"Нет худа без добра" - читать интересную книгу автора (Гудж Элейн)

4

Нола разглядывала лист кальки, приколотый к чертежной доске. Вот уже много недель подряд она корпела над этим фасадом, а он по-прежнему не получался так, как следовало бы. Колонны кажутся слишком тонкими и слишком маленькими по сравнению с массивным фронтоном над ними, окно кажется непропорциональным, навес над мансардным окном мешает взгляду свободно скользить по мягким линиям крыши…

Она потерла виски костяшками пальцев. Уже поздно, все сотрудники давным-давно разошлись. Она устала, смертельно устала.

Ее мысли вернулись к телефонному разговору вчера вечером, когда позвонил какой-то адвокат, – наверняка из американской аристократии, судя по тому, что его зовут как-то вроде Уинстон Бишоп, очевидно, с римской цифрой, Уинстон Бишоп-II или «младший». Милый и дружелюбный, ничего общего с этим судейским дерьмом, он пригласил ее на ленч или, если она не располагает достаточным временем, предложил просто зайти на рюмочку в кафе "Юнион Сквер", которое, как ему известно, находится рядом с ее офисом. (Откуда, черт возьми, он узнал, где я работаю?) При этом он сказал, что хочет задать ей несколько вопросов, касающихся обстоятельств смерти ее отца.

Черт бы побрал и тебя, и Тома, и Дика, и Гарри, – любого из тех, кто читает газеты! – едва не вырвалось у нее. Он сказал ей, что его клиент – миссис Корделия Траскотт. О, Господи, мало ей бесконечных звонков от Грейс Траскотт, а теперь еще эта вдова будет тащить ее на свою сторону и при этом умолять держать язык за зубами!

Впрочем, старая леди может не беспокоиться. Она сказала этому бойкому адвокату, что не стоит тратить деньги на угощение или выпивку – ей нечего добавить к тому, о чем сообщалось в свое время. Она уловила нотку облегчения, прозвучавшую в голосе Уинстона Бишопа перед тем, как он повесил трубку.

А теперь она засомневалась в том, правильно ли поступила. Должна ли она, в конце концов, встретиться с Грейс Траскотт и узнать, что та помнит или знает…

Нола закрыла глаза, слегка потирая большими пальцами опухшие от работы веки.

– Ни черта хорошего не выйдет, если всякие будут торчать тут до ночи…

Нола вздрогнула. За дверью кабинета, в котором днем, кроме нее, над другими проектами фирмы работало еще восемь архитекторов, раздавалось бормотание сторожа, старого Лероя.

Надо идти домой, к девочкам. И лечь спать… Необходимо поспать, иначе завтра ее и домкратом не поднимешь с кровати, и не удастся разомкнуть веки, словно накрепко заклеенные липкой лентой. Бог, по-видимому, простит ее за очередное сумасшедшее утро с вывернутыми наизнанку майками с короткими рукавами и хлопьями воздушной кукурузы, наспех залитой молоком, подумала она, но простят ли ее Таша и Дэни?

Черт! Она даже не позвонила домой, чтобы узнать, как прошел экзамен по математике у Таши, из-за которого та переживала всю неделю. И Дэни, хныкающая из-за своего больного горла, вконец измотала Флорин. Сколько раз можно принуждать приходящую няню читать "Зеленые яйца и ветчина" вслух, пока она не сойдет с ума… или, что еще хуже, больше не придет?

Но как раз в тот момент, когда Нола снимала лист кальки, чтобы оценить свой набросок, она вдруг увидела его как будто впервые, увидела таким, каким он должен быть. Будто она долго пыталась снять слишком плотно пригнанную крышку с банки, а сейчас та вдруг поддалась. Через несколько минут неистовой работы – пять минут, двадцать минут, – она не поняла, сколько прошло времени, – был закончен эскиз совершенно нового главного фасада.

Она откинулась назад и взглянула на него. Теперь она видела его так ясно, словно его поместили в раму и ярко подсветили прожектором, подобно римскому интерьеру кисти Жака-Луи Давида,[12] выставленного в музее. Ничего общего с более поздними рассудочными, филигранными проектами, за которые она получила премию Карнеги[13] в Купер Юнион. Характерные черты неоклассицизма этого проекта противоречили всему, чем ее учили восхищаться. Но именно это и делало его таким совершенным…

Это никогда не будет построено, цинично предупредил ее внутренний голос. Шесть фирм соперничают между собой из-за этого заказа, и наверняка выберут другой проект. Даже здесь, у Мэгуайра на фирме "Ченг энд Фостер" ей приходится выдерживать жесточайшую конкуренцию. Она вспомнила о Рэнде Крэйге, стол которого стоял в соседней ячейке за перегородкой. Она вспомнила, какое впечатление произвел на нее однажды выполненный им проект реконструкции городской квартиры. Был объявлен конкурс на лучший проект, и она заметила жадное выражение на его лице, когда Мэгуайр, настолько заваленный уже оплаченными заказами, что не в состоянии был предоставить им немного больше времени, протянул каждому из них по черновому наброску с двумя разными подходами, которые ему хотелось бы, чтобы они развили. Рэнди попытался изобразить гримасу невозмутимости: подумаешь, еще одна головная боль!

Заглянув на следующий день через плечо Рэнди и увидев проект, над которым он корпел – модернизированную копию знаменитой стокгольмской библиотеки имени Эрика Гуннара Аспланда, – ей захотелось закричать прямо ему в ухо: "Нет и нет! Ты не понимаешь! Это должно выглядеть совсем не так!"

Но он в ответ бы только поинтересовался, что дает ей право считать себя большим знатоком.

Мемориальная библиотека Юджина Траскотта.

Она представила себе интерьер как единое целое со всем зданием – просторный вестибюль ведет в небольшой коридор, из которого несколько ступенек сбегают вниз, в зал следующей прихожей, на пол-уровня ниже предыдущей, со стеклянными стенами на все стороны, через которые неудержимым потоком изливается водопад света. В главном читальном зале вдоль потолка, – который грациозно изогнулся, однако не устремился ввысь, – три громадных фонаря из матового стекла пропускают мягкий дневной свет, а книжные полки расставлены созвучно рисунку помещенных в ниши стен металлических опор.

Это здание должно стать приятным для взгляда, грубым на ощупь, но не статичным.

Не безжизненным монументом прославленному покойнику – как мемориал Линкольна или библиотека Виденера, – а местом, которое станет привлекать к себе людей.

Отцу бы это понравилось, подумала она.

Она почувствовала, как у нее перехватило горло. Придется ли ей когда-нибудь увидеть мемориал, стоять под его сенью или проходить сквозь его двери? Или все это останется еще одним «интересным» упражнением, подобно просмотру эскизов в Купер Юнион, когда ее профессоры, по установившейся традиции, рвали на части ее проекты?

Но даже если ей и удастся убедить начальство, то окончательное решение все равно вынесет мемориальный комитет Юджина Траскотта.

"А что, если они выберут твой проект?"

От страха и нетерпения у нее под ложечкой что-то негромко, но угрожающе загудело, словно осиное гнездо под карнизом.

Эй, одернула себя Нола, не торопись! Сначала Мэгуайр. Пусть сначала он одобрит проект. А если ему понравится… Черт возьми, должна же она хоть раз в жизни воспользоваться этим!

В конце концов это она, а не Рэнди Крэйг, обеспечила им заказ Петросяна, когда Мэгуайр едва не упустил его, представив свой перегруженный деталями проект дома. Петросян – Андерс Петросян, билеты на концерт которого в Карнеги-холл распродаются за много месяцев вперед, намеревался уйти, если бы она не ринулась вперед, собрав жалкие силенки, показывая, как они могли бы выломать стену и поднять крышу, добавить лампы дневного света, совместить гостиную со спальней в одном объеме, объединив сводчатым, как в храме, потолком и открытой верандой с видом на океан. Как раз прошлым летом в журнале "Нью-Йорк Таймс" на видном месте поместили снимок загородной виллы скрипача с вздымающимся пространством в ее центральной части.

При воспоминании о той статье память Нолы услужливо воспроизвела другой, более свежий заголовок: "Покойный сенатор замешан в убийстве десятилетней давности."

Черт бы тебя побрал, Грейс Траскотт, за то, что ты разворошила все это! Нолу вдруг охватило непреодолимое желание поднять трубку телефона. Но она сдержалась. Чего она добьется?

Она схватила пальто и сумочку и выскочила за дверь, помахав Лерою, который пересыпал содержимое корзин для бумаг в пакеты для мусора. Старик что-то пробормотал.

Поджидая на Четырнадцатой улице автобус, который после девяти вечера ходит раз в тысячу лет, Нола обнаружила, что ей очень хочется оказаться на упругом сиденье специфически пахнущего такси. Но она не останавливала со свистом проносящиеся мимо желтые машины. Каждый сэкономленный доллар она откладывала, словно белочка, на потом, на оплату частной школы, куда она хотела отдать Ташу и Дэни.

Она пересела на автобус, идущий на Восьмую авеню и уже шла вдоль длинного квартала к своему дому – на Двадцать второй авеню, как раз рядом с Девятой. Нола так устала, что едва могла различать что-нибудь впереди себя. Слепой человек находит дорогу домой, подсчитывая количество шагов до двери, и она себя чувствовала точно так же, бесшумно продвигаясь по тротуару как бы по памяти – от одного освещенного круга под фонарем до другого, едва замечая однообразные дома федеральной застройки, втиснутые между домами на итальянский манер, заполонившими обе стороны улицы.

"Наступишь на трещину, получишь от мамы затрещину".

Вспомнилось обо всех трещинах, которые она ребенком перепрыгивала. И даже теперь мертвой и похороненной маме не было покоя.

Не могу даже об этом сейчас думать. Просто дойти до дома…

Флорин встретила ее широкой улыбкой.

– О, Боже, девочка, ты выглядишь так, будто на перекрестке кого-то задавили. С тобой все в порядке или вызвать неотложку?

– Я безумно устала, и все, – вздохнула Нола. – Самое лучшее лечение – хороший сон.

Она бросила сумку на футуристический столик для прихожей от Пуччи де Росси, который позволила себе купить еще во времена замужества. Маркус отыскал его в салоне "Братья Саломон" еще до того, как он потерял работу и оказался в долгу как в шелку.

– Или хороший мужчина! – засмеялась Флорин, отчего ее массивное тело затряслось. – Или и то, и другое. Ничто не делает женский шаг таким упругим, как любовные развлечения.

Флорин наверняка знает в этом толк, подумала Нола, испытывая прилив искренней привязанности к ней. Она заявляет, что ей пятьдесят восемь, но Ноле кажется, что, скорее всего, шестьдесят три или четыре. В свое время она трижды выходила замуж, имела нескольких любовников, что занимало все ее свободное время, остававшееся после работы приходящей няней. Флорин, которая однажды сказала, что день ее увольнения со службы клерком в компании «Мейси» стал днем, когда она послала к чертям старания сохранить стройную фигуру.

– Если ты найдешь одного, дай ему мой номер телефона, – пошутила Нола. – Ко мне на улице мужчины подходят только чтобы просить подаяние. – По пути на кухню она разгладила отслоившийся край обоев на стене. – Как прошел вечер?

– Хорошо, если бы телевидение не выкидывало бы своих штучек. Только я разогрелась, а они прервали сериал на самом интересном месте. – Флорин нагнулась за скомканной оберткой от конфетки под кухонным столом и с шумом выдохнула. – Снова звонила эта женщина, не назвалась, но я узнала ее голос, – это та, что звонила всю неделю… Ах да, Таша сказала, что она заболела, но это все из-за печенья и булочек, которые она трескает. Должна сказать тебе, что эта девочка даст мне фору в поглощении сладостей.

Опустив напоминание о Грейс, Нола спросила:

– Таша заболела?

– Не суетись. Пузо поболит и пройдет. Если бы мне платили хоть пару центов каждый раз, когда у моих детей болели животики, мой зад сейчас был бы упакован не хуже зада Ивонны Трамп и красавчики дрались бы за право со мной познакомиться.

– Это никогда не поздно.

Нола не удержалась от смеха, наливая стакан апельсинового сока, оглядывая захламленную кухню и думая о том, что если бы Флорин поменьше смотрела телевизор и уделяла бы чуть больше времени уборке, то в доме было бы больше порядка. Но все это не шло в сравнение с тем, как обожали ее дети. Для них Флорин была все равно, что храбрая наседка Биг Берд.

– Наплюй на все и думай о мужиках и о постели. Станешь себя чувствовать лучше и проживешь дольше.

Да уж, может быть, мне действительно повезет и я отхвачу себе еще одного Маркуса.

– Нет, спасибо, Флорин, – сказала она. – Хватит с меня того, через что я прошла в последний раз. Лучше уж я поищу мужчину, который поймет, что я гожусь кое на что еще, кроме постели.

– Поступай как знаешь, девочка, но не жди слишком долго, а то всех хороших разберут. Такие тощие, как ты, пользуются меньшим спросом, чем мы, девушки крупные.

Смех Флорин будто исходил из ее объемистого живота, и Нола рассмеялась тоже, почувствовав себя хорошо в первый раз за весь день. Или, вернее, за всю неделю. Флорин – самое лучшее лекарство… даже если она дает никудышные советы.

Она в сотый раз подумала, как ей повезло с Флорин: не только как с приходящей няней, но и как с хозяйкой дома, который та сдавала Ноле внаем. А Флорин подумала, что повезло ей: не только потому, что деньги, которые она получала за аренду, уходили на оплату закладной и на ремонт, но и потому, что можно сыграть роль доброй бабушки.

Нола пожелала спокойной ночи и заторопилась в спальню к Таше и Дэни.

Она обнаружила, что Дэни спит на животе, а ее маленькая попка возвышается под шерстяным пледом с изображением Винни-Пуха. Нола почувствовала, как нежность переполняет ее.

– Мамочка! – с соседней кровати окликнула ее Таша. Голос ее звучал глухо, как будто бы у нее заложило нос или она простудилась… Или плакала.

Она сидела вытянувшись в струнку, даже не откинувшись на сплетенное из прутьев изголовье. Ее лицо, блестящее в желтом отблеске ночника, казалось маленьким и истощенным. Старушечье личико у одиннадцатилетней девочки. Все это время Таша ждала ее возвращения!

– Привет, сладкая моя… Что случилось?

Нола села на край кровати и машинально положила руку на лоб дочери – проверить, не поднялась ли температура.

– Дэни хрюкает и сопит во сне. Ты только послушай. Таша наморщила носик, а из угла комнаты, где спала Дэни, раздались легкое сопение и храп – от заложенного носа.

– И из-за этого ты не спишь?

Нола торопливо обняла худенькие плечи Таши.

– Нет.

– Что-нибудь в школе?

– У-гу.

– Снова Джамал?

– От него всегда неприятности. – Ее голос перешел в болезненный шепот. – Меня не любит наша учительница!

Сердце Нолы сжалось. Что могло произойти, что заставило бы Ташу так подумать? То же наплевательское отношение к ученикам, которое она заметила за учительницей с начала года? Миссис Миллер оставляла впечатление человека, не справляющегося со своими обязанностями. Возможно, она слишком долго преподает, хотя выглядит ненамного старше Нолы в ее тридцать семь. Она вспомнила это дурацкое и, возможно, опасное задание – поручила группе одиннадцатилетних девочек провести дома «научный» эксперимент по плавке оловянной фольги. Будьте уверены, Нола подняла шум. И так поступила бы любая мать, если у нее есть голова на плечах.

– Это связано с таблицей умножения?

Таша покачала головой, ее плечи задрожали, и она разразилась слезами:

– О-на заставляет меня учас-твовать в п-п-оо-становке!

Постановка? Об этом, кажется, что-то говорилось в одном из объявлений, которые школа обычно рассылает с девочками по домам – о собрании ассоциации учителей и родителей, об экскурсиях за город и о борьбе со вшами. Конечно, ведь приближается Неделя самоуважения чернокожих, и ученики пятых классов должны принять участие в постановке пьесы о борьбе за гражданские права.

– Она дала тебе одну из ролей без слов? – с усмешкой произнесла Нола, надеясь, что в этом все дело.

Таша разразилась новым приступом рыданий.

– Я должна изображать плохую женщину, которая накричала на Розу Паркс, когда та хотела сесть в автобус!

Нола почувствовала, что у нее внутри что-то переворачивается, медленно, словно огромная плоская глыба. Она пришла в смятение от ощущения, которое, как она думала, уже похоронила вместе с матерью… ощущения того, что она недостаточно черная… Или недостаточно белая.

Она почувствовала приступ гнева. Ей хотелось задушить Ташину учительницу.

– Она объяснила, почему выбрала именно тебя? – спросила ласково Нола, изо всех сил стараясь подавить растущую ярость, похлопывая Ташу по плечу.

– Она не сказала, но я-то знаю! – выпалила Таша. – Джамал сказал: потому что я белая!

Белая? И это все?! Нола почувствовала, как истерический смех закипает в ней маленькими пузырьками, и прикусила язык зубами, чтобы он не вырвался наружу. О, вот это забавно! Как бы мама оценила эту шутку? Мама, которую трижды не пускали переночевать в мотелях. Мама была светлокожей, сама Нола – почти белая. Даже несмотря на то, что кожа Маркуса была темнее, чем ее, обе девочки оказались светлокожими. И нечего удивляться, что Таша и Дэни выделялись даже среди мексиканцев и арабов, с которыми учились вместе в одном классе.

– О, моя сладкая! – Она вздохнула и почувствовала себя вдруг такой усталой, что у нее хватило сил только на то, чтобы прижаться щекой к макушке Ташиной головы, такой нежной и шелковистой, словно молодая трава. – Я поговорю с ней. Завтра.

Нола слегка расслабилась и увидела, как Таша засунула было большой палец в рот, но поймав себя на этом, сделала вид, что просто провела им по губам.

– Ты ей не скажешь, что это я тебе сказала? – спросила она.

– Я скажу, что услышала от одной из матерей.

– Миссис Миллер не рассердится на меня?

Это прозвучало так, как будто Нола могла предотвратить боль, когда наклеивала пластырь на разбитую коленку, или заставить Маркуса появиться, когда он забывал, что наступила его очередь провести выходные с девочками.

Нола притянула Ташу поближе и крепко прижала к себе. Она уже отправила просьбы о приеме в разные школы и сложила их копии в верхний ящик стола.

Может быть, на следующий год… Нет, непременно на следующий год! Особенно Ташу. Смышленую и восприимчивую, хотя слишком чувствительную к этим чертовым тестам по определению коэффициента умственного развития.

Но плата за обучение в частных школах так высока – десять тысяч в год, плюс столько же, если она пошлет туда и Дэни. Хотя они и не были, что называется, бедными, но до тех пор, пока ей не удастся стать помощником или управляющим проектом, вопрос о частной школе стоять не может.

– Мне хочется спать. – Таша зевнула и выскользнула из объятий Нолы, плотно прижалась к загнутому углу подушки и свернулась калачиком, продолжая играть на нижней губе большим пальцем руки. В этот момент она как две капли воды напоминала ей Дэни, будто они были двойняшками. – Спокойной ночи, мамочка.

– Спокойной ночи, дочурка.

Вернувшись в кухню, Нола решила что-нибудь съесть, но сама мысль о приготовлении еды, даже бутерброда, оказалась выше ее сил. Вместо этого она вылила в чашку остатки кофе и взяла подсохшее печенье «Энтенменс», которое Флорин оставила на стойке. Обед в моем стиле! – рассмеялась она, проходя через холл в спальню, что находилась за лестницей.

Но, вместо того, чтобы раздеться и забраться прямо в кровать, Нола, погрузившись в мягкое лоно низкого дивана перед туалетным столиком, вспомнила о звонке Грейс.

Чего хочет эта женщина? Не станет ли Грейс совать нос в то, о чем она пообещала маме никогда и никому не рассказывать?

Нола оглядела стены, оклеенные обоями с экстравагантным узором из птиц и шпалер, увитых листьями, кровать в стиле модерн из красного полированного дерева ручной работы. Вся эта квартира похожа на нее – дизайн, построенный на экстравагантных контрастах: картина конца прошлого века, висящая рядом с эстампом Матисса, про который Таша говорила, что это – Гамби, перевернутый вверх ногами. И старый протертый турецкий ковер, на котором стояла подставка для коктейльных шейкеров, бронзовый торшер, зеленоватый от патины, и туалетный столик, непонятно к какому времени относящийся и творению какого мастера принадлежащий, который она нашла на толкучке.

Давным-давно, когда Маркус занимался торговлей ипотечными закладными, субсидированными правительством, его комиссионные позволили ей вернуться в школу и купить весь этот милый скарб. Теперь это живо напоминало ей о временах, когда надо было не убеждать себя в том, что поток денег неограничен, а класть их в чулок и прятать под матрац.

И теперешняя история с Грейс – такое же напоминание. О давних обещаниях, которые нельзя было давать. О детских годах, когда мама часто была взволнована и озабочена.

Она обманывала себя, посчитав, что если игнорировать Грейс Траскотт, то та в конце концов отстанет. Нола вспомнила маленькую девочку, которая силой прорвалась в тот день в дом ее матери. Нет, Грейс Траскотт так просто не сдастся.

Нола вздрогнула, как от удара. Все стало так ясно, словно она заглянула в хрустальный волшебный шар. Настало время кончить игру в прятки. Надо посмотреть в глаза Грейс Траскотт и просить ее, умолять, если нужно, бросить это дело.

Было уже поздно, но Нола понимала: если сейчас уснуть, то завтра она передумает. И, возможно, единственный раз чувство возобладало над разумом. Она подняла трубку и быстро набрала номер Грейс. Грейс столько раз оставляла его на автоответчике, что Нола выучила его наизусть.

Нола выбрала ресторан "Коломбо д'Ор", что на Двадцать шестой улице, как раз рядом с Лексингтоном. Модный, дороговатый для нее, но зато здесь точно не встретишь никого из знакомых.

Входя со свежего воздуха в зимний сад ресторана, напоминающий теплую нору, и слегка пригибаясь, чтобы не задеть за притолоку низкого входа, она почувствовала странную смесь уюта и интимности, переплетенную с нарастающей тревогой. Пристальным взглядом она обвела столы, вытянувшиеся вдоль кирпичной стены за баром, и наконец заметила одиноко сидящую женщину, в которой проглядывало что-то знакомое.

Да, это была она. Ставшая взрослой, эта женщина сохранила черты девочки, которые Нола хорошо запомнила много лет тому назад. Она помнила, что Грейс хорошенькая. Но, Бог мой, какая она крошечная! Даже увидев ее сидящей, можно сообразить, что она не выше ста пятидесяти сантиметров. Кукольного размера женщина, одетая в тонкую, прозрачную белую блузку, заправленную в плотно облегающие черные джинсы, в нарядной гобеленовой безрукавке и с золотым ожерельем на шее, которое напоминало волшебный браслет Бробдингнегов.[14] Нола в сшитых на заказ широких брюках желто-коричневого цвета и в коротком жакете с прямыми плечами в мелкую черно-белую клетку по сравнению с ней почувствовала себя гигантом – защитником Национальной футбольной лиги.

Она сдала пальто и направилась к столу, пользуясь тем, что может незаметно разглядывать Грейс. Темные волосы Грейс блестели, словно шелковые, в то время как ее – собраны в узел на затылке, чтобы не укладывать. И руки Грейс – такие маленькие, что серебряные кольца на пальцах казались игрушечными, словно у ребенка, одетого в маскарадный костюм.

Но, несмотря на ее миниатюрность, все в Грейс, казалось, говорило: "Я знаю, чего хочу и как это получить".

Грейс небрежно попивала «перье» с лимоном. Нола почувствовала, как у нее засосало под ложечкой, будто что-то тянуло к Грейс помимо ее воли. Черт ее подери за то, что она втянула меня в это!

Возможно, Грейс понимает, как это все ее взволновало? Сообщения на автоответчике, на которые она не могла заставить себя ответить, Нола прослушивала снова и снова. В поисках… чего? Ключа от капкана, который, быть может, уже расставляет Грейс?

А если я сама иду сейчас в западню? – подумала Нола, на мгновение замедлила шаг и, одернув полы жакета, подошла к столу.

– Привет. Должно быть, вы – Грейс.

Нола с каким-то оттенком злорадства наблюдала за тем, как Грейс, поднимаясь для рукопожатия, чуть не опрокинула бокал. Нола скользнула в свободное кресло напротив, чувствуя на себе изучающий взгляд Грейс.

Она никогда не испытывала неудобства от пристальных взглядов. Люди пялились на нее с тех пор, как ей исполнилось двенадцать лет, когда она была тощим подростком с ногами, растущими от подбородка, и платьями, которые всегда оказывались на несколько сантиметров короче, чем следовало бы. Потому что мама, вооружившись иголкой и ниткой, не поспевала за ней. Мама клялась, что каждую ночь она поздно ложится, чтобы отпустить юбку, но на следующее утро Нола вырастает на дюйм.

Подростком Нола сутулилась, чтобы выглядеть ниже ростом. Сейчас Нола села прямо и пристально взглянула на свою визави.

– Я так боялась опоздать, что пришла на десять минут раньше, – сказала Грейс с нервным смехом, отчего Ноле захотелось понравиться ей вопреки самой себе. – Если бы после всего я разминулась с тобой, то не пережила этого. – Легкий южный акцент, словно щепотка сахара в крепко заваренном кофе.

– А я вот… опоздала. Нола сдержанно улыбнулась.

Не извиняйся. Не объясняй. Нола отогнала дежурные фразы, которые возникли в голове. Пусть Грейс объясняется.

– Приятное место, – заметила Грейс, оглядываясь. – Я где-то читала, что здесь хорошо кормят.

– Не знаю, я раньше здесь не была, – ответила Нола, слегка улыбнувшись улыбкой женщины со скромным бюджетом, которой едва хватает времени бегло просмотреть утреннюю газету, не говоря о том, чтобы интересоваться обзором цен в ресторанах.

Она демонстративно положила сумочку на колени, с презрением заметив стильный кожаный мешок Грейс, небрежно брошенный на спинку кресла, словно специально для того, чтобы вор-карманник мог свободно поживиться его содержимым. Только тот, кто рожден и живет в достатке, может позволить себе такую неосмотрительность.

Грейс отпила "перье".

– По правде говоря, теперь мне все кажется вкусным. Вчера вечером, после вашего звонка, – опять эта обезоруживающая улыбка, – я и не пыталась заснуть, а утром смогла выпить только чашку кофе.

– Значит, мы коллеги. Безмятежные ночи и крепкий сон для меня ушли в прошлое.

Грейс непонимающе взглянула на нее.

– Я помню времена, когда моему сыну было шесть, – задумчиво произнесла Грейс. – Жаль, что нельзя было законсервировать его в этом возрасте и сохранить.

– Подростковые проблемы?

Слова Грейс навели Нолу на мысль, что недавно той пришлось пережить несколько штормов на этом фронте.

– И какие! Были дни, когда я думала, что остается только выскочить через крышу.

– В моей крыше тоже осталось несколько дырок, – с симпатией заметила Нола, округлив глаза. – И Таше предстоит пройти долгий путь, прежде чем она наконец добьется большого успеха в жизни.

– Надеюсь, я когда-нибудь увижу ваших девочек, – заметила Грейс.

Нола вдруг почувствовала, как куда-то уходит непринужденная атмосфера, которая непроизвольно возникла между ними. Необходимо оставаться бдительной, раздраженной, а не опускаться до этого дерьмового состояния – "мы с тобой в одной лодке".

Пристально взглянув в лицо Грейс, она сказала:

– Я не уверена, что в этом есть какой-нибудь смысл. Грейс резко наклонилась вперед, опершись локтями о стол и остановив на Ноле недвусмысленный, понимающий взгляд. Тихим голосом, не претендующими на вежливое добродушие, она сказала:

– Я знаю, о чем вы думаете. Вы пришли сюда не для того, чтобы слушать мою болтовню. – Она первая отвела взгляд, поигрывая красными пластиковыми соломинками в бокале с напитком, перекатывая их с отсутствующим видом в напряженных ладонях и напоминая при этом непреклонную девочку-скаута, пытающуюся разжечь костер двумя палочками. – Господи, не могу поверить, что вы здесь! Мы же были детьми, но я помню о вас абсолютно все… – она запнулась, потом подхватила: —… о том дне.

Теперь и Нола наклонилась вперед.

– Почему ты не хочешь оставить все это? Зачем выставляться на всеобщее обозрение после стольких лет?

Они умерли, наши отцы. И моя мама тоже. Их здесь нет, они не могут себя защитить.

Грейс покачала головой, бросив соломинку.

– Я никого не обвиняю.

– Может быть, но ты выставляешь его в черном цвете.

– Моего отца… или твоего? – тихо спросила Грейс. Нола почувствовала, как в глубине барабанных перепонок загудело, словно туго натянутый стальной трос.

– Речь не о них, а о тебе! Что за внезапная потребность все это ворошить?

– Я вынуждена сделать это, – просто ответила Грейс. – То, что произошло, сидело у меня в голове все эти годы, как плохой фильм, который повторяют снова и снова. Я не могу поверить, что эта страшная трагедия не повлияла точно так же на моего отца. И как могу я написать о нем честно, если упущу хоть что-нибудь?

– Ладно, но зачем тебе я? – Нола откинулась назад и скрестила руки на груди. – Ты уже знаешь все, и добавить больше нечего.

Ее сердце бешено забилось, и она внезапно, помимо своей воли представила, что подвергается испытанию на детекторе лжи: одна ее рука прикована наручником и опутана проводами, а стрелка резко и размашисто скользит по разграфленной ленте.

– Кого ты защищаешь, Нола?! – воскликнула Грейс, наклонившись еще ближе. – Своего отца? Но если бы его не остановили, он стал бы убийцей, не так ли?

Внезапно Нола почувствовала, что ей не хватает воздуха. Голова закружилась, и перед глазами поплыли черные мухи.

Она напомнила себе: "Лучшая оборона – это нападение." Ухватившись за край стола, она требовательно обратилась к Грейс:

– По какому праву ты вмешиваешься в мою жизнь, лезешь в то, что тебя не касается?

– Она взяла с тебя обещание, не так ли? Точно так же, как мои мать и отец заставили меня дать им обещание?

– Не знаю, о чем ты говоришь…

– Нет, ты знаешь! Я вижу это по твоему лицу. Ты боишься говорить об этом даже со мной, а я-то ведь там была. Кто-кто, а я догадываюсь, что это твоя мать внушила тебе, что ты должна быть тише воды, ниже травы, иначе произойдет нечто ужасное. – Милое лицо Грейс помрачнело, хотя она и улыбалась. – Я знаю, потому что мне говорили то же самое. Только они прямо не говорили, что не следует ничего никому рассказывать. Моя мать… у нее есть привычка просто смотреть на тебя так, что понимаешь: лучше пройти босиком по раскаленным углям, чем узнать то, о чем она думает. – Со мной было совсем не так. Мама, она… – Нола остановилась. – Послушай, это нас никуда не приведет. Я уже выросла и сама принимаю решения. И устраивать спектакль перед толпой репортеров не собираюсь.

Она подняла холодную дрожащую руку к щеке, которая горела, словно от ожога.

Очень кстати официант принес имбирное пиво.

– Дело не в репортерах, – поправила ее Грейс. – Это нужно мне и только мне. Хочу объяснить людям, чтобы они все поняли.

– Это не так просто.

– Интересно! Это как раз то, что мне нужно знать. Почему не так просто?

– А как насчет того, что мне нужно?

Нола почувствовала, как что-то сильное и яркое вспыхнуло внутри.

Грейс внезапно откинулась назад, ее лицо побледнело и стало серьезным. Затем, резко наклонившись вперед, она слегка коснулась тыльной стороны кисти Нолы.

– Я знаю, что ты, Нола, может быть, этому не поверишь, но все эти годы… я думала о тебе. Даже до того, как начала писать эту книгу, я подумала о том, чтобы позвонить тебе, просто чтобы… Ну, просто поговорить с кем-нибудь об этом.

Нола почувствовала, как внутри у нее опять что-то рванулось и потащило ее к Грейс вопреки интуиции, которая призывала к сопротивлению.

Осторожно, предупредила она себя.

– Ты хочешь знать правду? – сказала она с той холодной точностью, с какой мясник глухо ударяет большим ножом о плаху. – Я почувствовала себя счастливой, когда умер мой отец.

Ноле удалось заметить, как это известие ошеломило Грейс, – более того, шокировало – и она почувствовала странное чувство триумфа.

– О, Боже! – на выдохе произнесла Грейс.

– До того, как отец умер, нам с мамой было хорошо только тогда, когда он уходил в море, – продолжала Нола. – Он отсутствовал неделями, а иногда месяцами. Когда возвращался, то первое время все шло, как надо… Но потом в его голове появлялись сумасшедшие идеи, и он начинал вести себя безобразно, обвиняя маму в различных вещах.

– Каких вещах?

– В основном во всякой чепухе, – продолжала Нола так, будто говорила сама с собой или грезила наяву. – Отец кричал, что, работая там, на Капитолийском холме, она стала спесивой, что он больше не знает, какого цвета у нее кожа – черная или белая. Потом ему взбрело в голову, что она его обманывает. О, мужчины! Однажды он заподозрил милого мистера Гросли, который работал в магазине, где мама делала покупки. В следующий раз – дядю Лестера, собственного брата.

– Как в таких случаях поступала твоя мать?

Нола, вспоминая, покачала головой.

– Мама сохраняла абсолютное спокойствие, и тогда отец…

Она внезапно замолчала, не желая продолжать.

Но Грейс, не говоря ни слова, тем не менее заставила ее продолжать. Она наклонилась так близко, что Нола почувствовала ее дыхание на своем лице, словно легкий летний ветерок. Ее карие глаза светились, словно солнечные блики на воде.

– … иногда он бил ее, – закончила Нола потухшим голосом.

Какое-то мгновение Грейс с сумрачным выражением на лице молчала.

– Прости меня, – наконец вымолвила она. – Для тебя эти воспоминания ужасны.

– Почему это тебя так беспокоит? – Нола почувствовала, как горечь поднимается к горлу, словно привкус, оставшийся после кислого, незрелого фрукта. – Ты ведь меня даже не знаешь!

– Не знаю, – призналась Грейс, – но мне всегда хотелось знать, чувствовала ли ты себя такой же… закупоренной, как и я. В конце концов родители никогда не спрашивали нас, не имеем ли мы что-нибудь против их варианта правды.

– Тогда почему же ты не позвонила мне десять лет назад?

– Не знаю. Что-то каждый раз останавливало меня в последний момент. Я боялась, что ты такая же, как и они, притворяешься, будто ничего никогда не произошло.

Нола почувствовала, как холод ото льда в стакане распространяется по ее руке и дальше по всей груди.

– Было дело… – сказала она и почувствовала, что произнесла эти слова с такой легкостью, с какой ржавые гвозди выходят из давным-давно плотно забитой двери. – Мой отец… тогда был не в себе. Мама перепугалась и позвонила твоему отцу. Она всегда рассказывала, как легко Юджину Траскотту удается улаживать любую проблему. О, да, я знаю, что произошел несчастный случай, но произошел из-за твоего отца. К счастью для мамы и меня и к несчастью для отца. Вот и конец всей истории.

– Ничто, что кончается так плохо, на самом деле не оканчивается, – сказала Грейс спокойно, но Нола содрогнулась от правоты ее слов.

Внезапно она сказала:

– Послушай, это все только между нами. В остальном я помочь тебе не смогу.

– Даже теперь, когда тайное стало явным и твоя поддержка могла бы спасти репутацию моего отца? – настаивала Грейс.

Нола почувствовала себя так, будто оказалась на краю пропасти и вот-вот упадет в ее бездонную пустоту.

– Я… не смогу, – повторила она слабо.

– Но почему? Он же к тебе хорошо относился, разве не так? Я знаю, что когда умер твой отец, он заботился о тебе и о твоей матери. Он отложил деньги для твоего поступления в колледж.

Нола обнаружила, что кивает.

– Да, он хорошо относился к нам. Он оставил маме ее зарплату даже после того, как она заболела и не смогла ходить на работу.

– Тогда отнесись к этому как к возвращению долга!

– Прошу, не надо, – умоляла Нола, – ты сама не знаешь, о чем просишь!

Но Грейс продолжала добиваться своего. Нола почувствовала, как самообладание ей внезапно изменило.

– Ты привыкла все делать по-своему, не так ли? Грейс Траскотт, привилегированная дочь великого сенатора. Ну что ж, позволь мне сказать…

– Грейс! – раздался откуда-то сверху густой голос. Нола встретилась взглядом с глазами такого зеленого цвета, какого она никогда прежде ни у кого не встречала. Она видела перед собой лицо почти пугающе красивое. Она успела заметить темные волосы, полный и чувственный рот, прежде чем смогла сосредоточиться на человеке, стоящем возле их столика. Невозможно мужчине в Нью-Йорке так выглядеть и при этом не быть или женатым, или геем, или нарциссистом. Тем не менее он улыбался ей, как казалось, с неподдельным интересом.

– Бен Гоулд, – представился он, протягивая руку. Хорошее рукопожатие, крепкое и сдержанное, без излишней настойчивости.

– Нола Эмори, – произнесла она в ответ. Легкая улыбка, играющая на его губах, и то, как он смотрел на нее, заставило ее задать вопрос: – Я вас знаю?

Имя было ей знакомо.

– Мы до сих пор не встречались, но я знаю о вас все, – обезоруживающе рассмеялся Бен и добавил: – Я работаю на моего отца в "Кэдогэне".

– Ваш отец?.. – Она подняла бровь.

– Джек Гоулд. – Когда Нола не отреагировала на его слова, Бен повернулся к Грейс с довольным видом. – Ты не сказала ей, что встречаешься со своим издателем?

Грейс неловко пожала плечами и опустила глаза. Обходя этот вопрос, Нола заметила:

– Должно быть, это интересно, когда собственный отец – начальник. Бьюсь об заклад, иногда вам кажется, что вы вообще никогда не выходите из дома.

И тут она сообразила, почему его имя прозвучало ударом колокола: роман, который она недавно закончила читать, был посвящен Бену Гоулду.

– Вы редактор Роджера Янга, не так ли?

Он кивнул, явно довольный тем, что она сориентировалась.

– Но я с удовольствием сказал бы, что мне хочется стать редактором Грейс точно так же, как и… Тогда бы я сейчас сидел за одним столом с двумя красивыми женщинами, вместо того чтобы уписывать ленч со скучным стариком.

Нола, неожиданно рассмеявшись, нарушила неловкую тишину, нависшую над столиком, что удивило ее не меньше, чем Грейс. Отчего она засмеялась – то ли от комплимента, то ли от того, что испытала облегчение, так как он ее выручил, спас хоть на какое-то мгновение от расследования Грейс.

– Жаль, что ты не можешь присоединиться к нам, – сказала Грейс.

– Мне тоже, но долг превыше всего. Он – мой автор, доктор и, я надеюсь, станет звездой. Он провозглашает, что долголетие – залог развития культуры. Что в идеальных условиях человеческое тело рассчитано на сто и сто двадцать лет. Я полагаю, что если судить по шкале доктора Дорфмейера, мы трое еще не достигли половой зрелости.

Нола почувствовала себя до смешного польщенной тем, что Бен включил ее в свое «мы», и к тому же он смотрел на нее на секунду дольше каждый раз, когда глаза их встречались. Когда последний раз она так остро ощущала внимание мужчины?

Это отнюдь не означало, что ее только это и занимало в жизни. Обжегшись на молоке, дуешь на воду, подумала она. Что говорил ей в ярости Маркус с красными глазами, когда упаковывал свои вещи? Никто никогда не полюбит тебя так, как я. И вспомнила, что подумала тогда. Слава Богу, я бы не вынесла снова такой любви ни от кого. Когда он ушел, она долго наслаждалась тем, что одна нежится в громадной кровати. Но потом начала себя чувствовать в ней так, как если бы спала на дрейфующей льдине.

Нола встретилась взглядом с глазами Бена, когда он поворачивался, чтобы уйти, и почувствовала, как зарделось ее лицо. Когда он исчез под аркой, она подумала, увидит ли его когда-нибудь еще?

– Похоже, хороший парень, – сказала Нола.

Гнев, который она испытывала всего несколько минут назад, исчез. Вместо него она почувствовала сильную усталость.

– Он действительно такой. – Грейс вздохнула еще раз и начала открывать маленькие кусочки от салфетки. – И я не уверена, что смогу стать мачехой тридцатилетнего мужчины.

– Вы помолвлены?

– Нет.

Грейс отвела глаза в сторону.

Нола заметила, что задела ее за живое, и быстро сменила тему.

– На днях я видела в газете твое имя. Но не в связи со всем этим. – Она развела руками. – Что-то в связи с цирком?

– А, понятно. – Грейс, которая казалась себе разорванной на маленькие клочки, как ее салфетка, будто стала возвращаться к прежней форме. Она рассеянно улыбнулась. – Цирк в Нью-Йорке. Это бенефис в пользу пен-клуба. Группа писателей станет валять дурака перед зрителями. Ожидаются восторги, если только я не свалюсь. Я выступаю на трапеции.

– Какой ужас!

– Там будет страховочная сетка. – Грейс пожала плечами. – Кроме того, в школе я входила в состав гимнастической команды и выступала довольно успешно. Моим любимым снарядом было бревно.

– Ну что же, желаю удачи.

Ноле послышалась нотка горечи в собственном голосе, и она увидела, что это не ускользнуло и от внимания Грейс.

– Мне она необходима, – сказала она и добавила со вздохом: – О, Нола, я все еще не убедила тебя, не правда ли? Хоть что-нибудь из того, что я сказала, подействовало на тебя?

После неловкого молчания Нола ответила мягко:

– Я понимаю, куда ты клонишь. Но, боюсь, нам с тобой не по пути.

Грейс внезапно повернулась, что-то нащупывая в громадном кожаном мешке, который висел на спинке ее стула. Достав оттуда коробку с рукописью, она сунула ее Ноле.

– Пожалуйста, – прошептала она со слезами на глазах, – прочти это. Хотя бы прочти, что я написала. Возможно, ты передумаешь.

Внезапно Нола поднялась.

– Нет, не передумаю. – Но, неожиданно для себя, взяла рукопись, схватив ее обеими руками, будто якорь в борьбе против волны головокружения, заглатывающей ее. – Извини, но мне надо идти. Прости за испорченный ленч.

Грейс схватила руку Нолы, сжав ее детскими по размеру ладонями немного дольше, чем при рукопожатии.

Нола, направляясь к выходу, слегка споткнулась и почувствовала, что ее тошнит, как будто бы она объелась.

Понимает ли Грейс, что ее удерживает?

Догадывается ли она о том, о чем Нола не может себя заставить рассказать, о правде, которая намного сокрушительней, чем Грейс может себе представить?

Час спустя Нола сидела со своим руководителем за громадным столом в конференц-зале, и ее чертежи лежали перед ним. Она увидела удивление на его худом, заостренном лице, когда он изучал их. Даже зная, что она получила обе премии Карнета и заветную стипендию американского института архитекторов в Купер Юнион, он оказался совершенно не готовым к этому.

Нола и сама не была в себе уверена. Откуда взялся этот проект, выполненный с такой самоуверенностью и с мастерством? Все походило на сказку, в которой гномики-сапожники исполнили его по волшебному мановению, пока она спала.

Но Кен даже не улыбнулся.

– Это совсем не то, что я имел в виду, – сказал он.

Ее руководитель отличался прямотой, и это ее восхищало. Когда он посмотрел на нее, растерянное выражение его близко посаженных голубых глаз за черепаховыми очками подействовало так, словно наждачной бумагой провели по ее и без того оголившимся нервам.

– Если бы кто-нибудь оставил этот проект на моем столе, я ни за что бы не догадался, что он твой, – продолжил он. – Это не твой стиль.

Он опять вернулся к проекту и пристально рассматривал тонкий лист ватмана, словно плывущий по поверхности полированного стола розового дерева.

– Но тебе он понравился? – не выдержала Нола.

Ей необходимо знать. Сейчас. Прежде чем она разломится от напряжения пополам.

Кен взглянул на нее, как будто удивился, что она спрашивает об этом.

– Я был бы просто сумасшедшим, если бы он мне не понравился.

– Тогда он твой. – Она тяжело сглотнула, стараясь подавить возбуждение, которое пыталось вырваться наружу из ее горла. – Я имею в виду не нашу фирму, а персонально тебя.

– Ну ты, конечно, свою долю славы…

– Ты не понял, Кен, – перебила она его. – Я предпочла бы, чтобы мое имя вообще не упоминалось в связи с этим проектом. Если его выберут, что пока не факт, я бы продолжила работать над ним до полного завершения. Хочу остаться в тени и не светиться. – Она вытащила обтрепанную вырезку из вчерашнего номера газеты «Таймс» и протянула ему. – Возможно, это тебе все объяснит.

Кен бегло просмотрел листок бумаги и недоуменно пожал плечами.

– Нед Эмори был моим отцом, – сказала она. – Моя мама работала на сенатора Траскотта.

Кен потер узкое лицо, которое всегда напоминало ей морду настороженной борзой, бледной рукой. – Но я по-прежнему не понимаю, к чему ты клонишь.

– Будет лучше, если я останусь в стороне. Я не хочу, чтобы у миссис Траскотт возникли какие-то ассоциации со мной.

Кен задумчиво потер подбородок:

– Возможно, в этом есть смысл. Я знаю нескольких человек в комиссии, которые наверняка не хотели бы рисковать потерей расположения миссис Траскотт, и все же… – Он пожал плечами и развел руками. – Буду откровенным с тобой, Нола. Ты мне нравишься. Мне нравится твоя работа. И это, – он постучал пальцами по представленному проекту, – чертовски гениально…

Она позволила себе засиять на мгновение и тут же спросила:

– Но?..

– Я должен представить его на рассмотрение хозяев. Посмотрим, что они думают.

– Когда?

– Эй, не суетись. Завтра.

Нола подавила нетерпение и сказала:

– До завтра подождать я смогу.

Большую часть своей жизни она была вынуждена скрывать свои эмоции, и сейчас придется прибегнуть к этому способу.

Нола вернулась к своему рабочему месту, и ее взгляд упал на полку над чертежным столом, где между свернутыми в рулон проектами лежала рукопись. Она медленно вытащила ее. Казалось, что ее вес оттягивал руки.

Она не могла побороть уверенность, что Грейс не отступится, будет продолжать долбить камень до тех пор, пока не получит необходимые ей ответы.

Позабыв об обещании Ченгу вычертить проекцию к концу дня, и даже о собственном проекте, который в этот момент несли начальству, Нола открыла коробку с рукописью и принялась читать.