"Победитель" - читать интересную книгу автора (Волос Андрей)

Боевые будни

На небольшом экране мелькали кадры кинохроники. Бегут какие-то люди… вот отряд полицейских едет… плачущая женщина… снова беготня…

Карпов комментировал происходящее, сидя возле экрана за преподавательским столом.

— Немецкие руководители проявили нерешительность. Последовала неразбериха, отсутствие слаженных действий. В итоге операция потерпела крах. Во время перестрелки израильские заложники были убиты. Погибло пятеро палестинцев, двое граждан ФРГ — полицейский и пилот одного из вертолетов…

Экран погас.

Карпов щелкнул тумблером, и под потолком небольшого зала, в котором находилось все подразделение — пятьдесят человек, — загорелись яркие люстры.

— События на Олимпиаде в Мюнхене в тысяча девятьсот семьдесят втором году показали, что для противодействия такого рода актам необходимо иметь специальные подразделения, способные эффективно решать задачи по освобождению заложников и обезвреживанию террористов. Именно таким подразделением является группа «А». Предстоящая Олимпиада в Москве уже сейчас ставит перед нами серьезные задачи. За год до начала Олимпийских игр, то есть в самое ближайшее время, ожидается наплыв иностранцев. Это чиновники Международного Олимпийского комитета и журналисты. А также разного рода ряженые, которые приезжают под предлогом проверки готовности Советского Союза к проведению указанного мероприятия. Имея при этом цели как разведывательного, так и диверсионного характера. До конца августа будущего года напряжение будет только нарастать. От личного состава потребуется полная отдача и самоотверженность! Каждому из нас оказана высокая честь служить в группе «А»…

Карпов сделал значительную паузу, переводя взгляд с лица на лицо. Лица офицеров внимательные, сосредоточенные. Ромашов, Большаков, Зубов, Астафьев, Аникин, Первухин, Епишев, Бежин… Плетнев тоже был сосредоточен и внимателен.

— И мы должны приложить все силы, чтобы оправдать доверие партии и правительства!

И вдруг повернулся всем телом к Плетневу.

— А что мы видим на практике?

Смотрит — прямо сейчас одежду на нем прожжет. Вот оно. Начинается. Показательное изничтожение личности на глазах у друзей и товарищей.

— На практике мы видим, что еще встречаются примеры вопиющей, я бы сказал — преступной расхлябанности. Так, старший лейтенант Плетнев вчера… ну-ка, приподнимитесь!

Плетнев встал.

— Видите, старший лейтенант Плетнев без особого напоминания и задницу от стула не оторвет! — обращаясь к залу, сказал Карпов издевательским тоном.

Но никто не хмыкнул, не рассмеялся. Все молчали. Плетневу от этого безмолвия сразу как-то теплее стало.

Он сделал каменное лицо. А полковник между тем громогласно, наотмашь продолжал.

— Но мало того! Как может офицер КГБ забыть дома служебное удостоверение?! Разве может офицер КГБ забыть дома служебное удостоверение?! Не может офицер КГБ забыть дома служебное удостоверение!

Карпов обвел всех свирепым, прямо-таки волчьим взглядом. И рявкнул:

— А если может, это уже не офицер! Это балласт!

Плетнев сжал зубы. Главное — не сорваться.

Карпов оперся руками о стол, подавшись вперед, будто и впрямь вот-вот собирался на него броситься.

— Комитет государственной безопасности — оружие партии! Это штык партии!

Плетнев вытянулся.

— А из вас штык, как из говна пуля!

Ну, Плетнев еще пуще вытянулся — хотя, казалось, уже некуда было вытягиваться. И кулаки сжались сами собой. И скулы стало сводить — так он зубы стискивал.

— Вам здесь не место! — с нескрываемым злорадством заключил полковник. — Вы недостойны носить высокое звание советского чекиста!..

Если утро начинается с такого, весь день, считай, насмарку. Чем ни занимайся, все равно то и дело будешь вспоминать, как тебя по стенке размазали.

А день, надо сказать, тоже получился не из легких.

Выезд на полигон в десять ноль ноль. Перед этим надо переодеться. Цивильные шмотки остаются в расположении части. Бойцы надевают темно-синие штаны и такие же синие куртки техсостава ВВС. Почему-то именно в них бойцов наряжают. Неизвестно, почему. Теоретически можно еще в морские бушлаты… в танкистские шлемы… в водолазные костюмы, в конце концов. Ну, неважно. Так начальники решили. Им видней.

Сорок минут автобус с наглухо зашторенными окнами гудит по трассе. Сворачивает. Нормальной машине к полигону не подъехать. И грибнику не подобраться. И вообще никому. Охрана в несколько эшелонов. Как в песне: «Артиллерист не проползет! парашютист не просочится!..» Или что-то в этом роде.

Приехали.

Первым делом — спортзал. Разминка. Беготня. Потом тренировочные бои.

Бьются одновременно четыре пары. В зале гуляет между стенами эхо от ударов, от шлепков падающих на ковер тел. Или кто-то кого-то на болевой взял, и тот рявкает сначала, а потом колотит ладонью по мату, чтоб не доламывали.

Мелькание рук и ног, наносящих удары.

Плетневу, как на грех, выпал Виктор Аникин. Или попросту — Витек. Такого хорошо в третьем классе другом иметь. Громила двухметрового роста. Борец-бугай. И классикой увлекался, и боевыми. В общем, все у него в полном порядке. А Плетнев перед ним — ну просто тростиночка. Хоть и восьмидесяти килограммов весом, а все же легче своего противника примерно на полмешка картошки. Он мог применить только одну тактику боя — порхательную. То есть вообразить себя бабочкой и грациозно перелетать с цветка на цветок. И ни в коем случае не попадать в объятия к Аникину, поскольку это равносильно попаданию под трактор… Вот Плетнев и порхал, чувствуя при этом одно лишь холодное, расчетливое остервенение, острие которого — точнее, жало! — должно было в одно мгновение решить исход поединка. Плетнев порхал, Витек никак в него не мог попасть, минуты через три начал злиться, утратил осторожность и… Плетнев сделал обманное движение, будто сейчас ударит с левой, Аникин прикрылся, но взамен получил мощный шлепок правой стопы в голову. В район левого уха.

Это был серьезный удар. Аникин потерял равновесие и повалился на ковер.

Упал! Да, он упал — а победитель Плетнев, хоть и тяжело дыша, вскинул руки в знак своей победы!

Витек поднялся, потряс головой. Плетнев ткнул его кулаком в плечо — мол, не журись. Аникин хмуро ответил тем же. И буркнул что-то в том духе, что еще не вечер.

Не вечер — так не вечер. Ясное дело, досада. Ведь ему самому хотелось пережить это краткое счастье! Жаркое такое счастье — победу!.. Но победа всегда одна. Всегда только одна. Двух побед не бывает…

Потом тир. Грохот автоматных очередей. Две очереди с колена. Кувырок вперед через руку. Еще очередь. Несколько раз перекатиться. Отсечь серию коротких по три-четыре патрона. Вскочить, перебежать, пригнувшись и безостановочно стреляя… Мишень — как дуршлаг. Хоть макароны отбрасывай…

Пот утерли — а уже новая забота. Потому что заложников могут взять, например, в автобусе. Поэтому они сидят, накрывшись брезентом, в кузове грузовика. Грузовик догоняет автобус и притирается справа.

Дикий грохот и слепящая вспышка — это перед самым капотом автобуса взорвалась светошумовая граната.

С другой стороны от грузовика из-за кирпичной стены, не говоря худого слова, уже несется группа бойцов с тремя дощатыми щитами в руках.

Щиты с грохотом и звоном врубаются в окна несчастного транспортного средства и, естественно, выбивают их к чертовой бабушке.

Бойцы бегут по щитам и вваливаются в зияющие проломы окон.

Гром, звон, скрежет! Святых выноси.

Группа в грузовике дружно смахивает с себя брезент и тоже ломится в злополучный автобус.

В какое-то мгновение взгляд Плетнева выхватил из мешанины движения озверелую рожу Аникина — ввалившись в окно, он с ревом набрасывается на условного «террориста»…

Все.

Карпов стоит с секундомером в руке, наблюдает.

Нажимает кнопку. Смотрит.

Лицо недовольное. Не уложились они, значит, в нормативы. Надо еще резче. Еще круче.

И это все на сегодня. Но завтра будет кросс. С полной выкладкой и оружием. К концу второго часа у всех мокрые от пота, изможденные лица. Бегут тяжело. Ноги подкашиваются. Мысли разбредаются… Собственно, мыслей как таковых нет. Какие-то толчки угасающего сознания. «Все, больше не могу!.. Нет, могу!.. Оказывается, могу… Все могут, и я могу. Неужели могу?.. Нет, больше не могу!.. Или могу?..» Вот и все мысли. Короткие такие, тараканьи. Если кто-нибудь споткнется, его надо поддержать. Хотя у самого нет сил. Но если ты споткнешься, тебя тоже поддержат. И опять бег. Тяжелое дыхание. Топот. Впереди — болото. Подняв над головой автомат, расплескивая грудью тухлую воду — вперед! Заляпанные тиной лица. Свистящее дыхание. Врач послушает, скажет — все, конец, сейчас все они умрут!.. Но нет, они не умирают. Не могут умереть, потому что за болотом видны мишени. Рассыпаются в цепь. Стреляют на бегу. Падают. Стреляют. Бегут. Стреляют. Мишени валятся. Метрах в трехстах правее два БТРа палят черными выхлопами и яростно ревут. Лопасти вертолета с воем раскручиваются. Им туда. Устремляются к ним. Пошел! Пошел!.. И вот уже вертолет грохочет над крышей четырехэтажного строения.

Четверо из вертолета стремительно спускаются по веревкам на крышу.

Еще четверо зависли над окнами второго этажа — по двое на каждое окно.

Ревя, приближаются БТРы. Прижавшись к броне, за ними шагают бойцы.

Опять наступает ад!

Взрываются и грохочут светошумовые гранаты, слепя и глуша все живое вокруг. Спаренные пулеметы открывают огонь. Бойцы по крышам боевых машин бегут к окнам. У них в руках буксирные крюки на тросах. Ногами выбивают стекла, рамы. С лязганьем накидывают крюки на прутья решеток.

БТРы сдают назад. Решетки выдираются с треском, с пылью и кусками стен.

Четверо нырнули внутрь.

Еще четверо по штурмовым лестницам карабкаются по стене на второй этаж.

Кто-то маятником влетает в окно и уже с подоконника палит из пистолета…

Вот и все. Дело кончено. Отработка штурма отдельно стоящего здания завершена. Мысли понемногу возвращаются. Робко так, ощупкой — остыл кипяток в затылке? не ошпарит?..

Перед строем — Ромашов.

Потому что Карпов отбыл в Управление, сообщив напоследок, что ими лучше всего было бы сваи заколачивать. Или даже пополнить какое-нибудь родильное отделение. Если, конечно, там своих рожениц не хватает. Поскольку он уверен, что даже беременные бабы могли бы действовать слаженней и четче.

— Итак, товарищи бойцы, — со вздохом начинает Ромашов разбор действий группы.

И закатное солнце освещает его хмурое лицо…

В половине восьмого автобус привез группу назад в расположение. Переодеваясь, Плетнев чувствовал себя измочаленным. И, пожалуй, не он один. Во всяком случае, на те шуточки и подначки, что, как правило, звучат в раздевалке утром, вечером ни у кого запала не хватает. Все сидят молча, устало шевелят босыми пальцами. Если кто-нибудь балагурит и смеется, вернувшись с полигона, значит, он провел день в тамошнем медпункте. Или в столовой. Но, конечно, если не считать Зубова. Этот вечно гогочет и подначивает…

Астафьев сегодня почему-то никуда не спешил. Обычно он в раздевалке не задерживался. Покрутится перед зеркалом, пригладит свои пшеничные кудри, напоследок ручкой сделает — и только его и видели. Утром, если выдавалась минута, рассказывал, бывало, как и с кем провел вечер. Понятно — он москвич, школьных приятелей полно. И учился в Москве. А сразу после школы поступил, ясное дело, в Верховку — то есть в Московское командное пехотное училище имени Верховного совета. Так сказать, по стопам отца. Это и понятно. Династии ведь не только пекарей, токарей да слесарей бывают… В общем, друзей и подруг у него навалом, всегда есть с кем вечер скоротать. Так-то он симпатичный парень, особо не выпендривается и вовсе не дурак, вопреки тому, что в песенке поется: «…У папы три звезды и два просвета — устроил папа сына-дурака в Училище Верховного совета!..» Плетнев даже удивился, когда узнал, что он из генеральской семьи. И молодой еще, пацан во многом… Молодой-то молодой, а пару раз Плетневу довелось наблюдать, как Астафьев с девушками себя ведет. Такой становится томный, изящный… так смотрит васильковыми глазами! Фу ты, ну ты!.. Одно слово — золотая молодежь.

Сам Плетнев родился в Сочи, там и школу кончил. Потом Ташкентское танковое училище. Впрочем, оно только зовется Ташкентское, а дислоцируется на самом деле в Чирчике… Вышел офицером, два года отбухал в танковой дивизии под Оренбургом. Затем жизнь маленько повернулась, и следующие три он командовал учебной ротой в Голицынском высшем пограничном политическом училище. Училище не простое — при КГБ. Ну и вот: года нет, как здесь очутился. Даже еще, честно сказать, в Москве не вполне освоился. Суетно как-то.

— Не торопишься? — невзначай спросил он.

Надо было передать «спасибо» от Кузнецова, а здесь, в расположении, не хотелось лишнего говорить.

— Я-то? — Астафьев пожал плечами. — Не особо. Может, по пиву?

— По пиву? — Плетнев вообразил себе дымные внутренности пивнушки и помотал головой. — Ну его. Хотел вечерком английским позаниматься… Пошли просто пройдемся?

— Пошли, — согласился Астафьев. — А ты все долбишь?

Плетнев мельком глянул на него — не насмехается ли. Астафьев язык лучше знал. Спецшколу кончил. И репетиторы…

— Ну да.

— Дело хорошее, — Астафьев поднялся со скамьи, накинул куртку. Повернулся туда-сюда перед зеркалом. Удовлетворенно улыбнулся. — И впрямь, пошли. Погодка-то — видишь какая!

— Какая? — не понял Плетнев.

— Наркомовская, вот какая!..

— Ишь ты, наркомовская, — Плетнев невесело хмыкнул. — Скажешь тоже.

Но вечер и впрямь был замечательный — теплый и сухой. На бульваре царило состояние всеобщей беззаботности: стайки смеющихся девушек, пацанва на великах, старики хмурятся за шахматами, женщины судачат на скамьях…

Все это резко диссонировало с обстоятельствами собственной жизни Плетнева, и он, поглядывая по сторонам, невольно хмурился.

Некоторое время шагали молча.

— Здорово он тебя сегодня, — заметил в конце концов Астафьев. — По расширенной программе…

— Кто? — Плетнев так недоуменно сморщился, будто не понимал, о чем идет речь.

— Ну кто? Карпов.

— Эка невидаль! Если б впервые…

Плетнев независимо пожал плечами и сплюнул.

Астафьев хмыкнул.

— Да ладно тебе, не переживай, — сказал он. — Не уволят. Вообще, он к тебе не по делу пристает. Другие тоже иногда опаздывают, и ничего. Просто ты независимость свою демонстрируешь.

Плетнев опять поморщился. Нужны ему эти утешения!..

— Ничего я не демонстрирую, — буркнул он. — Приказы исполняю. Что еще надо?

— Ты сам не замечаешь. Как бы сказать… ну, понимаешь, ты внутренне слишком независим. А он нутром чует. Ты ведь ему подчиняться должен беспрекословно. И самым умным считать. Я начальник — ты дурак…

Плетнев молча посмотрел на Астафьева.

— А ты внутренне зависим?

— Не знаю, — Сергей пожал плечами. — Наверное, я внутренне более зависим, так я скажу…

— И я не знаю, — мрачно сказал Плетнев. — Зависим, не зависим… Я себя веду, как устав предписывает! Подчиняюсь старшему. Что еще? — не наизнанку же вывернуться!

Навстречу им чинно шагали три пигалицы в похожих светлых плащиках. Миновав, дружно прыснули. Астафьев посмотрел вслед, потом спросил, подмигнув:

— Видал?

— Видал, видал, — хмуро отозвался Плетнев.

— Эх, девчонки-то, девчонки что делают!.. — вздохнул Астафьев. И вдруг заявил: — Жениться тебе нужно, вот что я скажу!

Кое-какие мысли на этот счет, касавшиеся Лизы Голиковой, с которой дружила его младшая сестра Валька, Плетнева когда-то посещали, но он совершенно не собирался ни с кем ими делиться.

— Думаешь? — спросил он тоном, в котором звучала если не угроза, то как минимум предостережение.

— Я же знаю, чего ты хочешь, — пояснил Сергей.

— И чего же?

— Да перестань, — отмахнулся он.

Чего Плетнев хотел, он и в самом деле знал. Потому что сам хотел того же. И все в подразделении… ну или почти все — те, во всяком случае, кому возраст еще позволял, — хотели этого. А именно — попасть в ПГУ. То есть в Первое главное управление КГБ. Потому что разведчиками становились именно там.

— А времена сам знаешь какие, — вздохнул Астафьев. — Без поддержки ничего не выйдет. К тому же, понимаешь… Вот отец всю жизнь учил восточные языки. Штук восемь знает. Персидский, дари, пушту, пехлеви… еще диалекты какие-то. И судьба его — Афганистан. А мне этот Афганистан совершенно не интересен. И восточные языки не интересны. Я английский, французский, немецкий, итальянский с большим интересом учу. Не знаю, как ты, а я хочу работать по Европе. Или по Канаде. Понимаешь?

— Понимаю, — отозвался Плетнев.

— Только, говорю, времена такие, что без соответствующей поддержки ни Канады, ни Европы не видать, как своих ушей. А если, например, жениться, — сказал Астафьев, усмехаясь и понижая голос, — и если, например, ее папа член ЦК, то… Разве он для единственной дочки чего-нибудь пожалеет?

Плетнев и раньше от их разговора был не в восторге, а теперь он ему совсем разонравился. Конечно, он понимал, что Сергей шутит. И немного подначивает. Но ведь в каждой шутке есть только доля шутки, верно? И, с другой стороны, шутки шутками, а у Астафьева-то отец генерал-лейтенант, а потому и шансов больше. В общем, с его стороны это выглядело как-то несолидно.

— Проехали, — сухо сказал он. — Замнем для ясности.

Астафьев рассмеялся.

— Да ладно тебе! Шуток юмора не понимаешь. Просто обидно, что такие таланты пропадают… У тебя язык — раз. Спортивная подготовка — два. Боевое мастерство — три. Короче говоря, ты — гармоничная советская личность. Если б еще ментов на досуге не метелил, цены бы тебе не было! — Он снова рассмеялся. — Но все равно: если таких выгонять, кто останется?

— Не знаю, — буркнул Плетнев. — У нас незаменимых людей нет.

— Ладно тебе! Можно ведь что-то придумать…

— Можно, да, — Плетнев саркастически фыркнул и добавил, копируя интонацию Карпова: — С волчьим билетом метлой махать.

Они молча дошли до метро.

— Слушай, чуть не забыл, — спохватился Плетнев. — Я зачем тебя прогуливать повел: Кузнецов просил свою горячую благодарность передать.

— Какой Кузнецов?

— Не помнишь? Ну врач-то…

— А, врач!..

— Все в порядке. Твоими молитвами в Афганистан едет…

— Ну, здорово! Значит, батя замолвил словечко.

— Спасибо ему скажи.

— Скажу, — кивнул Сергей. — Только не сегодня. Он сейчас в Кабуле.