатит». Весь разговор у меня с ним был непосредственно по-английски. Но тут я обратился к другому его соседу, члену правления Амторга Розенштейну, и попросил за меня ответить, что моя жена будет страшно благодарна, если мистер такой-то от ее имени внесет деньги, которые у него, очевидно, есть лишние, в какой-нибудь фонд помощи нью-йоркским безработным. Поручение было передано, к этой теме мы больше не возвращались. В конце вечера, прощаясь со мной, он что-то пробормотал насчет моей «остроумной шутки». Боюсь, что безработные от Вашего имени ничего не получат. Думаю, что Вы не будете жалеть об утерянной возможности получить все «самое лучшее и самое дорогое» в Нью-Йорке. Вот. На следующее утро, в субботу, мы еще объехали на машине некоторые районы в центре города (в общей сложности, конечно, я не видел и сотой доли Нью-Йорка), заехали в Амторг, где был летучий митинг, и с представителями МИДа[39] отправились на пароход. Там была опять толпа людей, журналисты, кинематографщики, вопли, аплодисменты, суетня, но все кончилось очень быстро. Надо сказать правду – вся эта поездка была для Папаши (т. е. для СССР) сплошным триумфальным шествием. Теперь плывем уже пятые сутки. Завтра, в четверг, отправлю это письмо из Гибралтара, а в субботу в 12 часов дня (2-го декабря) будем в Неаполе и в тот же вечер в Риме. Надеюсь в Риме найти письма от Вас. В Берлине мы, возможно, будем 7-го и 8-го, в Москве – 10-го. Плавание опять удачное, слишком даже – совсем нет настоящей океанской качки, так мне ее, видно, и не суждено изведать. Погода все время до того теплая, что при всех открытых иллюминаторах в каюте приходится спать без одеял и простынь. А у Вас сейчас снег лежит! Пароход огромный и один из самых современных в мире («Конте ди Савойя» построен в Триесте в 1932 году), масса усовершенствований… Отделка всяческих салонов первого класса – верх роскоши и квалифицированного итальянского дурного вкуса – мрамор, позолота, картины, статуи и т. д. Во втором и третьем классах – сверх ожидания – чисто и нетесно, правда, пассажиров меньше половины нормы. Нечего Вам говорить, что я и утром и вечером наслаждаюсь итальянской кухней, особенно налегая на спагетти во всех видах, и даже позволяю себе кианти (с водой). Эта роскошь мне простительна – вообще я за границей веду себя очень и очень скромно. Боюсь растягивать письмо, и вообще обо всех событиях нашей жизни нельзя распространяться в письме, но очень хочется мне еще рассказать Вам один случай. Уже на пути в Америку была у нас масса забавных встреч – например, к Уманскому подъезжал «чемпион спорта», который вместо спорта предлагал ему взять на откуп монополию ввоза виски в СССР. Но самая, пожалуй, потрясающая встреча была у меня здесь (кстати, писал ли я Вам, что Уманский остался в Вашингтоне с острым ревматическим воспалением после гриппа и что мы с Папашей едем одни, если не считать спутников-журналистов). Я получил через администрацию парохода записку, что меня хочет видеть едущая во втором классе венгерская журналистка. Назначил ей время. Явилась девица лет 22 – накрашенная, со стрижеными бровями. Показала бумажку от какой-то подозрительной венгерской редакции и стала объяснять, что она, собственно, еще не настоящая журналистка, но что если ей удастся получить интервью Максима Максимовича, то ее карьера будет сделана. Я выразил сожаление и отказал. Тогда она заявила, что страшно интересуется моей страной, и просила меня назначить отдельно время, чтобы расспросить меня. Я времени не назначил. Тем не менее она опять явилась после обеда и стала «задавать вопросы», например, обязаны ли все женщины в СССР носить одинаковые платья? Затем заявила, что ей Европа и Америка не нравятся и она желает получить визу, чтобы поселиться в СССР. Я ей популярно объяснил, что ее-то там и недоставало. Тогда она объявила, что выйдет замуж за какого-нибудь инженера, едущего в СССР на работу, и обязательно поселится, и тут же спросила меня, какой мой московский адрес и нельзя ли нам еще встретиться в Риме. Я заявил, что я не инженер и не холост, и спасся от нее бегством. Тем не менее в тот же вечер она уже танцевала в дансинге и посылала мне убийственные улыбки, так что мне пришлось спасаться и из дансинга. Возможны, конечно, разные теории – подослана и т. п. Но вернее всего – просто дура». Еще через два дня Дивильковский написал на борту теплохода короткую открытку: «1. XII 1933 г. Подъезжая к Неаполю. В Неаполе будем завтра. Погода испортилась, солнца нет, и по морю идут волны, меньше, конечно, чем в океане. Средиземное море на себя не похоже. Жаль, конечно, и то, что в Неаполь не приедем при синем небе». В Неаполе Литвинов задержался, чтобы осмотреть развалины Помпеи, побывал в Сорренто. В Риме, в палаццо Венеция, он беседовал с Муссолини, были банкеты и проводы. Быстро промелькнула маленькая Австрия, Берлин с гестаповцами на перроне. В Берлине сотрудники полпредства принесли к поезду газеты, и Литвинов прочитал, какой отклик во всем мире получила вашингтонская миссия. Еще в ходе переговоров, а особенно после их завершения американская пресса посвящала этому событию целые полосы. Отклики были противоречивыми. Пресса изоляционистов, пытаясь принизить успех советской дипломатии, обрушивалась на Рузвельта, упрекая его в том, что Литвинов обвел его вокруг пальца. Но больше было трезвых оценок. Крупнейший американский журналист Уолтер Дюранти хотя и писал в «Нью-Йорк тайме», что достигнутые соглашения носят характер купеческой сделки, напоминающей «торговлю лошадьми на ярмарках янки», однако признал, что Литвинов был «очень сильным противником». «Нельзя забывать, – писал Дюранти, – что в жилах Франклина Рузвельта течет кровь голландских купцов и коммерсантов Новой Англии, а Максим Литвинов принадлежит к национальности, стяжавшей себе славу на коммерческой арене… Подводя итоги… я сказал бы, что Максим Литвинов возвращается домой с очень жирной рождественской индюшкой». Об успехе советской дипломатии писали газеты Парижа, Лондона, Стокгольма, Токио, Варшавы, Мадрида и других столиц. Многие органы печати пытались осмыслить происшедшее. Тогда, разумеется, никто не знал, что во время переговоров был заложен фундамент будущей антигитлеровской коалиции и в мировой схватке американский народ окажется в одном лагере с Советским Союзом. Но все понимали, что в Вашингтоне не просто подписан важный дипломатический документ, а произошло большое историческое событие, и Советский Союз одержал еще одну значительную победу. Даже пресса гитлеровской Германии вынуждена была дать оценку происшедшему событию. Газета деловых кругов «Франкфуртер цайтунг» констатировала: «Советский Союз действительно пробился через последнюю окружающую его блокаду». 9 декабря Литвинов возвратился в Москву. На перроне Белорусского вокзала собрались сотрудники Наркоминдела, иностранные дипломаты, журналисты. На следующий день «Правда» вышла с рисунком Дени на первой полосе. Художник нарисовал улыбающегося Литвинова с папкой под мышкой. На папке надпись: «Мирная политика СССР», а рядом сникший милитарист у пушки. В канун нового, 1934 года открылась IV сессия Центрального Исполнительного Комитета СССР. В первый день сессии Калинин предоставил слово народному комиссару по иностранным делам. Члены ЦИК тепло встретили Литвинова. Он говорил долго. Целый час. Это была одна из его самых важных речей за тридцать лет дипломатической деятельности. Он охарактеризовал положение, сложившееся в мире, объяснил, почему Соединенные Штаты Америки вынуждены были признать Советский Союз. «В течение пятнадцати лет, – сказал Литвинов, – эта республика, единственная из крупных держав, упорно отказывалась не только признать формальные отношения с Советским Союзом, но и признать его существование. Она, таким образом, формально не хотела признать факт Октябрьской революции и вызванных ею на протяжении [существования] нашего Союза изменений, и для нее продолжало еще существовать где-то вне пространства Временное правительство Керенского, с агентами которого она продолжала сноситься официально до самого последнего времени. Упорствовала она не потому, что у нее были большие государственные споры с нами, чем у других стран, или что она больше других пострадала от революционного законодательства. Нет, она, по существу, продолжала борьбу, провозглашенную всем капиталистическим миром после Октябрьской революции против новой, советской системы государства, поставившей себе целью создание социалистического общества. То была борьба против мирного сосуществования двух систем. Наблюдая, как ее соратники по этой борьбе – другие капиталистические государства – один за другим покидали фронт, Америка как будто говорила им: я вас понимаю, вы слабы, вы расшатаны, вы несете большие жертвы и должны поэтому борьбу покинуть, но я достаточно сильна, чтобы одна продолжать борьбу за вас всех. Пятнадцать лет она стойко держалась на своей позиции, но в конце концов теперь борьбу прекратила. Вот почему, товарищи, в моем обмене с президентом Рузвельтом письмами от 16 ноября должно видеть не просто еще одно признание нас великой державой, но падение последней позиции, последнего форта в том наступлении на нас капиталистического мира, который принял после Октября форму непризнания и бойкота». Литвинов не был митинговым оратором. Живи Литвинов две тысячи лет назад в Риме, он вряд ли собрал бы и горстку слушателей на площади перед Форумом. Он поражал не тембром и модуляциями голоса, а логикой, силой внутренней убежденности, которая передавалась слушателям и рождала прочную связь с аудиторией. Как всегда, ему внимали с доверием и уважением. А Литвинов еще долго стоял на трибуне. Он говорил о процессах, происходящих в буржуазном обществе, сказал, что капиталистический мир снова готовит войну, ее зачинщиками выступают гитлеровская Германия и императорская Япония. Нарушение мира будет в первую очередь направлено против Советского государства, и к этому надо готовить армию и весь народ. Когда Литвинов, забрав свои листочки с записями, уходил с трибуны, сессия ЦИК устроила ему овацию. В начале января Литвинова вызвал Сталин. Интересовался подробностями миссии в Вашингтоне. Максим Максимович подробно рассказал о переговорах с президентом Рузвельтом, другими американскими политическими деятелями, в частности, о возможностях налаживания торговых отношений с Соединенными Штатами Америки. Эта тема особенно интересовала Сталина. После беседы Сталин неожиданно для Литвинова, явно желая подчеркнуть свое расположение, сказал Максиму Максимовичу, что просит его отныне пользоваться государственной дачей близ подмосковного поселка Фирсановка. Эта дача Сталина отныне будет дачей Литвинова. Так начался для Максима Максимовича 1934год – семнадцатый год Советской власти. |
||
|