"Лучшее за 2004 год. Научная фантастика. Космический боевик. Киберпанк" - читать интересную книгу автора

Джон Кессел — Все это правда

Джон Кессел родился в г. Буффало, штат Нью-Йорк, сейчас проживает с семьей в Роли, штат Северная Каролина. Преподает американскую литературу и руководит программой обучения писательскому мастерству в университете штата. Печататься Кессел начал в 1975 году, первое крупное произведение, роман «Good News from the Outer Space», вышло в 1988 году, но еще до этого Кессел успел прославиться как автор ярких фантастических рассказов, многие из которых были включены в его сборник «Meeting in Infinity». В 1983 году Кессел получил «Небъюлу» за прекрасную новеллу «Another Orphan», которая в том же году номинировалась на «Хьюго» и была выпущена отдельным изданием. В 1991 году рассказ «Buffalo» завоевал премию Теодора Старджона, а в 2003 году новелла «Stories for Men» получила престижную премию Джеймса Типтри-младшего. Кроме того, в соавторстве с Джеймсом Патриком Келли Джон Кессел написал роман «Freedom Beach» и опубликовал несколько рассказов в сборнике «Intersections», выпущенном писательским сообществом «Сикамор Хилл» под редакцией Марка Л. Ван Нейма и Ричарда Батнера. Последние произведения Кессела — это «Corrupting Dr. Nice» и сборник рассказов «The Pure Produkts». Рассказы Кессела неоднократно печатались в ежегодных сборниках «The Year’s Best Science Fiction». В представленном ниже рассказе Кессел уводит нас в «город мишуры» двадцатого века, Голливуд, чтобы показать, что зачастую второй шанс не так хорош, как его представляют…

На столе в офисе яхт-клуба стоял черный блестящий вентилятор, он бешено крутился, разгоняя горячий воздух и перелистывая страницы спортивной газеты. Прекрасное время и место действия. Поворачиваясь в сторону директора клуба, вентилятор каждый раз раздувал его седые волосы. Директор внимательно изучил мои бумаги, сложил их и протянул обратно.

— О'кей. Яхта мистера Видора последняя во втором ряду. — И он ткнул пальцем в окно в сторону причала, у которого скопилось множество судов. — Большая яхта черного цвета.

— Остальные члены экипажа на борту?

— Понятия не имею, — ответил директор, глотнул чая со льдом и поставил запотевший стакан на мокрый след, отпечатавшийся прямо на заголовке «Карды» обходят «Доджеров» на 12 очков; сократили разрыв с лидерами до 5¹/_2». На полу рядом со столом валялась первая страница газеты. «Новая воздушная битва над морем у Соломоновых островов. Японцы наносят ответный удар по острову Гуадалканал».

Я вышел на пристань, перекинул сумку через плечо и направился к яхте. Солнце припекало макушку, воротник рубашки промок от пота. Я вытащил из кармана платок и отер лоб. Учитывая, что была середина недели, кораблей и людей на причале было слишком много. Голливудские ласточки любят провести день-другой на яхте, а кое-кто решил, видимо, и уикенд начать пораньше. У нефтеперегонного завода на той стороне гавани скопились танкеры.

«Синара» была большой (96 футов в длину) двухмачтовой шхуной с каютами на десятерых пассажиров. Обслуживал шхуну экипаж, состоявший из четырех человек. Большая и дорогая яхта, но ведь Кинг Видор считался одним из наиболее преуспевающих режиссеров в Голливуде. Правда, о его скупости складывали легенды, но все же побаловать себя он умел. Светловолосый юноша начищал до блеска медные ручки. Когда я поднялся на борт, он оторвался от своей работы и посмотрел на меня. Через открытую дверь я прошел в кают-компанию, отделанную лакированными дубовыми панелями, потом поднялся в рулевую рубку. Капитан склонился над картой.

— Мистер Онслоу?

Он поднял голову. На вид лет пятьдесят пять, волосы черные с проседью.

— Кто вы? — спросил он.

— Дэвид Фарроу, — ответил я и протянул свои документы. — Мистер Уэллс [20] послал меня в помощь вам на этот круиз.

— Почему я никогда о вас не слышал?

— Он должен был позвонить вам. Может, он попросил это сделать мистера Видора?

— Никто мне ничего не говорил.

— Тогда позвоните мистеру Уэллсу.

Онслоу посмотрел на меня, потом перевел взгляд на мои документы. Письмо от Уэллса, в котором меня характеризовали как матроса с трехлетним стажем, было поддельным. Совершенно очевидно, Онслоу не хотел звонить Уэллсу и выслушивать злобные тирады.

— А он говорил вам, чем вы тут будете заниматься?

— В основном я должен помогать с едой.

— Отнесите вещи в кормовой кубрик, — сказал он, — и возвращайтесь.

Я нашел свободную койку и положил сумку с переносным устройством в ящик под ней. Ящик не запирался. Что ж, делать нечего.

Онслоу представил меня коку Маноло, который тут же поручил мне носить на борт продукты, птицу и вино, присланные поставщиками. Я сказал ему, что Уэллс хотел, чтобы я помогал прислуживать во время еды, и он, казалось, вздохнул с облегчением. Около полудня прибыл Чарльз Кернер, исполняющий обязанности главного продюсера RКО [21], вместе с женой и дочерью. Они явно думали, что встретят на борту не только членов экипажа, и Кернер ворчал, усаживаясь за стол из красного дерева на корме. Маноло выдал мне белый жакет и велел отнести им напитки. Жена продюсера спокойно сидела в кресле, обмахиваясь небольшим веером, а дочка, некрасивая костлявая девочка лет двенадцати-тринадцати, осматривала шхуну.

Спустя час у причала остановился красно-коричневый «Паккард», из него вышел Уэллс, вслед за ним — стройная темноволосая женщина, которую я узнал по виденным ранее фотографиям, — его ассистент Шифра Харан. Уэллс поднялся на палубу.

— Чарльз! — воскликнул он и заключил Кернера в свои медвежьи объятия. — Как я рад тебя видеть!

Кернер представил Уэллса своей жене Мэри.

Уэллс был одет в легкий костюм; у него были темные длинные волосы и усы, которые он отрастил в Бразилии, думая, что тем самым подчеркивает свою мужественность. Ростом он был выше шести футов, под костюмом угадывался растущий живот, но пока еще трудно было предположить, что он сильно располнеет в будущем. Огромная голова, круглые щеки, красивые губы и миндалевидные монгольские глаза.

— А это кто? — Уэллс повернулся к дочке Кернера. Он словно направил на нее прожектор своего внимания, и девочка сильно смутилась.

— Наша дочка Барбара.

— Барбара, — вздохнул Уэллс, — ты всегда носишь ключ от дома в ухе? — Он вытащил из левого уха девочки медный ключ и поднес ей к лицу. Пальцы у него были необычайно длинными, руки — изящными.

Девочка хитро улыбнулась и сказала:

— Ключ не мой.

— Может, это и вообще не ключ. — Уэллс провел левой рукой над правой, и ключ превратился в серебряный доллар. — Хочешь?

— Да

Он снова провел левой ладонью над правой, и доллар исчез.

— Посмотри в своем кармане.

Девочка сунула руку в карман закатанных джинсов и вытащила оттуда доллар. В глазах ее светился восторг.

— Но запомни, — предупредил Уэллс, — не в деньгах счастье.

И сразу переключил все внимание на Кернера. Он вел себя подобно принцу, окруженному толпой приближенных, одаривал их благосклонностью и вниманием, как золотом. А Харан, подобно птичке-колибри, кружилась вокруг босса. Она держала в руках большую папку, готовая в любой момент дать то, что ему понадобится: карандаш, сигару, спички, чашку чая, копию контракта RКО. Герман Манкевич [22] как-то сказал о нем: «Вот идет сам Бог, ему недостает лишь Божьей благодати».

— Шифра! — завопил Уэллс, несмотря на то что она была рядом. — Принеси вещи из машины.

Харан попросила меня помочь. Я спустился с ней на причал и достал из багажника восьмиугольную коробку на несколько бобин кинопленки и большой переносной кинопроектор. На коробке черным гримерным карандашом было выведено: «Великолепные Эмберсоны». Харан внимательно следила за мной, пока я относил коробку и проектор в салон яхты, потом поспешно вышла на палубу к Уэллсу.

Какое-то время я помогал Маноло на камбузе, потом раздался голос Онслоу: время отчаливать. Онслоу завел дизельный мотор. Светловолосый юноша и еще один член экипажа отдали швартовы, а Онслоу вывел «Синару» из гавани. Стоило яхте выйти в залив Сан-Педро, как мы подняли паруса: грот, стаксель и фок. Ветер надул парусину, Онслоу выключил двигатель, и в свете заходящего солнца мы поплыли в сторону Каталины.

По дороге назад на камбуз я спросил пассажиров, не принести ли им еще что-нибудь выпить. Уэллс снял пиджак, растянулся в одном из шезлонгов на палубе и рассказывал Кернерам о ритуалах вуду, которые видел в Бразилии. Он мрачно посмотрел на меня, но Кернер воспользовался случаем и попросил еще виски. Я поинтересовался, не принести ли лимонаду Барбаре. Из-под прикрытых век Уэллс метал громы и молнии, и я бегом спустился вниз.

Когда я подавал ужин, сгустились сумерки, на западе горизонт светился оранжевым и красным светом; над столом, расставленным на палубе, хлопал натянутый тент. Я открыл несколько бутылок вина. И подслушивал, о чем они говорили, пока ели сначала салат из авокадо, потом цыпленка в винном соусе и, наконец, слоеный торт с клубникой. Правда, была одна неприятная минута, когда на палубу поднялся Онслоу, чтобы пожелать всем спокойной ночи.

— Надеюсь, ужин прошел хорошо. — Он склонился над Уэллсом, положил руку ему на плечо и кивнул в мою сторону. — Знаете, обычно мы не берем помощников в самую последнюю минуту.

— Кому еще бренди? — тут же спросил я.

Уэллс был поглощен разговором с Кернером и отмахнулся от Онслоу.

— Он очень нам помогает.

Онслоу удалился, а я принес на серебряном подносе бутылку бренди и стаканы.

Уэллс убеждал Кернера, что необходимо довести до конца проект «Все это правда», который он снимал в Рио. Дирекция RKO не одобрила появления орд беснующихся чернокожих на карнавале и потому решила оставить затею.

— Три части, — убеждал Уэллс. — «Джангладеросы», «Мой друг Бонито» и история самбы. Если вы просмотрите отснятый материал, я смогу закончить все ко Дню Благодарения; при небольших дополнительных вложениях студия сможет продемонстрировать, что средства потрачены не зря. Нельсон Рокфеллер преуспеет в своем проекте «Добрый сосед», а я буду снимать фильмы, ради которых меня пригласила компания RKO.

Кернер старался не смотреть в глаза Уэллсу, он чертил десертной вилкой по белой скатерти стола.

— Орсон, при всем моем уважении, я думаю, что студия больше не заинтересована в фильмах, ради которых вас сюда пригласили. «Кейн» провалился, «Эмберсоны» вряд ли будут приняты лучше, скорее еще хуже.

Уэллс как-то слишком быстро улыбнулся.

— Тот вариант «Эмберсонов», который сейчас показывают на экранах, имеет мало общего с тем, который снимал я.

— Я не видел ни того ни другого, но читал отзыв о просмотре в «Помоне». Зрители плакали от скуки над вашей трагедией и писали в своих отзывах: «Людей надо веселить».

— Я видел эти отзывы, Чарльз. Половина зрительного зала написала, что лучшего фильма они не видели в жизни. Те же, кому фильм не понравился, даже писать грамотно не умеют. Слово веселить они писали через «и». Неужели вы хотите, чтобы мнение о фильмах, выпускаемых вашей студией, определялось такими неграмотными людьми?

— Но мы не можем зарабатывать деньги на полупустых залах.

Я сновал между палубой и камбузом, уносил со стола посуду, а они все продолжали спорить. Харан была чем-то занята в салоне, Маноло пошел спать. Из всего экипажа на ногах были только я и рулевой. В темноте я сидел на корме, курил сигарету, забытая ныне привычка двадцатого века, и подслушивал. Пока что Кернер зарекомендовал себя достойным предком всех исполнительных директоров киномира, которых мне приходилось знать. И через сто лет типаж сохранился. Барбара, которой наскучили разговоры взрослых, растянулась на скамье, положив голову на колени Мэри Кернер. Мэри гладила Барбару по волосам и шептала:

— Утром, когда приплывем на Каталину, ты сможешь нырять прямо с яхты.

— Мама! — воскликнула девочка. — Неужели ты не знаешь, что здесь вода кишмя кишит акулами!

Мать с дочерью принялись спорить, может ли хорошо воспитанная молодая девушка употреблять выражение «кишмя кишит». К общему мнению они так и не пришли. Стояла ночь, поднялась луна. На мачтах, носу и корме яхты горели огни. Слышно было лишь, как хлопает на ветру флаг, как бьются о борт волны и как настойчиво уговаривает Кернера Уэллс.

— Чарльз, послушайте… у меня с собой оригинальный вариант картины, тот, что перед просмотром был отослан в Рио. Шифра! — позвал он. — Ты подготовила проектор? — Уэллс допил бренди. — По крайней мере хотя бы взгляните. Вот увидите, вы не пожалеете.

Барбара подскочила на месте:

— Пожалуйста, папа! Давай посмотрим!

Кернер не обратил на дочь никакого внимания.

— Дело не в том, хорошая или нехорошая картина. Дело в деньгах, Орсон.

— Деньги! Как узнать, принесет она денег или нет, если не попробовать? — Голос его звучал слишком громко. Миссис Кернер явно была обеспокоена. — Какой бизнес в Америке не тратит деньги на эксперименты? Иначе в будущем вас поджидают сюрпризы, можно оказаться и вообще без денег!

В проеме двери показалась голова Харан:

— Я установила проектор, Орсон.

— Послушайте, Орсон, я совсем не хочу… — начал Кернер.

— Пойдемте, Чарльз, хотя бы взгляните на то, что я снял. Обещаю, больше ни о чем просить не буду.

Они прошли в салон. Я прокрался к окну и заглянул внутрь. В одном конце салона на раскладном столе Харан установила кинопроектор, в другом конце повесила экран. На скамье стояла открытая коробка с пленкой, и первая бобина уже была установлена на проектор.

— Я устала, — призналась Мэри Кернер. — Извините, но я пойду спать.

— Мама, я хочу посмотреть фильм, — попросила Барбара.

— Думаю, тебе тоже нужно идти спать, — ответил Кернер.

— Нет, пусть посмотрит, — настаивал Уэллс. — Может, конечно, фильм немного тяжелый, но ничего предосудительного.

— Я не хочу, чтобы она смотрела тяжелые фильмы.

Уэллс сжал кулаки и сказал уже более тихим голосом:

— Жизнь тоже тяжела.

— В том-то и дело, Орсон, — промолвил Кернер, словно не замечая, что затронул опасную тему. — Идет война. Люди не хотят смотреть тяжелые фильмы. — И, подумав, вдруг прибавил: — Да и вообще вряд ли когда-либо хотят.

— Что вы сказали?

Кернер, сидевший спиной к Уэллсу, выпрямился и, обернувшись, переспросил:

— Что?

Уэллс прошел мимо Харан и резким движением снял бобину с проектора.

— Шифра, мы не будем ничего показывать. Зачем тратить время на обывателей?

Напряженную тишину прервала Барбара:

— Кто такой обыватель?

Уэллс повернулся к ней:

— Обыватель, дорогая моя девочка, близкий родственник слабоумного идиота, только немного лучше одетый. Обыватель не в состоянии отличить произведение искусства от сосиски. Тебе не повезло, потому что твой отец законченный и закоренелый обыватель.

— С меня довольно! — брызгая слюной, выкрикнул Кернер.

— С ВАС довольно? — взорвался Уэллс. — Я СЫТ ПО ГОРЛО вечными фокусами ваших презренных мошенников и лгунов, у которых только деньги на уме! Вы нарушили все свои обещания. Предатели! — Он рванулся вперед и спихнул проектор со стола. Жена и дочка Кернера отпрянули, услышав грохот, и тут же устремились прочь по трапу, ведущему в каюты. Харан, очевидно и раньше видевшая подобные сцены, спокойно стояла в стороне.

Кернер побагровел.

— Боже мой, — произнес он. — Зачем только я согласился и привез сюда свою семью? Разве можно подвергать их опасности общения с вами, вы же сумасшедший. Уверяю вас, если это будет зависеть от меня, вы больше никогда не будете работать в Голливуде.

— Негодяй! Мне не требуется вашего разрешения! Я буду работать…

Кернер ткнул пальцем в грудь Уэллсу.

— Знаете, что говорят во всех клубах города? А говорят: «Все хорошо, что покончит с Уэллсом». — Он повернулся к съежившейся секретарше: — Спокойной ночи, мисс Харан.

И вышел вслед за женой и дочерью.

Уэллс стоял на месте, как пригвожденный. Я отошел от окна и поднялся в кабину рулевого.

— Что там случилось? — спросил меня вахтенный.

— Мистер Уэллс только что столкнулся с айсбергом. Но не волнуйтесь, мы не утонем.

Rosebud, розанчик. Одинаково и по-немецки, и по-английски.

Моя мать считала себя художницей. Она была связана с Les Cent Lieux [23], сетью публичных художественных салонов, существовавших на средства Брюсселя, а я вырос в жалкой галерее в Швабинге, в которой она выставляла свои пресловутые изыски. Помню один из ее «шедевров» — скульптурное изображение женского влагалища, в середине которого, стоило встать перед ним посетителю, появлялись различные голограммы, в том числе рот мужчины с усами над верхней губой. Рот открывался и шептал: «Rosebud».

Я понимал, что изображение взято из архива, что мужчина, который шепчет слова, не немец, но кто он именно, я не знал. И лишь когда уехал из Мюнхена, чтобы поступать в киношколу Нью-Йоркского университета, впервые увидел фильм «Гражданин Кейн».

Я собирался стать художником, воплотить мечту, которую не смогла воплотить мать; порвать со старушкой Европой и унылым двадцатым столетием. Я был сообразителен, талантлив, умел убеждать людей. Я мог обрисовать потенциальным спонсорам такие перспективы будущего сотрудничества искусства и коммерции, что они сами рвались отдать мне все свои деньги. К двадцати шести годам я снял два собственных фильма: «Бастионы одиночества» и «Слова Христа красным цветом». Второй фильм даже завоевал приз за лучший оригинальный сценарий на кинофестивале в Триесте в 2037 году. Мое имя еще мало кто знал, и в дамки я так и не вышел. Кроме избранного узкого круга, мои фильмы смотрели немногие.

Сам себе я говорил, что зрители дураки, а мир вообще катится в тартарары, настоящему искусству в нем нет места; деньги делают только те, кто поставляет публике дешевые развлечения. Потом люди стали путешествовать во времени, и для киноиндустрии это стало полным крахом. Теперь, чтобы сделать коммерческий фильм, нужно было заручиться контрактом с Элизабет Тейлор или Джоном Уэйном. Я устал от такой жизни. Когда мне исполнилось тридцать лет, я как-то взглянул на себя в зеркало, плюнул на все и устроился работать в «Метро» [24] агентом по выявлению и поиску талантов.

Звучит вполне правдоподобно, да? Но можно взглянуть на мою карьеру и с другой стороны. Это как с теннисом. Я всегда неплохо играл в него, только удар слева был слабоват, сколько я ни тренировался, он у меня так и не получался. В критический момент в каждой партии противник подавал мне мяч налево, и когда я его отбивал, то всегда задевал за самый верхний край сетки, и мяч рикошетом летел назад. Это был мой предел; гением на пустом месте не становятся. То же самое с фильмами. Поэтому я и отправил все пленки, диски и даже приз кинофестиваля в Триесте в кладовку.

Я как раз разбирал вещи в кладовке и раскладывал их по коробкам, когда мне позвонили из агентства рекламы. У меня сильно болела голова, словно кто-то прокалывал спицами мозг, а тут еще явилась хозяйка квартиры, Мойра. Все, что можно было продать, я давно уже продал, и все равно должен был ей за полгода.

Загудели очки, лежавшие на ночном столике, у меня голова чуть не разорвалась.

Мойра, стоя в дверях, скептически заметила:

— А я думала, тебя давно отключили.

— Так и есть.

Нащупал очки, сел, широко расставив ноги, на пол и надел их. Живот свело. На противоположной стене появилось изображение Гвенды, моей электронной секретарши. Я сам составлял программу ее внешности — вылитая Луиза Брукс [25].

— Вас разыскивают «Вэнником Лимитед», — сказала Гвенда. — С вами хочет говорить Роузтраш Вэннис.

Я снял очки.

— Мойра, дорогая, оставь меня одного минут на пять, пожалуйста.

Хозяйка усмехнулась:

— Хорошо бы она одолжила тебе денег. — И вышла.

Я порылся в свалке на ночном столике, нашел неиспользованный шприц и сделал себе укол. Сердце бешено забилось в груди, но глаза открылись окончательно. Я снова надел очки и сказал:

— О'кей.

Гвенда исчезла, на ее месте появилось красивое лицо Вэннис.

— Дет? Это ты?

— Я. Как ты меня нашла?

— Мне пришлось оплатить твои телефонные счета. Можно на тебя взглянуть?

По виду моей спальни сразу было заметно, что меня собираются выселять, и мне не хотелось, чтобы она все это видела, да и меня тоже.

— Нет… я в очках. Что тебе нужно?

— Хочу подкинуть тебе работу.

После того как я помог Стерджесу сбежать со студии, Вэннис пообещала мне, что работать я там больше никогда не буду. Хоть ее речь и пестрела фразами из фильмов Николаса Рэя и Квентина Тарантино, но интересовали ее не фильмы, а деньги, а из-за меня компания потеряла немалые средства. За последние полгода никто не хотел брать меня на работу.

— У меня много дел, Роузтраш.

— Так много, что некогда заплатить за телефон?

Я сдался.

— Что ты хочешь?

— Хочу, чтобы ты наконец разыскал этого Уэллса.

Хоть я и основательно выпал из жизни, но весь город гудел о том, как гоняются за Орсоном Уэллсом. Четыре раза за ним засылали в прошлое специальных агентов, они пытались завладеть им — в разные моменты его жизни, но у них так ничего и не вышло. «Нет», — ответил Уэллс, когда ему было 42 года, несмотря на то что после «Печати Зла» его изгнали с «Юниверсал» [26]. В следующий раз агенты выходили на него в 1972 году, когда Уэллсу было 57 лет и Полин Кел окончательно испортила его репутацию. Он снова ответил: «Нет». «Метро» даже послала в 1938 году Дарлу Рашнамурти, с тем чтобы она соблазнила 23-летнего вундеркинда. У Дарлы и молодого Уэллса был бурный роман, но она вернулась тоже ни с чем, разве что привезла видеозапись сексуальных сцен, которую показывали с большим успехом; позже она написала книгу мемуаров. Я все это знал, а Роузтраш знала, что я знаю, но какая разница — мне ведь нужна работа.

— Можешь выслать мне денег через Сеть? — спросил я.

— Сколько?

Я подумал о Мойре.

— Ну… пока тысяч десять — пойдет?

— Через час получишь. И к этому времени должен быть у меня в офисе. Договорились?

— Буду.

Спустя неделю, накачанный нужной информацией, побритый и прилизанный, я стоял в офисе Вэннис, готовый к путешествию во времени. В сумке у меня лежали вещи, какие носили в 1942 году, и переносной аппарат для путешествия во времени. Я кивнул Норму Пейджу, сидевшему в кабине управления, снаружи у блестящих поручней стояла Вэннис.

— И давай на сей раз без провалов, Дет.

— Разве я хоть раз подводил тебя?

— Можно составить список…

— Десять секунд, — сказал из кабины Норм.

Вэннис ткнула в мою сторону пальцем, словно это был пистолет, сделала вид, что нажимает на курок, и процедила мужским голосом:

— Бутон розы — живой или мертвый! — И в тот же миг все вокруг исчезло.

Единственное, что отличает мою работу от работы обыкновенного агента, это возможность самостоятельно планировать свои действия и импровизировать на месте. Сначала надо все хорошенько подготовить. Нужно изучить своего кандидата. Ведь вы будете убеждать его оставить в прошлом всю прежнюю жизнь; вряд ли кто-либо может легко пойти на такое. Нужно выбрать момент, когда человек находится в унынии, когда у него что-то не клеится, но в то же время талант его должен быть на высоте.

Все складывалось как нельзя лучше. Я прошел на корму и выкурил еще одну сигарету. Табак, утраченная роскошь двадцатого века. Никотин слегка ударил в голову, но я слышал, как Уэллс кричит в салоне на Харан, как он расправляется с остатками проектора. Слышал, как она послала его к черту. Луна повисла высоко в небе, поверхность моря бороздили небольшие волны, тихо бившиеся о борт яхты, державшей курс на юг. Сзади в кильватере отражались огни Сан-Педро.

Прошло несколько минут, и на палубе появился Уэллс. Он вынес коробку с фильмом и бухнул ее на стол. Потом сел и уставился на нее. Взял бутылку бренди, налил себе стакан и залпом осушил его, налил второй. Если он и знал, что я рядом, то виду не подавал.

Я подождал, потом спокойно произнес:

— Все могло бы сложиться иначе.

Уэллс поднял свою большую голову. Лицо его оставалось в тени, и на какое-то мгновение он напомнил мне Гарри Лайма из «Третьего человека».

— Мне нечего вам сказать, — произнес он.

— Зато мне есть что, Орсон. — Я подошел к столу.

— Уходите. Я не позволю, чтобы один из лакеев Видора читал мне лекции.

— Я не работаю на мистера Видора. Я вообще не работаю ни на кого из ваших знакомых. Я здесь для того, чтобы встретиться с вами.

Он поставил стакан на стол.

— Мы с вами знакомы?

— Мое имя Детлев Грубер.

Он фыркнул.

— На вашем месте я бы его сменил.

— Я часто именно так и делаю.

Тут он впервые внимательно посмотрел на меня.

— Ну так выкладывайте, что там у вас, и оставьте меня в покое.

— Для начала я вам кое-что покажу.

Я достал платок из кармана, расстелил его на столе. Натянул за краешки, и он стал твердым, потом повернул выключатель. Бело-голубой рисунок на платке исчез, вместо этого засветился экран.

Уэллс с интересом наблюдал за мной.

— Что это такое?

— Демонстрация. — Я нажал на кнопку пуска, экран стал темным, потом появилась надпись:

Компания «Меркьюри». Постановщик Орсон Уэллс.

Дальше шло название:

ГРАЖДАНИН КЕЙН

Раздалась зловещая музыка. Ночь, металлическая ограда с табличкой «Посторонним вход запрещен».

— Что за черт… — начал Уэллс.

Я нажал на «паузу», изображение замерло на экране.

Уэллс взял плоский экран в руки, потряс его — экран был твердым, словно сделанным из картона, он перевернул его и внимательно осмотрел с другой стороны.

— Потрясающе. Где вы это взяли?

— Обычный продукт человеческих рук… выпуска две тысячи сорок восьмого года.

Уэллс положил экран на стол. Его лицо освещалось светом экрана, придававшим ему мальчишеский вид. На самом деле ему было двадцать семь лет.

— Продолжайте, — произнес он. — Я люблю выдумки.

— Я прибыл из будущего, вот откуда у меня этот экран. Я здесь, чтобы встретиться с вами. И я хочу, чтобы вы отправились в будущее вместе со мной.

Уэллс оглядел меня и рассмеялся глубоким, рокочущим смехом, достал сигару из кармана пиджака и закурил ее.

— Что будущему… нужно… от меня? — спросил он между затяжками.

— Я представляю развлекательную компанию. Мы хотим, чтобы вы снимали фильмы. В нашем распоряжении технологии и средства, о которых вы и помыслить не можете. Экран перед вами — самый тривиальный тому пример. Вы думаете, что оптическая печать невозможна? Мы можем из ничего создавать пейзажи, превратить троих статистов в целую армию — и все это не будет стоить и десятой доли того, на что вы тратите миллионы, а качество получится намного выше. Кинотехнологии будущего — это самый лучший электропоезд, о каком только может мечтать десятилетний мальчишка. А главное, Орсон, вы можете обвести вокруг пальца всех, кто вас тут окружает, но только не меня. Я знаю все ошибки, которые вы допустили с самого первого дня в Голливуде. Знаю всех, кого вы настроили против себя. Враждебность Кернера — это лишь самая верхушка айсберга.

— Спорить не буду. Но и возможности у меня тоже есть. Во всяком случае, я не готов исчезнуть с вами, подобно Баку Роджерсу [27]. Дайте мне пару лет, прилетайте в тысяча девятьсот пятидесятом году — там посмотрим.

— Вы забываете, Орсон: то, что для вас является будущим, для меня прошлое. Я знаю всю вашу жизнь. Знаю, что случится с вами от нынешнего дня до того самого момента в тысяча девятьсот восемьдесят пятом году, когда вы умрете от сердечного приступа — один, в заброшенном доме в Лос-Анджелесе.

На какое-то время мысль о смерти Уэллса повисла в воздухе, как дым от сигары. Он взял сигару между большим, указательным и средним пальцами, внимательно осмотрел ее.

— Может, и так, но это будет моя жизнь и моя смерть, сэр, — сказал Уэллс, как будто разговаривал с сигарой, потом перевел холодный взгляд на меня.

— Шутите сколько угодно, — произнес я, — но вы не сможете снять ни одного фильма так же свободно, как делали «Кейна». Безжалостное кромсание «Эмберсонов» в RKO — лишь начало. До тысяча девятьсот сорок шестого года ни одна студия не даст вам снимать фильмы, да и потом будут предлагать одну только халтуру — то, что нужно системе. Когда же вы попробуете создать нечто более серьезное, «Леди из Шанхая», фильм у вас отберут и вырежут из него целый час. Из Голливуда вас выбросят, вы уедете в Европу. Последние сорок лет своей жизни будете везде и у всех просить денег, играть маленькие роли во все более и более ужасных фильмах. Все время пытаясь снимать собственные фильмы. Результат? Одиннадцать фильмов за всю карьеру, в том числе «Кейн» и «Эмберсоны».

— Жизнь неудачника. Но зачем я вам?

— Видите ли, несмотря на то что все вас кусают, несмотря на то что вас никто не поддерживает, некоторые из ваших фильмов просто гениальны. Представляете, что бы вы могли создать, будь в вашем распоряжении хорошая киностудия!

— А вы не подумали, что, даже если я соглашусь, я могу так никогда и не выпустить первоклассные фильмы, которые вы от меня ждете?

— Почему же, я могу прямо здесь показать вам все, что вы выпустите. Я всего лишь пытаюсь забрать вас из одного из ваших альтернативных существований. В нашем мире вас ждет именно то будущее, о котором я говорил. Вы создадите те же самые фильмы, только делать их будет намного легче. Да еще к тому же сможете осуществить много новых проектов, которые в этом вашем существовании никто не поддержит. До «Кейна» у вас был замысел фильма по книге «Сердце Тьмы». В две тысячи сорок восьмом году никто еще толком не экранизировал это произведение, словно мир ждет вас. В две тысячи сорок восьмом году мир признает вас, над вами никто не будет смеяться. Если же вы останетесь здесь, то проживете остаток жизни как изгнанник. Если уж быть изгнанником, то лучше вы брать время и место, где по крайней мере можно заниматься любимым делом.

Уэллс подвинул кофейную чашку, стряхнул пепел в блюдце и положил сигару на край.

— Здесь у меня друзья. Родственники. Что будет с ними?

— Родственников у вас нет: родители умерли, брат чужой человек, с женой вы развелись, а дочерью, если честно, никогда не интересовались. Большинство друзей тоже бросили вас.

— Джо Коттен не бросил.

— Хотите Джо Коттена? Смотрите же. — Я вывел на экран клип и положил его перед Уэллсом. На экране показался внутренний дворик кафе. Уличный шум, пешеходы в ультрафиолетовых шляпах, футуристические авто. За столиком под пальмой сидят мужчина и женщина. Вот пара крупным планом: Джозеф Коттен в белых брюках и рубашке с открытым воротом вместе со своей женой Ленорой. «Привет, Орсон», — улыбаются они. Коттен смотрит прямо в камеру: «Орсон, Детлев говорил мне, что собирается показать тебе этот клип. Прислушайся внимательно к тому, что он тебе скажет. Это правда. Здесь гораздо лучше, чем ты думаешь. Если честно, то больше всего мне здесь недостает тебя. Очень недостает тебя».

Я остановил клип и сказал:

— Его вытащил в будущее другой агент, это случилось четыре года тому назад.

Уэллс глотнул бренди и поставил стакан прямо на нос Коттену.

— Если бы Джо остался со мной, студия не посмела бы переснять концовку «Эмберсонов».

Я видел, почему все мои предшественники потерпели неудачу. В ответ на каждый мой аргумент у Уэллса находился контраргумент. Однако его доводы основывались не на здравом смысле. Уэллса следовало убеждать на ином, более примитивном уровне, воздействуя на инстинкты. У меня был в запасе жестокий, но верный способ; придется прибегнуть к нему.

Я отодвинул стакан бренди с экрана и сказал:

— Мы еще не закончили с фильмами. Вам трудно бороться с ожирением? Ну что ж, смотрите, я кое-что покажу вам.

Сначала появился Уэллс времен «Чужестранца» — настолько стройный, что даже кадык был виден.

— Это вы в тысяча девятьсот сорок шестом году. Еще похожи на себя. Но вот «Печать Зла», это уже спустя десять лет. — Расплывшаяся туша, небритая, потная. Одна фотография сменяла другую: все больше отвисает нижняя челюсть, все более одутловатыми становятся щеки, вместо симпатичного молодого человека появляется какая-то сальная туша, вместо импозантного мужчины — заплывший жиром кошмар. У меня были в запасе и клипы, на которых он, раскачиваясь, двигался по комнате или, сотрясая вторым подбородком, ораторствовал в каком-то второсортном историческом фильме. Несколько клипов, сделанных на разных ток-шоу, — он сидит, а огромный живот свисает между колен, пальцы рук сжимают сигару и даже окладистая борода не может скрыть обвислых подбородков.

— К концу жизни вы будете весить от трехсот до четырехсот фунтов. Точно неизвестно. Вот фотография актрисы Энджи Дикинсон, которая пытается сесть вам на колени. Но коленей нет. Смотрите, ей приходится крепко держать вас за шею, чтобы не упасть. Вам трудно дышать, трудно передвигаться, спина разламывается, отказывают почки. В восьмидесятых годах вы застрянете в автомобиле, и, чтобы достать вас из него, придется разбирать машину на части. Последние годы своей жизни вы будете создавать телерекламу дешевого вина, которое даже пить-то сами не сможете из-за проблем со здоровьем.

Уэллс в ужасе смотрел на фотографии, потом прошептал:

— Выключите.

Какое-то время он сидел молча. Лоб нахмурен, в темных глазах презрение к самому себе. Но по излому бровей я понял, что он испытывает удовлетворение от такого унижения, словно то, что я показал, явилось исполнением предсказания, оброненного над колыбелью.

— Я вижу, вам пришлось много потрудиться, — спокойно сказал он.

Я почувствовал, что близок к цели, и наклонился вперед:

— Всего этого можно избежать. Наша медицина может сделать так, что вы не станете жалкой пародией на самого себя. На протяжении всей оставшейся жизни у нас вы будете таким же молодым и здоровым, как и сейчас.

Уэллс пошевелился.

— Я ослеплен вашей щедростью. Но ведь и у вас должен быть свой интерес?

— Прекрасно. Отрицать не стану — благотворительностью мы не занимаемся. Вы даже не представляете себе, насколько высоко ваши работы ценятся в будущем. Через сто лет «Гражданина Кейна» будут считать одним из величайших фильмов за всю историю кинематографа. Одна реклама вашего возвращения принесет миллионы. Люди жаждут ваших новых фильмов.

— Джордж Шефер говорил примерно то же самое, когда уговаривал меня приехать в Голливуд после «Войны миров» [28]. Я гений, мне обеспечена безграничная поддержка, людям нравятся мои работы. А ножи против меня точились еще до того, как я сошел с трапа самолета. Прошло три года, Шефер выброшен на улицу, я изгой. Его преемник не желает даже вместе со мной посмотреть мой фильм. Так что же, исполнительные директора киностудий в будущем будут святыми?

— Конечно же нет, Орсон. Но у будущего есть преимущество — мы можем видеть все сквозь призму времени. Хоть RKO и порезали «Эмберсонов», но этим они не спасли свое финансовое положение. Ваши инстинкты оказались вернее, чем их, и не только с художественной точки зрения, но и с финансовой тоже.

— Скажите это Чарльзу Кернеру.

— Зачем? Ваш фильм считается величайшей трагедией в истории кино. В две тысячи сорок восьмом году вашего фильма никто не увидит. Это, — и я дотронулся до коробки с фильмом, — единственная копия вашей версии фильма. Она пропадет, а негативы вырезанных кусков будут выброшены, и останется лишь изуродованный, искромсанный студийный вариант.

— Это единственная копия?

— Да. Единственная.

Уэллс взъерошил волосы своими длинными пальцами. Потом с трудом поднялся на ноги, подошел к поручням, схватился за ванты и уставился в ночное небо. Он, конечно, знал, что немного позирует. Не оборачиваясь, он спросил меня:

— А где же ваша машина времени?

— У меня в сумке переносной аппарат. На корабле им воспользоваться нельзя, но как только вернемся на сушу…

— … то сразу отправимся в год две тысячи сорок восьмой! — расхохотался Уэллс. — Похоже, я инсценировал не тот роман Герберта Уэллса. — И тут он повернулся: — Или нет, мистер?…

— Грубер.

— Мистер Грубер. Боюсь, что вам придется вернуться в будущее без меня.

Роузтраш потратила столько денег, чтобы послать меня сюда. Если я вернусь ни с чем, других шансов у меня не будет.

— Но почему? Все, что я говорил, сущая правда.

— А значит, благодаря тому, что я ее знаю, у меня в течение ближайших сорока лет будут определенные преимущества, не так ли?

— Не глупите. Ваш завтрашний день ничуть не лучше вчерашнего. — Одно из первых правил в нашем деле — действовать незаинтересованно, а я нарушил его. Мне было очень важно, прислушается он к моим словам или нет. Все дело было в моем финансовом положении. Я ткнул в сторону кают, где спали Кернер с семейством. — После сегодняшнего вечера все только ухудшится. Вы отбрасываете свой единственный шанс изменить судьбу. Хотите заложить свой талант людям вроде Чарльза Кернера? Продать себя ради одобрения тех, кто никогда вас не поймет?

Уэллс развеселился.

— Кажется, вы принимаете все слишком близко к сердцу, как вас там… Детлев? Детлев, почему для вас это так важно? — Он не столько спрашивал меня, сколько рассуждал вслух. — Ведь вы просто выполняете поручение. Меня вы толком не знаете. Но вкладываете в это всю свою душу. Я могу истолковать это так, что вам на самом деле нравятся мои фильмы. Я польщен, конечно. Или же вас беспокоит судьба режиссера в мире бизнеса. Но ведь вам каждый день приходится вращаться в мире бизнеса. Выслушайте мое предложение: вы не забираете меня в будущее, вместо этого сами остаетесь тут со мной. Я сомневаюсь, что художник может добиться успеха вне своей эпохи. Я родился в тысяча девятьсот пятнадцатом году. Как же я смогу понять две тысячи сорок восьмой год, не говоря уже о том, чтобы создавать фильмы в той далекой эпохе? С другой стороны, вы неплохо ориентируетесь в нашем времени. Вы говорите, что вам известны все трудности моей будущей жизни. Могу поклясться, что и всю историю двадцатого века вы знаете ничуть не хуже. Подумайте о преимуществах, которые вы получаете! Несколько правильных вложений, и вы становитесь богачом! Хотите снимать фильмы, будем делать это вместе! Вы можете стать моим партнером! С вашим знанием будущего мы сможем основать собственную студию и финансировать ее!

— Я агент по поиску талантов, не финансист.

— Агент по поиску талантов — что ж, это тоже можно будет использовать. Вы должны знать, кто в ближайшие тридцать лет станет известным актером или актрисой. И мы будем первыми выходить на них. Будем подписывать с ними эксклюзивные контракты. Через десять лет мы станем первыми в кинобизнесе!

Он быстро подошел к столу, поставил передо мной стакан и наполнил его.

— Знаете, если бы вы мне не сказали, я и не подумал бы, что вы не простой официант. Вы и сами неплохой актер, так ведь? Умеете менять внешность. Яго, нашептывающий мне на ухо. Прекрасно, это тоже можно использовать. И не говорите, Детлев, что в будущем нет таких моментов, которых и вы хотели бы избежать. Вот ваш шанс. Мы можем вместе распрощаться с чарльзами кернерами этого мира, а еще лучше, добиться успеха в их мире и утереть им нос!

Это было что-то новенькое. Мне и раньше оказывали сопротивление, велели убираться прочь, часто я сталкивался с паникой и неверием. Но еще никогда намеченный нами кандидат не пытался уговорить меня самого сменить эпоху.

И самое главное, в словах Уэллса было немало здравого смысла. Если бы я смог доставить его в будущее, то существенно поправил бы свои дела, но этому, похоже, не суждено было случиться — не очень-то он рвался туда. А все, о чем я говорил ему: отсутствие родственных связей, сложности с работой, мрачные перспективы — все это можно было с успехом применить и ко мне в 2048 году. А из будущего никто никогда не сможет прибыть сюда за мной, даже если захочет. Буду иметь возможность делать фильмы с Орсоном Уэллсом, а потом и без него.

Я, не отрываясь, смотрел на коробку с «Эмберсонами», стоявшую на столе. Пробовал урезонить себя. Ведь мне была известна биография Уэллса. Да, его оставляли близкие и друзья, но когда ему было нужно, он использовал, а потом бросал самых преданных друзей. Любовь он признавал лишь на своих условиях.

— Спасибо за предложение, — ответил я. — Но я должен вернуться. Поедете со мной?

Уэллс сел рядом. Улыбнулся.

— Думаю, вам придется сказать своему начальству, или кто там вас послал, что я оказался крепким орешком.

— Будете жалеть.

— Увидим.

— Я и так уже знаю. Я ведь показал вам.

Уэллс помрачнел. И сказал каким-то отстраненным голосом:

— Да, это было очень интересно. Но больше нам с вами говорить не о чем.

Итак, провал. Я очень хорошо представлял, что меня ждет по возвращении. Оставался один-единственный шанс для спасения репутации.

— Тогда, если не возражаете, я возьму с собой это. — И я потянулся через стол к коробке с «Эмберсонами».

Уэллс на удивление прытко ринулся вперед, выхватил коробку прямо у меня из-под носа, прижал ее к себе и сказал, покачиваясь на ногах:

— Нет.

— Ну же, Орсон. Почему не отдать нам фильм? Спустя сто лет после просмотра изрезанного фильма в Помоне никто так и не видел вашего шедевра целиком. Это Святой Грааль среди утраченных фильмов. Почему вы не хотите отдать его миру?

— Он мой.

— Но если вы его отдадите, он все равно останется вашим. Вы же снимали его, чтобы им восхищались люди, чтобы он тронул их сердца. Подумайте о…

— Я скажу вам, о чем следует думать, — прервал меня Уэллс. — Думайте вот об этом.

Он взял коробку за тонкие проволочные ручки, развернулся, замахнулся ею, как метатель молота, и выбросил за борт. При этом он споткнулся и еле удержался за поручень борта. В лунном свете коробка взлетела в воздух и, с плеском упав в воду, тут же исчезла.

Когда в квартиру пришла Мойра, я работал с видеоредактором. Она даже не постучала в дверь, она вообще никогда этого не делала. Я допил остатки джина, задержал на экране изображение Анны Бакстер и повернулся на стуле в сторону Мойры.

— Боже мой, Дет, ты когда-нибудь разберешь свои вещи? — Она окинула взглядом нагромождение коробок в комнате.

Я направился на кухню, чтобы налить еще джина.

— Это зависит от того, не соберешься ли ты снова выселять меня.

— Ну, ты ведь знаешь, что это не я, — запротестовала она. — Не я, а Виджей. Он все время за мной следит. — Она прошла за мной на кухню. — Это тот самый джин из двадцатого века? Дай попробовать. — Она внимательно осмотрела сморщенный лайм, лежавший на подоконнике над раковиной с самого моего возвращения из 1942 года, положила его назад и сказала: — К тому же ты расплатился.

Да, пока. Роузтраш не стала брать меня к себе на постоянную зарплату. Когда я вернулся без Уэллса, она впала в ярость, хотя, кажется, ей такое удовольствие доставляло унижать меня, что уже одно это, я думаю, возмещало ее затраты. В ее тоне при разговоре со мной звучали одновременно и снисхождение, и презрение; я сам был неудачником, но мне же еще доставалось и за неудачника Уэллса.

По мнению Роузтраш, то, что Уэллс отказался от моего предложения, только доказывало, что у него кишка тонка.

— Он трус, — сказала она мне. — Если бы он поехал с тобой, ему пришлось бы стать гением, которого он всегда из себя изображал. И здесь уже ему было бы не отвертеться. Но вся его гениальность — это просто ловкость рук.

Я ничего не сказал ей о том, что предложил мне, в свою очередь, Уэллс. Я не спорил с ней, это была моя плата за то, что она давала мне работу.

С помощью редактора я восстанавливал «Великолепных Эмберсонов». Когда Уэллс выбросил за борт единственный полный экземпляр фильма, он тем самым, конечно, затруднил мою работу, но все же кое-что сделать я мог. Негативы вырезанных кусков сохранились в архивах RKO до декабря 1942 года, так что перед возвращением назад я успел-таки их выкрасть. Конечно, Роузтраш не интересовали «Эмберсоны», ей нужен был Уэллс. Голливуд всегда думал только о практических результатах; черно-белый фильм столетней давности мог заинтересовать лишь горстку критиков и фанатов, даже несмотря на сделанную мною рекламу. И все же я надеялся, что с его помощью смогу заново начать карьеру.

А может, у меня были и другие причины. Я не редактировал фильмы с тех самых пор, как двенадцать лет тому назад распрощался с мыслью стать режиссером, и только сейчас понял, насколько мне не хватало такой работы — когда своими руками создаешь настоящее произведение искусства. В восстановленном виде из «Эмберсонов» получился великолепный, душераздирающий и печальный фильм. В нем рассказывалась история упадка старинного торгового рода, который погубили прогресс, неудачи, слепое упрямство и автомобиль. Это был первый талантливый фильм о разрушительном действии технического прогресса на взаимоотношения людей в обществе и вместе с тем человеческая трагедия и история несчастной любви. В основе сюжета лежала история жизни Джорджа Минафера, испорченного молодого богача, погубившего себя и приносившего всем окружавшим его людям одни лишь несчастья.

Мойра не выдержала и забрала лайм с подоконника.

— Где нож? Тоник у тебя есть?

Мне нравилась Мойра; один тот факт, что ее абсолютно не интересовали фильмы, уже делал ее в моих глазах человеком привлекательным. Но мне нужно было работать. Я оставил ее на кухне и вернулся к фильму. Включил экран. Анна Бакстер, игравшая Люси Морган, рассказывала отцу, которого играл Джозеф Коттен, легенду о мифическом молодом индейском вожде по имени Вендона. В переводе Вендона означает «Сшибает-Все-На-Своем-Пути».

«Вендона был таким, — говорила Люси, когда они с отцом прогуливались по саду, — таким гордецом, что носил железную обувь и ходил по лицам людей. Соплеменники в конце концов решили, что его молодость и неопытность не служат ему оправданием. Они отвели его к реке, посадили в каноэ и оттолкнули каноэ от берега. Течение отнесло лодку в океан, и Вендона так и не вернулся назад».

Я и раньше видел эту сцену, но сейчас впервые от слов героини у меня по спине пробежал холодок. Я нажал на кнопку паузы. Я хорошо помнил, с каким отвращением смотрел Уэллс на собственные фотографии, сделанные в позднем возрасте, но теперь только понял, что он снял фильм про самого себя, даже не один, а два фильма. И Кейн, и Джордж Минафер были различными ипостасями самого Уэллса. Испорченные, агрессивные молодые люди, которые напрашивались на хорошую взбучку. И они ее получили, все трое, словно сами и подготовили ее, манипулируя людьми, чтобы добиться этого эстетического результата. Неудивительно, что Уэллс оскорблял людей вокруг себя, злоупотреблял ими, давил на них до тех пор, пока ему не говорили «нет», потому что в глубине души он чувствовал, что заслуживает отказа. Может быть, он и мое предложение отверг потому, что жаждал лишь своего «нет». Бедняга.

Я смотрел на экран. Нет, здесь не просто ловкость рук, а если и ловкость рук, то высшего класса. Уэллс создал свой шедевр из ничего точно так же, как вытащил ключ из уха Барбары Кернер. Но чтобы до конца остаться самим собой, он выбросил последний экземпляр этого шедевра в океан.

Еще неделя, и я восстановлю фильм, верну его к жизни, смогу отдать миру — покажу людям огромный талант Уэллса и в то же время нарушу его последнюю волю, спустя шестьдесят три года после его смерти. Я снова вступаю в игру.

Если вообще дам кому-либо посмотреть этот фильм. А если не дам? Что буду делать тогда весь остаток жизни?

Я услышал, как из кухни вышла Мойра; в ее стакане гремели кусочки льда. Она собиралась что-то сказать, что-то неуместное, и мне тогда пришлось бы выставить ее из квартиры. Но она промолчала. Наконец я обернулся, а она спросила:

— Что это?

Мойра рассеянно перебирала содержимое коробки с разным барахлом. В руке она держала приз кинофестиваля, зазубренный шпиль из прозрачного термопластика на черном основании.

— Это? — переспросил я. — Это приз за лучший киносценарий фестиваля в Триесте две тысячи тридцать седьмого года.

Она еще повертела в руках шпиль, потом убрала его назад в коробку, посмотрела на меня и улыбнулась.

— Слушай, Дет, вообще-то я пришла, чтобы спросить тебя, не хочешь ли ты поплавать. На этой неделе рекордно низкое ультрафиолетовое излучение.

— Поплавать?

— Ну да. В воде. На пляже. Обнаженные женщины. Пошли, дорогуша, и я обещаю, что ты не обгоришь на солнце.

— Ожога я не боюсь, — ответил я. — Но эти воды кишмя кишат акулами.

— Правда? С чего ты это взял?

Я выключил экран, поднялся со стула и сказал:

— Не важно. Погоди секунду, найду плавки.