"Победитель" - читать интересную книгу автора (Волос Андрей)

ТАШКЕНТ, АПРЕЛЬ 1929 г

Гриша потянул ее за руку и требовательно показал пальцем.

— Клеститься! — строго сказал он.

— Умничка ты мой, — умилилась Катерина и, наклонившись, прошептала в ухо: — Давай подождем чуток, сейчас вон тот дядька отвернется…

— Почему? — спросил Гринюшка.

— А вдруг он папке расскажет! — ответила Катерина, округляя глаза, чтоб намекнуть на беду, какая в этом случае могла бы с ними обоими случиться.

Они выждали и, когда дядька в белой косоворотке, дырчатой шляпе, с портфелем в руках, тоже ожидавший трамвая и в нетерпении расхаживавший вперед-назад, пошел в другую сторону, быстро и дружно перекрестились — Катерина трижды, всякий раз завершая знаменье мелким поклоном, и Гринюшка так же.

Позванивая, погромыхивая, скрежеща колесами на частых стрелках, подолгу простаивая на разъездах в ожидании встречного, полупустой трамвай катился мимо деревьев и домов, мимо зеленных лавок и чайхан, где голые по пояс, загорелые мальчишки разбрызгивали воду на утоптанную, чисто выметенную глину, и мелкие радуги то и дело испуганно вспархивали из-под их быстрых рук; принимал на себя краткое касание тени и снова оказывался в ослепительном расплаве солнца; обгонял неспешных прохожих и озабоченных людей с тележками, ослов, навьюченных какими-то тюками и погоняемых бородатыми сартами, а то еще высокие арбы, влекомые понурыми клячами — на спинах их сидели такие же, как правило, понурые возницы в полосатых халатах…

Покусывая губы, Катерина невидяще смотрела в окно. Будто карты в пасьянсе, она так и этак раскладывала не вполне ясные смыслы, таившиеся в словах Антонины. Зачастила? — вот уж нет, вовсе не зачастила. Что ей в штабе делать? — наведывается раз в неделю в библиотеку, чтобы оставить две-три прочитанные книги и взять другие… сегодня везла два томика Чехова… честно сказать, читала она через силу, но самой ей хотелось верить, что помаленьку втягивается.

Антонина что-то другое имела в виду… неужели догадывается? Да откуда?!

Стало жарко, и Катерина даже оглянулась невольно, как будто и в самом деле совершала что-то недозволенное.

Господи, ну это же просто какие-то странные фантазии! Даже не мечты — разве она могла бы позволить себе о таком мечтать?! Всего лишь тени, блики, призраки воображения, растворяющиеся в первом луче света!

И все-таки, все-таки…

Когда это началось? Года полтора назад… праздновали десятилетие Революции…

Она пришла в синем платье с белым кружевным воротником, в белых туфлях из коммерческого магазина, в белой тюлевой шляпке. Торжественный митинг в штабе, в зале заседаний, начался в двенадцать, после демонстрации, а тех жен командиров, что не смогли присоединиться с самого начала, ждали к двум.

Они скооперировались с Антониной и позвали бабу Шуру, соседку через два дома, посидеть с детьми. Гринюшка не хотел оставаться с чужой бабкой и разорвал ей сердце криком, когда они выбегали из дома. Трамвай, как на зло, почему-то не ходил, да еще и дождь собрался крапать, будто специально для них норовил показать характер — то, бывает, и в декабре его не дождешься, а то на тебе — Седьмого ноября! Заполошно озираясь — не пропустили ли чего главного, — влетели в здание. Запыхавшаяся Катерина шумно выпростала из газетного свертка туфли, со стуком попадавшие на цементный пол, скинула боты и, просительно улыбнувшись, сунула их за стол дневального красноармейца, тоже, видать, ошалевшего от праздничной суматохи, а потому ничем, кроме насупленного взора, недовольства своего этой непростительной вольностью не выразившего.

А из зала несся шум и музыка! Уже младшие командиры частью сдвинули к стенам, частью вынесли за двери ряды деревянных кресел, уже горланили веселые голоса, гукал и рассыпался колокольцами чей-то смех, уже крутилась граммофонная пластинка и летели чудные звуки фокстрота «Люба»!

— Любовь наве-е-еки!.. — негромко подвывала Антонина, прыгая на одной ноге, чтобы скинуть ботинок. — Да чтоб тебя! Любовь с тобо-о-о-ою!..

Катерина выглядела Трофима и замахала рукой:

— Троша! Троша!

Увидев ее, Трофим было мимолетно улыбнулся, но тут же помрачнел и насупился. Он не любил, когда она красила губы и глаза; да и вообще — когда она, его Катерина, появлялась на людях; свел брови, неожиданно крепко взял за руку.

— Трофимушка, любимый! — зашептала Катерина на ухо. — Ну что ты, что ты! Ну ведь праздник сегодня!.. Ну перестань!.. Талончики у тебя?

Возле стены выстроились в линию столы, накрытые разнокалиберными скатертями, где за талончик можно было получить на выбор бокал игристого вина или стаканчик водки, а также бутерброд с сыром (говорили, что сыр Примаков велел в самой Москве заказать, тут-то приличного сроду не водилось) и пирожное.

— Нет, нет, мне вина не надо! — отмахнулась она. — Ты сам пей, а мне свое пирожное отдай, ладно?

И она была совершенно счастлива — счастлива тем, что сегодня праздник и весело, и что музыка не прекращается, и что все танцуют, и что сама она красивая, и что мужчины бросают на нее быстрые взгляды, и что она с Трофимом, и что он такой высокий и сильный, и что она так сильно любит его, и что все, все, все хорошо и даже прекрасно!..

Когда сменили пластинку и зазвучал новый тур, она увидела Антонину. У ее партнера фокстрот знатно получался, ничего не скажешь, — вел ловко, мелким скользящим шагом, искусно чередуя быструю семенящую поступь и плавные размашистые шаги. Катерина видела его спину. Антонине, похоже, нравилось — то-то она все время смеялась. Катерина повернулась было к Трофиму, но в эту секунду кто-то из командиров, галантно перед ней извинившись и вдобавок неожиданно подмигнув, заговорщицки отозвал его в сторону. Она догадалась — мужчины затеяли где-то добавочную выпивку. Музыка на время смолкла, и вдруг из шума, гама, движения, смеха и каких-то восклицаний снова выплыло улыбающееся Антонинино лицо со словами:

— Ой, Виталий Маркович, спасибо!.. Да вы разве не знакомы? Это Катерина Князева!

Давешний Антонинин партнер резко наклонил голову и даже, кажется, щелкнул каблуками. Он был в полевой кавалерийской форме, сидевшей на нем плотно, без люфта.

— Здравствуйте, — сказала она, улыбаясь.

Не весьма великого роста, коренастый, круглолицый, с по-детски пухловатой верхней губой и аккуратными, но чуточку оттопыренными ушами, с каким-то особенным рисунком неспокойных ноздрей, этот подтянутый человек лет тридцати смотрел на нее теплым и внимательным взглядом серо-зеленых глаз, в которых жило неуловимое выражение взрослости, что ли… серьезности?.. значительности?.. Во всяком случае, его взгляд вызвал в ней смутную тревогу, мгновенное смятение. Его лицо вообще показалось ей таким неожиданным, как если бы его обладатель был представителем какой-то совсем иной, неслыханной человеческой породы, для которой непривычно ясная печать одухотворенности является не исключением, а нормой.

Сейчас глаза лучились приветливостью, но взгляд их ясно давал понять, что приветливость, радость, расположение не могут явиться заменой или хотя бы даже уступкой некоторым иным качествам этого взгляда и этого человека.

— Примаков! Знакомьтесь!

Катерина внутренне ахнула и тут только приметила три ордена Красного Знамени на его груди.

— Ах, Князева? — мягко повторил комкор, протягивая руку. Растерянно помедлив, она тоже протянула занемевшие, ставшие бесчувственными пальцы. — Жена Трофима Князева? Вот уж рад познакомиться! Очень рад! Мы ведь прежде не виделись?

— Нет…

— Ну, значит, редко к нам заходите, — рассмеялся комкор. — А то заглядывайте, Екатерина… м-м-м…

— Михайловна! — поспешила она.

— Екатерина Михайловна, — звучно, полностью проговаривая слоги и будто смакуя звучание ее имени, повторил он. — Заходите, правда. Тут у нас библиотека… да и вообще… — смеясь, Примаков неопределенно покрутил пальцами и закончил: — …люди хорошие!..

Они говорили две или три минуты. Этот мимолетный, ничего не значащий разговор о пустяках, о мелочах (в сущности, просто обмен улыбками и междометиями, а вовсе не словами) прервал какой-то командир. Примаков извинительно развел руками и послушно двинулся за ним — и, сделав три шага, оглянулся, чтобы еще раз кивнуть и улыбнуться. Через несколько секунд из круговерти праздника вынырнул Трофим. Должно быть, Катерина еще не успела отрезветь — он что-то заметил в ее глазах, насторожился, мгновенно ощетинился, скулы загорелись кирпичным румянцем…

— Я? — легковесно переспросила Катерина. — Господи, Трошенька, да на кого же мне смотреть? На тебя и смотрю!..

И прижалась к нему, смеясь…

…Трамвай как-то особо резко дернулся, и ее взгляд снова поймал рваные пятна тени и залитую солнцем дорогу.

— Верблюд, верблюд! — восхитился Гриша, спешно тыча в стекло гнущимся пальчиком, чтобы показать высоченного одногорбого верблюда, высокомерно взиравшего на мир от зеленых ворот артели «Серп и молот», и тут же закричал во весь голос:

Верблюд, верблюд Яшка,

Красная рубашка!

— Да, да, верблюд, — легко вздохнула Катерина, проводя рукой по его шелковой макушке.

Они говорили минуты три, не больше — под общий гвалт, под сотней взглядов, которые притягивал к себе комкор… а вот поди ж ты! Она запомнила именно эти минуты и любила вспоминать их и, как монах мусолит свои отшлифованные пальцами четки, снова и снова перебирала десяток-другой незначащих слов, чтобы снова и снова обнаруживать нотки восхищения, что прозвучали тогда в его голосе…

Она пугалась, когда пробовала всерьез подумать об этом. Не зная, что такое измена, она и не могла себе ее представить. Она любила Трофима — любила всего: и его угрюмость, которую так легко было развеять, когда они оставались вдвоем; и его силу и заботу; и то, что он ее тоже любит и не мыслит себе жизни без нее; любила за то, что он был отцом, и за то, что он был мужем.

И вместе с тем чувствовала, что в ней тайно живет личинка какой-то другой любви — да, завелась вдруг и живет теперь! а потом возьмет однажды — и так же вдруг превратится в бабочку! что, если так?!

От этих мыслей ее прошибал пот, слабели ноги, и она повторяла про себя: «Только не это! Только не это, Трошенька!..»

И хотелось схватиться за Трофима, обнять, влиться в него всем телом, чтобы он не отпускал, не позволял!.. Троша! Любимый!..

Движение окончательно убаюкало ее, и последние несколько десятков секунд улыбающееся лицо Трофима летело поверх домов и деревьев, людей и верблюдов.

— Пойдем-ка, сыночка, — вздохнула она, выплывая. — Нам выходить…

Бывшая усадьба царского генерала Головачева — большой сад, в глубине которого стоял двухэтажный особняк с флигелями, — отделялась от дороги серьезной кирпичной оградой и железными воротами.

— Здравствуйте, — сказала Катерина часовому. — Я в библиотеку. Князева…

Вместо того чтобы, как обычно, глянуть в журнал и тут же пропустить, часовой почему-то осмотрел ее до головы с ног, затем покрутил ручку полевого телефона (Катерина видела это сквозь окошко кирпичной будки возле ворот, куда он перед тем удалился), что-то отрывисто сказал, выслушал ответ, кивнул и, чуть опустив руку с трубкой и подперев ею голову, погрузился в ожидание; через минуту в трубке, должно быть, снова зазвучал чей-то голос; «Есть!» — сказал часовой, теперь только пролистал журнал, вписал несколько слов, после чего вернулся к калитке и поднял железный запор.

— Что за строгости? — спросила она. — Прежде всегда быстро пускали…

— Особый режим, — буркнул часовой, а потом сказал «Проходите, дамочка!» с такой ухмылкой, что Катерине стало обидно.

Она смерила презрительным взглядом нахала, наверняка не знавшего, кому эта красавица приходится женой, и, твердо ведя за собой Гришу, размашисто прошла в калитку. Красноармеец завороженно смотрел ей в след. Но тут к въезду подкатил требовательно засигналивший автомобиль, страж встрепенулся и кинулся открывать ворота…

Пока шли по аллейке к левому флигелю, где в одной из комнат первого этажа размещалась библиотека, Катерина не могла не отметить необычного оживления, царившего вокруг. Подскакал к самому крыльцу какой-то белобрысый командир, и выражение его круглого веснушчатого лица однозначно показывало, как ему все это нравится — и конь, и спешка, и ответственность; слетел с лошади, бросив поводья караульному, стремглав взбежал по ступеням… Навстречу торопливо шагал другой — серьезный, сосредоточенный и даже хмурый; полевая сумка била его по бедру, а в руках теснились какие-то бумажные рулоны… За правым флигелем, на поляне, стоял брезентовый шатер с поднятыми полами. В его тени несколько человек сидели на раскладных стульях вокруг стола, а один стоял, показывая что-то на этом столе карандашом. Нещадно треща барахлящим мотором, подкатила машина, и вид командира, спрыгнувшего из автомобиля, явно показывал, что он чрезвычайно спешит.

Все это было неспроста, и сердце ее снова сжалось. Трофим тоже уходит в поход, и уже рано-рано утром он оставит ее неизвестно на сколько… Нет, не утром, — спохватилась она, судорожно вздохнув и крепче сжав влажную ладошку сына. — Он же сказал, что ему и ночевать придется в казарме! Ах, господи!..

Да еще молчит, не говорит ничего — что, где, сколько дней! «Нельзя!» — и все тут!

Собственно, она понимала: где бы эти учения ни состоялись, она все равно останется здесь, в городе, одна-одинешенька; но все же знать это почему-то отчаянно хотелось. Почему, почему Трофим ей не откроется?! Не верит ей? Да разве она хоть словцом кому об этом обмолвится?..

Одно лишь утешало — Тоньке ее Комаров тоже не сказал, а она ведь вон какая настырная, любому три дырки в боку провертит!

При входе во флигель ни часового, ни дневального не было, но и дверь почему-то оказалась запертой. Она крепко постучала. Через минуту лязгнула щеколда и дверь распахнулась.

— А-а-а! — протянул Жахонгир, худой и сутулый узбек, в одеянии которого традиционные элементы — засаленная тюбетейка, легкий чапан и галоши на босу ногу — сочетались с поношенным, выгоревшим красноармейским обмундированием — гимнастеркой и штанами-галифе. — Издрасти, Катерин-ханум!

Он служил при штабе давно, еще с царских времен, исполняя обязанности дворника и садовника. Три года назад, когда в Скобелевских казармах случился пожар и сюда перевезли остатки гарнизонной библиотеки, кому-то пришло в голову поручить ее все тому же Жахонгиру. Жахонгир не отказался, но дело вел из рук вон плохо и, похоже, сам это понимал. Во всяком случае, не раз жаловался Катерине: мол, беда ему с этими книжками — хоть из кожи вылези, а порядка на полках, при его-то безграмотности, все равно не навести…

Гриша замешкался на ступеньках.

— Издрасти, Катерин-ханум, издрасти! — повторил Жахонгир и неожиданно принялся класть перед ней поясные поклоны, подобострастно тряся парой десятков длинных седых волосков, составлявших его монгольскую бороду.

— Ты что? — начала было она, но заметила, что взгляд старика скользит по касательной, мимо нее, и устремлен на кого-то другого — вероятно, следом за ними направлявшегося к крыльцу.

Не выпуская из ладони Гришину руку, резко обернулась.

Сердце упало.

Уже смеркалось, когда наконец решили выбираться. Перед тем боролись на руках, и теперь Звонников твердил, что нужно повторить все заново, только по другим правилам, более справедливым и честным, каковые, по его мнению, должны были низвести Трофима с высот абсолютного победительства на уровень рядового бойца, в жизни которого поражение возможно в той же степени, что и победа; Трещатко, в свою очередь, настаивал, чтобы еще раз выпить за Примака, но этому препятствовали два важных, на взгляд прочих участников застолья, обстоятельства: во-первых, извозчик слишком уж давно дожидался (велено было к пяти приехать, а теперь перевалило за восемь), а во-вторых, выпить все равно было нечего. Безрук покрикивал и все норовил дирижировать хором, хоть давно уж петь перестали, а Трофим галдел наравне со всеми, пока не осознал, что он и сам, пожалуй, сильно запьянел, и тогда примолк, привел себя в порядок и обулся.

Странноватый экипаж, переделанный из пролетки, платил за собственную четырехместность собственной же нелепой передней частью, сколоченной из неструганых досок и вмещавшей лишних двух пассажиров.

— Да это же ж ландо! — повторял Трещатко, громоздко переваливаясь внутрь. — Ландо узбецкое, мать твою так!

Чайханщик, мальчик чайханщика и еще какие-то люди безмолвно стояли поодаль, улыбаясь и кивая — должно быть, провожали.

Безрук стоя махал им руками над головой, затем сцеплял ладони жестом вечной дружбы, потом снова махал. Когда экипаж тронулся, он едва не вывалился наружу. Трофиму пришлось его подхватить и усадить на место.

— Хорошо посидели, — заметил Безрук. — А?

— Ну да, — согласился Трещатко. — Посидели славно. Только вот за Примака забыли выпить.

И пригорюнился.

Больше никто не сказал ни слова. Трещатко похрапывал, Безрук тоже сильно клевал носом, Звонников все встряхивался, будто только что из лужи.

Трофим слезящимися от хмеля глазами следил, как одно за другим уплывают назад деревья. Дорога пошла на подъем. Выбрались на дамбу. Открылась темная гладь воды. Оранжево-бурая, огромная луна неровным желтком отражалась с самого краю…

Минут через сорок неспешной езды прибыли к казармам. Трещатко к тому времени проснулся. Растолкали Безрука, ссадили, поручив довольно бодрому Звонникову. Трофим с Трещаткой поехали дальше. Встали почему-то возле Нового телеграфа. Долго не могли разобраться с деньгами, совали по очереди, извозчик — пожилой узбек — испуганно отшатывался, твердил, что так много ему не надо. Кобыла тоже волновалась.

Трещатко шагал каменно, излишне твердо, как ходят сильно хмельные, но крепкие люди, и можно было подумать, что невзначай сошел с постамента чугунный истукан. Трофим, глядючи, тайком посмеивался. Остановились у дома.

— Эх! — вздохнул Трещатко. — Ничего у нас не осталось?

И с такой горечью и недоумением обвел улицу взглядом, как если бы ему было твердо обещано, что должна расстелиться скатерть-самобранка, — а она почему-то не расстелилась.

— У нас-то? Только флаг и совесть, — строго сказал Трофим. — Хочешь, пошли ко мне. Тихо, а то Гриня спит…

— Нет, не пойду, — отказался Трещатко, печально помотав головой. — В казарму пора. Жаль вот только, за Примака не выпили!

— Как же не выпили! — возразил Трофим. — Выпили. Раза три выпили.

— Мало, — не сдался Трещатко. — За Примака-то? За него еще пить и пить! Эх, Примак!..

И вновь горестно оглядел улицу.

— Что ты? — спросил Трофим.

— Бандуры под рукой нема! — пояснил Трещатко.

Затем отчаянно махнул рукой, набрал полную грудь воздуха и, невзирая на объявленное только что отсутствие бандуры, богатырски заревел, с каждым словом все больше набирая голосу и багровея:

В Константиновском сквере всполошились и загалдели вороны, да и Трофим подтянул было, но слов не хватило, и оба они печально умолкли.

— Ладно, Троша! — сказал Трещатко. — Иди! Жена — дело святое.

— Святое, — согласился Трофим. — Давай… Я через час-другой подтянусь.

Они обнялись, потом Трещатко повернулся и пошагал назад, и уже нельзя было даже заподозрить, что этот человек хоть сколько-нибудь нетрезв.

Стараясь не шуметь, но почему-то то и дело оступаясь и производя в темной прихожей такие звуки, как если бы там ворочался и искал выхода большой зверь, Трофим наконец разулся, со стуком уронив сначала один, а потом и другой сапог, и, толкнув дверь, шагнул в комнату.

— Ш-ш-ш-ш! — сказал он, поднося палец к губам и хмельно улыбаясь. — Свои!

Катерина сидела под лампой, распущенные волосы золотились, Гришуня спал, раскинувшись поверх одеяльца, громко тикали ходики, пахло свежим бельем и чистотой.

— Господи! — с сердцем сказала она, откладывая шитье.

Поднялась, через мгновение обняла, прижавшись всем телом. Отстранилась, прижав ладони к его щекам, строго спросила:

— Сколько можно бражничать?! Совсем с ума сошли? Тебе же еще собраться нужно?

— Тихо, тихо! — пробормотал Трофим, закрывая глаза и облизывая губы. — Голому собраться — только подпоясаться… Мы же с ребятами… отвальную-то… Запили заплатки, загуляли лоскутки!..

Она вздохнула, взъерошив его волосы.

— Лоскутки!.. Есть хочешь?

Трофим помотал головой, все еще не раскрывая глаз.

— Испить дай…

Катерина налила в стакан воды из кринки, стоявшей на подоконнике. Он жадно выпил. Потом шагнул к столу, по дороге зацепил стул.

— Ш-ш-ш-ш!

Катерина только осуждающе покачала головой.

Стул крякнул, когда Трофим сел.

— Как ты?

Она пожала плечами, взяла со стола и сунула в корзинку шитье.

— Хорошо… Гринюшка не капризничал… мы в библиотеку с ним ездили…

— В штаб? — Трофим взглянул исподлобья, свел брови. — Дома тебе не сидится…

— Книжки нужно было отвезти.

— Книжки эти твои… мало забот у тебя?

— Трошенька, что ты? Дела я все переделала, и… Что ж мне все дома сидеть?.. Гринюшка матроску надел, панаму!.. — Катерина рассмеялась. — Прямо барин! И поехали… Смотри, что мне Примаков подарил!

Трофим угрюмо скосил глаза на тонкую книжицу, но не пошевелился, не протянул руку, чтобы рассмотреть поближе.

— Видишь, Есенин! — упавшим голосом сказала Катерина. — И потом, Гриша… я с тобой хотела посоветоваться… Он меня зовет библиотекой заведовать. Как ты думаешь?

Трофим смотрел на нее, не моргая. Она не вынесла молчания, залепетала:

— Вместо Жахонгира… дворник-то там, узбек. Он неграмотный… а надо книги привести в порядок. Вот он и зовет меня…

— Хвостом крутить! — неожиданно зло закончил Трофим.

Потому что уже чувствовал жжение в груди, под самой глоткой.

— Так, что ли?!

Катерина замерла, прижав к груди книжицу.

— Троша, ты…

— Ла-а-адно! Знаю я вашу породу! Так и тянет тебя, так и тянет!..

Катерина говорила что-то, но Трофим не слышал, что именно, а видел только движение ее губ, вскинутые удивлением и обидой брови, наморщенный лоб, и сам говорил, распаляясь все пуще, и своих слов тоже не слышал, а потому не мог осознать, насколько они жестоки и бессмысленны. В груди жгло, жжение это уже спалило в комнате весь воздух, он задыхался. Да вдобавок хлестнула вдруг, невесть откуда взявшись, хмельная, веселая, лихая фраза Безрука, брошенная им, когда заговорили спьяну о каких-то довольно скользких и ненужных вещах, которые, конечно же, лучше было бы умолчать: — «О-о-о, братцы! Примак тот еще жох — ни одной юбки мимо не пропустит!..»

Все вместе, сложившись, окончательно погасило рассудок, выключило сознание, оставив от прежнего командира Трофима Князева только самую малость — злую, беспощадную силу, которой он так славился в полку…

Через секунду он пришел в себя, с тупым удивлением обнаружив шашку в собственной руке, разрубленный пополам стол, Катерину, прижавшуюся к буфету с плачущим Гришкой на руках, и ее взгляд — чужой взгляд, каким никогда прежде она на него не смотрела: испуганный, жалкий, но в то же время и упрямый, осатанелый от отчаяния — или от злобы? от ненависти?

Тут что-то стукнуло, хлопнуло, кто-то схватил его сзади… Комаров!

— Ты что?! Трофим!!!

Трофим протрезвел — аж зубы заломило.

— Оставь, — сдавленно сказал он, поводя плечами. — Пусти, не трону!..

И как был — с шашкой в одной руке, с ножнами в другой — вывалился за порог.

Бронников отложил рукопись и еще некоторое время посидел, устало растирая лицо ладонями. Со вздохом поднялся, положил стопку исписанной бумаги под крышку радиолы. На скамье у качелей неспешно толковали о чем-то два человека в похожих синих спецовках. Между ними лежал потертый черный чемоданчик, какими пользуются сантехники. На чемодане стояли два стакана и какой-то сверток — с закусью, должно быть. Бронников взглянул на часы. Ему показалось странным, что они сидят так долго — часа три, не меньше… Он мельком подумал об этом, а потом начал одеваться и отвлекся. И не заметил, что, когда минут через десять вышел из подъезда, один из сантехников неспешно последовал за ним…