"Мозаичная ловушка" - читать интересную книгу автора (Габбер Холли)

Глава 4

Ларри не любил вспоминать свое детство, хотя оно было не просто безоблачным, но и на редкость благополучным. Он не мог избавиться от навязчивой ассоциации: первые двенадцать лет жизни он провел словно в преддверии прихода гостей. В такой день ребенка обычно отмывают до блеска, наряжают, причесывают и строго-настрого велят вести себя прилично, не объедаться сладостями, никому не надоедать своими глупостями и – не приведи бог! – не испачкать новенький костюмчик. Только другие дети пребывают в таком заторможенно-зажатом состоянии несколько часов в году, а он пребывал постоянно – во всяком случае, так ему казалось по прошествии лет. У него осталось мало воспоминаний о событиях, которыми так богата жизнь мальчишек, – школьных каверзах, обдирании коленок о кору деревьев, пожирании в летнюю пору малосъедобных, но очень привлекательных продуктов. В его обрывочных воспоминаниях не было тепла, запахов, глубины, они казались плоскими, как любительские фотоснимки. На уровне ощущений он теперь воспринимал ту пору как нечто гладкое, прохладное и скользкое – похожее на натертый паркет в их роскошной квартире того времени или чуть затемненное зеркало.

Его мама Памела – бесподобная, роскошная, ослепительная, отдаленно напоминающая Марлен Дитрих, только еще острее и тоньше, на протяжении двух с половиной десятков лет считалась одной из лучших оперных примадонн. Счастливая обладательница чистейшего сопрано, Памела за эти годы успела спеть Леонору в «Фиделио», Маргариту в «Фаусте», Лиу в «Турандот» – эти партии она считала самыми значительными вехами своего творческого пути, но были и десятки других, которые по гамбургскому счету не шли в зачет. Мама разъезжала по всему миру: востребованная, модная и усердная. Именно за усердие и безотказность ей охотно прощали слегка завышенное самомнение. Мама всегда была слепяще яркой, дивно пахнущей, громогласной, чуть-чуть неземной и довольно-таки чужой.

Ларри исполнилось всего восемь месяцев, когда тридцатипятилетняя Памела решила, что с лихвой выполнила материнский долг на уровне кормлений и купаний, и пригласила собственную старшую сест–ру Мег – старую деву и классическую неудачницу во всех своих начинаниях – в качестве то ли бесплатной няни, то ли оплачиваемой фрейлины-приживалки. Сама же она вновь с головой окунулась в сума–сшедший мир репетиций, выступлений во всех крупных оперных театрах и бесконечных студийных записей. Последующие десять лет Ларри в основном воспитывала поселившаяся в их доме родная тетка – женщина насколько беззлобная и безвредная, настолько же и бесполезная: до полной никчемности. Точнее сказать, она просто за ним присматривала и постоянно неслышно присутствовала где-то поблизости, а по части воспитания предоставляла Ларри самому себе. Но поскольку он всегда был мальчиком смирным, старательным и здравомыслящим, воспитал он себя довольно неплохо, причем по очень незамысловатой системе: он просто каждый день обкладывался самыми разными книгами, взятыми из родительской библиотеки, и с упоением читал.

Когда в его комнату робко заглядывала тетушка и сообщала, что ужин на столе, Ларри охотно делал небольшой перерыв. Их постоянная кухарка Таша, сумрачная женщина, парадоксальным (для кухарки) образом ненавидевшая болтовню и сплетни, готовила просто восхитительно, а к хорошенькому Ларри питала явную слабость. Если он заболевал – что случалось с ним частенько, – она немедленно принималась за изготовление специального «больного обеда», как называл его сам Ларри: он состоял из порции нежнейшего бульона (подаваемого в чашке, на которой был нарисован веселый кролик в шляпе на одно ухо и залатанных штанах), белого куриного мяса, порезанного тонкими ломтиками, и дивного десерта – сладкого пюре из натертых яблок и бананов.

Насладившись Ташиной стряпней, Ларри ускользал к себе в комнату, дабы вновь углубиться в чтение – уже до самого сна. К счастью, тетушка Мег не осмеливалась перечить ему, говорить, что читать лежа вредно, а обсуждать с ним выбор литературы не могла в силу собственной некомпетентности. Поэтому Ларри к десяти годам проштудировал всего Шекспира, изучил совсем не детские сказки «Тысячи и одной ночи», с пятого на десятое просмотрел пьесы Теннесси Уильямса и биографические романы Стефана Цвейга, а также внимательно исследовал роскошно изданные альбомы репродукций великих картин: обнаженные женщины Рембранд–та произвели на него сильнейшее впечатление.

Постоянное отсутствие родителей Ларри считал нормой – как и то, что отец отдален от него еще больше, чем мама. Пусть мама непрестанно моталась по миру, зато каждый ее приезд домой можно было сравнить с визитом Санта-Клауса. Появление Памелы сопровождалось нестерпимым блеском, шумом, визгом, на обласканного и обцелованного с головы до пяток ангелочка Ларри проливался золотой дождь красиво упакованных подарков. Потом мама исчезала, а он еще несколько дней испытывал странное ощущение похмельной усталости. Отец же никогда не суетился и никогда не выглядел взволнованным или хотя бы взбудораженным каким-либо событием. Он был старше матери на четырнадцать лет и почти на голову ниже ее. Морис Лэнгстон считался знаменитейшим в оперных кругах импресарио – он мог договориться с любой знаменитостью, разрешить любые финансовые затруднения и организовать благотворительный рождественский концерт любого уровня: если нужно, то с участием коронованных особ (среди зрителей, разумеется). Он спокойно угождал, быстро вникал в проблемы, безропотно потакал капризам пышногрудых примадонн – но для сближения с собственным ребенком у него категорически не хватало времени. Морис Лэнгстон занимался исключительно его материальным обеспечением. На высшем уровне.

Справедливости ради следовало отметить: возникни у сына какие-либо сложности с учебой или поведением, родители, несомненно, спохватились бы. Но поводов для беспокойства у них попросту не было: тихий Ларри учился не блестяще, но очень ровно и прилежно, а его излишним замкнутости и скрытности никто не придавал особого значения – в конце концов у себя, за закрытыми дверями, Памела и Морис тоже предпочитали довольно уединенный образ жизни и ненавидели гостей, а широкий круг их общения вне дома был обусловлен исключительно профессиональными интересами.

У Ларри не водилось ни друзей, ни врагов, он предпочитал одиночество шумным забавам и очень рано сделал для себя вывод, что он не такой, как другие дети, – ему не о чем с ними разговаривать и неинтересно с ними играть. В глубине души он, как и все мальчишки, часто представлял себя неуязвимым супергероем или хитроумным суперагентом. Но у него не возникало желания немедленно претворить свои фантазии в детскую псевдореальность: подняв крик на весь дом, забравшись в такое место, куда залезать не следовало, разбив что-нибудь дорогостоящее или вымазавшись в грязи. Куда увлекательнее было расслабленно валяться на пушистом ковре и переживать воображаемые невероятные приключения, ничего для этого не предпринимая. Воображение позволяло осуществить геройскую миссию с куда большим размахом, чем если бы он, спрятавшись за примитивно-реальной спинкой кресла, ждал нападения врага из-за примитивно-реальной дверцы шкафа с игрушечным пистолетом в руках. Его ровесники играли именно так (причем друг с другом), но Ларри это было неинтересно. Он предпочитал другое пространство для игр – доступное лишь ему одному, зато красочное и безграничное.

Чем старше становился Ларри, тем больше обнаруживалось его внешнее сходство с матерью – он делался таким же длинным, тонким, остроносым, со впалыми щеками и томными бархатисто-серыми глазами. Он даже улыбался так же: медленно, словно нехотя, даря свою неторопливую улыбку, как дивный дар. Ларри совсем не походил на отца – коротконогого тяжеловесного толстяка, лысину которого украшал венчик жиденьких кудрей. Ни тогда, ни потом Ларри не испытывал к нему никаких эмоций, а впоследствии много раз серьезно обдумывал вопрос, его ли это отец. В молодости мама была так хороша, так блистательна – настоящая вамп. Она запросто могла согрешить с каким-нибудь женственно воло–оким виолончелистом или яростно-порывистым, мефистофелеобразным дирижером. Кто бы упрекнул ее за это? Только не родной сын. Но Лэнгстон-старший вполне устраивал Ларри в качестве богатого и трезвомыслящего родителя. Умница мама, что бы там себе ни позволяла в давно минувшие годы, в конечном итоге сделала правильный выбор.

Между тем Памела, перешагнувшая сорокапятилетний рубеж, начала потихоньку сбавлять обороты. У нее возникли какие-то проблемы с позвоночником, она делала бесконечные массажи и уже старалась больше времени проводить дома. Разумеется, она не отказалась одним махом от прежнего образа жизни – то была всего лишь наметившаяся тенденция, но теперь, коль скоро у нее появилось свободное время, она старалась по возможности сблизиться с неожиданно повзрослевшим сыном и побольше с ним общаться. Почти невидимая тетушка стала еще незаметнее, а Памела принялась вести с Ларри долгие беседы о высоком искусстве и своем месте на оперной сцене. Порой ее одолевали приступы депрессии, она начинала плакать, часами довольно скверно бренчала на рояле, говорила, что ее время уходит, и ждала от сына жалости и участия. В душе он действительно безумно, до слез и сердечной боли жалел отцветающую маму, но не знал, как вести себя в подобных ситуациях, и предпочитал молча уходить в свою комнату.

– Боже мой, – изрекала тогда Памела, припудривая перед зеркалом покрасневший нос и глубоко дыша, чтобы насытить кислородом легкие, – такой красивый мальчик, но совершенно бесчувственный. Скольких женщин он погубит, боже мой…

Затем она вновь веселела, вновь призывала сына и принималась разглагольствовать о своих коллегах, о том, кто идет от восприятия музыки к пониманию драматизма создаваемого образа, а кто наоборот. Она охотно откровенничала, часто рассказывала одни и те же приключившиеся с ней истории, только Ларри слушал невнимательно. В память врезались лишь две мамины сентенции.

– Понимаешь, мой ангел, – говорила Памела, положив одну точеную ножку на другую и любуясь собственными шелковыми домашними брючками, – на высокую ноту надо прыгать сверху, как на болотную кочку. Ап – прыгнул – и попал. А не попал, так ты в болоте. Категорически нельзя заползать на нее снизу, словно ты на автомобиле медленно и опасливо поднимаешься в гору. Только сверху. Ап – прыгнул – и попал.

Бесхитростные наставления Памела сопровождала негромкими вокальными иллюстрациями. Ларри терпеливо слушал, понимая, что по непонятным для себя причинам все-таки очень любит свою чужую маму.

– И еще запомни, милый, – продолжала она, – если у тебя заболело горло, пой. Поверь, это даже полезно. Ах, мой бедный, я знаю, у тебя совершенно нет слуха… Поэтому мы с папой никогда и не учили тебя музыке. Ну почему, а? Ты ведь так похож на меня, а слуха нет… Необъяснимо. Но все равно, если простудишься, пой, превозмогая боль! Только чтобы я не слышала этого безобразия. А вот если у тебя заболит горло от усталости – от долгого разговора, например, – тогда молчи, родной, молчи. Связки нельзя перетруждать. Хотя мне трудно представить, чтобы ты вступил в такой долгий разговор, какой способен сказаться на связках. Ты ведь у нас молчун, моя радость. А почему? Тоже необъяснимо…

Затем Памела вновь переходила на профессиональные темы, исполняла крошечные фрагменты арий из своего репертуара, предавалась воспоминаниям о заучивании самых сложных кусков, вставляла в речь красивые слова «тремоляция» и «пасситура», объясняла, как правильно дышать. Ларри смотрел ей в лицо и думал о чем-то постороннем. Конечно, мама все еще казалась ему богиней, но вникать в смысл ее божественных откровений и запоминать их было вовсе не обязательно.

Когда Ларри минуло одиннадцать, он однажды в несвойственной для себя лихой манере (все же порой ему хотелось походить на безмозглых, но феерически разудалых сверстников) понесся по лестнице, споткнулся, перелетел через несколько ступенек, приземлился на четыре конечности и с размаху ударился лицом о латунный завиток на перилах. Боли он не помнил – помнил только по-оперному громогласную мамину истерику, когда он, весь перемазанный кровью, торжественно появился перед ней, словно настоящий герой боевика, и бесконечный солоноватый вкус во рту, сначала даже нравившийся, но потом изрядно надоевший. Верхняя губа и кусочек кожи над ней были попросту разорваны. Он помнил, как трясущиеся, белые от ужаса мама и тетка везли его в больницу, как молодая симпатичная женщина-хирург, которой предстояло его зашивать, громко и четко повторяла, словно от падения у него вышибло мозги:

– Если тебе будет больно, не терпи! Ты понял меня? Не терпи! Скажи, и я сделаю еще один укол! Тебе не больно?

Он качал головой, мужественно глядя в ее красивые миндалевидные глаза и ощущая в глубине души прилив восхитительного чувства: счастья пополам с торжеством – пережитое приключение было тем настоящим, подлинным, чем можно будет гордиться еще очень долго.

Почти год мама таскала Ларри по врачам, которые проверяли его зубы, носоглотку и даже глаза (а вдруг от удара у него ухудшилось зрение?); обихаживала, как младенца, и даже старалась говорить в его присутствии шепотом, словно у кровати тяжелобольного. Оказалось, что ощущать себя мучеником очень приятно, и Ларри, поразмыслив, принялся методично создавать образ сдержанного, скупого на эмоции отрока, чья холодность обусловлена пережитыми страданиями. Страдальцам свойствен особый, притягательный шарм, который куда изящнее и утонченнее, нежели грубоватое обаяние сильного, но простого, как чупа-чупс, героя. Это Ларри понял даже в двенадцать лет – он никогда не был олухом и прочел много познавательной литературы. К тому же у него остался очень привлекательный шрамик на верхней губе. Ларри с обморочным замиранием сердца предвкушал, как к этому светлому рубцу прикоснется трепещущими нежными губками какая-нибудь хорошенькая девочка, и все более утверждался в решении и сейчас, и далее выступать в амплуа загадочного печального рыцаря.

Между тем Памела, посчитавшая, что Ларри дорос до понимания классической оперы, предприняла несколько попыток приобщить сына к искусству, коему отдавала всю себя без остатка. Все попытки оказались неудачными. Слушать записи отдельных арий из сокровищницы мирового оперного репертуара у себя в комнате Ларри еще соглашался, но осилить трехчасовое сидение в театре он не мог: по его собственным словам, от громкого пения его укачивало. «Мадам Баттерфляй» Пуччини он еще кое-как воспринял, но «Любовный напиток» Доницетти нагнал на него столь невыносимую слезную тоску, что Ларри после скандала с родителями и долгих взаимных обвинений все же выбил себе право никогда больше не посещать оперные спектакли. Впрочем, еще один, последний раз ему пришлось это сделать: мама пела в «Фальстафе», и Ларри скрепя сердце вновь согласился на эту пытку. Постановка оказалась авангардистской: вначале встрепенувшийся Ларри изумленно взирал на джинсы и драные свитера, в которые были облачены герои (где же привычные бархатные камзолы и длинные платья с кринолином?), потом некоторое время изучал гигантские декорации, выполненные в виде разнообразных деталей человеческих тел, потом еще чуть-чуть с интересом понаблюдал, как огромный бородатый детина-баритон то с жаром хватает его маму пониже талии, то с неистовой страстью отталкивает от себя; но затем все же скис, затосковал и, наконец, за–снул. После этого Памела оставила сына в покое.

Ларри исполнилось четырнадцать, и они с мамой в очередной раз отправились летом отдыхать в Европу. Памела и раньше периодически вывозила сына на разнообразные фешенебельные курорты: до сей поры понятие отдыха для Ларри неизменно ассоциировалось с жарой и шипением морской пены. Он обожал раскаленный до прозрачности песок, бирюзовую соленую воду и темную, прохладно-влажную, то и дело облизываемую волнами полосу у кромки прибоя. Именно здесь можно было собирать хорошенькие ракушки, и именно здесь, как нигде, ощущался резкий дурманящий аромат выброшенных на берег водорослей. Памела предпочитала загорать в шезлонге у бассейна с журналом и стаканом ананасового сока. Она доверяла лишь прирученным и хорошо выдрессированным стихиям – воде в ванне, ветру в кондиционере, пальмам в кадках. А для Ларри, который плавал и нырял, не ведая усталости, легко, будто дельфин, главное наслаждение заключалось именно в возможности раствориться в бескрайности волн или песка и вбирать их в себя каждым миллиметром кожи.

Эта поездка оказалась отличной от всех предыдущих. Мама потащила Ларри в маленькую страну в самом сердце Европы: здесь не было ни моря, ни океана, погода не радовала теплом, зато здешние красоты – старинные улочки с такими же старинными домами, повсеместные каменные, железные и мраморные изображения драконов (Памела даже напомнила Ларри одно из правил древних эпосов: убить дракона значило стать королем), чистейшая прозрачность озер и мягкие изгибы невысоких гор, казавшихся задремывающими от старости, – поражали воображение. В этих пейзажах удивительным образом сочетались колдовской дурман и домашняя бабушкина уютность.

В городской архитектуре правили бал лишь два цвета: белый и красный. Почти все дома, окружавшие центральную площадь столицы (здесь же находился вполне приличный отель, где обосновались Ларри и Памела), были алебастрово-белыми с двускатными красными черепичными крышами. Лишь изредка в эти светлые ряды, будившие в душе предрождествен–ское настроение и воспоминания о сказках Андерсена, вклинивались мрачноватые постройки из темно-бурого кирпича – цвет стен по насыщенности на несколько тонов превосходил цвет венчающих их крыш. Ларри, всегда неплохо рисовавший, сделал несколько набросков, сидя у окна: вроде бы передать общее настроение развернувшейся перед ним панорамы – столетнего памятника на площади, по-игрушечному аккуратных, почтительно отступивших от величественной скульптуры домиков и уступами уходящих ввысь малахитово-зеленых гор на заднем плане – ему вполне удалось.

Через несколько дней они с мамой отправились на экскурсию по огромному озеру, на берегах которого во времена оны, как сообщил гид, любили отдыхать венценосные особы. Когда они отплывали на многоместной свежевыкрашенной лодочке, чем-то напоминающей венецианскую гондолу, Ларри, рассеянно водивший глазами по берегу, обнаружил за хилыми деревьями дивную часовенку, купол которой – невероятно! – явственно напоминал Эйфелеву башню. К часовенке трогательно приткнулись несколько приземистых каменных построек с непременными черепичными крышами. На фоне бурых холмов их стены казались не просто белыми, но молочно-сахарными. Ларри судорожно пытался поймать за хвост какую-то невнятную мысль, скользившую где-то на задворках сознания, и вдруг понял. Ну конечно! Здания походили на шахматные фигуры! Часовенка – на гордого ферзя, строение рядом – на упрямую ладью, мелкие домики, рассыпанные по склонам холмов, – на покорных пешек. Только вот шахматная партия, разыгранная на берегу этого колдовского озера, никогда не будет доведена до конца. Ларри даже заулыбался от этой мысли.

Они отплывали все дальше; заходящее солнце подкрасило воздух и воду нежной розовостью, чудилось – это испарившийся за день пурпур тысяч черепичек теперь нисходит обратно и растворяется в приозерном пространстве.

– Ларри, – тормошила его мать, – о чем ты задумался?

– Так красиво… – пробормотал Ларри. – Посмотри на берег. Стены домов порозовели. Честное слово, они кажутся сладкими, как карамель.

– Да… – протянула Памела, придавая лицу одухотворенно-мечтательное выражение. – Дивная архитектура!

Прошла еще одна секунда, и вдруг Ларри все стало ясно. Он будет архитектором. Решено. Теперь понятно, почему он целыми днями не мог выкинуть из головы эти стены, крыши, жеманные окна, степенные двери, печальные печные трубы. Почему он пытался их зарисовать, превратить на бумаге в некое подобие сказочных дворцов или, напротив, модифицировать в каких-то футуристических чудовищ будущего. Почему раньше во всех книгах его в первую очередь интересовали описания зданий, в которых оказывались герои, и почему он с таким удовольствием рассматривал старинные гравюры с изображением пасторальных альпийских избушек или монументальных каменных замков. Он будет этим заниматься профессионально, потому что ему так хочется и потому что у него все получится.

Прошел год. Первое воскресенье июня оказалось солнечным и ветреным: во время традиционного общесемейного обеда Ларри, рассеянно ковырявший вилкой запеченный картофель, смотрел в окно, за которым неистовствовали смерчи и водопады из тополиного пуха, и вполуха слушал ни на секунду не замолкающую Памелу, с пулеметной скоростью рассказывающую мужу о предстоящей ей в ближайшие дни студийной записи то ли вокального цикла Шуберта, то ли оратории Генделя. Причем ее партнером станет какой-то знаменитый бас, который специально для этой записи прилетит на несколько дней то ли из Парижа, то ли из Берлина. Подразумевалось, что за столом идет обсуждение данной темы, то бишь беседа Памелы с Морисом, но ответных реплик отца Ларри не слышал – словесный поток Памелы мог запросто накрыть какие-нибудь Помпеи и даже быстрее, чем это в свое время сделала вулканическая лава.

– Ларри!

Он положил в рот еще один кусочек картофеля и потянулся к соуснику.

– Ларри!!!

Он встрепенулся:

– Что, мама?

– Ангел мой, ну почему ты постоянно витаешь в облаках? Почему ты никогда не принимаешь участия в разговоре, почему тебе все неинтересно?

– Интересно. Просто сейчас я ем.

– Разве во время еды обязательно полностью отключаться? Да ты и в другое время меня не слушаешь. Даже когда я говорю с тобой персонально, у тебя всегда отсутствующие глаза! А я никогда не знаю, о чем ты думаешь, потому что ты со мной не делишься! Так о чем я хотела тебя спросить?.. Ах да! Паскаль Дюри прилетает в четверг, а в субботу у нас намечается небольшой пикник. Там будет человек двадцать, не больше. Хочешь, ангелочек, к нам присоединиться? Вроде бы Дюри собирался привезти с собой дочку, а она твоя ровесница.

– Симпатичная? – осведомился Ларри с самым невозмутимым видом, продолжая жевать. Его отец хмыкнул и покосился на Памелу со снисходительно-довольной улыбкой, означавшей примерно следующее: мальчик-то стал совсем большой!

Она тоже улыбнулась:

– Не знаю, милый. Поезжай с нами, вот сам и увидишь.

Пятнадцатилетний Ларри вздохнул с видом основательно пожившего человека, безумно уставшего от суетливого бытия.

– Ладно, поеду…

Паскаль Дюри (все-таки он прибыл из Парижа) оказался неимоверно тучен, весел и изумительно подвижен для своей комплекции. Знакомясь с Ларри, он крепко пожал ему руку. Ладонь Ларри утонула в подушкообразной ладони толстяка. Затем извлек из-за своей необъятной спины миловидную кареглазую девочку и пробасил:

– Знакомьтесь, юноша: моя дочь и наследница Кароль! Я даже не сомневаюсь, что вы вольетесь в армию ее многочисленных поклонников: мало кому удается избежать этой участи. Но учтите, молодой человек, – тут Дюри погрозил похожим на сардельку пальцем, – никаких вольностей! Я очень строгий папаша и держу дочку в ежовых рукавицах!

После этих слов и он, и Кароль так безудержно и заразительно расхохотались, что принять последнюю фразу всерьез не смог бы никто. Кароль смеялась, за–прокинув голову, и Ларри мог при желании пересчитать все ее ровные зубки. Отсмеявшись, Кароль стрельнула в него игриво блеснувшими глазами, затем, будто маленькая девочка, взяла отца за руку и направилась знакомиться еще с кем-то. Ошарашенный Ларри сел на чужую корзину для пикника (корзина жалобно хрустнула) и стал смотреть на дивную парижанку.

Не в пример своему папаше, она была легонькая и стройная, но с уже вполне сложившимися формами. Чересчур короткие темно-каштановые волосы уравновешивались угольно-черными острыми ресницами – настолько длинными, что они отбрасывали тени на бархатистые щеки. Она походила на игривого чертенка (она и выпрыгнула из-за спины своего отца, как чертик из табакерки): в ее пухлых малиновых губках и насмешливых глазах-вишнях было что-то неотвратимо манящее – но манящее в бездну. Можно было только догадываться, как эта прелестница развернется, когда подрастет и превратится из чертенка-озорника в дьяволицу-искусительницу. Кароль смеялась, крутила стриженой головкой, мило жеманничала то с одним, то с другим, надкусывала белыми зубками бутер–броды, пила минералку из горлышка бутылки, досадливо поправляла невидимую бретельку под платьем, прихлопывала на гладкой ножке комара, а потом несколько раз энергично проводила длинными ногтями по месту укуса, оставляя на загорелой коже белые полоски, – Ларри не мог оторвать от нее глаз.

Кароль… Это имя своим истинно французским окончанием навевало исключительно эротико-романтические любовные ассоциации: в памяти Ларри всплыли и песня Пола Маккартни «Мишель», и, разумеется, фильм «Эммануэль»… Он уже начал думать, что весь день будет любоваться Кароль с приличного расстояния, но тут она подошла к нему сама.

– Не возражаешь, если я нарушу твое уединение?

Ларри отчаянно помотал головой и улыбнулся – вероятно, вполне галантно.

– Я однажды слышала твою маму в «Турандот». У нее замечательный голос. Я рада, что они с моим папой запишут сольный диск. Или… Если поют двое, диск уже нельзя назвать сольным?

Она составляла фразы очень правильно, уверенно и легко. Ее выдавало только очаровательное картавое «р». Ларри пожал плечами:

– Не знаю… Но ведь они оба солисты. Наверное, можно. И я тоже… этому рад.

Тут он подумал, что невежливо разговаривать со стоящей дамой, сидя на корзине, и неловко встал. Корзина хрустнула еще жалобнее, ее крышка одним боком провалилась внутрь. Пожалуй, стоило поскорее убраться отсюда. Ларри указал рукой влево: деревья в той стороне росли погуще, и имелось несколько очень симпатичных пологих холмиков, поросших цветами.

– Может, немножко прогуляемся? Вон там?

Ответом ему стала потрясающая улыбка: в ней дополнительно принимали участие блестящие глаза и нежные ямочки на щеках.

– Конечно, с удовольствием.

В процессе легко завязавшегося разговора Кароль сообщила больше молчавшему Ларри, что пять лет училась играть на виолончели, но карьера музыкантши ее не прельщает, для этого у нее недостаточно таланта, да и желание отсутствует, ее очень интересуют восточная философия, телекинез и паранормальные способности у некоторых людей (возможно, она относится к их числу), она хочет стать аудитором, сейчас учится в коллеже, а потом продолжит обучение в университете. Только тут Ларри поинтересовался:

– Ты будешь учиться в Сорбонне?

Она надула прелестные сочные губки.

– О нет… Почему-то весь мир считает, что Сорбонна – лучший университет во Франции. Наверное, потому, что ему пять веков. Но на деле самый лучший и престижный университет у нас – «Эколя Нормаль». Вообще это целая система университетов, и только их выпускники попадают на самую престижную работу. А в Сорбонне учится всякое… как это сказать… отребье!

– Правда? – удивленно спросил Ларри. – Надо же… И все же здание Сорбонны – изумительно красивое.

Он, по обыкновению, из последних сил пытался изображать холодного страдальца, но с Кароль этот номер не проходил: она заражала своей жизнерадостностью и оптимизмом. Рядом с ней хотелось прыгать, вопить и корчить рожи. Они погуляли между деревьев, забрались на один холмик, потом сбежали по заросшей травой чуть видимой тропке с другой его стороны, пару раз задели друг друга руками и еще пару раз многозначительно переглянулись – причем Ларри хотелось верить, что его взгляд в эти моменты был выразителен, проникновенен и глубок, как у актера на крупных планах.

Как бы Ларри ни старался это скрыть, опыта общения с противоположным полом у него – увы – почти не имелось. Он побаивался девочек, считая их малопонятными особями из совершенно другого мира. К тому же обладал настолько болезненным самолюбием, что предпочитал гордо игнорировать этих язвительных и вредных существ из кудряшек, ресничек и заколок, нежели – не приведи бог! – дать им повод для коллективного зубоскальства. Но с Кароль дело пошло иначе: общаться с ней было легко и просто, он не боялся сказать какую-нибудь глупость или опростоволоситься. Проходя мимо маленьких пушистых елок, Кароль срывала свежие молодые иголочки и с наслаждением их жевала. Потом она предложила Ларри сделать то же самое – он, не раздумывая, запихал в рот несколько хвойных иголок, пожевал и сообщил Кароль, что ему понравилось.

– Правда, кажется, что пришло Рождество? – спросила Кароль, когда они сжевали добрый десяток иголок. – Особенно если закрыть глаза.

– Правда, – честно ответил Ларри. – Пахнет праздником. Не хватает только подарков.

Кароль с усилием сдернула с елки крепенькую зеленую шишку и вложила ее в руку Ларри.

– Держи. Это тебе. Счастливого Рождества!

Ларри огляделся, сорвал маленький розово-фиолетовый цветок и протянул Кароль.

– А это тебе. Счастливого Рождества!

Оба засмеялись и опять обменялись красноречивыми взглядами.

Вечерело, воздух посвежел, от деревьев потянуло сырой прохладой – пикник плавно подошел к своему завершению: все начали прощаться и разъезжаться. Услышав зычный глас своего отца, призывающего дочь, Кароль ответила ему пронзительным раскатом. Но Ларри не мог отпустить ее просто так: в самый по–следний момент они поспешно договорились назавтра встретиться и погулять.

Погода на следующий день решила не баловать, день не задался с самого утра: похолодало, посмурнело, небо затянули клубящиеся серые тучи. Опоздавшая на десять минут Кароль явилась в обтягивающем джинсовом костюмчике и белых туфельках со шнуровкой – все-таки в ней присутствовал некий иноземный шик, и Ларри готов был самодовольно облизываться при мысли, что ближайшие несколько часов рядом с ним проведет такая классная девушка.

Уже через пять минут после начала прогулки он набрался нахальства и крепко взял ее за руку. Кароль не отдернула руку, напротив – кинула на Ларри быстрый взгляд и так чарующе улыбнулась, что он почувствовал себя раздувающимся от гордости и счастья. Они побродили по улицам, съели мороженое в маленьком кафе. Угощал, разумеется, Ларри – кстати, впервые в своей жизни, но Кароль этого даже не заподозрила. Двинулись дальше, и тут с июньской внезапностью разверзлись хляби небесные, и припустил сильнейший дождь. Очаровательно взвизгнув, Кароль ухватила Ларри покрепче и попыталась прикрыть голову рукой. Понимая, что он, как мужчина, должен быстро что-то предпринять, Ларри решительно повлек Кароль за собой и затащил в оказавшийся рядом огромный книжный магазин. Они долго отдувались и по-щенячьи отряхивались по одну сторону прозрачных дверей, а по другую сторону тем временем вставала дымящаяся стена воды. Слегка промокшая Кароль порозовела, у нее закудрявились волосы, слиплись ресницы; глядя на нее и анализируя собственные ощущения, Ларри вдруг впервые отчетливо понял, что человеческая цивилизованность – вещь хрупкая и наносная, ей ничего не стоит треснуть, а из трещины мгновенно выглядывает дикий зверь, какими все мы были, да, по сути, и остались.

– Слушай, – вдруг весело предложила Кароль, сейчас особенно напоминавшая проказливого чертенка, – раз уж мы тут оказались, давай определим свою судьбу по какой-нибудь книге. Ты так играл?

– Нет. А как это делается?

– Очень просто. Берем первую попавшуюся книгу…

Кароль обтерла руки о джинсы, подошла к полкам и вытянула роскошно изданный фолиант с многочисленными иллюстрациями. Это были сказки Андерсена.

– Я открываю любую страницу, а ты называешь мне строчку. Все очень просто.

Она раскрыла книгу.

– Ты первый, Ларри. Какая строка?

– Пятая сверху.

Кароль сначала молча пробежала строку глазами, и ее брови поползли вверх.

– О-ля-ля… Слушай-ка: «И увидел на дороге мертвого подмастерья, он замерз под ивой». Какая печальная у тебя судьба! Не гуляй зимой под ивами… Ладно, теперь моя очередь. Открыл? Третья снизу.

Ларри захихикал и с наслаждением прочел:

– «Значит, я умру, стану морской пеной, не буду больше слышать…»

– Стоп, стоп! Что за кошмар? Что за сборник страшилок нам попался?

– Это Андерсен. Сказки.

– Сказки?! Андерсена?! Ну уж эти строки точно не из «Снежной королевы» и не «Дюймовочки»… Похоже, он много чего понаписал. Может, это «Сказки из склепа»? Дай книгу. Ну?

– Снизу седьмая.

– «Меж зеленых листьев вилась черная лента и свисал траурный флер»… О боги! Ларри! Я сейчас тоже умру! От смеха! Какая потрясающая книга! Может, купить ее и насладиться на досуге? Сколько она стоит? О-о… Нет, лучше наслаждаться чем-нибудь более доступным. Давай гадай мне в последний раз. Сверху четвертая.

– «Посреди комнаты стоял открытый гроб, в нем покоилась женщина…»

Кароль хохотала уже так, что у нее началась икота.

– Тише, – бормотал Ларри, озираясь, хотя он и сам давился от смеха, – ну тише, Кароль… А то нас попросят выйти…

Кароль небрежно бросила книгу обратно на полку, уселась на широкий выступ у окна, закинув ногу на ногу, и протяжно вздохнула:

– О-ох… Ну и ну… А я всегда думала, что Андерсен – детский писатель. Писал милые сказочки… Значит, я недостаточно хорошо изучила его творчество. Как же он… как это сказать… оптимистично смотрел на мир! Может, у него были проблемы в интимной жизни? Или постоянно болели зубы?

– Или он страдал несварением желудка, – предложил свою версию Ларри.

– Или ненавидел детей, для которых сочинял! – подхватила Кароль.

Тут уже оба расхохотались. Ларри сел рядом с ней, с невероятной для себя смелостью придвинулся вплотную к ее бедру и снова взял за руку. Ему было ужасно приятно приближаться к Кароль, касаться ее и осознавать, что она ему все это безропотно дозволяет. Если бы еще отважиться ее поцеловать… Ведь он никогда не целовался с девочками, а все его сверстники рассказывают о своих подвигах такое, что он чувствует себя рядом с ними трехлетним несмышленышем.

– Давай пойдем куда-нибудь, – внезапно предложил Ларри, еще точно не зная, куда им следует пойти, чтобы он мог осуществить свое безумное намерение.

– Мы и так уже где-нибудь, – со смешком ответила Кароль, глядя ему в глаза своими озорными спелыми вишенками.

– Нет… Ты не торопишься домой?

– У меня уйма времени. Папа появится не раньше десяти, и до вечера я могу делать что угодно.

– Отлично. Тогда пойдем в кино. Дождь, кажется, уже перестал.

– Пойдем. Только не на фильм ужасов. Хватит с меня гробов и покойников.

Предвкушая два часа идиллического времяпровождения в тепле и темноте, Ларри решил отправиться на такой фильм, который не позволил бы ему интересным сюжетом отвлекаться от главного – от Кароль. Изучив афишу, он выбрал «Огни большого города» Чарли Чаплина, рассудив, что такое старье не будет стоить его внимания. Как он ошибался… Картина очаровала Ларри с первого момента, он почти забыл о своей спутнице и запланированной акции. Он следил за похождениями маленького бродяжки неотрывно, затаив дыхание; истерически хохотал, когда тот выступал на ринге против боксера-верзилы, отчаянно переживал, когда мерзавец богач совершал очередную подлость… А уж когда в самом конце фильма прозревшая цветочница протянула бродяжке цветок, ощупала его лицо и внезапно узнала, Ларри начал давиться слезами. Вцепившись в подлокотники кресла, он прилагал все усилия, чтобы ненароком не всхлипнуть, но его щеки горели, перед мокрыми глазами все расплывалось – впрочем, смотреть уже было не на что. Финальные кадры картины уплывали, но музыка – чарующая, щемящая, надрывающая сердце – продолжала звучать и переполняла душу Ларри и печалью, и радостью, и еще какими-то непонятными, абсолютно мистическими чувствами: вероятно, ностальгией по тому давнему времени, когда он не жил, но его душа, быть может, уже существовала в какой-то другой оболочке.

Еще до того, как зажегся свет, он успел кулаком торопливо утереть глаза, а уж потом искоса посмотрел на Кароль. Она не плакала, но сидела, открыв рот, и как зачарованная продолжала смотреть на уже погасший экран. Углы ее малиновых губ опустились, она выглядела несчастной и потерянной.

– Пойдем? – хрипло спросил ее Ларри, причем его голос предательски дрогнул.

Она подняла глаза.

– М-м-м?

– Пойдем? – уже спокойнее повторил Ларри, кашлянув.

– А… Да, конечно. О боги, Чаплин гений, истинный гений! Какой восхитительный фильм… Это… как это сказать… шедевр! За него, наверное, можно отдать все комедии, снятые в восьмидесятые Я правильно сказала?

– Грамматически или по существу?

Кароль засмеялась, и к ней в ту же секунду вернулась обычная жизнерадостность.

– Хороший вопрос… У тебя есть часы? Покажи… Ларри, уже девять! Мне надо скорее идти домой.

– Я тебя провожу, – безапелляционно заявил Ларри, интонацией заранее отвергая любые возражения, хотя Кароль не собиралась возражать.

Бредя по раскисшему ковру из прибитого ливнем тополиного пуха, они неторопливо обсуждали увиденный фильм, то и дело замолкая и мысленно заново переживая его самые веселые и самые грустные моменты, и, наконец, очутились в небольшом сквере – Ларри это заметил, лишь обнаружив, что его ботинки внезапно стали скрипеть при каждом шаге, – оказывается, он уже шагал не по асфальту, а по гравийной дорожке.

– Ну, – сказала Кароль, останавливаясь, – мы пришли. Вот наша гостиница.

– А завтра мы встретимся? – тихо спросил Ларри, стараясь не обращать внимания на людей, проходящих мимо или развалившихся на скамейках: ему казалось, что все они сейчас смотрят на него.

– Давай, – небрежно ответила Кароль. Она сделала пару шагов к Ларри, обхватила его обеими руками за затылок, подтянула к себе и доверительно ткнулась в его губы приоткрытым ротиком. Их передние зубы с глухим стуком ударились друг о друга. Ощутив в своем рту некий мягкий и скользкий предмет, оказавшийся ее язычком, потрясенный Ларри понял, что она целует его по-настоящему, «по-взрослому». Он много раз видел поцелуи в фильмах и изучал их описания в книгах, теоретически он представлял, как это делать, но сейчас, остолбеневший от неожиданности и смущения, он не мог себя заставить хоть как-то ответить Кароль. Его хватило лишь на то, чтобы судорожно обхватить ее за талию. К счастью, это испытание на грани шока длилось недолго: Кароль быстро отпустила его, по-кошачьи облизнулась, хихикнула, помахала ручкой и устремилась прочь по шуршащему гравию. А Ларри, стесняясь смотреть по сторонам, покачиваясь и с трудом удерживая равновесие, побрел домой, то проклиная свою неопытность и переживая, что Кароль сегодня вечером от души посмеется над ним (хорошо, если вообще не разочаруется), то расплываясь в глуповатой улыбке: все-таки то, о чем он так долго мечтал, свершилось!

В самом большом городском парке в будний день народу почти не наблюдалось – похоже, никто не хотел пасть жертвой назойливого пуха, забивавшегося в нос, глаза и рот. Но в самую глубину парка свирепствующий пух не добрался, здесь росли благородные, уважающие себя деревья, здесь было по-лесному тихо, зелено, и теплый душистый ветерок, сил которого хватало лишь на то, чтобы играть с молоденькими листьями (качать солидные ветки он явно не смел), навевал столь же игривые мысли.

Ларри и Кароль, не сговариваясь, довольно быстро свернули с дорожки, побрели по траве меж деревьев и, наконец, забрались в такое место, где не слышались чужие голоса, вокруг, насколько хватало глаз, все было надежно затянуто зеленью, толстоствольные вязы и лиственницы врастали прямо в небо, и при наличии определенной фантазии можно было почувствовать себя обитателями Шервудского, Фангорнского или любого другого сказочного леса.

Чего-чего, а уж фантазии у Ларри хватало. Шагая рядом с Кароль все вперед и вперед, он с легкостью, как в детстве, мысленно перевоплотился в принца (рыцаря, доблестного героя-одиночку), которому поручено вы–рвать красавицу принцессу (невесту престарелого барона, дочь известного путешественника) из лап коварных злодеев и доставить в безопасное место. Он мужествен, отважен и остроумен, она прелестна, слаба и немного капризна. Долгая дорога пролегает через лес, за время пути герои, пережив сотню злоключений, успевают влюбиться друг в друга, и теперь они не расстанутся никогда. Собственно, вот и все, конец фильма. В финале непременно должен последовать продолжительный поцелуй, но для реального Ларри в этом реальном кусочке леса поцелуй станет только началом. И сего–дня он не будет робеть!

О том ли самом думала Кароль или о чем-то другом, осталось неизвестным, но, судя по всему, их желания и намерения совпадали. Внезапно остановившись, она огляделась, прислонилась к огромному старому вязу и вновь, как и вчера, привлекла Ларри к себе, – похоже, ей нравилось верховодить в подобных мероприятиях. Однако на сей раз Ларри морально подготовился к такому повороту событий: он подался навстречу летящим к нему черным ресницам и лишь в самый последний момент закрыл глаза.

Как оказалось, целоваться не так-то просто: ему в отличие от мужественных киногероев никак не удавалось проделать это столь же качественно и непринужденно. Лишь теперь Ларри стало ясно, что поцелуйную технологию сначала необходимо понять, потом освоить, а потом закрепить рядом тренировок. Пару раз Кароль отрывалась от него и тихим шепотом давала конкретные советы. Но поскольку в ее интонациях отсутствовали раздражение или издевка, Ларри не ощущал унижения, у него мелькнула мысль, что ему сейчас следует не обижаться и не досадовать попусту на собственную неискушенность, а безропотно внимать советам Кароль – они весьма полезны и пригодятся ему в будущем, с другими девушками. Причем в тот момент Ларри даже не осознал, что может гордиться собой, настолько пришедшая ему мысль типична для настоящего, стопроцентного мужчины!

Когда они нацеловались до посинения, Кароль тихонько сползла по стволу дерева, мягко осела на траву и потянула Ларри за собой. Сейчас она не стреляла в него глазками, не болтала, не хихикала и даже ничего не шептала: она священнодействовала. Ларри уселся рядом, томительно, с замиранием сердца, ожидая чего-то экстраординарного, затмевающего все его недавние наивные грезы. И что-то произошло: Кароль молча взяла его руку, положила себе на грудь, а потом уронила голову на плечо и закрыла глаза. Сие могло означать только одно: «Это тебе тоже позволено». Пожалуй, по части внезапно свалившегося счастья наблюдался некоторый перебор, но жаловаться вряд ли стоило.

Дрожащими пальцами Ларри расстегнул пуговицы на ее трикотажной, плотно облегавшей тело кофточке и – о боги! – обнаружил, что под ней нет больше никаких покровов, которые могли бы скрывать ту вожделенную смутьянящую тайну, к которой ему разрешили подобраться. Раздвинув полы кофточки, Ларри с невольно вырвавшимся стоном впервые прикоснулся к бело-розовому упругому чуду, стыдливо укрытому кружевной тенью от вяза. На картинках в журналах, коих он насмотрелся без числа, все выглядело иначе: женская грудь – правильно круглая, непременно исполинская, блестящая и загорелая – казалась до предела надутым твердокаменным воздушным шаром, который будет мерзко скрипеть, если водить по нему пальцем, и с оглушительным хлопком лопнет, если кольнуть его булавкой. На самом деле все оказалось гораздо скромнее, но куда как лучше. Это было похоже на маленький бархатный мешочек с песком – очень податливый и очень нежный. Тяжело дыша, Ларри усердно изучил обе колышущиеся дюны на ощупь, а потом наклонился и припал к одной губами, накрыв вторую ладонью.

В голове у него мысли затеяли какие-то варварские скачки. Они мчались наперегонки, обгоняя друг друга, одна с разбегу накрывала и прихлопывала другую, а затем сама немедленно становилась жертвой следующей. Мысли высокие – Ларри вдруг вспомнились строки Бернса «Казалось, ранняя зима своим дыханьем намела два этих маленьких холма» – стремительно перемешивались с не просто низкими – нижайшими, непотребными, грязными, которые и составлялись из соответствующих слов. Мысли обыденные, прозаические (он вдруг заметил божью коровку на плече Кароль и вспомнил, как малышом пересчитывал количество пятнышек на ее крыльях) перепутывались все с той же сказочной дребеденью о принцах и принцессах. Все это варилось в одном котле, превращаясь в кипящее адское варево, которое пьянило, дурманило, баламутило, заставляло терять ощущение времени, а потом и ощущение пространства.

Вечером он лежал на кровати, подложив руки под голову, прикрыв затуманенные глаза, и блаженно улыбался распухшими губами. Из открытого окна тянуло новолетней свежестью, настоянной на ароматах травы, жасмина, одуванчиков, клейких листьев и еще чего-то совершенно замечательного.

На следующий день они вновь направились в то же самое место – деловито, почти не разговаривая, – с поистине детским консерватизмом нашли тот самый вяз, комфортно устроились под ним, предусмотрительный Ларри взял с собой толстый коврик, чтобы не сидеть на сырой земле, и сразу же приступили ко второму поцелуйному сеансу. Когда Ларри сделал небольшую паузу, вдруг произошло то, о чем он мечтал еще четыре года назад: Кароль легко и неж–но лизнула язычком его шрам над губой. Это было восхитительное ощущение.

– О, Кароль… – пролепетал Ларри, едва лишь к нему вернулась способность говорить, – какая ты чудесная… Какая милая, какая красивая… А давай завтра поедем в парк на островах. Там замечательно – не хуже, чем здесь… Туда ходит паром… Прямо по озеру… Вокруг плавают белые яхты… Тебе понравится. Поедем?

– Нет, Ларри, – ласково ответила Кароль и еще несколько раз легонько чмокнула. – Нет, нет… Мы сегодня встречались в последний раз. Завтра мы с папой весь день собираемся, а ночью улетаем.

Черт, как он мог забыть! Они ведь прибыли всего на несколько дней! Что же он будет делать без Кароль? Он почти ничего не успел рассказать ей о себе. Благоденствие должно кончиться, не успев толком начаться. Ну почему мир так жесток?! Внимательно посмотрев на Ларри, Кароль обняла его так крепко, как никогда еще не обнимала.

– Слушай, – зашептала она, жарко касаясь его лица губами, – давай договоримся. В воскресенье, пятнадцатого июня, ровно в полночь ты сядешь, закроешь глаза и будешь думать обо мне. И клянусь, Ларри, ты услышишь мой голос. Он будет звучать у тебя в голове. Я выйду с тобой на телепатическую связь и скажу очень много важных слов. О нас с тобой… И мы будем пребывать… как это сказать… в единой астральной сфере. Ты мне веришь?

Ларри кивнул.

– А сейчас давай не будем думать о грустном, хорошо? У нас еще очень много времени до вечера…

– Да… – прошептал Ларри, сладостно ловя быстрые прикосновения ее губ и шаря руками с невиданной смелостью всюду, где только ему желалось. Еще неделю назад он о подобной роскоши и мечтать не мог!

Два часа пронеслись быстролетной ласточкой, а затем потемнело, налетел порывистый ветер, и, наконец, прямо над кронами деревьев так шарахнул гром, что Кароль завопила что-то по-французски, испуганно вскочила, стряхнув с себя разнежившегося Ларри, и торопливо потянула его сквозь заросли кустов к различимой вдалеке аллее, на ходу застегивая пуговички и приводя в порядок волосы. Уже на ближайших подступах к выходу из парка она, неожиданно начав путать слова, видимо, от страха, поспешно сообщила еще не вполне адекватному Ларри, что страшнее всего оказаться во время молнии в лесу – да еще под таким высоким деревом. Небо все черное, им давно надо было дистанцироваться!

Переход из одной реальности в другую произошел слишком быстро, покорно следующий за Кароль Ларри чувствовал, что чего-то явно недополучил, но теперь уже поздно думать об этом. Прощание оказалось скомканным и суетливым: Ларри хотел сказать Кароль многое, но слова застряли в горле, он только кивнул, помахал рукой и даже не поцеловал напоследок. Кароль исчезла так же внезапно, как и появилась: крышка табакерки с треском захлопнулась, чертик скрылся, а сама табакерка таинственно исчезла среди других вещей, и теперь уже никто не смог бы ее найти.

…В субботу Ларри с ужасом осознал, что не прояснил сразу два очень важных момента: во-первых, в ночь с четырнадцатого на пятнадцатое или с пятнадцатого на шестнадцатое Кароль выйдет с ним на связь? И во-вторых, полночь какого часового пояса она имела в виду? Он попытался посчитать, сколько сейчас времени в Париже, но запутался, в какую сторону следует отсчитывать часы. Махнув рукой на сложности, Ларри дождался окончания воскресенья, около полуночи сел на кровати по-турецки, закрыл глаза и стал шепотом повторять ее имя. Довольно скоро все стало куда-то уплывать, мысли смешались, в голове зазвучал хор нестройных голосов, и Ларри заснул сном настолько крепким и безмятежным, какой только и бывает в самой ранней юности. Но приснилась ему не Кароль: во сне он отчаянно плыл по бурным волнам, пытаясь догнать белую яхту, уносящуюся в открытое море. Он не отставал от нее, но и не приближался: перед глазами все время маячила то вздымающаяся, то опускающаяся корма, на которой было написано название яхты, но его почти невозможно было разглядеть. Ларри напрягал зрение изо всех сил, греб все быстрее, совсем при этом не уставая, и наконец сумел прочесть заветные слова: яхта называлась «Сказки Андерсена». Он от изумления открыл рот, глотнул соленой воды и проснулся. Часы показывали пять утра. Ларри посмотрел на них ошалелыми глазами, вспомнил, что так и не встретился с Кароль в астральных сферах, пожал плечами, пробормотал нечто нечленораздельное и уснул снова.

Ни на следующий день, ни через неделю, ни через месяц Кароль так ему и не явилась. А также не позвонила и не написала. Ну еще бы, ведь, по словам ее бочкообразного папаши, у нее имелось столько поклонников! Но Ларри пережил это достаточно спокойно: по-настоящему влюбиться в эту прелестную шаловливую девочку он не успел. Зато их развлечения в парке, когда он одним махом прошел сразу несколько этапов возмужания, Ларри вспоминал все лето – с довольной ухмылкой и осознанием того факта, что приобретенный им опыт бесценен. Он теперь ничем не уступает своим тупым соученичкам и будет проделывать все то же самое, и даже больше, еще сотни раз: ведь это так чертовски приятно!

В двадцать два года Ларри считался записным красавцем. Утонченная внешность, напускное равнодушие вкупе с напускным же цинизмом, небрежность манер, загадочная медленная улыбка и постоянное наличие средств, и немалых, заставляли девочек-однокурсниц сходить по нему с ума. Особенно будоражил их воображение пленительный белый шрамик – ах, следствием какого же таинственного злоключения он являлся?! Периодически Ларри менял стили: то он отращивал волосы, переставал бриться и фланировал по университетским коридорам, шлепая кожаными сандалиями на босу ногу; то облачался в шорты, ядовито-лимонную бейсболку и нацеплял на нос огромные темные очки; то перевоплощался в модно подстриженного классического хорошего мальчика в дорогом, но скромном джемпере – ему шло все. Легкость, с какой девушки кидались ему на шею, превращала сам процесс соблазнения в нечто механическое и предсказуемое – за несколько лет Ларри отработал ряд приемов, срабатывавших безотказно и позволявших покорить любую претендент–ку на его временное расположение в кратчайшие сроки. К тому же существовала еще очередь из второсортных девиц, которым не были нужны никакие стимулы: часть на низком старте с надеждой и трепетом ждала лишь подзывающего свиста, часть сама усердно принимала меры, только бы затащить красавчика Ларри в постель.

По мнению университетской профессуры, относящейся к нему со сдержанным благоволением, Ларри входил в десятку более-менее одаренных студентов и уж точно в пятерку наиболее трудолюбивых. Многочисленные любовные похождения не туманили его рассудок и не особо отвлекали: систему приоритетов, в которой главенствовали профессиональные интересы, Ларри выстроил довольно давно. Впрочем, ничего от любви в этих похождениях не было. Пару раз он довольно серьезно увлекался, но вскоре понимал, что перепутал чувства. Первый раз принял за влюбленность искреннее уважение к умненькой, весьма талантливой сокурснице, с которой даже потом остался в приятельских отношениях. Второй раз очаровался незаурядным личиком, но быстро ретировался, поняв, что эта девушка напоминает ему океан – ее дурость так же бездонна и безбрежна.

Весной родители Ларри купили себе дивный дом в пригороде – маме надоела суета мегаполиса, она постоянно повторяла, что старость хотела бы провести на природе. Она собиралась выступать еще три года: в шестьдесят в последний раз спеть в «Фаусте», пышно отметить свой юбилей и тридцатипятилетие сцениче–ской деятельности, а затем уйти на покой. Над отцом, казалось, годы были не властны: ему перевалило за семьдесят, но он оставался все таким же деятельным и полным напористой энергии. Однако он снизошел к просьбе жены переехать в «деревню», как он презрительно называл их будущее место обитания, после чего они с Памелой приобрели огромный участок в Ричмонд-Хилле. Более всего их прельстил грандиозный запущенный сад, полный фруктовых деревьев. Процесс покупки происходил как раз в период их цветения; бесчисленные, благоухающие бело-розовые гроздья, напоминавшие палочки сладкой ваты, наносили убийственно-мощный эстетический удар по зрению и обонянию. А почти в самом центре сада располагался огромный круглый колодец, отделанный гладко стесанным, побелевшим от времени серым булыжником. Памела разохалась от восторга, и дело было решено. Правда, прелест–ный многоуровневый особняк (в староевропейском стиле – нечто вроде швейцарского шале: стены из розового и шоколадного цвета камня, множество остроугольных красно-коричневых крыш) достиг весьма преклонного возраста и нуждался в основательной переделке, но Памела безапелляционно заявила: скоро их мальчик станет дипломированным архитектором, он и займется благоустройством нового жилища родителей. Морис скорчил скептическую гримасу, однако возражать не стал и намерение пригласить более искушенного специалиста оставил при себе.

Переезд намечался на октябрь, и мама сделала благородный жест. Раз уж ее ангел Ларри собирался посвятить все лето работе над дипломным проектом, он мог бы провести ближайшие месяцы во вновь приобретенной усадьбе. Конечно, у нее имеются некоторые недостатки, кажется, с отопительными трубами что-то не в порядке, а второй этаж западного крыла так и во–все придется полностью перестраивать, но вряд ли они причинят Ларри существенное неудобство. И если сыночек не возражает, с ним могла бы поселиться все еще коптившая небо, слегка подзабытая за последние годы старая тетушка Мег. Она бы занималась хозяйством и готовила ему завтраки и ужины – область кулинарии, пожалуй, была единственной, где тихой тетушке удалось хоть чего-то достичь в жизни. Как выяснилось, немногословная Таша долгие годы занималась ее обучением. А осенью, по возвращении в город, Ларри покинет свое убогое съемное жилье и вновь обоснуется в их роскошной квартире, которую родители с легко–стью передают ему в вечное пользование.

Ларри оставался тем же одиночкой, что и в детстве: близких друзей у него не водилось, нескольких приятелей он держал на определенной дистанции и проводить лето, как они, – в шумной компании, в спартанских условиях и с веселыми девочками под боком – даже не помышлял. Поэтому он без лишних разговоров быстренько собрал вещи и уже через пару дней с видом хозяина босиком разгуливал по тенистому саду, наслаждаясь обволакивающими поглаживаниями пружинящей травы, грызя изготовленные теткой крошечные подсоленные сухарики и тщетно ожидая прихода вдохновения, которое позволило бы ему приняться за нечто исполинское по силе замысла. Время от времени он вздыхал, встряхивал головой, словно нехотя подходил к затейливо увитому плющом открытому гаражу и благостно улыбался, любуясь на свою обожаемую игрушку: мощный спортивный автомобиль, подаренный отцом на прошлый день рождения. Будущее представлялось сладким, нежным и воздушным – чем-то вроде порции взбитых сливок в серебряной креманке.

В конце июня в Кейн-Хаусе – самом ближнем предместье Торонто, фактически входящем в черту города, – начинался международный теннисный турнир: последний в спортивном календаре перед Уимблдоном. Ларри не особо интересовался теннисом, но музы архитектуры упорно не желали его посещать, и у него пропадала уйма свободного времени, а на своей «лошадке» он добирался до Кейн-Хауса всего минут за пятнадцать. К тому же в состязании должен был принять участие Эдвард Мёль – звезда местного розлива, вызывавшая бурные восторги соотечественников, но – к их безумному сожалению – уже сходившая со сцены. На турнирах «Большого шлема» ему ничего не светило, однако на третьеразрядном турнире, да еще у себя дома, да еще на своем любимом искусственном покрытии… И кстати (это Ларри узнал совершенно случайно), у Мёля имелся дом где-то неподалеку от Ричмонд-Хилла – он жил там несколько месяцев в году. Так что по-соседски посмотреть на его вышедшую из моды игру – с не очень мощными подачами, но зато со стремительными выходами к сетке и элегантными ударами по линии, – безусловно, стоило: тем более реализовывать себя в большом спорте Мёлю оставалось от силы год-два. Ларри поразмышлял, изучил расписание игр первого круга и купил билет на тот день, когда Мёль должен был играть с каким-то юным амбициозным аргентинцем.

Игра протекала размеренно и скучно, силы противников были практически равны. Аргентинец лупил по мячу что есть силы, зато Мёль постоянно ловил его на противоходе – каждый гейм невыносимо затягивался, и Ларри, как когда-то на оперных спектаклях, уже с тоской уразумевал: матч может затянуться часа на три. К тому же он быстро обнаружил, что его патриотических чувств явно недостает: ему совершенно неинтересно, кто одержит победу. Зря он сюда пришел. Ларри посмотрел налево, потом направо и обнаружил рядом с собой изящно одетую даму в старомодной, но милой шляпке. Почему-то раньше он не ощущал ее присутствия. Вероятно, он задержал взгляд на этой шляпке, убранных под нее вьющихся светло-пшеничных волосах и по-утиному вздернутом носике на пару секунд дольше, чем следовало.

Дама заметила внимание Ларри, повернулась к нему, едва заметно улыбнулась и вздохнула.

– Жалко безумно, но Мёль долго не продержится. Этот парнишка его загоняет. У него пушечные удары.

Ларри открыл рот, снова закрыл, кашлянул, положил ногу на ногу, поправил воротник рубашки, пригладил волосы, обхватил ладонями колено и сцепил пальцы. Только после всех этих манипуляций он опять открыл рот – на сей раз ему удалось заговорить, хотя собственный голос показался до странности чужим:

– Вы думаете? Но пока счет равный.

Дама слегка покачала головой:

– Во втором сете все изменится. У Мёля просто иссякнут силы. Он начнет мазать, не попадать первым мячом да и мчаться к сетке после каждой подачи уже не сможет. Его время ушло. Фернандес его с легкостью добьет. Он играет примитивно – да, но крепенько и надежно. Посмотрите на него. Он словно молодой бычок.

Ларри послушно посмотрел, как ему велели, на кривоногого смуглого Фернандеса – наверняка потомка аргентинских пастухов-гаучо. Затем опять тупо уставился на свою элегантную соседку. Объективно она не отличалась ни особой красотой, ни юной свежестью: что-то в районе сорока плюс-минус пара лет, но взгляд Ларри сейчас был на редкость субъективным. Квадратный вырез белого кисейного платья демонстрировал по-девичьи острые ключицы и чуть приоткрывал волнующие плечи, идеально гладкая шея не обнаруживала никаких признаков возраста, на в меру загорелых руках посверкивали витые серебряные браслеты, тонкие пальцы со слегка припухшими суставами крепко придерживали матерчатую сумочку. Голубовато-блеклые глаза и носик-«сапожок» прятались в тени, отбрасываемой широкими полями шляпки, зато нижняя часть лица была ярко освещена солнцем: чуть суховатая, матово-приглушенная розовость ненакрашенных губок дамы показалась Ларри прелестной.

Чем-то неуловимым она напоминала Ларри маму: та же угловатая худоба, такой же заостренный подбородок, впалые щеки… Даже голову она поворачивала очень похоже: короткими рывками. А вот ее волосы ничем не походили на мамины – идеально прямые, тяжелые; они мелко вились и трогательно пушились около щек и маленьких ушек. Ларри понимал, что ведет себя неприлично, но отвернуться от этой женщины просто не мог. На него сразу навалилось столько эмоций – он не мог отчленить одну от другой и как-то систематизировать. Отчего-то он разволновался, возможно, оттого, что соседка могла плохо о нем подумать. Отчего-то ему хотелось без умолку с ней говорить (о чем угодно), в то же время он боялся открыть рот, боялся упустить посетившее его ощущение безмерного счастья, по его губам блуждала донельзя глупая улыбка, а единственное, чего он сейчас желал, – так это дотронуться до будоражащей, нагретой солн–цем, невообразимо близкой коленки, очертания которой лишь угадывались под длинным платьем.

В свои двадцать два Ларри считал себя чертовски опытным, отчасти даже развращенным, он втихомолку гордился своими победами и уже перешедшим в стадию безотчетной сноровки умением соблазнять. Хотя, разумеется, усердно делал вид, что все это не стоящая внимания пустая суета, тлен, снисходительная уступка разума бренной физиологии. Но сейчас он, не веривший в сказки о чувствах с первого взгляда, растерялся, словно пятнадцатилетний мальчишка, ошалел, забыл о привычной маске холодного безразличия и совершенно не представлял, как вести себя дальше. К счастью, дама помогла ему: на протяжении всей оставшейся игры она очень ненавязчиво, с милой улыбкой поддерживала обмен лаконичными репликами, а когда матч закончился (на удивление быстро – во втором сете Фернандес всухую разгромил сникнувшего Мёля), повернулась к Ларри и гордо посмотрела ему прямо в глаза.

– Вот видите! Я предупреждала: так и будет.

– Вы как в воду глядели, – пробормотал Ларри, поднимаясь со своего места, – я бы никогда так точно не предсказал исход этой встречи. Мне думалось… Теперь-то я понимаю, что ошибался…

Дама тихо засмеялась, тоже встала и восхитительным жестом одернула сзади приставшее платье. Она оказалась ненамного ниже высокого Ларри – возможно, ее рост увеличивала шляпка.

– Пойдем?

– Да, конечно… Не споткнитесь – ступеньки с выступами…

Дама снова засмеялась – теперь игриво.

– Тогда я ухвачусь за вас. Хорошо?

К стоянке Ларри подошел в полуобморочном состоянии: пока они выбирались из толпы, их несколько раз довольно сильно толкали – его спутница, негромко вскрикивая, каждый раз на долю секунды вольно или невольно припадала к Ларри, он вздрагивал от случайных прикосновений ее обнаженных рук и судорожно вдыхал почти улетучившийся, но еще ощутимый аромат фиалковых духов, мешавшийся с запахом нежной кисейной ткани платья. В голове у него мутилось, он чувствовал себя так, словно внезапно попал в самый центр торнадо и теперь на сверхскорости несется в неизвестном направлении вместе с черным смерчем. Сам того не осознавая, он подвел даму к своему автомобилю, здесь оба остановились.

– О-о-о… – протянула она слегка презрительно, хотя, возможно, таким способом всего лишь попыталась скрыть зависть. – Роскошная вещь. Ваша?

Отчего-то Ларри не захотел, чтобы его причислили к клану «золотых мальчиков», которым, по сути, и являлся. Он знал: представители других сословий считают таких богатых юнцов никчемными, самодовольными и злобными тупицами, способными только пакостить и просаживать родительские денежки. Взывать к справедливости бесполезно. Он торопливо помотал головой:

– Нет, это машина моего отца. Но он разрешает мне ею пользоваться.

Она манерно выпятила нижнюю губку.

– Очень великодушно. А я приехала сюда на автобусе.

Ларри смутился, словно его упрекнули в каком-то неблаговидном поступке.

– Я мог бы вас подвезти.

– Спасибо. Только обычно я не сажусь в машину к незнакомым мужчинам. Даже таким юным и миловидным.

Последняя фраза прозвучала неприкрыто язвительно: Ларри будто насмешливо щелкнули по носу. Он осознал, что краснеет, смутился еще больше и не смог изречь ничего соответствующего. Она откровенно наслаждалась его состоянием.

– Знаете, что бы вам следовало ответить? «Так давайте познакомимся». Ну, раз вы промолчали, я скажу это сама. Давайте познакомимся, и я позволю вам меня подвезти. Юноша, способный так заливаться краской и одетый так, словно явился прямиком из английского лаун-теннисного клуба образца тысяча девятьсот пятьдесят второго года, вряд ли может оказаться маньяком.

– Я не маньяк, – пробубнил Ларри, с тоской осознавая, насколько глупо он сейчас выглядит. – Меня зовут Ларри. А вас?

– Кейси. Спасибо, я сама могу открыть дверцу. Хотя к этому блестящему звездолету просто страшно прикасаться. Надеюсь, я не поцарапаю его ногтями – не хочу причинять материальный ущерб вашему, без сомнения, достойному папе…

Как оказалось, Кейси жила совсем недалеко от Ричмонд-Хилла: Ларри пришлось лишь сделать небольшой крюк по дороге домой. По пути новая знакомая поведала много интересного. Сначала выяснилось, что она преподает в школе для детей с нарушениями умственного развития – учит их рисованию, лепке, изготовлению аппликаций и игрушек из бумаги. Ее сообщение несказанно умилило Ларри: учить больных детей – как же это благородно, как женственно и как жертвенно! Потом Кейси рассказала о чудесных яблонях в своем саду, о юной соседке, увлекающейся конным спортом, потом о другой соседке, сын которой переехал в Бразилию и стал там популярным джазменом, потом о треть–ей соседке, которая умеет дивно запекать курицу в соусе с красным вином… Вся эта трескотня Ларри ничуть не раздражала – он не столько воспринимал содержащуюся в ней информацию, сколько просто слушал чуть резковатый голос Кейси, только теперь начиная осознавать, что по уши влюбляется в эту женщину. Первый раз в жизни. А может быть, последний? Может быть, он потому никогда раньше и не влюблялся по-настоящему, что подсознательно ждал этой встречи? Господи, все его существование перевернулось за несколько часов! Он теперь не сможет прожить без нее ни дня. Кейси… Волшебное имя. И сама она волшебная.

Через двадцать минут они остановились около миленького домика, скрытого за кустами жимолости и шиповника.

– Вот, – сказала Кейси, – здесь мы с мужем и живем. Спасибо, что подбросили.

Ларри чуть не потерял сознание. С мужем! Сердце ухнуло в сырую яму, выложенную острыми кусками пористого льда, руки стали холодными и влажными. Он начал собираться с силами, чтобы как можно вежливее и безучастнее попрощаться, но Кейси, уже произнесшая все благодарственные слова, будто по рассеянности продолжала сидеть в машине и явно чего-то ждала. Второй раз Ларри не выставил себя идиотом: он понял ее намек.

– Мы с вами еще увидимся?

Она, изображая раздумье, медленно пожала плечами:

– Ох… Ну…

– Я очень вас прошу.

– Хорошо, пожалуй… А когда?

– Завтра, – быстро произнес Ларри, не давая ей одуматься и мысленно уже триумфально обставляя, оболванивая, аннулируя ее наверняка никчемного мужа. – Завтра. Договорились?

Когда она улыбнулась и кивнула своей ископаемой шляпкой, сумасшедшее вращение мира прекратилось. Черный торнадо унесся прочь, а Ларри остался. Все сразу стало проще и яснее. Обуявшие его чувства, продолжавшие с каждой минутой усиливаться, все же приобрели вполне осознанную и земную подоплеку.

Два невыносимо жарких месяца, последовавших за тем июньским днем, позднее подернулись завесой за–бвения. Ларри не смог бы восстановить подробную хронологию событий, даже если бы захотел, – а он не хотел. Но он помнил дикий сухой зной, который до краев заполнил и безмерно долгие дни, выцветшие от палящего солнца, и душные ночи, не приносящие освежающей прохлады. Жара донимала всех, но бедный Ларри страдал вдвойне: его тело сжигал не только зной, струившийся с вылинявших небес, но и зной иного рода – Ларри ощущал себя кочегарной топкой, в которую лопата за лопатой беспрестанно подбрасывают уголь.

Как оказалось, Кейси принадлежала к разряду тех мелких зловредных стервочек, которые наслаждаются собственной ядовитой стервозностью, кокетливо называют себя «гадкими девочками» и убеждены, что жеманное манерничанье добавляет им привлекательности, с чем соглашаются далеко не все. Но сейчас кривлянье и бесхитростные уловки этой бесцветной женщины, стоящей на пороге увядания, били точно в цель: Ларри утонул в накрывшем его – сколь необъяснимом, столь и беспредельном – слепом обожании.

Сначала он был уверен, что сумеет покорить ее наскоком, в несколько ходов. Но многочисленные, кропотливо выстраиваемые им планы неизбежно рассыпались прахом: абсолютная изначальная убежденность, что их отношения быстро дойдут до благополучного логического конца, таяла на глазах. Кейси играла с ним, как жестокая кошка с неразумным мышонком. Она с садист–ским наслаждением позволяла ему маленькие постепенно нараставшие вольности, сознательно распаляла, доводила до беспамятства, но едва лишь он переходил какую-то одной лишь ей понятную границу, мгновенно прекращала игру, деревенела и безучастно-категоричным тоном требовала, чтобы он остановился, «немедленно прекратил». Она заставляла пылающего Ларри прикасаться к ней: просила поправить на спине бретельку открытого платья, помассировать ушибленное плечо (можно даже поцеловать!) или вытащить из волос запутавшуюся там пушинку. Однако, когда затем он пытался заключить ее в объятия, она издавала гневное мычание, отпихивала его от себя и недовольно поджимала тонкие губы. А через пару минут вновь принималась улыбаться, небрежно трепала его по волосам, гладила его руку и воркующе выпевала:

– Не надо торопиться, мой мальчик… Ну куда ты так торопишься?..

Ларри сходил с ума, однако добровольно длил и длил эту пытку. Он покорялся ей во всем – даже согласился, чтобы эти мучительные игрища протекали в его машине или на лоне окружающей их дивной природы. В первые же дни знакомства Кейси заявила: Ларри на сто шагов не должен приближаться к ее дому, она порядочная женщина и не хочет, чтобы соседи донесли о ее похождениях мужу, когда он вернется. Деятельность супруга была связана с туристическим бизнесом, и он до сентября отбыл на северо-западные территории – край арктической экзотики в этот период манил сотни любителей экстремального отдыха. Ларри подчинился. На приглашение наведаться в его усадьбу Кейси ответила резким отказом, а уговаривать ее остановиться на часок в какой-нибудь придорожной гостинице Ларри не смел. Ехать с ним в город, посещать театры и рестораны Кейси также не хотела – ее постоянно преследовал панический страх, что их увидят знакомые или коллеги мужа. Она предпочитала просто выезжать на длительные прогулки, без умолку нести всякую околесицу, пересказывать журнальные сплетни, заливисто смеяться, обмахивать лицо шляпкой, звенеть браслетами, а истерзанному Ларри оставалось лишь пытаться в точности исполнять ее капризы и засыпать подарками в надежде на мизерное проявление хоть каких-то ответных чувств.

Он преподнес ей прелестный раздвижной ящичек для швейных принадлежностей – эта инкрустированная перламутром антикварная вещь стоила немалых денег, но Кейси, не оценив истинной стоимости подарка, восприняла его довольно скептически. За ящичком последовала столь же старинная пурпурная фарфоровая вазочка в стиле барокко, затем массивный аметистовый кулон в форме сердца, затем баснословно дорогие жемчужные серьги, практически разорившие Ларри. Крупные каплевидные подвески-жемчужины с чуть розоватым отливом немного растопили холодность Кейси. Раскрасневшись от удовольствия, она немедленно вставила серьги в уши и принялась кружиться по крохотной полянке, на которой получила дивное украшение. Честно говоря, оно предназначалось не для пикников в лесу, а разве что для раутов высшей категории – но туда Кейси вряд ли довелось бы попасть. Неожиданно она спо–ткнулась, ойкнула, посмотрела вниз и ахнула:

– Господи, я забыла надеть туфли! Я же вышла из дома в тапочках! Неужели это первые признаки склероза? Фу, какой стыд…

Слегка задыхаясь, она подошла к машине, дверцы которой были открыты, уселась боком на заднее сиденье и игриво посмотрела на стоящего неподалеку Ларри.

– Скажи, что эти хорошенькие тапочки идут мне не меньше, чем самые красивые туфельки в мире. Скажешь?

Приблизившись, Ларри сел около ее ног, склонился почти до самой земли, потерся щекой о воздушный помпон из перьев на бирюзовой узконосой тапочке, а затем поцеловал косточку на запыленной щиколотке. Кейси молчала, поглаживая указательным пальцем качающуюся сережку, но по ее неподвижному молчанию он не мог понять, нравятся ей его действия или она просто с удовлетворением за ним наблюдает. Он начал целовать стройную загорелую ногу, постепенно добрался до колена, потом двинулся дальше, одновременно отодвигая мешающий край платья. Кейси, прикрыв глаза, еще некоторое время безмолвно потворствовала его продвижению вверх, но все же затем капризно произнесла:

– Ну хватит, прекрати…

В ее словах не было прежней жесткой уверенности. Вероятно, она сочла себя обязанной как-то отблагодарить Ларри за очередной презент. Глупо было не воспользоваться оказией. Он впихнул Кейси в машину поглубже, нырнул туда же вслед за ней, опрокинул на пахнущее дорогой кожей заднее сиденье и обрушился сверху коршуном. Сопротивление, оказавшееся вполне достойным, Ларри поначалу счел за стандарт–ный женский маневр и попытался преодолеть силой, однако добиться чего-либо путного не удавалось. Через некоторое время он, полуослепший и задыхающийся, с трудом осознал, что Кейси, которая вывинчивалась из-под него, словно младенец из тугих пеленок, яростно шипит:

– Я не буду заниматься этим в машине! Не буду, не буду заниматься этим в машине!

Расчленив ее шипение на слова и кое-как уяснив их смысл, Ларри потащил ее наружу, но она с хриплым воплем оттолкнула его, чувствительно ударила кулачком в плечо, попыталась повернуться на бок и прикрыть грудь каким-то лоскутом – постепенно до Ларри дошло, что он только что оторвал порядочный клок от ее платья. Горячий туман потихоньку рассеивался, локти засаднили. Ларри в одиночестве выкарабкался на свежий воздух, вновь рухнул на землю, привалился к колесу и обхватил голову руками.

– Кейси, – произнес он плачущим голосом, – ну зачем ты меня мучаешь? Если я настолько тебе противен, лучше нам вообще не встречаться. Но я так больше не могу! Это жестоко!

В салоне автомобиля завозились, послышалось тихое шуршание, и Ларри ощутил, как пальчики Кейси легонько пробежали по его волосам.

– Ларри, чудесный, милый мальчик… Совсем ты мне не противен… Но ты хоть осознаешь, на что меня подбиваешь? Я порядочная женщина, я никогда не изменяла мужу! На это очень непросто решиться. Пойми меня, не обижайся. Ты мне очень нравишься, лапочка, я просто разрываюсь между чувством долга и влечением к тебе, котеночек.

Она говорила ласково, примиряюще и проникновенно – истерзанное безответной любовью сердце Ларри (напрочь не уловившего в ее словах очередной жеманной фальши) вновь наполнилось умилением: как же она честна с ним, как положительна, как праведна, в конце концов! Он, будто последний негодяй, совращает замужнюю женщину, и она могла бы его прогнать, но не гонит, – значит, он ей действительно нравится. Возможно, рано или поздно она и уступит, но пока она имеет право так себя вести. Они знакомы всего лишь месяц. Ему следует не бесноваться, а относиться к ее упорству с уважением. На самом деле она просто святая!

Ларри уже давно обнаружил неподалеку от дома Кейси старый раскидистый тополь, стоявший на небольшом холме. Забравшись повыше и вооружившись биноклем, можно было беспрепятственно смотреть в окна второго этажа. Осознавая всю неблаговидность тайного подглядывания, Ларри все же не мог отказать себе в этом мучительном удовольствии. В машине у него теперь всегда валялись мощный морской бинокль и фонарик, а раз в два-три дня он с наступлением темноты совершал волнующую вылазку. Остановив автомобиль в полумиле от ее дома, он вооружался своим шпионским снаряжением и направлялся к заветному холму. При помощи фонарика ему удавалось кое-как долезть до середины тополя, устроиться на более-менее надежной ветке и устремить алчный, многократно усиленный оптикой взор на окна ее спальни.

Вечера были похожи один на другой: вначале Кейси примерно полчаса, бормоча что-то себе под нос, раскладывала пасьянсы на маленьком туалетном столике, затем резким движением смахивала карты в выдвинутый ящик, перемещалась к зеркалу, долго себя разглядывала, массировала нижние веки и шею, затем принималась задумчиво и прилежно расчесывать волосы. Ларри хищно следил за каждым ее движением, зная, что это только увертюра, и гадая, удастся ли сегодня увидеть главную часть спектакля. Приведя в порядок свои невесомые как пух кудряшки, она вставала и начинала неторопливо раздеваться перед тем, как направиться в ванную, – но сперва либо задергивала занавески, либо оставляла их открытыми. В первом случае разочарованному Ларри оставалось только скатиться с дерева и отправиться восвояси; во втором он задерживался здесь подольше – эмоции перехлестывали через край, и самым сложным было по окончании представления благополучно добраться до земли.

Ларри понимал: подсматривание с дерева простительно тринадцатилетним, да и вообще он ведет себя самым бесславным образом. Совершенно непостижимая страсть к этой ничем не выдающейся женщине размазала его по стенке: он превращается в какого-то рохлю, дрессированного щенка, он униженно повинуется ей во всем, не осмеливается настаивать, требовать. Как же ему хотелось, чтобы Кейси наконец увидела в нем не послушного мальчишку, а искушенного мужчину, с мнением которого неизменно соглашаются, а решениям которого покорно подчиняются! Добираясь после очередного сеанса домой, он категорично настраивал себя в корне изменить ситуацию, но на следующий день Кейси невинно просила: «Ларри, можешь намазать мою бедную обгоревшую спинку увлажняющим кремом?», и он, облизывая пересохшие губы, сомнамбулически водил скользкой ладонью по ее острым лопаткам и сам растекался, как этот крем.

В начале августа жара побила все мыслимые и немыслимые рекорды. Даже худому как спичка Ларри, обычно не терявшему в самое пекло ни работоспособности, ни аппетита, начали осточертевать температурные безумства. Ему захотелось, как в детстве, оказаться у большой воды: покачаться на волнах, словно на перине (он необычайно легко проделывал этот трюк), понырять и побродить по мокрому податливому песку, в который так приятно погружать босые ноги. Увы – безбрежного океана поблизости не было, зато примерно в шести милях к северу от Ричмонд-Хилла обнаружилось чудесное, идеально дикое мини-озерко с песчаным пляжиком карманного формата. Оно было так неудобно расположено и так надежно спрятано за стеной деревьев, что, несмотря на жару, сюда никто не добирался, да и Ларри наткнулся на него случайно. Сняв ботинки и закатав джинсы до колен, он с наслаждением пошлепал по нагретой воде, потом выбрался на сушу, уселся на торчащий из земли гигантский пружинящий корень какого-то дерева и попытался запустить по поверхности озера пару плоских камешков. Камешки прыгать не пожелали и мгновенно утонули – Ларри, пожав плечами, вздохнул, отряхнул ладони и покинул этот райский уголок.

На следующий день, ближе к вечеру, он привез сюда Кейси. Солнце, словно раскаленная докрасна сковорода, нависло уже над самыми верхушками деревьев; удлинившиеся тени волнообразно струились по песку.

– Вау… – пробормотала Кейси, озираясь. – Потрясающее место. Похоже на картинку в волшебном фонаре – все такое малюсенькое, будто мы в кукольном домике… Сюда действительно никто не может нагрянуть? Точно? Ну хорошо… Ой, какой мягонький песочек… А вода теплая?

Скинув босоножки, она побрела к озеру и зашла в воду по щиколотку, трогательно приподняв края бледно-желтого платья. Ларри, пристроившийся в тени разлапистого граба, жадно смотрел на ее тонкий, четко прорисованный на фоне ясной голубизны, чуть подрагивающий от зноя силуэт. Наконец Кейси развернулась, неспешно возвратилась к сверлящему ее взглядом Ларри и изящно приземлилась рядом с ним – платье вначале вздулось пузырем, затем мягко опало. Ее мокрые ступни были по-детски облеплены песком, залитые светом руки и плечи, казалось, сами источают кремовое сияние.

– Кейси, – прошептал Ларри, подползая к ней и – для начала – осторожно обхватывая за талию, – Кейси, Кейси…

Он повторил ее имя еще раз двадцать – а может, и больше. Он гипнотизировал ее этим словом, понимая, что время, место, погода, настроение и прочие факторы наконец-то благоприятно совпали: здесь и сейчас она уступит. Правда, уютный пляж неожиданно оказался не самым удобным местом для определенного рода занятий: мелкая песчаная пыль, клубившаяся над самой поверхностью земли, забивалась в рот и в нос; колени не вовремя проваливались в невесть откуда взявшиеся ямки; к мокрым от волнения пальцам приставали сотни песчинок – приходилось постоянно судорожно обтирать руки, чтобы прикосновения к неж–ной коже Кейси не заставляли ее передергиваться. Но все это были мелочи по сравнению с главным – здесь и сейчас он добился своего, он овладел этой женщиной, под этим заходящим солнцем, на этом пляже, уткнувшись лицом в ее скомканное платье, он удовлетворял свою страсть и испытываемые им блаженство, восторг, упоение заставляли его вновь и вновь со стоном повторять ее божественное имя.

Ларри думал, что именно теперь они сблизятся по-настоящему: раскроют друг перед другом души и начнут заниматься любовью везде и постоянно. Он ошибался. Кейси восприняла случившееся настолько отстраненно и невозмутимо – Ларри даже не понял, получила ли она хоть какое-то удовольствие. После эпизода на пляже она несколько дней вообще не желала с ним встречаться, сухо объясняя по телефону, что занята своими делами, а затем согласилась «погулять и только». Оказавшись в его машине, она позволила истосковавшемуся Ларри в течение непродолжительного отрезка времени проявлять пылкие эмоции, потом довольно неучтиво оттолкнула и как ни в чем не бывало принялась взахлеб делиться свежими сплетнями о жизни vip-персон, почерпнутыми из газет и журналов. Она вела себя так, словно ничего не произошло. Ларри был огорошен и сбит с толку: он заподозрил, что эта женщина абсолютно равнодушна к сексу в принципе, а что до частностей, то в ее отношении к нему, Ларри, нет даже малой толики элементарной влюбленности – не говоря уж о большем.

Попытки оценить ситуацию иронично только ее ухудшили: Ларри затосковал, вновь принялся изводить себя обвинениями в безволии, тошнотворной кротости и от отчаяния начал беспрестанно грубить Кейси. Быстро уразумев, что дорогостоящих презентов можно больше и не дождаться, эта практичная женщина не стала картинно обижаться, а проворно изменила линию поведения, и на изумленного Ларри пролился пусть не водопад, но все же вполне ощутимый дождик заботливо-нежной ласки. А спустя неделю Кейси вдруг выразила желание отправиться в театр. Окрыленный Ларри, в душе которого опять затеплилась надежда, позвонил одному папиному знакомому, и для него вмиг зарезервировали два билета на супермодную комедию какого-то английского драматурга: с бесконечными недоразумениями, переодеваниями, любовниками в шкафу, мнимыми трансвеститами и тому подобными поводами для зрительского хохота.

В начале вечера Ларри был счастлив и горд: оживленная Кейси в черном шелковом платье и жемчужных сережках казалась ему чертовски юной и хорошенькой. К тому же она раза три назвала его лапочкой, так заливисто смеялась и так очаровательно клала ножку на ножку! А затем случилось невероятное. До сего момента трезвомыслящий Ларри относил постоянные страхи Кейси столкнуться с кем-то из знакомых к области психоза, поэтому он не поверил своим глазам, когда увидел в верхней ложе собственных родителей. Украдкой, пока Кейси изучала программку, он помахал им рукой; мама кивнула в ответ, однако выражение ее лица не предвещало ничего доброго.

Настроение Ларри испортилось. Ему не понравились кислые физиономии мамы и папы, пристально рассматривавших его спутницу. Но по окончании спектакля он решил: все к лучшему. Даже хорошо, что они увидели Кейси. Он, конечно, не знает, как сложатся дальше его отношения с этой женщиной, но если он сумеет добиться некоей стабильности или даже склонить ее к совместной жизни, для родителей это не станет стопроцентным шоком – в какой-то мере они уже подготовлены.

На обратном пути Ларри не уставал повторять, как восхитительно Кейси сегодня выглядела, как черный шелк подходит к ее светлым волосам, какая у нее потрясающая фигура. Проведя соответствующую артподготовку, он начал уговаривать ее поехать к нему, детально растолковывая, насколько безопасен подобный визит, но Кейси только мотала головой. Наконец он съехал с трассы, остановил машину и ультимативно за–явил, что ждет благодарности за сегодняшний вечер. Кейси с покорным вздохом подалась ему навстречу. Минут пять – не меньше – Ларри ограничивался одними поцелуями, но как он мог сдержать себя, когда вокруг стояла непроглядная жаркая ночь, они были одни во всем мире? Кейси благоухала фиалками и в своем агатовом струящемся платье казалась притягательно-пугающей вампирессой. Правда, на сей раз она уступила лишь после того, как шепотом поставила ему не менее десятка условий, – бедный Ларри только согласно кивал. Ни о каких изысках, разумеется, как и на пляже, говорить не приходилось – и все же он вновь изведал сладостнейшее наслаждение, хотя и с легкой горчинкой разочарования.

На следующее утро ему позвонила мама и категоричным тоном попросила приехать. Он до–брался до городской квартиры во второй половине дня, поздоровался с возникнувшей вдалеке Ташей, сразу же осведомившейся, будет ли он обедать (нет, спасибо), и прошел в гостиную. Мама восседала в резном кресле с высокой спинкой – настоящая надменная королева: правда, облаченная не в мантию, а в белоснежный джемпер с высоким воротом и бледно-кремовую узкую юбку, которая выгодно подчеркивала юношескую стройность ее фигуры. Шею украшали любимые мамины бусы: два ряда крупных круглых жемчужин – сверху белые, снизу черные. Все-таки мама продолжала оставаться безупречно элегантной женщиной!

– Ларри, – сказала она нарочито спокойным голосом, благополучно опуская любые варианты предисловий, – что за жуткая дама постбальзаковского возраста была с тобой вчера в театре?

Облокотившись на спинку кресла, стоящего напротив, Ларри весь подобрался, как перед дракой, и прищурил глаза.

– Это моя хорошая знакомая, и я не считаю данные тобой характеристики ни верными, ни корректными.

– Останемся пока каждый при своем мнении. Кто она?

– Она живет недалеко от Ричмонд-Хилла. Она очень милая и славная. А что, собственно, ты хочешь узнать? Ее профессию? По-моему, я могу пригласить в театр любую понравившуюся мне женщину, не спрашивая твоего разрешения.

– Ты с ней спишь?

– Я не обязан перед тобой отчитываться, мама. Это мое дело, и только мое.

Откинувшись на спинку кресла, Памела сложила кончики длинных пальцев. Оба выдерживали паузу, как бойцы на ринге, кружащие друг напротив друга и ожидающие неожиданного броска соперника.

– Неверное утверждение, мой дорогой. Я навела справки и узнала, сколько денег исчезло с твоего счета за последний месяц. Несложно догадаться, куда они делись. Но мы с папой зарабатывали их не для того, чтобы ты все спустил на серенькую крысу из предместья.

Ларри взвился:

– Я сам решаю, как мне распоряжаться деньгами! Раз уж вы с папой перевели их на мой счет, то нечего его контролировать! И пожалуйста, не оскорбляй эту женщину. Ее зовут Кейси, мама, и я ее люблю! Понимаешь? У нас… настоящая любовь.

– Да ну? А ты понимаешь, что она старше тебя лет на двадцать? Ты спутался с какой-то вертлявой мадам, вошедшей в возраст охоты на мальчиков, да еще тратишь на нее баснословные суммы? Я видела, какие на ней были надеты серьги! Неужели ты преподнес ей этот розовый жемчуг? Он же дороже моего!

– А ты изучала Кейси в бинокль? Лучше бы смотрела на сцену, мама, пьеса того стоила.

– Ларри, ты сошел с ума! Твой папа убежден, что ты достаточно умен и выдержан, чтобы встречаться с кем угодно и избегать фатальных последствий, но я так не считаю. Ты слишком молод, и ты явно потерял голову! Поверь, первейшим твоим достоинством эта Кейси полагает готовность не считаться с расходами. Не безумствуй! Твоя настоящая любовь сгорит за пару месяцев, а ты успеешь натворить столько глупостей, что потом десять лет мы все будем вспоминать эту историю с содроганием! Не веди себя как идиот, Ларри, держи чувства под контролем! И если хочешь знать мое мнение, эта костлявая фурия не стоит твоей любви!

У Ларри потемнело в глазах: он закусил удила.

– Я уже просил не оскорблять ее! Мне плевать на твое мнение! Ты слишком поздно решила взяться за мое воспитание! И мне все равно, сколько ей лет! Буду вести себя, как пожелаю! И вообще… Я, может, женюсь на ней!

Это был неожиданный для него самого экспромт, но уже произнеся последнюю фразу, он подумал, что она не так уж крамольна. Возможно, вот он – тот выход, который поменяет ситуацию в корне? Если он перестанет быть сопливым любовником и перейдет в статус законного супруга, возможно, отношение к нему Кейси изменится на диаметрально противоположное, она станет покорной и ласковой женой и позволит ему разнообразнейшие безумства? Правда, она уже замужем. Но почему бы ей не бросить своего трухлявого мужа, которому уже перевалило за пятьдесят, и не приобрести другого – молодого, красивого, обеспеченного? Все эти рассуждения промелькнули в его мозгу за долю секунды. Между тем мама медленно поднялась – тонкая, изящная, взбешенная – и замерла напротив него, как змея, готовая ужалить.

– Даже думать об этом не смей, глупый мальчишка! Если ты сделаешь предложение этой женщине, то горько пожалеешь! Мы перестанем помогать тебе материально! На что будешь роскошествовать? Ты пока никто, ты целиком зависишь от нас, твое будущее в профессиональном плане весьма туманно! Думаешь, Кейси нужен неимущий студент? Думаешь, ей понравится, если ты перестанешь дарить ей дорогие побрякушки? Предложишь ей рай в шалаше? Да она немедленно тебя бросит!

Один из бойцов изловчился и нанес коварный удар в самое уязвимое место. Ларри мгновенно понял, что мама права, но отступать ему не позволили гордость и честолюбие.

– Да я сам не возьму у вас больше ни цента. Ты тоже… не смей мне приказывать. Я совершеннолетний и сам решу, как мне жить дальше. Женюсь на ком хочу. Вот так.

Мама размахнулась и яростно залепила ему по физиономии – прямо через разделявшее их кресло. Никогда прежде она пальцем до него не дотрагивалась. Ларри ощутил дикую, беспредельную обиду: как она могла не понять его чувств, не одобрить, не поддержать, а так варварски, так примитивно отреагировать? Она же его мать! Ларри пронзил ее испепеляющим взглядом, развернулся и почти бегом отправился прочь из родительского дома.

Лето стремительно и неизбежно катилось под горку: август таял на глазах. Ларри знал, что в сентябре ему придется покинуть Ричмонд-Хилл, поэтому следовало торопиться. Правда, чувствовал он себя крайне неуверенно и неуютно, словно вышвырнутый на улицу котенок: обе любимые женщины причиняли ему одну лишь боль своими эскападами – одна не желала утешать и подбадривать, другая делала все, чтобы он постоянно нуждался в утешении и подбадривании. Он все еще верил, что дождется взаимности, однако действительность жестоко противоречила надеждам: Кейси, не получавшая больше дорогих подарков, всякие милые мелочи она, вероятно, не брала в расчет, становилась все холоднее, все неумолимее отдалялась и все меньше ему позволяла. Когда же Ларри вспоминал разговор с мамой, он сжимал кулаки и со стоном зажмуривался, силясь прогнать отвратительное воспоминание. Ему хотелось, чтобы мама, как раньше, снова назвала его ангелочком и поцеловала, но он запретил себе делать первые шаги к примирению. А еще ему хотелось, чтобы Кейси снова назвала его лапочкой и погладила по волосам, но она по непонятным причинам дулась и все чаще говорила ему мелкие гадости, которые кололи так больно – в самое сердце.

И все же Ларри – не только ослепший, но и изрядно выдохшийся от своей изнуряющей любви – ждал оптимистического финала. В конце концов за эти два месяца он пережил столько мучений, провел столько полубессонных ночей, так похудел, что имел право рассчитывать на моральную компенсацию от фортуны. Стараясь не думать о последствиях, Ларри практиче–ски обнулил свой счет и купил очаровательное колечко с розовым бриллиантом. Ему казалось, что розовый – это цвет Кейси. Вручить колечко и произнести заветные слова он решил на том самом пляже, где три недели назад почувствовал себя самым счастливым человеком на свете.

В ближайшую субботу он предложил Кейси съездить на дальнюю прогулку. Она нехотя согласилась, хотя пребывала – как и все последнее время – не в самом благостном расположении духа. По дороге Кейси больше молчала и демонстративно смотрела в окно, игнорируя многозначительные взгляды Ларри в ее сторону. Выбравшись из машины, движение которой мягко замерло в высокой траве, она резким движением сорвала какой-то диковинный цветок на длинной ножке и, помахивая им и напевая что-то себе под нос, устремилась к озеру. Ларри последовал за ней, мысленно в сотый раз повторяя заготовленные фразы и боясь перепутать их порядок.

Крохотный пляж выглядел таким же игрушечно-сказочным – ничто не изменилось. Песок оставался теплым и мягким, тени зыбкими, вода искристо-голубой. Все, абсолютно все шло по прежнему сценарию: Кейси, как и тогда, скинула босоножки, побрела в тень, загребая клубящийся песок ногами, и молча уселась под деревом. Честно говоря, на сей раз Ларри не собирался предаваться безумствам страсти, ему отчасти передалось ее пасмурное настроение. Он хотел просто пристроиться рядом и нежно поцеловать в шейку. Но Кейси почему-то неверно истолковала его намерения: когда он потянулся к ней, она отпрянула и мерзко заверещала:

– Может, хватит играть в сексуального маньяка, Ларри? Мне это порядком осточертело! Оставь меня в покое, дай спокойно посидеть и полюбоваться водой!

Вероятно, Ларри следовало отстраниться и безропотно оставить в покое надутую Кейси. Но в нем в тот же миг пробудился бес противоречия – маленький, когтистый бес, взбелененный не меньше самого Ларри. Хватит изображать послушного мальчика, ему это тоже порядком осточертело! Ларри, ощутивший мощный выброс адреналина, с силой схватил Кейси за руки и – хотя вовсе не намеревался этого делать – швырнул ее на песок.

– Я не маньяк, – яростно бормотал Ларри, удерживая брыкающуюся Кейси и наваливаясь на нее всем телом, – я уже говорил тебе, я не маньяк! Я просто хотел тебя поцеловать! И я тебя поцелую!

– Отпусти меня! – злобно провизжала Кейси, но Ларри все же сделал попытку привести свою угрозу в исполнение. Когда он прикоснулся к ее губам, Кейси, все более напоминавшая настоящую ведьму, хищно оскалилась и укусила его прямо в шрам, в котором до сих пор иногда всплывала смутная покалывающая боль. Ларри вскрикнул и дернулся в сторону. Молниеносно вывернувшись, вскочившая на ноги Кейси шустрой козочкой отбежала на несколько шагов, словно он собирался за ней погнаться. Но вспышка ярости оказалась сколь мощной, столь и непродолжительной. Ларри продолжал безвольно сидеть на песке, прижав указательный палец к верхней губе и мрачно глядя в одну точку. Ему хотелось плакать. Кейси пару минут изучала его недобрым пристальным взглядом, а затем, вероятно, пришла к выводу, что он вернулся в состояние, пригодное для трезвого обсуждения сложившейся ситуации.

– Ну, опамятовался? – Кейси подобрала свои босоножки и принялась распутывать тонкие запутавшиеся ремешки. – Я уже давно собиралась тебе сказать: пора нам прекращать наши встречи. Все, достаточно. Отвези меня домой и больше, пожалуйста, не звони и вообще не появляйся. Мы неплохо провели время, но мне все это надоело. И потом через неделю возвращается мой муж…

– Которому совершенно не обязательно узнавать о твоих променадах налево, – хмуро перебил ее Ларри, поднимаясь на ноги и отряхиваясь. – Ты же порядочная женщина! Я помню.

– Ладно, перестань! – Кейси наконец нацепила босоножки и энергично поманила его рукой, чтобы он двинулся к машине. – Это был обычный летний роман. Что ты бесишься? Лето скоро пройдет, я начну работать, готовить ужины для мужа, ты уедешь… Я понимаю, ты влюбился, мне это очень льстит, но чувства быстро угаснут, забудутся. И не говори, что я разбила твое сердце: у таких молоденьких мальчиков сердца крепкие. Черт, посмотри: на моих руках кровоподтеки – ты меня держал словно клещами, сумасшедший… Ларри, все должно заканчиваться вовремя, а мы и так немножко… пересидели. Твоя настырность стала раздражать. Хотя, конечно, я очень благодарна тебе за подарки – особенно сережки. Я узнала, сколько они стоят, ты так потратился…

«Дура! – с ненавистью думал Ларри, закусив верхнюю губу и беспрестанно облизывая саднящий шрам. – Зачем она мне это говорит? Порядочная женщина… Выяснила, сколько стоят сережки… Собирается их заложить? Дура и стерва. Наверное, она каждое лето находит нового недоумка для развлечений… Нет, ей эти развлечения и не нужны. Находит недоумка с денежками, готового поиздержаться. Вот что ей нужно. Я был ее летней игрушкой, вроде резинового крокодила! Дура, стерва, фригидная потаскуха! А я-то верил… Надеялся… Кретин… Вышвырнуть бы ее на шоссе – и пусть добирается как хочет. Ладно. Довезу до поворота и пошлю к черту! К черту!»

– Кейси, – сказал он вибрирующим от злости голосом, глядя прямо перед собой на мчащуюся навстречу дорогу, – скажи честно: ты со мной хоть раз получила удовольствие?

– Честно? – переспросила Кейси, и Ларри похолодел, предчувствуя откровенный ответ. – Если честно, то ты, Ларри, не такое уж сокровище. Извини. Мой муж в этом плане поискушеннее тебя. Мужчина после пятидесяти думает о том, как удовлетворить женщину, даже если на это требуется достаточно долгое время, а вы, мальчишки, заботитесь только о собственном удовлетворении – раз, раз, и готово.

Ларри попытался, но не смог вдохнуть, словно его ударили в солнечное сплетение. За что его так жестоко оскорбили? Он так старался, так жаждал угодить этой женщине! Барышни-сокурсницы, с которыми ему доводилось развлекаться, всегда щебетали после секса, что все прошло просто восхитительно, – ни одна не дала ему повода усомниться в своих способностях. Зачем она нанесла ему напоследок столь подлый удар? Тем более он его не заслужил – видит бог. Ларри остановил машину так резко, что покрышки чуть не задымились, протянул правую руку, стараясь не коснуться Кейси, и злобным ударом открыл дверцу рядом с ней.

– Отсюда ты и пешком прекрасно дойдешь – не развалишься. Давай, давай, вылезай! Целоваться на прощание не будем.

Кейси смерила его презрительным взглядом, выкарабкалась наружу и, прежде чем за–хлопнуть дверцу, с отвращением произнесла:

– Никчемный, безмозглый, обидчивый сопляк. Меня от тебя тошнит.

Позднее Ларри не желал вспоминать, как прошла первая ночь после их расставания. Но в ту ночь он безостановочно плакал – от тоски, злости, унижения и оттого, что в его сердце мучительно, с хрипами и судорогами, умирала короткая любовь: осознание ее не–отвратимой кончины было горьким и крайне болезненным. Он сидел в своей комнате на кровати, упершись локтями в колени, и обливался беззвучными слезами, вздрагивая и пытаясь не всхлипывать – как когда-то, во время просмотра фильма «Огни большого города». Около трех часов ему в голову пришла оригинальнейшая мысль покончить с собой возле дома Кейси. Остановило его то соображение, что подобная акция протеста будет выглядеть невыносимо пошлой да и окажется совершенно напрасной. Ларри пестовал свое горе до рассвета, то принимаясь бродить по комнате, то вновь опускаясь на диван. Он заснул, совершенно обессилев от страданий и слез, когда правый край неба заметно посветлел и в кустах принялись щебетать птицы, – они его и усыпили своим ритмичным чириканьем.

Проснулся Ларри – разбитый, с тяжелой похмельной головой и ужасно голодный – только к полудню. Время завтрака давно прошло, однако милая тетя Мег неизменно каким-то мистическим образом предчувствовала момент, когда племянник проснется и пожелает подкрепиться, – вероятно, в душе этой пожилой женщины, связанной с Ларри родственными узами, жил тихий отголосок нереализованного материнского инстинкта. Ларри отклеился от свалявшейся, мокрой от пота подушки, втянул в себя доносившиеся снизу запахи свежесваренного кофе, изготовляемого тетушкой омлета и… понял, что жизнь, во-первых, продолжается, а во-вторых, в ней всегда будет хватать маленьких радостей. Разумеется, он не перестал в ту же минуту страдать. Но страдать и пить кофе со сливками куда приятнее.

Натягивая джинсы, он обнаружил в кармане небольшой кубик. Это была коробочка с кольцом – он совершенно про него забыл, хорошо еще, что не выронил на пляже. Против ожидания вид невостребованного бриллианта не вызвал нового приступа скорби, только слегка заложило уши. Ларри потоптался на месте, удивляясь такой неожиданной реакции организма и подкидывая коробочку на ладони, затем снова машинально запихал ее в карман и печально оглядел письменный стол, засыпанный обломками своих любимых, великолепных, остро отточенных карандашей: по возвращении домой вчера вечером он все их переломал на кусочки. Спускаясь вниз, Ларри внезапно понял, как ему сейчас следует поступить. Только сначала он позавтракает или умрет от голода. Допив проясняющий сознание и умиротворяющий душу ароматный кофе, Ларри подошел к тетушке, погладил ее по руке (чего никогда прежде не делал) и протянул открытую коробочку.

– Тетя Мег, – сказал он, – я хочу сделать тебе подарок. Ты столько лет со мной возилась, прислуживала, как нянька, а я ни разу ничего стоящего тебе не подарил, если не считать детских рисунков и еще того сказочного уродца, которого я выпилил из дощечки. Я просто неблагодарная дрянь. Но я хочу исправиться. Это тебе. Возьми, пожалуйста. И не возражай. Это за все те годы, которые ты на меня потратила, и за самый вкусный в мире кофе.

И он поцеловал в морщинистую щеку ошеломленную тетушку, лишившуюся дара речи.

Спустя некоторое время страсти улеглись, чувство жгучего унижения рассосалось, осталась меланхолическая печаль, которая была почти приятна. То была печаль по пережитой любви, а не по пробудившей ее женщине: эту тощую мегеру он больше не ненавидел, просто старался не вспоминать. Если же она невольно вспоминалась – босая, пахнущая фиалками, в бледно-желтом полупрозрачном платье, – все прочие эмоции стремительно перекрывало трепетно взлелеянное чувство брезгливой гадливости – только его она и за–служивала. В один из осенних вечеров, когда приступ печали оказался особенно силен, Ларри одним махом сочинил стихотворение, благополучно перемешав тривиальную истину с возвышенным измышлением:

Из этого поэтического опуса со всей очевидностью следовало, что порой, в мертвящей пропасти ночей, в нем еще всплескивалась практиче–ски опочившая любовь. Но постепенно Ларри успокоился окончательно и принялся – в соответствии с собственной установкой – жить дальше: ровно, комфортно и вполне успешно. Страничку из блокнота с записанным стихотворением он через некоторое время разорвал – не для того, чтобы забыть, он все равно уже помнил его наизусть. Просто Ларри, вновь спрятавшийся под маской вселенской бесстрастности, приросшей к нему еще прочнее, страшился случайной огласки: а вдруг кто-либо обнаружит этот листок и поймет, что и он мог пошленько терзаться и изливать душу в рифмованных строчках. Пережив настоящую личную катастрофу, он теперь панически боялся показаться мучеником, а потому располовинил собственный имидж, придуманный в далекие двенадцать лет, отбросил томную печаль и оставил только холодность – по возможности циничную и ядовитую.

По здравом размышлении Ларри пришел к однозначному выводу: он больше не допустит подобных переживаний, ибо женщины – мерзкие, лживые, корыстолюбивые, лицемерные и криводушные существа. Они похожи на витаминные шарики, которыми его кормили в детстве: снаружи глянцевито-яркая и сладкая оболочка, но достаточно слизать ее языком, и под ней обнаруживается начинка – коричнево-черная, шероховатая, горькая. Эта противная гадость и есть истинная сущность лекарства, а соблазнительное обличье призвано лишь обмануть все пять чувств и вызвать желание немедленно положить в рот хорошенький конфетоподобный шарик. Один раз он попался на этот крючок, но второго раза не будет!

С мамой они помирились довольно легко: узнав, что история с мадам из предместья осталась в прошлом, она быстро сменила гнев на милость, Ларри опять стал ее милым ангелочком, о его категоричном отказе от финансовой помощи и ее бурной реакции на его слова оба предпочли забыть, и все пошло по-прежнему.

Однажды, чудесным зимним вечером, когда Ларри приехал к родителям отмечать Рождество, мама вновь завела с ним просветительскую беседу об искусстве – этому как нельзя более соответствовала обстановка: потрескивая, горел камин, мерцали гирлянды на елке, под массивными настенными часами покачивалась и мерцала позолоченная звезда с вытянутыми лучиками.

– Знаешь, мой ангел, – задумчиво сообщила Памела, – один гениальный композитор сказал: струнные квартеты напоминают беседу четырех приятных людей. Первая скрипка – мужчина средних лет, наделенный большим умом. Вторая скрипка – его собеседник, склонный соглашаться с мнением своего рассудительного визави. Виолончель – человек пожилой, ученый и очень положительный. Ну а альт – милая дама, которая в силу природной болтливости постоянно стремится принять участие в разговоре. И хотя эта беседа несколько сложна для женского ума, дама все же вносит в нее известное изящество.

Этот развернутый афоризм подтолкнул Ларри к двум умозаключениям. Первое: достаточно выступить со скетчем о струнных квартетах в любом более-менее продвинутом обществе, и пожизненный статус высоколобого интеллектуала ему обеспечен, пусть даже больше он ничего не скажет. Второе: роль женщины в этом самом продвинутом обществе, как и роль альта, вполне определенна. Те, что соглашаются с собственной второстепенностью, милы, обаятельны, непритязательны и добровольно признают себя элементом украшения обстановки (чем-то вроде рождественских фаянсовых статуэток), его вполне устраивают. Те, что претендуют на лидерство и убеждены, что хорошее образование, напористость, страстная готовность к умным разговорам и неизменно увязанная с ней характерная бойкая развязность покрывают их прочие недостатки (в том числе внешние), его решительно не интересуют. В лучшем случае он готов воспринимать их с легким скепсисом, в худшем – попросту игнорировать.

Придумав правила игры для дальнейшей жизни, Ларри поначалу жестко следил за их соблюдением. Он менял мурлыкающих и чирикающих смазливых милашек одну на другую, зачастую не запоминая ни их имен, ни внешности. С кем-то он встречался по несколько месяцев, с кем-то проводил одну ночь и раскланивался, с кем-то даже не добирался до постели и заблаговременно отступал. Но по прошествии нескольких лет такой круговерти Ларри ощутил в душе зияющую пустоту, которую нечем было занять. На него начали наваливаться приступы хандры – туск–ло-серой и затяжной, слегка напоминающей настоящую депрессию. Ему стало лень вести охоту за все новыми и новыми дамами сердца – собственно, принципиальной разницы между ними не наблюдалось. Теперь он периодически выуживал из памяти и записной книжки одну из бывших пассий и возобновлял знакомство. Убедившись, что ничем свеженьким она его не порадует, он спустя некоторое время вторично давал задний ход и продолжал свое размеренное существование, напоминавшее бесцельное плавание на надувном матрасе.

Он хотел острых ощущений, но не знал, в какой области их искать, чтобы они оказались в меру волнующими и в меру безопасными. Он не хотел лишиться славы рокового мужчины, хотя и тяготился обязанностями, которые налагала на него внешность. По большому счету работа была для него куда важнее возни с барышнями – но об этом никто не должен был догадаться. Всем следовало думать, что он поражает жен–ские сердца одно за другим, одновременно с необычайной легкостью создавая ошеломляющие проекты для успешной архитектурной мастерской, в которой ему удалось прочно осесть после окончания университета. На самом деле в течение нескольких лет полеты его фантазии и стилевые пристрастия никого не интересовали: он считался классической шестеркой и занимался исключительно проектированием крошечных фрагментов – перегородок, сантехнических узлов, лестниц, черных входов. А чтобы подняться на пару ступеней выше и приступить к проектированию парадного входа, следовало создать такой фрагментик в заранее заданном стиле, от которого босс пришел бы в восторг или хотя бы удовлетворенно хмыкнул. Никто не знал, скольких бессонных ночей стоили Ларри эти крохи, когда он часами сидел за столом, обхватив голову руками, закрыв глаза и мучительно пытаясь выстроить в собственном воображении нечто, достойное восхищения.

Теперь Ларри жил довольно затворнически в авантажной холостяцкой квартире. Он давным-давно покинул квартиру, в которой провел детство, и приобрел другую – более ему подходящую. Обставил ее оригинальными штучками, стараясь соблюсти невероятно сложный баланс: не допустить заурядности даже в мелочах и не удариться в манерную вычурность. Часто по вечерам он в полумраке валялся на диване (рядом на журнальном столике непременно стояла керамическая миска с обожаемыми солеными сухариками), подложив руки под голову, слушая хорошую музыку, размышляя о том о сем и любуясь своими приобретениями. Потом они, как и подружки, ему надоедали, начинали казаться второсортными, затем пошлыми, и он их передаривал родителям, а те избавлялись от его подарков уже по собственному усмотрению.

Что Ларри действительно нравилось, доставляло истинное наслаждение, так это дразнить женщин, затевавших с ним любовную игру, но оставлявших его равнодушным. Таких находилось достаточно: с годами он превратился из хорошенького мальчика в красивого лощеного мужчину, по-прежнему обладающего достаточными средствами. Он не считал себя жестоким и не думал, что мстит за давнее поражение, подобные разъяснения он оставлял шарлатанам-психоаналитикам, – просто он не мог отказать себе в будоражащем удовольствии помучить очередную представительницу племени самодовольных декоративных хищниц, тянущих к нему свои коготки. Когда она со слезами и проклятиями посылала его к черту, он бывал вполне удовлетворен. Подобно военным летчикам, рисовавшим на своих самолетах по одной звездочке за каждый сбитый самолет противника, Ларри мысленно поступал так же: на его счету имелось уже немало столь приятных для честолюбия звездочек.

И все же стопроцентно безмятежного бытия он не смог добиться. Его снедало постоянное, неизбывное разочарование, отравляющее благополучие дней и спокойствие ночей. Когда-то он думал, что покатится по жизни легко и плавно, словно на коньках, стремительно сделает карьеру, к сорока годам прославится, а еще лет через двадцать его имя – имя знаменитого архитектора начала ХХI века – войдет в справочники и учебники. Он привык к сиянию, постоянно излучаемому мамой, вырос в его отблесках, словно маленький принц, и был уверен, что станет таким же – востребованным, блестящим, обласканным удачей. Но оказался ординарным, одним из многих, просто хорошим и способным профессионалом, но далеко не самым талантливым и выдающимся. Да, он потихоньку поднимался по иерархической лестнице, но бурного карьерного взлета ждать уже не приходилось. К этому невозможно было так просто привыкнуть. С этим еще долго предстояло смиряться и как-то жить. Именно как-то.