"2007 № 09" - читать интересную книгу автора (Журнал «Если»)

Олег Овчинников ИИ

Красный или белый? — требует Михал Палыч.

— Ну, красный.

— А без ну?

— Красный… думаю.

— Ты не думай, ты режь.

Щелк!

Рука-клешня появляется из-за спины, кладет на несгораемый стол следующую «машинку».

— Синий, зеленый или желтый?

— Синий… Да… синий.

— Ты режь, режь.

Щелк!

Интересуюсь:

— Вам проводов не жалко?

— Не отвлекайся. Белый, желтый, голубой или красный?

— Белый. Нет, постойте… Голубой!

— Некогда стоять! Режь!

Щелк!

— Может, хватит? А то уже руки дрожат.

— Давай, давай. Не все же на монетках и кубиках тренироваться.

— А в чем, простите, разница? Цепь же не замкнута.

— Умный! А сейчас? — Трехпалыч давит на кнопку.

— Эй, погодите!

— Некогда годить! Синий, зеленый, желтый, красный или белый?

— Желтый! Хотя… Стоп! Тут же два желтых!

— Наблюдательный! Левый или правый?

— Левый! — Щелк! И что-то такое в карей глубине под насупленными бровями. — И правый, правильно?

— Режь! — рычит шеф. После «Щелк!» шумно вздыхает. — Дальше!

— Да их тут двенадцать!

— А должно быть одиннадцать. Или десять. Давай!

— Не могу! Я уже не вижу.

— Так разуй глаза! Режь!

Щелк! И — Господи, Господи, помоги! Щелк!

— Все! Молодец. А теперь живо в буфет. Минералки там возьми, кофе. Заварное с кремом.

От облегчения слабеют колени. Выдыхаю так, что кажется: случись поблизости воздушный шар, надул бы с первой попытки. Предлагаю на радостях:

— Может, сначала прибрать?

— Живо, я сказал! — Рука-клешня цепляет за шею, тащит за собой. Выходим почти бегом. Уже в коридоре вспоминаю:

— А дверь?

— Да что дверь?

Михал Палыч вжимается в стенку за поворотом. И меня вжимает, за компанию. Вдруг — бах-барабах! Выглядываю — дверь на полу, рядом ошметки штукатурки. Лаборант Сашка таращится из кабинета напротив. Увидев меня, улыбается понимающе, изображает лицом: «Се ля ви, старик» — и уходит к себе.

— Вот стол — да, жалко, — как ни в чем не бывало заканчивает шеф. — Не напасешься на вас.

— Так вы… Так вы там… Серьезно? — бормочу, а у самого губы дрожат.

— Не ной. Не так уж серьезно. Там таймер на десять секунд. — И вдруг — о, чудо! — кажется, начинает оправдываться: — А как с вами еще? Привыкаете ведь, расслабляетесь…

— А если бы… — Глотаю комок размером с кулак. — Ну… Не успели?

— Ну… Даже не знаю, — изрекает шеф и чешет подбородок трехпалой лапой.

Пора привыкнуть, говорю я себе, третий месяц пошел, так что пора привыкнуть.

И — не могу.


В первый раз я увидел будущего шефа весной на экзаменах. Он сидел за столом между семинаристом и поточным лектором. Этих двух я знал, потому что время от времени (чаще не получалось) появлялся на лекциях и семинарах, а вот могучий старикан в черном костюме, похожий на огромного сыча, заставил меня поволноваться. Он молчал всю дорогу, пока я отвечал билет, и не задал ни одного дополнительного вопроса, только выстукивал по столу дробь, в которой словно бы чего-то не хватало, и зыркал из-под бровей так, что думалось невольно: «Ну все, приятель, вот и кончилась твоя пятерочная полоса». Однако обошлось.

Через полчаса он отловил меня в коридоре по дороге в буфет. Предложил отойти в сторонку, взял за пуговицу и представился:

— Меня зовут Михаил Павлович. Для краткости — Михал Палыч. За глаза — Трехпалыч, вот из-за этого… — Махнул перед лицом своей клешней. — Кстати, я не обижаюсь.

— Очень приятно, — пробормотал я, слегка ошеломленный его откровенностью.

— Да… — Он сунул в рот папиросу, пожевал, не зажигая, и спрятал в кулак. — Касательно экзамена. Вы сколько вопросов выучили? Только честно.

— Честно? — Я пожал плечами. — Ну, половину.

— А еще честнее? — Карие глаза прищурились требовательно.

— Два, — неожиданно признался я. — Один из первой половины и один из второй.

— Два из шестидесяти четырех… — пробормотал он и снова пожевал папиросу.

— А что?

— Отвечали чересчур уверенно. Особенно про Гауссиан — преподаватель еще вопрос задать не успел.

— Допустим, — ощетинился я. — И что теперь? Переэкзаменовка?

— Да нет, зачем же. Вы, кажется, в буфет шли?

— Ага.

— А почему в этот? На седьмом этаже ведь ближе.

— Да, но там сейчас убирают, — ляпнул я.

— Так вы поднимались на седьмой? Я вздохнул.

— Вообще-то нет.

— Понятно. А что у вас в пакете? Ну-ка, живо!

Я, признаться, спасовал перед такой бесцеремонностью. Послушно развел в стороны полиэтиленовые ручки. В пакете не было ничего, кроме зачетки и зонтика.

Михал Палыч кивнул и спросил невпопад:

— А чем вы вообще планировали заниматься после университета? Вот это «планировали» меня сразу насторожило. Я не ответил. Во-первых, не знал как; во-вторых, просто не успел.

— Хотя зачем ждать? — продолжил мысль без пяти минут мой шеф. — У вас ведь каникулы сейчас начнутся. Хотите подработать? Денег много не обещаю, вы же пока по совместительству, зато скучно не будет. Опять же столовая у нас хорошая, недорогая. График работы — гибче некуда. Что еще…

Он много чего еще говорил, этот странный могучий старикан, а я смотрел на него, как мышонок на сыча, иногда даже кивал, только в конце решительно тряхнул головой и спросил:

— Постойте! Почему вы так уверены, что я соглашусь?

Михал Палыч ничего не сказал. Но зыркнул так, что пропала охота переспрашивать.


— Бери чистый лист. Пиши. По центру — два икса, римское двадцать. Дальше с красной строки. В толпе гостей пустое место, вокруг прозрачная стена. Тоска в груди. И взгляд на кресло, где миг назад была она. Написал?

— Сейчас, секунду… Написал. Это стихи, да? — сообразил я.

— Гений! — вздохнул шеф. — Напомни потом, чтобы поднял тебе зарплату. Ты что, все в одну строку записал?

— Ну да. Вы же не предупредили…

— Ладно. Бросай листок в корзину, бери чистый. Пиши с начала. Римское двадцать. Дальше… Каждый раз, когда я делаю паузу, начинай с красной строки и с заглавной буквы. Понятно?

Я кивнул.

Михал Палыч отвернулся к окну, закурил и продолжил диктовку.

В толпе гостей пустое место, Вокруг прозрачная стена. Тоска в груди. И взгляд на кресло, Где миг назад была она. Ушел в себя, вернусь едва ли, Засим адью, прощайте, vale.

— Вале — тоже с большой буквы? — уточнил я.

— Нет, с маленькой. С маленькой латинской буквы. Или ты уже написал?

— Нет-нет, — поспешил откреститься я, добавив про себя: «Слава Богу!»

— Тогда пиши дальше.

Но выход в свет есть выход в свет, Итра-ла-ла-ла-ла лорнет…

— Тра-ла-ла-ла-ла? — на всякий случай переспросил я.

— И тра-ла-ла-ла-ла лорнет, — терпеливо повторил шеф. — И прекрати меня перебивать. Пиши.

Блеснул насмешливо, игриво: «Eugene, вы где? Вернитесь к нам!» Вздохнул: «Оставьте! Что я вам?», Однако отвечал учтиво: «Я здесь, мадам, у ваших ног». Но эта встреча… Что за рок!

— Записал… Хорошо, тогда пиши дальше. Отступи немного. По центру — римское двадцать один. И с красной строки.

Казалось, все давно остыло…

Михал Палыч продиктовал еще одиннадцать строчек и замолчал — до того внезапно, что я спросил на свою голову:

— А дальше?

— Дальше сам.

— Опять двадцать пять! Что сам-то?

Он раздавил папиросу в пепельнице и закурил новую. Глубоко затянулся и с наслаждением выпустил целое облако ядовитого дыма.

— Так. Бери чистый лист. Пиши.

— А на компьютере, я извиняюсь, нельзя?

— Нет. Помнишь анекдот про миллион обезьян за пишущими машинками?

— Это про «Войну и мир»? Ну.

— Не нукай! Брехня это. Только от руки. Моторная функция, связь с мозгом.

— Не понял.

— Ты и не должен. Пиши. По центру — римское двадцать. С красной строки. В толпе гостей…

Передний край сиденья впивался в бедра. Кто только выпускает такие стулья? И табак Трехпалыча сегодня вонюч как сорок тысяч раздавленных клопов. Хоть плачь. Садист! Садист, палач и инквизитор! Нет, не так. И инквизитор, и палач.

Сам не знаю, зачем я записал это на листке, когда шеф в очередной раз закончил свой диктант.

— И всякий сам себе, хоть плачь, и инквизитор, и палач, — промурлыкал Михал Палыч, который, оказывается, уже минуту стоял за моим плечом. — Ну вот, можешь же.

— Тра-ла-ла-ла-ла, — пробормотал я.

— Что?

— Нина Воронская — кто это?

— Долго объяснять, — поморщился шеф. — Зачем тебе?

— Это ведь она была вместо «тра-ла-ла-ла-ла»? Убейте меня, если я знаю, кто это, но там точно было: «И Нины Воронской лорнет блеснул насмешливо, игриво», да? Скажите, да?

— Да, да. — Он взмахнул трехпалой лапой. — Или нет. Это же только вероятности… Ты не отвлекайся, пиши дальше.

— Что дальше? Что дальше-то? Вы этого хотите? Этого? — Я почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы жгучей и какой-то детской обиды. А может, дело было в табачном дыме. — И перестаньте пыхтеть мне в лицо, вы… вы…

Буквы подпрыгивали на месте, строчки наплывали друг на друга, но рука, как ни странно, писала. И остановилась не раньше, чем вывела внизу страницы: «Как сердце бешено стучит при виде чувственных ланит», потом перевернула листок, поставила в центре XXV и закончила чем-то совсем уж хрестоматийным: «Ужель та самая Татьяна».

— Тихо, тихо, тихо! — пробормотал Трехпалыч и потянул у меня из-под носа листок. — Достаточно. Что там получилось?

Первым, кого я встретил, выйдя от шефа, был лаборант Сашка. Он стоял в дверном проеме и протирал какую-то колбу концом перекинутого через плечо полотенца, похожий на скучающего бармена. При виде меня оживился, спросил участливо:

— Что, Пушкиным пытал?

— Ну!

— И докуда дошел?

— До ланит. Кивнул одобрительно.

— До ланит — хорошо. Многие на палаче ломаются. Я смерил его взглядом, злой как тысяча чертей.

— И что там по расписанию дальше? За звездами падающими наблюдать? Или искать ржавую иголку в Марианской впадине?

— Дальше не знаю, — развел руками Сашка. — После Пушкина индивидуальная программа. Но скучно не будет, поверь.

— Да я уж понял.

Действительно понял еще в июне, когда впервые прочел на латунной табличке у входа лаконичную надпись «ИИ» и спросил у Михал Палыча, который вышел меня встретить, что она означает.

— То есть первая «И» — «институт», — предположил я. — А вторая?

— А сам не догадываешься? — усмехнулся шеф, который в одностороннем порядке перешел на ты, стоило нам переступить порог здания.

Я задумался ненадолго.

И — догадался.


Этим утром шеф был особенно мил. Поздоровался первым и дважды пошутил, причем оба раза удачно. В общем, и простой человек с улицы сообразил бы: грядет что-то, ой грядет, а уж любой сотрудник нашего больного на первую букву НИИ — и подавно. Так оно и случилось.

— Вот, — сказал Трехпалыч и поставил на стол бочонок — сорок сантиметров в высоту, двадцать в диаметре. Он был серый, но какой-то неоднородно-серый. Из курса детсадовской лепки я знал, что добиться такого эффекта можно, смешав разноцветные бруски пластилина в один комок. Кстати, на вид бочонок казался пластилиновым, хотя, скорее всего, был изготовлен из более прочного и эластичного материала. В крышке бочонка я насчитал двенадцать дырочек. Словом, если вы когда-нибудь коллекционировали каучуковые солонки, шефу удалось раздобыть довольно крупный экземпляр.

В расположении дырочек на крышке мнилось что-то гипнотическое. Каждая была диаметром с кончик мизинца. Или чуть меньше. Мне захотелось проверить.

— А можно… Ой! — сказал я, когда похожая на клешню лапа шлепнула меня по запястью.

— Руки под стол! — рявкнул Михал Палыч. Но я и сам уже пожалел о своем порыве.

Из дырочки, в которую я чуть было не сунул палец, показалось что-то желтоватое, напоминающее сдвоенную трубочку для коктейля, только потоньше и со срезанным наискось концом. Показалось и исчезло, показалось и исчезло, как будто дважды кольнуло воздух.

— И вообще держись-ка ты подальше. — Шеф за края стянул дырявую крышку, потом медленно уложил бочонок на бок и легонько постучал по дну. — Ну давай выбирайся, красавица.

Прошла секунда, другая — и из бочонка на стол выбралось нечто.

Бабочка — не бабочка, стрекоза — не стрекоза, гадал я. Глаза у странного существа были точно стрекозиные — круглые, блестящие, симметрично торчащие по бокам головы, а вот туловище-веретено и белые, с отливом в голубизну, крылышки достались ему явно от бабочки. Были, правда, еще какие-то надкрылки цвета спелого каштана, которые начинались на затылке и спускались до середины туловища.

— Кто… — начал я и не договорил.

Бабочка-стрекоза развернулась ко мне — вероятно, среагировала на голос — и взметнула туловище вверх, одновременно расправив крылья. Она держалась почти вертикально, опираясь на верхние лапки, которые оказались гораздо длиннее и мощнее остальных. И хоть росту в ней было от силы сантиметров десять, это зрелище показалось мне одновременно грозным и величественным. Богомол — не богомол, мысленно присовокупил я и все-таки повторил вопрос, правда, вполголоса:

— Кто это?

— Знал бы, зачем бы тебя звал? — резонно заметил шеф.

Я кивнул — давно пора привыкнуть — и осторожно заглянул в бочонок, однако ничего, напоминающего сдвоенную трубочку для коктейля, внутри не обнаружил. Строго говоря, бочонок был пуст.

— Откуда это?

И вдруг — хлоп! — как детская забава, как свисток с бумажным языком на конце, изо рта у существа выскочила желтая молния. Выскочила сантиметров на сорок и моментально втянулась обратно. Я еле успел убрать локоть.

— Держись подальше, — напомнил шеф.

— Что это, язык? — спросил я, отодвигаясь на безопасное расстояние.

— Нет, язык выше. Что-то вроде полых трубок, между ними — перемычки.

— Рельсы, рельсы, шпалы, шпалы, — пробормотал я.

— Похоже.

— Но как они умещаются у нее внутри? Трехпалыч пожал плечами.

— Пока непонятно. Пневматика какая-нибудь. Или гидравлика. Видишь, они и сейчас немного торчат.

— Точно! — Концы трубочек-рельсов выпирали изо рта, как не по размеру подобранная вставная челюсть. — Погодите-ка, а это…

— Только близко не наклоняйся, еще стрельнет! Глаза береги.

Но мне было уже не до рельсов-трубочек, выстреливающих изо рта, даже не до собственных глаз.

— Это ведь не надкрылки, да? — прошептал я. — Это… Там, по кругу, это же… волосы, да?

— Да, да.

— Но ведь… Откуда это? — повторил я. — Хотя бы с какой планеты?

— С нашей планеты, с нашей, расслабься. Отловлено в Битцевском парке.

— Оно летает?

— Пока нет. Видишь же, крылышки еще маленькие.

— А чем питается?

— Насколько мы успели заметить — ничем.

— Но как же…

— Сам в недоумении, — отрезал шеф.

Я открыл рот, готовый задать еще десяток дурацких вопросов и получить десяток соответствующих ответов.

И — промолчал.


— Ну что, никаких проблесков?

Я замешкался в поисках остроумного ответа и, ничего не надумав, вздохнул.

— Напомни потом, чтобы вычеркнул тебя из премиальных списков. Иждивенец. Ладно, включай камеру. — Шеф провел клешней по голове, приглаживая волосы, и заглянул в объектив: — Эксперимент номер… Какой там?

— Сорок седьмой.

— Эксперимент номер сорок семь. Изменение объема. Давай стеклянный шар.

— Прозрачный?

— Да. И подставку на минус четыре.

— Маловата, — проворчал я.

— Нормально. Ты же видишь, она в силу входит.

«Я вам не проблесковый маячок. Вот как надо было ответить!» — запоздало сообразил я. К сожалению, развитая интуиция имеет мало общего со скоростью реагирования. Впрочем, где она — развитая? На кого меня старого кинула?

Я поместил в центр стола подставку — стеклянный диск на трех изогнутых ножках, посередине — круглое отверстие. Сверху положил шарик. Он погрузился в отверстие на треть.

— Давай, давай, давай…

Михал Палыч похлопал по дну бочонка, и существо, которое я всю последнюю неделю называл про себя не иначе как Мучительница, предстало перед нами. Сверкнуло глазищами на шефа, на меня, затем уставилось на стеклянный шар. Я начал отсчет: «и раз, и два, и три…» А когда уже на «четы…» мелькнула желтая молния, закончил: «…ре». Хорошо хоть ждать не пришлось.

Рукой в защитной перчатке я снял шар с подставки и зажал между лапками штангенциркуля. Покачал головой.

— Вообще не в ту сторону. Плюс полтора. Шеф посмотрел с тоской.

— А предсказать не мог?

— Нет. — Я скрипнул зубами. — Хотите я вам землетрясение в Токио предскажу?

Михал Палыч немного оживился.

— А оно будет?

Я мысленно досчитал до десяти.

— Когда-нибудь. Не сегодня.

В том-то и беда. Я совершенно не мог сказать, какой фокус выкинет Мучительница через секунду. Она была закрыта от меня, и я даже не понимал чем. Серость какая-то, бесформенная серость. Без единого проблеска.

Следующая фраза Трехпалыча и то лучше поддавалась прогнозированию. Хотя я никогда раньше не видел, чтобы он с кем-нибудь сюсюкал. Со мной так точно.

— Ничего-ничего. Сейчас наша красавица постарается… Сильносильно постарается, правда? А ты чего встал? Клади шар.

Я положил шар на подставку. Теперь он на три четверти торчал из отверстия. Но это продолжалось недолго.

Под мое заунывное «…и тридцать девять» желтая молния накрыла цель, и шарик с дробным стуком ударился о столешницу.

Михал Палыч подпрыгнул на месте от восторга.

— Пять миллиметров! — ликовал он. — А то и шесть! Я же говорил, она входит в силу! Ух ты, моя красавица!

Пожалуй, он расцеловал бы Мучительницу, если бы не риск остаться на всю жизнь с заячьей губой. Или сменить цвет глаз. А то и форму носа.

Я выудил шарик из отверстия в подставке и внимательно рассмотрел на фоне окна. На гладкой поверхности не было ни трещины, только в сердцевине, прежде прозрачной, переливалась тонкая цветная паутинка.

— Смотрите, там как будто радуга, — сказал я.

— Отлично. — Не думаю, что шеф меня расслышал. — Сделай крупный план, отметь в журнале и приготовь все для следующего эксперимента. Кстати, который там?

— Не помню.

— Не ври!

— Сорок восьмой, — буркнул я.

— Эксперимент номер сорок восемь, — объявил он в камеру. — Изменение цвета. Или формы. Достань два кубика.

— Дерево или пластик?

— Пластик. Сиреневый и… зеленый.

— Она не любит зеленый.

— Она не любит зануд.

— Тогда сами доставайте, — огрызнулся я. — Или Сашку позовите. Он лаборант, ему…

Седая бровь саркастически изогнулась.

— А ты чем лучше?

«Действительно, — подумал я, — чем? Если все, на что я способен, это считать секунды, взвешивать граммы и отмеривать миллиметры. Получается, ничем».

И — подчинился.


Эксперимент по превращению цветных кубиков в какие-то серые обмылки с закругленными краями утомил меня. Я напомнил шефу, что следующий номер сорок девять, и отпросился на полчасика — подышать. Михал Палыч отпустил меня с легким сердцем, обозвав всего лишь ренегатом. Думаю, он не скучал по мне. Пирамидки, кубики и шарики заняли внимание шефа целиком. Он даже не курил с утра. То есть пару раз, забывшись, вытаскивал из кармана мятую пачку, но, поглядев с умилением на свою новую любимицу, убирал обратно.

Я спустился во внутренний дворик института. Скамеек тут не было, и я уселся на бордюр, опоясывающий клумбу, благо кто-то из моих предшественников оставил на камне сложенную вчетверо газету.

Не знаю, бордюр ли сыграл свою роль или душный запах цветущих петуний, но в какой-то момент я сказал себе: «Стоп! Это уже было». Редкий случай, когда меня посетило не привычное, как я это называю, «воспоминание о грядущем», а нормальное человеческое дежа вю. Потому что это действительно было — и бордюр, и клумба за спиной, правда не с петуниями, а с тюльпанами. Весь город был красным от тюльпанов, тем жарким апрелем подоспевших ко Дню космонавтики.

Мы сидели втроем, подложив под себя ранцы: я, Мишка Дуренков и Максим Широбоков. Уроки уже кончились, а домой пока не хотелось.

— А давайте играть в машины, — предложил Максим, и они с Мишкой стали на ходу выдумывать правила.

Мишка говорил, что надо назвать марку машины, которая проедет по улице, а Максим настаивал, что достаточно угадать цвет.

Припекало. Я запрокинул голову, подставляя лицо солнечным лучам, и увидел в блуждающем сиянии под веками красные «Жигули».

— Красные «Жигули», — сказал я.

— «Москвич», — включился в игру Мишка. — Все равно какого цвета.

— Автобус, — сказал Максим и зачем-то уточнил: — Желтый. — Как будто были другие варианты.

Выиграли красные «Жигули».

— Давайте еще раз, — загорелся Мишка. — «Волга». Такси. С шашечками.

— Автобус. Желтый, — упорствовал Максим.

— «Волга», — согласился я, зажмурившись, — только без шашечек. Белая. — Потом зажмурился еще раз и назвал номер.

— Как ты это делаешь? — спросил Мишка полминуты спустя, провожая взглядом белую «Волгу».

Я пожал плечами и улыбнулся. Меня забавляли выражения лиц моих школьных приятелей.

После этого наступило затишье. За несколько минут мимо нас не проехало ни одной машины. За это время Мишка успел раз пять поменять свой прогноз, зато Максим с его автобусом был непоколебим, как скала.

— А ты чего молчишь? — дернул меня за рукав Дуренков.

Я вздохнул и зажмурился. Потом еще раз зажмурился. И еще раз — изо всех сил. В голове зашумело, за ушами что-то щелкнуло, но это ничего не изменило.

— «Чайка», — сказал я.

Мишка только присвистнул, а Максим уверенно сказал:

— Врешь!

«Чаек» в городе не было отродясь. Только несколько штук на полке в «Детском мире», но и они оставались маняще-недосягаемыми. Одиннадцать рублей двадцать копеек!

Еще пару минут я мужественно сносил глумливые нападки, а потом по центру проезжей части, прямо по разделительной полосе в сопровождении восьми мотоциклистов промчалась Она. Совсем такая же, как в «Детском мире»: черная и сверкающая, только в масштабе сорок три к одному.

На День космонавтики городские власти пригласили Алексея Леонова.

Мы надолго замолчали. Машин на улице снова стало много, но поиграть больше никто не предлагал. Только когда мимо проехала поливалка, Максим сказал:

— Смотри, смотри, радуга!

— Ого! — вторил ему Мишка. — Двойная!

Я тоже посмотрел в ту сторону, но увидел только мокрый асфальт и пыльный бок цистерны. А еще какое-то серое марево, на котором у меня никак не получалось сосредоточить взгляд.

Потом было много чего еще. Фокусы с монеткой, цитирование таблиц Брадиса у доски и угадывание телефонного номера за поцелуй. Я учился, выражаясь языком Трехпалыча, входил в силу — точь-в-точь как наша подопечная, которой еще неделю назад требовалось пять-шесть касаний, чтобы ужать стеклянный шарик хотя бы на миллиметр. Но никогда больше я не видел радуги. Вплоть до сегодняшнего утра.

Каждому свое, подумал я. Кто-то умеет решать сложные уравнения, кто-то просто угадывает ответ. А кто-то, возможно, видит за иксами и игреками линию удивительной красоты. Каждому свое.

Я, например, могу, не вставая с газеты, прочесть все заголовки. Только зачем? Они и так не сильно меняются от выпуска к выпуску. Кто-то кого-то посетил с официальным визитом. Кто-то где-то что-то разбомбил, и его за это мягко пожурили. Кто-то призвал своих политических сторонников в едином порыве выйти на марш протеста, а потом подумал-подумал и улетел на недельку на Корфу. Нет-нет, мой метод чтения газет, пожалуй, самый правильный. Разве что на последней странице… Так. В Манеже прошла выставка художника… Последний российский блокбастер набрал в прокате… В преддверии нового учебного года… В Битцевском парке обнаружен очередной «дворец»… Стоп!

Я все-таки поднялся с бордюра и развернул газетный лист. Пытался читать последовательно, но взгляд заметался по строчкам. Так-так… Пенсионер-энтузиаст… Наутро на месте скворечника… Уже третий случай за последние… Личность неизвестного мастера до сих пор… Мы надеемся…

— Угу, надейтесь, — пробормотал я и посмотрел на окна четвертого этажа. Потом снова на газету.

Внизу статьи была фотография: висящий на ветке березы дворец с островерхой конической крышей, четырьмя башенками по углам, крошечными колоннами у входа и арочными окошками. Как настоящий, только в масштабе один к тысяче. Хорошо, что фото черно-белое, подумал я. Иначе я бы не разглядел. Это как радуга. Как серое марево, на которое неуютно смотреть. Как обрывки снов, детских сказок и чего-то еще. «Личность неизвестного мастера», — прочел я еще раз и усмехнулся. Я знал одного мастера, для которого форма, цвет и размер предмета не имеют значения. Не самого создателя дворца, конечно, но кого-то из его младших родственников.

Я свернул газету в трубку и, зажав ее в кулаке на манер эстафетной палочки, бросился к лестнице. Взбежал на четвертый этаж, ворвался в кабинет шефа и, присев на корточки перед столом, чтобы оказаться вровень с круглыми блестящими глазищами, выпалил три слова. Хотите узнать какие?

— Здравствуй, добрая фея!

Видели бы вы, как она заулыбалась. Волшебная палочка выскочила чуть не на полметра.

Михал Палыч постоял немного, изображая дуплистый дуб, потом громко щелкнул челюстью, покачал головой и показал мне один из трех пальцев на правой руке. Большой.

— Давай, давай, давай, — ласково прошептал я и постучал по столешнице снизу.

Мучительница быстро-быстро замахала крылышками.

И — взлетела.