"Опять воскресенье" - читать интересную книгу автора (Павон Франсиско Гарсия)

Франсиско Гарсия Павон Опять воскресенье

Начальник муниципальной гвардии города Томельосо, Мануэль Гонсалес, по прозвищу Плиний, и его друг, ветеринар, дон Лотарио, как обычно, прогуливались под вечер по Пасео дель Сементерио,[1] заложив руки за спину и оттачивая свое ораторское искусство. Время от времени они посматривали на деревья, тронутые первыми признаками осени, на машины, снующие по улицам, и на уже ставший багряным закат.

– Ты заблуждаешься, Мануэль! С тех пор как в церемонию похорон вторглась техника, они утратили свою торжественность. Прежде они длились день, а то и полтора: ночные бдения, хождения на кладбище, похоронные процессии, которые начинались от самого дома покойного, молитвы, песнопения, словом, все как положено… А теперь с покойником прощаются у церкви, отвозят в машине на кладбище и, едва могильщик замурует его в нише, отправляются восвояси… Виной всему машины: они подгоняют людей, даже священников, которые лишились степенности и не ходят, как бывало, на кладбище пешком по три-четыре раза в день, одетые в сутану… Они осеняют усопшего крестным знамением на пороге церкви и спешат в ризницу покурить пли послушать магнитофонные записи.

– Так-то оно так, дон Лотарио, да только, на мой взгляд, покойнику безразлично, хоронят ли его сутки, или замуровывают в нише за десять минут. Ему нужен покой, а не все эти молитвы и песнопения, какими его провожали раньше. К тому же нынче у людей забот гораздо больше.

– Больше? В провинциальных-то городах? С чего бы это? Ведь такие города, как Томельосо, ничуть не изменились, разве только сузились из-за постоянных переездов жителей в большие города да строительства многоэтажных зданий… Скоро людям осточертеет без конца торчать в казино, бить баклуши, стоя на улицах, да пялить глаза на проезжающие автомобили и на плывущие в небе облака. Что же касается покоя мертвецов, то, должен тебе заметить, даже ученые не очень убеждены в том, что покойник, испуская дух, перестает слышать причитания и плач родных сразу же после того, как ему закроют глаза и рот. Те, кто находился в состоянии клинической смерти, уверяют, будто они ясно слышали, как их оплакивали родные. Вот почему покойников следует хоронить как можно дольше, чтобы душа человека успела отойти навечно.

– Все это ерунда, дон Лотарио. В противном случае недвижный и белый как полотно покойник, хоть ты кричи, ему в самое ухо, что он сукин сын и рогоносец похуже черта, поморщился бы или пальцем пошевелил, чтобы дать должный отпор обидчику…

– Прости, Мануэль, что я тебя перебиваю – это не имеет никакого отношения к нашим теперешним рассуждениям, – но мне показалось, что последние дни ты чем-то озабочен, удручен, я бы сказал, поник, словно виноградная лоза поздней осенью.

– Вы правы, дон Лотарио. Уже целую неделю я не могу найти себе места. Даже бриться неохота. Все мне видится в мрачном свете, точно надо мной сгустились тучи.

– У тебя осенняя астения, Мануэль. Наступит зима, и все пройдет, вот увидишь.

– А что вы подразумеваете под астенией, дон Лотарио?

– Упадок духа, подавленность.

– Мне казалось, что такое состояние свойственно более молодым, у кого еще не застоялась кровь, как у нас, стариков, уже задубевших от жизни.

– Ты, Мануэль, в глубине души еще совсем молод.

– Разве что в глубине души, как вы изволили выразиться, потому что всякий раз, когда я смотрю на себя в зеркало, я вижу старую развалину.

– Ты, по-видимому, удручен предстоящей свадьбой дочери, Мануэль. Плохо иметь в семье одного ребенка. Родителям тяжело расставаться с ним, когда он выходит замуж или женится. Вокруг них образуется пустота, которую нелегко заполнить. Тем более тебе, у кого такая любящая дочь, как Альфонса.

– Да, вы правы, дон Лотарио, При мысли, что моя дочь вдруг ни с того ни с сего переедет жить куда-то, перестанет распевать песни у нас на кухне, становится тошно. Не могу представить себе, как я буду уходить по утрам на работу без ее поцелуя.

– Ты только на вид такой суровый, Мануэль, на самом деле у тебя нежное, любящее сердце отца.

– Вероятно, я сентиментален, хотя всегда ненавидел это слово. Оказывается, жизнь моя заключена не только со мне, в моих желаниях или нежеланиях, а и в моей жене, дочери и в таких вот друзьях, как вы и Браушю.

Дон Лотарио, растроганный добрыми словами Мануэля, хотел поблагодарить его, но горло сдавил ком, заставив выступить слезы на глазах.

Несколько минут по улице не проезжали ни легковые автомобили, ни грузовики. Лишь слышалось воробьиное чириканье да возгласы бегающих среди деревьев ребятишек.

– Не стоит делать из мухи слона, Мануэль, – заговорил наконец дон Лотарио, поборов волнение. – Выйдет дочь замуж, будешь видеть ее, как говорится, не изо дня в день, а со дня на день. Постепенно привыкнешь… только и всего.

– Что поделаешь, дон Лотарио. Придется смириться со многим. Она станет женой, полюбит мужа больше нас, родителей. Ведь он будет отцом ее детей, ее потомства. А родное дитя – плоть и кровь свою – всегда любишь больше всех на свете. Дети – наше будущее, родители – прошлое. Мы свою миссию выполнили. Теперь пусть она воспитывает… Радости и горести детей будут волновать ее больше наших радостей и печалей, а на стене в комнате, куда нам уже не дано будет входить каждый день, появятся наши портреты.

– Я понимаю тебя, Мануэль. Сегодня ты настроен на лирический лад. Не так-то часто ты даешь волю своим чувствам.

– …И, как назло, сегодня опять воскресенье!

– Чем мешают тебе воскресенья? У тебя мания какая-то!

– При чем тут мания? Просто терпеть не могу воскресных дней! Будь я охотником, футбольным болельщиком, картежником, куда ни шло! Я бы кое-как скоротал свободное время. Согласитесь, просиживать часами в казино и бездельничать не очень-то веселое занятие… В провинциальных городах воскресные дни никому не нужны. В казпно мы достаточно времени проводим в будни, не говоря уже о праздниках… По воскресеньям я чувствую себя не в своей тарелке. Без конца зеваю и не жду ничего хорошего.

– Но воскресенье накануне свадьбы Альфонсы должно быть для тебя особенным.

– Черта с два! Дома пи к кому не подойдешь, ни с кем словом не обмолвишься. Они все помешались на свадьбе… В воскресные дни, когда никто никуда не торопится, магазины закрыты, в дверях домов и на каждом углу не встречаешь знакомых, у меня такое чувство, будто я пришел с одних похорон и собираюсь пойти на другие. В воскресные дни хорошо устраивать похороны.

– Ты уж скажешь.

– Особенно тошно становится днем. С утра еще чего-то ждешь, на что-то надеешься, а выпьешь кофе в полдень, и кажется, будто солнце и облака застыли в небе.

– Знаешь что? Давай-ка отправимся с тобой в «Руидеру» и перекусим там.

– Там тоже воскресенье, дон Лотарио.


Внезапно их беседу прервал чей-то возглас:

– Восемь часов! Пора на покой!

Дон Лотарио и Плиний огляделись по сторонам, но никого не обнаружили, кроме ребятишек, которые, прекратив беготню, тоже с любопытством озирались вокруг.

Снова послышался чей-то веселый голос и смех:

– Эй, дон Лотарио, эй, Плиний! Призываю вас к объединению!

Из-за машины, стоявшей на автомобильной стоянке, показалась увенчанная беретом голова Браулио, который громко хохотал, что отнюдь не пристало философам. Двое ребятишек, увидев его, тоже рассмеялись. Плиний и дон Лотарио, заметив Браулио, одновременно показали в его сторону пальцами.

– Гляньте-ка? философ на стоянке машин! – воскликнул дон Лотарио.

– Не на стоянке, сеньор ветеринар, а на жалком ее подобии! – прокричал им Браулио, распрямляясь во весь свой громадный рост и простирая к небу длиннющие руки.

– Видишь, Мануэль, на нашего философа осень действует бодряще.

Все еще стоя за машиной, Браулио снова прокричал:

– Добро пожаловать ко мне в погребок распить в мирной, веселой компании кувшин доброго белого вина и отведать сыра в масле, того, который готовит Мигель Уертес. Сыр отменный! Вкусный-превкусный! Пальчики оближете! Ну как, принимаете приглашение?

– Принимаем! – откликнулся дон Лотарио, поднимая руки вверх в форме латинского V. – Пойдем, Мануэль. Белое вино и сыр в масле сразу развеют твою свадебную и воскресную хандру. Не говоря уже о прочем.

– Я все время размышлял, чего мне не хватает, – задумчиво произнес Браулио, когда друзья присоединились к нему, – а стоило увидеть вас, сразу понял: мне не терпелось поесть сыра в масле и выпить белого вина в компании двух таких вот дискредитированных блюстителей законности… Да, да, именно дискредитированных. Иначе вас не назовешь. Мне все известно, хотя я целыми днями копошусь у себя в житнице, вылавливая блох.

Плиний нахмурился, давая понять, что пресечет любые попытки коснуться этой темы.

– А вы тоже хороши, нечего сказать! – продолжал Браулио. – Гуляете тут и даже не вспомнили обо мне.

– На кладбище, куда упирается эта улица, есть персоны поважнее тебя, Браулио, – не скрывая досады, почти мстительно ответил ему Плиний.

– Куда им до меня, начальник! На кладбище, где гниют покойники, самая важная персона – могильщик., да и тот, разумеется, не чета мне… Мертвецы же, как только уходят в свой бессрочный отпуск, перестают быть персонами; они становятся воспоминанием… Так что я поважнее всех тех, кто покоится там, глядя в крышку гроба и сложив руки на груди.

– Ладно, Браулио, давай обещанный сыр и вино. Хватит кормить нас заупокойными речами. Тем более что Мануэль не расположен сегодня к мрачным беседам.

– Ну что ж, хватит так хватит… И без того яснее ясного, что это прописная истина. У нас, людей, всегда недовольный, мрачный вид, потому что мы от рождения знаем, едва, так сказать, оторвавшись от материнской пуповины, что окончим свои дни в могиле. Не знай мы этого заранее, мы выглядели бы гораздо веселее и не предавались грустным мыслям по ночам. Взгляните на животных: они безмятежны и резвы, потому что им невдомек, какой конец их ждет. А мы, люди, с самого раннего утра до поздней ночи, пока не уснем, даже в лучшие мгновения своей жизни – вы меня понимаете? – всегда думаем об одном и том же, пусть даже мимолетно. Не раз, глядя на цветущую, соблазнительную девушку, я вдруг представлял, как однажды, задушенная смертью, ее красота увянет, оставив после себя лишь легкое воспоминание.

– Интересно, что думают женщины по этому поводу?

– Откуда мне знать, Мануэль? Они сделаны совсем из другого теста.

Под навесом погребка стоял низенький стол с кувшином вина и четвертью золотисто-зеленого сыра, сквозь сверкающие поры которого сочилось масло.

– Ты подлый обманщик, Браулио!

– Это почему же, сеньор коновал?

– Ты сказал, что захотел выпить вина и поесть сыра, когда увидел нас, а стол-то уже накрыт.

– …Есть немного, дон Лотарио. Иногда меня слегка заносит, и я сам не знаю, что говорю. Но главное, мне не терпелось пообщаться с кем-нибудь и найти подходящих сотрапезников. А тут вдруг вижу, вы идете, да так кстати, лучше не придумаешь. Я быстренько выскочил на улицу, спрятался за машину и стал призывать вас к объединению.

– Хитрая ты бестия!

– А еще мне не терпелось сегодня почесать языком в свое удовольствие.

– Ясно. Но прежде чем ты дашь волю своему языку, давайте отдадим должное вину и сыру, при виде которого у меня текут слюнки.

– Ну что ж! За дело, дон Лотарио! И пусть наша болтовня и звон стаканов будут созвучны!

– Такое под стать лишь тому, кто здорово напьется.

– Прошу без намеков, дон Лотарио. Пьяница болтает всякий вздор, а мое красноречие звучит как музыка.

– Тот, кто говорит красивые слова, не подкрепляя их аргументами, уже не философ.

– Да будет вам известно, дон Лотарио, аргументы – это всего-навсего слова к музыке, которыми пользуется философ, чтобы не прослыть пустомелей.

Довольный Плиний, не склонный вмешиваться в беседу, поглядывал на друзей, улыбаясь краешками губ.

– Теперь ты понимаешь, Мануэль, как проводит день Браулио?

– Понимаю, понимаю.

– В душевных излияниях, досточтимые маэстро. Все мы испытываем в этом потребность. Но пока ядовитые умы копят в себе желчь, мы, избранные, достигаем умственных вершин. Итак, сеньоры, выпьем вина и закусим сыром.

Он поднял кувшин, обнес им справа налево всех по очереди, а затем, описав в воздухе круг, воскликнул, посмотрев на Плиний и дона Лотарио горящими глазами, в которых отражался отсвет заходящего солнца:

– Ваше здоровье!

Браулио взял нож и отрезал три ломтя сыра толщиной в большой палец. Сквозь дырочки сыра соблазнительно сочилось золотисто-зеленое масло, так и подбивая слизнуть его. Браулио вкушал сыр, закрыв от наслаждения глаза, ветеринар – полузакрыв, а Плиний – широко раскрыв, но со смыслом.

– Ну как? – спросил Браулио, по краям губ которого лоснился жир.

– Вы правы, преподобный сеньор Сократ, сыр отменный!

– Спасибо вам, досточтимый сеньор философ!

– Если бы детей вскармливали только оливковым маслом и молоком, – неожиданно изрек Браулио, – на свете не было бы столько дураков. Ничто так пагубно не действует на людей, как гаспачо,[2] табак и нейлон.

Солнце цвета шелковистого кокона, низко склонясь, уже целовало верхушки крыш. А трое друзей все еще продолжали наслаждаться, вкушая сыр.

– Если вдуматься хорошенько, Мануэль, – заговорил Браулио, когда от него этого меньше всего ожидали, – то обе проблемы, обрушившиеся на тебя нынешней осенью, станут исторической вехой на твоем длинном жизненном пути… Любая проблема, какой бы значительной или досадной она ни была, со временем вспоминается с удовольствием и становится предметом разговора. Человеку нравится рассказывать о том, что произошло с ним когда-то, даже если воспоминания эти неприятны ему. То, что происходит каждый день, каждый час, быстро забывается. Запоминаешь лишь то, что заслуживает внимания, будь то радости или печали. Например, свидание с любимой всегда доставляет удовольствие, но еще приятнее вспоминать потом, как она себя вела, какие у нее были волосы, как она стояла перед зеркалом… Точно так же смерть дорогого тебе человека причиняет боль, но…

– Снова ты заговорил о смерти, – перебил его дон Лотарио.

– Уж лучше говорить о смерти, чем о блохах или дезодорантах. Так вот, о любой проблеме, какой бы неразрешимой она ни казалась в свое время, впоследствии вспоминаешь с удовольствием. И то, что сеньор губернатор провинции запретил тебе, Мануэль, явно из ревности или по доносу своих лизоблюдов заниматься делами, выходящими за рамки муниципальных, хотя ты лучший сыщик во всей Испании, – нелепое недоразумение, которое принесет тебе еще больше славы, как только ты займешься очередным криминальным делом… Дураков, которые считают себя умнее всех, развелось на свете больше, чем фасоли. Подумаешь, какой-то провинциальной шишке не по душе пришлось, что о тебе так часто пишут в газетах, книгах и считают лучшим детективом в Ламанче! Да этот губернатор, как, впрочем, и все остальные, долго не продержится. Политики словно пух одуванчика – однажды утром их сдует, как бы крепко они ни держались… А ты по-прежнему останешься: умный, добрый, чуткий к людям, презирающий человеческую неблагодарность. Умный и добрый, Мануэль, всегда одерживает верх над хитрыми, чтобы не сказать дураками – тебе ведь известна моя теория относительно того, что хитрость лишь блестящий способ прикрывать свою тупость, – потому что умный смотрит на людей со своей колокольни, знает цену каждому человеку, каждой мысли. Наконец, им руководит здравый смысл, если, конечно, здравый смысл еще существует в этом мире… Да, Мануэль, ты, бесспорно, лучший сыщик во всей Испании! И смешно твои действия ограничивать сугубо охранительными делами: штрафовать водителей машин, разнимать уличные драки, сопровождать процессии. Никто не виноват в том, что твое звание находится в таком противоречии с твоими умственными способностями. Но я уверен: скоро справедливость восторжествует, и, к великому нашему ликованию, ты, несмотря на свою консисторскую униформу, раскроешь преступление, которое не смогут раскрыть твои коллеги, будь они хоть из самой международной полиции или как ее еще там называют.

– Ну, братец, ты уж хватил лишку. Вино здорово ударило тебе в голову.

– Вино тут ни при чем, сеньор начальник. Во мне говорит здравый смысл. Ламанча без тебя превратилась бы в мерзкую пустыню, какой хотят ее видеть идиоты, так как только в пустыне они что-то собой представляют. Но уже недалек тот день, когда они явятся к тебе за помощью, вот увидишь.

Плиний молча стряхнул пепел со своего мундира, а затем сказал:

– Довольно об этом. Хорошенького понемножку.

– Что касается второй проблемы – предстоящей свадьбы твоей дочери, и таким образом мы покончим, как ты просишь, с первой, – то разве ты не мечтал о ее замужестве? Вспомни, сколько раз кривилась твоя физиономия, когда речь заходила о том, что Альфонсе уже исполнилось тридцать, а она все еще не замужем… И вот теперь, когда она идет под венец с любимым человеком – добрым, хорошим парнем, – ты разыгрываешь трагедию. С подобными вещами надо мириться, как с сединой и немощью на старости лет. Дети рождаются, вырастают, рвутся к самостоятельности, хотя и уверяют, будто никогда не покинут своих родителей, и разводят разные церемонии. На самом же деле они стремятся жить своей жизнью, хотят пережить ту же трагедию… Именно поэтому, да и по многим другим причинам, я не женился… Я не женился, потому что хотел остаться самим собой. Хорошим, плохим или посредственным, но таким, каков я есть. Мне надо было проверить, смогу ли я прожить жизнь только своими заботами. Никому ничем не обязанный, только самому себе, Браулио. Нет, нет, это совсем не то, что вы думаете, друзья. Речь идет не об эгоизме, женоненавистничестве или каком-нибудь комплексе. Просто мне хотелось узнать, чего я стою в этой жизни, на что способен. И таким образом вынести себе окончательный приговор. Другого способа проверить себя у меня не было, ведь жизнь у нас только одна, и она стоила такого испытания. Я хотел знать, на что я годен, живя один в этом погребке, в этом доме, наедине со своими мыслями днем и ночью, рассуждая сам с собой, представляя себе другого Браулио, женатого, имеющего детей и получающего те удовольствия, которых лишен я… Когда мне недостает человеческого общения, я выглядываю на улицу и, увидев кого-нибудь из друзей или просто знакомых, которые могли бы скрасить мое одиночество, зову их сюда, под навес погребка… Я хотел на опыте познать, способны ли функционировать мой мозг и мое сердце без любовных утех и переживаний. Хотел стать полновластным хозяином самому себе и умереть до того, как на меня обрушатся болезни, чтобы не обращаться к врачам и нотариусам. Я никогда не говорил вам прежде, но в углу чулана у меня припрятана белая лощеная веревка на случай, если вдруг опротивею самому себе, своему естеству и своей непорочности… Я не выбирал чрева, которое меня породило, однако вправе решать сам, когда и где мне умереть. А это произойдет лишь тогда, когда я найду ответы на все свои вопросы, когда мой мозг откажется мыслить и тело станет мне в тягость.

Плиний и дон Лотарио слушали его с волнением.

Сквозь приоткрытые двери погребка проникали последние лучи заходящего солнца, ставшего почти фиолетовым.

– Как видите, я пустился в обещанное вам красноречие. Редко у меня возникает потребность в таком словоизлиянии. Но сегодня я словно предчувствовал это, словно испытывал непреодолимое желание излить свою душу… – произнес он, полузакрыв глаза и простерев перед собой руку, как будто отгонял прочь какие-то видения.

Плиний и дон Лотарио поднялись, наступая на собственные тени и желая положить конец трапезе. Но токката Браулио все еще звучала, хотя и в более тихом, замедленном темпе. Наконец он воскликнул:

– Прошу вас, друзья, не оставляйте меня! Я хочу провести остаток сегодняшнего дня вместе с вами.

И, нахлобучив на голову берет, присоединился к Плинию и дону Лотарио.

– Хотите еще вина и сыра?

– Нет, нет, угомонись. Давайте пройдемся, а заодно заглянем ко мне в контору, – предложил Плиний.

Браулио запер двери погребка, дважды повернув в замочной скважине огромный ключ, и сунул его в задний карман брюк точно револьвер.

Все трое не спеша зашагали вниз по улице.

– Странно, Браулио, что вино так быстро ударило тебе в голову и развязало язык.

– Видишь ли, сеньор начальник, наш организм подвержен двум видам опьянения. Можно опьянеть от чрезмерно выпитого вина, а можно – и это гораздо приятнее – опьянеть от собственных мыслей, которые струятся по извилинам нашего мозга, давая возможность человеку проявить лучшие свои способности… Если бы я умел письменно излагать свои мысли, то создал бы настоящие шедевры… Но, увы, я способен лишь говорить, то есть выражать свои мысли устно. Поэтому они постоянно гнетут меня, а со временем предаются забвению. Впрочем, кое-какие из них все же остаются в памяти людей. Кстати, философов, которые не написали ни строчки, цитируют гораздо чаще.

Плиний шел с усталым видом. Сегодня он не был расположен к подобным словоизлияниям.


В домах уже зажглись огни, и словно откуда-то издалека доносился звон колоколов приходской церкви.

Почти у самой площади кто-то посигналил им автомобильным гудком. Это был врач Рамон Эспиноса.

– Садитесь, садитесь скорее, – поторопил он, открывая дверцу машины, – здесь нельзя останавливаться, а мне надо кое-что вам сообщить.

– Что случилось, Рамон? – спросил Плиний, усаживаясь рядом с шоферским местом.

– Ничего особенного. Просто куда-то пропал доктор дон Антонио. Ушел из дома несколько дней назад и до сих пор не вернулся. Словно в воду канул.

– И ты никому не сообщил об этом?

– Черт побери, Мануэль! Я ведь и сообщаю вам.

– Ты ошибся адресом. Меня теперь это не касается.

– С чего это вдруг вы так заговорили?

– Я знаю, что говорю. У нас в Управлении безопасности большие перемены.

– Вы меня просто огорошили. Неужели это правда, дон Лотарио?

– Истинная правда и притом узаконенная, хотя по глупости ей нет равных.

– И уже есть приказ?

– Да, Рамон, есть. И прямо скажем, неразумный…, Впрочем, мы живем у себя в стране при режиме, когда сплошь да рядом издаются неразумные приказы.

– Мое дело сообщить вам об исчезновении дона Антонио, а уж ваше – решать, как лучше поступить. Все? го вам доброго. Я тороплюсь. Меня ждут. Очень сочувствую зам, Мануэль.

– Как бы там ни было, спасибо за информацию, доктор.

Едва они вышли из машины у здания аюнтамиенто,[3] к ним подошел капрал Малеса и, отдав честь, отрапортовал:

– Явился в ваше распоряжение, сеньор начальник. Докладываю, что уже дважды приходил привратник Блас из того многоэтажного дома, который стоит возле сквера и в котором живет дон Антонио. Он просил вас зайти к нему, как только вы появитесь.

Плиний стоял в задумчивости, держась за подбородок.

– Не знаешь, как поступить, Мануэль?

– Знать-то знаю, дон Лотарио, да вот думаю, стоит ли это делать.

– С дураками, Мануэль, надо прикидываться дураком. Сделай вид, что не знаешь, зачем понадобился привратнику, ясно?

– …Да, пожалуй, вы правы, дон Лотарио. А чтобы никто не пронюхал о наших намерениях, отправимся туда втроем. – И, обращаясь к капралу, добавил: – Если кто-нибудь будет меня спрашивать, скажи, что мы пошли немного пройтись.

– Будет сделано, начальник.

Мануэль, дон Лотарио и Браулио неторопливо зашагали по улице по направлению к скверу. Когда они проходили мимо террасы казино «Сан-Фернандо», к ним, слегка прихрамывая, подошел официант Маноло, который всегда обслуживал Плиния.

– Что новенького, Маноло?

– А вы разве не знаете? Куда-то подевался доктор дон Антонио.

– Знаю, знаю, мне уже сказал об этом Рамон Эспиноса. Но ведь я теперь не занимаюсь расследованием уголовных дел.

– Да я слышал… – И он перевел разговор на другую тему: – Посмотрите-ка, вон там, за столом у двери, сидит ваша дочь с вашим будущим родственником.

Все трое с любопытством взглянули в ту сторону, куда показывал официант. Альфонса, заметив мужчин, радостно приветствовала их, помахав рукой на американский манер.

– Прости Мануэль, что я говорю тебе это, но твоя дочь очень похорошела.

– Ты так считаешь, Браулио?

– Да, она стала просто красавицей… Женщины созданы для замужества и, когда им это предстоит, становятся прехорошенькими, нежными созданиями, совсем не такими, какими были, когда еще не чувствовали себя желанными. Да, женщины накануне своей свадьбы расцветают.

Маноло рассмеялся.

– Не наступай Мануэлю на больную мозоль, Браулио.

– Он и не наступает. Вероятно, в его словах есть доля истины. Я как-то не задумывался над этим. Но действительно замечаю, что с тех пор, как Альфонса стала невестой, она реже бывает дома, без конца занята своими делами и не такая раздражительная, как прежде.

Кто-то из посетителей хлопнул в ладоши, призывая к себе официанта.

– Я должен покинуть вас, друзья, меня зовут, – сказал Маноло и удалился.

– Давайте сначала пройдемся по улице Лопеса Торреса, – предложил Мануэль. – А то, если нас увидят на улице Индепенденсия, сразу догадаются, куда мы направляемся. Всем уже известно об исчезновении доктора.

– Пожалуй, ты прав, – согласился дон Лотарио, кивнув.

Когда они приблизились к дому, в котором жил дон Антонио, Плиний попросил ветеринара:

– Дон Лотарио, будьте так добры, сходите за Бласом и скажите ему, что мы ждем его в сквере.

Несколько лет назад здесь, расчищая место под танцплощадку, выкорчевали кусты и деревья, и теперь фонтан выставлял напоказ обнаженного рыбака.

– Вот они, превратности судьбы, – изрек Браулио. – Мог ли кто-нибудь из наших предков предположить, что на том самом месте, где они были когда-то захоронены, будут танцевать?

– Так проходит мирская слава.

– Над чем вы смеетесь? – поинтересовался дон Лотарио, подходя с привратником Бласом.

– Здравствуй, Блас, Подсаживайся к нам, – пригласил Плиний.

– С вашего позволения. – И он уселся рядом с ними на скамье, где они едва поместились вчетвером. – Так вот, дело в том, что дон Антонио исчез из дома и никто его нигде не видел. Он ушел днем в среду, как обычно, и до сих пор не вернулся… Два дня я не замечал его отсутствия… В доме слишком много жильцов. А когда заметил, естественно, решил, что он куда-то уехал, хотя мне и показалось довольно странным, что он не известил меня о своем отъезде. Так я думал до тех пор… пока Гортензия, его приходящая домработница, не сообщила мне, что он никуда не уезжал и даже не собирался. Я тоже так считаю, тем более что его электробритва и вся одежда дома, а машина стоит у подъезда. – Блас глубоко вздохнул и продолжал: – Мы позвонили его родной сестре, которая живет в провинции Памплона, но она сказала, что в последний раз дон Антонио приезжал к ней в июле… Тогда я решил пойти к вам, но мне отсоветовали, объяснив, что вы сейчас в немилости у своего высшего начальства и чтобы я обратился в суд или в жандармерию. Но я там никого не знаю, а потому отправился, как обычно, в аюнтамиенто… И вот заявляю вам о случившемся.

– Большое спасибо за доверие, Блас, но, как справедливо тебе заметили, я действительно теперь занимаюсь только муниципальными делами, так что советую тебе немедля пойти в жандармерию.

– Нет, Мануэль, лучше сходите туда сами, вы больше моего разбираетесь в таких делах.

– Но я ведь не являюсь свидетелем. Ими являетесь ты и домработница дона Антонио. Вы единственные, кто постоянно общался с ним и хорошо его знал. Еще раз благодарю за доверие, по, к сожалению, ничем не могу помочь.

– Тебе доверяю не только я, но и весь наш город, со всеми его жителями, муниципалитетом и синдикатом, как пишут теперь в книгах, которые читает мой сын… Так, значит, начальник, мне ничего не остается, как отправиться в жандармерию?

– Да, другого выхода нет.

– Послушай, Мануэль, не будь таким формалистом. Загляни хотя бы в квартиру дона Антонио. Может, тебе удастся найти какую-нибудь зацепку… и помочь жандармам.

– Нет, дон Лотарио. Если кто-нибудь увидит, как я вхожу в дом, где живет дон Антонио, по всему городу поползут слухи.

– А вы, Мануэль, сделайте вид, будто идете в фотоателье за фотокарточками, и оттуда через внутреннюю дверь, которая выходит как раз к лифту, проскользнете, как мышь, наверх, никто и не увидит.

– У вас в доме слишком много жителей, чтобы проскользнуть незаметно. Кто-нибудь непременно увидит меня из окна, с балкона или на лестнице.

– Знаете, что мне пришло в голову? Поскольку я каждую ночь после трех просыпаюсь… Такая уж у меня привычка… и иду по надобности, я буду вас ждать в неосвещенном подъезде… И мы поднимемся наверх в квартиру доктора… А завтра утром я пойду в жандармерию.

– Мануэль, по-моему, Блас неплохо придумал, а? – сказал дон Лотарио.

– Конечно, – поддержал ветеринара Браулио, – а до этого зайдем ко мне и поужинаем. У меня в холодильнике припасены три зажаренных бараньих головы – по одной на брата. И сделаем яичницу. А заодно поболтаем. Идет?

– Идет! – вдохновился Плиний. – Итак, до встречи, Блас, только никому ни слова.


– Приятно сознавать, что наши головы никто не зажарит и не съест, верно, Браулио? – проговорил дон Лотарио.

– Еще неизвестно, что хуже, сеньор ветеринар: чтобы зажарили лучшую часть нашего тела или целиком зарыли глубоко в землю на съедение истинным ее обитателям.

– Ты даже во время еды не перестаешь говорить о смерти, Браулио.

– Во-первых, не я начал, а во-вторых, сеньор начальник, еда, которую мы сейчас поглощаем, сама располагает к подобным разговорам.

Они ужинали под навесом того же погребка, что и днем. Лампочка, свисая с наружной стороны балки, отбрасывала свет на тарелки. А луна за забором освещала трубу соседнего винокуренного заводика, торчавшую словно поднятая вверх рука.

– Слушай, Браулио, – вдруг озабоченно спросил Плиний, – ты всерьез говорил о веревке, припрятанной в чулане, на которой собираешься повеситься, или пошутил?

Браулио от удивления раскрыл рот и вытер жирные губы салфеткой пшеничного цвета.

– Повеситься? Я такого не говорил. А веревка действительно на всякий случай лежит в чулане. Я купил ее в позапрошлом году на ярмарке. И храню в дедовском сундуке, доставшемся мне в наследство… Хотите, покажу? – предложил он, усмехнувшись.

– Не надо, Браулио, мы верим тебе на слово.

– Ну, не хочешь посмотреть на веревку, взгляни хотя бы на сундук, Мануэль. Он тебе понравится. Такой приземистый, обтянутый бараньей кожей, с перетяжками и замками из крепкого железа.

– Успокойся, Браулио, мы и так тебе верим, – повторил Плиний. – И все же что могло случиться с доном Антонио? Ума не приложу! Обыкновенный, ничем не примечательный холостяк. Во всяком случае, таким он казался на вид… вернее, кажется… одному богу известно, что с ним сталось…

– Каждый день в половине четвертого он пил кофе в казино «Сан-Фернандо», даже если его ждал с визитом тяжелобольной, – добавил дон Лотарио.

– А каждый понедельник ходил бриться и стричься в ту же парикмахерскую, что и я… Он терпеть не мог патлатых… Частенько я видел, как, выйдя из парикмахерской, он аккуратно отряхивал с рукавов оставшиеся волосинки. И, насколько мне помнится, доктор из тех немногих мужчин, которые носят брюки на подтяжках… У него были очень тощие бедра.

– Черт подери, дон Лотарио! Какое отношение имеет толщина бедер к его исчезновению? – удивился Плиний.

– Вот именно, – вставил свое слово Браулио, тараща глаза и вращая ими во все стороны.

– Он всегда говорил то, что думал, – продолжал дон Лотарио. – Отводил взгляд от собеседника и с видом оракула вещал правду. И никогда не скрывал от своих пациентов диагноза, даже если этот диагноз был смертельным. За это многие больные недолюбливали его. И тем не менее предпочитали обращаться именно к нему, потому что ни один врач во всей провинции не мог поставить диагноза точнее, чем он. Вместо того чтобы любоваться красивыми ножками и нарядами женщин, Антонио вглядывался в них и наметанным глазом безошибочно определял, у кого повышена кислотность, а у кого гастрит. Он способен был распознать рак за версту и видел варикозное расширение вен даже сквозь высокие голенища сапог. Он вполне мог бы стать национальной знаменитостью, но предпочитал жить в провинциальном городке и часто говорил мне, что ему претит грязь крупных городов… Я всегда относился к нему с большим уважением, хотя нельзя сказать, что он был мягким человеком.

– Вполне возможна, дон Лотарио, что он не умел проявлять своих чувств, вернее, не умеет… мы говорим о нем так, словно он уже умер…

– Верно, Мануэль, ты то поешь за здравие, то за упокой… – изрек Браулио.

– Вряд ли такой благоразумный человек, как доктор Антонио, мог уехать куда-нибудь, никого не предупредив, – сказал Плиний. – И меня это настораживает!

– Меня тоже, – согласился дон Лотарио. – Невольно начинаешь думать, что его убили или похитили.

– Похитили, дон Лотарио? Человека, который вел праведный образ жизни, не занимался политикой и был лишен всяких страстей?

– А если бы даже он занимался политикой, то в нашем городишке никто никого не убивал и не похищал испокон веку.

– Вам не приходит в голову, Браулио и дон Лотарио, – вы ведь дружили с ним, – что тут может быть замешана какая-нибудь любовная интрижка?

– Нет, не думаю. Трудно поверить, Мануэль, но дон Антонио всегда сторонился женщин и, по-моему, боялся их не меньше политики. Уединенная жизнь холостяка и врачебная практика – вот его удел. Разумеется, он мог мечтать о них, но об этом никому, кроме него, не известно… – Дон Лотарио смолк на мгновение, а затем продолжал: – Ни толстый, ни худой, ни блондин, ни брюнет, ни красавец, ни урод, он был средний во всем, кроме своего удивительного умения ставить диагнозы больным, всегда сохранять благоразумие и быть сдержанным. Лишь две веснушки вызывающе красовались у него на носу.

– Ну, положим, не две, а больше, – уточнил Плиний.

– Я говорю о самых заметных. Дон Антонио не мог находиться в обществе людей больше часа. И если болтовня затягивалась, будь то на похоронах, свадьбе или во время врачебного консилиума, становился рассеянным и уединялся… Его нередко можно было увидеть одного, в сторонке… – заключил дон Лотарио.

– Как мало мы знаем о человеке! – воскликнул вдруг Браулио. – Воистину, чужая душа – потемки! Мы судим о человеке лишь по выражению его лица или по его поступкам.

– И по словам, Браулио.

– Слова, Мануэль, почти всегда служат нам мостиком для общения. С детства нас научили говорить одни и те же слова, и мало кто употребляет какие-то свои, особенные. С самого рождения в нас вдалбливают значение этих слов, учат произносить их, а потом мы повторяем их ежеминутно. Нас научили придавать лицу определенное выражение, здороваться, смотреть, смеяться в каждом отдельном случае по-разному. Лишь очень немногие говорят то, что думают и чувствуют… Да, так я вот к чему: мы до такой степени углубились в себя, обособились, что в момент смерти никто не знает нашей подлинной сущности. Именно поэтому наша попытка проанализировать, каков же дон Антонио на самом деле, привела к тому, что мы знаем о нем лишь несколько деталей, которые мало что говорят о его подлинных качествах; это лишь чисто внешние признаки, по которым мы о нем судим… Если бы в минуту смерти гримаса навсегда застывшего лица отражала бы нашу суть, было бы удивительно легко познать ближнего, определить, каков он на самом деле. Но черт подери! Свою истинную суть мы уносим в могилу.

– Согласен, Браулио, но, откровенно говоря, мало кто из нас, простых смертных, обладает достоинствами, о которых стоит сожалеть.

– Конечно, Мануэль, но я имею в виду не скрытые, врожденные способности человека, а самые обычные, пусть даже заурядные черты его характера. Пояснить? Я убежден, например, что дон Антонио такой же, как и миллионы других людей. И такой же врач, каких тысячи. Но у него есть свои отличительные черты характера, а вот о них-то мы ничего не знаем. В каждом из нас смешались гены многих людей: отца, матери, деда, бабки, прадеда, прабабки, прапрадеда, прапрабабки и так далее… Смешалось такое количество достоинств и недостатков, что в них невозможно разобраться.

– Разве что с помощью интуиции и проницательности.

– Да, дон Лотарио. Но это слишком долгий путь и не такой уж простой. Человек замыкается в себе, уединяется в своем доме, словно улитка в раковине, он живет своей жизнью, занят своим трудом, всегда скрывает свое истинное лицо, придает ему то выражение, какое принято иметь в обществе.

– Но мы опять уклонились от главной темы. Как ты считаешь, Браулио, дон Антонио мог покончить с собой?

– Кто знает? Во всяком случае, самоубийца обычно оставляет перед смертью хотя бы маленькую записку. Ведь он собирается проделать смертельный трюк и должен завершить его успешно, а потому продумывает каждую деталь до мельчайших подробностей.

– Ты слишком все упрощаешь. Так нельзя.

– Но иначе, Мануэль, мы окончательно увязнем. Согласись, если дон Антонио был способен убить себя, не оставив перед смертью хотя бы записки, то он личность уникальная, и нам не дано его понять.

– Так ты думаешь, Браулио, его убили?

– Во всяком случае, нормальный человек этого сделать не мог. Но если он такой же сумасшедший, как губернатор, который запретил тебе заниматься расследованием уголовных дел, то не исключено.

– А может быть, его кто-то убил в состоянии аффекта или депрессии, сам не отдавая отчета своим поступкам?

– Вполне вероятно. Мануэль, но тогда этот человек очень примитивен и жесток.

Плиний опустил голову, вперив взгляд в каменные плиты пола. Наконец он устало произнес:

– Больше ничего придумать не могу.

– И напрасно, Мануэль. Люди вслух говорят совсем не то, что думают и чувствуют. Мне странно, что ты, который всегда одерживает верх благодаря своей интуиции, на сей раз выдвигаешь столь рациональные версии, – сказал Браулио.

– Интуиция, о которой ты только что упомянул, всего-навсего способность сознания угадывать истину, основываясь на уже имеющихся у тебя опыте и фактических данных.

– Браво, Мануэль! Здорово сказано! – восторженно воскликнул дон Лотарио.

– Чтобы найти верный путь расследования, надо изучить всевозможные пути и безошибочно избрать самый правильный из них, даже если им окажется незаметная тропинка… Разве не так? – заключил Плиний, с удовлетворением глядя на дона Лотарио своими проницательными глазами.

– Вот теперь ты угодил в самую точку… Не часто доводится мне слышать твое красноречие, обычно ты предпочитаешь отмалчиваться и размышлять про себя, – сказал Браулио.

– Ты хоть и философ, а совсем не знаешь Мануэля.

– А вы, дон Лотарио, всегда бросаетесь на защиту комиссара, едва о нем заходит речь.

– Да будет тебе известно, Браулио, мое красноречие – пользуюсь твоим выражением – вызвано тем, что я не знаю, с какого боку подступиться к этому делу. А любое запутанное дело вынуждает меня либо пускаться в разглагольствования, либо злиться.

– Выходит, сеньоры, все, что здесь так красиво говорилось о путях расследования, не более чем пустые слова? – спросил Браулио.

– Наша жизнь – запутанный клубок. И даже ты, Браулио, не способен его распутать, – ответил Плиний.

– Пожалуй, это самая толковая мысль, высказанная за весь вечер. Да, друзья, жизнь непостижима, сколько бы мы ни пытались в ней разобраться, – изрек Браулио.


Без четверти три болтовня друзей заметно поутихла. Плиний взглянул на свои наручные часы и сказал:

– Хватит чесать языки. Пора ехать.

Трое друзей направились к машине.

Прикладбищенские улицы выглядели совершенно пустынными. И на Кампо де Криптана, по которой они поехали, тоже не было видно ни одного автомобиля или какого-либо другого транспорта. Всю дорогу друзья молчали. Наконец дон Лотарио остановил машину на углу квартала, рядом с домом, в котором жил пропавший дон Антонио.

Прежде чем выйти из машины, они огляделись по сторонам, чтобы как следует убедиться в том, что их никто не видит. И устремились к подъезду. Сквозь дверные стекла парадного виднелся привратник Блас: он спал, притулившись к столу, который стоял возле почтовых ящиков. Плиний постучал в дверь согнутыми пальцами. Блас вздрогнул, словно его ужалили, и вскочил, протирая глаза.

– Одолел сон?

– Да, Мануэль.

В берете, в серой рубашке, в неподпоясанных вельветовых брюках, он скорее походил на крестьянина, чем на привратника.

Вчетвером они поднялись на лифте, и Блас ключом открыл двери квартиры дона Антонио. Изнутри сразу же повеяло спертым воздухом непроветренного помещения. Плиний задержался в прихожей, разглядывая узкую вешалку в стиле модерн.

– Что ты там изучаешь, Мануэль? – поинтересовался дон Лотарио.

– Да вот смотрю: у него три зонта и два макинтоша.

– Блас, слышишь, что говорит Мануэль?

– Слышу, дон Лотарио. Доктор был весьма предусмотрительный человек.

– Три зонта… и автомобиль.

– И вдобавок… новое зимнее пальто да еще демисезонное.

– Он заботился о своем здоровье. На то он и доктор, – объяснил привратник, а затем спросил: – Так куда бы вы хотели зайти сначала?

– Давайте начнем сразу отсюда. – И Плиний отворил двери гостиной. У ломберного столика, на софе, свернувшись калачиком, спала женщина.

– Кто это?

– Гортензия, Мануэль, приходящая домработница дона Антонио. Я велел ей прийти. Она знает о докторе больше меня, – ответил привратник.

– Зря ты ее позвал, – с укором сказал Плиний, осторожно прикрывая дверь.

– Не беспокойтесь, Мануэль, она из тех женщин, которые умеют держать язык за зубами. К тому же очень предана своему хозяину.

За матовым стеклом только что закрытой Плинием двери вырисовался силуэт Гортензии. Она вышла в коридор и поздоровалась:

– Доброй ночи, вернее, доброе утро. А я уснула как убитая.

Плиний закусил губу.

– Если хотите что-нибудь узнать о доне Антонио, то мне известно о нем все, все.

– Все, все?

– Я, наверное, не так выразилась. Все, что положено знать достаточно наблюдательной домработнице, прослужившей у дона Антонио долгие годы. Теперь вы меня поняли?

Гортензия смотрела на Мануэля испуганно и натянуто улыбалась. Для своих сорока с лишним лет она выглядела неплохо, но, по мнению Плиния, слишком раздобрела и утратила всякую привлекательность.

Гортензия открыла двери кабинета – маленькой домашней клиники доктора. Огромный письменный стол, кресло, стулья соседствовали тут с рентгеновским аппаратом, застекленным шкафом, в котором хранились медицинские инструменты, и небольшой кушеткой. Тут же красовались диплом об окончании высшего учебного заведения и свидетельства о присвоении дону Антонио звания лиценциата и доктора. На столе, возле телефона, лежал небольшой перекидной календарь в кожаном переплете.

– Сюда, – объяснила Гортензия, – он записывал фамилии больных, которых собирался посетить.

Плиний открыл календарь: он начинался с шестнадцатого октября. На листке были записаны фамилии. Рядом с некоторыми из них были указаны адреса.

– Дон Антонио отрывал листок после посещения больных?

– Да, он отрывал его и прятал в карман, но не после, а перед тем, как идти к ним.

– Много к нему приходило больных?

– Немного, но каждый день.

– А в какое время он ходил по домам?

– Когда как. Но обычно после шести или чуть позже. Потом он уже не возвращался домой, а шел в казино, съедал на ужин пару бутербродов и садился играть в домино. Он поздно ложился и мало спал.

– У дона Антонио есть родные?

– Только незамужняя сестра. Она живет в провинции Памплона. Мы вчера звонили ей, я вам уже говорил, Мануэль, – напомнил привратник Блас.

– И что же она вам ответила?

– Она была не слишком разговорчива, но, когда я объяснил ей, в чем дело, и сказал, что вынужден буду пойти в жандармерию, она не стала возражать.

– Ее удивило исчезновение брата?

– Да, пожалуй, – ответила Гортензия, – но, по-моему, она уверена, что с ним не могло произойти ничего дурного.

Блас кивком подтвердил слова Гортензии, а Плиний сделал вид, что до него не дошел смысл последних слов, сказанных домработницей.

– Где его спальня?

Вопрос Мануэля застал Гортензию в ту минуту, когда она зевала, широко разинув рот. И Плиний заметил, что в ее глазах уже нет прежнего испуга.

– Спальня, сеньор? Вот здесь.

И она повела их по коридору в своем сереньком халатике и в туфлях на низких каблуках. На стенах в коридоре висели гравюры в рамках, пол был устлан ковровой дорожкой. Почти всю спальню занимала ультрасовременная двуспальная кровать. У кровати стоял журнальный столик с несколькими книгами по медицине, в стенном платяном шкафу был полный порядок. В углу имелась полочка для обуви. Вот и вся мебель. За спальней следовала очень опрятная ванная комната, а за нею – та самая небольшая гостиная в английском стиле: с ломберным столиком, книжными полками и софой, на которой спала Гортензия, когда они пришли.

– Ну что ж, давайте присядем и поговорим… А куда подевался Браулио?

– Какое-нибудь очередное чудачество, – задумчиво проговорил привратник.

– Скажи, Гортензия, чем занимался дон Антонио в свободное от работы время?

Свет от торшера падал на ее грудь и сложенные на животе руки, оставляя в тени лицо. Покой, царивший вокруг, клонил всех ко сну. Только Плиний казался несколько бодрее остальных. Привратник громко зевнул.

– Дело в том, Мануэль, – ответила комиссару Гортензия, – что я приходила сюда в девять утра, когда дон Антонио уже был на ногах, хотя довольно долгое время слонялся по квартире в халате как неприкаянный. И явно не держал во рту и маковой росинки.

– Почему ты так думаешь?

– Потому что я слышала, как у него урчит в животе.

Плиний и дон Лотарио переглянулись, слегка улыбаясь.

– А дальше?

– В десять утра, уже при полном параде, он садился завтракать. Говорил мне, что приготовить на обед, давал деньги и уезжал на машине в клинику социального обеспечения.

– А вызовы на дом записывала ты?

– В очень редких случаях. Обычно ему звонили либо в клинику – по утрам, либо сюда – днем… Я делала необходимые покупки, прибирала в квартире, стряпала, а в два часа он приезжал обедать. За обедом он смотрел телевизор, затем немного отдыхал, удобно развалясь в кресле. А потом шел в казино выпить чашечку кофе, снова возвращался домой, принимал больных и в шесть или половине седьмого, как я уже говорила, мы уходили. Он – с визитами к больным, а я – к себе домой.

– Ты замужем?

– Упаси бог! Что вы!

– Все вы, женщины, твердите одно и то же.

– Что нам еще остается, раз пошли такие мужчины.

– Ну а дальше?

– Что дальше?

– К больным он ездил на своей машине или ходил пешком?

– Когда как. Если вызовов было много и больные жили далеко друг от друга, тогда на машине. Но вообще-то он предпочитал ходить пешком и никогда не уставал.

– Как же он успевал прочесть столько книг?

– Воскресные дни он любил проводить дома и редко куда-нибудь уходил.

– А когда ты видела его в последний раз?

– Я уже говорила Бласу. В среду, в седьмом часу, он отправился с визитами к больным, мы распрощались с ним у дома, и с тех пор… На следующее утро я, как обычно, пришла сюда, но кровать его стояла неразобранной.

– Что же, по-твоему, с ним могло случиться?

– Понятия не имею.

– Ты ведь единственная в нашем городе, кто хорошо знал его.

– Да, конечно. Но сами понимаете, он не делился со мной, а я ни о чем его не расспрашивала, кроме того, что касалось хозяйства. Он самый обыкновенный человек. И знаете, Плиний… ой простите, я хотела сказать Мануэль!.. Его самым большим другом был нотариус.

– Но хоть какое-то предположение у тебя есть?

– Есть одно, но оно покажется вам смешным.

– Какое же?

– Просто ему все осточертело, и он удрал. – Удрал? Пешком?

– Может, пешком, а может, уехал куда-нибудь на рейсовом автобусе. Я так подумала, потому что он часто повторял: «Эта холостяцкая жизнь стоит у меня поперек горла».

– Так, может быть, у него была какая-нибудь сердечная привязанность?

– Вряд ли. Многие думают, что между нами что-то есть, но они ошибаются. Дон Антонио ни разу не оскорбил меня ни словом, ни жестом. Да, честно говоря, я хоть и не замужем, но он тоже не привлекает меня как мужчина. Доктор всегда хорошо относился ко мне, ничего не могу сказать о нем дурного, но слишком уж он пресный.

При этом она игриво, со значением посмотрела на Мануэля, давая ему понять, что в ее вкусе такие мужчины, как он.

__ Куда же все-таки запропастился Браулио?… – спросил вдруг привратник.

– Черт подери! Верно… – удивился дон Лотарио. – Пойду взгляну.

– Вот был бы номер, если бы он тоже исчез! – засмеялась Гортензия.

– Идите сюда скорее! – позвал их доя Лотарио, появляясь в дверях. – Вы только посмотрите на этого типа!

На кровати доктора, широко раскинувшись и надвинув на глаза берет, крепко спал Браулио, храпя на все лады.

– Хорош, нечего сказать! – воскликнул Плиний. – Ну да ладно, пусть поспит, пока мы разговариваем.

Они стояли в коридоре рядом со спальней.

Плиний снова принялся расспрашивать Гортензию, но уже не с таким рвением.

– А прежде дон Антонио никогда не исчезал? Может быть, не так надолго?

– Что вы, Мануэль! Если он куда-нибудь уезжал, даже ненадолго, то тщательно готовился к отъезду. И всегда точно называл мне день своего возвращения.

– Блас, кто-нибудь засиживался у него до поздней ночи?

– По-моему, нет, Мануэль. Правда, я всегда засыпаю в десять вечера, но, мне кажется, такого не бывало.

– Я тоже никогда не замечала каких-либо следов вечеринок, – добавила Гортензия.

– Ну что ж, завтра утром обязательно постарайтесь выкроить свободную минутку и зайти в жандармерию, чтобы сообщить о случившемся. А о нашем с вами разговоре никому ни слова… Впрочем, если у вас вдруг появится желание еще раз повидать меня или рассказать что-нибудь новенькое… это уж ваше дело.

– Ясно, Мануэль, будьте покойны, – ответил Блас, подмигивая.

Плиний взглянул на сонную Гортензию. В глазах ее уже не было испуга, и натянутая улыбка исчезла с ее губ. Гортензия казалась совершенно отрешенной.

– Ты слышишь меня, Гортензия?

– Да, сеньор, обещаю вам.

С величайшим трудом растолкали они спящего Браулио. Несколько секунд философ озирался по сторонам, не понимая, где он находится.

– Пора, маэстро, уже светает, – сказал ему Плиний.

– Знаешь, Мануэль, – устало произнес он, – баранья голова окончательно доконала меня.

– Проклятая баранья голова! Она заняла в твоем брюхе слишком много места. А ну-ка, вставай!


Сначала они завезли домой Гортензию, потом – Браулио. Подъехав к дому Плиния, дон Лотарио задал ему обычный в таких случаях вопрос:

– Что скажешь насчет всего этого?

– Не знаю даже, с какой стороны подступиться.

– Не виляй, Мануэль. У тебя наверняка уже есть какие-нибудь соображения.

– Уверяю вас, дон Лотарио, ничего подобного… Я не вижу ни малейшей зацепки. Хорошо бы поговорить с нотариусом, возможно, беседа с ним что-нибудь прояснит.

– Я это устрою.

– И будет лучше, если он примет нас у себя дома.

– Хорошо. Я позвоню тебе завтра по телефону.

– Да, пожалуйста, дон Лотарио, потому что утром я вряд ли приду пить кофе в кондитерскую Росио. Ба, сколько уже времени!

– Спокойной ночи, Мануэль. До завтра.


Несмотря на свою привычку рано вставать, Плиний проспал в то утро до десяти часов. Жена и дочь, занятые приготовлениями к свадьбе, тоже забыли разбудить его.

Когда Мануэль вышел из ванной комнаты, аккуратно причесанный, уже в мундире, правда не выглаженном после вчерашней ночи, никто не подал ему кофе.

– Ты еще здесь? – искренне удивилась жена.

– Бедненький папочка! Мы тебя совсем забросили! – воскликнула дочь, неся в руках ворох одежды.

– Подожди минутку, Мануэль, я мигом сварю кофе, – сказала Грегория.

– И дай мне несколько пончиков, сегодня я не успею зайти в кондитерскую Росио.

Сквозь распахнутые настежь двери комнат виднелись чемоданы, пакеты, горы одежды и белья.

Особенно суетилась и хлопотала жена.

«Матери выходят замуж столько раз, сколько выдают замуж своих дочерей, – подумал Мануэль. – И готовятся к свадьбе, к переезду на новую квартиру, к первой брачной ночи так, будто это выдают замуж их самих. Отцы болезненно переживают замужество своих дочерей, а матери заново переживают то, что испытали в молодости».

Едва Грегория поставила кофе на плиту, кто-то позвонил с улицы. Забыв обо всем на свете, она опрометью выскочила из кухни открывать входные двери. Явились соседки со свадебными подарками, изнывая от нетерпения посмотреть на беспорядок, царивший в доме, и на взволнованную перед свадьбой невесту. Они вошли в дом, выставляя напоказ свои подарки, и, бросив косой взгляд на Мануэля, поздоровались. Тотчас же примчалась Альфонса. Принесенные подарки разложили на столе, и о Мануэле снова забыли.

Кофе яростно урчал на газовой плите. Мануэль выключил газ, налил кофе в чашку и, не найдя сахарницы, достал кусочек сахара из кармана. Размешал его чайной ложкой и, с наслаждением причмокивая, начал пить.

Затем, стоя у кухонного окна, закурил первую утреннюю сигарету и с удовольствием затянулся дымом после долгих ночных часов, проведенных без курения.

Проходя мимо спальни дочери, он увидел там стопки новых простынь и невольно подумал: «Возможно, на них зародится мой первый внук…»

– До свидания, голубушки!

– Ой, папочка, мы так и не дали тебе кофе! Совсем из головы вон!

– Это я виновата. Забыла, что поставила кофе на плиту, когда пошла открывать двери.

– Не беспокойтесь, я уже попил. Занимайтесь своими делами.

– Прости, отец. – И Альфонса, занятая мыслями о предстоящей свадьбе, чмокнула несколько раз его в щеку.

Мануэль шел своей обычной дорогой. Сменяя друг друга, перед его мысленным взором проносились картины, которые он видел только что дома, и те, которые видел прошлым вечером и ночью в доме Браулио и дона Антонио.

Давно уже Мануэль не засыпал и не просыпался так поздно. В этот час знакомая улица выглядела иначе в ярком солнечном освещении, а на пути ему встречались совсем другие люди.

Капрал Малеса встретил Плиния в дверях кабинета муниципальной гвардии Томельосо с ехидной усмешкой.

– Я в вашем распоряжении, начальник. Видно, сладко вам спалось сегодня.

Кабинет был пуст, а стол чист от бумаг.

– Какие новости? – спросил Плиний, прикидываясь равнодушным.

– Никаких, начальник. Вот только привратник Блас и приходящая домработница дона Антонио отправились сегодня с утра пораньше в жандармерию. Должно быть, сообщить о происшествии… Впрочем, есть одна новость, довольно приятная для вас и для всей муниципальной гвардии Томельосо.

Вскинув голову, комиссар вопросительно посмотрел на капрала.

– Судя по словам полицейских агентов, сеньор начальник, несколько врачей в компании своих приятелей в баре «Альгамбра» выражали недовольство тем, что вам запретили заниматься расследованием уголовных дел и, в частности, делом дона Антонио. Вроде бы даже они собираются пойти к алькальду и потребовать от него объяснений.

– А что еще говорят?

– Что никто лучше вас не проведет этого расследования. Потому что заниматься расследованием любого дела в Томельосо для вас, а стало быть, и для нас не означает отбывать трудовую повинность, как для жандармерии и тайной сыскной полиции, а значит выполнять почетную миссию во имя блага нашего городка и притом совершенно бескорыстно… Если врачи действительно, как говорят, отправятся к алькальду, я ему не завидую. Хорошенькое утро у него будет!

– А при чем тут алькальд?

– При том, что только он один может заступиться за вас перед губернатором.

– При порядках, существующих в нашей стране, если алькальд вздумает перечить губернатору, ему живо дадут от ворот поворот, едва он начнет кукарекать. Все образуется само собой, вот увидишь.

Двери кабинета с шумом распахнулись, и на пороге появился ликующий дон Лотарио.

– Мануэль, весь город бурлит! Жители ратуют за нас!

Врачи хотят идти к алькальду и требовать, чтобы он поручил тебе заняться поисками дона Антонио… А если он не разрешит – отправиться в Сьюдад-Реаль к самому губернатору.

– Территориально расследования такого рода не входят в мою юрисдикцию. Они все равно ничего не добьются.

– Не всегда, Мануэль, надо следовать букве закона. Представь себе на минутку, что сейчас на площади грузовик сбивает прохожего и я, заметь, ветеринар, а не врач, спасаю ему жизнь, хотя юридически не имею на то профессионального права. Будут мне благодарны или нет?

– Конечно, будут.

– То же самое происходит и в данном случае. Раз в Томельосо нет бригады уголовного розыска, а в юрисдикцию жандармерии территориально входит только сельская местность, ты можешь взять на себя миссию врача, будучи ветеринаром.

– Но пока что, по-моему, никому не угрожает смертельная опасность.

– Опять финтишь, Мануэль. Ты сам отлично понимаешь, что я прав. Полицейских в Алькасаре раз-два и обчелся, а район слишком велик. К тому же они совершенно не знают нашего городка, а тем более его обитателей… А ты, между прочим, почетный комиссар.

– От этого почета мне ни жарко, ни холодно.

– Вон идет алькальд, – сообщил Малеса, глянув в окно.

Чем-то озабоченный алькальд едва ответил на приветствия караульных.

– Наверное, он уже знает о намерениях врачей. Что ты собираешься предпринять, Мануэль? – спросил дон Лотарио.

– Ничего. Палец о палец не ударю.

– Пойду разнюхаю, куда ветер дует, – сказал Малеса, выходя из кабинета.

Плиний и дон Лотарио молча сидели друг против друга. Наконец комиссар, закурив очередную сигарету, нарушил молчание:

– Откровенно говоря, мне не слишком понятно, чем, собственно, вызвано столь скоропалительное желание врачей выступить в мою защиту. Ведь еще не прошло и двадцати четырех часов с тех пор, как стало известно об исчезновении доктора.

– Недовольство зрело уже давно, Мануэль. Сейчас оно лишь прорвалось наружу. Жители городка возмущены ограничением твоих прав после всей этой истории с губернаторшей.

– Интересно, кто ее настроил против меня?

– Я сам часто спрашиваю себя об этом. Поди знай! Скорее всего жена генерального директора Управления безопасности, а может быть, жена министра или же кто-то из завистников, кому не дает покоя твоя полицейская слава.

– Не преувеличивайте моих заслуг, дон Лотарио.

– Я не преувеличиваю. А губернатору нашей провинции нет никакого дела до того, что здесь происходит. Он всего лишь раз был в нашем городке и никого тут не знает, кроме алькальда да нескольких подхалимов. Все идет сверху.

– А может, и от него самого, ведь он делает вид, что большой знаток законов.

– Вот-вот… Именно поэтому ты… вернее, мы с тобой, прославившиеся на всю Ламанчу, для него как бельмо на глазу.

Глядя в окно из-за жалюзи, Плиний видел площадь, пешеходов, легковые автомобили, грузовики, мотокары, громыхающие по мостовой. Возле бара «Альгамбра» стояло четверо врачей, а не все, как только что утверждалось, в компании нескольких своих приятелей. Доктор Федерико, сын дона Луиса и доньи Луисы, был единственным, кто о чем-то говорил, энергично размахивая руками и время от времени показывая в сторону здания аюнтамиенто. Остальные, среди них инженер Перес и каталонец Антонио Фабрегас, рассеянно слушали его.

– Да, совсем забыл сказать тебе, Мануэль. Нотариус сейчас в Сокуэльямосе и вернется в Томельосо не раньше завтрашнего дня.

– Вот и хорошо. Мне сегодня лучше не показываться на улице.

Плиний по привычке прошелся по кабинету, глядя себе под ноги. Затем снова остановился у жалюзи окна и посмотрел в сторону бара. Врачи, распрощавшись со своими приятелями, ушли, оставив их на углу улицы Лос Паулонес. Доктор Федерико направился к себе домой, втянув голову в плечи и засунув руки в карманы брюк.

«Бунт врачей закончился одними разговорами», – подумал про себя Мануэль, но ничего не сказал об этом дону Лотарио.

Вернулся Малеса. Вид у него был довольно постный.

– Что слышно, капрал?

– Ничего. Я приветствовал алькальда по уставу, но он даже не спросил, здесь ли вы, начальник.


Приблизительно около полудня к зданию аюнтамиенто подкатила машина уголовного розыска из Алькасара. Плиний, наблюдавший из окна за тем, что происходит на улице, сразу заметил эту машину. Как и следовало ожидать, из нее вышел инспектор уголовного розыска Мансилья и направился к двери аюнтамиенто.

Он явился в кабинет Плиния с присущей ему скучающей физиономией и насмешливо спросил:

– Что нового, великий комиссар?

– Вы прямо из Алькасара?

– Нет, я здесь уже больше часа. Я разговаривал с привратником Бласом и приходящей домработницей дона Антонио.

– Ну и как?

– Никак. Может, вы что-нибудь проясните мне, Мануэль? Я ведь совсем не знаю ни доктора, ни тех людей, которые его окружают.

– Разумеется, инспектор, я сделаю для вас, что будет в моих силах… Кстати, дон Лотарио один из друзей доктора.

– Что представляет собой дон Антонио?

– Обыкновенный холостяк.

– Из числа имущих?

– Он живет только на профессиональные доходы.

– В политике или других сомнительных делах замешан?

– Нет… Насколько мне известно, нет. Он не интересовался политикой и ни в каких сомнительных делах замешан не был. Почти все свое время он отдавал больным и нескольким своим друзьям.

– Доктор ушел из дому с визитами к больным в среду, в шесть часов вечера, и до сих пор не вернулся. Не исключено, что кто-то из его пациентов свел с ним свои счеты… По-моему, вам, Мануэль, следует вместе с доном Лотарио заняться, как и всегда, расследованием этого дела. А я приеду, когда вы меня позовете, чтобы соблюсти формальности.

– Могу вас заверить, инспектор, что буду доводить до вашего сведения все, что только узнаю. Но заниматься расследованием в том смысле, в каком это понимаете вы, упаси меня бог! Я не враг себе, своему другу, а тем более алькальду, чтобы совать нос не в свои дела… Вам, как инспектору уголовного розыска, положено заниматься расследованием, вот и расследуйте… А в мои скромные обязанности начальника муниципальной гвардии Томельосо входит следить за порядком на улицах, на рынке, сопровождать всякие шествия и выполнять разные поручения членов муниципального совета… Остальное, насколько я понимаю, теперь не моего ума дело…

– Зря вы так говорите, Мануэль, – возразил ему Мансилья. – Вы тысячу раз оказывали нам неоценимые услуги… Без вашей помощи многие преступления, совершенные в провинции и даже в самом Мадриде, так и остались бы нераскрытыми.

Их беседу прервало внезапное появление в кабинете альгуасила.[4]

– Мануэль, вас просит зайти алькальд.

– Интересно, зачем ты ему понадобился? Может быть, все уже уладилось?

– Что ж? Пойду узнаю, – сказал Плиний, приглаживая рукой волосы, застегивая мундир на верхнюю пуговицу и взяв фуражку. – Я сейчас вернусь.

Сеньор алькальд величественно восседал за огромным письменным столом.

– Мне передали, что из Алькасара прибыли инспектора уголовного розыска, – сказал он.

– Только один Мансилья, тот, что приезжает всегда. Он у меня в кабинете, внизу.

– …Дела теперь обстоят так, Мануэль, что вам лучше не вмешиваться в ход расследования, а рассказать ему все, что вы знаете… или же заниматься расследованием так, чтобы никто об этом не пронюхал. К сожалению, в провинции еще не перевелись придурки, которым вы стоите поперек дороги: они точат на вас зуб, следят за каждым вашим шагом и строчат доносы губернатору.

– Чем, собственно, я досадил этим, как вы выражаетесь, придуркам?

– Тем, что вы существуете, Мануэль. Разве этого мало? Многие глупцы готовы признать свою глупость, но при этом хотят, чтобы было отказано в таланте и уме тем кто их действительно имеет… Впрочем, я вызвал вас совсем по другому поводу, еще более глупому, если, конечно, глупость беспредельна.

– По какому же? Говорите.

– Дело в том… Успокойтесь, на сей раз это касается муниципалитета и входит в ваши непосредственные обязанности. Ко мне явились несколько… точнее, шестеро человек и с возмущением рассказали о том, что вот уже несколько ночей подряд на кладбище ведется антифранкистская пропаганда.

– Неужели?

– Да. Скорее всего речь идет о радиопередачах или магнитофонной записи, которые якобы поносят Франко, правительство и весь режим в целом.

– На кладбище?

– Именно. Первым услышал эти мятежные голоса мраморщик, проходивший мимо надгробий. Он рассказал другим, и теперь туда каждую ночь совершается паломничество любопытных, чтобы послушать антифранкистские новости.

– Уж не взбунтовался ли там какой-нибудь покойник-антифранкист?

– Или живой плут.

– А что говорит кладбищенский сторож?

– Я с ним еще не беседовал.

– Чушь какая-то.

– Вполне с вами согласен. И все же очень прошу пойти на кладбище и выяснить, в чем там дело, чтобы меня раз и навсегда оставили в покое.

– Хорошо, я сегодня же ночью пойду туда.

– А что вы думаете насчет исчезновения дона Антонио?

– Ума не приложу. Странная история.


Когда Плиний вернулся к себе в кабинет, дон Лотарио и Мансилья продолжали беседовать, дожидаясь его возвращения

– Алькальд вызывал тебя по поводу исчезновения доктора? – спросил дон Лотарио Мануэля, едва тот переступил порог.

– Нет, он сказал мне, что ему сообщили, будто на кладбище каждую ночь кто-то произносит мятежные речи.

– Этого еще не хватало! Мало того, что сторонники оппозиции повсюду расклеивают свои лозунги, так они еще вздумали вести пропаганду на кладбище, – возмутился Мансилья.

– Но согласитесь, инспектор, кладбище не такое уж многолюдное место, – улыбнулся дон Лотарио.

– Вы, вероятно, хотели сказать, дон Лотарио, что там не так мало людей, но что они глухи ко всему, – шутливо поправил друга Плиний. – До сих пор не перестаю удивляться, почему нас, людей, считают разумными существами.

– А разве мы не разумные, начальник?

– Конечно, нет, Мансилья.

– Что же мы, по-твоему, четвероногие животные, Мануэль?

– Четвероногие животные, дон Лотарио, не способны мыслить, а тем более совершать глупости. Вам, как ветеринару, это должно быть известно лучше других.

– Значит, – перебил Мансилья, – этот случай на кладбище необычный, из ряда вон выходящий, не идет ни в какое сравнение с исчезновением доктора клиники социального обеспечения. Что ж, я готов поменяться с вами ролями, сеньор начальник.

– Нет, инспектор, каждому свое. Нарушение порядка на кладбище имеет прямое отношение к скромным обязанностям начальника муниципальной гвардии, а расследование по делу об исчезновении доктора под силу лишь такому высокому чину, как инспектор уголовного розыска… Кстати, об исчезновении. Не кажется ли вам, Мансилья, целесообразным оповестить жителей нашего города через мегафон жандармской машины, чтобы те из них, кто видел доктора пятнадцатого числа после шести часов вечера, явились в аюнтамиенто для дачи показаний?

– Неплохая идея, сеньор начальник, и очень в вашем духе.

– Таким образом вы сможете проследить весь путь дона Антонио, начиная с шести часов до поздней ночи.

– Я непременно так и сделаю.

– А поскольку куда-то подевался список больных, которых он должен был посетить в тот день, нет лучшего способа установить, к кому именно он ходил.

– Так, значит, Мануэль, – не без коварства проговорил Мансилья, – вам уже известно о существовании такого списка.

Плиний низко склонил голову и стиснул зубы, чтобы сдержать улыбку.

– Я обязательно запрошу начальство Алькасара, посмотрим, как там среагируют на такое предложение… А к кому должны будут обращаться видевшие дона Антонио?

– Разумеется, к вам. К кому же еще?

– Тогда мне придется торчать здесь безвылазно.

– Во всяком случае, до полуночи.

– А пока что пойдемте-ка выпьем пива, – предложил Мансилья.

– Если хотите пива, я велю принести сюда. Мне кажется, незачем, чтобы нас видели вместе.

– С некоторых пор, Мануэль, вы стали осторожничать, как монашка в великий пост.


Плиний обедал дома один, хотя еду ему, как всегда, подавала Грегория. До свадьбы оставались считанные дни, и времени было в обрез. «Хорошо бы сегодня доделали спальню». «Надо надеяться, утром привезут стиральную машину». Нервотрепка, бесконечная беготня туда-сюда, приход и уход родных и знакомых не прекращались ни на минуту на протяжении всего дня. Поэтому Мануэль, проглотив десерт, поторопился покинуть дом.

Сжав в зубах сигарету и заложив руки за спину, он устремился в казино «Сан-Фернандо», чтобы выпить послеобеденную чашечку кофе.

В это раннее время у стойки стояли лишь несколько любителей аперитива.

Плиний сел за столик в глубине бара и после сытного обеда погрузился в дрему. Ему приснилось, будто он превратился в сноп пшеницы и летает над площадью.

Его разбудил Маноло Перона, который принес чашечку кофе.

– Добрый день, Мануэль. Вздремнули?

– Да, немножко, Маноло… И знаешь, мне приснилось, будто я сноп пшеницы и летаю над площадью.

– Неужели?

– Представь себе, летал во сне…

– Что бы это могло значить, Мануэль?

– Не знаю… возможно, что жители нашего города даром кормят меня за мое безделье.

– Ну, уж вы скажете. А дон Лотарио тоже летал с вами?

– Нет… ведь он живет на свои доходы.

– Что слышно новенького об исчезновении дона Антонио?

– Откуда мне знать? Сегодня утром приехал инспектор из Алькасара. Посмотрим, может, ему удастся что-нибудь выяснить.

– Вряд ли… Зато вы наверняка уже знаете о пропаганде мятежников на кладбище.

– Да, утром мне рассказал об этом алькальд.

– И что же он говорит?

– Убежден, что ерунда какая-нибудь… Но кое-кто серьезно обеспокоен, потому что там ругают Франко, если верить словам алькальда. А ты что слышал?

– Что скорее всего это радио.

– Но ведь радио не может все время поносить Франко и существующий в стране режим.

– А может быть, в этот час какая-нибудь зарубежная страна ведет антифранкистскую пропаганду на испанском языке.

– И где же находится этот приемничек?

– Чего только не говорят на этот счет.

– Например?

– …Сейчас я вернусь, Мануэль, – сказал Перона, поднимаясь из-за стола, так как его подзывали только что вошедшие посетители.

Плиний снова задремал, но ему уже больше не снилось, что он сноп пшеницы и летает по воздуху. Во второй раз его разбудил Фараон.

– Ты никак спишь, дружище?

– Чего тебе, Фараон?

– Ничего. Просто вижу, ты тут сидишь один, в сторонке, да еще в столь неурочный час…

– Я удрал из дома. У нас там такая кутерьма перед свадьбой… Послушай, ты, наверное, тоже слышал об антифранкистской пропаганде на кладбище?

– Да, мне рассказали сегодня утром.

– И что ты думаешь по этому поводу?

– Чушь, только и всего. Какой-нибудь смутьян повесил транзистор на кипарисе, чтобы, с одной стороны, левые, а с другой – правые узнали о том, что Франко на ладан дышит.

– Вечно ты со своими глупостями.

– Глупости, глупости… да эти глупости совершаются изо дня в день, но стоит мне заговорить об этом, как сразу же начинают утверждать, будто я говорю глупости, – ответил Фараон, поудобнее усаживаясь на стуле, и, закурив сигарету, стал созерцать высокий купол своего живота сотрясавшийся от смеха.


Инспектор Мансилья вошел в кабинет Плиния, когда день уже был в самом разгаре.

– Как дела, инспектор?

– С утра торчу в вашем городе, и никакого толку. Пожалуй, это самое таинственное дело, какое мне когда-либо встречалось… Все так шито-крыто, что я нисколько не удивился бы, если бы узнал, что с доном Антонио произошел несчастный случай.

– Но где и каким образом? Машина дона Антонио стоит у его дома. К тому же, если бы на улицах нашего города, где все видно как на ладони, произошел несчастный случай, вряд ли это могло бы укрыться от людей.

– Да, да, конечно. Разве только доктора похитил кто-то из Аграмасильи-де-Альба?

– Вполне возможно, – засмеялся Плиний, – ведь там, насколько мне известно, не хватает врачей… Вы уже получили разрешение оповестить жителей нашего города?

– Я советовался со своим начальством, и в принципе возражений нет, но у меня попросили несколько часов на размышление. Там любят хорошенько все обмозговать.

– Будем надеяться, что сегодня мы получим ответ.

– Мануэль, у вас не найдется плана Томельосо?

– Зачем он вам?

– Я буду помечать на нем те места, где, по словам свидетелей, видели в тот день доктора.

– Конечно, у меня есть план города. Но, по-моему, будет лучше, если вы запишете названия улиц, которые вам назовут, а потом мы вместе обозначим их на карте.

Неожиданно на железный карниз уселся воробей и хитро посмотрел в окно кабинета.

– Гляньте, Мансилья, как красиво переливаются перышки птицы в солнечных лучах.

– Лучше бы она принесла нам какие-нибудь новости насчет дона Антонио.

– О, друг мой Мансилья, в тот день, когда птицы заговорят…

Воробей отвернулся от окна, огляделся по сторонам, словно решая, куда ему направиться, и полетел, почти касаясь земли, в сторону улицы Ферии.

Незадолго до восьми вечера позвонили из Управления безопасности Алькасара и дали разрешение на оповещение горожан. Вскоре сквозь жалюзи открытого окна дон Лотарио и Плиний услышали слова сообщения:

«Всем, кто видел доктора Антонио Барандиарана от шести вечера минувшей среды, пятнадцатого октября, где бы он ни находился, в черте города или в его окрестностях…»

И так далее и тому подобное.

Они прождали до десяти вечера, но, поскольку никто не явился, инспектор Мансилья отправился в Алькасар, а Плиний и дон Лотарио – в казино «Сан-Фернандо», чтобы перекусить и к полночи успеть на кладбище послушать мятежные речи конспираторов, поносящих режим Франко.

Когда Плиний и дон Лотарио появились в казино, молодые сеньорито, потягивающие аперитивы, и мужчины в беретах обернулись в сторону начальника муниципальной гвардии и его спутника. Сообщение, сделанное через мегафон жандармской машины, вновь пробудило интерес к нынешнему положению Плиния и исчезновению дона Антонио.

Едва они успели заказать себе пива, как к ним подошел толстяк в берете, низко надвинутом на лоб, по прозвищу Птицелов.

– Разрешите подсесть к вам, сеньор начальник? – сказал он, испытывая гордость оттого, что стал предметом всеобщего внимания.

– Милости прошу. Что скажешь хорошенького?

– Вряд ли это можно назвать хорошеньким… Но и плохим не назовешь. Дело в том… дело в том, Мануэль и дон Лотарио, что я видел доктора в тот день, когда он исчез.

– Правда?

– Сущая правда.

– В таком случае, Птицелов, завтра же утром ты должен пойти к инспектору Мансилье и все рассказать.

– Нет, Мануэль, я ничего не стану рассказывать ни сеньору Мансилье, ни самому королю Бурбону. Для меня в нашем городе, как, впрочем, и во всей Испании, нет другого детектива, кроме вас… И то немногое, что я знаю, я расскажу вам или никому. Ясно?

– Что ж, спасибо тебе. Говори, раз так, я потом передам все Мансилье. Ты ведь знаешь, какие у меня сейчас отношения с губернатором провинции.

– Можете передавать кому угодно. А что касается вашего нынешнего положения, то мы еще поговорим об этом с кем следует и поставим точки над «и», будьте покойны.

– Ну, ладно, рассказывай. Все остальное образуется.

– Так вот, Мануэль, вечером пятнадцатого числа дон Антонио, как обычно, играл в домино в соседнем казино… И до одиннадцати часов я видел его затылок, так как сидел под зеркалом позади него, хотя и на расстоянии четырех-пяти метров.

– Мы уже догадались.

– Терпение, Мануэль, я еще не все сказал… Около часа ночи он, как всегда, закончил партию в домино и присоединился к компании своего друга нотариуса. Вскоре они по своему обыкновению вышли вдвоем прогуляться по площади… А час спустя я встретил его, уже без нотариуса, на улице Нуэва.

– А прежде ты встречал его когда-нибудь там?

– Нет, в ту ночь я случайно оказался на этой улице. Моему другу не терпелось показать мне мотоцикл, который он купил сыну, и мы вместе отправились к нему домой… А на обратном пути я увидел доктора.

– Он поздоровался с тобой?

– Нет, он шел по другой стороне улицы.

– Это было в два часа ночи?

– Нет, два пробило чуть позже, когда я открывал двери своего дома.

– Может быть, он шел по срочному вызову?

– Сначала я тоже так подумал, но при нем не было саквояжа, в котором он носит медицинские инструменты, и он шел не торопясь, словно прогуливался.

Птицелов сел на краешек стула, уперся обеими руками в колени и, вытянув голову и подавшись всем туловищем вперед, пристально посмотрел на Плиния.

– Что скажете, начальник?

– Что я могу сказать? Посмотрим, найдутся ли еще свидетели, которые видели его в ту ночь, послушаем их… Тогда, может, что-нибудь и прояснится.

Съев по бутерброду и выпив сначала пива, а потом кофе, Плиний и дон Лотарио поехали на кладбище в легковом автомобиле ветеринара «Сеат-850».

– Ну и работенка нам с вами досталась, дон Лотарио. Такой второй не сыщешь во всем свете.

– Что поделаешь… Не отказываться же.

– Тем более что алькальд дал ее как бы в компенсацию за причиненный мне ущерб.

Несмотря на хорошую погоду, улицы были безлюдны и Пасео дель Сементерио казалась пустынной и мрачной.

– Мы можем прихватить с собой Браулио, Мануэль, – предложил дон Лотарио, проезжая мимо погребка философа.

– Оставьте его в покое, а то он опять заведется и устроит нам веселенькую ночку.

– Не устроит, Мануэль.

– Вы ведь знаете, как я люблю Браулио, но все хорошо в свое время.

У кладбищенских ворот их дожидался могильщик Матиас. Он делал то короткие шажки, то длинные, то отпрыгивал в одну сторону, то в другую, словно играл сам с собой.

– Если бы алькальд не дозвонился мне, я бы сейчас преспокойненько спал дома. Я теперь живу в городе… Надо же такое придумать: республиканцы ведут пропаганду на кладбище! Это все равно, что утверждать, будто дрозды поют соловьями.

– Только не надо волноваться, Матиас.

– Разумеется, дон Лотарио. Я не стану волноваться, даже если у меня в животе начнется революция.

– Ну, уж и революция.

– Моя теща всегда говорила так: «Даже если у меня в животе начнется революция», или: «Даже если мне под хвост попадет вожжа».

– Ладно, Матиас, давай-ка ближе к делу. Кто-нибудь уже здесь есть?

– А разве мы не о деле говорим, начальник? Куда уж ближе! Ха-ха-ха! Прошу прощения. Конечно, есть. Человек десять-двенадцать из тех, кто уже приходил сюда не раз, да еще несколько человек, которые явились сегодня, узнав, что будете вы.

На кладбище царила кромешная тьма. Хорошо еще, что Матиас освещал им путь ручным фонарем, который отбрасывал свет на каменные кресты и застекленные ниши.

– Ну а если говорить всерьез, что здесь происходит?

– Скорее всего какой-нибудь транзистор, спрятанный в одной из ниш или еще где-то, ругает Франко на чем свет стоит. А кое-кто из бездельников пустил слух, будто это «красные» нашего города прячутся по ночам среди могил и проводят митинги… Поди знай, сколько времени говорил здесь этот транзистор, прежде чем его случайно услышал мраморщик Антонио.

– Мы зашли довольно далеко.

– Конечно, мы идем в новую часть кладбища.

– Сомневаюсь, чтобы подпольной пропагандой ночью да еще в таком неуютном месте, как кладбище, можно было сагитировать кого-то в ряды Рабочих комиссий.[5]

– Я тоже так считаю, Мануэль. Если бы пропаганда велась на главной площади или в дискотеке, можно было бы волноваться, но из-за того, что в самом отдаленном уголке кладбища радио вещает о том, что Франко одной ногой уже стоит в могиле и вот-вот к Бласти придет монархия и вернутся Меркадо Комун[6] и Хосе Хиль Роблес,[7] не стоит тратить свои нервы.

– И где же, по-твоему, спрятан приемничек?

– Судя по тому, сколько я здесь кружил, и, если, конечно, я окончательно не выжил из ума, что вполне вероятно, транзистор должен находиться в одной из ниш.

– Занятой или пустой?

– Не знаю, начальник. В той части кладбища есть угол с новыми нишами. Большая часть из них уже заполнена, а остальные пока пустуют. Между ними очень тонкие перегородки, поэтому трудно определить, откуда именно исходит звук.

– Ты думаешь, кого-нибудь похоронили вместе с транзистором, настроенным на волну «Свободной Испании» или что-то в этом роде?

– Вот именно. Или же какой-нибудь шутник сунул приемничек в одну из пустых ниш.

Свет фонаря выхватил из темноты не более двух десятков слушателей и среди них двух женщин. В ожидании представителей Бласти они толпились в том самом Углу, где находились ниши, о которых только что говорил Матиас, и, прищурившись, смотрели на свет фонаря.

– Ну как? Уже говорят? – спросил Матиас.

– Пока нет, – послышался чей-то бас, – но скоро должны начать.

– Мануэль, – с решительным видом обратилась к комиссару одна из женщин, – мы надеемся, что вы положите конец этому безобразию и защитите жителей Томельосо от опасности, которая им угрожает.

– А я надеюсь, что опасность не так уж велика, – насмешливо ответил Плиний.

– Раз я говорю, Мануэль, значит, знаю.

– И говорить нечего, – возразил чей-то голос.

– Скажите, кто-нибудь из вас уже приходил сюда прошлой ночью?

– Да, – ответил мужчина, который занимался ремонтом велосипедов и когда-то служил в Голубой дивизии. – Сегодня я здесь в третий раз.

– И что же ты слышал?

– Обычная пропаганда радиостанции «Свободная Испания»: нападки на Франко, на «Опус»[8] и на «Крусаду».[9]

– А конкретно о томельосцах что-нибудь говорилось? – поинтересовался дон Лотарио с плохо скрытой издевкой.

– Нет, речь шла обо всех испанцах в целом и верноподданных каудильо, которым в скором времени придется отвечать за совершенные ими злодеяния.

– Об этом все говорят, – заметил Матиас.

– Слава богу, Франко от этого не умрет, – огрызнулся усатый мужчина.

– Вот именно, – присоединились к нему голоса из толпы.

– Ну, хорошо, сейчас все выясним, – сказал Плиний, доставая пачку сигарет и угощая ими дона Лотарио и Матиаса. – Посмотрим, заговорят они сегодня или нет?

Едва они успели закурить, как в тишине послышались позывные, возвещающие о начале передачи.

– Начинается, начинается…

Словно откуда-то издалека донеслись неразборчивые голоса. С одинаковым успехом они могли исходить из соседней ниши, как и из десятка других, где были захоронены покойники. Одно было совершенно очевидно: говорила «Свободная Испания».

– Слышите, слышите? Теперь они ругают президента Ариаса.[10] Будь они прокляты! – возмутилась другая женщина, учительница.

Плинию тоже показалось, что он слышит имя президента Ариаса, но разобрать как следует слов диктора не мог.

– Всегда было так плохо слышно, Матиас?

– Да, и день ото дня все хуже и хуже, наверное, батарейки садятся.

– Давно стали хоронить в этом углу, Матиас? – спросил Плиний.

– Наверное, уже месяц.

– А когда захоронили последнего?

– Вчера, вот в эту нижнюю нишу.

– Послушайте, – снова перебила их учительница. – Они принялись за жену каудильо. Пора прекратить это безобразие, Мануэль!

– Успокойтесь, сеньора, для того мы и пришли сюда… хотя все это ерунда… выеденного яйца не стоит…

– Ну уж если это ерунда, тогда и говорить не о чем…

– Я имел в виду, сеньора, что это чья-то дурная шутка, только и всего…

– По-моему, Мануэль, – пресек их перепалку дон Лотарио, – голос доносится из ниш повыше.

– Вы так думаете?

– А мне кажется, нет, – возразил Матиас, освещая фонарем каменные плиты и полые кирпичики, – ночью я прикладывался ухом к каждой нише, и мне казалось, что звуки слышны гораздо лучше, когда я присаживаюсь на корточки.

– Да, пожалуй, – подтвердил длиннолицый мужчина с печальными глазами, – когда я сейчас наклонился, голос донесся вот отсюда, справа.

– Та ниша, на которую ты показываешь, – заметил Матиас, освещая ее фонарем, – замурована еще месяц назад. На каменном надгробии стоит дата… Вряд ли батарейки транзистора действуют так долго.

Теперь Плиний наклонялся то вправо, то влево, прикладывая ухо сначала к более низким плитам, потом к тем, что повыше, а дон Лотарию светил ему фонарем.

– Признаться, я почти не улавливаю разницы, – сказал Мануэль, поднимаясь, – если, конечно, не стал туг на ухо.

– Ну вот, теперь они набросились на «Опус» и на сеньора Лопеса Родо,[11] такого безукоризненного, такого безупречного, – раздался голос в темноте.

– Возмутительно!

– У вас, сеньора учительница, слух как у зайца. Я лично ничего разобрать не могу, – взорвался Матиас.

– И я тоже, – поддержал его дон Лотарио. – А ты, Мануэль?

– Мне показалось «Уса», а не «Опус». Что же касается Лопеса, то я ничего похожего не слышал.

– Уж не хотите ли вы сказать, что я вру?

– Мануэль не может этого сказать, – раздался чей-то незнакомый голос, – в политике каждый слышит то, что ему больше всего по душе.

– Ну вот что! Давайте расходиться, здесь нам делать больше нечего. Через несколько дней батарейки перестанут работать, и делу конец. Матиас, ты уверен, что на одном из этих кипарисов ничего не припрятано?

– Уверен, начальник.

– Но если это злая выходка одного из родственничков покойника, следовало бы вскрыть все ниши в этом углу, чтобы узнать, кто именно совершил ее, – с грозным видом сказал разгневанный усатый мужчина.

Плиний сурово посмотрел на него.

– Во-первых, нечего раздувать из мухи слона, а во-вторых, родственники захороненных здесь покойников не допустят подобного богохульства… Так что, сеньоры, делать нам тут больше нечего, и давайте расходиться, – решительно проговорил Мануэль, включая фонарь и указывая в сторону выхода с кладбища.

– И это называется расследованием, – снова послышался в темноте голос фалангиста.

– Да уж, – поддержала его учительница.

– Ничего удивительного, ведь он стал начальником муниципальной гвардии при республике.

– Вот именно. А отец дона Лотарио выступал против диктатуры Мигеля Примо де Риверы,[12] мир праху его.

Плиний, дон Лотарио и Матиас шли, освещая себе путь фонарем и не обращая ни малейшего внимания на враждебные выпады. За ними по нижней галерее в сторону старого кладбища неторопливо следовали остальные. Позади кто-то сильно шаркал ногами по асфальту. Под призрачной, полной луной вырисовывались могильные кресты, купола гробниц и величественные кипарисы, раскачивающиеся на ветру… В минуты особого затишья шарканье слышалось отчетливее. Плиний хотел обернуться и посмотреть на того, кто шаркает ногами, но передумал. Тогда бы пришлось посветить в ту сторону фонарем, а это было бы слишком заметно. Когда они достигли кладбищенских ворот, Мануэль, а вслед за ним дон Лотарио и Матиас остановились, и комиссар оглядел тех, кто шел позади. Но, к великому его сожалению, шарканье внезапно прекратилось.

Когда они вновь двинулись в путь, Плиний сказал Матиасу:

– Подожди, пропустим всех вперед, а если кто-нибудь задержится, скажи, что я велел поторопиться, потому что тебе нужно запереть кладбищенские ворота.

– Хорошо, начальник, но они и так уйдут, транзистор сейчас замолчит.

– Оказывается, Мануэль, вы – республиканец и стали начальником муниципальной гвардии при республике, – заметил комиссару дон Лотарио, когда они садились в машину.

– А вы – сын врага диктатора, мир праху его.

– Да, безмозглых на свете больше, чем лысых, доложу я тебе.

– Черт с ними! Скажите, вы не слышали, как кто-то сильно шаркал ногами, когда мы выходили с кладбища?

– Да, пожалуй. Сейчас, когда ты обратил на это мое внимание, я действительно припоминаю, что кто-то шаркал ногами, но не придал этому значения. А в чем дело?

– Так просто. Мне почудилось, будто кто-то нарочно это делал, как бы в насмешку над нами.

– Прости, Мануэль, но должен заметить тебе, в последнее время ты стал очень подозрительный.

– Не спорю. Но мне еще никогда в жизни не приходилось заниматься таким дурацким делом. Я в полной растерянности… Если алькальд снова попросит меня расследовать эту историю на кладбище, я откажусь, даже попрошусь в отставку. Недостает еще мне возиться со всякой чепухой.

– Но каждое дело по-своему интересно, Мануэль.

– Возможно, интересно как забава, шутка, но чтобы два таких солидных, уважаемых человека, как мы с вами, проводили ночь, выслушивая идиотские высказывания… Нет уж, извините.


На следующее утро Плиний и дон Лотарио встретились, как всегда, в кондитерской сеньоры Росио. За прилавком стояла ее племянница, сама же она, вероятно, хлопотала на кухне. Поскольку Плиний намеревался поговорить с доном Лотарио так, чтобы их никто не слышал, они взяли пончики, кофе и пристроились за узким столиком на длинной ножке в самом отдаленном углу.

– Хорошо бы сегодня побеседовать с нотариусом, дон Лотарио.

– Я обязательно позвоню ему, но чуть позже… Впрочем, вряд ли он нам чем-нибудь поможет.

– Поможет или не поможет, а другого выбора у нас нет. Тем более в нынешнем нашем положении. К нотариусу, поскольку он ваш друг, мы можем пойти, и никто не скажет, что мы занимаемся не своим делом. Верно?

– Конечно, верно, Мануэль, ты сам это прекрасно понимаешь.

– Откровенно говоря, именно этого-то я и не понимаю.

Росио вышла из кухни, но не заняла своего обычного места за прилавком, а приблизилась к столику, за которым беседовали блюстители порядка.

– Ай-ай-ай! Я и не подозревала, что вы занимаетесь политикой.

– Мы? Политикой? – удивился Мануэль.

– Кто же еще? Вы ведь преследуете врагов режима, которые ведут пропаганду среди мертвецов.

– Ну и женщина! Ничего от нее не скроешь! – воскликнул дон Лотарио.

– Так, значит, Мануэль, и среди мертвецов есть антифранкисты!.. Опять едут эти горлопаны из жандармерии.

Мимо кондитерской проехала жандармская машина, из которой доносились настойчивые призывы:

«Всех, кто пятнадцатого числа сего месяца видел после шести часов вечера Антонио Барандиарана, просим сообщить об этом инспектору общего полицейского корпуса, который находится в полицейском участке в здании аюнтамиенто…»

И тут же из мегафона вырвалось: «Осторожнее, черт подери! Ты меня обожжешь!»

– Так тебе и надо, – сказала Росио, – нечего курить в машине… Ладно, пойду займусь своими делами. А ты, Мануэль, не вешай носа… Скоро этот недоумок губернатор слетит со своего поста и мы справим по нему тризну века.

– Иди, иди. С каждым днем у тебя все меньше юмора и все больше тела.

– Что касается юмора, возможно, но тела…

– Как жаль, Мануэль, что с годами мы так сдаем.

Плиний посмотрел на Росио.

– Да, вы правы, бедняжка сильно располнела.

– Годы берут свое, Мануэль.

– А ведь мы знали ее стройной красавицей… Юмора у нее и сейчас хоть отбавляй.

– К тому же она всегда относилась к нам не хуже, чем к собственным родителям.

Они обменялись взглядами и, закурив сигареты, принялись окуривать друг друга, так как стояли лицом к лицу, облокотившись на узкий столик.

В эту минуту в кондитерскую вошел инспектор Мансилья и оглядел помещение. Вид у него был весьма озабоченный.

– А вот и наш друг Мансилья, Мануэль.

– Явился с утра пораньше.

– С тех пор как им стали платить надбавку к жалованью, они из кожи лезут вон, проявляя свое рвение.

– Что это вы так рано, Мансилья?

– Мне ничего другого не оставалось. Дело приобретает общенациональный характер. Из Мадрида сообщили, что сегодня во всех утренних газетах и по радио объявлено о похищении дона Антонио.

– Похищении?

– Скорее всего его похитили… Он ведь из правых.

– И на него заявила свои права ГРАПО?[13]

– Не исключено, дон Лотарио.

– Лучше бы нас не видели здесь вместе, Мансилья.

– Какая разница, Мануэль! В одной из газет уже было официально заявлено, что вы занимаетесь расследованием вместе с нами, как «крупный специалист в в этой области и превосходный знаток жителей Томельосо».

– Неужели? Вот как они заговорили! Кстати, кто-нибудь уже приходил к вам в аюнтамиенто из тех, кто видел дона Антонино в тот вечер?

– Пока всего двое или трое, но они не сообщили ничего нового. Надеюсь, сегодня число свидетелей приумножится. Я попросил Малесу записывать самым тщательным образом все показания. Может, нам удастся потом что-нибудь почерпнуть из них.

– Поскольку сегодня утром я не намерен покидать своего кабинета, я ему помогу.

– Было бы очень любезно с вашей стороны, если бы вы помогли капралу.

Мансилья настоял на том, что расплатится за всех, и они втроем направились к выходу.

– Привет сеньору Мануэлю и всей честной компании! – крикнула им вдогонку кондитерша.

Дону Лотарио нужно было идти к себе в ветеринарную лечебницу. Прощаясь на площади с инспектором и комиссаром, он знаком дал понять Мануэлю, что позвонит нотариусу по телефону.

Едва Мансилья и Плиний переступили порог кабинета, как явился Малеса с показаниями очевидцев. Плиний просмотрел записи: доктора видели либо в казино, либо прогуливающимся с нотариусом по площади, либо выходящим из дома больного, у которого он был с визитом.

Плиний передал записи инспектору, и Мансилья прочел их без особой охоты.

Зазвонил телефон, Мануэль снял трубку, минуту послушал и передал ее Мансилье.

– Это Блас, привратник. Кажется, из Памплоны приехала сестра дона Антонио.

Мансилья взял трубку и, тоже послушав мгновение, прервал разговор:

– Хорошо, сейчас буду… Вы пойдете со мной, Мануэль?

– Нет, вам лучше пойти одному. Потом расскажете мне обо всем. Впрочем, не думаю, чтобы бедняжка что-нибудь прояснила.

Плиний принялся расхаживать по кабинету, как делал всегда, когда оставался один и погружался в раздумье. Изредка он смотрел в окно, и люди казались ему отсюда выше ростом, чем из окон кондитерской. К стеклам балконных дверей прижимались бледные, печальные лица, устремленные к хмурому небу.

Снова зазвонил телефон.

– Мануэль, это я, Лотарио. Нотариус ждет нас у себя к часу дня выпить по рюмочке. Поскольку я тут совсем рядом, то буду тебя ждать у его дома, если ты не возражаешь.

– Договорились.

– Есть какие-нибудь новости?

– Приехала сестра дона Антонио.

– Ты ее видел?

– Нет, к ней пошел Мансилья. Но вряд ли она сможет нам чем-нибудь помочь.


Ровно в час Мануэль подошел к подъезду частного дома. Дон Лотарио уже был там, и они вдвоем поднялись на лифте. Двери им отворила служанка в белоснежном переднике. Узнав Плиния и дона Лотарио, она улыбнулась с чрезмерной любезностью.

В огромной гостиной, за столом, уставленным всевозможными напитками, сидел нотариус в коротком халате бледных тонов.

Дон Рамон пил виски, Плиний и дон Лотарио по своему обыкновению – пиво.

Прежде Мануэлю доводилось разговаривать с нотариусом всего несколько раз. Почему-то всегда он напоминал ему киноактера. А сейчас своим халатом, своей салонной манерой предлагать напитки, держать рюмку, своими тщательно уложенными волосами – особенно.

«Странно, – подумал Мануэль, – что такой скромный, заурядный человек, как дон Антонио, дружил с этим шикарным сеньором. Каждую ночь они прогуливались по площади. Рядом с представительным доном Рамоном, который выглядит по меньшей мере министром, тщедушный, бледный дон Антонио всегда державший руки в карманах и сигарету во рту, кажется его секретарем».

– Прежде всего, Рамон, мы хотели просить тебя сохранить в тайне наш визит. Ты ведь знаешь нынешнее положение Мануэля?

– Да, я кое-что слышал.

– Нами руководит лишь желание помочь жандармерии Алькасара, – добавил Плиний.

– Не беспокойтесь, все останется сугубо между нами. Так чем могу служить?

– Скорее всего ничем. Но вы были последним, кто видел дона Антонио в ночь его исчезновения… К тому же он ваш лучший друг.

– Да, верно, мы с ним подружились, как только оба приехали в Томельосо. И всегда относились друг к другу с большой симпатией. Поскольку он холост, а моя семья большую часть года живет в Мадриде, мы каждый вечер встречались в казино, а потом немного прогуливались. В ночь происшествия, как говорим мы, адвокаты, я пришел в казино позже обычного, поскольку до самой ночи задержался в Сокуэльямосе… Там у меня тоже нотариальная контора… Он закончил партию в домино, подсел ко мне, мы недолго поболтали с другими нашими приятелями и пошли немножко пройтись. Я говорю «немножко», потому что он торопился куда-то.

– В котором часу это было?

– В два часа, Мануэль.

– Он отправился куда-нибудь по делу? Что-нибудь связанное с его профессией?

– Нет, убежден, что нет. У него была или есть – дай ему бог здоровья! – девушка, любовь к которой он хранил в тайне. Раза два в неделю он навещал ее. Думаю, кроме меня, об этом в городе никто не знает. Да и я в основном только догадываюсь. И если я сейчас заговорил о ней, то лишь потому, что дело приняло слишком серьезный оборот.

– Кто бы мог подумать, что у такого скромника, как дон Антонио, была любимая девушка.

– И тем не менее это так, Лотарио, она есть, хотя об этом никто не знает.

– Раз уж наш разговор принял столь конфиденциальный характер… скажите, кто она?

– Сам не знаю, Мануэль. Антонио никогда не говорил о ней, а я его не расспрашивал. В некоторых делах он был очень скрытен.

– А вы не догадываетесь случайно, где она живет, хотя бы приблизительно?

– Мне известно только, что в те ночи, когда Антонио шел к ней на свидание, он направлялся вверх по улице Нуэва.

– Пешком?

– В хорошую погоду пешком. Но всегда очень поздно, часа в два ночи, когда на улицах уже не было ни души.

– Души, возможно, и не было, дон Рамон, но всевидящее око…

– Да, да, конечно.

– Я не сомневаюсь, что кому-нибудь это известно, несмотря на то, что они встречались по ночам.

– Вполне вероятно, но до меня ни разу не доходили подобные слухи.

– Ничего удивительного, в наше время любовные истории уже не пробуждают в людях такого интереса, как когда-то, – заметил ветеринар.

– Да, возможно, дон Лотарио, но только не в таких маленьких городах, как наш.

– А что представляет собой дон Антонио?

– Он совсем такой, каким кажется, Мануэль. Сдержанный, застенчивый, во многом скептик… Хотя довольно откровенен с теми, кому доверяет, и даже остроумен. Все его порывы благородны, а главное – он замечательный человек.

– Но если он так застенчив, как вы утверждаете, трудно представить себе, что у него был роман, – снова заметил дон Лотарио.

– Я убежден, что избранница его сердца – девушка скромная, порядочная. Он терпеть не мог в людях шика.

Плиний не удержался и подмигнул дону Лотарио, потому что нотариус хоть и был наделен самыми лучшими качествами, но шика в нем было предостаточно.

– Послушай, Рамон, а не было ли у него какого-нибудь недруга или кого-нибудь, кто ему угрожал, тогда легче было бы понять причину его исчезновения?

– Что вы, Лотарио… Конечно, в чужую душу не залезешь. Но, по-моему, кроме тайных ночных свиданий вся его жизнь заключалась в работе, доме и казино.

– Он был жаден?

– Нет. Но, вероятно, имеет неплохие сбережения: он ведь много работал и мало тратил.

– А как, по-вашему, что с ним могло произойти?

– Не знаю, Мануэль. Даже представить себе не могу.

– В ту ночь, когда вы виделись с ним в последний раз, он не говорил ничего такого, что могло показаться вам странным?

– Нет, я уже сказал, мы мало разговаривали. Он очень торопился. Разве что… меня несколько удивили тогда его слова, сказанные на прощанье: «Представляешь, сегодня со мной произошел типично иберийский фарс, я тебе потом расскажу…» Мне запомнилось это выражение «иберийский фарс», но я не принял его всерьез, поскольку мне показалось, что сам Антонио не придал ему особого значения… Он любил пользоваться красочными выражениями, когда о чем-нибудь рассказывал.

Нотариус замолчал и отпил глоток виски. Плиний и дон Лотарио переглянулись, давая друг другу понять, что разговор исчерпан и больше они ничего не узнают.

Солнечные лучи, проникая сквозь огромное окно, оживляли гостиную.

– Но Антонио был родом из Наварры и, само собой, очень интересовался местными обычаями, – добавил вдруг нотариус. – То, что ему показалось «иберийским фарсом», для каждого из нас – я ведь родом из Толедо – может быть вполне нормальным явлением.

– Ну что ж, нам пора, Рамон, – сказал дон Лотарио, вставая и краем глаза взглянув на Плиния.

– С вашего позволения, дон Рамон, я передам наш разговор инспектору, который официально занимается расследованием, и, если у него возникнут какие-нибудь вопросы, вы уж не откажите в любезности побеседовать с ним.

– Хорошо, Мануэль. Я повторю ему все, только не буду ничего рассказывать о девушке Антонио.

– Да, да. Как вы сочтете нужным. Кстати, сегодня приехала сестра дона Антонио. Если у вас есть желание встретиться с ней, я предупрежу ее.

– Разумеется, Мануэль. Спасибо.


Сев в машину, дон Лотарио какое-то время не заводил мотор, желая обменяться впечатлениями с Мануэлем.

– Занятно, – проговорил ветеринар, – что у дона Антонио есть или была невеста, о которой никто даже не подозревал… Вот бы никогда не подумал.

– По-вашему, он женоненавистник?

– Нет, просто доктор слишком застенчив, как справедливо заметил нотариус.

– Вы думаете, дон Рамон действительно не знает, кто его невеста?

– Уверен. Иначе он непременно сказал бы нам, тем более в такой ситуации. Он человек искренний.

– Хотя и любит шик.

– Есть немного. У него это в крови, от рождения.

– Да, шика в нем многовато.

– Скажите, дон Лотарио… вы ведь человек начитанный… какой смысл вкладывает доктор в это выражение: «иберийский фарс»?

– Самое обычное выражение. Им пользуются, когда хотят подчеркнуть что-то типично испанское. Иберийскими называют такие, например, зрелища, как бой быков, фламенко и, разумеется, фарсы. Все это очень в нашем Духе.

– Понимаю, понимаю.

– Но, как верно подметил нотариус, наваррцу может показаться иберийским фарсом то, что мы считаем вполне нормальным явлением.

– Ясно. Что ж, заводите мотор, поедем в ресторан «Эль Крус», что возле проспекта Алавеса; там нас ждет инспектор Мансилья, чтобы вместе пообедать… Посмотрим, что он расскажет нам о сеньоре наваррской.

Было уже три часа дня, и улицы выглядели пустынными.

– Знаешь, Мануэль, обжорство не доведет нас до добра.

– Не беспокойтесь, дон Лотарио, мы уже целую вечность не держали во рту ни крошки.

– Да, в этой жизни на каждом шагу нас подстерегает западня.

– И не говорите.

На проспекте Алавеса, тоже довольно пустынном, все ослепительно сияло под ярким, но не греющим солнцем: трава, маленький канал Пантано и, разумеется, асфальт. Да, солнце было удивительно ярким.

В большом обеденном зале за столом сидел в одиночестве Мансилья и, вытаращив глаза, читал газету.

– Вы только послушайте, что здесь пишут, начальник: «Возможное похищение в Томельосо доктора Антонио Барандиарана волнует всех его коллег в Испании».

– А что еще там написано?

– Пустая болтовня.

– По-моему, самое сложное в профессии журналиста, – заметил дон Лотарио, бегло просматривая сообщение, – пересказать в одном-двух столбцах то, о чем уже писалось и о чем известно лишь по газетным заголовкам.

– Святая истина! Я с вами вполне согласен.

– Что представляет собой сестра дона Антонио, Мансилья?

– Ничего особенного. Женщина средних лет, очень застенчивая. Как видно, вся их семья страдает этим недугом. Краснеет по каждому поводу и без повода и, судя по всему, очень набожна.

– Еще бы! Она ведь родом из Памплоны. Так что же она рассказывает?

– Ровным счетом ничего. Ей известно о собственном брате меньше, чем мне. Твердит, что он очень хороший человек и идеальный брат. Но ведь из этого ничего не высосешь. Поскольку здесь, в городе, она никого не знает, то весь день сидит дома в обществе домработницы дона Антонио. Мне кажется – вы, конечно, можете сами проверить, – она нам не помощница.

– Итак, подведем итоги. Дело застопорилось. И доктор молчит, и его сестра ничего не говорит, и его другу нотариусу нечего нам сказать, и я помалкиваю, чтобы не впасть в ошибку. Одним словом, дело застопорилось.

– Нотариус – друг доктора?

– Да, инспектор.

– Он тоже не сообщил вам ничего нового?

– Пожалуй… он единственный, от кого мы кое-что узнали.

– Что именно?

– Что у дона Антонио была подружка, которую он время от времени навещал.

– Кто же она, Мануэль?

– Ха! Он ничего не говорил о ней нотариусу. Это тайна, покрытая мраком!

– И даже адреса не сказал?

– Ни адреса, ни района.

– Да, дело застопорилось, как сказал Мануэль.

– Приходил еще кто-нибудь из тех, кто видел доктора в тот вечер?

– Да, приходил один человек. Он встретил его около двух ночи на улице Нуэва. Стало быть, тайна начинается с двух часов ночи, когда он распрощался с нотариусом и куда-то отправился.

– Остается, Мануэль, надеяться на какую-нибудь случайность.

– Случайности тоже надо искать, Мансилья.

– Вы правы, маэстро. Случайности надо искать, – с удовольствием повторил слова комиссара Мансилья.


Под вечер Плиний и дон Лотарио отправились погулять по бульвару Пасео де ла Эстасион, где на каждой скамейке сидели влюбленные парочки. Друзья старались держаться поближе к фонарям и подальше от газонов.

Они шли, беседуя или молча созерцая собственные тени, которые то удлинялись, то становились короче, то делались совсем круглыми, в зависимости от расстояния, отделявшего их от фонарей.

Внезапно Плиний замер и прикрыл глаза, словно к чему-то прислушиваясь.

– Что с тобой, Мануэль?

– Не оборачивайтесь… Слышите?

– Что?

– Кто-то сзади шаркает ногами.

– …Слышу. Что тебе далось это шарканье?

– Где-то совсем рядом. Ну ладно, пойдемте.

Они неторопливо двинулись дальше, внимательно прислушиваясь к шагам позади, уже не замечая собственных теней и вообще ничего вокруг.

– По-твоему, Мануэль, тогда на кладбище и сейчас шаркает ногами один и тот же человек?

– Не убежден, но, судя по звуку, похоже на то.

– Он преследует нас?

– Во всяком случае, идет следом.

– Ты думаешь, он хочет поговорить с нами?

– Я этого не утверждаю.

– Хочешь, я оглянусь?

– Нет, нет, не надо. Пойдемте потише, может быть, он нас нагонит.

Шарканье явно приближалось и становилось отчетливее.

– Интересно, кто бы это мог быть?

– Не могу припомнить никого в городе, кто бы так шаркал.

Они прошли еще немного и, когда шарканье, казалось, почти настигло их, вдруг перестали его слышать.

– Может быть, он повернул назад? – тихо спросил дон Лотарио.

И тут чья-то длинная тень коснулась их пяток. Плиний и дон Лотарио молча прошли еще несколько шагов. Тень прошмыгнула у них под ногами.

– Добрый вечер вам и вашему спутнику, Мануэль.

Это был Доминго Паскуаль. Плосконосый до уродства, с тонкими, как щелки, губами, в берете, низко надвинутом на лоб, и преогромным животом.

– А, Доминго! Каким ветром тебя занесло в эту глушь?

– Я стоял у киоска на Пасео дель Оспиталь и вдруг вижу, вы идете. Дай, думаю, догоню их и расскажу про голоса на кладбище.

Плиний и дон Лотарио переглянулись.

– Какие голоса?

– Да о передачах по радио.

– Ты был на кладбище, когда мы туда ходили?

– Был.

– И знаешь, в чем дело?

– Конечно, только я и знаю. А как увидел, что началась такая заварушка, сразу решил: пойду расскажу все Мануэлю, чтобы не ломал себе голову.

Доминго замолчал, вероятно размышляя, с чего начать. И тут снова, как бы предваряя его рассказ, послышалось шарканье ног по мелкому гравию бульвара.

Дон Лотарио украдкой взглянул на Плиния, едва сдерживая душивший его смех.

– Говори же, я слушаю.

– Видите ли, голоса, которые раздаются на кладбище, идут от включенного приемничка, засунутого в гроб Сеспеде «Красному» его дружком.

– Сеспеде «Красному»?

– Да, Мануэль, тому, который при республике был членом городского совета, а потом сидел в тюрьме за то, что служил советником при Урбано.

– Да, да, помню, младший из семейства Сеспедов.

– Он самый.

– И ему в гроб засунули приемник, настроенный на волну «Свободной Испании»?

– Точно. Он слушал его каждую ночь до самой своей смерти. Все надеялся, что с минуту на минуту Франко умрет и дон Урбано снова станет алькальдом, а сам он – членом муниципального совета… И вот, когда он умер, его дружку стало жаль, что Сеспеда не дождался этого часа, и, перед тем как должны были закрыть гроб, взял с тумбочки маленький транзистор и сунул ему в ноги.

– Кто же этот дружок?

– Не могу сказать. Сами понимаете. Я сообщил вам, как начальнику муниципальной гвардии, то, что знаю, но выдавать никого не стану. Это была всего-навсего шутка.

– Большое спасибо, Доминго. Может быть, теперь нам удастся утихомирить истериков и они оставят в покое алькальда.

Разговор оборвался. Они по-прежнему шли по бульвару. Доминго Паскуаль молчал и больше не шаркал ногами, а, напротив, высоко и легко поднимал их.

Когда все трое поравнялись с автобусной станцией, намереваясь свернуть, Доминго Паскуаль вдруг остановился и, низко опустив голову, сунул в рот палец, словно призадумался.

– О чем думаешь, Доминго?

– Ни о чем. Я все сказал, а теперь пойду.

– Еще раз большое спасибо.

– Не за что. До свидания.

И он направился в сторону Сан-Исидора.

Плиний и дон Лотарио переглянулись. Лица их отражали умиротворение.

– Странный он человек.

– И уродлив до ужаса. При этом бездельник, каких свет не видывал. Вечно что-то вынюхивает, шныряя по городу… Удивительно, что до сих пор я ни разу не замечал, что он шаркает ногами. А вы?

– Пожалуй…

– …Скорее всего он начинает шаркать ногами перед тем, как собирается о чем-то рассказать.


Было уже больше десяти часов, когда дон Лотарио распрощался с Плинием возле его дома. Едва Мануэль закрыл за собой входную дверь, как кто-то позвонил с улицы, и он снова отпер ее. При свете лампочки, освещавшей крыльцо, он увидел Сару – учительницу. Она уже больше двух лет работала у них в городе, но Мануэль был едва с ней знаком.

– Извините, Мануэль, за мое позднее вторжение, но обстоятельства сложились так, что мы можем быть полезны друг другу.

– Входите, входите, – пригласил Плиний, не очень-то хорошо понимая, зачем ей понадобился.

Поскольку жена и дочь находились в гостиной, откуда доносились звуки телевизора, Плиний провел гостью в столовую, где обедали только по праздникам. Здесь повсюду лежали свадебные подарки, и Мануэлю пришлось освободить место, чтобы усадить девушку.

Не успели они заговорить, как в дверь заглянула Грегория. Женщины поздоровались, но жена Мануэля, увидев, что гостья не принесла подарка, сразу потеряла к ней всякий интерес и удалилась.

Саре еще не было тридцати, и, хотя она старалась держаться степенно, темперамент так и бурлил в ней, о чем свидетельствовали ее живые глаза, энергичные движения и та животворная сила, которая так и била из нее ключом. Сара привлекала не красотой, а своей манерой говорить, смотреть, жестикулировать, двигаться.

– Чем могу быть вам полезен, сеньора?

– Не столько вы мне, сколько я вам, – ответила она и широко улыбнулась, обнажая свои белоснежные зубы.

Но тут же лицо ее омрачилось. Она поведала Плинию свою печальную, почти драматическую историю. По тому, как она говорила, по ее тону можно было подумать, что речь идет совсем не о ней… И лишь когда девушка произносила имя дона Антонио, глаза ее становились грустными, а в голосе начинала звучать едва заметная дрожь.

Сара в несколько минут обрисовала ему всю картину. Договорив до конца, она облегченно вздохнула и посмотрела на комиссара, улыбнувшись нежной, доверчивой улыбкой.

– Так, ясно, – сказал Плиний. – Я благодарен вам за то, что вы пришли… Возможно, инспектору общего полицейского корпуса, который официально занимается расследованием, захочется поговорить с вами. Ведь мне придется рассказать ему о нашей беседе.

– Понимаю, Мануэль, но мне будет очень тяжело еще раз рассказывать об этом. Если бы вы помогли мне избежать этого разговора, я была бы вам признательна… Подумайте о моем положении, о моем будущем.

Плиний проводил Сару до крыльца, пожал ей на прощанье руку и остался стоять там, глядя, как она легкой походкой переходила на другую сторону улицы, направляясь к своей машине.

Затем Плиний озабоченно поскреб пальцем в затылке и направился в гостиную, где с нетерпеливым любопытством его ждали жена и дочь за накрытым к ужину столом.

– Что ей так срочно понадобилось от тебя в такой поздний час?

– Ни за что не догадаетесь.

– Я сказала маме, что она, наверное, приходила сообщить о намерении всех учительниц нашего города пойти к губернатору с требованием вернуть тебе прежние права.

– Ничего подобного.

Грегория подала мужу чесночный суп.

– Скажи-ка, Альфонса, – спросил он у дочери, принимаясь за еду, – ты когда-нибудь слышала, что у этой сеньориты есть жених?

– Нет, я всегда видела ее только в обществе матери и сестры.

– А между тем вот уже больше года у нее есть самый настоящий жених… И притом всем хорошо известный.

– Да ну!

– В таком случае, отец, она держала это в большой тайне.

– В полнейшей.

– Так говори же, кто он. Не тяни.

– Ее женихом был и – кто знает? – может, все еще есть дон Антонио, пропавший доктор.

– Неужели?!

– Женихом, чтобы жениться или только на ночь?

– Чтобы жениться, Грегория… если, конечно, верить словам учительницы.

– И когда же они встречались?

– Два раза в неделю после двух часов ночи.

– Подумать только!

– По-твоему, Мануэль, такие встречи нормальны для жениха и невесты?

– То же самое спросил у нее и я, только в более Деликатной форме. Но она ответила, что дон Антонио порядочный человек и очень скромный. Он не хотел, чтобы кто-нибудь знал об их встречах до свадьбы… Говорил, что не умеет быть женихом. А свидания всегда проходили в присутствии ее матери и сестры. Судя по словам Сары, дон Антонио соблюдал все формальности получше самого судьи и никогда не позволил бы себе ничего плохого по отношению к ней.

– Ты повторяешь ее слова.

– Не надо дурно думать о людях, мама. Почему это не может быть правдой? Никто не сомневается в порядочности дона Антонио.

Альфонса слегка приглушила звук телевизора.

– Непонятно только, отец, почему она до сих пор хранила эту тайну и только теперь во всем призналась?

– Потому что жителям нашего города было объявлено, что каждый, кто видел доктора в тот день после шести часов, должен явиться в жандармерию для дачи показаний. А она, по крайней мере до сегодняшнего дня, последняя, кто его видел. Дон Антонио пришел к ней после двух ночи и ушел оттуда около трех живой и невредимый… Но к себе домой не вернулся.

Грегория подала мужу на второе рыбное блюдо.

– Значит, теперь ей уже безразлично, что об их отношениях узнают?

– Конечно, нет. Она поступила так только ради него. И просила сохранить ее тайну, опасаясь, и не без основания, что люди станут думать о ней дурно, как ты, Грегория. Так что держите пока язык за зубами.

– Будь покоен, Мануэль. Мы – великие молчальницы муниципальной гвардии Томельосо.

Мануэль отказался от десерта, попросил усилить звук телевизора и, удобно развалившись в кресле, стал смотреть на экран, попыхивая сигаретой.


Поскольку Плиний лег спать сразу после вечерней молитвы, переданной по телевизору, то в половине седьмого утра уже брился электробритвой в ванной комнате, а ровно в восемь попил утренний кофе и закурил сигарету. Дочь еще не вставала. Она допоздна собирала свои вещи, чтобы перевезти их на новую квартиру. Жена, подав ему кофе, настежь распахнула окна и принялась яростно протирать полы и мебель.

Мануэль всегда поражался жене: сдержанная и мягкая, она становилась неугомонной и резкой, едва начинала, словно одержимая, убирать в доме.

Мануэль еще не слишком хорошо представлял себе, куда пойдет в такую рань, но бодрящая свежесть, врываясь в настежь распахнутые окна, манила на улицу, и перспектива застрять дома пугала его все больше и больше. А потому он поторопился поскорее уйти.

Утреннее солнце заливало все вокруг своим ярко-лимонным светом. Соседи и знакомые здоровались с ним еще осипшими от сна голосами, а беленые фасады домов отражали солнечный свет, словно зеркала. Женщины, пользуясь тем, что на улице было мало прохожих, подметали у порогов своих домов, низко склоняясь и не обращая никакого внимания на водителей мотоциклов и мотокаров.

Не успел Плиний дойти до почтамта, как позади снова послышалось знакомое шарканье. Наверное, Доминго Паскуаль очень торопился, потому что шарканье было отрывистым и частым.

Как и в прошлый раз, Мануэль не обернулся, а продолжал идти, привычно размахивая руками. Когда он проходил мимо монастырской школы, шарканье почти настигло его, а у газетного киоска Доминго Паскуаль поравнялся с ним.

– Добрый день, Мануэль, – поздоровался он с начальником муниципальной гвардии своим чуть сипловатым голосом.

– Здравствуй, Доминго. Что скажешь? – отозвался Мануэль с деланным равнодушием.

– Мне надо кое-что сообщить вам.

– Говори, слушаю тебя.

Едва Доминго заговорил, как шарканье прекратилось.

– Это касается доктора, который пропал ночью.

Плиний насторожил уши.

Доминго Паскуаль помолчал, словно раздумывая, с чего начать, и в ту же секунду снова зашаркал ногами.

– А откуда тебе известно, что он пропал ночью?

– Так ведь на другой день он нигде не появлялся.

– …И что же ты хочешь сообщить мне?

– У доктора дона Антонио была невеста или что-то в этом роде.

Доминго Паскуаль взглянул на Плиния, желая увидеть, какое впечатление произвели его слова. Но Мануэль даже бровью не повел. Доминго явно растерялся.

– Кто она? – спросил наконец комиссар нехотя.

– Донья Сара, учительница… Доктор приходил к ней домой в ту ночь и ушел оттуда в три часа, преспокойненько покуривая сигарету.

– И сел в машину? – схитрил Мануэль.

– Нет, он был без машины.

– А ты откуда знаешь?

– Его видела моя сестра. Мы живем рядом с домом учительницы. Хотя я уверен, что доктора видел еще кое-кто из жителей нашего квартала.

– Мне казалось, жители в вашем квартале рано ложатся спать.

– Но только не в ту ночь.

– И что было с ним потом?

– Не знаю.

– Он пошел к себе домой?

– Наверное.

– И был у себя дома?

– Да.

– А тебе откуда это известно?

– От Алиаги, соседа дона Антонио, того, что живет в квартире этажом ниже, прямо под ним. Около половины четвертого Алиага слышал, как доктор пошел в ванную комнату, умылся там и почистил зубы. Дон Антонио всегда умывался перед сном.

Напрасно Плиний позволил себе бросить на плоское, уродливое лицо Доминго пристальный насмешливый взгляд.

– И доктор снова ушел из дома?

– Вроде бы. Наверное, по делу. А вот куда и зачем, я пока не знаю.

– Пока?…

Они подошли к кондитерской сеньоры Росио, и Доминго Паскуаль, так и не ответив на последний вопрос Плиния, сухо попрощался с ним.

Облокотившись о прилавок, Мануэль ждал, пока Росио удостоит его своим вниманием. Нельзя сказать, чтобы в кондитерской было много народу, но кондитерша разговаривала с сеньорой и ее дочерью, которые перебрались на постоянное жительство в Валенсию, но время от времени наведывались в Томельосо.

Наконец Росио освободилась и, сделав удивленный вид, будто только теперь заметила Мануэля, подошла к нему, церемонно раскланиваясь с присущими ей до сих пор андалускими манерами.

– Ах, это вы, Мануэль? Уже пришли? А я и не заметила, совсем заболталась, – сказала она, посмеиваясь про себя.

Мануэль выслушал ее, не моргнув глазом и не проронив ни слова.

Она подала ему кофе и пончики, а затем, улучив минутку, когда в кондитерской было мало посетителей, подошла к нему, как делала обычно, намереваясь что-то сообщить.

– Сеньор начальник, сейчас я вам такое скажу, что вы похолодеете.

– Не беспокойся, кофе достаточно горячий.

– Вы наверняка не знаете, что у дона Антонио была в нашем городе невеста.

Плиний, который в эту минуту подносил ко рту пончик, с трудом удержался, чтобы не прыснуть со смеху.

– Не верите?

– Почему же, я этого не сказал.

– Так вот: есть точные сведения, что в ту ночь сеньор доктор провел в одном доме час или полтора и кое-кого обхаживал там.

– А при чем тут его исчезновение?

– Откуда мне знать? Как, впрочем, и другим… Это уж ваша забота узнать…

– И кто же она?

– Больно вы прытки. Скажите спасибо, что я сообщила вам то, что начальнику муниципальной гвардии следовало знать еще два года назад.

Вошли посетители, и Росио удалилась. Покончив с пончиками, Мануэль достал сигарету и закурил. В это время в кондитерскую вошел чем-то озабоченный дон Лотарио. Увидев Мануэля, он обрадованно потер руки и, озираясь по сторонам, приблизился к Плинию.

– Мануэль, я знаю, кто невеста дона Антонио, – сказал он.

Плиний хотел было пошутить над ветеринаром, но из уважения к нему сдержался.

– Я тоже знаю, дон Лотарио, – скромно ответил Мануэль и засмеялся.

– Позволь узнать, что тебя так рассмешило?

– Мне смешно, потому что со вчерашнего вечера, не говоря уже о сегодняшнем утре, каждый считает своим долгом подойти ко мне и с таинственным видом сообщить, что у дона Антонио есть невеста.

– В таком случае тебе, наверное, известно, кто она?

– Да, еще со вчерашнего вечера.

– Что ж, комиссар, просим прощения за наше скромное желание помочь муниципальной гвардии, – вмешалась в разговор Росио, услышав последние слова Плиния, и, став по стойке «смирно», вытянула руки по швам.

– Пожалуйста, не обижайтесь на меня. Я сейчас вам все объясню. Большое спасибо за информацию, но как тут не рассмеяться, если по меньшей мере три человека подряд в течение получаса, – сказал Мануэль, взглянув на свои наручные часы, – подходят ко мне и сообщают одно и то же.

– Можете пытать меня на медленном огне, Мануэль, но я вам ни за что не скажу, кто она, – заявила Росио.

– Да я уже все знаю в мельчайших подробностях, – ответил ей Плиний, приняв серьезный вид.

– Интересно, кто же третий? – поинтересовался дон Лотарио.

– Доминго Паскуаль, тот, который шаркает ногами. Ему и это известно.

Они уже расплачивались, когда в кондитерскую вошел Мансилья, только что прибывший из Алькасара.

Росио тихонько засмеялась и с плохо скрытой издевкой проговорила:

– Наверное, Мануэль, он явился сюда с той же новостью.

Плиний, улыбаясь, выждал несколько минут, но ни о чем не подозревавший Мансилья преспокойно помешивал сахар в кофе.

Когда с завтраком было покончено, они втроем направились к выходу. Росио крикнула им вдогонку:

– Бог в помощь, сеньоры! А вам, Мануэль, желаю смеяться сегодня до позднего вечера!

Уже у себя в кабинете, в спокойной обстановке, Плиний, как всегда, очень обстоятельно рассказал дону Лотарио и Мансилье о вчерашнем визите к нему Сары – невесты дона Антонио.

– Выходит, только мы одни ничего не знали о ней, – заключил он, – остальным уже было известно об этом… Или стало известно в последние дни, после исчезновения бедняги.

– Ничего удивительного. В таком маленьком городке, как Томельосо, невозможно скрыть от жителей, что доктор ухаживал за учительницей, даже если они встречались по ночам, – категорично заявил дон Лотарио.

– От жителей, разумеется, нет. А вот от начальника муниципальной гвардии и его друга дона Лотарио можно.

– Потому что, Мануэль, мы с тобой давно вышли из того возраста, когда интересуются чужими романами. Мы заняты более важными делами.

– …Само собой… Странно только, почему вся эта история всплыла наружу в последние дни, после исчезновения доктора.

– Итак, – вмешался в разговор Мансилья, поскребывая свои бакенбарды, – для нас остается тайной, что произошло с доном Антонио после того, как он вышел из казино и, распрощавшись с нотариусом, отправился к учительнице.

– Нет, – с довольным видом возразил Мануэль, стряхивая пепел с сигареты, – для нас остается тайной, что стало е доном Антонио после того, как, возвратившись домой от учительницы, он зашел в ванную комнату, умылся, почистил зубы и снова куда-то ушел… или его увели.

– Признаться, Мануэль, вы уложили меня на обе лопатки. Не тем, что он возвращался домой, а тем, что заходил в ванную комнату и прочими подробностями…

– Так, значит, Мансилья, вам тоже известно, что он возвращался домой?

– Да, вчера, уже к вечеру, ко мне в полицейский участок явился один субъект, который работает в Алькасаре, а живет здесь, и сообщил, что после трех ночи видел, как дон Антонио вместе с каким-то мужчиной выходил из автомобиля на улице Толедо.

– Так, так… – подхватил Плиний, – кое-что начинает проясняться… Дон Антонио уходит от своей невесты около половины третьего, возвращается к себе домой, и тут кто-то заезжает за ним на своей машине и увозит на улицу Толедо. Вот отсюда и начинается тайна.

– Но прежде чем вы продолжите свои рассуждения, Мануэль, объясните, откуда вам известны все эти подробности насчет ванной комнаты и прочее?

– Дело в том, Мансилья, что его сосед Алиага, который живет прямо под ним, страдает бессонницей и каждую ночь слышит, как дон Антонио в определенный час идет в ванную комнату и умывается перед сном.

– Не иначе, Мануэль, вам помогает само провидение, а всеми вашими поступками руководит пресвятая дева Магдалена, – полушутливо заявил Мансилья и при этом почесал шею под высоким воротом своего свитера.

– Что ж, вам виднее. Как бы там ни было, но, если не возражаете, мы можем поговорить с этим Алиагой. А кто видел доктора выходящим в ту ночь из машины?

– Бернардино Лопес, железнодорожный служащий.

– Пожалуй, его тоже можно вызвать, если вы ничего не имеете против.

– Делайте как считаете нужным, Мануэль.

– Не как я считаю, а как считаете нужным вы, вернее, «полицейские силы, призванные заниматься уголовными делами», как говорит губернатор.

– Не придавайте его словам слишком серьезного значения, Мануэль. Губернатор, да, впрочем, и все они – перелетные птицы, а вы останетесь и будете здесь жить всегда.

– Легко сказать! Во всяком случае, я не намерен с ним связываться… Уйдет он или не уйдет, еще неизвестно, а пока что он меня доконает.

– Не делайте из этого трагедии.

– Тут уж ничего не попишешь, сие от меня не зависит… Да, простите, я вспомнил одну немаловажную деталь.

– Какую?

– Улица Толедо, где Бернардино Лопес видел доктора выходящим с кем-то из машины, пересекает улицу Сервера, где живет учительница Сара.

– Скорее всего это случайное совпадение, – заявил Мансилья.

– Вполне возможно, ведь наш городок небольшой.

– Достаточно большой, дон Лотарио. Во всяком случае, не следует сбрасывать со счетов данное обстоятельство.


Спустя полчаса после того, как Малесу послали за Алиагой, соседом дона Антонио, он явился в кабинет Плиния.

Алиаге давно уже перевалило за семьдесят, и был он настолько худ, – впрочем, таким он был всю свою жизнь, – что одежда висела на нем как на вешалке, а когда он садился, брюки вздувались колоколом, обнажая ужасающе тощие лодыжки. Бледность его остроконечного, как клин, лица и непомерная худоба компенсировались живостью его характера, хотя говорил он всегда очень тихо и вид у него был довольно унылый.

Мансилья в отличие от Плиния и дона Лотарио, давно уже привыкших к худобе Алиаги, откровенно таращился на него, не скрывая своего изумления.

Ответив на предварительные вопросы Плиния, Алиага на свой лад объяснил, откуда ему известны привычки доктора.

– Я, как вам известно, всю жизнь сплю не больше трех-четырех часов. А потом отсыпаюсь по утрам. Ночью же я бодрствую, лежа в постели, и, разумеется, прислушиваюсь к звукам, которые доносятся до меня из соседних квартир… Дон Антонио живет прямо надо мной. Каждую ночь около трех часов он идет перед сном в ванную комнату и, судя по журчанию воды, умывается и чистит зубы. Затем укладывается спать, и до меня доносится стук падающих на пол ботинок, когда он разувается, и даже скрип кровати, когда он ворочается.

– Над вашей спальней находится его ванная комната или тоже спальня?

– Половина на половину, судя по звукам, которые до меня доносятся.

– Значит, в ту ночь все было как обычно: он пошел в ванную комнату, пустил воду из крана, умылся, почистил зубы и снял ботинки?

– Нет, сеньор, я этого не говорил. Я слышал только, как он пошел в ванную комнату, умылся, почистил зубы… Но я абсолютно уверен, что он не снимал с себя ботинок, если, конечно, не переобулся в домашние туфли раньше.

– Ясно. А вы не слышали приблизительно в это же время чьих-нибудь шагов на лестнице или как спускался или поднимался лифт?

– Нет, лестница находится довольно далеко от моей спальни. Я слышал только то, о чем сказал.

– А шум отъезжающей машины или что-нибудь похожее на это?

– Видите ли, – ответил он, поглаживая лысину, венчавшую его белое как мел чело, – я не обращаю внимания на уличные звуки.

– И пока вы не заснули, наверху не раздавались больше шаги?

– Нет.

– Как вы думаете, что могло случиться с доном Антонио?

– Представления не имею. Но вряд ли кто-то мог совершить насилие над таким человеком, как он.

Прощаясь, Алиага застегнул пиджак на все пуговицы, и его страшная худоба стала еще очевиднее.

– До чего же он тощ! – сказал Мансилья, когда тот вышел.

– Самый худой в нашем городе.

– И с женитьбой ему не повезло. Сразу же после свадьбы его жена заболела и спустя несколько дней умерла, – заметил дон Лотарио.

– Отчего?

– Наверное, увидела, какой он тощий, и не вынесла такого удара, – ответил Плиний.

– Ее можно понять, – согласился Мансилья.


Бернардино Лопес явился в кабинет Плиния только во второй половине дня.

– Прошу извинить меня за опоздание, но, когда за мной пришли, я был в кооперативе. Теперь я всецело в вашем распоряжении.

Бернардино всегда улыбался, во всяком случае, создавалось именно такое впечатление. В данный момент улыбка его была несколько натянутой и печальной. Обычно же он просто улыбался. А если был доволен, громко хохотал. Впрочем, мать его тоже отличалась веселым нравом.

– Итак, Бернардино, ты заявил в полицейском участке, что видел в ту ночь дона Антонио выходящим из машины.

– Да, приблизительно около половины четвертого.

– А что было потом?

– Ничего, кроме того, что я уже рассказал детективу. В ту ночь, хотя на следующее утро мне надо было чуть свет ехать в Алькасар, я возвращался домой очень поздно. Мы с дружками… Нет, нет, не подумайте ничего плохого, мы просто играли в карты. Так вот, я возвращался домой по правой стороне улицы Толедо, как вдруг меня обогнала машина и остановилась в пяти метрах от моего дома. Дальше она проехать не могла, потому что в том месте ведутся строительные работы. Вот тогда-то я и увидел, как доктор выходил из машины с каким-то незнакомым мне мужчиной и как они вместе направились вверх по улице.

– Ты не обратил внимания, кто из них сидел за рулем?

– Нет, сеньор.

– А в какой дом они вошли?

– Нет, не видел. Я вошел к себе в дом и сразу же лег спать, а они отправились своей дорогой.

– Ты не слышал, машина потом отъехала?

– Нет, я уснул как убитый, сеньор Мануэль. Я ведь не спал с семи утра.

– Ты был последний, кто видел дона Антонио.

– Если бы я знал, я бы его окликнул.

– Мансилья, у вас есть к нему какие-нибудь вопросы?

– Нет, Мануэль, спасибо.

Спокойно улыбаясь, Бернардино покинул кабинет, Плиний задумчиво уставился в пол.

– Хочешь я скажу, о чем ты сейчас думаешь, Мануэль? – спросил дон Лотарио, понаблюдав за ним несколько секунд.

– О чем?

– О том, что Антонио в ту ночь по разным делам появлялся в одном и том же квартале.

– Да, сеньор.

– Но если верить словам очевидцев, то получается, – заметил Мансилья, – будто доктор уехал из дома на машине и вернулся на ней назад.

– Этого никто не может знать точно.

– Но ведь утром машина доктора стояла у подъезда его дома, Мануэль?

– Он вполне мог уехать из дома на машине того, кто за ним приезжал… Итак, прежде всего нам необходимо узнать, если, конечно, удастся и если вы не возражаете, куда направился Антонио в половине четвертого, когда его увидел Бернардино.

– Хорошо бы… Но ведь улица Толедо там разрыта и дальше проехать нельзя.

Плиний не смог сдержать усмешки:

– Проехать, разумеется, нельзя, Мансилья, но пройти можно.

– Да, вы правы, я как-то не подумал об этом.

– По логике вещей и по долгу своей службы врач мог отправиться в такой поздний час только к больному. Скорее всего кто-то заехал за ним на машине и отвез к себе… Знать бы, кто из жителей этого квартала тяжело болен. Придется навести справки у тамошних врачей и фельдшеров.

– Не так-то это просто.

Они достали сигареты и в ту же минуту заметили алькальда, который шел в аюнтамиенто.

– А вот и наш друг алькальд. Пойду доложу ему, как это делают детективы в кинофильмах, что антифранкистскую пропаганду на кладбище ведет транзистор, спрятанный в гробу, в ногах Сеспеды «Красного».

И, попыхивая сигаретой, начальник муниципальной гвардии отправился к алькальду.


На следующий день Мансилья не явился в Томельосо, а позвонил по телефону, чтобы узнать у Мануэля, есть ли какие-нибудь новости. Вероятно, начальство Мансильи запретило ему ездить в Томельосо до тех пор, пока не появится повод, достойный звания инспектора уголовной полиции… Плиний сказал ему, чтобы он не беспокоился, а занимался своими делами, которых у него и так больше чем достаточно, и передавал привет своему начальству.

– Черт подери, дон Лотарио! Мы с вами окончательно зашли в тупик. Итак, мы застряли на улице Толедо, где дон Антонио вышел из машины в половине четвертого ночи… Я обзвонил врачей и фельдшеров всего квартала, но на мой вопрос, есть ли у них тяжелобольные, они ответили, что нет.

– Мы застряли на улице Толедо, Мануэль, потому что человек, который сопровождал Антонио в ту ночь, не явился, как ему надлежало, в полицейский участок и не сказал об этом.

– Да, да, конечно.

– И в этом-то вся загвоздка… Если вдуматься хорошенько, нам не повезло по двум непредвиденным обстоятельствам: во-первых, потому, что улица Толедо в том месте разрыта и дальше проезда нет, а во-вторых, Бернардино Лопес не знал или просто не обратил внимания на того, кто сопровождал Антонио.

– Не будь всех этих непредвиденных обстоятельств, как говорите вы, или неудач, как скажут остальные, не существовало бы нераскрытых уголовных дел. А их больше чем достаточно.

– Само собой… Но, верно и то, Мануэль, что тебе сидеть сложа руки накануне свадьбы Альфонсы еще хуже.

– Вы правы, дон Лотарио. Кстати, раз речь зашла о свадьбе, должен вам сказать, что вы сделали Альфонсе слишком роскошный подарок. Бедняжка от счастья чуть не лишилась чувств.

– Пустяки. Поскольку в твоем доме свадеб больше не предвидится, я не мог отказать себе в удовольствии сделать подарок от души.

– Альфонса просила передать, что хочет видеть вас, чтобы лично поблагодарить и расцеловать.

– Ей еще представится такая возможность в день свадьбы.


Плинию редко снились сны, а если и снились, то были настолько эфемерны, что рассеивались без следа, едва он пробуждался. Но в то утро, возможно, потому, что днем предстояла свадебная церемония, он проснулся с ясным сознанием того, что ему приснились два сна, имеющие прямое отношение к свадьбе: ватный шар, который кружил над кроватью Альфонсы, и новенький синий мундир – совсем такой же, какой ему сшили специально к этому торжеству, – среди горящих свечей и дымящихся курильниц.

Проснувшись, он сел на постели, крепко вцепившись в одеяло, и попытался воскресить в памяти образы своих сновидений. Даже когда, полузакрыв глаза, он брился электробритвой перед зеркалом, ему все еще виделись ватный шар и новый мундир.

Грегория сказала ему, что Альфонса спит, так как ей надо хорошенько отдохнуть перед свадьбой.

Плиний надел свою повседневную форму, но под впечатлением сна краем глаза взглянул на новую, темно-синюю, с нашивками начальника муниципальной гвардии, висевшую на спинке стула.

Кофе ему подала жена («Теперь уже до конца дней мне будет подавать жена»), и он по обыкновению выпил его стоя. Когда Мануэль закуривал первую сигарету – а в этот день ему предстояло выкурить еще множество сигарет, – кто-то принес очередной свадебный подарок.

Желая избежать предсвадебных волнений, Мануэль, несмотря на ранний час, отправился в бар «Лови», где изредка завтракал, но при этом сделал небольшой крюк: ему не хотелось встречаться со знакомыми. Войдя в бар, он пристроился у самого края металлической стойки, делая вид, что никого не замечает, чтобы ему не докучали глупыми расспросами. Было еще совсем раннее утро, и на пол возле стойки не успели набросать окурков, грязных салфеток и косточек от маслин. Мануэль попросил кофе, пирожное по-алькасарски и почему-то стал думать о комнате дочери. Той самой девичьей комнате, в которой она ночевала сегодня в последний раз. Завтра ее комната приобретет нежилой вид, постель будет гладко застелена покрывалом, окна наглухо закрыты ставнями, с ночного столика исчезнет стакан с водой, а платяной шкаф опустеет. Наверное, в комнате дочери уже никто никогда не будет жить. Только Грегория по субботам будет заходить туда, чтобы протереть пыль да проветрить помещение. В этой девичьей комнате, расположенной по соседству с их супружеской спальней, Альфонса жила со дня своего рождения. Мануэль вдруг поймал себя на мысли, что заглядывал в комнату дочери на ходу, второпях, что понятия не имел, какие вещи лежат у Альфонсы в шкафу или в тумбочке. Ему пришлось напрячь память, чтобы вспомнить, какого цвета и формы была полочка для обуви… Но еще труднее ему было вспомнить, как выглядела его собственная комната до женитьбы: красное одеяло на кровати, узкая полоска света, проникавшая сквозь приоткрытые ставни, сводчатый потолок, беленный известью пол… И вдруг он осознал, что никогда не видел девичьей комнаты своей жены, которую родители отселили от себя, едва она вышла за него замуж, всучив ей в приданое два допотопных комода.

Занятый этими воспоминаниями, Мануэль пробыл в баре «Лови» довольно долго. Наконец он отправился в казино «Сан-Фернандо», где расставляли столы к свадебному банкету. Для предстоящего торжества Мануэль выбрал именно это заведение, абсолютно уверенный в том, что Перона и Мораледа ни в чем ему не откажут и подадут гостям все самое лучшее, что только у них есть.

В нижнем зале казино уже были кое-какие посетители в беретах, глазевшие в окна, а в верхнем, как и предполагал Мануэль, расставляли столы к предстоящему банкету. Поскольку торжество должно было окончиться к вечеру, решено было подать гостям хорошую закуску, сладости и напитки.

– Мануэль, сколько столов ставить для почетных гостей?

– Ставьте побольше, во всю ширину зала: родственников и представителей власти будет достаточно.

Плиний вышел на балкон. Внизу, в сквере, застыли кроны деревьев. Птицы, сидя рядками на ветках, молчали. На площади там и сям небольшими группками стояли мужчины в блузах и черных беретах, рассуждая, вероятно, о повышении цен на хлеб, понижении – на вино и о пользе разведения люцерны, которую в последнее время повсюду очень рекламировали.

Плиний стоял на балконе, облокотись о перила, и думал: «Наверное, дочка уже проснулась, приняла душ». Потом вернулся в зал и вместе с Пероной и Мораледой, которые решили немного отдохнуть, вспоминал о недавно справленных свадьбах. Мануэль выпил еще одну чашечку кофе и снова вышел на балкон. Теперь жена и дочь не смогут упрекнуть его в том, что он не позаботился о свадебном банкете.


Так как в нынешние времена уже никто давно не устраивает свадебных шествий, а дом Плиния находился довольно далеко от церкви, дон Лотарио предложил ему свою машину: «Недоставало только, чтобы ты нанимал такси, даже не думай. Я отвезу вас на своей машине. Украсим ее белыми цветами и сделаем все, что положено в таких случаях».

Расстояние от дома до церкви они проехали медленно, выставляя себя на всеобщее обозрение. За рулем сидел дон Лотарио. Рядом с ним в новом форменном костюме Плиний, а на заднем сиденье невеста в белом, вполне современном платье, с таким же белым букетом цветов; и Грегория в темном платье, но с огромными серьгами в ушах, доставшимися ей в наследство от матери. В зеркало заднего обзора Плиний поглядывал на счастливое лицо дочери. Когда они подъехали к площади, караульные в дверях аюнтамиенто вытянулись по стойке «смирно», но при этом улыбка не сходила с их лиц. В сквере на площади собралось множество народу. Дон Лотарио остановил машину на углу улицы Индепенденсия, напротив приходской церкви, где их уже ждал жених, одетый по этикету.

Плиний предложил руку дочери и повел ее сквозь строй приглашенных, которые выстроились шеренгой под деревьями у входа в церковь. Только теперь, во время этого свадебного обряда, Мануэль по-настоящему почувствовал волнение. До сих пор все приготовления к свадьбе обходились без него: этим занимались «его женщины».

Принимая поздравления, слушая добрые пожелания друзей и знакомых, Плиний вспоминал свою свадьбу с Грегорией, как они входили с ней в те же самые двери тридцать лет назад. И вдруг осознал, что только дважды, по этим вот торжественным случаям, переступал порог церкви.

Священник, еще совсем молодой, с пышной шевелюрой, читал молитвы по-испански, просто и задушевно, совсем не так, как делал это пожилой священник, венчая его с Грегорией. И нынешний обряд показался Мануэлю как бы ступенькой, необходимой неверующим для того, чтобы вступить в брак… Однако Альфонса упивалась каждым словом священника, словно эти неритуальные слова были самыми доходчивыми, самыми приятными, какие ей только доводилось слышать в жизни. Чего никак нельзя было сказать про жениха, который стоял, слегка улыбаясь.

Плиний никак не мог понять, за что Альфонса полюбила этого человека. Впрочем, будь на месте избранника дочери любой другой, он все равно не понял бы этого. Мануэль почему-то считал, что его будущий зять непременно должен походить на него. А в данном случае, разумеется, ничего подобного не было.

В положенный час вопреки ожиданиям и предварительным подсчетам верхний зал казино заполнился до отказа. Пришлось срочно накрывать столы на довольно большое количество персон в соседнем, маленьком зале, где обычно стоял телевизор.

Заняв за столами председательское место, Плиний с беспокойством оглядывал зал, пока все гости не разместились и перед ними не появились необходимые закуски и напитки. По одну сторону от Мануэля сидела дочь, по другую – сватья, с которой он едва был знаком, а потому не знал, о чем с ней говорить. Мануэль улыбался, перекидывался словами с теми, кто сидел неподалеку от него, и прежде всего с доном Лотарио. Ветеринар в своем темном костюме, с бриллиантовым перстнем на пальце – он надевал его только в особо торжественных случаях – не прекращал беседовать с алькальдом.

В самый разгар трапезы в дверях большого зала появился капрал Малеса, выискивая кого-то глазами. Мануэль попытался перехватить его взгляд, но тот не смотрел или не хотел смотреть в его сторону.

…Оттого, что Мануэль в первый и, вероятно, в последний раз в своей жизни устраивал такой пышный банкет, ему приятно было думать, что столько людей едят, пьют и веселятся за его счет. Он сам присутствовал на свадьбах большинства мужчин, чьи лысины теперь отражались в огромных зеркалах, и на крестинах многих подруг дочери, которые сидели здесь за длинными столами.

Когда Мануэль снова взглянул на Малесу, капрал сдержанно говорил что-то двум советникам. Судя по выражению их лиц, Плиний решил, что, вероятно, речь идет о чем-то очень интересном. Но вниманием Мануэля вновь завладели соседи по столу.

Настало время подавать свадебный торт. Все гости, в том числе Малеса и советники, бурно зааплодировали.

Наконец тарелки, блюда, подносы опустели, в воздух взвился табачный дым и позы гостей изменились. Мануэль заметил, как дон Лотарио стал потихоньку пробираться в сторону капрала и двух советников с явным намерением к ним присоединиться. Плиний не спускал с него глаз. Едва дон Лотарио приблизился к ним, Малеса стал что-то нашептывать ему на ухо, а ветеринар внимательно слушал, слегка наклонив голову.

В эту минуту к Мануэлю подошел сват сообщить, что дону Лотарио не надо будет отвозить молодых домой за вещами, так как это сделает брат жениха. Для Мануэля эти слова не явились новостью: все уже было заранее оговорено, поэтому он слушал свата вполуха, искоса наблюдая за капралом и ветеринаром. Однако его внимание снова отвлекли гости, которые поднялись из-за столов и начали прощаться.

Увидев, что Альфонса с мужем тоже идут к нему прощаться, Мануэль почувствовал, как слезы подступили к его горлу. Этой минуты он боялся больше всего… И вот она настала… Не миновала его. Молодожены подошли к Мануэлю, крепко держась за руки, счастливые. В ответ на объятия новоиспеченного зятя он еще нашел в себе силы что-то сказать. Но, когда его шею обвили руки дочери, уже не смог вымолвить ни слова, а только натянуто улыбался и печально смотрел ей в глаза, подставляя лицо ее нежным поцелуям. А затем сжал ей руку и поцеловал в лоб. Этот волнующий миг запомнится ему на всю жизнь! Не успел Мануэль оправиться от волнения, как дочь уже отвернулась от него и стала прощаться с другими.

Грегория пошла вниз проводить молодых до выхода, но Мануэль не нашел в себе сил это сделать. Он уселся на свое прежнее место, теперь в одиночестве, быстрым движением руки смахнул с ресниц набежавшую слезу, залпом осушил бокал шампанского и закурил сигарету.

…Только он успел сделать несколько затяжек, как к нему не торопясь приблизились Малеса и дон Лотарио и в нерешительности остановились рядом.

– Что-нибудь случилось?

– Мы… мы тебе потом скажем, Мануэль…

– Да говорите же, в чем дело?

– …Дело в том, Мануэль, что дона Антонио нашли мертвым, – произнес наконец Малеса с несвойственной ему серьезностью.

– Когда?

– Два часа назад.

– Где?

– В подвале винного заводика на улице Сервера, который принадлежит Пабло Касасу.

Плиний взглянул на дона Лотарио, и в глазах его, еще омраченных недавним прощанием с молодыми, вспыхнуло удивление.

– Он свалился туда?

– Может, свалился, а может… его столкнули, Мануэль.

– Кто его нашел?

– Сам Пабло Касас. Соседи, которые живут рядом с заводом, обратили внимание на то, что из подвала плохо пахнет. Они сказали об этом Пабло, который, как вы знаете, не живет при заводе, да и завод сейчас не работает. Пабло Касас пошел туда, спустился в подвал и обнаружил тело доктора как раз под одним из «люков».[14] Он сразу же явился в суд, потом в аюнтамиенто и сообщил об этом, но, так как и я, и секретарь судьи, и сам судья, и судебный врач, и, разумеется, вы находились здесь, на свадьбе, его попросили немного подождать в полицейском участке.

– Правильно сделали. Как только гости начнут расходиться, доложите обо всем судье… А я присоединюсь к вам чуть позже.

Но уйти из казино оказалось совсем не просто. Гости, не зная, чем им заняться в такой час, слонялись по залам казино, толпились на террасе и в сквере. Мануэль хотел поскорее отвезти жену домой и отправиться к месту происшествия, но никак не мог выбрать удобного момента. Хорошо еще, что Грегория, узнав обо всем, отвела Мануэля в сторону и сказала, что поедет домой со своей сестрой. Так что Плиний и дон Лотарио попытались незаметно ускользнуть от гостей, но на террасе казино и в сквере им пришлось все-таки прощаться со многими.

Наконец они уселись в «Сеат-850», все еще украшенный белыми свадебными цветами.

– Чтобы в нашем городке, где на каждом шагу попадаются «люки» бесконечных винных погребков и подвалов, человек свалился туда или его столкнули и он разбился бы насмерть, такого еще никогда не бывало.

– Насколько мне помнится, нет, Мануэль. Здесь никому в голову не приходило покончить жизнь самоубийством или же убить кого-то таким образом… Возможно, потому, что мы тысячу раз изо дня в день ходим по этим «люкам». Как странно! Бедный Антонио!

– Притормозите на минутку возле здания суда, я узнаю, ушли ли судейские.

Но Плинию не пришлось выходить из машины, потому что по пути им повстречался Малеса, который сказал: «Нечего туда ходить, опознаватели трупов уже отправились к месту происшествия прямо со свадьбы, разряженные в пух и прах».

Пока они ехали к винному заводику на улицу Сервера, Плиний, глядя на свою праздничную форму и парадный костюм дона Лотарио, думал, что если и судейские в таком же виде, как и они, то опознавание трупа будет происходить в торжественной обстановке, под стать чопорности и изысканности городского судьи.

Машину пришлось поставить вдалеке, поскольку у ворот завода толпились зеваки. При появлении Мануэля и дона Лотарио все повернулись к ним. В воздухе чувствовался трупный запах.

– Мы явились вовремя, Мануэль. «Скорая помощь» еще не приезжала, – тихо сказал комиссару дон Лотарио, как только они вошли в зеленые ворота заводика, направляясь к подвалу, двери которого находились посреди огромного двора.

Двери охраняли два жандарма: они встретили Мануэля и дона Лотарио улыбками.

– Как прошла свадьба, Мануэль? – спросил тот, что был повыше ростом.

– Свадьба-то прошла хорошо, да только видите, что случилось.

Мануэль и дон Лотарио спустились в подвал по крутой сырой лестнице. И сразу же при дневном свете, проникавшем сюда сквозь решетки «люков», увидели большие красноватые глиняные кувшины, которые выстроились в ряд по обеим сторонам подвала. Комиссар и ветеринар протиснулись сквозь толпу собравшихся здесь соседей и любопытных. Еще два жандарма сдерживали натиск людей, не подпуская их близко к трупу. Судебный врач, низко склонясь и зажав двумя пальцами нос, обследовал мертвое тело доктора, которое казалось намного меньше, чем при жизни… По комочкам влажной земли, прилипшим к лицу доктора, можно было догадаться, что доктора нашли лежащим ничком и только теперь перевернули, а по тому, как он сжался в комок, можно было предположить, что в минуту смерти дон Антонио испытал сильную боль в животе. В густых черных волосах запеклись сгустки крови. Чуть поодаль виднелся раскрытый докторский саквояж, а часть его содержимого валялась на полу, поблескивая никелировкой.

Заложив руки за спину, дон Лотарио скорбно взирал на безжизненное тело своего бывшего друга.

– До вчерашнего вечера я был в Мадриде, – шепнул на ухо Мануэлю Пабло Касас, – моему сыну – студенту должны были сделать операцию.

– Значит, в последние дни ты сюда не заходил?

– Конечно, нет. Вчера ко мне домой явились несколько человек, которые живут поблизости от завода, и сказали, что из подвала плохо пахнет. Сегодня я пришел сюда посмотреть, в чем дело, и обнаружил труп. Сначала я хотел пойти прямо к тебе, но ты был на свадьбе…

– Судя по словам домработницы дона Антонио, – тихонько сказал Плиний дону Лотарио, – листок со списком больных, которых должен был посетить доктор в тот день, находится у него в кармане.

– Но он мог его выкинуть.

Мануэль немного подождал, надеясь, что судья сам догадается отдать распоряжение вынуть вещи из карманов покойного, но, видя, что его собираются уносить в санитарную машину, приблизился к судье и, как бы подсказывая ему, произнес:

– После того как вынут вещи из карманов доктора, надо бы посмотреть, нет ли среди них списка больных, которых он должен был посетить в тот день.

Судья внимательно выслушал комиссара и, подмигнув, дал знать, что все понял.

– Если сеньор судья не возражает, можете забирать труп, – сказал судебный врач подошедшим с носилками четырем санитарам.

– Да, да, можете уносить, но прежде надо вынуть все из карманов, и пусть соберут медицинские инструменты.

– Хорошо.

Врач снова зажал двумя пальцами нос и склонился над трупом, извлекая из карманов покойника ключи, деньги, носовой платок, карандаш, папиросы и, наконец, сложенный вчетверо листок.

Как только с этой процедурой было покончено, судья сказал, обращаясь к начальнику муниципальной гвардии Томельосо:

– Будьте добры, Мануэль, позаботьтесь о деньгах и прочих вещах доктора. У меня нет времени дожидаться альгуасилов.[15] И передайте все это в суд.

– Хорошо, сеньор, – с готовностью согласился Плиний, отдавая честь судье. И тут же спросил, адресуясь к зевакам: – Не найдется ли у кого-нибудь из вас газетки?

Один из толпы протянул Мануэлю целлофановый пакет.

– Вот, возьмите, я понесу сыр в руках.

Плиний взял пакет, и они вместе с доном Лотарио, как два заправских детектива из кинофильмов, стали осторожно брать каждый предмет кончиками пальцев и класть его в пропахший сыром пакет.

«Мертвый дон Антонио почему-то выглядит гораздо меньше, худощавее и моложе, чем при жизни», – подумал Плиний.

Высокие пузатые глиняные кувшины, застыв в неподвижности, казались немыми свидетелями происшедшей здесь драмы.

Труп доктора увезли в морг, где должны были произвести судебную экспертизу, а Плипий и дон Лотарио сели в машину, и комиссар с нетерпеливой поспешностью стал изучать каждую вещь, извлеченную из карманов дона Антонио. Но ничего особенного не обнаружил. Стекло наручных часов было разбито, шариковая ручка сломана пополам. Прежде чем передать вещи доктора в суд, Плиний попросил дона Лотарио остановить машину у площади и, сидя на заднем сиденье, аккуратно переписал список больных, которых доктор посетил пятнадцатого октября.

– Много их?

– …четыре… пять, шесть… ровно семь.

– Ты думаешь, этот список нам чем-нибудь поможет?

– Надеюсь.

– Разумеется, того, кто заезжал за ним на машине ночью, в этом списке нет?

– Конечно. Не мог же он вписать его после того, как посетил.

– Но совершенно очевидно, что этот визит доктора был последним.

– Одним словом, сеньор, вы хотите сказать, что список нам ничем не поможет? А вдруг? Чем черт не шутит!

Когда Плиний вернулся из здания суда, где оставил вещи дона Антонио, он сказал ветеринару:

– Завтра нам предстоит навестить всех, кого доктор посетил в тот день. Посмотрим, может, удастся напасть на след. Это единственная соломинка, за которую мы можем ухватиться, потому что вскрытие нам ничего не даст. И так ясно, что дон Антонио либо свалился в подвал, либо его туда столкнули.

– Кто бы мог подумать, что Антонио так страшно кончит свои дни. Просто в голове не укладывается. Бедняга!.. Да, между прочим, я не видел сестры доктора.

– Судья сказал, что она не захотела видеть его мертвым…

– Странная женщина! Впрочем, день свадьбы твоей дочери кончился не менее странно… Тебя отвезти домой?

– Да, будьте добры. Бедненькая Грегория там совсем одна.


На следующее утро, попив кофе, Плиний не ушел, как обычно, из дома. Ему было жаль Грегорию, которая впервые оставалась одна с тех пор, как Альфонса окончила школу. Сделав вид, что ему надо изучить список больных, которых дон Антонио посетил в тот злополучный день, Мануэль водрузил на нос очки и поудобнее уселся в кресле.

– Интересно знать, по какому такому случаю ты сегодня расселся здесь в кресле, а не пошел с утра пораньше к своей кондитерше и к дону Лотарио?

– Ни по какому. Просто так. Мне надо просмотреть вот этот список.

– Он слишком короткий, чтобы изучать его, сидя в кресле.

Судя по всему, Грегория не испытывала чувства одиночества. Мануэль облегченно вздохнул, закурил сигарету, сложил листок и попрощался с ней, спросив на всякий случай:

– Какие будут поручения?

– Не задерживайся, пожалуйста, сегодня мы с тобой обедаем вдвоем.

Позавтракав в кондитерской Росио, Мануэль и дон Лотарио посидели немного на террасе казино «Сан-Фернандо».

– Привет, Мануэль, что это ты тут сидишь вместо того, чтобы вести расследование по делу смерти Антонио, как тебе велит долг? – спросил Фараон, подсаживаясь к ним.

– Да вот докуриваю сигарету и собираюсь отправиться в контору… Все еще никак не могу прийти в себя после свадьбы дочери.

– Да, выдавать дочек замуж не то что женить сыновей. Когда женился мой Курито, с меня словно с гуся вода. А вот когда вышла замуж моя Сара, я несколько дней ходил как в воду опущенный.

Имя дочери Фараона напомнило Мануэлю о другой Саре, учительнице, и обо всем, что было с ней связано.

Фараон отошел и присоединился к соседней компании поболтать. А Мануэль достал уже известный нам список больных и стал читать его вслух, делая паузу после каждой фамилии или адреса.

Неожиданно Плиний увидел нотариуса, который, держа под руку жену, переходил с ней через площадь. И, как всегда, отметил про себя его элегантность. Жена рядом с ним выглядела невзрачной простушкой, одетой слишком скромно… И вдруг на память ему пришли слова «иберийский фарс», который якобы произошел с доном Антонио в тот день… «Иберийский фарс»… Чисто интуитивно, как сказал бы дон Лотарио, его мысли обратились к Саре, к разговору с ней у него дома, в столовой. Он вспомнил, что совсем забыл спросить, не говорил ли ей дон Антонио в ту ночь об этом «иберийском фарсе».

Тут же, не откладывая в долгий ящик, как делал всегда, принимая какое-нибудь оперативное решение, Плиний вошел в казино, разыскал в телефонной книжке фамилию учительницы и позвонил ей, чтобы узнать, дома она утром или в школе. К телефону подошла сама Сара. Она ответила ему, что дома и, конечно, примет его.

Вернувшись на террасу, Мануэль рассказал дону Лотарио о своем желании повидать учительницу и объяснил, почему это необходимо.

– Отвезти тебя к ней?

– Нет, я пойду пешком. А ты жди меня здесь.


На третий звонок ему открыла дверь учительница. Она была в вельветовых брюках и туфлях на высоченных каблуках.

– Что нового, сеньор Мануэль? – спросила она печально.

Сара была превосходно сложена, и Мануэля нисколько не удивило, что дон Антонио прельстился ею.

Они уселись в камышовые кресла под навесом в небольшом садике. Несмотря на беспредельное горе девушки, жизнь светилась в ее глазах, угадывалась в каждом движении ее упругого, сильного тела.

– Простите, что побеспокоил вас, сеньорита Сара, но мы все еще топчемся на месте. Просто не знаем, за что ухватиться.

Сара помолчала немного, сдерживая слезы, а затем, судорожно глотнув, произнесла:

– Я ничего не могу сообщить вам нового, Мануэль, кроме того, о чем уже сказала… Могу только добавить, что нисколько не сомневалась, что его нет в живых.

– Почему?

– Не знаю. Сердцем чувствовала с первой же минуты его исчезновения.

– …Я пришел к вам, чтобы еще раз поподробнее расспросить о доне Антонио. Может быть, мне удастся найти хоть какую-нибудь зацепку.

– Вам виднее, Мануэль. Спрашивайте.

– Может, он кому-нибудь стоял поперек дороги? Или ему кто-то угрожал?

– Трудно сказать. Вы ведь знаете, Мануэль, он всегда держался очень естественно… Как бы вам получше объяснить?… Был одинаково ровен со всеми. А потому не вызывал у людей ни особых симпатий, ни антипатий. За исключением меня и нескольких своих друзей, он ко всем проявлял чисто профессиональный интерес. И мало с кем общался. Так что, Мануэль, вы уж меня извините, но вряд ли кто-то покушался на его жизнь. Скорее всего он упал в подвал через отверстие или «люк», как вы тут его называете, решетка которого была открыта.

– А вам известно, что он упал туда только через час после того, как ушел от вас, хотя ваш дом в двух шагах от этого заводика?

– Да, я слышала об этом. Но вполне вероятно, что он вернулся от меня домой, а потом за ним кто-то заехал и увез к тяжелобольному. Так случалось не раз. Антонио называл такие вызовы «ночной вахтой врача».

– Действительно, его видели выходящим с кем-то из машины в половине четвертого утра, и, если рассуждать логично, тот, кто заезжал за ним на машине, должен был бы отвезти его обратно… А если он пошел домой один, пешком и свалился в открытый «люк», то на другой же день кто-нибудь увидел бы открытую решетку и сообщил нам… а может, еще и сообщит.

– Вам виднее, Мануэль. Вы лучше разбираетесь в таких делах, на то вы и полицейский. Не могу понять только, кому понадобилось, если все так, как вы говорите, лишать его жизни.

– Многие убивают ближнего в порыве минутной злобы, просто необъяснимой потом… У меня к вам просьба, Сара: взгляните, пожалуйста, на этот список больных, которых дон Антонио должен был посетить в тот день. Возможно, одна из фамилий вам что-то подскажет.

Сара надела очки в очень тонкой оправе и внимательно просмотрела список. Дочитав его до конца, она опустила взгляд и печально улыбнулась.

– Чему вы улыбаетесь?

– Я плохо знаю жителей Томельосо, но мне вспомнилось, как в ту ночь Антонио рассказал мне об одном пренеприятном случае, который произошел, когда он был с визитом у Гомеса Гарсии. Осматривая его дочь по поводу какой-то болезни, Антонио обнаружил, что она беременна, и со свойственной ему откровенностью, не подумав о том, что она не замужем, сказал что-то вроде: «Эта болезнь не имеет никакого отношения к ее беременности». Услышав такое, Гомес Гарсиа набросился на Антонио, требуя, чтобы он взял свои слова обратно, что его дочь порядочная девушка и бог знает что еще.

– Да, мне нотариус говорил о том, что Антонио упоминал о каком-то «иберийском фарсе», который произошел с ним в тот день.

– Мне он тоже назвал это «иберийским фарсом». Так, значит, и нотариусу он рассказал об этом?

– Нет, только обещал рассказать. Скорее всего речь идет о Гомесе Гарсии, который поселился в Томельосо сразу же после войны.

Плиний никак не мог понять, за что эта жизнерадостная девушка полюбила такого заурядного, ничем не примечательного человека, как дон Антонио, который, казалось, даже улыбаться не умел, а смеялся всегда через силу и никогда не смотрел собеседнику в глаза.

Уже стоя на крыльце, Мануэль представил себе, как Сара прощается с доном Антонио, и едва сдержал улыбку. Еще раз извинившись за непрошеное вторжение, он решил пройти мимо злополучных «люков» винного заводика Пабло Касаса.

«Любопытно, – снова подумал он, – что все события той ночи, связанные с доктором, сосредоточены на маленьком участке города: на улице Сервера, где живет учительница и находится завод; на улице Клаудио Коэльо, где живут Гомес Гарсиа и его беременная дочка, и на улице Толедо, которая в этой части перекопана из-за строительных работ, где Бернардино Лопес видел, как доктор вышел с кем-то из машины в половине четвертого ночи и они куда-то направились вдвоем. Но куда?»

Заметив Плиния, прохаживающегося перед винным заводиком, соседи стали с интересом наблюдать за ним из окон и с балконов.

Но Плиний ни на кого не обращал внимания. Он думал лишь о том, что именно здесь, на этом маленьком участке города, кроется ключ к разгадке таинственной смерти доктора.

Ему вдруг вспомнилось безжизненное тело дона Антонио, перевернутое на спину, сырая земля на окоченевшем лице и пожелтевшая рука, протянутая к саквояжу с медицинскими инструментами.

– Как дела, Мануэль, двигаются помаленьку? – спросил его какой-то прохожий.

Внезапно Мануэль остановился и посмотрел вверх. Городские фонари на улице Сервера стояли на большом расстоянии друг от друга. И фактически зарешеченные «люки», вытянувшиеся вдоль всего тротуара перед заводом, освещал один-единственный фонарь, вернее, металлическое бра, лампочка в котором была разбита… «Вот дурень, как же я вчера не заметил, что лампочка разбита? Ведь здесь не так уж много соседей и будет совсем нетрудно выяснить, с каких пор она разбита… Лампочка хоть и висит не слишком высоко, но все же надо быть довольно метким, чтобы в нее попасть камнем, или достаточно высоким, чтобы дотянуться до нее палкой».

Мануэль еще раз внимательно осмотрел решетки «люков», которые были вровень с заасфальтированным тротуаром, затем постоял в раздумье и, закурив сигарету, отправился в центр города… «Должно быть, уже известны результаты вскрытия…»

По дороге он намеревался заглянуть в казино «Сан-Фернандо», где его наверняка ждал дон Лотарио.


Дон Лотарио действительно дожидался его там в обществе своего племянника Рубио и нескольких его приятелей – студентов.

– В путь, Мануэль!

– О чем это вы рассказываете им с таким пылом?

– Да вот о том, что здесь, в Томельосо, еще довольно долгое время после войны было полным-полно мулов и пятеро-шестеро ветеринаров и столько же кузнецов едва справлялись с работой.

– Особенно много их было по субботам, – поддержал друга Плиний. – Куда ни глянешь – мулы: одних выводили из загонов, запряженных в телеги, других вели подковывать. Бесконечное число мулов входило и выходило из ворот почти всех домов городка, начиная с полудня и до самого позднего вечера.

– А еще я им говорил, Мануэль, что раньше все было иным, даже городские звуки. Только десятка два-три жителей имели собственные машины, а по некоторым улицам в течение недели не проезжал ни один автомобиль. Тишина, с которой теперь покончено навсегда, нарушалась лишь тарахтеньем повозок по мощеным мостовым. В домах же, если, конечно, кто-нибудь не пел, стояло полное безмолвие. Только по субботам да по воскресеньям слышались топот и мычание мулов в стойлах. Люди настолько привыкли к тишине, что чириканье воробья казалось им концертом… Я говорил им также, что, если бы наши предки, привыкшие к тогдашней тишине, вдруг воскресли, они не выдержали бы современного шума. Зато в каждом доме имелся курятник, и день начинался с кукареканья петухов, едва брезжил рассвет.

– А потом принимались звонить церковные колокола, – добавил Плиний, смеясь, – по любому поводу и без всякого повода.

– Вот, вот… и к заутрене, и к обедне, и к торжественной мессе, и во славу всех святых.

– Мало того. Они трезвонили по каждому усопшему так, словно хотели вогнать нас всех в могилу. Нет, я нисколько не сожалею о прошлом.

– И я тоже. Если не считать, конечно, навсегда ушедшей молодости.

– Что касается вас, дон Лотарио, очень сомневаюсь. Раньше вы едва поспевали ставить скотине клейма и посещать загоны, а теперь вы видите животных только на картинках в своей лечебнице.

– Ты, наверное, хочешь сказать этим, Мануэль, что я тогда сколотил себе целое состояние.

– А когда же?

– В сравнении с тем, сколько мне приходилось трудиться тогда, я теперь зарабатываю денег гораздо больше.

За этим разговором и застал их инспектор Мансилья, входя в казино.

– Тайна проясняется, Мануэль!

– А я решил, что мы с вами не увидимся в наших благодатных краях до самого рождества Христова.

– Но, как видите, я здесь.

Мансилья незаметно дал понять Мануэлю, чтобы он подошел к нему.

– Прошу извинить, но я должен вас покинуть, – сказал Мануэль студентам и направился к инспектору.

– Уже есть результаты вскрытия.

– И что же?

– Ничего нового. То, что я и предполагал. Он умер в результате падения. Похороны состоятся около пяти, так что я пробуду тут до вечера. Хотите, пообедаем вместе?

– Пригласите дона Лотарио. К сожалению, мне придется отказаться. Меня ждет дома жена, она там совсем одна после свадьбы дочери.

– Понятно. В глубине души вы не только отличный отец, но и превосходный муж.

– Я самый обыкновенный человек.


В начале пятого оба блюстителя порядка и ветеринар отправились на кладбище в машине инспектора.

Весь медицинский персонал города, нотариус, приятели и множество пациентов дона Антонио ожидали начала погребения. В часовне, сидя возле закрытого гроба, с отрешенным видом молилась сестра доктора – сеньора наваррская.

Остальные обсуждали, каким образом дон Антонио мог провалиться в подвал, и высказывали самые невероятные предположения. Увидев Плиния, Мансилью и дона Лотарио, кое-кто из них приблизился к блюстителям порядка, желая узнать, каково их мнение на этот счет. Большинство склонялось к тому, что доктор разбился в результате падения, что это просто несчастный случай. Блюстители порядка отмалчивались и, воспользовавшись первым удобным моментом, отошли в сторону. Подъехал мотоцикл, на котором восседал мужчина во всем черном.

– Это священник? – поинтересовался Мансилья.

– Нет, у священника мотоцикл побольше, – ответил комиссар.

– Это похоронщик, – пояснил дои Лотарио, усмехнувшись.

– Вы хотите сказать – могильщик?

– Нет, именно похоронщик. У нас в городе есть специальный человек, который занимается всеми похоронами.

– В вашем городке, как я погляжу, есть все. А у нас в Алькасаре, насколько мне известно, такого похоронщика нет.

– У вас в Алькасаре много чего не хватает, хотя там и проходит железная дорога.

– Наверное, поезда все и увозят.


Когда священник отслужил молебен, несколько мужчин из числа приятелей доктора подняли гроб и понесли к первой галерее. За гробом шла сестра дона Антонио, пристально глядя себе под ноги, словно боялась что-то раздавить.

Когда участники похорон заполнили галерею, Плиний увидел Сару и ее мать, полускрытых за мраморным надгробием. Девушка, подавшись всем телом вперед, как одержимая сверлила глазами гроб, точно хотела пробуравить взглядом лакированное дерево. Мать наблюдала за ней с величайшим состраданием. Погребение тела происходило в полном молчании: без слез, без стенаний. Сначала все смотрели на гроб, а потом на могильщика, который орудовал кирпичами и известкой, словно не хотели видеть, как дона Антонпо окончательно замуруют в нише.

Когда люди стали расходиться, Плиний заметил Пабло Касаса, владельца винного заводика. Он стоял в стороне и разглядывал чье-то надгробие. Пропустив вперед часть людей, Пабло присоединился к блюстителям порядка и ветеринару.

– Многие уже умерли в моем доме, но чтобы в подвале завода… Жаль беднягу! – произнес он.

– Скажи-ка, Пабло, ты случайно не обратил внимания, с каких пор разбита лампочка фонаря перед твоим заводом?

– Я и не знал, что она разбита, Мануэль. Для меня это новость. Ведь я там вечерами не хожу.

У ворот кладбища похоронная процессия мгновенно распалась.

Перед машиной инспектора ехали сеньор священник, второй священник, его помощник, и похоронщик, каждый на своем мотоцикле.

– Можете лицезреть всех, без кого не обходится ни одна церковная служба по усопшему, – сказал Плиний, снова заметив похоронщика, – не хватает лишь Доминго Паскуаля.

– Чего это вдруг ты стал уделять столько внимания Доминго Паскуалю? Можно подумать, ты его раньше не знал.

– Конечно, знал, дон Лотарио, но за всю мою жизнь мне не приходилось разговаривать с ним так много, как за эту неделю. И никогда прежде я не замечал, чтобы он шаркал ногами.

– А разве Доминго Паскуаль не оказывал вам раньше своих услуг, когда вы занимались расследованиями? – удивился инспектор.

– Нет. С чего это вы взяли?

– Из ваших разговоров я понял, что он целыми днями слоняется по улицам от одного дома к другому и вынюхивает, что где происходит.

– Нет, это впервые. Верно, дон Лотарио?

– Стало быть, у него есть основания на сей раз проявлять такое любопытство и волнение.

– С чего бы это, дон Лотарио?

– Просто по-соседски. Он ведь живет в центре того самого квартала, где происходили все известные нам события.

– А я думал, что Доминго Паскуаль живет на улице Дульсинеа.

– Жил когда-то, но после смерти своих родителей переехал к овдовевшей сестре на улице Сервера.

– И конечно, по-прежнему не женат?

– Разумеется. Кто же выйдет замуж за такого урода и бездельника.

– Будьте добры, Мансилья, сверните к улице Сервера, я хочу еще разок взглянуть на нее.

– Тебя, Мануэль, так и тянет к месту происшествия.

– Правда, Мануэль, зачем вам это?

– Видите ли, Мансилья, когда я попадаю в район, связанный с делом, которое я расследую, у меня всегда возникают хорошие идеи.

За несколько минут короткого пути Мануэль успел подробно рассказать инспектору о своем последнем разговоре с Сарой.

– Теперь, Мансилья, сбавьте, пожалуйста, скорость.

– Вон, Мануэль, на углу улицы тот дом, в котором живет Доминго Паскуаль.

Они несколько раз объехали все перекрестки квартала, после чего Мануэль попросил остановить машину у винного заводика Пабло Касаса, чтобы выкурить по сигарете и показать им разбитую лампочку. Едва они успели сделать несколько затяжек, как дон Лотарио, взглянув в зеркало заднего обзора, воскликнул:

– Смотрите, смотрите, а вот и сам Доминго Паскуаль, собственной персоной. И, к нашему всеобщему удовольствию, снова шаркает ногами… За версту чует нас и теперь идет по следу.

Подойдя к машине, Доминго Паскуаль перестал шаркать ногами и заглянул внутрь автомобиля, хитро улыбаясь своим уродливым плосконосым лицом.

– Добрый день, сеньоры. Все ищете?

– Ищем. А у тебя есть какие-нибудь новости?

– Есть кое-что… Я знаю, к кому приходил в ту ночь с последним визитом дон Антонио.

– Знаешь?

– Да, знаю.

– Кто тебе об этом сообщил?

– Моя сестра. Бедняжка плохо спит по ночам, слоняется по дому, смотрит в окна… Они выходят как раз на улицу Клаудио Коэльо, к дому Гомеса Гарсии.

– Верно, доктор заходил к нему в четыре часа дня.

– Не знаю, был ли он у него днем, а вот после трех часов ночи был точно, начальник.

– Твоя сестра не могла ошибиться?

– Нет, она видела, как дон Антонио и Гомес Гарсиа шли вдвоем со стороны улицы Толедо.

– А в котором часу они возвращались назад?

– Этого она уже не видела. Доктор, пожалуй, пробыл там около часа, потому что она легла не сразу.

– Ты даже не представляешь, Доминго, как я тебе благодарен… вернее, как мы благодарны тебе за твое сообщение.

– Не за что. Я всегда к вашим услугам.

– Ступай с богом.

Доминго Паскуаль как-то неуверенно зашагал прочь, но ногами уже не шаркал.

– Этот тип попал прямо в цель… Странно только, что после всего этого «иберийского фарса»… – задумчиво проговорил Плиний, глядя в спину Доминго Паскуаля, который шел вниз по улице. – …Вам не трудно подождать меня здесь немного? Я хочу зайти к Гомесу Гарсии, послушаю, что скажет он… А вы, Мансилья, составите мне компанию?

– Нет, нет, лучше идите один.

Пока Мануэль шел до дома Гомеса Гарсии, он вспомнил, как тот появился у них в городе со знаменем «Испанской фаланги»,[16] которая вошла в Томельосо cpa.оy же по окончании войны. Вскоре он посватался к старшей дочери Ровиры. Вместе с «Испанской фалангой» Гомес Гарсиа покинул город, а спустя несколько месяцев снова вернулся, уже лиценциатом, и женился. В начале сороковых годов его часто можно было увидеть в официальных кругах, всегда в синей рубашке, очень воинственно настроенного. Когда же с этой эйфорией было покончено, Гомес Гарсиа всецело посвятил себя семейной жизни. И жил на небольшой капитал жены, которым, кстати сказать, распоряжался довольно умело.

Плиний дважды постучал в дверь колотушкой, имеющей форму железной руки с зажатым в кулак шаром, и ему пришлось подождать несколько минут, пока ему открыл – он хорошо это видел – человек, который прежде внимательно оглядел его из-за жалюзи окна.

Этим человеком оказался сам Гомес Гарсиа. Вид у него был хмурый, брови насуплены, а взгляд, как всегда, невыразительный.

Гомес Гарсиа не поздоровался с Плинием, не задал ни одного вопроса, а только молча смотрел на него. Казалось, всем своим огромным квадратным туловищем он стремился преградить ему путь в дом.

– Можно войти? – спросил комиссар, выдержав его пристальный взгляд.

Ничего не ответив, тот посторонился. Прежде чем заговорить, они снова обменялись хмурыми взглядами.

– Чем могу служить? – произнес наконец Гомес Гарсиа.

– Я должен задать вам несколько вопросов.

– Каких?

– Речь идет об исчезновении доктора дона Антонио.

– Что именно вас интересует?

– Он приходил к вам пятнадцатого октября?

– Вы пришли ко мне как друг или как начальник муниципальной гвардии? – спросил он, делая ударение на последних словах.

– Как начальник муниципальной гвардии Томельосо.

– В таком случае очень сожалею, но я не обязан вам отвечать.

– Почему?

– Потому что по закону вам не положено заниматься делами, которые не входят в функции муниципальной гвардии.

– Допустим. Но инспектор общего полицейского корпуса сеньор Мансилья, который в данный момент сидит здесь, в машине, счел необходимым послать меня от своего имени, чтобы не придавать важности этому чисто формальному допросу. Если хотите, я могу позвать его.

– Если у пего нет судебного предписания, он может себя не утруждать.

– Для дел такого рода в нашей стране не нужны судебные предписания. Но раз вы хотите соблюсти букву закона, я скажу, чтобы он пришел к вам сам.

– …Ну, хорошо, – согласился Гомес Гарсиа, уступая доводам комиссара. – Что вам угодно знать?

– Итак, вы согласны отвечать на мои вопросы, несмотря на то, что это не входит в мою компетенцию?

– Спрашивайте.

– Был у вас дон Антонио пятнадцатого октября?

– Был около четырех часов дня. Он приходил осмотреть мою дочь, которая хворает.

– А за что вы на него рассердились?

– Я? – переспросил он, не в силах скрыть своего удивления.

– Да.

– Я ни на кого не сердился.

– Не забывайте, речь идет о смерти человека.

– Ну и что же?

– Так… А когда он снова пришел к вам?

Гомес Гарсиа взглянул на Плиния, как бы раздумывая, стоит ли ему отвечать. Наконец он решился:

– В половине четвертого ночи.

– Больная почувствовала себя хуже?

– Да.

– Как вы уведомили его об этом?

– А зашел за ним, но его не оказалось дома, и мне пришлось подождать у подъезда.

– Вы пришли пешком?

– Нет, я привез его на своей машине.

– Сколько времени он пробыл у вас?

– Больше получаса.

– И вы отвезли его домой?

– Нет, он захотел пройтись.

– Где у вас обычно стоит машина?

– Во дворе. Туда ведет отдельный вход через ворота позади дома.

– Тогда почему вы подъехали со стороны улицы Толедо, где все перерыто из-за строительных работ?

Гомес откровенно удивился:

– Потому что я собирался отвезти доктора к нему домой, а там машина ближе всего стоит к нашему дому.

– А как, по-вашему, что с ним могло случиться?

– Не знаю.

– Кто-нибудь может подтвердить то, что вы говорили мне?

– Жена и дочь.

– Они дома?

– Да.

– Почему вы не пришли в аюнтамиенто сообщить нам, что дон Антонио был у вас до четырех ночи, ведь всем жителям города было объявлено об этом?

– Я ничего не знал ни об объявлении, ни об исчезновении доктора. На другой же день мы с дочерью уехали в Мадрид.

– А после возвращения?

– Я уже ответил на все ваши вопросы, – сказал Гомес Гарсиа, приоткрывая входную дверь и глядя на Мануэля все тем же хмурым взглядом. – И дураку ясно, что я не имею никакого отношения к смерти этого сеньора. Но, клянусь богом, как только все прояснится, я непременно доложу губернатору, что вы занимаетесь не своими делами.

– Это ваше право! А пока что, надо полагать, инспектор не замедлит явиться к вам со всеми надлежащими судебными предписаниями.

– Пусть приходит! – гаркнул Гомес Гарсиа, в бешенстве захлопнув дверь за спиной начальника муниципальной гвардии Томельосо.


Когда Плиний уже в машине рассказал не без горькой иронии о своей встрече с Гомесом Гарсией, инспектор возмутился:

– Сейчас я пойду к нему сам! Интересно, что он запоет!

– По-моему, вам не следует торопиться, посмотрим, как будут дальше разворачиваться события. Нам ведь совсем не трудно узнать, действительно ли он уезжал в Мадрид.

– Пожалуй… Теперь уже нет никаких сомнений в том, что именно Гомес Гарсиа заезжал в ту ночь за доном Антонио.

– Да… А весь сыр-бор загорелся из-за того, что дочь Гомеса беременна… или была беременна. Сара, учительница, как вам известно, говорила, что доктор без всяких обиняков заявил ему об этом… Помните, дон Лотарио, «иберийский фарс», о котором дон Антонио не успел рассказать нотариусу?

– Конечно, помню.

– Так вот, Антонио имел в виду ту сцену, которую устроил ему Гомес Гарсиа, когда доктор заявил, что его дочь в положении.

– Похоже на то.

– Как же ан осмелился в таком случае снова поехать за доктором ночью?

– Наверное, дочери стало хуже… а Гомесу не хотелось обращаться за помощью к другому.

– Почему?

– Тогда бы пришлось посвятить в свою тайну еще кого-то.

– А вам не пришло в голову, комиссар, что он просто хотел прикончить доктора и… концы в воду?

– Конечно, Гомес Гарсиа личность темная, и таких, как он, у нас в стране пруд пруди, но вряд ли он на это пошел бы. А вы как думаете, дон Лотарио?

– На мой взгляд, обе версии вполне приемлемы. Он мог заехать за доктором, потому что его дочери стало хуже и он решил не обращаться ни к кому другому, а мог и прикончить его. Хотя на поверку все выходит совсем иначе.

Мансилья засмеялся.

– Над чем вы смеетесь?

– Да вот над тем, что на поверку все выходит совсем иначе. Вообразите, например, что дочь Гомеса Гарсии после дневного посещения дона Антонио вдруг признается отцу, что беременна от доктора. Разве не может быть такого?

– Дружище, если мы начнем фантазировать… Интересно, что скажет вам Гомес Гарсиа на допросе?

Когда они вошли в здание аюнтамиенто, Мансилья внезапно изрек:

– Хорошо быть полицейским в провинциальных городах. Здесь не приходится гоняться за преступниками на машинах с оружием в руках. И тут, и в Алькасаре все дела сводятся к задержанию какого-нибудь забияки, разбушевавшегося в казино, в загородном питейном заведении или же во время уличной драки.

– Все эти погони за преступниками на автомобилях с револьверами в руках бывают только в детективных фильмах.

– Представляешь, Мануэль, мы с тобой гонимся за кем-нибудь в моем «Сеате-850»!

– Все зависит от того, дружище, на какой машине от пас будут удирать те, кого мы преследуем. Если на «Сеате-600» выпуска десятилетней давности…

– …Тогда начальник муниципальной гвардии Томельосо непременно ранил бы преступника из двуствольного ружья, даже если бы «Сеат-600» мчался на всей скорости.

– Пожалуй, – заметил дон Лотарио, – если такую погоню с беспрерывными выстрелами из ружья заснять замедленной съемкой, то фильм получится довольно увлекательный.

– Тем более что нет таких детективных фильмов, в которых преступление осталось бы нераскрытым, как это нередко случается в жизни.

– Но расследования уголовных дел, которые ведешь ты, действительно завершаются удачно.

– По правде говоря, здесь и не бывает по-настоящему серьезных дел. Так, одни пустяки.

– Ерунду говоришь, Мануэль, ты не провалил ни одного стоящего дела.

– Ну, что вы.

– Ладно, ладно, не хватает еще, чтобы вы переругались на старости лет.

– В этой жизни надо уметь одурачивать людей. Позволь им только сказать, что ты неудачник, и можешь поставить на себе крест. А если сумеешь внушить им, что ты человек незаурядный, то любой твой чих покажется им музыкой.

– Пусть будет по-твоему, Мануэль.


После ухода Мансильи и дона Лотарио Плиний обменялся несколькими словами с капралом Малесой, просмотрел провинциальную газету и отправился домой. У пего появилась потребность побыть одному, расслабиться, не думать ни о чем серьезном.

Он шел всегда одной и той же дорогой. И пока шел, развлекался тем, что воскрешал в памяти образы давно умерших соседей такими, какими он чаще всего их видел. Он вспоминал донью Росауру, которая так и умерла старой девой, хотя всю свою долгую жизнь занималась сводничеством, – полускрытую за жалюзи окна, наблюдающую за тем, что происходило на противоположной стороне улицы… Дона Района, который умер в день окончания войны, – стоящим на балконе, облокотись о перила; он всегда избегал здороваться с прохожими, проходившими по другой стороне улицы… Соседа, которого все называли «ротозеем», – прогуливающимся перед фасадом собственного дома, задрав голову вверх, словно боялся, что с минуты на минуту на нос ему сядет слепень… А на том вот углу – сбитого насмерть машиной сына Мелкиадаса в зеленоватом габардиновом пальто и вельветовых брюках… А за этими вот запертыми воротами – двухместную коляску седовласого доктора, которого посадили в тюрьму сразу же после войны…

Мануэлю вдруг взгрустнулось при мысли о том, что через несколько лет многие жители городка будут вспоминать о нем точно так же: «Вот за этим столом, – скажут они, – обычно сидел Мануэль, слегка расставив ноги, глядя в пол и покуривая сигарету».


У входа в дом сидела Грегория, сложив на животе руки и поджав ноги под стул. Редко его жена сидела перед домом, а тем более одна. Обыкновенно она проводила время с дочерью под навесом портика или под навесом во дворе. Наверное, ей стало невмоготу от одиночества, и потому она сидела здесь, в полумраке, совсем понурая.

– Знаешь, – сказала ему жена вместо приветствия, – звонила Альфонса из Севильи. Говорит, что очень довольна. Ей все там нравится, и она рада, что сможет столько повидать.

– Я тоже за нее рад.

– Есть будешь?

– Нет, спасибо. Пойду включу телевизор, взгляну, что там происходит с Франко.

– Что бы там ни говорили, а рано или поздно он умрет, как и все мы.

Проходя мимо комнаты дочери, он не смог удержаться от искушения заглянуть туда и приоткрыл дверь. В глубине виднелся опустевший платяной шкаф. С тумбочки и туалетного столика исчезли фотографии и баночки из-под кремов, а полочка для обуви была задвинута в самый дальний угол. Комната выглядела совсем заброшенной… Мануэль погасил свет и закрыл дверь.

Едва Мануэль включил телевизор, как в гостиную вошла Грегория.

– Что еще говорила Альфонса?

– Ничего. У нее был очень радостный голос.

– Почему?

– Как почему?… У нее ведь медовый месяц. По-твоему, этого мало?

В ту ночь Мануэль против своего обыкновения лег в постель раньше обычного.

– С тех пор, как ты стал тестем, ты всегда будешь ложиться в двенадцать часов?

– Я устал. И не сидеть же мне перед потухшим телевизором.

– Надо надеяться, когда Франко умрет, передачи по телевизору будут кончаться позже.

– Не думаю.

– Что станут кончаться позже?

– Нет, что Франко так скоро умрет. Он всегда отличался нерасторопностью.

Грегория легла в постель чуть позже Мануэля, предварительно погасив свет.

В половине первого, несмотря на усталость, Плиний все еще не спал. Он лежал неподвижно, боясь потревожить жену, но сна как не бывало. Жена по его дыханию догадалась, что он не спит.

– Ты не спишь?

– Нет.

– Наверное, все думаешь о дочери.

– Не делай из этого трагедии. Я не сплю, потому что привык ложиться гораздо позже.

– Почему ты решил, что я делаю трагедию?

– Потому что все вы, женщины, так устроены, – ответил Мануэль, беспокойно переворачиваясь е одного бока на другой.

– Пойди покури, может, успокоишься.

– Да, пожалуй, я действительно пойду к себе в комнату и выкурю сигаретку-другую.

Он проворно вскочил с постели, достал сигареты из кармана мундира, который набросил на себя прямо поверх пижамы, прошел к себе в кабинет и стал прохаживаться по нему, зажав сигарету в зубах и заложив руки за спину.

Мануэль нервничал из-за того, что дочери не было дома, и оттого, что вот уже битый час он не мог найти себе места. В него словно вселился бес. Хотя по природе своей он был человеком сдержанным, даже невозмутимым, его вдруг охватило неудержимое беспокойство, которого он никак не мог унять. Вот почему, проделав множество шагов по комнате и выкурив две сигареты, Мануэль наконец принял решение. Он надел поверх пижамы старый темно-коричневый вельветовый костюм, в котором год назад выезжал за город и который висел в шкафу коридора, и, водрузив на голову выцветший берет, сунул в карман пачку сигарет и взял из среднего ящика письменного стола автоматический пистолет, хранившийся там на всякий случай. Затем тихонько открыл парадную дверь, выглянул наружу и посмотрел по сторонам. Никого не было. Он бесшумно запер за собой дверь и зашагал по безлюдной улице, плотно прижимаясь к степе и посмеиваясь над своим бегством и одеянием.

Было уже около часа ночи. В небе ярко сверкали звезды. Откуда-то издалека временами доносился печальный лай собаки. Плиний не стал переходить площадь, а пересек улицу Меркадо, вышел к улице Кампо и направился в сторону улицы Клаудио Коэльо. Дойдя до улицы Сервера, он замедлил шаги, приблизился к винному заводику Пабло Касаса и остановился у того самого «люка», в который провалился дон Антонио. Ему хотелось проверить, как выглядит этот «люк» без электрического освещения. Даже если предположить, что в ту ночь луна светила еще ярче, чем теперь, надо было очень внимательно смотреть под ноги, чтобы увидеть, закрыт «люк» решеткой или нет. Если же доктор шел, занятый своими мыслями, то вполне мог провалиться в него. Плиний несколько раз прошелся по злополучному «люку». Потом попробовал приподнять решетку руками, и она легко поддалась. В отличие от всех остальных она не была закреплена цепью. Плиний опустил решетку на место, и она заняла почти весь тротуар в ширину… Не будь разбита лампочка, дон Антонио сразу заметил бы, что решетка открыта. Горевшая лампочка, пусть даже маленькая, но висевшая достаточно высоко, хорошо освещала все три «люка». Если учесть, что окна и балконы соседних домов находились далеко от завода, то в лампочку можно было швырять камнями безнаказанно, не опасаясь, что кто-нибудь заметит.

Не зная, что ему делать дальше и зачем он ушел из дома, Мануэль уселся на каменный бордюр тротуара и закурил, прикрывая ладонью огонек, вспыхивавший всякий раз, когда он затягивался сигаретой.

Докурив, он затоптал окурок и пошел вниз по улице к дому Сары, учительницы. На пустынной улице царила полная тишина, дома были наглухо закрыты. Только из-за ставней окна учительницы пробивалась узенькая полоска света. Вероятно, это была спальня девушки, которая либо читала, либо переживала свое горе, перебирая письма и предаваясь воспоминаниям. А может быть, разговаривала с кем-нибудь из родных. Мануэль приник ухом к окну. Никаких звуков… В шестидесяти метрах от дома Сары, на противоположной стороне улицы, находился дом Доминго Паскуаля. Сквозь щели балконной двери, закрытой ставнями, тоже сочился свет. Без сомнения, комната эта принадлежала его сестре, страдавшей бессонницей почти до самого утра. Мануэль свернул за угол на улицу Клаудио Коэльо и окинул взглядом дом Гомеса Гарсиа. Дом был наглухо закрыт и погружен в темноту.

Плиний вернулся к дому Сары. Полоска света по-прежнему виднелась в окне. Мануэль снова приник к окну и прислушался. Никаких звуков. Вновь перешел на другую сторону к дому Доминго Паскуаля. В комнате с балконом тоже горел свет. Мануэль хотел было выкурить еще одну сигарету и присел, как раньше, на каменный бордюр тротуара. Но ему вдруг нестерпимо захотелось спать. Он поднялся, собираясь уйти, и тут вдруг двери балкона открылись, появился Доминго Паскуаль и равнодушно оглядел обе стороны улицы. Плиний замер на месте. Доминго поежился, словно от холода, вернулся в комнату и закрыл за собой балконную дверь. Свет в комнате по-прежнему горел.

Одолеваемый сном Плиний тоже поежился от холода, засунул руки в карманы вельветовых брюк и отправился к себе домой.


На следующее утро они вместе с доном Лотарио по своему обыкновению позавтракали в кондитерской Росио. Мануэль ничего не стал рассказывать ветеринару о своих ночных похождениях: днем они утратили свою остроту. Друзья говорили о разных пустяках, но, когда, перед тем, как уходить, дон Лотарио вскользь коснулся смерти дона Антонио, Мануэль пробурчал нечто невразумительное.

Дон Лотарио отправился в ветеринарную лечебницу, а Мануэль – к себе в контору. Час спустя явился Мансилья и сообщил о своем намерении сегодня же утром вызвать на допрос Гомеса Гарсиа. Плиний одобрил его решение, но почему-то не разгуливал, как обычно, по кабинету, а стоял у окна, наблюдая из-за жалюзи за тем, что происходит на площади. Так он простоял до одиннадцати часов, пока не увидел Доминго Паскуаля, который шел в казино «Сан-Фернандо». Ничего не сказав Мансилье, занятому чтением старого номера газеты, Мануэль решительным шагом вышел из кабинета и направился на улицу Сервера. На сей раз он не остановился у разбитой лампочки и «люков» винного заводика и даже не взглянул в сторону дома учительницы. Он приблизился к дому Доминго Паскуаля и дважды сильно постучал в дверь, которую ему тут же открыла сестра Доминго – вдова.

– Добрый день!

– Добрый день, Мануэль.

– Я могу поговорить с тобой несколько минут?

– Со мной? Конечно. Заходите.

Тереса Паскуаль, хотя и была намного старше Доминго, но в свои шестьдесят лет отличалась отменным слухом и, казалось, слышала все даже тогда, когда к ней не обращались.

– Входите, входите.

Она предложила ему сесть на один из стульев в патио и, привычно насторожив уши, спросила:

– Так чем могу служить вам?

– Тереса, расскажи мне, пожалуйста, все, что ты видела в ту ночь, когда дон Антонио проходил здесь в последний раз.

– Я видела? Я ничего не видела, Мануэль. В одиннадцать часов я уже ложусь спать.

– А я так понял, что ты ложишься очень поздно, потому что долго не можешь уснуть.

– Не знаю, кто такое мог сказать вам. Я, слава богу, всю свою жизнь засыпаю как убитая, едва прикоснусь к подушке.

– Ты уверена, что в ту ночь уснула сразу?

– Конечно, уверена. Могу поклясться, если хотите.

Она замолчала, хотя по-прежнему слушала во все уши.

– И в ту ночь ты тоже легла в одиннадцать?

– Нет, в ту ночь я легла еще раньше. Ровно в десять я была в постели… А почему вы меня спрашиваете об этом?

– Я многих расспрашиваю тут, в вашем квартале. Вдруг мне что-нибудь удастся выяснить. Ты не знаешь, брат твой ничего такого не видел или не слышал?

– Он ничего мне не говорил, но я нисколько не удивлюсь, если видел и слышал. Он всегда ложится спать далеко за полночь.

– А потом, наверное, отсыпается во время сиесты.[17] Если, конечно, рано встает.

– Да, днем он спит почти до пяти, потому что в пять идет в погребок поесть кроликов.


В два часа дня в казино «Сан-Фернандо» инспектор Мансилья рассказывал дону Лотарио и Плинию о своей встрече с Гомесом Гарсией. Гомес повторил ему, но уже более миролюбиво то, что уже сказал Мануэлю. Что его дочери стало хуже и ему пришлось снова вызывать дона Антонио, который уже был у них накануне днем. Но осмотр ничего не дал, и на другой день он отвез дочь в Мадрид.

– Когда я, как и вы, поинтересовался, из-за чего возникла у него ссора с доном Антонио, он, глазом не моргнув, ответил, что никакой ссоры не было. В Мадриде он жил в гостинице «Модерно». Но окончательно Гомес выдал себя, когда я спросил его, почему он после возвращения из Мадрида не явился в полицию и не заявил о том, что дон Антонио был у него после четырех ночи. Сначала он замолчал, а потом сказал, что, когда вернулся из Мадрида, ничего не знал об этом.

– Мне он сказал то же самое.

– Может, так оно и было?

– А вы какого мнения, Мансилья?

– Я твердо убежден, что он возил дочку в Мадрид делать аборт.

– Вы так думаете?

– Вы сами в этом убедитесь спустя несколько месяцев.

– …Значит, вы считаете, Мансилья, что дона Антонио убил он?

– Нисколько этому не удивлюсь.

– Дон Лотарио, а вы что скажете? Вы ведь хорошо знали дона Антонио. Вряд ли он был настолько наивен, чтобы не понимать, какая ловушка ему уготована, если он пойдет к Гомесу Гарсии, с которым накануне поругался.

– Вы уж простите меня, Мансилья, но я вполне согласен с Мануэлем. Доктор все отлично понимал.

– Понимать-то понимал, а все же попался в ловушку.

Плиний и дон Лотарио задумчиво переглянулись.

– Таково мое скромное мнение… Если у вас есть более веские доводы, я готов их выслушать.

– Пожалуйста, не заводитесь, Мансилья. Мы ведь разговариваем как друзья.

– Разумеется. Но вот что примечательно: дон Антонио почему-то отказывается ехать домой на машине, хотя время уже позднее, и идет пешком.

– Как раз это меня меньше всего удивляет, Мансилья, – ответил ему дон Лотарио, – он не любил ни у кого одалживаться.


Без четверти пять Плиний, отговорившись тем, что его ждут служебные дела, оставил Мансилыо и дона Лотарио в том же самом казино, куда они вновь пришли выпить по чашечке кофе, и отправился в самый конец улицы Майор, где, насколько ему было известно, находился погребок, в котором лакомился кроликами Доминго Паскуаль.

Прохожих в этот час было мало, и Мануэль стал прогуливаться на перекрестке, который по его расчетам должен был миновать Доминго Паскуаль.

Осень уже вступила в свои права, и Плиний почувствовал, как его пробирает дрожь. Солнце хоть и было ярким, но совсем не грело.

Разгуливая взад-вперед, Плиний все время думал о том, что привело его сюда: «Без сомнения, Доминго Паскуаль знает гораздо больше того, что говорит».

Ровно в пять часов Доминго Паскуаль появился на противоположной стороне улицы. Он шел, глядя себе под ноги, низко надвинув на лоб берет, и не шаркал ногами. Со стороны можно было подумать, что идет слишком грузный пожилой человек. Все в нем было неестественно. Плинию всегда казалось, что он похож на ненормального, которого выпустили ненадолго из больницы прогуляться по городу.

Погруженный в свои мысли, Доминго Паскуаль не заметил Плиния. Минуту поколебавшись, Мануэль решил незаметно следовать за ним до погребка и поговорить там. Но, не дойдя метров шестидесяти до улицы Медиодиа-, где находился погребок, Доминго Паскуаль присоединился к небольшой компании, стоявшей у двери жилого дома.

Тогда Плиний уже без всяких колебаний пересек улицу и тоже присоединился к этой компании.

– Как дела, Доминго? – дружелюбно спросил он.

– Идут помаленьку.

– А я все жду, когда ты мне еще что-нибудь расскажешь.

Доминго слегка пожал плечами, словно не знал, что ему ответить.

– Послушай, – вдруг сурово произнес Мануэль, – я вспомнил, что мне надо кое о чем тебя расспросить.

– Меня?

– Да.

– Когда?

– Сегодня же.

– Где?

– Где хочешь… Если не возражаешь, мы могли бы немного прогуляться вдвоем, – предложил ему Плиний, смягчая суровое выражение своего лица.

– Хорошо…

– Мне помнится, ты иногда гуляешь по Пасео де ла Эстаспон.

– Да…

– Давай встретимся там ровно в семь возле богадельни для престарелых. Договорились?

– Да.

– Не забудешь?

– Нет.

И Мануэль устремился вниз по улице Майор, заложив руки за спину.

Он вернулся в аюнтамиенто, а ровно в семь был уже на улице Пасео де ла Эстасион возле богадельни. В ожидании Доминго он закурил очередную сигарету, но в этот момент с улицы Конкордиа выехала машина, кто-то посигналил ему и, резко притормозив, остановил машину перед комиссаром.

Это была Сара, учительница, которая, вероятно, возвращалась из школы. Не успел Плиний сделать и шага к ней навстречу, как она, оставив мотор включенным, быстро выскочила из машины.

– Есть какие-нибудь новости, Мануэль? – спросила она, печально улыбаясь ему.

– Нет.

– День ото дня мне становится все тяжелее. Никак не могу смириться с мыслью, что Антонио нет в живых.

– Я очень хорошо понимаю вас.

– Вам удалось что-нибудь выяснить у Гомеса Гарсии, к которому в тот день приходил Антонио?

– Выясняем.

– Вы не знаете, сестра Антонио уехала?

– Не думаю. Вы с ней виделись?

– Нет… Она и не подозревает о моем существовании.

В эту минуту на улице Пасео дель Оспиталь, напротив площади Торос, появился Доминго Паскуаль. Он шел торопливо, но, увидев Плиния и Сару, замедлил шаги. Плиний смотрел на него, приветливо улыбаясь, а Доминго вдруг нахмурился и остановился на довольно значительном расстоянии от богадельни. Мануэль, продолжая разговаривать с девушкой, с удивлением наблюдал за поведением. Доминго Паскуаля. Внезапно он прервал разговор вопросом:

– Сара, вам знаком вон тот толстяк, что стоит на улице Пасео дель Оспиталь, чуть ближе к нам от площади Торос?

Сара вскинула голову и мило улыбнулась.

– Еще бы мне его не знать, Мануэль.

Доминго Паскуаль, заметив, что девушка смотрит на него, стремительно повернулся и быстро зашагал к улице Доктора Кахаля.

– Доминго! – окликнул его Плиний.

Но Доминго даже не оглянулся, а побежал во всю прыть, насколько позволяли его толстые, короткие ноги.

– Пойдемте со мной, Сара, поговорим по дороге. Я не хочу терять его из виду.

– Что случилось?

– Идемте, говорю вам.

– У меня в машине не выключен мотор.

– Тогда поехали за ним на машине.

– Воля ваша.

Мануэль быстро зашагал вслед за Доминго Паскуалем, а Сара, сев в машину, сделала разворот перед зданием богадельни.

Доминго Паскуаль бежал, время от времени оборачиваясь… Плинию не составило бы никакого труда догнать его, но он почему-то решил следовать за ним на некотором расстоянии.

Вскоре машина Сары поравнялась с Плинием.

– Садитесь, Мануэль.

– Спасибо.

Сара на мгновенье притормозила, и Мануэль уселся рядом с ней.

Добежав до угла улицы Санта Каталина, Доминго Паскуаль еще раз оглянулся и, не увидев позади себя Плиния, остановился в недоумении, озираясь по сторонам. Доминго заметил их в машине только тогда, когда они почти поравнялись с ним. Взбрыкнув, словно конь, он снова пустился наутек.

– Что теперь, Мануэль?

– Дайте ему нас обогнать.

– Прошу прощения, Мануэль, но я не очень хорошо понимаю, зачем мы едем за ним.

– …Честно говоря, я сам пока что этого не понимаю, сеньорита учительница.

– И до каких пор мы будем его преследовать?

– Не знаю.

Сара непонимающе пожала плечами и рассмеялась.

Достигнув улицы Пасео де Сиркуласион, Паскуаль сделал обманный маневр: он перешел на левую сторону улицы, чтобы, таким образом, ускользнуть от машины, которая должна была ехать по правой стороне.

– Над чем вы смеетесь, сеньорита Сара?

– Мы играем с ним в кошки-мышки. Он убегает от нас, а мы его догоняем.

– Отлично сказано… Так вы его хорошо знаете?

– Превосходно.

– Ах да, вы ведь соседи.

– Не только соседи.

– Что же еще?

– Мне смешно говорить об этом.

– А вы смейтесь и говорите.

– Он влюблен в меня. Такого постоянного поклонника, как он, у меня не было никогда в жизни.

– Ах, вот оно что?… Никогда не подумал бы.

– С тех пор как я поселилась на улице Сервера, он глаз с меня не сводит.

– И сватался к вам?

– Ну, что вы! Он даже ни разу не заговорил со мной. Только смотрит на меня из окна и с балкона, когда я выхожу на улицу или возвращаюсь домой. Особенно из окна. Бедный Антонио называл его «оконным поклонником номер два».

– Куда же он девался?

– Не беспокойтесь, Мануэль, оп только что свернул на улицу Санта Мария.

И тут же они увидели его. Доминго Паскуаль бежал, прижимаясь к стенам домов, но силы уже покидали его.

– Вон он. Опять на левой стороне улицы, чтобы мы не могли к нему близко подъехать.

– По-моему, Мануэль, вас нисколько не удивило мое признание в том, что Доминго Паскуаль мой поклонник.

– Напрасно вы так думаете. Я удивлен и даже очень.

Доминго Паскуаль обернулся и посмотрел на них печальными глазами.

– Почему?

– Вам никогда не приходило в голову, что этот ваш «оконный поклонник номер два» может иметь какое-то отношение к смерти дона Антонио?

Сара, не останавливая машины, повернула к Плинию удивленное лицо.

– Пожалуйста, смотрите вперед и притормозите на минутку.

– А вам это приходило в голову, Мануэль? – спросила она, слегка притормозив.

– Вот об этом-то я и спрашиваю вас и себя… У меня есть только подозрение и никаких доказательств.

– Из ревности? Но ведь этот человек не вполне нормальный.

– Именно поэтому… Поехали дальше, а то мы выпустим его из виду.

В течение почти получаса продолжали они преследовать Доминго Паскуаля, маневрируя на самой малой скорости, иногда двигаясь наравне с ним, и за все это время не проронили пи слова. Сара, крепко вцепившись в руль, сжав губы, не спускала глаз с Доминго Паскуаля, который с каждой минутой все больше терял самообладание и задыхался. То и дело он оборачивался назад и устремлял на нее свой печальный взгляд.

На какой-то миг Плинию показалось, что выражение ее лица смягчилось и она смотрит на Доминго с некоторым состраданием.

Когда они въехали на площадь, уже был вечер. И пока Сара на самой малой скорости разворачивалась, Доминго Паскуаль, уже окончательно поверженный, направился к дверям аюнтамиенто. Поднимаясь на тротуар, он споткнулся о его край и упал па бок, прикрыв голову руками.

Плиний быстро выскочил из машины и схватил его.

Доминго вспотел и задыхался. Двое караульных, которые стояли в дверях аюнтамиенто, и Плиний подняли его на ноги и буквально поволокли в здание на глазах многочисленных зевак, находившихся на площади.

Сара осталась у машины в ожидании Мануэля.


Несмотря на праздничный день, Мансилье пришлось приехать в то утро в Томельосо, чтобы, как он любил выражаться с присущей ему грубоватой манерой деревенского простака, «прикончить дело».

Инспектор, дон Лотарио и Плиний пили кофе, который принесли из бара «Лови» в кабинет начальника муниципальной гвардии Томельосо.

– Хотелось бы знать, Мануэль, – сказал Мансилья, прикрыв глаза, – как вы догадались, что убийство совершил этот олух Доминго Паскуаль?

– К этому выводу я пришел постепенно, Мансилья.

– Но как?

Дон Лотарио посмотрел на своего друга с нежной восторженностью.

– Меня насторожил тот интерес, который Доминго Паскуаль начал проявлять к этому делу. Зачем-то стал рассказывать нам го одно, то другое, и никогда раньше он не шаркал ногами. Как, впрочем, никогда не вмешивался в дела, которые мы расследовали у нас в городе.

– Прошу прощения, Мануэль, но что странного углядели вы в том, что он шаркает ногами?

– Мне почему-то показалось, что он начинал шаркать ногами, когда нервничал.

– Если я расскажу в Управлении безопасности в Алькасаре, что Плиний заподозрил Доминго Паскуаля в убийстве потому, что тот шаркал ногами, они все рты разинут от изумления и потребуют у начальства дать Мануэлю еще одну медаль за полицейские заслуги.

– Не надо преувеличивать моих заслуг, Мансилья… Я действительно заподозрил Доминго, по не в убийстве, а в том, что оп знает гораздо больше, чем говорит. Особенно когда его сестра сказала мне, что не видела в ту ночь дона Антонио и Гомеса Гарсию. А когда она добавила, что, наверное, он сам их видел, так как поздно ложится спать и шпионит за всеми из окон своего дома и с балкона… я понял, что он врет, и решил серьезно поговорить с ним. Ну а после того, как Доминго пустился наутек, увидев меня с учительницей, а та рассказала, что он влюблен в нее, тут уж все стало ясно.

– От кого же он бежал, если в конце концов сам сдался?

– Не знаю. Возможно, его мучила совесть, и он боялся встречи с Сарой.

– Он сразу вам во всем признался?

– Да, как только уселся на тот самый стул, на котором сидите вы, Мансилья, и немного отдышался… Он сказал, что открыл решетку «люка», но доктора в подвал не толкал. Просто заранее разбил лампочку на фонаре перед винным заводом и, зная, что доктор возвращается от Сары всегда одной и той же дорогой, две последние ночи, когда тот приходил к ней, открывал «люк», а потом бегал смотреть, провалился в него доктор или нет. Но каждый раз терпел неудачу. Вероятно, Антонио шел по краю тротуара или по другой стороне улицы. И только на третий раз, ночью, в среду, пятнадцатого октября, добился своего.

– Но ведь Антонио в ту ночь тоже ушел от Сары пешком.

– Да, конечно. Но в ту ночь, судя по его словам, он не стал открывать «люк», когда доктор уходил от Сары, а открыл его, когда увидел, как тот приехал вместе с Гомесом Гарсией… Потом Доминго, как всегда, пошел посмотреть, свалился ли доктор в подвал, и, обнаружив, что свалился, закрыл «люк» решеткой.

– А как он объясняет, за что убил: дона Антонио?

– Об этом он ничего не говорит. Когда я спросил, правда ли, что он влюблен в Сару, он словно в рот воды набрал. И как я ни старался, не смог выудить у него ни слова… Он преспокойненько рассказывал о том, как три ночи открывал «люк», а об этом – молчок.

– Ну и ну! А я был убежден, что доктора убил Гомес Гарсиа.

– Гомес Гарсиа был только косвенным виновником… Вот так-то. Теперь, как только судья отдаст распоряжение, можете увозить Доминго Паскуаля в Алькасар… Мне искренне жаль, Мансилья, что именно я, на которого наложена санкция, раскрыл это преступление.

– Иначе и быть не могло! – вырвалось у дона Лотарио.

– Зря вы так говорите, дон Лотарио.

– Ничего не зря, Мануэль. Дон Лотарио совершенно прав, иначе и быть не могло. Вы – лучший детектив Испании, настоящий мастер своего дела. И для меня большая честь работать вместе с вами.


Доминго Паскуаля усадили в полицейскую машину, и Мансилья повез его в Алькасар, а дон Лотарио и Мануэль остались стоять у дверей аюнтамиенто в слабых лучах ноябрьского солнца.

– Сегодня опять воскресенье, дон Лотарио.

– Теперь все дни до следующего происшествия будут для нас воскресными. Мы будем неторопливо прогуливаться со скучающими, глупыми лицами, видеть и слышать то, что видим и слышим изо дня в день всю свою жизнь. И даже умные речи губернатора нисколько нас не развлекут.

– Будем надеяться, что Франко скоро умрет и тогда оживет жизнь в нашей стране.

– Возможно, в Мадриде и в других крупных городах она и оживет, но здесь, у нас, ничто не изменится, вот увидите.

– Ладно, Мануэль, сегодня по случаю твоего успеха я плачу за пиво, холодные закуски, жареные кальмары и анчоусы в уксусе.

– Что ж, идет!

– Бедный Мансилья, ты его здорово огорошил такой неожиданной развязкой… да, признаться, и меня тоже. Интуиция тебя не подвела.

– Интуиция тут ни при чем, дон Лотарио. Просто совпадение случайностей.

– Ты же сам говорил, что случайности надо искать.

– Другого выхода нет, дон Лотарио.