У каждого свои „тюльпаны“

Уже неизвестно, какой по счету по-осеннему холодной ночью пару „восьмерок“ „Скобы“ подняли работать „тюльпанами“-труповозами. От предстоящего болело сердце.

На „Чайке“ у бати Блаженко произошло несчастье — привычное, очередное. По плану группа разведчиков должна была вернуться через сутки, но связь с нею оказалась потеряна. Ушедших трое суток назад на разведвыход спецназовцев нашли только сегодня, и то благодаря оплаченному сообщению одного из местных доносчиков.

Судьба группы прояснилась в четыре утра, когда к блокпосту, часто и долго кланяясь, размахивая чалмой, приблизился старый, не в меру улыбчивый дехканин. Он вел за собой одетого в „духовскую“ одежду совершенно седого и, на первый взгляд, сошедшего с ума десантника. В отличие от улыбчивого старика боец пугливо озирался, вздрагивал и ежился от любого случайного движения руки.

Полчаса потребовалось, чтобы старик объяснил случившееся. Он нашел этого парня еще вчера засветло в одном из предполагаемых засадных мест, высоко в горах у ручья. У дехканина там было небольшое маковое поле, куда он приходил дважды в неделю для прополки. Мак убрали, и старик хотел подготовить поле к зиме. Когда он подошел к роднику, то увидел странно застывшую сидящую фигуру солдата, в полуметре от лица которого сидела кобра с раздутым капюшоном.

Старик прогнал змею и привел в чувство парня, который вспомнил, зачем пришел сюда. А вспомнив, бросился к месту, где находилась группа. Не поспевающий за ним старик нашел его минут пять спустя в густых каменистых зарослях. Представшая взору картина потрясала своей жестокостью.

Десантники, уложенные кругом, голова к голове, вернее сказать, тем местом, где должна быть голова, со связанными руками — ладонь одного в ладони другого, как в мужском рукопожатии, представляли собой нечто вроде большой цветущей кровью ромашки. У ног каждого лежала его голова, разбитая всмятку со вставленными в рот мужскими достоинствами. „Духи“ не отличались особой изобретательностью.

Как могло случиться, что так быстро убили девятерых человек, успев даже вывернуть им карманы, навсегда осталось загадкой. Но промыслом русского Бога мудрый афганский змий спас одному из десантников жизнь. Через четыре часа Аркаша на двух „бэтээрах“ вывез своих людей на „Чайку“, предварительно каждого завернув в плащ-палатку. Вечером „Скобе“ предстояло доставить их в Кабул, захватив в Бараки еще троих „двухсотых“.

Взлетев с „Чайки“ с грузом „двести“, состоящим из этих девяти человек, одетых во все чистое, два борта ходко пошли на Бараки, прозванном на армейском просторечье „язвой на теле Востока“. Там дислоцировалась часть, являвшаяся одним из ответвлений „Чайки“. Бараки служили воротами, через которые шли из Пакистана все дьявольские грузы, на перехват которых выходили и эти девять сибиряков.

В Бараки приземлились в час ночи. Все свободные от дел десантники собрались на решетчатой небольшой взлетной полосе, чтобы проводить своих друзей. Так как ведущий борт был уже занят девятью „ноль-двадцать-первыми“, то тяжело раненых — „двухсотых“ Виктор с ребятами принимали на второй вертолет.

Попрощались, выпили, поцеловались, и пара вырулила на взлет. Вдруг выключенные бортовые огни (взлетали в полной темноте) зажглись снова.

— Что? — спросил Виктор.

— Сам не понимаю, — ответил командир. — Кабул не дает „добро“ на взлет. Введен литер „А“ на воздушное пространство по нашему курсу. Теперь, пока какой-нибудь чинуша не пройдет над нами выше десяти тысяч, мы будем ждать.

— Долго? — спросил Виктор.

— Никто не знает, нам же не сообщают время взлета.

А в лобовое стекло вертолета уже стучали баракинцы:

— Что стоим, мужики?! — орали они. В голосах пока сквозило удивление. Командир откатил блистер и выключил двигатель.

— Кабул не дает взлет, — прокричал он, — придется подождать.

— Как подождать?! — закипели местные. — С ума сошли?!! Раненых же надо немедленно доставить в кабульский госпиталь!

Подбежавший баракинский комбат потребовал откатить люк. Навалившись на командира вертолета, он, еле сдерживая себя, прокричал:

— Там их уже „бэтээры“ ждут на полосе, чтобы доставить на операцию. У них счет идет на минуты.

— Ну, не могу я, — безсильно отбивался командир вертолета.

Попытавшегося вмешаться, чтобы объяснить положение, Виктора, комбат грубо треснул кулаком в грудь:

— Заткнись! А в открытый блистер уже орали взбешенные десантники:

— Вам что, этот борт с „козлом“ на десяти тысячах мешать будет? Вы же выше четырех не идете.

— Не дает нам Кабул „добро“, — попытался еще раз миролюбиво объяснить ситуацию вертолетчик, но получил такой удар по лицу, что голова дернулась и ударилась о бронеплиту за спиной и по вертолету прошел гул.

Открывший было рот, чтобы вступиться, Виктор тут же получил короткую затрещину, после которой еще три дня объяснялся только на пальцах. Рассвирепевший комбат, стоя на коленях перед одним из раненых, у которого изо рта тонкой струйкой сочилась кровь, зловеще произнес:

— Будь спокоен! Или они немедленно взлетят на Кабул с вами, или без вас — на воздух!

Тут уже не выдержал правый пилот, тыча пальцем на командира вертолета:

— Вы же, идиоты, его нокаутировали! Как он сейчас поведет борт? Ты что ли за „ручку“ сядешь, придурок?!

Комбат уже и сам понял, что перебрал, начал приходить в себя:

— Запросите Кабул, я сам поговорю. Через двадцать минут из Кабула сообщили, что литер „А“ снимается. Борт баракинскую зону прошел.

При подходе к Кабулу один „двухсотый“ умер. Видимо, литер „А“ отобрал у него время, необходимое, чтобы успеть на операционный стол. При резком снижении умер второй: из-за перепада давления у него изо рта струёй хлынула кровь, которую не удалось остановить. Но по-другому сесть было нельзя. А по дороге в госпиталь скончался третий, на сорок минут переживший друзей. Но литер, шедший на Кандагар, такие мелочи не интересовали.

Утром все было плохо: жуткий холод, несмотря на солнце, пробирал до костей; заунывный и протяжный голос муллы с ближайшего минарета навевал смертельную тоску. У Виктора заплыл правый глаз и вдобавок невыносимо болела челюсть, так что нельзя было разговаривать и приходилось учиться объясняться на пальцах.

Хмурый командир вертолета хоть и мог разговаривать, но похоже мало что понимал. Стремясь поправить положение, бортач предложил выпить и закусить. До третьего стакана дело не дошло. На стоянке с ненавистным названием „литерная“ началась какая-то странная парадно-траурная возня. Командир пальцем попросил „правака“ — правого летчика — выяснить, что происходит, и не сдвинут ли нас в другое место. И, глупо кивая стукнутой головой, попросил сделать это поскорее.

— И так стоим тут, как „три тополя на Плющихе“.

Вернувшийся минут через пятнадцать пилот сказал, что приказано сдернуть в любое другое место и замереть.

— Что, опять съемки? — съязвил кто-то.

— Ага. Телезвезда войны снимает очередной боевой сериал. Сейчас свезут человек сто бачат, они будут палить за кадром в воздух, жечь подбитую технику, а он с микрофоном и в новых джинсах станет вещать по Союзу в двадцать один ноль-ноль о том, что враг снова разбит и победа — за нами, — продолжили строить догадки сидевшие в вертолете.

— Нет, на этот раз съемки с почетной отправкой, — сказал летчик. — Нам дали десять минут, чтобы убраться с глаз долой.

На аэродроме снимали почетную отправку погибшего журналиста. Кучкой стояли верхи армии, провожавшие неизвестного „Скобе“ человека. Для погибшего представителя второй древнейшей профессии был заказан отдельный борт с салоном вместимостью на триста человек, где поставили один-единственный гроб. Этот „тюльпан“ шел с конкретным адресом.

К сожалению, такой чести не удостаивались ежедневные ноль-двадцать-первые. Бывало, что их, развозя по Союзу, доставляли не по тем адресам. Потом парня из Новосибирска искали во Пскове, курянина на Урале… А обезумевшие от горя родители, найдя своих убитых детей через две-три недели, привозили домой и хоронили, не смея ничего сказать о месте их гибели. На кладбищенских плитах указывались только имя-фамилия, даты рождения и смерти… Все.