"Родимый край" - читать интересную книгу автора (Бабаевский Семен Петрович)

Глава 1

История казачьего рода Голубковых уходит в глубину прошлого века. Станица Трактовая в то время именовалась крепостью. По всей линии казачьих укреплений, как предвестницы теперешних телевизионных мачт, от холма к холму убегали сигнальные вышки, сорочьими гнездами маячили на них пропитанные дегтем жгуты. Тогда-то в Трактовую и прибыла на бричках с семьями и небогатым домашним скарбом рота суворовских солдат. Предписание на имя атамана Трактовой есаула Чепцова Ани-сима гласило, что за особые заслуги перед царем и Отечеством рота приписана к Кубанскому Казачьему Войску и направлена в крепость Трактовую на поселение.

Подслеповатый, узколобый писарь Осип. Мартыненков стоял перед атаманом и, развернув толстую, прошитую и просургученную книгу, нараспев читал:

— Корнейцов Петр, сапожник. Кондратов Иван, шорник. Слесаренков Кузьма, колесник. Горбаченков Антон, охотник-зверолов.

Атаман Чепцов, в белой парадной черкеске, туго затянутой пояском с густым набором черненого серебра, утвердительно кивал, щурился и покусывал тонкий ус. Остановил писаря и сказал:

— А что? Молодцы ребята! И живое дело имеют в руках, и воины храбрые, и прозвища носят настоящие, как у казаков.

Следует заметить: есаул Чепцов был убежден, что только те фамилии нужно считать, как он говорил, «беспрекословно казачьими», которые оканчивались на «ов». Поэтому, когда писарь, шмыгнув простуженным носом, пропел: «Следующий по реестру Голуб Аверьян, Коваль…», атаман усмехнулся, перестал щуриться и покусывать ус.

— Это что еще за птица — Голуб? — спросил он строго. — Мартыненков Осип, ты правильно прочитал?

— В точности по написанному, Анисим Лукич, — ответил писарь, вытягиваясь. — Как есть в книге, буква в букву…

— Тогда поясни мне, Мартыненков Осип, почему у того коваля такое обрубленное про-

звище?

— Не могу знать, Анисим Лукич! Таким куцеватым оно означено в реестре…

— Кликнуть сюда коваля!

Приказ был тотчас исполнен. Новоявленный казак Аверьян Голуб, немолодой, статный, улыбчивый, как девушка, молодцом вытянулся перед атаманом. На нем была старенькая, с чужого плеча черкеска. Белесый чуб веселым петухом торчал из-под кубанки. В его глазах, синих, как небо, и на обветренных губах порхала улыбка, и удержать ее и не рассмеяться у Аверьяна не было сил.

— Что так весел, казак? — спросил атаман, меряя взглядом Аверьяна.

— Местность здешняя радует, вашблгррр! — четко ответил Аверьян. — Куда ни кинь взор, повсюду благодать-то какая!.. И вода шумит, беснуется, и снеговые горы завсегда перед очами… Так что сильно радуюсь…

— Хорошо, хорошо, что радуешься, — перебил атаман. — Местность наша, верно, и для души и для тлаза… Откуда родом?

— Из-под Изюма! Сын Спиридона Голуба…

— Хохол?

— Никак нет, русский!

— Женат?

— Не успел… Служба…

— Женим! — пообещал атаман, щурясь и покусывая ус. — Подберем кубанскую красавицу, а к твоему куцему прозвищу присовокупим недостающие буквы. Грамотный, читатьумеешь?

— Никак нет!

— Мартыненков Осип! Присовокупи казаку недостающие буквы и в наглядности, на бумаге покажи, каковы они собой и как их следует выговаривать. — И к Аверьяну: — Отныне и во веки веков ты есть казак Голубков! Понятно?

— Так точно, понятно!

Отсюда и повелись в верховьях Кубани свет-лочубые, развеселого нрава казаки Голубковы. Пожалуй, и в наши дни не найти станицу или хутор — от Беломечетинской до Сторожевой и Преградной, — где не жил. бы дальний отпрыск Аверьяна. В разросшемся родословном древе Голубковых больше всего было воинов и хлебопашцев, скотоводов и кузнецов. Только один Голубков, Иван Кузьмич, не был ни воином, ни кузнецом, ни хлебопашцем. Еще в годы коллективизации, как говорили в Трактовой, «Иван быстро, быстро пробрался в начальники» и с той поры до старости так и оставался на руководящих постах.

Лучшим же кузнецом в роду Голубковых считался правнук Аверьяна — Кузьма, отец Ивана. В гражданскую войну Кузьма Голубков служил в отряде Ивана Кочубея, возил на тачанке походную наковальню, походный кузнечный мех, и лучше Кузьмы никто не умел подковать боевого коня. В Трактовую служивый вернулся осенью 1920 года, израненный, больной. Ни подворья, ни хаты — все спалили белые. Шена Фекла с сынишкой ютилась у соседки. Постоял Кузьма, держа на поводу оседланного заморенного коня, посмотрел на пепелище, не зная, что ему делать и как жить. У соседа попросил бричку, снял седло с верхового коня и надел на него хомут. Сложил небогатые пожитки, привезенный с войны кузнечный инструмент, посадил на бричку жену, сына Ивана и поехал по берегу Кубани — верст за десять от Трактовой.

Так на невысоком берегу появился нынешний хутор Прискорбный. Из самана Кузьма сложил хатенку, рядом прилепил пристройку для кузни. Возле порога посадил вербу — на счастье единственному сыну. Шли годы, торопились, и хутор рос, молодел. Потянулись сюда молодые семьи, как птицы на гнездовье, и наковальня во дворе Голубковых звенела и звенела, не умолкая от зари и до зари. Жили новоселы бедно. Из станицы приходили родственники, знакомые. На всем хуторе лежала печать необжитости, неустроенности. Какой-то острослов сказал: «Как же тут люди бедно да прискорбно живут…» И имя Прискорбный прилипло к хутору.

Раны, полученные в боях, зажили, зарубцевались, а здоровье к Кузьме Голубкову так и не вернулось. Он часто хворал, жаловался на боль в груди и в пояснице, страдал одышкой. Знал, что жить ему осталось мало, и старался обучить подросшего Ивана нехитрому кузнечному ремеслу, чтобы звенел наковальней еще один Голубков. Но не обучил. Не мила Ивану была работа кузнеца. И запах кузнечного дыма был ему противен, и к горну он подходил нехотя, и стучал молотком по наковальне без всякого желания; тянуло парня в Трактовую. Там и клуб, и изба-читальня, и собрания молодежи, и гулянки до утра. Как-то Иван вернулся из станицы поздно ночью. Присел возле больного отца и сказал:

— Батя, а я уже комсомолец…

— Достиг?

— А что? Разве плохо?

— Не плохо, но теперь и совсем кузню бросишь?

— Брошу, батя, — чистосердечно сознался Иван. — Да и на что она мне, ваша кузня? Проживу и без молотка.».

— Эх, Иван, Иван, горе мне с тобой! Не так, как хотелось бы, жизнь начинаешь. — Кузьма помолчал, глядя в потолок, и крупные слезы побежали по морщинам. — Может, и проживешь без кузни, а только обидно, сыну. Переведутся в нашем роду ковали..

— О чем печаль! Меня на курсы пошлют.

— Какие такие курсы для тебя подготовили? — поинтересовался отец. — Может, те, где ораторов обучают?

— Вы, батя, все одно не поймете… Культурно-просветительные, вот какие курсы…

— Ой, сыночек, и на что тебе те курсы?! — плача, говорила мать. — Жениться тебе, Ваня, нужно. Батько хворый, да и у меня какое здоровье. Не дай господь, случится что, на кого хозяйство останется?

У Ивана была на примете девушка, Дуся Шаповалова, и родители без особого труда уговорили сына жениться. Сватов послали к богатому трактовскому казаку Шаповалову. Кузьма Голубков в душе опасался: думал, откажет Илья Фомич, не пожелает породниться с кочу-беевцем из хутора Прискорбного, Нет, ничего, породнился и свадьбу закатил шумную, крикливую, по всем казачьим правилам — гульбище в станице и на хуторе растянулось на две недели. Вез слов согласился, чтобы молодые в церкви не венчались. «Я понимаю, Ваня — комсомо-лист, пусть и моя Дуня приобщается к его вере… А как же?»

После свадьбы, когда в доме Голубковых появилась чернявая, проворная в работе невестка, Кузьма слег и уже не поднялся. Его похоронили зимой, близ хутора. На завьюженном пригорке вырос первый крест, как когда-то на берегу выросла первая хата- Через год врос в землю и второй крест: от болезни или тоски по мужу умерла Фекла. Без отца Иван ни разу не навестил кузню. Остыло горно, выветрился запах дыма, навсегда смолкла наковальня, а со временем и пристройка развалилась. Не было такого дня, чтобы Иван не уходил в станицу. Какие у него там были дела и заботы, Дуся не знала. После того как родился первенец Антон, Ивана Голубкова послали на курсы в Армавир. Вернулся через шесть месяцев, веселый, помолодевший, похожий на городского парня. Заведовал в Трактовой избой-читальней и домой приходил лишь ночевать. Как-то Дуся пожаловалась, что одной ей трудно управляться и в поле и дома. Иван улыбнулся и сказал;

— Ничего, Дуняша, потерпи малость. Скоро наша жизнь изменится…

В ту весну началась коллективизация, и не Дусина жизнь, а жизнь Ивана, верно, сильно изменилась: она напоминала лодчонку, брошенную в Кубань во время — половодья: плыла и плыла лодчонка по быстрине и к прискорбнен-ским берегам так и не причаливала.