"Убей страх: Марафонец" - читать интересную книгу автора (Абрамов Артем Сергеевич, Абрамов Сергей...)

Глава шестнадцатая МЛАДЕНЕЦ

Чернов даже малость удивился, как быстро преобразились окружающие его люди. Ещё секунду назад бывшие суровыми и злобными мужиками, они вмиг стали добрыми и в доску своими. Хлопали по плечам, улыбались, жали руки, говорили: «Добро пожаловать».

— Тебе интересно знать, кто мы такие? — спросил старик.

— Очень, — не соврал Чернов.

— Мы — чернь. По крайней мере нас так называют СКЗТэшники. Неприятно, конечно, но все уже привыкли. Да и как ни назови, хуже или лучше мы не станем… Ты говоришь, что прибыл из другого времени. Почему-то это меня не удивляет… Раз прибыл, значит, прибыл. Значит, не знаешь о нас ничего? Так?

— Так, — кивнул Чернов.

— Я расскажу. Коротенько. Раньше все люди были как люди. Жили, любили, растили детей, работали… Бедные были и богатые, но все — люди! А после Удара все, кто выжил, разделились на чернь и СКЗТ. Других нет. Вернее, есть ещё такие странные, пришлые, как ты, но СКЗТ их быстренько объявляет врагами, и больше их никто никогда не видит… Будто у СКЗТ есть разные враги…

Последнюю фразу старик произнёс как бы про себя.

— Погодите… э-э…

— Доктор. Зови меня Доктор. Здесь все меня так зовут. Черни имена ни к чему.

— Доктор, я не очень понимаю… Что такое Удар? Почему произошло такое разделение? Я вообще не представляю, где нахожусь, если честно.

— Точный адрес тебе назвать? — усмехнулся Доктор. — Пожалуйста! Планета Земля, страна называется Братство Трудовых Республик, сокращённо — БТР, город Труд, столица, вернее, то, что от неё осталось. Государство наше, насквозь пропитанное идеологией всеобщей трудовой занятости, однажды имело неосторожность ввязаться в политический спор с одной недружественной нам, но весьма мощной во всех смыслах державой, — Объединённые Штаты Колумбии называется, и спор этот затянулся не на шутку…

— Что не поделили-то? — спросил Чернов, вольно или невольно, но поражённый дурацкой гротескностью реальности. Всякие миры уже видал, но такой чисто пародийный — впервые.

— Я же говорю, у нас развита идеология труда. А колумбийцы стояли на том, что банальный маломеханизированный труд — тупиковая ветвь развития. Дескать, будущее за механизацией и автоматизацией. Слово за слово — война началась. А там и Удар последовал. Неизвестно, кто начал первый, — это тайна государственного уровня. Да, в общем, какая теперь, после Удара, разница — кто первый…

— Что за Удар? — переспросил Чернов, уже предполагая ответ Доктора.

— Ядерный, — естественно, оправдал его ожидания старик. — Они ударили по нам, а мы по ним. Ядерные ракеты обрушились на все крупные города, химией отравили реки с лесами… Ад был кромешный, погибло очень много народа, кто не был готов.

— Что значит — готов? Разве к такому можно быть готовым?

— Если ждать такое и сильно стараться. Мы ждали и старались. Мы понастроили множество бомбоубежищ, целые подземные города. Но даже это помогло не слишком, огромное число людей задохнулось в бомбоубежищах из-за плохой вентиляции и умерло от голода. Да что там вентиляция! Миллионы просто не успели спрятаться! Половины нашего народа как не бывало после Удара… — Старик вздохнул, задумался, продолжил: — Удар сделал своё чёрное дело: прячься не прячься, но есть судьба, от неё не уйдёшь.

— А как называется ваш народ?

— Люди Труда. Но в давнее время, как утверждают старые книги, мы назывались ратью…

Пародия. Гротеск. Программа «Аншлаг! Аншлаг!». Да и сам Доктор не производит впечатления не то что доктора — даже мелкого кандидата наук. Речь его — пародия на «народность» из скверных производственных романов советских писателей… Чернов изо всех сил старался не задать вопрос, который мог бы показаться бестактным, молчал, слушал, а Доктор всё говорил и говорил…

— Но мы тоже дали им прикурить! Удары были нанесены почти синхронно — у нас и у них. Говорят, что у них сейчас всё ещё хуже, чем у нас. Да только есть ли смысл сравнивать, где хуже?.. Самое горькое, что пострадал весь наш мир, который был очень красивым и очень богатым. Реки отнесли отраву в моря, там погибло много рыбы, а что не погибло, то начало мутировать. Но жизнь не закончилась, жить-то надо… Эту рыбу ловили и ели, несмотря ни на что, поэтому мутации начались и у людей. То же произошло с птицами, со зверями… Ветер разносил отраву… А смог, что поднялся после Ударов, навсегда затянул небо, темнота теперь даже днём — везде, по всей стране фонарей понатыкали, чтобы не умереть в бессветности… Только над полюсами более-менее чисто. Я не знаю — почему. Говорят, какие-то атмосферные течения, что ли… Но жить на полюсах невозможно, очень холодно. А здесь, наоборот, всё теплее и теплее становится, климат меняется, скоро все изжаримся здесь. — Доктор чему-то вдруг засмеялся. — Сдохнем все! И поделом нам! Нечего было в войну играть! Да! Зажаримся, как на сковородке! Мёртвая планета будет! Мы сами её убили!

Старик начал переходить на крик, покраснел, стал заикаться, к нему поспешили подручные, видимо уже знакомые с такими симптомами, нежно подняли Доктора и унесли в соседнюю комнату. Через закрытую дверь было слышно, как он кричит о бессмысленности войны и отравленном мире. «Дед Щукарь» из местной черни оказался ко всему не слишком здоровым психически. Тоже мутация или ещё что-то?

Чернов сидел и недоумевал: всё происходящее сейчас — экспромт или домашняя, заготовка Большого Шутника и одновременно Ведущего Историка-Прогнозиста? Сущий, похоже, решил устроить Чернову экскурс в по счастью несостоявшееся прошлое родного ПВ: не разрешись Карибский кризис в славных шестидесятых по-мирному, как знать, может, в России и Америке всё было бы именно так, как здесь представлено. От слова «представление»… Неприятно даже думать об этом. Чернов спросил у двух оставшихся в комнате мужчин:

— А когда всё это случилось?.. Ну, о чём он рассказывал?..

— Скоро десять лет как, — тихо ответил один из них.

Десять лет. За десять лет эти люди успели мутировать, утыкать, по выражению Доктора, всю планету фонарями, но даже не удосужились убрать руины, которые эти фонари освещают своим перманентным светом…

Сущий устроил… Ничего никто не устраивал! Если всё, увиденное Черновым на Пути, — реальность (а скорее всего так оно и есть), то Сущий повинен (Сущий повинен?! Экое богохульство!..) лишь в том, что Путь Бегуна проходит по реальным-разреальным ПВ, которые Чернову видятся либо пародией на его Землю, либо уж таким извращением опять же его земной действительности, что кому-то в пору рулить в Кащенко: то ли ему самому, то ли всем до единого персонажам из очередного ПВ. В принципе, сие объяснимо. Объяснение суперпримитивное и, как всякий примитив, доходчивое. Все японцы для русского — на одно лицо. Все белые для японца — близнецы-братья… Да мы просто не умеем с ходу — не привыкнув, не пожив в Ином некий протяжённый срок, — воспринимать это Иное всерьёз. Вот побудь Чернов в мире СКЗТ год или два, всё казалось бы если не родным (это уж вряд ли…), то по меньшей мере понятным и даже привычным.

Кстати, об СКЗТ. Чернов уже отмечал унылое однообразие миров, которые он нанизывал на свой Путь. Везде имеют место плохие и хорошие, сильные и слабые, высшие и низшие, избранные и изгои. И обязательно избранные гнобят изгоев, а те, в свою очередь, всеми возможными способами борются с избранными, пакостят им почём зря. И те, и другие безжалостны к врагам. В недавнем Джексонвилле роль черни исполнял Центр сопротивления виртуальности мира, а «виртуалы» (Чернов не успел узнать их название, если таковое вообще есть…), наоборот, гнобят, как и положено, людей из ЦСВМ. Как здешние деятели СКЗТ преследуют и уничтожают чернь. Или всё же в кавычках — «чернь», всё же — название, а не только определение места в жизни… И эти фантастически неудобные и мёртвые по сути аббревиатуры — везде, Сущий помоги! Какое надругательство над языком!..

Всё это продумал и вовремя сказал себе: стоп. А у тебя на родной сторонке, Чернов, всё иначе, не так ли? И не было у тебя никогда в истории Земли чёткого разделения на избранных и изгоев? И разве всегда изгои оказывались правы? И разве никогда они не менялись местами, изгои становились избранными, а избранные изгоями?.. Всё так же! Во все времена! Во всех странах! Даже в Японии, мать её японскую, которая тебе, Чернов, вся — на одно лицо! Так, видимо, устроена жизнь везде — вне зависимости от положения этой жизни в пространстве-времени. И перестань удивляться и возмущаться по ерунде. Всё равно ты никогда не успеешь понять, как устроено общество, сквозь которое ты проносишься на рысях. Твоё дело понимать одно: есть Путь и есть короткие (хотелось бы!) стоянки на Пути. Как станции на родной тебе «железке»: стоянка поезда пять минут. Если что и успеешь, так только газетку купить или ведро яблок — это если на обратной дороге. Беги и не насилуй и без того не могучий свой интеллект. Ноги есть — ума не надо… Унизил, значит, себя.

Но успел сообразить вдогонку: и аббревиатур в твоём родном земном мире — одним местом ешь. Особенно — в русском языке…

— Можно я вас посмотрю? — спросил тоненький голосок откуда-то сзади.

Чернов обернулся. Девушка. Симпатичная. Лет шестнадцати. Очень худая.

— Посмотришь? Что это значит? — не понял Чернов.

— Не бойся, доверься ей, — улыбнулся мужчина, — она лечит руками.

— Тоже мутация? — спросил Чернов.

— Она самая.

Девушка смело задрала на Чернове рубаху, внимательно рассмотрела неприглядного вида раны. Гной вперемежку с кровью. Чернов сам даже отвернулся. Противно, чёрт возьми. Девушка же не брезговала. Она удалила влажной тряпочкой бурую мягкую корку с ран, аккуратно промыла всё вокруг, затем положила тёплые ладони прямо на раны. Чернов вздрогнул, но не от боли, а от внезапно разлившегося по телу тепла.

— Какой вы грязный! — без обиняков сказала девушка.

— В смысле? — Чернов меньше всего сейчас ожидал такого обвинения, хотя основания для него имелись.

— Грязный, но сильный, — она не отреагировала на вопрос, — выносливый… крепкий… но очень грязный.

— Что она хочет этим сказать? — Чернов обратился к наблюдавшим за действом мужчинам.

— Тс-с! — Оба приложили пальцы к губам: помалкивай, мол.

Не дурак, понял.

— Я такой грязи даже не знала, — продолжала вещать юная фельдшерица, — странная какая-то, не такая, как у нас.

Наша российская грязь — самая грязная грязь в мире, не к месту подумал Чернов. Сам себя поправил: уж сейчас-то на тебе — отнюдь не российская, а вообще неизвестно чья. Грязь Людей Труда, например. Тех, верхних, чистыми уж точно не назовёшь…

Девушка улыбнулась, будто услышала его мысли. А может, и вправду услышала: мало ли — мутация…

Ладошки резко отлипли от ран, которые стали заметно суше, зато приятное тепло из организма сразу улетучилось.

— Всё, — сказала девушка, — я почистила вас. Ещё немного, и вы бы заболели, в раны проникла инфекция, но теперь всё в порядке. Но почему вы такой грязный?

— Как это понять? Объясни наконец, милая, какую грязь ты имеешь в виду? — взмолился Чернов.

— Грязь… везде. В воздухе, в воде, в пище. Что вы едите, чем дышите? Какую воду пьёте?

Чернов не нашёлся, что сказать. Ну вода, ну еда… Ну поганый московский воздух, которым приходилось волей-неволей дышать полной грудью во время пробежек по бетонным джунглям. Эту грязь она имеет в виду? Или всё же ту, что набрал его организм, кочуя из ПВ в ПВ?.. Да Сущий с ней! Почистила она его — спасибо. Только надолго ли он чистым останется?.. Вопрос казался риторическим, ответа не требующим.

После лечения Чернова заново перевязали, накормили чем-то непонятным, но довольно вкусным, и оставили отдыхать. Ощущая странное послевкусие у себя во рту, Чернов расслабленно, но с опасной для собственного состояния прозорливостью размышлял о том, что наверняка после Удара в живых сохранилось крайне малое количество сельскохозяйственных животных и теперь они в дефиците, а вот крысы обязательно должны были выжить… Крысятина? От этой мысли начало подташнивать, но новое появление успокоившегося Доктора отвлекло Чернова.

— Извини, я немного сорвался, — стеснительно произнёс старик, — так на чём мы остановились?

— Климат меняется, — напомнил Чернов.

— Ага. Точно. Меняется. Но это не важно. Тебе ведь не жить здесь? Ты же Бегун — передохнешь и дальше побежишь.

Чернов насторожился. Эта фраза старика могла быть случайной, без подтекста, а могла и намеренной, с намёком. Зрячий или знающий о существовании Зрячих?.. Чернов на всякий случай кивнул: да, мол, всё так.

— А значит, перед тем, как ты уйдёшь дальше по своему Пути, — продолжил Доктор, — тебе необходимо кое с кем повидаться. Здесь. У нас.

Ничего себе гостеприимство: «перед тем как уйдёшь»…

— С кем? — Некая предопределённость, имеющая место во всех блужданиях по ПВ, впрочем, уже подсказывала Чернову точный ответ на собственный вопрос, поскольку предложение «повидаться» явно предполагало кого-то более ответственного, нежели он, Доктор.

— Увидишь, — таинственно молвил Доктор.

Увижу, ясное дело, куда мне деваться, спокойно, равнодушно даже подумал Чернов.

Его опять повели мрачными подвальными коридорами, мимо каких-то залов, комнат и просто ниш, приходилось вновь пригибаться, смотреть под ноги, хвататься за скользкие стены, чтобы не оступиться на скользких же ступенях. Хорошо хоть, что без мешка на голове на сей раз.

Остановились перед массивной железной дверью с окошком. Доктор выстучал на ней костяшками пальцев какой-то код, в окошке появился глаз, посмотрел внимательно на пришедших, исчез. Послышался лязг отпираемых засовов, и дверь открылась. За ней, загораживая проход, стоял толстый мрачный мужик, абсолютно лысый, но с длиннющими запорожскими усами. Глядя на него, Чернов цинично подумал, что даже в голодное крысиное время, оказывается, встречаются толстяки, да ещё и оригиналы: Котовский с тараканьими усищами. Не раз поминаемая матушка Чернова говорила, когда кто-то из её знакомых жаловался на неспособность или невозможность похудеть: в ленинградскую блокаду толстых не было. Неужто ошибалась? Вот тебе и род блокады — в этом ПВ, вот тебе и толстяк — здесь же. То ли крыс развелось немерено, то ли опух от голода…

— Чего? — неприветливо спросил толстый.

— К Младенцу, — в том же тоне ответил Доктор.

— Нельзя.

— Надо.

Толстяк нехотя отошёл. Чернова позабавил этот содержательный диалог: «нельзя — надо». Или это самое «надо» было сказано суперубедительно, или это что-то вроде пароля. А может, просто рисовка перед забежалым гостем, который уйдёт и унесёт с собой короткую память о мудром Докторе. А ведь мудрого Доктора беспрекословно слушались его немногочисленные подданные…

Ещё коридоры, ещё низкие потолки, ещё ступеньки, только уже в сопровождении тяжело сопящего толстого усача. Очередная дверь, очередная комната…

— Пришли, — буднично сказал Доктор.

Пришли в тесное полутёмное помещение, освещаемое тусклыми производственными фонариками-бра на стенах. На полу — истёршийся во многих местах ковёр. На потолке — ребристый червь вентиляционной трубы. Одной стены нет — вместо неё тонкая непрозрачная, плотная занавеска, поверх которой пробивался свет.

— Ждите, — бросил толстяк и скрылся за этой занавеской.

Чернов прислушался: оттуда доносился приглушённый разговор. Говорили двое — толстяк и ещё кто-то… маленькая девочка, что ли? Или мальчик… Тоненький плаксивый голосок, принадлежавший, видимо, тому, кого здесь называли Младенцем, если можно имя или кличку понять буквально. Толстяк выглянул из-за занавески:

— Заходите.

В этой части комнаты всё было по-другому. Мягкий свет заливал чистые белые стены, потолок разрисован под голубое небо с облаками. Ни дать ни взять — детская комната. Тем более что посерёдке стоит самая настоящая кроватка для младенца — с бусами, висящими игрушками и решёточкой, чтобы, значит, дитя не выпало на пол, не дай Сущий. А в кроватке лежало, собственно, само дитя. Но какое! Чернов с трудом заставил себя не отвернуться, мгновенно вспоминая информацию, полученную от разговорчивого Доктора, что мутирует здесь все и вся. И мутации, оказывается, принимают самые жуткие формы.

Экзоскелет.

Чернов вспомнил некогда вычитанный в фантастике термин, применявшийся, правда, для описания каких-то инопланетян. Экзоскелет — значит наружный скелет. Перед Черновым был не инопланетянин, а человек, хоть и назвать таковым ЭТО было затруднительно. Жёлтые полоски рёбер обхватывали бледно-розовое тельце, врастая в него на боках. Страшненькие, тонкие, недоразвитые руки безвольно разметались по простыне. Там, где должны быть ноги, растёт некое подобие хвоста с загадочными костяными наростами. Венчала всё это уродство огромная даже по взрослым меркам лысая голова с выпуклым лбом, глубоко посаженными глазами и неожиданно розовыми щеками.

— Здравствуй. Я и есть Младенец, — неожиданно произнесло существо плачущим детским голосом.

— Здравствуй. Я и есть Бегун, — ответил Чернов, усиленно подавляющий в себе отвращение вперемежку с удивлением.

При всём своём невеликом и неотточенном умении маскировать переживаемые эмоции, он боялся, что сейчас на его лице отображается абсолютно всё. А это всё, как точно знал Чернов, по меньшей мере неприлично.

— Некрасиво, понимаю, — проплакал Младенец, — но, согласись: понятие «красота» относительно в любом мире. Наверняка и в твоём тоже.

— Соглашусь.

Младенец был абсолютно прав. Красота скандинава, пигмея или опять же японца — несопоставимы. Как относительно и уродство, о чём Младенец не сказал.

— Вот и договорились. — Младенец улыбнулся совершенно по-младенчески — открыто, беззубо, игриво. — Доктор, спасибо, что привели Бегуна. Теперь оставьте нас. Мне хочется побеседовать с человеком, о котором я так много слышал.

Говорящие и, похоже, авторитетные младенцы, лечение наложением рук, старички, на раз отличающие ложь от правды… Что же это за мир такой — либо гениально скроенный, либо гениально вывихнутый? Это один Чернов вопросы задал. А другой, гнусно-прагматичный, сразу ответ дал: а ты поживи, поживи здесь годик-другой — даже сил спрашивать не останется…

— Ты можешь читать мысли? — нагловато, скрывая неуверенность, спросил Чернов Младенца.

— Почему такой вопрос?

— Не знаю. Просто подумал. Ты должен уметь это делать. Здесь у многих такие мутации… Мне кажется, все могут читать чужие мысли, только скрывают своё умение от остальных. От тех, кто не умеет. Верно?

— Ты прав. Умеют не все, но многие. И почти все, кто умеет, скрывают. Ради собственной же безопасности. Кому охота общаться с человеком, который видит тебя насквозь?

— Охота невеликая. Страшновато, противно… Начинаешь суетиться, пробовать экранировать себя… Извини за прямоту, Младенец.

— Не за что. Я понимаю тебя. Если хочешь, я не стану читать твои… Отключу эту свою функцию на время, пока ты рядом.

— Ты и это умеешь?

— Ты же умеешь зажмуривать глаза? Логично.

— Ещё наглый вопрос — ты Зрячий?

— Какой ты быстрый, Бегун! — Младенец засмеялся. — Да, я Зрячий. Но почему именно наглость? Как же пафос, как же изумление, как же преклонение, наконец?

— Ну, если ты привык, что Бегуны, встречающиеся с тобой, всё время изумляются и преклоняются, то извини, не на того напал. Я тебе прямо скажу: мне твой мир исключительно противен, понимаешь, я хочу побыстрее отсюда смыться. Так что не буду тратить время на условности. Для экономии времени.

Изумился-таки. Собственной дерзости. И преклонения не миновал: перед терпением Младенца.

— Бегун один. Ты. И я очень горд встрече с тобой. Хочу, чтобы ты это знал. Наша встреча для меня очень важна. Может быть, она — моё главное предназначение: вот закончится, ты уйдёшь на свой Путь, а я могу перестать беречься… Знаешь, я выживаю только благодаря Большому… это тот человек с усами. Он обеспечивает охрану, уход, заботу. О таком, как я, надо беспрестанно заботиться… А я в свою очередь отплачиваю ему тем, что занимаюсь пророчествами.

— Ещё и пророчества?

— Ещё и они. Поверь, я не шарлатан, я действительно умею предвидеть будущее, и только это меня и кормит. Приходят люди и за деньги слушают, что я им скажу. Если я не буду приносить деньги Большому, он перестанет меня кормить, и я закончу свои дни на какой-нибудь радиоактивной помойке. А я действительно ждал тебя. Давно. Услышал — и с тех пор ждал.

— От кого услышал?

— Не знаю. Говорят о каком-то Сущем, но мне не довелось опознать Его. Я просто слышу внутри себя разные голоса: как будто кто-то с кем-то всё время беседует. Отсюда — моё умение предсказывать будущее, недалёкое, правда… Порой я представляю себя обычным радиоприёмником, нечаянно поймавшим какую-то волну с чужими разговорами… Однажды я услыхал разговор о твоём приходе. И понял, что причастен к этому тоже. Поэтому встреча с тобой — это то немногое по-настоящему МОЁ, что есть в моей жизни. По большому счёту, мне теперь больше нечего ждать… Только если ты забежишь к нам на каком-нибудь другом Пути… Но это маловероятно: тогда я слышал, что Бегун является смертному только раз в жизни. А если ты и попадёшь сюда повторно, то Зрячий — смертный! — уже будет другой.

Слушая Младенца, Чернов даже пожалел, что был с ним резок. Действительно, житуха у него — не подарок, а когда главный человек в твоей жизни ещё и ни в копейку тебя не ставит, это совсем неприятно. Надо отдать должное Младенцу, он оказался тактичнее и выдержаннее нервного, импульсивного Бегуна. Чернову захотелось во искупление второпях сказанного сделать или сказать что-то правильное, доброе, реабилитирующее, но на ум пришло лишь примитивное:

— Прости, если обидел.

— Ничего. Знаешь, Бегун, я отдал бы всё, чтобы у меня была такая судьба, как у тебя. Путешествуешь по мирам, помогаешь людям… приключения… Но у меня ничего нет, кроме себя самого, а кому я нужен? Так что не видать мне такой судьбы.

— Такая судьба тоже крайность, Младенец. Иногда хочется спокойствия, комфорта и уверенности в завтрашнем дне. А у меня чаще всего не бывает ничего из вышеперечисленного.

Чуть помолчав, Младенец произнёс:

— Верно. Крайности — плохо. Золотая середина — хорошо. Я думаю, вся наша жизнь состоит из поиска этой самой середины. Мне тяжело судить, правда это или мои смешные умозаключения, потому что моя жизнь сама по себе поиском не является, скорее ожидание. Но так говорят те, кто приходит в мой мозг… А ты ищешь, Бегун, ищешь, как не ищет никто. Одна география твоих поисков чего стоит: целые миры!

Младенец опять замолчал. Ничего не говорил и Чернов. Ждал. Чего? А чего он обычно ждёт от Зрячих? Умных слов, завуалированных или прямых наставлений, намёков, рассказов о Сущем… Собственно, на то они и Зрячие, чтобы давать ему всю эту информацию. Вот он и ждал.

А Младенец молчал.

Моргал большими влажными глазами, чуть подёргивал эрзац-ручками, тяжело, похрипывая, дышал. Чернов, глядя на него, думал о том, что усатому няню — Большому, немало мужества стоило привыкнуть ухаживать за этим… человеком. Попротивнее, поди, чем за простым ребёнком.

В тишине было слышно, как где-то что-то капает.

— Я с ума схожу от этого звука, — вдруг произнёс Младенец.

— От какого?

— Капли. Всё время, круглые сутки — один и тот же звук. Кап, кап, кап… Иногда промежуток меняется, они начинают капать чуть быстрее, иногда чуть медленнее…

— И что?

— Ничего. Просто эти капли — единственное моё представление о времени. Я иногда их считаю, и становится ясно, сколько прошло времени. Но чаще они раздражают. Я их просто ненавижу. Лучше совсем не знать времени, чем знать его так… Я люблю говорить с людьми, потому что тогда я не слышу капель, но говорить приходится нечасто… Знаешь, я просил Большого выяснить, что это там капает, он ходил искать, но не нашёл…

— Младенец! — оборвал его Чернов.

— Что?

— Что ты несёшь? Какие капли? Разве об этом должен говорить Зрячий Бегуну? Как мне это поможет на Пути?

— Не знаю, Бегун. Ничего не знаю, что сказать тебе. Я слышал, кто ты и к чему предназначен. Я слышал, что ты обязательно придёшь и я должен дождаться тебя, потому что тебе нужна моя помощь. Но какая помощь — не знаю. Чем я могу помочь? Я считаю капли. Они иногда падают реже, иногда чаще… Я ненавижу эти капли…

Чернову вдруг стало противно. Резко. Неожиданно. Противен Младенец — воплощение уродства, противен вывихнутый мир, наполненный радиацией, противны эти подвалы и катакомбы, противны капли, наконец, о которых противно гундосил противный Младенец…

Чернов не дослушал. Он откинул занавеску и прошёл мимо дремлющего Большого в коридор, добрался до тяжёлой железной двери с окошком, открыл её и вышел. Он был зол. Он шёл по катакомбам, смутно припоминая направление, откуда его привели, искал какие-то метки на стенах, которые ему бросались в глаза раньше. Он старался не думать о Младенце, этом недоразвитом Зрячем, в прямом и переносном смысле недоразвитом, о его каплях идиотских… Что за коридор? Чернов огляделся. Нет, этого места он не помнит. Надо вернуться. Он пошёл назад. Коридоры, проходы, ниши…

Младенец не лез из головы. Яркая картинка: комната с мягким светом, кроватка с бусами, уродливое существо с умными глазами… Вот главный диссонанс. Такому, как он, этот Младенец, — тяжело смотреть в глаза. Возникает глупый стыд за свою полноценность. Бессмысленная вина за то, что у тебя есть нормальные руки-ноги, а у него нет. И ладно бы он дебилом был, так нет же — с мозгами у него всё в ажуре. Даже чересчур. Вот тебе и причина дискомфорта — парадоксальная, не здравая, но веская. Чернов нахмурился — не думать об этом. Думать о другом. О чём? О выходе из этого грёбаного подземелья, например.

Чернов опять остановился, осмотрелся. Одинаковые лампочки под потолком, горящие здесь постоянно, а не как их уличные «коллеги». Всё одинаковое. Одинаково безликое, одинаково одинаковое. Чернов почему-то не страшился заблудиться. Со зла, наверное. Он сразу решил, что если идти куда-нибудь, то обязательно куда-нибудь придёшь. А там подскажут. А что подскажут? Как выйти на поверхность. А дальше? Как добраться до Вефиля? Опять отнимать у СКЗТэшников машину? Вряд ли это повторно произойдёт удачно… Скорее наоборот. Скорее у самого Чернова, неофита в этом ПВ, отнимут чего-нибудь. Жизнь, например. Доктор говорил, что бывает с такими, как он, незнакомцами. Тем более от формы СКЗТ у Чернова остались только штаны, ни плаща, ни противогаза нет. А без противогаза вылезать стремно — не зря же они там все с этими резиновыми рожами ходят…

Тем не менее Чернов шёл по совсем уже незнакомым коридорам, нарочито громко топал, надеясь, что его заметят, что кто-нибудь окликнет из соседнего прохода, из очередной ниши. Видимо, он ушёл в какую-то малообитаемую часть катакомб, здесь были одни коридоры, коридоры ради коридоров, никаких дверей, куда можно было бы постучаться и спросить хоть кого-нибудь хоть о чем-нибудь. Он мог бы бежать, но условия не позволяли, приходилось пригибаться, пролезать между какими-то агрегатами, забытыми в коридорах, протискиваться в узкие проходы, смотреть под ноги, чтобы не поскользнуться на влажном полу. Хорошо — Младенец уже почти не вспоминается. Чернов всецело поглощён поиском выхода, ресурсы думалки-вспоминалки заняты наконец реальным делом.

Остановился передохнуть. Оценить обстановку. Без изменений. Прижался спиной к стене. Справа — коридор с цепью ламп, слева — та же картина. Пощупал свои раны. Удивительно, но сейчас они ощущались гораздо менее болезненно, чем раньше. Они подсохли, перестали сочиться гноем, как будто подзатянулись. Спасибо тебе, безымянная девочка. Хорошо бы ты ещё выйти отсюда помогла…

Но девочки не было. Не было никого. Был только отчаявшийся Чернов да гробовая подземная тишина. Гробовая? Откуда тебе, Чернов, знать, какая тишина бывает в гробу? Может, там и не тихо вовсе. Может, могильные черви лямблии — или как их там? — хором песни горланят? Вот и нечего измыленные литературные штампы пользовать почём зря. Тем более тишина-то и не абсолютная… Один звук всё-таки имеется…

Капли…

Где-то близко падали капли. Кап… кап… кап… Через равные промежутки времени. А может, и через не очень равные, Чернову не хотелось ни измерять промежутки, ни считать капли, как это делает Младенец. Ему хотелось уйти из этого ПВ. А как — непонятно. Зрячий не дал ни совета, ни вопроса наводящего не задал. А Зрячий ли он вообще?

Кап… кап…

Чернов посмотрел в направлении звука. Конечно, ничего не увидел. Это только дома «кап-кап» известно где искать — в ванной комнате или на кухне. Действительно, кран с прохудившейся прокладкой может свести с ума, особенно ночью, когда дико хочется спать, а этот трубчатый никелированный палач всё рожает и рожает настырные капли… Прокладку ночью менять не полезешь, днём забудешь, вот и приходится подсовывать чашечки-блюдечки-тряпочки, чтобы заглушить пыточный звук.

Кап… кап…

Он решил пойти на капанье. Поминутно останавливаясь, чтобы прислушаться, Чернов тихо ступал по коридору.

Кап… кап… кап…

Кажется, здесь. За стеной. Чернов приложил ухо к мокрому камню.

Кап… кап…

Нет, не здесь, где-то дальше.

Кап… кап…

С ума и вправду сойти можно. Где искать эти капли? Наверняка они капают где-то в толще стен, а хитрая акустика тоннелей и коридоров многократно усиливает этот звук, водя Чернова за нос.

Может быть.

Кап… кап…

Где-то рядом…

Теперь звуки слышались совсем отчётливо. Чернов задержал дыхание, чтобы вслушаться в капанье…

Кап… кап…

Точно. Здесь.

Чернов стоял перед нишей, уходящей примерно на метр в стену коридора. Простой, глухой, сырой каменный мешок, невесть зачем сделанный безвестными подземными строителями.

Кап… кап…

По стене бежит тоненький ручеёк и, обрываясь на выступающем кирпиче, падает вниз каплями. Они разбиваются сотнями мелких брызг и, похоже, впитываются в пол, так как никаких луж не было заметно. Чернов громко, как всамделишный сумасшедший, рассмеялся, возмутив тоннельное эхо.

— Я нашёл твоего мучителя, Младенец!!!

— …денец… денец… денец, — сказали коридоры. Ему в голову пришла светлая идея — всё-таки человеколюбие в тебе, Чернов, неистребимо, каким бы циником тебя ни представляли окружающие…

Он оторвал от подола рубахи длинный лоскут и, прижав его камнем, разместил так, что капли перестали падать, а впитывались в ткань, которая, промокнув, стала недостающим звеном в беге подземных вод. Теперь ручеёк, не прерываясь, стекал прямо в землю.

В подземелье воцарилась настоящая тишина. Оглушающая, вязкая как кисель, тяжёлая как свинец.

Чернов слышал своё дыхание, слышал шум в ушах, слышал сердцебиение, слышал, как поскрипывают шейные позвонки, если покрутить головой. Безумного капанья больше не было.

И вдруг яркой молнией в мыслях возник знакомый детский плачущий голос:

— Спасибо тебе, Бегун! Продолжай Путь! Я теперь точно знаю: ты готов…

И подземелье исчезло.