Владимир Алексеевич РЫБИН ЗОЛОТОЙ КАПКАН

Вертолет шел низко, почти задевая серым брюхом за верхушки сосен, растущих на горбах сопок. Сосны пригибались, а затем вскидывали ветки, сердито махали ими вслед грохочущей птице, быстро пропадающей в туманном мареве, стлавшемся над тайгой.

Сопки походили на гигантские застывшие волны океана, и не было им ни конца, ни края. Сверху давила плотная пелена облаков. Пилоты не решались подняться выше, потерять визуальную связь с этим океаном зеленых волн. Так можно проскочить между сопками, а при полете вслепую того гляди напорешься на вонзившийся в облака гребень.

Пилоты нервничали. Вертолет то ворошил лопастями облачную кромку, то гнул ветром раскидистые сосны. Метеорологические условия были такие, что впору садиться и пережидать непогоду. Но в этой тайге не было проплешин, пригодных для посадки, а главное — не имели они права садиться. Потому что рейс был ответственный и груз особый — золото. Полтонны его, упакованные в небольшие аккуратные ящики, по десять килограммов каждый, находились в салоне под охраной спецназовцев.

Охранников было двое. Они сидели напротив друг друга на ящиках, рядами принайтовленных вдоль бортов, и откровенно зевали: а что еще делать, когда делать нечего?

Камуфляж, короткоствольные автоматы на коленях, одинаковая экипировка делали их похожими друг на друга. И звали их одинаково — Юриками. И фамилии походили: Краснов и Красюк. Только один был постарше — с сединой на висках, другой совсем еще молодой, с нетерпением в подвижных глазах.

— Сейчас бы глоток бодрящего, — сказал младший.

— В термосе кофе, — ответил ему напарник.

— Покрепче бы.

— Оно б и неплохо….

— Значит, не возражаешь?

Младший развязал вещмешок, сшитый из камуфляжной ткани, вытащил плоскую охотничью фляжку из нержавейки.

— Нельзя нам вроде, — засомневался старший.

— Если нельзя, но очень хочется, значит, немножко можно.

Он глотнул из фляжки и передал ее напарнику.

Помолчали, прислушиваясь каждый к себе. Вибрация, что отчаянно трясла вертолет, явно ускоряла процесс превращения напряженной усталости в легкость тела и благодушие чувств.

Посмотрев в иллюминатор на зеленый склон очередной сопки, через которую вертолет только что перевалил, младший сказал:

— Сколько людей мечтают сидеть на золоте. А мы вот сидим, и хоть бы что.

— Это не золото. — Старший небрежно пнул ящик носком ботинка. — Груз, и только.

— Все равно. Кому расскажу — не поверят.

— Ты что, никогда не возил золото?

— Первый раз.

— Как это тебя допустили?

— А тебя?

Старший не ответил, но подумал, что негоже рядом с новичком сидеть так вот, расслабившись. Он подобрал ноги, сел прямее и, отказавшись от намерения глотнуть из фляжки еще разок, повернулся к иллюминатору, стал глядеть на сопки.

В глубоком распадке показалась стылая поверхность озера, небольшого, но поразительно круглого, будто очерченного циркулем. Слева в озеро впадала речушка, и там был изогнутый заливчик, похожий на хвостик.

— Гляди-ка! — засмеялся младший, тоже смотревший в иллюминатор. Прямо головастик!..

Что-то заскреблось в конце салона, где был туалет, и старший насторожился, привстал.

— Может, кошка забралась? — предположил Красюк. — Я посмотрю.

В кабинке туалета cкрип был особенно отчетлив. Металлический отзвук не оставлял сомнений, что это не кошка, а какая-то техническая неисправность. Надо было сказать об этом пилотам. Но Красюк задержался: его давно подпирало, требовалось справить нужду.

Затем он встал на колени, принялся щупать пол, стараясь определить место, откуда исходит подозрительный звук. Внезапно где-то за туалетом оглушительно взвизгнуло, хрустнуло. И тут рвануло за спиной, в середине салона…

Очнулся Красюк от монотонных ритмичных звуков. Словно в пустой таз падали монеты, одна за другой. Открыв глаза, увидел за обвислыми ветками серую мглу, какая бывает на рассвете.

Холодная капля сбежала по щеке к уху, и он понял, что идет дождь. Сразу все вспомнил и осознал: катастрофа. С трудом поднялся, ощупал себя. Руки, ноги двигались и голова поворачивалась без особой боли. Только тяжелая она была, будто не своя.

На фоне неба меж веток сосны с обломанной вершиной четко выделялся трехлопастный хвостовой винт вертолета. А внизу, у корней, блестел чистым дюралем рваный кусок обшивки, похожий на большой таз.

Красюк обессиленно сел на мокрую землю, вытянул ноги. И тут же поджал их: ступни не уперлись ни во что, под ними была пустота.

Упав на спину, он откатился назад и застонал от резкой боли в груди. Решил: сломаны ребра. И тут же подумал, что это скорее ушиб: со сломанными ребрами он бы так не дергался.

Полежав неподвижно, Красюк поднял голову, посмотрел на ноги и ничего там, дальше, не увидел — ни кустов, ни деревьев, только серую клубящуюся мглу, какая была за иллюминатором вертолета, когда он глядел на близкие облака.

Осторожно повернувшись на бок и уцепившись рукой за корневище, он заглянул туда, за свои ноги, и отпрянул: за свисавшими космами травы был не просто обрыв, а пропасть.

Под крутой осыпью, далеко внизу, черным бесформенным комом лежало то, что было вертолетом. От него поднимались и растекались по кустарниковой лощине две тонкие струйки дыма.

Первой мыслью было — скатиться с обрыва, чтобы успеть до того, как вспыхнет огонь. Но тут же он понял, что огонь, всего скорей, уже был. Летели они днем, а теперь утро. Значит, с того момента, как самолет врезался в эту сосну и рухнул под обрыв, прошло не меньше полусуток.

— Э-эй! — превозмогая боль, крикнул Красюк.

Влажная мгла заглушила голос.

— Я здесь!

Снова тишина, никакого отзвука. Странно было, что не отозвалось даже эхо. Словно он кричал в вату. Вспомнил о «калаше», который всегда был при нем. Дать бы очередь, привлечь внимание тех, кто внизу. Но автомат пропал. Красюк поискал его возле сосны и решил, что «калаш» отлетел туда же, вниз.

Он подошел к обрыву, заглянул в пугающую глубину. Пологий склон, по которому можно было спуститься, находился далеко слева, уводил в сторону. Но ничего другого не оставалось, и он побрел туда, то и дело оглядываясь, чтобы не потерять из виду сломанную сосну.

Каждый шаг отдавался острой болью, но Красюк не останавливался. Там, внизу, может, кто-то еще жив и ждет помощи.

На склоне горы он влез в низкорослые заросли кедрового стланика, непроходимого, как проволочное заграждение, с трудом выкарабкался из него и не меньше получаса обходил неожиданное препятствие. Потом встретился плотный кустарник, через который тоже было не пробраться.

А внизу вдруг обнаружилась речка, неширокая, но взбухшая после дождя, глубокая, стремительная. Перебраться через нее нечего было и думать, особенно в его состоянии, когда боль не давала глубоко вздохнуть.

Он пошел вдоль берега, обходя сбитые в кучи завалы валежника. По ним видно было, какие потоки бушуют здесь в пору больших дождей.

Вскоре увидел обгорелую груду — то, что осталось от вертолета. Он был, слава богу, на этом берегу, и Красюк, хрипя и задыхаясь, побежал к нему.

Увы, живых никого не было. Пилоты сгорели в своих креслах. Красюк увидел то, что от них осталось, и отвернулся в ужасе. Напарника он нашел в стороне. Тот лежал на боку, подтянув колени, и, казалось, спал. Красюк перевернул его на спину, увидел серое, без кровинки, лицо. Страшный удар, похоже, выбросил его из салона уже мертвым.

Но автомат был при нем. Красюк передернул затвор, треснул короткой очередью в хмурое небо. Знакомый звук выстрелов избавил от ужаса, сжимавшего голову, сковывавшего даже мысли.

Почему-то захотелось вымыть руки, умыться, и Красюк пошел к речке. Зачерпнул ладонями мутную воду и вдруг увидел рядом на песке желтоватый блик. Это был золотой самородок. Большой, размером с два пальца.

Красюк смотрел на него и удивлялся, что не испытывает радости. Сколько мечтал о такой вот находке, а случилась она, и в нем ничего не ворохнулось.

И тут он подумал о золоте, которое везли в вертолете. Сунув самородок в карман, заковылял вверх по пологому склону. Стараясь не глядеть на обуглившиеся тела пилотов, приподнял еще горячий лист обшивки и увидел разбросанные ящики, обгоревшие, но вроде бы целые.

Сначала решил повытаскивать их, сложить отдельно. Потом до него дошло, что трогать ничего нельзя, пока не прилетит комиссия. В том, что она будет тут очень скоро, Красюк не сомневался: золото все же, как его не искать! Он отошел подальше, нашел моховую подстилку, сел на нее, поскольку ноги уже не держали, затем и лег.

Очнулся ночью. Все тело ломило от холода, а лицо, облепленное мошкарой, горело. И хотелось есть. Вспомнил: последний раз сжевал буфетный пирожок еще в вертолете, позавчера. Выпивка не в счет. Порылся в карманах, но ничего съедобного не нашел. Поискать бы там, в вертолете, может, не все сгорело? Но что найдешь в темноте! Да и страшно было идти ночью к мертвым летчикам, сидевшим в своих пилотских креслах.

Он достал зажигалку, полупустую пачку сигарет, закурил и тем малость заглушил чувство голода. И мошкара под дымом стала не так донимать. Обычно курил Красюк мало, а сейчас смолил непрерывно.

На третьей сигарете его затошнило, и он снова лег. Но тут же вскочил: с той стороны, где был вертолет, доносились какие-то звуки. Кто-то явно ходил там, что-то искал. Первой пришла нелепая мысль: воруют золото. Но кому тут воровать? Значит, какой-то зверь?

Красюк поднял автомат и дал очередь в ту сторону. Прислушался. Тишина стояла такая, что показалось — оглох. Он долго слушал тишину, все более успокаиваясь, засыпая.

Было уже совсем светло, когда снова очнулся. Полежал, прислушиваясь к шорохам леса, и заставил себя встать. Ноги подкашивались. Но он все же пошел. И чуть не упал, запнувшись обо что-то в траве. Это был знакомый ящичек, совсем не обгоревший, только перекошенный, разбитый. Упав на колени, Красюк перевернул его, увидел золотую россыпь рядом с порванным мешочком. Песок поблескивал на примятых листьях травы и прямо на земле между стеблей. И небольшая канавка, промытая дождем, вся была выстлана золотыми крупинками.

Он с трудом поднялся с колен, осмотрелся. Значит, не все ящики там, в сгоревшем вертолете? Некоторые, выходит, разбросало, и их надо искать! А можно ли это делать до приезда комиссии?

Небо над сопками прояснялось, но вертолетов, которые должны были бы торопиться сюда, все не наблюдалось. И тогда, именно тогда, его впервые посетила мысль припрятать в тайге немного золота, чтобы потом, в подходящее время, найти его…

Мысль эта пришла и ушла. Но тут же вернулась и уже не отпускала. Не оглядываясь на мертвого охранника, Красюк вынул из ящика, валявшегося в траве, мешочек с золотым песком, понес его, сам не зная куда. Пот лил с него градом, но он, не замечая этого, шел и озирался испуганно, будто кто-то мог увидеть его в эту минуту.

Остановился. Все казалось, что чего-то не додумал, не учел. И побежал назад. Среди разбросанных обгоревших вещей нашел вещмешок, сшитый из прочной камуфляжки, вытряхнул на землю все, что в нем было, и положил в него два тяжеленных мешочка. Поднял, прикинул на вес — не мало ли? И решительно затянул лямки: зарываться не следовало. Потом, когда придется тащить этот сидор через тайгу, надо, чтобы он был подъемным.

Красюк кинул мешок за плечо и чуть не заорал от острой боли в груди, в боку и еще где-то. Отдышавшись, принялся оглядываться. Прятать золото вблизи от места аварии не следовало: прилетит комиссия, устроит шмон по всему лесу. И далеко тащить не было сил. Да и нельзя было уходить далеко: прилетят, а его нет, замордуют вопросами — куда да зачем отлучался? К тому же ведь потом самому искать придется: спрячешь так, что и не найдешь.

Сначала решил закопать золото под обрывом, потом подумал, что лучше податься за речку. Там была болотистая луговина с редкими березками, метров на двести все просматривалось. Значит, никто туда не пойдет, решил Красюк. Чего идти, когда и так все видно?

Но через речку надо где-то перебраться. Он спустился с невысокого обрывчика, заваленного хворостом, нашел длинную сухотину, сунул в мутный поток. Дна не нащупал: берег круто уходил в глубину. Быстрое течение выхватило палку из руки, унесло.

До другого берега недалеко — доплюнуть можно, но Красюк не решился лезть наобум в воду и побрел по берегу, рассчитывая найти место, где помельче. Шел долго: показалось, не меньше получаса. Отмели не было. Речка, взбухшая после дождя, металась меж затянутых илом кустарниковых завалов, крутила водовороты.

Сил идти дальше не оставалось, требовалось отдохнуть хоть немного. Он совсем уж собрался завалиться прямо тут, на отмели, как вдруг услышал далекий рокот, слишком знакомый, чтобы спутать его с чем-либо.

Вертолета еще не было видно, но Красюк очень хорошо знал: выскочит неожиданно. И оттуда, сверху, сразу увидят его.

Торопливо отойдя от берега шагов на двадцать, он сунул вещмешок под первое попавшееся на глаза корневище опрокинутого ветром дерева, присыпал землей и заспешил обратно.

Вертолет не кружил над тайгой. Низко пройдя меж сопками, он прямиком направился к месту катастрофы. Повисел минуту над сгоревшим летаком и опустился рядом с ним на какую-то крохотную площадку.

— Я здесь! — радостно заорал Красюк.

И согнулся от боли. Отдышавшись, подумал, что зря заорал: этак можно обнаружиться раньше времени, показать направление, куда унес золото.

Вертолет еще шевелил лопастями, когда из него выскочили трое камуфляжников, забегали возле сгоревшей машины, что-то вытаскивая из нее, выбрасывая на траву.

Запыхавшийся от бега Красюк остановился в отдалении, прижался к толстому стволу кедра, поднял руку, прохрипел:

— Я здесь!..

Его услышали. Трое переглянулись, что-то сказали друг другу, и один из них, засунув руку в карман, пошел к нему. Красюк стоял, обессиленно улыбаясь, радуясь тому, что все кончилось, все его мытарства позади. Наконец выговорил:

— Погибли все. Я один живой.

— Ну и напрасно, — сказал камуфляжник и вынул из кармана пистолет.

Пуля ударила в ствол кедрача возле самого уха. Еще не испугавшись, скорее по привычке, привитой в учебке, Красюк упал. И в одно короткое мгновение все понял: никакая это не комиссия, поскольку камуфляжники первым делом бросились не к пилотам, не к охраннику, лежавшему неподалеку. Будь это члены комиссии, они сначала стали бы смотреть, может, кто-то еще живой и нуждается в помощи. А эти — сразу к золоту…

Трава возле кедрача была по колено, и Красюк, упав в нее, потерял из вида парня с пистолетом. Но сообразил, что высовываться негоже, и, сам не поняв, как это ему удалось, мгновенно оказался за деревом.

Прогремели еще два выстрела. Красюк, стремительно метнувшийся от кедра, сорвался с невысокого обрыва в реку. Быстрая вода подхватила его и понесла. Пули со свистом врезались в воду, но ни одна не задела. Затем река круто свернула, и парня с пистолетом скрыла плотная поросль.

Только тут Красюк вспомнил о своем оружии. Но автомат, закинутый за спину, было не достать. Для этого требовалось выбраться на берег, встать на ноги.

Он предпочел барахтаться в воде. Отталкиваясь от коряжин, плыл до тех пор, пока совсем не скрылся из вида крутой обрыв, под которым лежал сгоревший вертолет. Тогда он выбрался на берег, на другой, противоположный, дополз до густого кустарника и упал в него, хватая ртом воздух, почему-то казавшийся горячим.

Лежа достать из-за спины автомат было непросто. Мокрый ремень словно присосался к куртке, и всякое усилие оглушало острой болью в груди, в боку и еще где-то, казалось, во всем теле. Ему даже подумалось, что все-таки ранен, но ощупывать себя, выяснять, так ли это, было не время.

Лишь положив перед собой автомат, Красюк получил возможность поразмышлять о случившемся. "Может, они приняли меня за грабителя, собравшегося поживиться золотишком? — мелькнула утешающая мысль. — Может, следовало как-то объясниться?" Но ясно было, что это не так: парень, подошедший к нему, сразу начал стрелять, ничего не спросив.

На том берегу послышались голоса. Красюк оттянул затвор автомата, медленно, чтобы не щелкнуло, отпустил его.

Из зарослей на отмель вышли двое, оглядели реку.

— Говорю тебе, утонул он, — сказал тот, что стрелял в него. — Я же целую обойму выпустил.

— Найти надо, убедиться. Крот шкуру спустит, если выяснится, что мы оставили в живых свидетеля. Он же видел нас, узнает, если что.

— Где его искать? Весь день проищем.

— Ну, гляди…

Издалека комариным писком долетел крик:

— Давайте скорей! Улетать надо!..

Парни исчезли в кустах. Красюк облегченно провел рукой по лицу, увидел на ладони кровь и испугался: неужели ранен? Но тут же понял: комары. Облепили его, замеревшего в неподвижности, а он и не почувствовал.

Какое-то время было тихо, а потом зачихало, заплюхало вдали: вертолет готовился к взлету. Вскоре Красюк увидел его — серо-зеленый армейский, точно такой же, на каком они везли золото.

Вертолет прошел низко над речкой, чуть не касаясь деревьев исцарапанным брюхом. Одна царапина, блестевшая ободранным дюралем, свежая, наискось пересекала весь низ, от кабины пилотов до вздернутого хвоста, словно машина до этого не по воздуху летала, а елозила по таежным дорогам.

До Красюка, с напряженным интересом рассматривавшего вертолет, вдруг дошло, что он, лежавший в траве, сверху как на ладони. Пополз в кусты и тут услышал совсем рядом частые смачные удары. По нему стреляли и, похоже, не из игрушечного «калаша».

Вертолет проскочил над головой, круто ушел вверх и начал разворачиваться. Было ясно: сейчас вернется, добьет. Красюк вскочил, бросился к густому подлеску, кустившемуся за неширокой луговиной. Пули зашлепали по кочкам еще до того, как он добежал до спасительного укрытия.

И тут он запнулся. Перекувырнувшись через голову, упал на спину. Вертолет был совсем близко, растопырив шасси, нависал над ним исцарапанным брюхом. Красюк вскинул руки, словно собирался защититься от когтистого хищника, к своему удивлению, увидел в руке короткий, похожий на коряжину автомат, который он все-таки не выронил, когда падал, и в злобной радости нажал на спуск.

Попал ли, нет ли, определить не мог. С ликованием заметил только, что вертолет начал отваливать, А больше ничего не видел, вскочил, бросился в чащобу и побежал, оглядываясь. Разнозвучный треск доносился слева, и справа, и вроде бы из-под самых ног.

Потом ему показалось, что опять запнулся. Падая, ударился лицом о шершавый ствол старой березы и, как в яму, провалился в беспамятство…

Вертолет стрекотал то далеко, то близко, искал. Опомнившись, Красюк засучил ногами, стараясь забраться поглубже в кусты: все казалось, что сверху его хорошо видно.

Потом вертолет затих, должно быть улетел, и Красюк опять погрузился в странное забытье: все вроде бы слышал и понимал, но ничего не хотел. Не то чтобы вставать, бежать куда-то, прятаться, а даже шевелиться не было ни сил, ни желания.

Очнулся он от тихого шороха слева. Скосил глаза и резко отшатнулся, увидев скользящий совсем рядом пятнистый жгут гадюки. И заорал не столько от боли, сколько от брезгливого страха.

Издалека эхом донесся чей-то ответный крик. Кто-то звал кого-то. Сомнений не было: бандиты. Вот, значит, почему не слышно вертолета, сел, и теперь они ищут его.

"А, пускай! — вдруг отрешенно, как не о себе подумал Красюк. — Все равно подыхать!" Мысль о том, что по нему будут ползать змеи, показалась невыносимой. Он дотянулся до автомата, валявшегося рядом, оттянул затвор и нажал на спуск.

Близкий выстрел оглушил. Но и потом, когда он разобрал даже шелест берез, голосов больше не слышал, как ни напрягался.

Он выстрелил еще раз. Затем затвор сухо щелкнул: в рожке кончились патроны.

"Все! — подумал Красюк. — Теперь совсем все!.." Решил, что отдаст бандитам спрятанное золото, лишь бы взяли с собой в вертолет, спасли. Мысль о том, что бандитам он не нужен ни с золотом, ни без золота, на этот раз не пришла в голову.

— Эй! Где ты? — послышалось неподалеку.

— Здесь! — прохрипел Красюк.

Испугавшись, что его не услышат, крикнул громче, дернулся от боли в груди, закашлялся. Кашлять было еще больнее. Верхушки берез над ним вдруг почему-то начали валиться. Боясь, что потеряет сознание, он попытался приподняться, опираясь на локоть. Сквозь муть, застилавшую глаза, успел разглядеть человека, вышедшего из-за соседнего куста. На нем был не камуфляж, а серая рабочая брезентуха…

Поселок Горный появился на картах в пору комсомольских ударных строек. Ему хотели дать имя Гордый, но бумага, предлагавшая такое претенциозное название, на неисповедимых чиновничьих путях попала в руки какого-то скромника, и орлиная комсомольская мечта была поумерена.

Своему названию Горный не совсем соответствовал, поскольку никаких гор возле него не было, только сопки, да и те далековато. Правда, там, в сопках имелись горно-обогатительные комбинаты с маленькими поселками возле них, этакими микрогородами, но все они носили ничего не говорящие приезжим строителям названия эвенкийских и нанайских стойбищ, находившихся некогда на этих местах.

Поселок рос быстро, обзавелся своим горно-обогатительным, а затем деревообрабатывающим комбинатом, стал райцентром, поскольку к нему вела сносная дорога и чиновники из краевого центра могли без труда добираться сюда. Административный статус ускорил жилищное строительство, тайгу раздвинули ряды пяти — и семиэтажных домов, поднялись серебристые мачты высоковольтки, засверкали рельсы узкоколейки. Светлое будущее Горного просматривалось на многие годы вперед, и местные жители, да и власти тоже, все чаще поговаривали о том, что пора уж поселку стать полноправным городом.

Но тут подоспели перестройка и подготовленный ею развал. Трубы комбинатов перестали дымить, на улицах появились праздношатающиеся безработные, и мечты вчерашних комсомольцев-энтузиастов быстренько скатились с гордых высот к простеньким желаниям чем-нибудь торгануть, чтобы не протянуть ноги. И если бы не соседство воинских частей, хоть и уменьшившихся в числе, если бы не разные подразделения исправительно-трудовых колоний, количество которых даже увеличилось, несостоявшемуся городу пришлось бы совсем плохо.

Горный жил странной виртуальной жизнью. Половина его жителей нигде не работали, но на местном базаре, расширившемся вдвое, шла бойкая торговля. Музей комсомольской славы закрылся, как говорили остряки, на вечный ремонт. Громадный кинотеатр — плод недавней гигантомании — превратился в мебельный салон, куда люди ходили не покупать, а лишь любоваться импортными спальными гарнитурами. Монументальное здание бывших райкома и райисполкома, размерами и помпезной архитектурой олицетворявшее незыблемость единовластия, обвешалось разномастными вывесками бесчисленных офисов, в которых в тараканьем шелесте компьютеров подсчитывались невесть откуда бравшиеся доходы. Жилые районы поселка потихоньку пустели — люди разъезжались кто куда, зато местная гостиница — отель, как она теперь именовалась, — была всегда переполнена приезжими.

Гостиница выходила фасадом не площадь Славы. Шесть монументальных колонн над высокой лестницей, ведущей ко входу, поддерживали широкий балкон, в летнее время уставленный столиками частного ресторана. Здесь всегда было пусто, и поселковые мужики гадали, на какие шиши существует ресторан, если в него никто не ходит?

Но в этот теплый летний день посетители в ресторане были. Два человека совсем не таежного вида — в черных пиджаках, белых сорочках и при галстуках — сидели за угловым столиком и тихо беседовали. Столик был почти пуст, если не считать двух тарелок с кровавыми отбивными, вазочки с красной икрой и одной-единственной чуть початой бутылки шампанского.

— Иван Иванович, вы же гость. Может быть, нашей попробуем, женьшеневой? — спросил тот, что сидел спиной к балконным перилам, подобострастно глянув из-под густых черных бровей на собеседника.

Сам он предпочел бы "шипучей моче" бокал доброй таежной настойки. Но нельзя было своевольничать, не тот случай.

— В другой раз, — холодно ответил гость.

— Будет ли другой-то раз?

— Будет.

— Когда?

— Терпеливых Бог любит, господин Плонский. Вам ли не знать этого?

Слова Ивана Ивановича можно было понять по-разному. И Плонский понял так, как ему хотелось: значит, на вопрос о том, чтобы ему, заместителю прокурора района, занять место отсутствующего прокурора, там, наверху, смотрят положительно. Для того и прибыл сюда столичный гость, чтобы на месте поглядеть, достоин ли претендент.

Кем был этот человек, Плонский не знал. Но ему позвонили свои люди, сказали, что в Горный выехал некто Иван Иванович Иванов — "тоже служитель Фемиды", которого надо принять по первому разряду. И он принимает. Хотя не знает ни должности, ни настоящего имени столичного гостя. Ведь без бинокля видно, что этот человек такой же Иван Иванович, как он, Плонский, — Дерсу Узала.

— Что у вас за история с кражей золота? — скучным голосом спросил гость, разрезая отбивную.

Вопрос насторожил. О таком так безучастно не спрашивают.

— Или это секрет?

— Секрет от вас? Побойтесь Бога. Я думал, вы знаете.

— Я слышал кое-что. И только.

— История необычная. Вертолет, который вез золото, разбился. Плохие погодные условия…

— Что же в этом необычного?

— Их, конечно, начали искать. Но прежде чем нашли, к месту аварии поспел другой вертолет, бандитский. Значит что же?..

— Что?

— Встает вопрос: каким образом бандиты так быстро и точно обнаружили разбившийся вертолет?

— Ну, мало ли…

— Такое могло произойти лишь в том случае, если они заранее знали, где и когда будет авария. Вы меня понимаете?

— Хотите сказать, что кто-то из находившихся в вертолете, был связан с бандитами?

— Есть такая версия…

— А может, готовившие аварию оставались на земле?

— И такая версия существует. Однако пока ничего, подтверждающего ее, не обнаружено.

— Естественно. Если в вертолете был радиобуй, то они, то есть, бандиты, забрали его.

Плонский покачал головой. Он пережевывал кусок бифштекса и раздумывал над услышанным. Быстро умел соображать господин зампрокурора и умел не показывать виду, что ему что-то такое пришло на ум.

— Возможно. Но дело в том, что вертолет с украденным золотом вынужден был приземлиться не там, где рассчитывали бандиты, и был задержан. Его обыскивали, но ничего, похожего на радиобуй, не обнаружили.

— Да, да, я что-то такое слышал. Расскажите подробнее.

С трудом верилось, что представитель центра, приехавший поглядеть на него как на будущего прокурора, не знает подробностей нашумевшего дела. Об этом же было во всех газетах. И если бы не звонок своего человека, которого Плонский не только знал, а просто обязан был доверять, то столичному гостю он ничего говорить бы не стал.

— Да рассказывать-то особенно нечего. Один из охранников, что были в том разбившемся вертолете, остался жив. И когда прилетели бандиты, он…

— Начал стрелять?

— Нет, он принял их за своих. Это они начали стрелять по нему, а он, обороняясь, обстрелял их вертолет и серьезно повредил его. Так что далеко они не улетели, упали возле Никши, поселок у нас такой. А там участковый въедливый — лейтенант Грысин. Да и люди набежали — свободные же все, без работы сидят.

— Задержали бандитов?

— Двоих. Третий убежал. Это-то и насторожило Грысина. Организовал наблюдение за оставшимися двумя и охрану вертолета.

— Почему же до сих пор не взяли третьего?

Плонский не поднял глаз, не подал виду, что понял прокол гостя. Говорил, что ничего не знает, а, оказывается, знает-таки, что третьего, и верно, до сих пор не нашли. Оглянулся, будто в задумчивости, будто там, в поселке, что-то его заинтересовало.

Поселок был, как поселок: панельные дома, выстроившиеся подобно фишкам домино, за ними, загораживая горизонт, — омертвевшие корпуса комбинатов. А здесь, внизу, у громадного серого камня, лежавшего посередине площади, оживленная толпа.

— Что там такое? — заинтересовался гость.

— А ничего. Мужики зубоскалят.

Гость привстал, заглянул через перила.

— Там и женщины. Чего это они?

— Камень рассматривают.

— Камень?

— Местная достопримечательность.

Довольный представившейся возможностью переменить тему разговора, Плонский начал рассказывать историю, похожую на анекдот.

Камень был тут всегда, выпирал из недр острым углом высотой в три человеческих роста. Когда-то, еще до поселка, стояла на нем тригонометрическая вышка. Партийные планировщики быстро сообразили, что сам Бог сотворил здесь фундамент для памятника вождю мирового пролетариата, и на плане будущего поселка сразу начертали центральную площадь. Поселок рос, на площади возведены были административные здания, а на памятник все не хватало денег. Тогда по чьему-то велению одну грань камня отшлифовали и на ней выбили бессмертное пророчество: "Поколение, которому сейчас семнадцать лет, увидит новую эру — эру коммунизма. Ленин".

Но вот заварилась демократическая каша, и пророчество лишило покоя новых мечтателей. Сначала срубили слово «Ленин», затем изуродовали слово «коммунизма», оставив только его окончание. И тут же на освободившееся место кто-то мелом вписал слово «паразит». Его затерли. Тогда на это место, уже масляной краской, было вписано слово «бандит». Получилось совсем весело: "Поколение, которому сейчас семнадцать лет, увидит новую эру — эру бандитизма".

— Надпись не раз закрашивали, но она появляется вновь и вновь, сказал Плонский. — Сейчас, наверное, опять. Такую форму у нас приняла политическая борьба. Взорвать камень, что ли?

Гость снова привстал со стула, посмотрел на толпу возле камня, сказал:

— Взрывчатки много надо.

— Много. Да как взрывать? Дома же вокруг.

— А пускай стоит. Позубоскалят, позлятся, да и привыкнут. Пускай привыкают.

— Вы так думаете?

— Не только я. Человека можно ко всему приучить. Вы же смотрите телевизор, слушаете радио. Делайте выводы.

Он сел, поднял бокал, в котором налитое шампанское давно уж перестало пузыриться.

— Выпьем? — обрадовался Плонский.

— Выпьем. И продолжайте рассказывать.

— О чем?

— Вы же не договорили. Золото, что было в бандитском вертолете и что собрали возле того, разбившегося, все цело?

— Двух пудов недостает.

— Тот, сбежавший, унес?

— Возможно. Поймаем, выясним.

— Надеетесь поймать? А если он отречется?

— Не получится. Охранник, что в живых остался, видел его.

— Издалека?

— В том-то и дело, что совсем близко. Опознает.

— А он, этот охранник, сейчас где? Его самого не придется искать?

— Не придется. — Плонский засмеялся. — У него в кармане нашли самородок из тех, что были в вертолете.

— И что же?

— Сидит, суда ждет.

Гость помолчал. И тоже заулыбался.

— Может, и в самом деле, попробовать вашей таежной?

— Обязательно, — обрадовался Плонский.

Поманив пальцем официантку, стоявшую в дверях и все время поглядывавшую в их сторону, он заказал графинчик женьшеневой.

После первой же рюмки скованность, мешавшая Плонскому увидеть в столичном госте своего человека, пропала, и он заговорил откровеннее.

— А вообще-то, не будь я служителем Фемиды, сказал бы: толково придумано. Имей я столько золота, весь район скупил бы. Сейчас только и разворачиваться предприимчивым людям.

Сказал он это не без умысла. Захотелось спровоцировать гостя на встречную откровенность.

Гость посмотрел ему в глаза, прямо посмотрел, не отводя взгляда, усмехнулся одними губами и произнес фразу, на первый прикид загадочную:

— Можно скупить. А можно и не скупать.

— Да?

— Можно просто приватизировать. Со связями прокурора все можно.

Плонский заметил эту якобы оговорку — "прокурора", — обрадованно схватил графинчик, налил по второй.

— Но полтонны золота в кармане не помешали бы.

— Не помешали, — согласился гость.

Он помолчал и сказал неожиданное:

— А того, третьего, надо все же найти. Профилактика в нашем деле — не последнее.

Плонский опять насторожился и опять никак не выдал своей настороженности. Не будь того телефонного звонка, он заподозрил бы столичного гостя в соучастии. Хотя придраться было не к чему. Кому, как не служителям Фемиды, говорить о профилактике. Но тот звонок все менял. Рекомендация оправдывала даже и соучастие.

— Возьмем…

— У меня к вам просьба. Как найдете, сразу не берите, а сообщите по известному вам телефону.

— Если надо…

— И еще одно. Этот охранник, как его?..

— Красюк.

— Этот Красюк тянет на статью?

— Вполне.

— Нам хотелось бы знать, куда его после суда отправят. Это не затруднит?

— Нисколько.

— Я знал, что мы поймем друг друга. — Гость неожиданно встал, протянул через стол руку. — Мне пора, господин прокурор. Нет, нет, не провожайте. У меня своя колымага.

Плонский видел эту «колымагу» — черный «Мерседес» с тонированными стеклами, запыленный, правда, как и все машины, что ездят по таежным грунтовкам. Сверху, с балкона он увидел и черную «Волгу» охраны, устремившуюся следом за «мерсом». Постоял, дожидаясь, когда машины скроются из виду, сел к столу, налил себе рюмку женьшеневой и задумался.

Что ж, дело о краже золота можно закрывать. Катастрофа, несомненно, была организована, и столичный гость в этом деле как-то замешан. Организаторы рассчитывали, что никого в живых не останется. А Красюк уцелел. И смешал все карты. Теперь им надо заметать следы.

У Плонского похолодели пальцы рук от неожиданной мысли, что ведь он тоже теперь замешан. Стало быть…

И снова он подумал о телефонном звонке от старого друга, который значил для него больше, чем генеральный прокурор. Не будь этого звонка…

"Но какой размах! — мысленно восхитился Плонский. — Если уплывшие из рук полтонны золота для него не так уж много значат, то какие же у него возможности!"

"А какие возможности у тебя?" — задал себе вопрос Плонский. И прикинул: прокурором ему, всего скорей, быть. В делах приватизации, на которых он собирался кое-что поиметь, пожалуй, тоже помогут. А от него всего и делов-то — закрыть глаза на то, как будут прятаться концы в воду. Застрелят, зарежут или задушат свидетелей — не все ли равно. Мало ли людей каждодневно убивают. А эти к тому же — бандиты, туда им и дорога. Один из трех, правда, еще в бегах. Но найдется, куда денется…

Есть еще этот, Красюк. Плонский дважды беседовал с ним и вынес убеждение: хитрющий, хоть и дурак, что-то он недоговаривает, скрывает. Всего скорей, знает, куда девались два пуда золота, которых комиссия не досчиталась. При аварии вертолета золото разбросало? Но не два же пуда. Там всю землю вокруг только что не просеивали. Можно, конечно, предположить, что золото унес третий бандит, сбежавший. Но не с двумя же пудами он удирал. По свидетельству очевидцев, бежал он довольно шустро.

Поразмышляв еще над графинчиком таежной настойки, Плонский пришел к выводу, что с Красюком следует поработать. Надо, чтобы его поскорей судили, а потом он, зампрокурора или к тому времени уже прокурор, сделает так, чтобы Красюк затерялся в пенитенциарных дебрях. Затеряется, разумеется, лишь для столичного гостя со странной фамилией Иванов, только для него. А он, Плонский, тем временем что-нибудь придумает, чтобы расколоть хитрого Красюка.

Вытряхнув в рюмку последние капли женьшеневой, Плонский мысленно подвел черту под своими размышлениями: может, для Иванова Ивана Ивановича золото мало что значит, а ему два пуда рыжевья очень даже пригодились бы.

Он оторвал взгляд от опустевшего графинчика и спросил оказавшуюся рядом официантку:

— А? Игра стоит свеч?

— Я не знаю, — растерялась официантка.

— Правильно. Это я знаю. Мне полагается знать.

— Вам еще принести?

— В другой раз, — сказал Плонский тоном столичного гостя. И засмеялся довольный.

Официантка ушла, а он все сидел, думал. Нет, не когда-нибудь, а теперь же надо что-то придумать, чтобы золото не уплыло. Та-ак, осужденного Красюка надо пристроить куда-нибудь в места не столь отдаленные. Пусть близость спрятанного золота не дает ему покоя. Потом сделать так, чтобы он бежал из лагеря, напугать или еще что-нибудь придумать. А он, если уж побежат, то, ясное дело, к своей заначке. Останется лишь отследить его и все, что он там заберет, конфисковать.

"Только ведь этот дурень заблудится в тайге-то и ничего не найдет", подумал Плонский. И решил: значит, надо навязать ему сопровождающего. Кого?

Перебрав в уме несколько кандидатур, он остановился на знакомом геологе. Чокнутый, сам просит, чтобы его наказали. Вот уж чудак так чудак, если не сказать хуже. Ему бы помалкивать, а он как пришел прошлой осенью из тайги, сразу заявил, что своего напарника по экспедиции столкнул со скалы. Не нарочно. Дело — явный висяк: поди докажи, что это неумышленное убийство или наговор на себя? Черт бы побрал этих русских интеллигентов. Все-то им пострадать хочется. И этот одно твердит: совесть, говорит, заедает, хоть руки на себя накладывай.

Совесть. Где она только прячется в человеческом организме? Может, ее и нет вовсе. Как Бога. Верующие из-за Бога — хоть в петлю, а неверующие в ус не дуют. Внушить себе можно все. Поверь, что этот микроб — совесть — сидит в твоих печенках, и мучайся всю жизнь. А если не морочить себе голову, то и живи, радуйся…

Плонский потянулся на стуле, подумал о себе в третьем лице: "Ай да ты! На сколько ходов вперед рассчитал!" И ведь получится, ей богу получится. Добавить, что ли, по такому случаю?..

Он глянул на дверь, намереваясь позвать официантку. Но тут в ресторан ввалились четверо каких-то бездельников, шумно уселись за столик там же, у двери, и притихли. Плонский решил, что притихли они, увидев его, зампрокурора.

Чтобы не смущать людей, он пересел на стул, на котором только что сидел Иван Иванович, — спиной к двери, уставился на дома поселка, не видя их.

…Так вот, если сделать так, чтобы этому геологу дали какой-никакой срок, да поместить его на тот же «курорт», где будет Красюк. Пускай пообщаются. Как их потом спровадить вдвоем на поиски заначки? Ну, наверное, что-нибудь придумается…

Неслышно подошла официантка, поставила перед ним бутылку шампанского.

Первой мыслью было: как она угадала его намерение добавить?

— Это вам, — сказала официантка.

— Я не заказывал, — удивился Плонский.

— Велели передать.

— Кто?

Она качнула пышной прической, указывая на компанию, занявшую столик у двери.

Плонский взял бутылку, подержал, раздумывая, что делать. И подал ее официантке.

— Отдайте обратно. Принесите мне лучше рюмочку таежной.

Он еще не успел собраться с мыслями, как ему подали графинчик, полный розовой настойки. Подняв глаза, Плонский увидел перед собой не официантку, а давнего своего знакомого — самого удачливого в районе предпринимателя по фамилии Толмач. Он был, как всегда, в своем джинсовом костюме и, как всегда, навеселе.

— Обижаете, Александр Евгеньевич!

Вот кого ему не хотелось бы обижать. Толмач прежде заведовал районной заготпушниной. Потом он прибрал это дело к рукам, да так, что не только охотники-промысловики, а все браконьеры перестали своевольничать. Добренькое советское государство больше стыдило браконьеров, чем боролось с ними. Толмач поставил дело по-современному. Все, у кого имелись ружья, знали: продал мех на сторону, минуя частную заготконтору Толмача, в другой раз в тайгу не ходи — можешь не вернуться.

У Плонского с этим "таежным рэкетиром", как его многие называли, было что-то вроде взаимной симпатии. В свое время зампрокурора замотал дело о слишком вольном обращении его с социалистической собственностью, по которому Толмачу светил приличный срок. И с той поры они без слов понимали друг друга.

— Ну что ты, я просто предпочитаю нашу, таежную.

— Да, вы именно ее сегодня употребляли.

— Все-то ты знаешь.

— Всякий бизнес — это прежде всего информация.

— Тогда садись, составь мне компанию.

То ли он перед этим выпил многовато и был, так сказать, в заторможенном состоянии, то ли Толмач обладал какими-то особыми способностями, только не успел Плонский сообразить, что бы такое заказать на закуску, как стол был уставлен тарелками с какими-то салатами, тарелочками с сочными ломтиками мяса и рыбы, вазочками с ягодами, орешками, медом и еще с чем-то. Три невесть откуда взявшихся официанта минуту побегали вокруг стола и исчезли, оставив Плонского в восхищении и изумлении от такого сервиса, невиданного даже им, большим в районе начальником.

— Зачем? — только и смог он выговорить.

— Я ваш должник, Александр Евгеньевич. Как говорится, до гроба.

— Да ладно…

— Нет, нет, пожалуйста.

— Нам же этого за неделю не съесть.

— Ребята съедят. Аппетит у них, знаете…

Он мотнул головой в сторону двери, где за столом сидели трое джинсовых крепышей.

— Охрана? — спросил Плонский.

— Так, друзья, — небрежно ответил Толмач.

Выпили, закусили, налили еще по рюмке и замолчали, углубившись каждый в свои мысли.

Первым заговорил Толмач:

— Извините, Александр Евгеньевич, можно вопрос? Кто этот столичный гость, если не секрет?

Плонский насторожился. Откуда знает? А если знает да спрашивает, то зачем? Что это может значить? Спросил:

— Почему «столичный»?

— Догадываюсь. Любопытный я, Александр Евгеньевич, все-то мне хочется знать. Да ведь и полагается.

— Все полагается знать прокурору.

— И бизнесмену тоже. Значит, секрет?

— Вообще-то секрет. Но тебе скажу. Наверху интересуются делом с кражей того золота. Слышал? В газетах было.

— Да, да!.. Лихое дело. Золото тогда все удалось вернуть?

— Почти.

— А этих лихих ребят всех взяли?

— Один в бегах, двое сидят в нашем специзоляторе. На днях отправляем их. Сверху забирают дело, слишком оно громкое.

— Ну и хорошо, что забирают. Баба с воза — кобыле легче.

— Вот именно.

Опять замолчали. Плонский корил себя за то, что болтает лишнее, и тягостно думал: выпить еще или закруглиться? Толмач сидел задумчивый, из-под густых бровей поглядывал на своих охранников.

Было уже свежо на открытом балконе. Солнце закатывалось за частокол труб омертвевших комбинатов. Снизу, от камня на площади, доносились крикливые голоса — там, как всегда, переругивались сторонники и противники того, в чем ни те, ни другие толком не разбирались.

— Извините, Александр Евгеньевич, я на минуту отойду.

Толмач встал и исчез за дверью. За ним вышел один из его охранников.

Через несколько минут Толмач вернулся один, шумно отдуваясь, уселся за стол, взял налитую рюмку.

— За здоровье нашего прокурора.

Плонский косо поглядел на него: и это знает? Хотя, кто этого не знает? Прокурора давно нет, и должен же он когда-нибудь появиться. Не тот, так другой.

— А я за твое дело, — сказал он, решив не вдаваться пока в подробности.

— Мне кажется, придет время, когда мы очень подружимся.

— Да мы и теперь…

— Не-ет, у нас, я думаю, все впереди. В будущем. Возможно ближайшем.

— Да мы и теперь, — пьяно повторил Плонский.

Выпив, он осоловело уставился перед собой. Мысли ворочались тяжело, но было в этих мыслях что-то такое, что его, как зампрокурора, не могло не интересовать.

В этой колонии все было серое — серые бараки, серая земля между ними, серые заключенные, каждое утро молчаливой толпой уходившие на работу и вечером возвращавшиеся к своим нарам.

А за проволочным забором бушевала тайга — густо зеленели разлапистые тисы, золотистые сосны, яркой белизной стволов выделялись березы. Казалось, природа забыла об извечном распределении растительности по климатическим поясам и перемешала все — северные лиственницы и южные лианы, мягкие бархатные деревья и кряжистые кедры, тенелюбивые ели и солнцелюбивые дубы.

А по эту сторону забора не росла даже трава. Прежде она, конечно, росла и здесь, но привыкшие к буйству таежных кустов и трав заключенные не берегли ее, и трава исчезла, обнажив сухую, окаменевшую на солнце почву.

Здесь всегда стояла тишина. Днем заключенные были на работе, а вечером, намаявшиеся на лесоповале, они засыпали, едва добравшись до своих нар. Только дважды в сутки, утром и вечером, начинал звенеть серый динамик, висевший на сером столбе возле караулки, и зычным голосом выкрикивал команды и распоряжения, пугая ворон, соек и прочую таежную мелочь.

Был полдень. Под столбом на сером вытертом чурбаке сидели два человека — здоровенный парень свирепого вида, каких любят брать в охранники нынешние коммерсанты, и хилый мужичонка с лицом, заросшим до такой степени, что маленькие глаза его, зажатые между низко надвинутой шапкой и поднявшейся до щек бородой, сверкали, словно из амбразуры. Перед ними стояли носилки с мотками проволоки и веревок.

Солнце припекало, но они не снимали ни шапок, ни телогреек, парились, привыкшие к неписаному закону зоны: твое — твое до тех пор, пока на тебе. Сидели и молчали, ждали, когда придет конвоир и поведет их с носилками через тайгу, через болота и мари, к тому пятачку, где на новой лесосеке строились новые бараки, в которые этой осенью им предстояло переселяться.

Впрочем, это была не колония, а "огрызок колонии", как выражался начальник их лесозаготовительного подразделения лейтенант Дуб, получивший эту кличку за фамилию Дубов. Сама колония находилась далеко, а это место называлось вахтовым участком, одним из тех, что кочевали с делянки на делянку. Хотя и это название не соответствовало, здесь, скорее, было что-то среднее между вахтой и поселением бесконвойников, свезенных сюда на «полуволю» за хорошее поведение. Они рубили лес, на двух вечно ломавшихся лесовозах тащили хлысты за 30 километров к узкоколейке, откуда другие такие же полувольные зэки отправляли их в райцентр. Поэтому начальником вахтового «огрызка» был всего лишь лейтенант. Хотя комплекцией и амбициями он вполне соответствовал званию полковника.

— Два зэка заменяют одну лошадь, — глубокомысленно изрек парень, пнув носилки.

Мужичонка никак не отозвался на реплику.

— Не надорвешься, Мухомор? — спросил парень, все так же не поворачивая головы.

И снова мужик промолчал.

— Тебе чего, язык прищемили?

— Кто? — устало отозвался мужик.

— Дуб или кто другой. Ты к начальству-то часто бегаешь.

— Надо, вот и бегаю.

— Сексотничаешь?

— Дур-рак!

Парень привстал угрожающе. Но в этот момент сверху послышалось очень похожее:

— Ар-рак!

На сером столбе сидела серая ворона и каркала, словно передразнивала. Мужик взглянул на нее, насмешливо блеснул глазами из своей амбразуры. Парень рассмеялся, сел, спросил миролюбиво:

— Давно сидишь, Мухомор?

— Недавно.

— И я недавно. Сколько тебе?

— Все мои.

— Я не про срок, про жизнь спрашиваю. Бородища больно здорова.

— От комаров спасает.

— Комаров боишься? Я же вот бреюсь.

— Здесь-то? — сказал мужик и огляделся. — Здесь не комары, а комарики.

— А где комары?

— В тайге.

— Это что — не тайга?

— Настоящей тайги ты не видывал.

— Еще как видывал! — горячо возразил парень.

— Да? — Мужик брезгливо осмотрел парня с ног до головы. — Что ты вообще-то видел в своей жизни?

— Побольше твоего. На золоте сиживал всей задницей.

— За что и сел.

— Ты откуда знаешь?

— Так сам говоришь. Все, кто меряет золото задницей, кончают одним и тем же.

— А ты за что сидишь?

— Я человека убил.

Парень недоверчиво посмотрел на мужика и хотел что-то сказать, но тут на пороге караулки показался Дубов, встрепанный, без фуражки, посмотрел на них, почесал щеку и спросил непонятно:

— Сидите? Ну, сидите, сидите.

Он повернулся, закрыл за собой дверь. И тут же снова выглянул.

— Сизов! Поди сюда. — И, не дожидаясь, когда мужичонка подойдет, спросил его: — Дорогу на новый участок знаешь?

— Нет, не знаю.

— А, черт! — выругался Дубов. — А ты? — крикнул он парню.

— Два раза гоняли.

— Не гоняли, а водили.

— Так точно, гражданин начальник, два раза не гоняли, а водили.

Парень был серьезен, но глаза его насмешливо поблескивали.

— Поговори у меня!

Дубов протянул руку назад, достал фуражку, сдул с нее что-то, надел, снова перешагнул порог и встал над парнем, высокий, строгий в своей новенькой военной форме и сияющих, только что начищенных хромовых сапогах.

— Поговори у меня! — повторил он. Подумал и добавил неожиданное: Послать-то с вами некого. Одних отправить, что ли? Бесконвойники же. Срок у обоих плевый, наматывать себе не будете. Да и некуда вам бежать, окромя как обратно сюда же. — Он помолчал, словно давал время оценить его благородство. — Старшим мог бы ты, — ткнул Дубов пальцем в парня. — Не сбежал бы? Ты ж себе не враг?

Парень ухмыльнулся. Нет, он не был себе врагом. Дураком был, это точно. Иначе бы не вкалывал тут.

— Ну, чего молчишь?

— Не боись, когти рвать не стану, — съязвил парень.

— А рванешь, тебе же и хуже. Сколько по тайге погуляешь? "Зеленый прокурор" — он ведь не милует, выживешь, так через неделю вернешься. И за каждый день получишь довесок — по году зоны. Да не такой, как этот наш курорт. Устраивает? Не устраивает, — сам себе ответил Дубов. — Да и чего бежать-то при твоем сроке?

Дубов знал немудреную психологию подопечных и любил порассуждать на популярную среди заключенных тему о "прогнозировании будущего". Ему непонятен был только этот вот мужичонка, Сизов. Интеллигент, себе на уме. А что-то непонятное за ним. Начальство намекает, что надо, мол сделать так, чтобы этот Сизов почаще общался с Красюком, чтобы покорешились они. Конечно, это не его, Дубова, дело, — в работе с зэками какихтолько фокусов ни бывает, — а все же интересно. Вот и на днях звонили, сказали, что едет какой-то важный чин специально для разговора с Сизовым.

Вдруг Дубов уставился на кусты, куда уходила хорошо утоптанная тропа, замахал рукой:

— Беклеми-ше-ев! Где ты ходишь? Идти надо, а он ходит. Засиделись твои.

— А им все равно где сидеть, — хмуро изрек Беклемишев, долговязый худой конвоир, появляясь из кустов.

— Поторопись, чтоб затемно успеть. Переночуешь там, а утром обратно. Вместе с этим… Сизовым. Завтра ему надо быть здесь.

— Чего это? — не удержавшись, спросил Сизов.

— Так надо.

— А чего?

— "Чего, чего"… Зачевокал. Надо, и все.

Парень и мужичонка снова уселись под столбом: хорошо знали этого Беклемишева — не сразу раскачается. Покуривали, помалкивали, радуясь тому, что срок не задерживается вместе с ними, а идет себе и идет.

Конвоир вышел только через полчаса. Он не стал открывать хлипкие ворота, сделанные больше для порядка, чем для охраны осужденных, пропустил их с носилками через калиточку возле караулки и пошагал следом, косо посматривая за своими подопечными — маленьким Сизовым впереди и этим верзилой сзади. Носилки длинные, чтобы побольше на них убралось, но из-за разницы в росте носильщиков носилки все равно были круто наклонены вперед, и конвоира беспокоило только одно: как бы эта пара не растеряла чего по дороге.

На первом же повороте тропы из-под брезента, прикрывавшего носилки, выскользнул моток веревки. Его бросили поверх брезента, но он снова упал на землю.

— Стой! — крикнул конвоир. — Перевязывай все.

Он оглянулся обеспокоенно. Над низким лесом еще виднелся столб с динамиком на самом верху, и ворона, сидевшая на столбе, вытягивала голову в их сторону, каркала.

— Вот сука, ведь накаркает! — весело сказал парень. В точности то сказал, что только что подумал Беклемишев.

— Не твое дело! — одернул он развеселившегося арестанта.

— А что мое дело?

— Тащить носилки и не вякать.

— Вороне можно, а мне нельзя?

Какая-то мудреная философия была за этими словами, и Беклемишев не нашелся что сказать.

Тайга стояла тихая в этот час. Сойки верещали над головой, первые сплетницы леса. Синицы и поползни суетились у корней деревьев. Серые ореховки бегали по стволам, громко кричали. Черный дятел исступленно бился о сухую березу красной своей головой. Выше, над застывшими в безветрии кронами, скользили в синем небе быстрые стрижи.

Парень не стал перевязывать. Кинул себе через плечо выпавший моток веревки, наклонился к носилкам.

— Берись, чего рот разинул! — крикнул напарнику.

— Как думаешь, зачем я им понадобился? — спросил его Сизов, берясь за ручки носилок.

— Не слышал, что ли? Этап готовят.

— Этап? Куда это?

Парень захохотал.

— На Кудыкину гору. Нашего брата посылают обогревать места, которые похолоднее. А ты как думал? Вахтовый участок переезжает, а сколько мест на той вахте, считал? То-то же. Кого-то надо и отправлять.

Сизов не знал, что будет на новом месте и сколько там понадобится рабочих, но встревожился.

— Я бы не хотел…

— Не разговаривать! — заорал на них конвоир.

Они оба удивленно оглянулись на него: такого в правилах поведения бесконвойников нет, чтобы еще и не разговаривать.

Помолчали и пошли дальше по тропе в том же порядке: впереди Сизов, за ним здоровяк-парень, позади, чуть поодаль, конвоир с карабином. Долго шли не останавливаясь, посматривали на лес, на небо. По небу ползли облака, белые, взбитые, как подушки у мамы.

— Как тебя зовут-то? — полуобернувшись, спросил Сизов.

— Красавчик, — буркнул парень.

— У нас жеребец был Красавчик, вот ему шло.

— А мне не идет?

— У тебя имя есть.

— Нет у нас тут имени, только клички.

— Я не гражданин начальник, чтобы передо мной выкобениваться.

— Дома Юриком звали, — помолчав, сказал парень. — Юрка, значит.

— А фамилия?

— Красюк. Потому и Красавчиком прозвали, что фамилия такая.

— А меня — Валентин Иванович.

— Ага, Мухомор Иванович, — засмеялся парень. — Или, хошь, другую кликуху придумаю?

— Я не лошадь.

— Ясное дело — только пол-лошади. Другая половина — это сейчас я. Красюк шумно вздохнул, оглянулся на конвоира. — Посидеть бы, а!

— Полежать не хочешь? — добродушно огрызнулся конвоир. Видать, понял, что с разговорами дорога все-таки короче.

— Не откажусь! Лежать не сидеть. Лежать всю жизнь можно.

— Скучно все время лежать-то, — сказал Сизов.

— Чего? Вкалывать — вот это скука. А лежать да мечтать — милое дело.

— О чем мечтать?

— Ясно о чем, о воле.

— А на воле?

— Ну, там нынче у всех одна мечта — о баксах.

— И много тебе их надо?

— Мно-ого!

— Зачем?

— Как это? — удивился Красюк и приостановился, дернул носилки. — Чтобы жить.

— Воровать?

— Почему воровать? Я и раньше не больно-то воровал.

— За что же ты тут?

— Бес попутал…

И тут сзади грохнул выстрел. Они разом бросили носилки, отскочили. На тропе, где только что прошли, поднимался на задние лапы огромный медведище. Конвоир судорожно дергал затвор, чтобы выстрелить еще раз. В один миг медведь оказался возле него. Беклемишев безбоязненно сунул ствол в глубокую свалявшуюся шерсть, нажал на спуск, но затвор только тихо клацнул. В то же мгновение тяжелые лапы опустились на его спину, подтянули к себе, дернули когтями снизу вверх, задирая куртку, из-под которой вдруг фонтаном брызнула кровь, ослепительно алая на белой обнаженной коже.

Зэки стояли, оцепенев от ужаса, смотрели, как крючковатые когти кромсали обмякшее тело, и не было у них сил ни бежать, ни кричать.

Опомнившись, Сизов сдернул с носилок брезент, парусом вскинул его над головой и заорал так, что Красюк вздрогнул: хилый мужик, а такой голосище!

Медведь бросил Беклемишева, тело которого тут же, странно сложившись, рухнуло на землю, повернул голову и злобно рявкнул. Красюк, а за ним и Сизов, не помня себя, кинулись в кусты. Ветки хлестали по лицам, острые сучья рвали одежду. Они падали, вскакивали, снова бежали, словно чуяли за собой страшный шум погони.

Первым опомнился Сизов. Остановился, прислушался и ничего не услышал, кроме своего частого хриплого дыхания да хруста веток в той стороне, куда убегал Красюк.

— Эй, стой! — крикнул он. — Медведя-то нету!

Слепой страх прошел, и Сизову стало стыдно. "Отвык, отвык от тайги, подумал он. — От раненого медведя разве убежишь? А терять голову распоследнее дело".

Красюк подошел, настороженно оглядываясь.

— А если он… за нами?

— Если бы догонял, то уж догнал бы, будь уверен.

— Он что же, конвоира жрет?

— В эту пору медведи сытые. Да и не слыхал я, чтобы они людей ели. Не бывало такого.

— Чего же накинулся?

— Ранили его. А раненый зверь страшен.

— Чего же этот дурак стрелял?

— С перепугу, наверное. А может, охотничий азарт. Увидел медведя, как не стрельнуть? Забыл, что если уж бить, то наверняка. И оружие надо иметь хорошее. А Беклемишев свой карабин, может, год не чистил. Ну, пошли.

— Куда?

— Посмотрим. Может, живой он.

— А медведь?

— Нету медведя, сколько тебе говорить?

— А если я не пойду?

— Не бойся, я же знаю.

— А если я в другую сторону?

— В бега, что ли, нацелился?

— А что?

— Пропадешь. Надо знать тайгу.

— А ты знаешь?

— Знаю.

— Так давай вместе.

— Куда же ты собрался?

— Есть одно местечко.

Сизов засмеялся.

— Тепленькое?

— Да уж будь уверен. На жизнь хватит. И не на какую-нибудь.

— У тебя где-то клад зарыт?

— Больно ты догадливый, — насторожился Красюк.

— Знакомая песня. Каждый на свою заначку молится. А там всего-то шмотки ворованные полусгнившие.

— Я же говорил: не вор я.

— Хватит шары гнать, пошли быстрей. Может, он кровью истекает.

— Hе пойду.

— Ну, как знаешь. А я человека в беде не могу бросить, даже конвоира.

Он пошел назад с такой решимостью, что Красюк, только что собиравшийся силой удержать Мухомора, поплелся следом.

Беклемишев был жив. Отжимался на руках, пытаясь встать, выгибая окровавленную спину, на которой уже слоем сидели комары, но руки подламывались, и он падал лицом в примятую траву. Увидев своих подопечных, настороженно подходивших к нему, вывернул голову и тихо выдохнул с незнакомой, никогда не слышанной от него просительной интонацией:

— Мужики-и!..

И обмяк, потеряв сознание.

Сизов рывком опрокинул носилки, сбросив с них все на землю, подтащил к раненому и махнул рукой Красюку, чтобы помогал.

— Тащить его, что ли? — удивился Красюк.

— А как иначе?! — закричал Сизов совсем не своим, а каким-то зычным, командирским голосом.

— Пойдем да скажем. Пускай хозяин лошадь дает.

— Некогда ходить. Клади его.

Носилки были длинные, но все равно раненый весь на них не укладывался. Пришлось положить его на бок, подогнув ноги и прихватив веревкой, чтобы не сваливался. Сизов натянул куртку на окровавленную спину и еще прижал брезентом, чтобы унять кровь.

— Вот смеху-то! — ворчал Красюк, берясь за ручки носилок. — Сами своего вертухая приволокем. Такого ни в одном лагере не бывало.

Сизов молчал. Беклемишев оказался тяжеленным, а нести было не близко. Праздная болтовня сбивала дыхание.

И Красюк тоже молчал. Он мысленно материл себя за то, что поперся за Мухомором, а не рванул в тайгу. Такой случай! Будет ли другой-то?

А рвать ему отсюда надо обязательно. Пару дней назад прищучил его Хопер за бараком и напрямую выложил: точи, мол, копыта, пока не пришили. Малява, мол, пришла, в которой прямо указано на Красюка по кличке Красавчик, будто брус он легавый, заложил, сука, знатного вора. Он пытался доказывать: ошибка, дескать, никого не мог заложить, поскольку сел полтора месяца назад. А Хопер свое: сваливай, пока на правеж не поставили, там признаешься…

Бежать. Об этом Красюк и сам подумывал. Да ведь лучше затаиться, а уж потом, отсидев свое и освободившись, купить ружьишко и — будто на охоту в тайгу. Но раз такое дело… От этих блатарей не отговоришься. Сначала зарежут и лишь потом будут соображать за что. А то и не будут…

Не-ет, надо драпать. Благо есть куда. С золотишком-то можно от любой вины откупиться.

Он все ругал себя и все шел как заведенный, не решаясь кинуться в тайгу так вот с бухты-барахты, не приготовившись…

— Ну-ка, фраеры, отбахайте еще раз вашу сказку?

Старшой по кличке Хопер приглашающе улыбался одними губами, но все знали цену этой улыбки и помалкивали. Хопер не был ни законным паханом, ни лагерным бугром, так — барачный авторитет, и брал не силой, не злобой блатаря, а змеиным взглядом своих пустых глаз, которого почему-то все побаивались.

— Ну, чего заткнулись? Давай ты, Красавчик, пой, как вертухая спасали.

— Это все Мухомор! — взвился Красюк.

— Ему одному этого борова не дотащить.

— Дурак ты, Юрка, — сказал Сизов. — Чего оправдываешься? — И, всем телом повернулся к старшому, произнес с выражением, растягивая слова: — Мы че-ло-века спасали.

— Дракона!

— Человека. Раненого. Если тебя медведь в тайге задерет, мы и тебя вынесем, чего бы это нам ни стоило.

Такой оборот озадачил Хопра, и он некоторое время молчал, думал. Наконец спросил:

— А если мент?

— Что — мент?

— Если мент подстрелит. На деле. На хазу меня потащишь или сдашь?

— Раненому нужен врач, а не мент.

Объяснение, похоже, удовлетворило Хопра, и он переменил тему.

— Откуда ты такой добренький?

— Из леса, вестимо, — усмехнулся Сизов.

— Из какого леса?

— Который вокруг.

— Лесник, что ли? — заинтересованно спросил Хопер.

— Геолог. Полжизни по этим лесам шастал.

— Золото искал?

Сообразив, что этот бородач может сказать что-то интересное, Хопер ткнул кулаком в бок сидевшего рядом шестерку.

— Хиляй отседа.

И приглашающе показал рукой на освободившееся место.

— Почему золото? Тут всего много, — ответил Сизов, не пошевелившись.

— А чего еще?

— Железо, медь, олово…

Зэки, сидевшие рядом и заинтересованно слушавшие перепалку, захохотали.

— Зря смеетесь, — серьезно сказал Сизов. — Земли тут богатейшие. Воровская власть не всегда будет. И тогда на этом самом месте, — он обвел рукой вокруг себя, — город встанет. Магазины, школы, детские сады…

— И пожарная вышка будет? — засмеялся кто-то в темноте барака.

— Конечно.

— И трамвай?

— Тоже будет.

— А тюрьма?

— Будет…

Опять дружно заржали вокруг. Сказанное воспринималось как сказка, но она, похоже, всем нравилась.

— Складно поешь, — сказал Хопер. — Только треп все это. Тайга она и есть тайга, сегодня, и завтра, и во веки веков.

— Не треп. Мне здесь каждая сопка — сестра родная.

— Ага. А каждый вертухай, значит, — братец родимый? Это мы уже знаем.

И опять смех. Разный. Раздраженно-злой и добродушно — умильный. Хопер недобро ухмылялся. Длинный парень, которого так и звали — Паря, ржал открыто и громко, как застоявшийся жеребец. Коротконогий увалень с бычьей шеей и типичной бандитской, перекошенной шрамом мордой смеялся высокомерными короткими «хе-хе» и смотрел так, словно хотел сказать: "Не выпендривайся, все мы тут одинаковые, никому не нужные, забытые Богом и человеком сволочи". Обычный русоволосый мужик, по кличке Рыжий, потому что любимым его словечком, которое он с особым смаком повторял к делу и без дела, было — «рыжевье», сказал:

— Ври, да не завирайся. Вот лес вырубим, и будут здесь одни пни…

— Как бы не так! — перебил его Сизов. — Когда железо и уголь рядом лежат, знаешь, что бывает?

— Знаю. Тогда пригоняют нас, зэков.

— Вы тут — птицы перелетные. Потюкали, поклевали и в сторону.

— А ты? — спросил Хопер.

— Я? — Сизов судорожно вздохнул, словно собирался выпалить что-то важное, но остыл и сказал загадочное: — У меня тут свои интересы.

— У всех свои…

— Да он же выпендривается, сука!

Рыжий вскинулся медведем, черный, набычившийся, с опущенными до колен руками, надвинулся на Сизова. Но тут ему в грудь ударилось жестяное ведро. От неожиданности он схватил его обеими руками, прижал к животу.

— Сходи поостынь, — сказал Хопер. — Заодно воды принесешь.

— Я?! — свирепо выкрикнул Рыжий.

— Ты, ты, — ласково, как маленькому, сказал Хопер и повел взглядом, словно приглашая собравшихся поддержать его.

Зэки открыто ухмылялись, каждый считал справедливым такое решение, поскольку оно относилось не к нему, а к другому. Речка текла за стеной барака, но здесь она была грязная, взбаламученная, и за чистой водой идти не близко.

Рыжий вышел, хлопнув дверью. Был вечер. Закатное солнце полыхало на склонах сопок, а небо над ними было все такое же, бледно-лиловое, холодное.

Он шагал по берегу и озлобленно пинал все, что попадалось под ноги. У коряжины, выбеленной дождями, судорожно вскинувшей тонкие, как руки дистрофиков, сучья, навстречу ему вывернулась черная собачонка вольных, живших неподалеку в таком же, как у зэков, бараке. Собачонка визгливо залаяла, и Рыжий поднял ногу, чтобы поддеть ее, пинком отбросить в речку. Но вдруг передумал, опустил ногу, сказал примирительно:

— Живи покедова.

И пнул камень, лежавший у воды. Удар пришелся косо. Камень крутанулся, цокнулся о другой, лежавший рядом, раскололся на две половинки, меньшая часть отлетела на середину речки, а большая тяжело упала в воду возле берега. Рыжий выругался, попрыгал на одной ноге. Удар был таким, словно он, не рассчитав, пнул глыбину величиной с голову.

Так, припадая на ногу, он и пошел по берегу. Но вдруг повернулся, кинулся к тому месту, куда упал камень: таким тяжелым не мог быть простой булыжник, это, как ему сразу подумалось, не иначе — золото.

Он лихорадочно шарил руками, выхватывал из воды камни, отбрасывал и шепотом, словно боялся, что его могут услышать, ругался. В голове крутились слышанные когда-то рассказы о зэках, которым выпадало счастье найти золотой самородок. Тогда срок сразу слетал чуть ли не наполовину.

— Что ты там делаешь? — услышал он и от неожиданности сел в воду.

Барака отсюда не было видно, только тропу. А на тропе стоял этот бородач геолог, удивленно смотрел на Рыжего.

— Искупаться решил?

— А тебе чего?

— Мне-то ничего, а вот ты гляди. Схватит поясницу или еще что, быстро в доходяги выйдешь.

— Пош-шел! — зло прошипел Рыжий.

Сизов помолчал, размышляя над причиной такой внезапной ненависти, потом сказал насмешливо:

— Смотри, не заплывай далеко.

И повернулся, неторопливо пошагал по тропе к воротам, возле которых громоздилась изба, рубленная из толстенных лиственниц. В этой избе находилось начальство.

— Куда направился? — крикнул Рыжий, вылезая из воды.

— В контору. Вызывают зачем-то.

— Сексотничать?

— Дурак ты, братец, — сказал Сизов, обернувшись.

— А я вот догоню…

— Ступай в барак, догоняла. Старшой воду ждет.

Сизов не спешил. Шел и думал о причинах странного вызова. Если, и верно, перегоняют в другое место, так ведь об этом с зэками не советуются. Хотят, чтобы еще рассказал о том, как медведь задрал конвоира? Но уж сколько рассказывал. И сам Беклемишев, когда пришел в себя, все подтвердил. Что еще надо?

Возле конторы стояла вишневая «Нива», покрытая таким слоем пыли, что казалась серой. Сизов обошел ее кругом, заглянул под передок: правильно, с передними ведущими, только на такой и можно проехать по таежным дорогам. Эту машину он явно где-то видел, а где именно — не мог вспомнить.

— Что, знакомая колымага?

Резко обернувшись, Сизов увидел на крыльце цивильного пижона, в отутюженных брюках и при галстуке, — картинка из другой, недавней жизни.

— Не узнаешь? Здравствуй.

Теперь он узнал и удивился, что не узнал сразу, — заместитель районного прокурора Александр Евгеньевич Плонский собственной персоной, тот самый, благодаря не очень строгой речи которого на суде Сизов получил минимальный срок — год легкой отсидки. Они были знакомы и до суда, как-то даже чокались в одной компании: к геологам в прокуратуре всегда относились снисходительно.

— Заходи. Я тебя жду.

— Наша медвежья история уже до района докатилась? — спросил Сизов, невозмутимо поднимаясь на крыльцо и пожимая мягкую руку Плонского.

Невозмутимость давалась нелегко. Он понимал, что зампрокурора за просто так сотню верст трястись не будет. Значит, что-то важное привело его сюда. Или на медвежью историю заведено уголовное дело, или, что дай бог, его, Сизова, кассационная жалоба, написанная по настоянию того же Плонского, дошла-таки до нужных инстанций. Впрочем, последнее вряд ли: не приехал бы Плонский, не прокурорское это дело — утешать арестантов.

Они прошли в кабинет Дубова, уставленный стандартной канцелярской мебелью, и тут Сизов еще больше удивился: на столе, на постеленной газете, стояла бутылка водки и рядом навалом лежала экзотическая закуска, о какой Сизов успел позабыть.

— Никак праздник? — спросил он.

— Разговор у меня к тебе, Валентин.

Сизов блеснул глазами в его сторону: фамильярности в их отношениях прежде вроде бы не наблюдалось. Разве только когда чокались за столом. Но то в компании.

— Я думал с медведем все ясно. Конвоира мы притащили, можно сказать, спасли, карабин его сдали в сохранности…

— Дался тебе этот медведь. Есть дело посерьезнее. Впрочем, садись-ка да прими маленько. На меня не смотри, я за рулем.

Сизов сел, но к налитому стакану не притронулся.

— Я так посижу.

— Обижаешь, Валентин. Разговор у нас серьезный, доверительный.

— Так ведь я, Александр Евгеньевич, не дома. Вернусь в барак, мужики спросят: в честь чего меня поили? Одно скажут: ссучился. Жизни не будет.

— Не придется тебе долго-то.

— Дело пересмотрено? — равнодушно спросил Сизов.

— Пересматривается. Сто шестая статья, неумышленное убийство, сам знаешь — до трех лет. Или до двух исправработ. А ты вместо твоего года отсидки можешь получить год условного.

— Когда?

— Не торопись… Да выпей ты! — раздраженно выкрикнул Плонский. Плюнь на эту уголовную шваль. Дело твое почти решенное.

— Спасибо.

Сизов залпом опрокинул стакан и принялся закусывать всем подряд, что было на столе. Спохватился, отложил вилку с наколотым на нее кружком колбасы и уставился на Плонского, вальяжно развалившегося в кресле Дубова по другую сторону стола.

— Только мне непонятно: чего сам прокурор приехал с этой вестью?

— Я еще не прокурор.

— Все равно.

— Говорю же — разговор есть. Ты своего напарника, Красюка, хорошо знаешь?

Сизов отодвинул от себя стакан и тоже откинулся на стуле.

— Давай договоримся: о себе я все расскажу, о других — уволь.

— Да-а, быстро воровская мораль внедряется в человека, — сказал Плонский.

— В определенных условиях…

— Ты же был сама честь и достоинство. Икона.

— То уже не икона, если ее повернуть ликом к стене.

— Сам ведь напросился. Разве не понимал, что дело твое шито гнилыми нитками?

— О чем теперь говорить!

— Есть о чем. За тем и приехал.

— По старому знакомству?

— Именно. Такое дело не всякому поручишь. Да и ты не всякого послушаешься.

— Давай ближе к делу, Александр.

Думал зампрокурора на фамильяность обидится. Но тот и ухом не повел.

— Ты знаешь, за что Красюк сидит?

— Украл чего-то. Хотя вором себя не считает.

— Нынче многие укравшие не считают себя ворами. Время такое.

— Что он украл?

— Золото.

— Много?

— Точно не знаю. Но думаю, больше пуда.

— Ничего себе! А говорил — не вор.

— Правда, это не доказано.

— Не доказано? За что же его посадили?

— Вертолет, перевозивший золото, разбился и в живых остался только Красюк. Он был охранником. Комиссия золота недосчиталась.

— Может, он не виноват?

— Маловероятно.

— А вы что, сажаете за вероятности?

— У него нашли самородок из тех, что были в ящиках. Срок дали только за это. Но много золота так и пропало. Скорей всего, он спрятал его в тайге.

— А я тут при чем?

— Нам стало известно: Красюк собрался бежать. Думаю, к этому самому золоту.

— Он что, сумасшедший? Срок же добавят.

— Не скажи. Имея столько денег, можно и откупиться.

— Пропадет в тайге.

— А если с тобой?

— Что?!

— Завтра Дубов отправит вас на новый участок без конвоира. Все объяснимо: вернулись же, можно полностью доверять. Я думаю, Красюк этим воспользуется. И не сомневаюсь, что он предложит тебе бежать вместе с ним. Ты не отказывайся. Проведи его через тайгу. А потом мы его возьмем.

Сизов резко отодвинулся от стола.

— Спасибо за угощение. Я пойду.

— Постой, чудак. Он же все равно уйдет. И сгинет в тайге, не добравшись до золота.

— Роль козла-провокатора мне не подходит.

— Ты его убедишь сдать золото добровольно. Тогда дело Красюка будет пересмотрено.

— А мое? Побег же.

— Ты и теперь, считай, свободен.

— Значит, волен в выборе?

— Конечно. Можешь отказаться. На пересмотре твоего дела это никак не отразится. Хотя хотелось бы, чтобы согласился.

— В тайгу без оружия?

— У вас на тех носилках топор был.

— Карабин бы.

— Где его взять? Впрочем, погоди-ка.

Вскочив с места, Плонский вышел, притворив за собой дверь, и быстро вернулся, держа в руках что-то, завернутое в газету.

— Это годится?

Он развернул газету и показал длинноствольный мелкокалиберный пистолет.

— Таким только белок стрелять.

— Хотя нет. — Подумав, Плонский снова завернул пистолет. — Красюк спросит, что ответишь? Он должен поверить, что ты с ним идешь ради доли, которую тебе верняком пообещает. А будешь с пистолетом — заподозрит неладное. Откуда взял? Все должно быть натурально, как при настоящем побеге. Да ты и без оружия не пропадешь в тайге, я же тебя знаю.

Сизов минуту подумал, пожевал колбасу.

— Если Красюк золото спрятал, то, всего скорей, возле упавшего вертолета. Где это место?

— В том-то и дело, что недалеко отсюда. По прямой — километров сто двадцать. Да вот, покажу. Тебе эти места должны быть знакомы.

Плонский достал карту, расстелил на столе, ткнул пальцем в середину зеленого пространства, где синело небольшое пятнышко — озерцо.

— Ладно, — согласился Сизов.

Он взял наполовину налитый стакан, залпом выпил и встал. У него появились свои соображения насчет этого маршрута, но говорить о них Плонскому было не обязательно.

— У тебя транзистор есть?

— Что?

— Радиоприемник.

— Был. Хопер спер. — Сизов невесело засмеялся неожиданному каламбуру. — Барачный авторитет. Кличка у него такая — Хопер. Говорит: ему нужнее. Удивляешься?

— Чему тут удивляться? В лагерях — обычное дело. Ну, а если у тебя в вещмешке окажется транзистор, Красюк удивится?

— Думаю, не очень… Ты что, хочешь мне транзистор подарить? Давай, не откажусь.

— Такой подойдет?

Плонский поставил на стол карманный радиоприемник, старенький, потертый.

— Вполне.

— Только ты его не очень гоняй, береги батарейки.

— Я понял.

— Я знал, что ты поймешь. Когда найдете золото, можешь включать его почаще. Скажем, так: включил — выключил, включил — выключил. В него кое-что встроено. Слабенький маячок, но все-таки.

— Пропасть не даст?

— Вот именно. Частые импульсы — это сигнал: золото нашли, присылайте вертолет. Для Красюка появление вертолета будет полной неожиданностью, и ему останется только добровольно сдать украденное. И, как я уже говорил, ты получишь прощение.

Сизов поморщился.

— Что-то мне во всем этом не нравится. Обман какой-то.

— Весь криминал — на обмане. А борьба с криминалом — на обмане обмана. Разве это для тебя новость?

— Не привык я обманывать. В геологической партии у нас все было на доверии и открытости.

— Ничего, ради доброго дела и обмануть не грех. Ну, давай выпей напоследок.

— Хватит уже.

Сизов сунул коробку транзистора в карман и встал. И снова подумал о том, что вся эта прокурорская затея ни к чему его не обязывает. Зато предоставляет возможность довести до конца кое-какие свои дела, о которых знать Плонскому вовсе не обязательно.

Все было точно так же, как в прошлый раз. Они с Красюком долго сидели возле конторы. И ворона точно так же орала на столбе. И Дубов выглядывал из двери без фуражки, чесал встрепанную голову и спрашивал, знают ли они дорогу к новой командировке.

— Послать-то с вами некого, — в точности как тогда, сказал он. — Ну да сами доберетесь. Теперь я вам верю.

Он обернулся, достал фуражку, сдул с нее пыль и так, с фуражкой в руке, вышел на крыльцо.

— Возьмете носилки, соберете на них все, что в лесу бросили, и вперед, на новую лесосеку. Там останетесь.

Сизов с Красюком переглянулись, не двигаясь с места.

— Что вам не ясно? — повысил голос Дубов. — Ты старший, — ткнул он пальцем в сторону Красюка. — Гляди за своим напарником, ты мне за этого старика головой отвечаешь.

— Какой он старик? — удивился Красюк.

— Поговори у меня!..

Дубов еще постоял, поглядел, как арестанты нехотя поднимались, брались за носилки, и крикнул вольному, дежурившему у ворот заместо часового:

— Выпусти их, пускай идут.

Дежурный стоял незнамо зачем: сплошного проволочного забора с вышками по углам, как в настоящих лагерях, тут не было, и дыр, через которые можно уйти, хватало. Но прав был Дуб: только самоубийца мог бежать в эти леса, которым ни конца, ни края. Такого здесь не случалось еще и потому, что все подопечные Дубова имели плевые сроки, и бежать было — себе дороже.

Ворона, сидевшая на столбе, опять орала во всю глотку и Красюк опять материл ее: не накаркала бы, сволочь!

Сизов молчал. Шел и думал о том, что все получалось по Плонскому. Ему, впрочем, разыграть эту комедию вместе с Дубовым ничего не стоило. Даже узнать о том, что Красюк собрался бежать, было нетрудно: парень верняком сболтнул кому-то о своем намерении, а стукачей среди арестантов всегда хватало. Вот если Красюк начнет сманивать Сизова золотишком, тогда придется признать, что Плонский — поистине гений: так все предусмотреть рядовому служителю Фемиды не под силу.

Все было как в прошлый раз. Так же верещали сойки, кричали ореховки, барабанили дятлы. И лес стоял застывший в безветрии, словно ждал чего-то. Казалось, что и медведь появится из кустов. Но возле сваленной в кучу проволоки хлопотал только полосатый бурундук, который, завидев людей, мгновенно исчез.

— Все, передых! — заявил Красюк и повалился на землю. Полежал, глядя в небо и выдал: — Дальше не пойду.

— Что, так и будешь лежать?

— У меня своя дорога.

Сизов молчал, вспоминая прозорливца Плонского.

— Чего молчишь?

— Думаю.

— Как меня сдать?

— Дурак ты, Юрка. Бежать собрался? Так пропадешь ведь.

— Я бывал в тайге. Даже и один. Не пропал.

— Сидел на одном месте. Да еще с оружием. Ждал, когда тебя спасут.

— Ты откуда знаешь?

— Сам же трепался.

— Я тебе этого не говорил.

— Другим рассказывал. Хвастался, как сидел на золоте. Знал, что тебя обязательно будут искать.

— Все равно. Раненый был. И жратвы никакой. А не помер.

— Теперь, как я понимаю, ты собираешься не сидеть на месте, а идти по тайге. Это, скажу тебе, не одно и то же. Пропадешь.

— А если с тобой? — спросил Красюк. В точности так же спросил, как вчера заместитель прокурора. Даже интонация похожа.

Сизов засмеялся.

— Чего регочешь?

— Вспомнилось кое-что.

— Так идешь со мной?

— В бега? Не резон. У меня срок небольшой.

— Слушай, Мухомор! — Красюк, все это время рассуждавший лежа, не отрывая глаз от скользивших в небе стрижей, вдруг резко вскочил. Здоровенный, навис над Сизовым, сидевшим на земле. — Ты же умный мужик, чего придуриваешься? Понимаешь ведь: если зову, значит, не задаром.

— Опять про свои воровские шмотки?

— Сколько тебе говорить: не вор я! Было в молодости, баловался. Потом завязал. Никто и не знает об этом. Даже в охране работал. Золото возить доверяли.

— За которое ты и сел.

— Дурак был.

— А я что говорю? — засмеялся Сизов.

— Не цепляйся. Самородок я нашел. Думал, повезло, а он оказался из тех, что разбросало при аварии. Ну и сам понимаешь…

— Слышал. Вертолет разбился, все погибли, и ты один героически отражал нападения медведей, которые хотели то золото украсть.

— Больно много ты знаешь! — опять насторожился Красюк.

— Так ведь в газетах писали. И самому трепаться надо было меньше.

— Я ж не помню…

— Ты не помнишь, а люди запомнили. Речь-то не о дровах — о золоте… Ну, ладно, хватит языки чесать. — Сизов тоже поднялся. — Давай грузи на носилки да пойдем.

— Погоди. Там, где вертолет грохнулся, золотишко осталось, не все тогда нашли.

— Припрятал, значит?

— Неважно.

— Очень даже важно. Искать разбросанное — все равно, что старателем работать. Вдруг там ничего нет?

— Есть. Я знаю.

— Много?

— Все наше. Если через тайгу проведешь, разделим по-честному.

— Пополам?

— А, черт с тобой, пускай пополам. По десять кило, хватит обоим.

Сизов помолчал, делая вид, что раздумывает над предложением, потом поднял топор, сунул себе за пояс, а веревку бросил Красюку.

— Возьмем, пригодится.

Они нырнули в гущину подлеска, долго продирались сквозь кусты, перелезали через поваленные деревья, высоко задирая ноги в ломком сухом буреломе. Наконец вышли на звериную тропу, и Сизов двинулся по ней.

— Куда? — спросил Красюк. Пот лил с него ручьем. На щеке, от носа до уха, темнела широкая царапина.

— При беготне наобум можно остаться без глаз. По тропе легче идти.

Вокруг буйствовала таежная растительность. Повсюду стояли папоротники, огромные и совсем крохотные, взбиравшиеся на стволы и свисавшие с них гирляндами вместе с длинными бородами лишайников и петлями лиан. На прогалинах папоротники исчезали, зато появлялась масса цветов — розовая герань, белые недотроги, бледно-сиреневая валерьяна. Местами зонты цветов поднимались выше головы, и сочные стебли этих гигантов напоминали стволы молодых деревьев. Со склонов сопок, где лес был пореже, открывались другие склоны, пурпурно-фиолетовые от цветущих рододендронов. На открытых местах воздух гудел от оводов, и, спасаясь от них, приходилось снова нырять в чащобу.

Потом лес кончился, и они увидели перед собой болотистую равнину, поросшую редкими соснами и елями. Местами поблескивали мелкие озерца. На опушке тропу потеряли и пошли прямиком через осоку, рассчитывая найти другую тропу. Под ногами при каждом шаге выступала черная вода, медленно заполняла вмятины следов.

— Все, отдыхаем, — сказал Красюк, садясь на зыбкую кочку.

— Встань! — зычно заорал Сизов.

Красюк вскочил от неожиданности.

— Под такими кочками гадюки живут.

Сизов подошел к кочке, принялся шуровать под ней длинным суком. И почти сразу в траве мелькнула серая блестящая кожа. Змея куснула палку, застыла в настороженной позе.

— У, гадина! — заорал Красюк и, выхватив палку у Сизова, накинулся на гадюку.

Когда змея перестала извиваться, он зашвырнул палку, обессиленно опустился на кочку, снова вскочил, принялся оглядывать траву вокруг.

— Ну, ты даешь, Мухомор! Как узнал, что она тут?

— По запаху, — усмехнулся Сизов. — Сразу покойником запахло.

— Врешь!

— Конечно, вру. У нас нанаец проводником был, так тот, верно, по запаху змей находил. "Твоя не понимай, змея сырым пахнет".

— Вот тебе и дикарь! — удивился Красюк.

— Это мы в его понимании были дикарями. Ничего не смыслили в тайге.

— А ты откуда родом?

— А что?

— Орать больно здоров. Глотка луженая — позавидуешь.

— С Волги я, из Саратова.

— А я из Киева.

— Из самого?

— А что?

— Да ничего. В Киеве тоже разные люди живут.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я и сам не знаю.

— Думай, прежде чем говорить! — с угрозой проворчал Красюк.

— Постараюсь…

Вечер застал их в густом лиственном лесу, где было много дубов, тисов и бархатных деревьев. Выбравшись к опушке, за которой поблескивала открытой водой болотина, они повалились в траву и, отдышавшись, вспомнили о еде.

— Если все знаешь в тайге, так хоть бы о жратве позаботился, — сказал Красюк.

Сизов засмеялся.

— Ты назначен старшим, тебе о ней и думать. Начальнику полагается заботиться о подчиненных.

— Ладно выламываться-то.

— Придется потерпеть до завтра. Я знаю эти места, ходили мы тут, руду искали. А сейчас надо подумать о костре. Собирай дрова, да потолще…

В поисках валежника они разошлись в разные стороны. Притащив очередную кучу веток, Сизов увидел, что Красюк обдирает и жует какие-то зеленые комли.

— Ты все-то подряд не ешь, — сказал Сизов.

— А чего? Мы эту штуку мальчишками все время ели. Пекли в костре. А то и так…

— Эту? — Бросив ветки, Сизов выдернул из охапки зеленых стеблей толстое белое корневище. — Ты знаешь, что это?

— Знаю. Мы из них дудки делали.

— Дудки вы делали вот из этого. — Он взял другой стебель.

— Так это то же самое.

— То, да не то. Одно — безобидный поручейник, а другое — ядовитый вех. Волчье молоко, животная скорбь, цикута…

— Ничего-о…

— Если бы ты хоть раз поел веха, мы бы с тобой уже не разговаривали. Гляди: у поручейника листья сложные, перистые, у веха — узкие. Смотри, не перепутай, отравишься.

— Ничего-о, — опять засмеялся Красюк. — У зэка брюхо гвозди переваривает.

— О Сократе слышал?

— Блатной, что ли?

— Древнегреческий философ. Этим самым был отравлен. Смотри не перепутай, — повторил Сизов. — А лучше ничего не ешь, не спросив.

— Жрать же охота.

— Терпи…

Они лежали на мягких ветках пихты, задыхаясь в дыму костра и все-таки наслаждаясь тем, что не зудели комары и мошки. Ночь опустилась быстро, словно на тайгу вдруг нахлобучили шапку. Где-то в чаще хохотал филин, душераздирающе кричали сычи. Откуда-то слышался тонкий голосок сплюшки, возносившийся все выше и выше: "Сплю-сплю-ю-ю-ю!" А им не спалось. Доносившиеся отовсюду непонятные шорохи наполняли душу тоской и тревогой.

Красюк смотрел в темноту и рассуждал о том, какой вкусной была утренняя лагерная каша. Потом начал вспоминать:

— Помню, когда еще билеты дешевые были, ездили мы с мамкой по Сибири. Названия станций какие-то странные: «Зима», "Слюдянка", "Ерофей Павлович"…

— Кто это, Ерофей Павлович, знаешь? — спросил Сизов.

— Рассказывали, будто, когда строили железку, нашли скелет человека. Рядом бутылка с золотым песком, зубило и молоток. И надпись на скале выбита: "Ерофей Павлович". Стало быть, это он и есть, который тут золото нашел.

— Оч-чень интересно. А о Хабарове что-нибудь слышал?

— Это который в Хабаровске жил?

— Три с половиной века назад он тут первый путешествовал. Тогда о Хабаровске еще не думали.

— Вот и я говорю: он тут первым все нашел.

Сизов рассмеялся. Потом спросил:

— А что еще запомнилось?

— Помню сопку с белой снежной шапкой. А внизу зелень и озера с синей водой. В одном вода молодости, в другом — мудрости. Грязь на берегу, а из нее головы торчат: люди лежат, лечатся. Опосля той грязи баб, говорили, запирать приходилось.

— Это еще зачем?

— Злые они были после той грязи, мужиков ловили. — Красюк потянулся хрустко. — Эх, теперича бы туды!..

— Да, много ты увидел, — серьезно сказал Сизов.

— Конечно, много. Потому и приехал сюда, что с детства мечтал.

Они замолчали надолго, думая каждый о своем. Сизов размышлял о том, какими выборочными бывают воспоминания у разных людей. Красюк верняком видел многое, а запомнил только это, соответствующее его жизненному кредо, — жратва, деньги, женщины. Это целая система ценностей, и ее никакими доводами не возьмешь. Система, даже самая ложная, не меняется от соприкосновения с другой системой хотя бы потому, что считает себя ей равной. Она может рухнуть только от собственной несостоятельности при испытании жизнью, трудностями.

Так они и уснули, ничего больше не сказав друг другу. Сизову приснилась дорога, узкая, извилистая, как звериная тропа. Впереди маячила красная сопка, совсем красная, словно целиком сложенная из чистой киновари. Он торопился к ней, боясь, что красота эта окажется обманчивой, цветовой игрой вечерней зари. Торопился и никак не мог выбраться из узкого коридора звериной тропы.

И Красюку тоже снилась дорога, широкая, как просека. Позади была тьма, а впереди маячило солнце, похожее на золотой самородок. Потом это солнце-самородок каким-то образом оказалось у него в сидоре. Он прижимал вещмешок к себе, но тот обжигал и выскальзывал из рук.

Он и проснулся оттого, что лямка, которую держал, подложив сидор под голову, выскальзывала из руки. Костер догорал, на листве соседних кустов дергались тени. Ветер слабо шевелился где-то высоко в вершинах деревьев, а рядом, возле самой головы, слышалось прерывистое сопение. Сразу вспомнилась змея, на которую он чуть не сел. Холодея от жути, Красюк сунул руку за пазуху, достал нож и, изогнувшись, выкинул руку за голову, туда, в темноту, в сопение. Почувствовал, как нож вошел в мякоть. Послышался не то вздох, не то удаляющийся стон, и все стихло. Дрожа всем телом, Красюк вскочил на ноги, выхватил из костра горящий сук и шагнул в ту сторону, где затих стон.

Слабый огонь почти не давал света, только рождал тени. В двух шагах была пугающая чернота, и он остановился, пережидая приступ страха. Что-то шевельнулось под близким кустом, и он наклонил сук, чтобы рассмотреть поближе. И вдруг беловатое пламя со звуком человеческого выдоха рванулось навстречу. Окатило холодным огнем и погасло. В ужасе Красюк выронил нож, отпрыгнул в сторону. И застыл, охваченный дрожью, не зная куда бежать в обступившей непроглядной темноте.

Тихий голос, прозвучавший за спиной, не успокоил, а вначале еще больше напугал:

— Чего ты прыгаешь?

Красюк не ответил, с трудом приходя в себя.

— Чего прыгаешь, спрашиваю?

Теперь он узнал голос Сизова, хотел что-то сказать и не смог.

— Это ясеница горит, не бойся. Выделяет эфирные масла. В безветрие они скапливаются и вспыхивают от огня.

— Зверь какой-то, — наконец, выговорил Красюк. — За горло меня… А я ножом…

— Ложись, утром разберемся.

— А если опять?..

— Ничего не будет, спи.

Красюк долго ворочался, поправляя разбросанные ветки пихты, наконец успокоился, но все прислушивался, не мог уснуть.

Пугающая темнота обступала тихо шипящий костер. Теперь из тайги почему-то не доносилось никаких звуков. Словно ее и не было, тайги, а только неизвестность, могильная пустота.

Проводив Плонского и Красюка с Сизовым, Дубов загрустил. Думал похмелье сказывается, — выпили-то вчера с зампрокурора немало, потом до него дошло, что дело в другом. Вот ведь как лопухнулся: самому надо было этим Красюком заняться, самому!

Правда, он не знал всего, того, например, что двух пудов золота в разбившемся вертолете недосчитались. Но разве трудно было сообразить? Красюк сколько-то дней сидел на том золоте. Один. Голодный и злой. Так неужто за это время ему ни разу в башку не стукнуло припрятать хоть немного на черный день? Красюк-то, без бинокля видно, жуликоватый. А вот не разгадал его…

Дубов потянулся в своем глубоком кресле, добротно сработанном зэками, хлопнул ладонью по столу, на котором еще лежала не убранная после вчерашнего закуска.

Не дотумкал! А ведь мог уломать Красавчика, снарядить его за тем золотишком. Может, и сам бы с ним пошел. Взял бы, скажем, отпуск на пару недель и — будто на охоту. Или заболел бы, или еще что-нибудь придумал.

Дубов достал из стола початую бутылку, налил в стакан, выпил залпом, как воду, сунул в рот толстый ломоть сырокопченой колбасы и вскочил, зашагал по кабинету из угла в угол.

Вчера, сидя в соседней комнате, он слышал весь разговор зампрокурора с Сизовым. Понял, какое дело затевается, и потому не стал кобениться, а сразу согласился отправить Красюка с Сизовым одних. А что, основание доверять у него полное: приволокли же Беклемишева с оружием, не сбежали. А ему, и верно, некого с ними послать. Разве что вольного, дежурящего у ворот, вчерашнего зэка Пешнева с его двустволкой?..

Мысль о ружье, которое он не далее как на прошлой неделе видел у Пешнева, живущего за речкой в доме для вольных, заставила остановиться. Что-то такое обещала эта мысль, какой-то интересный вывод.

Колбаса все не разжевывалась, это злило, мешало думать. Дубов выплюнул колбасу в ящик для мусора, поглядел в окно и, схватив фуражку, заторопился на улицу.

Зной висел над тайгой, плотный, оглушающий. Ворона на столбе все орала, чем-то недовольная. Дубову захотелось вернуться, взять карабин и свалить эту ворону, — надоела. Но сейчас не до того было. Он спрыгнул с крыльца, решительно направился к бараку зэков, но тут же вернулся, подозвал к себе Пешнева.

— Сбегай, позови Хрюкина.

— Какого Хрюкина?

— Ну, который Хопер.

— А-а, — сказал Пешнев и не двинулся с места. Идти куда-то, а тем более бежать по этой жаре ему не хотелось. — Так он же на работе.

— Сачкует, я его знаю.

— А ворота?

— Я посмотрю. Иди, скажи, чтобы быстро.

Хопер и в самом деле пришел быстро, Дубов даже не успел как следует все продумать для разговора с ним.

— Звал, начальник? — спросил Хопер, обмахиваясь розовой курортной панамкой, неизвестно откуда взявшейся в этом диком лесу.

— Почему не на работе? — сердито спросил Дубов. — Ты же мой актив, пример должен подавать.

— Так болен я.

— Чем же, интересно?

— Вот тут ноет, — прижал он ладонь к груди. — А еще тошнит.

— От самогона, небось? Где вы этот самосвал только берете?

— И голова кружится.

— А бок болит?

— Болит, начальник.

— Отлежал, небось.

— Обижаете. Ну, конечно, ваша власть… — заканючил Хопер и обиженно скорчил опухшую от сна рожу, сделавшуюся отнюдь не жалостливой, а смешной.

И Дубов рассмеялся.

— Сколько я отказников перевидал, и каждому хотелось морду набить. А глядя на тебя, у меня почему-то такого желания не возникает.

— Ну и слава богу. — Хопер открыто ухмылялся. — Это, наверное, от того, начальник, что, когда не болен, я работаю за двоих.

— А когда ты не болен?

Хопер почесал голову, надел панаму и ничего не ответил.

— А ну, пошли со мной.

В кабинете Дубов уселся в свое кресло, показал Хопру на стул напротив.

— Садись, угощайся.

— Благодарствуйте.

Хопер снял панаму, придвинулся к столу, взял ломтик колбасы, рассмотрел его со всех сторон и дурашливо вздохнул:

— Похмелиться бы, начальник.

— Все-таки похмелиться?

— Так ведь утром-то не пьют, а похмеляются.

— Так ведь день уже, — передразнил его Дубов.

— Да? — Хопер посмотрел на залитое солнцем окно и опять вздохнул: Жизня проклятая.

Он взял налитый наполовину стакан, понюхал водку, зажмурился и выплеснул ее себе в рот, как воду.

— Лихо. Сколько зараз можешь?

— Сколько дадут.

— А говоришь — болен.

Хопер искренне удивился.

— Это же лекарство.

— Лекарство, когда сто грамм, не больше. Вот я тебе столько и дал. Как, полегчало?

— Еще не понял.

— А я думал, ты понятливый.

— Так и есть, — быстро согласился Хопер.

— Догадываешься, зачем я тебя позвал?

— Догадываюсь. Все сполню, начальник.

— Хочешь, бригадиром назначу?

— Не. Бугру вкалывать надо, а у меня другие таланты.

Дубов внезапно вскочил, навис над столом, опершись о него руками.

— Слушай, Хрюкин, ты на меня обиды не держишь?

— Как можно, начальник?!

— Мы ведь всегда понимали друг друга, верно?

— Чего темнишь, Федор? — Хопер снизу вверх посмотрел на Дубова, ожидая, что скажет на такое обращение, которым давно не пользовался, и, помолчав, продолжил: — Говори, не тяни кота за хвост.

Дубов медленно сел, плеснул еще в стаканы.

— Давно ты меня так не называл. Думал, забыл уж.

— Я свое место знаю.

— Этим ты мне всегда и нравился…

— Да ладно, говори, что за дело, — нетерпеливо перебил Хопер.

— Особое…

— Провернем, не впервой.

— Если выгорит, получишь волю и вдоволь рыжевья.

— Ну…

— Где сейчас Красавчик с этим геологом, знаешь?

— Сам же отправил на новую вахту.

— Не дошли они, свернули с дороги. А куда?

— Куда, куда! — разозлился Хопер. Ему надоело крутиться вокруг да около. — На Кудыкину гору!..

— Именно на гору. Золото искать.

— Что?!

— Ты знаешь, за что Красавчик сидит?

— Знаю. За золото… На-адо же!..

Хопер сразу сообразил, что к чему. И так же, как недавно Дубов, удивился, что не допер сразу. Каким же дураком надо было быть Красавчику, чтобы сидеть в тайге на золоте и не припрятать чуток. И каким же идиотом надо было быть ему, Хопру, чтобы поверить сопливой трепотне Красавчика, не расколоть его тут, в бараке! А ведь мог, мо-ог!..

— В бегах они, вот что! А раз в бегах, значит, вне закона.

— В тайге-то любой вне закона…

— Значит, все понял?

— Понять-то понял, да ведь я на привязи.

— Они же сорвались. Куш-то больно хорош, стоит того. Два пуда чистейшего.

— Два пуда?!

Хопер вытер лоб панамой, которую в течение всего разговора мял в руках.

— Точно.

— Да-а!.. А где их искать, в тайге-то?

— Ты в географии рубишь?

— Разберусь, если надо.

Дубов вынул из стола и развернул жесткий лист географической карты, ткнул пальцем в середину зеленого пространства.

— Вот тут грохнулся вертолет с золотом. Он и сейчас там валяется, только без золота. А мы находимся вот тут. Гляди: отсюда то место — почти прямо на юг, километров сто двадцать. Если их выследить, дождаться, когда возьмут золото… Доходит?

— Ружьишко бы, — буркнул Хопер.

Он уже видел себя в засаде. Двое тащатся по тайге с тяжелыми сидорами… Брать их лучше ночью, когда уснут у костра…

— У Пешнева дома ружье на стене висит. А сам он тут у ворот стоит. Чего еще?

— Жратвы полный сидор.

Дубов вскочил, выкинул из шкафчика пустой вещмешок.

— Сгребай все со стола.

Он вышел и через минуту вернулся, положил на стол две буханки хлеба.

— Суй туда же.

— Одному трудновато будет.

— Возьми кого-нибудь, а то и двоих. Помани золотишком.

— Дуванить с ними?

— Делиться не обязательно. Они же в бегах будут. Возьмешь золото и можешь оставить их в тайге. Сумеешь?

— А чего?..

— Половина будет твоя. И досрочное освобождение за ударный труд. Идет?

Хопер молчал, не зная, что и сказать. Такой фарт подворачивается раз в жизни, как не согласиться!

— Я думаю, следует сказать и о том, что будет, если ты попытаешься слинять с золотом, — все тем же ласковым доверительным тоном продолжал Дубов. — Я спущу всех собак, понял? И тогда ты, беглый, будешь мне не только не нужен, а и опасен. Говорить дальше?

— Кончай, начальник, пену гнать. Если падлу во мне видишь, чего позвал? Давай тогда разойдемся по-хорошему.

— Это я так, для ясности. Сегодня и уходи. Пойдешь по дороге на новый вахтовый участок. Километрах в трех найдешь носилки и кучу проволоки, брошенные Красавчиком и Мухомором. С собой в тайгу они это не потащат. Оттуда держи прямо на юг. Гляди внимательней, я думаю, быстро выследишь эту парочку, поскольку они идут туда же. Так и дуй за ними, пока не возьмут золото.

— Дай мне карту.

— Она тебе ни к чему. А вот компас дам.

Он вынул из стола белый кругляшок ученического компаса, положил на стол.

— Как пользоваться, умеешь?

— А чего, — самоуверенно заявил Хопер, хотя никогда раньше не имел дела с компасом. — Стрелка дорогу покажет.

— Стрелка показывает не дорогу, а север-юг. Вот этот конец всегда повернут на север. Тебе, стало быть, в другую сторону. Усек?

— Ладно, начальник, разберусь.

— Тогда давай.

Дубов вылил остатки водки в стаканы, протянул свой через стол чокнуться и залпом выпил.

Всю дорогу, пока шел к своему бараку, Хопер то лыбился, то хмурился. Надо же, такую глупость сморозить: разойдемся по-хорошему. По-хорошему-то уж не получится. После всего, что сказал, начальник не оставит его. Хоть пиши на Дуба исповедь, хоть не пиши, все равно ты — покойник. Один выход идти в тайгу и добыть это золото. Правда, и потом Дуб может сыграть в другую сторону. Зачем ему отдавать половину золота да еще вешать на себя заботу о заключенном Хрюкине? Не проще ли избавиться от него, слишком много знающего?

Он даже остановился и оглянулся, так огорошила эта мысль. Но, поразмыслив, решил, что время есть и он что-нибудь придумает. Можно, например, не все разом выкладывать Дубу, а спрятать часть золотишка и отдать потом, в обмен на свободу…

Давно столько дум сразу не наваливалось на Хопра. Может, с того самого времени, когда разбирался со своей кличкой. В воровской малине кликуха не последнее дело. А у него что было? С малых лет дразнили Хрюком, поскольку такая у него не дворянская фамилия, — и он дрался. Потом обозвали Хряком, и он снова дрался. Даже кто-то Харей окрестил. С таким клеймом в авторитеты не выйти, как ни рвись. И тогда он понял, что должен сам о себе позаботиться. Однажды услышал по телику звучное словцо «Хопер» и решил: то, что надо. Недешево ему это обошлось. Один стишок чего стоил: "Кто у бабы баксы спер? — Хрюкин — вылитый Хопер". Вернее, не сам стишок, а то, что стихоплет повторял его весь вечер, пока компания гуляла за его, Хрюкина, деньги. Однако, прилепилось.

С подельником он порешил сразу: Рыжий. Этот при слове «рыжевье», то есть «золото», балдеет. И терпелив, и хитер, что змей.

Рыжий ошивался в столовой — тоже сачковал от работы, — это Хопер знал. Он спрятал вещмешок со жратвой за поленницу, что была возле кухни, заглянул в столовую, увидев Рыжего, поманил его пальцем. Тот подошел, удивленно уставился на Хопра.

— Что, кум мучает?

— Почему?

— Ты не в себе как.

— Заметно?

— Спрашиваешь.

— Пойдем.

Они вышли из столовой, обогнули сруб и сели на дрова, закурили.

— Если бы тебе пообещали полный карман рыжевья, свалил бы отсюда? спросил Хопер.

— Гы-ы! — залыбился Рыжий.

— Пойдешь со мной?

— За рыжевьем? Пойду.

— Тогда слушай сюда.

Он наклонился к нему и начал рассказывать о Красавчике, который, думали, показуху лепил, а на самом деле говорил правду, и теперь свалил вместе с Мухомором, знающим тайгу.

— Два пуда Красавчик припрятал. Если подловить их, когда найдут золотишко… Доходит?

— А где их искать? — оживился Рыжий. — Тайга во-он какая.

— Я знаю где.

— Когда пойдем?

— Прямо сейчас… — Хопер встал, обошел поленницу, заглянул за нее. Сидор видишь?

— Чей это? — изумился Рыжий.

— Наш. Жратва на первое время. Дуй в барак, возьми что надо. Телогрейку не забудь.

— Жарко же.

Хопер зло уставился на него.

— Ты чего, на курорте? Тайга лопухов не любит…

Из-за сруба высунулась знакомая рожа, затем и весь он вышел, длинный, согнутый, с виноватой улыбкой, — мешковина, а не блатарь.

Хопер побелел.

— Паря? Подслушивал, гад?!

— Возьми меня, а? — заканючил Паря.

— Пош-шел!.. — взвился Рыжий.

— Я бывал в тайге. На охоту ходили…

— Ладно, — согласился Хопер, вспомнив слова Дуба о двух подельниках.

— Рыжевье с тобой дуванить не будем, самим мало! — заорал Рыжий.

— Глохни! — зашипел на него Хопер. — Там всем хватит.

Он оглянулся, подошел, посмотрел за угол: нет ли еще кого подслушивающего. От барака топали в столовую два ложкомойника, но они были далеко, слышать ничего не могли.

— Берите этот сидор и сваливайте. Выйдете на дорогу, что ведет к новой вахте, и по ней шагайте три километра. Там будет куча проволоки. Возле нее ждите меня.

— А ты?

— У меня дело есть. — Заулыбался и не утерпел, сказал: — Попробую ружьишком разжиться…

Рассвет был долог и холоден. В низине лежал туман, густой, как молоко. Кусты обвисли, отяжелев от росы, и ветки пихты были так мокры, словно ночь пролежали под дождем.

Проснувшись, Красюк увидел Сизова возле костра. Он отряхивал сучья и подкладывал их в костер. Наблюдая за ним, Красюк вспоминал ночное свое приключение: сон это или все было на самом деле? Наконец спросил:

— Чего это было ночью-то?

— Енотовидная собака, — ответил Сизов и кивнул куда-то в сторону.

Приподнявшись, Красюк увидел сначала след на примятой мокрой траве, затем разглядел возле костра серый комок убитого животного длиной с руку, с острой мордой и короткими лапами.

— Ловок, ничего не скажешь. И как ты ее углядел в темноте? восхищенно сказал Сизов. — Не деликатес, ну да с голодухи сойдет.

— Я? — удивился Красюк.

— А кто же? Понимаю, сама подошла. Ну да и ты не промахнулся, молодец. Ее ведь искал ночью-то?

Красюк промолчал. Ему было и смешно, и вроде даже как-то неловко.

Енотовидной собаки хватило ненадолго. Уже к вечеру от нее остался небольшой кусок, который Сизов, не обращая внимания на ворчание Красюка, отложил про запас…

И снова они шли, то взбираясь на сопки, то скатываясь с них в болотистые низины. Почти не разговаривали даже тогда, когда валились на траву, давая ногам короткий отдых. И снова ночевали у дымного костра, уставшие, опухшие от комаров и мошки.

К исходу следующего дня голод снова стал одолевать их. Лес был полон живности, но без ружья нечего было и надеяться добыть что-либо.

В небе кружили орлы, сытые, неторопливые: еды для них хватало. В одном месте орлов было несколько, они пролетали над кронами деревьев, высматривая добычу.

— Охотятся за кем-то, — сказал Красюк, останавливаясь.

Ему вдруг пришла в голову мысль поживиться за счет орлов. Выследить, когда они накроют жертву, и подбежать, отнять. И он принялся рассуждать о том, что выслеживают орлы кого-то крупного, иначе чего бы охотились стаей. А крупного зараз не сожрут, что-то да останется.

— В эту пору орлы птицами питаются, — пояснил Сизов.

— Значит, чего-то другого захотелось. Когда хочется, разве с порядками считаются?

Орлы снова скрылись в кронах деревьев. Но вот где-то в листве раздался резкий, как выстрел, орлиный клекот, и вся стая вскинулась, кругами пошла к земле. И тогда стало ясно, за кем так настойчиво охотились орлы. Это был заяц, молодой и неопытный. Он выскочил из травы и поскакал по голому склону сопки, слишком уверенный в своих быстрых ногах. Орлы закружились быстрее и вдруг резко, один за другим, ринулись вниз. Короткий шум, короткий вскрик, похожий на плач ребенка, судорожная возня в траве.

Красюк сорвался с места и побежал туда, где шевелился серый клубок. Орлы неохотно разлетелись, унося в когтях серо-бурые комки. А на том месте, где они только что бились, было пусто. Валялись птичьи перья, клочья шерсти, на траве алели пятна крови.

— Быстро работают, — вздохнул Красюк.

— Тайга беспощадна, — подтвердил Сизов.

После этого случая еще сильнее захотелось есть. Попробовали жевать молодые побеги сосенок, но от них во рту было как от канцелярского клея.

Тайга, в которую они углублялись, становилась все темнее. Лианы толщиной с ногу вползали по стволам лиственниц, свисали оттуда причудливо изогнутыми петлями, похожими на удавов. Петли лиан потоньше перекидывались со ствола на ствол, скрывая небо. На прогалинах была сухость летнего дня, а в чаще, на звериной тропе, стояла влажная прохлада, и камни у корней деревьев лоснились от сырости.

— Когда на этих лианах созреют ягоды, к ним слетятся птицы, сбегутся звери, — говорил Сизов, шагая впереди и не оглядываясь на Красюка. — Кишмиш вырастет…

— Пока он вырастет, мы ноги протянем.

— Иногда прошлогодний сохраняется. Надо поискать.

Он свернул в чащобу и скоро возвратился, держа в руках кисть ягод, похожих на усохший виноград. Они поделили эти ягоды, разжевывая, насладились неожиданным для тайги вкусом южного инжира. Принялись искать еще, но ничего не нашли.

Скоро открылась болотистая равнина, заросшая редкими кедрами, соснами, елями и разбросанными копнами густого подлеска. Осоки стояли в пояс. В зарослях трав ноги то и дело попадали в похожие на ловушки петли вьющихся растений.

Пока преодолевали эту равнину, совсем выбились из сил. Добравшись до сухого места, Красюк повалился в траву и заявил, что желает точно знать, почему они идут черт-те куда, а не направляются прямиком к упавшему вертолету.

— Прямиком? — удивился Сизов.

— Я же тебе все рассказал, а ты говорил, что знаешь тайгу.

— В тайге прямых дорог нет.

— Мне надоело с голоду подыхать.

— Я не лагерное начальство, чтобы мне приносить жалобы. Иди и не ной. А пойдем мы сначала к Оленьим горам. Там была наша геологическая база и остался склад. Там не пропадем…

— В другую сторону?!

— Почему в другую? По пути это, я знаю. Потом пойдем к круглому озеру, над которым вы пролетали. От него и будем танцевать.

— Ну, если знаешь…

Красюк умолк на полуслове, испуганно уставился перед собой. Неподалеку, из-за ствола старой пихты на него смотрели большие неподвижные глаза. Затем показалась черная голова с длинными, торчащими из пасти клыками. Животное то ли не замечало людей, то ли не обращало на них внимания, пережевывая длинную бороду мха, свисавшую с пихты. Было оно небольшим, не выше, чем по колено, но поразительно изящным и статным.

В первый момент Красюк даже не подумал, что это может быть их пищей. Опомнившись, поднял руку, собираясь бросить нож, но животное исчезло так же внезапно, как и появилось.

— Кто это? — отойдя от странного чувства то ли испуга, то ли восторга, спросил он.

— Кабарга. — Сизов вздохнул. — Удивительное у нее мясо, вкусное.

— Чего ж рот разинул, если вкусное?

— Бессмысленно гоняться за кабаргой. Быстра…

И тут Сизов вспомнил о веревке. Отойдя подальше, растянул на звериной тропе веревочную петлю, привязал конец к ближайшей сосенке.

Весь этот вечер они вспоминали о кабарге.

— Знаешь, что у нее самое ценное? — говорил Сизов, устраиваясь спать на мягких ветках пихты. — Мускус. Есть у самцов на брюхе такой мешочек с два пальца величиной, а в нем — красно-бурая масса, как мазь, с очень сильным и стойким запахом. Если высушить ее — никакого запаха нет, смочить — опять пахнет. В Индии, когда дворцы строили, мускус в известь добавляли. Века прошли, а стены все пахнут. Можешь представить, что это значит для парфюмерной промышленности…

Красюку не терпелось сказать, что ему до лампочки вся эта парфюмерия, но он сдержался, промолчал.

Утром веревочная петля все так же, никем не задетая, лежала на тропе, и они, напившись из ручья, пошли дальше в сопки, которые вздымались одна за другой, лохматясь, как хребты заснувших великанов-медведей. Много раз они видели убегавших косуль, слышали довольное сопение жующих кабанов, но подкрасться, догнать животных не удавалось. Однажды разглядели с вершины сопки пасущихся изюбров, долго наблюдали за ними, глотая голодную слюну. Потом кто-то спугнул зверей, и они умчались быстрее ветра.

Птицы мельтешили в листве, белки порхали с дерева на дерево, полосатые бурундуки, поднимаясь на задние лапы, с любопытством рассматривали приближавшихся к ним людей. Красюк кидался ловить их, но бурундуки ловко увертывались и куда-то исчезали, словно проваливались сквозь землю.

В одном месте прямо перед ними, на тропе, крупная куница — харза настигла подросшего лисенка. Она не торопилась, словно ничуть не боялась людей, стояла и смотрела на них, не выпуская из зубов лисенка, поблескивая золотистой шкуркой, пошевеливая черным хвостом, красивая и независимая. Красюк, не помня себя от голода, кинулся к ней, но харза, даром что коротконогая, только шевельнулась, мелькнула и пропала в зарослях папоротника. И лисенка унесла, не выпустила. Что ей лисенок, этой крупной кунице?

Красюк взвыл, хватил палкой о ствол сосны, повернулся к Сизову.

— Если жратвы не найдешь, тебя сожру, так и знай.

— Найдем, — спокойно ответил Сизов. — Если не будем психовать и пойдем быстрее. Уже недалеко. — Он помолчал, раздумывая, говорить или нет, и все же добавил: Ты вот что, не бегай по тропам-то. Здесь всякие люди ходят, не ровен час — на самострел напорешься или в яму угодишь. Иди сзади и помалкивай. Терпи. Без терпения в жизни ничего не делается. Не знал? Так знай, приучайся жить по-человечески.

Он сам удивлялся своим словам. Человека, который, похоже, привык жить только своей прихотью, паразитировать на человечности, учить жить по-человечески? Но ведь кто-то должен учить этому, если родители не научили?

"Ну, ничего, — подумал он, — люди не научили — тайга научит. Здесь или терпи, или прощайся с жизнью". Такой дилеммы в человеческом обществе не ставится. Но "Зеленый прокурор" иначе не судит.

— Что они, гады, самострелы-то ставят? — возмутился Красюк. Это же запрещено.

Сизов рассмеялся: человек, не признающий запретов, вдруг вспомнил это слово.

Он понимал блатных: кроме собственного каприза для них ничего не существует. Кичатся корешами, а на самом деле маются в беспросветном одиночестве: каждый — один, как перст, никому не нужный и сам себе опостылевший. Именно этим чаще всего и объясняется гипертрофированное презрение блатных к человеческой личности.

А у Красюка появилась цель жизни, и он теперь считал, что не имеет права рисковать собой. Раньше был рабом собственной прихоти, стал рабом собственности, которую собирался обрести. Психология раба — она и для богатого собственника остается главенствующей.

Сизов понимал, что теперь его невольный спутник будет терпеть лишения, только бы добраться до золота. Он и убьет, не задумываясь, если кто-то покусится на его богатство. И доброе дело сделает, если это будет нужно. Но привычки есть привычки, не считаться с ними тоже нельзя: недоглядишь сорвется в безвольной истерике, наделает глупостей.

— Хорошая у тебя фамилия — Красюк, — сказал Сизов, чтобы отвлечь своего спутника от навязчивых мыслей о еде.

— Папочка удостоил. Сделал и смылся.

— Что сделал?

— Да меня ж, чтоб ему на том свете. А лучше — на этом… Углядел смазливую хохлушку, поманил, и она, дура, пошла…

— Разве можно так про мать?

Красюк долго не отвечал, шел сзади, смотрел в землю и молчал.

— А потом? — спросил Сизов.

— Потом она меня народила.

— А потом?

Красюк засмеялся.

— Потом купила мне голубей.

— Зачем?

— Чтобы не скучал мальчик, не баловался. Так и стал я голубятником. Он опять засмеялся, но как-то иначе, безрадостно. — Когда меня первый раз прищучили и назвали голубятником, я даже обрадовался. Да, говорю менту, я всего лишь голубятник, отпусти, дяденька. А оказалось — признался. Оказалось, «голубятники» — это те, кто лазают по чердакам и воруют белье, которое сушится на веревках. Надо же, воровал, а не знал. Вот какая школа получилась.

— А потом?

Сизов заинтересованно слушал. Не оборачивался, боясь помешать откровенности. Откровенность пуглива, это ж почти исповедь. А исповедь всегда на грани раскаяния. Недаром католические священники прячутся в специальные будочки, чтобы исповедующиеся не видели их, не стыдились обнажать души.

— Тогда я выкрутился. Решил: не буду «голубятником». И стал «форточником».

— А это что такое?

Многое узнал Сизов за время заключения. Наслушался про «карманников», "мокрушников", «медвежатников», "филонов-малолеток", а вот про «форточников» не слыхал.

— Первая ступень академии, — объяснил Красюк. — Открывал форточки для «домушников». Дело было верное: открыл и знать ничего не знаю… А все равно замели, и я тогда чуть не загремел в тюрягу. Потом чуть не стал «домушником», да сообразил, что ленив я для этого. «Домушник» — это же артист, исследователь. Без хорошей разведки можно оказаться в таком доме, где кроме тараканов ничего и нету. Хотел заделаться «гопстопником». Там хлопотать не требуется, сиди в тенечке, жди, когда купец сам к тебе подвалит. Но тут началось вокруг такое, что человеку с моими талантами, как я поначалу думал, просто грешно мелочиться. Кинулся за большими деньгами в бизнес, а там такая толпа — не протолкнешься. Пришлось податься в охранники. О своих воровских увлечениях, конечно, промолчал, а то бы не взяли… Ты меня слушаешь?

Последнюю фразу он выкрикнул, и лес отозвался глухим ворчливым эхом. Сойки — первые охотницы до всяких скандалов — заверещали над головой.

— Так всю академию и прошел, — помолчав, снова заговорил Красюк. Когда судили, мамаша номер отмочила: встала на колени и просит: "Помилосердствуйте, граждане судьи!"

— Плакала? — спросил Сизов.

— Ясное дело.

— Ну и как? Помогло?

— Не знаю. Только получил я тогда условного.

— Значит, сам себя судил?

— Как это?

— Каждый человек — сам себе судья. Знает, что делает, и знает, что за это получит…

— А ты знал, когда убивал?

— Я ничего не знал. У меня сто шестая, неумышленное убийство.

Впереди мелькнул просвет, и скоро они вышли на склон, откуда открывался красивый вид на дальние сопки, бесконечные, как волны на море, разноцветные, словно раскрашенные широкими мазками акварели. Меж ними зеркалом блеснула вода.

— Пришли, — облегченно сказал Сизов.

— Куда?

— К озеру.

— К тому, где золото?

— Это другое озеро.

— То самое, где твой склад? Давай пожрем скорей и пойдем дальше.

— Не торопись. Отдохнем, оглядимся, рыбку половим. Может, зверя какого поймаем, к озеру они на водопой ходят…

Хопер не рассчитывал, что так повезет. Дверь в квартиру Пешнева была не заперта, и дома никого не оказалось. Он сразу увидел ружье, висевшее на стене, и патронташ рядом — на спинке стула. Тускло поблескивали патроны, глубоко всунутые в гнезда. Их было много.

Он снял со стены ружье и вдруг почувствовал, что кто-то стоит за его спиной. Резко обернувшись, увидел в дверях пятилетнего сынишку Пешнева. Этого шустрого мальчишку все знали и любили, и вольные, и зэки. И он всех знал.

— Отец просил ружье принести, — соврал Хопер первое, что пришло в голову.

— Папа?

— Да, папа, папа. Он там медведя караулит, а как без ружья, верно?

— Верно, — согласился мальчишка.

— Вот он меня и послал.

— Я маму позову.

— А где мама?

— У соседей.

— Позови.

Мальчишка убежал. Хопер схватил патронташ и быстро вышел, скользнул в кустарниковую поросль за домом.

Он не шел, а летел по лесу, как на крыльях, в радостном возбуждении. Удача в самом начале предвещала полную удачу.

Лес в этом месте был редкий. Пришлось уйти в него поглубже и сделать изрядный крюк, прежде чем он вышел на знакомую дорогу, ведущую к новому вахтовому участку.

Еще через полчаса он увидел брошенные на дорогу мотки колючей проволоки. Трава на обочине возле этого места была вся измята, и Хопер понял: то самое место, где медведь задрал конвоира и где его должны были дожидаться Рыжий и Паря.

Хопер прошелся немного вперед, потом столько же назад, никаких следов своих подельников не обнаружил. Снова вернулся к куче проволоки, сел на землю и стал ждать, положив ружье себе на колени. Хотелось лечь и подремать, как в бараке в это время. Но на солнце было жарко, а в тени донимали комары. Да и понимал он: спать нельзя, вдруг кто пойдет по дороге да увидит его.

Чтобы прогнать расслабляющую дремоту, принялся считать да осматривать патроны. И вскочил. Заряженных было всего четыре. Остальные — пустые гильзы, вставленные в патронташ.

Это открытие Хопра встревожило: накладка с патронами показалась плохим предзнаменованием. Он закинул ружье за спину, нервно прошелся по дороге и вдруг заорал:

— Ры-ыжий! Паскуда!..

Крик показался совсем не таким грозным, как он рассчитывал, а тонким, почти визгливым. В бараке кричать не приходилось, там внушительнее звучал его тихий бас, полный угрозы.

Зашуршали кусты, и на дорогу вышел Паря, всклокоченный, заспанный.

— А мы тебя заждались, — сказал он, широко зевнув.

— Это я вас заждался. Дрыхнете, гады!

— Сам велел на дорогу не выпячиваться. Так мы в сторонке. Приняли по маленькой, закусили и ждем.

— Закусили?!

Хопер бросился в кусты, откуда только что вышел Паря, увидел следы недавнего пиршества. Колбаса, которую он сгреб со стола у Дуба, искромсанная кусками, валялась в траве рядом с ломтями хлеба, с разорванными пачками печенья. Была и бутылка, наполовину налитая мутным самосвалом. Поодаль стояла алюминиевая кастрюля, явно стыренная с кухни. В ней темнели комья загустевшей пшёнки. А рядом с кастрюлей, закрыв лицо пустым вещмешком, спал Рыжий.

Хопер пнул его в бок, холодея лицом от злости, заорал:

— Разлеглись, мать вашу!..

— Ты чего, Хопер? — Паря попятился от него в кусты. — Мы тебя не забыли, оставили тебе…

— Что будете завтра жрать? А послезавтра? Помощнички! Катитесь обратно к чертовой матери!

Он замолчал, подумав вдруг, что обратно их отсылать никак нельзя: знают про золото, разнесут. Мелькнула мысль — не пожалеть двух патронов на этих двух паскуд. Только тогда на тайгу уж не спишешь, на нем повиснет мокрое дело.

Опомнившийся Рыжий не огрызался, молча ползал на коленях, собирал в вещмешок разбросанные продукты. Взял в руки бутылку, поднял странно сведенные к носу, виноватые, как у собаки, глаза.

— Ладно, чего уж теперь? Хлебни малость.

Хопер выхватил бутылку с намерением хряснуть ее о дерево, но не удержался, глотнул из горлышка. Снова замахнулся, но подумал, что дорога предстоит долгая, водопроводных кранов в тайге для них не наделано и посудина пригодится для воды.

Злая завеса, замутившая глаза, посветлела после самогона, и он, уже спокойнее, взял у Рыжего вещмешок, закинул себе за спину.

— Сегодня обойдетесь без жратвы. А может, и завтра.

— У тебя же ружье, — возразил Паря. — Подстрелим чего-нибудь.

— Хорошее ружье! — Рыжий заюлил, как перед кумом. — Я всегда знал: Хопер — голова, что-нибудь придумает. Где ты такое ружье достал?.. С ружьем-то не пропадем…

— Патронов нет, — хмуро ответил Хопер. — Четыре штуки только.

Самогон уже проник в него, и он подобрел.

— Откуда бутылка?

— Паря у кого-то выкупил. Или спер? — повернулся Рыжий к парню, молча стоявшему в стороне.

— А кастрюля?

— Тоже Паря…

— Кастрюля пригодится.

Хопер достал компас, положил на ладонь. Подельники с искренней заинтересованностью подступили к нему.

— Идти нам на юг. Где этот чертов юг?.. Крутится, как мандавошка на сковороде.

— А ты замри, — подсказал Рыжий. — Стрелка успокоится и покажет, куда идти.

— Дура! Стрелка на север покажет. А нам надо на юг, да еще чуть в сторону, левее. Туда, значит.

Он показал рукой в самую гущину и пошел напролом, раздвигая плечом ветки.

Весь день они ломились через тайгу с упорством оголодавших кабанов. Выдохлись так, что еще засветло повалились спать, даже не наломав веток на подстилку.

Хопер знал, что заснуть на голодный желудок будет не — просто, но не стал развязывать сидор, чтоб не канючили. Он вытерпит, а этих надо проучить.

Но хуже голода всех мучила жажда. Особенно извивался Паря, вскакивал, жевал молодые побеги сосны, совал руки в траву, влажную от вечерней росы, жадно облизывал свои грязные ладони.

— Дура! — ругал его Хопер. — Вместо самосвала налил бы в бутылку воды…

И ругал себя за то, что не догадался сказать это раньше. Пустых бутылок на кухне навалом, налили бы, взяли бы с собой. Сам он тоже хотел пить, но виду не показывал: слабость у зэков не в чести, со слабыми не считаются…

Разбудили его странные звуки: будто неподалеку то ли косили, то ли полоскали белье. Было уже совсем светло. Паря стоял голый по пояс и размахивал нижней рубахой. Вот он набросил ее на куст, сдернул, поволок по траве. Потом начал выкручивать рубаху, и к своему удивлению Хопер увидел тонкую струйку воды, которую Паря тут же поймал ртом.

— Ну-у, изобретатель! — засмеялся он. — Росу пьет, как птичка Божья.

— А чего? — Паря заухмылялся, довольный похвалой. — Трава-то мокрая.

— Ты вот что. Возьми кастрюлю с кашей да повыжимай туда. А то ведь сухая-то каша колом встанет.

Предложение Паре не понравилось. Но постояв да помолчав, он понял, что Хопер, как всегда, прав, и принялся развязывать сидор, чтобы достать кастрюлю. Сказал, оправдываясь:

— Я бы целое ведро выдул.

— Выйдем к воде — хоть утопись. А сейчас надо обо всех думать.

Сам он решил эту кашу не есть — противно. Пожует хлеба да колбасы. А они пускай освобождают кастрюлю.

Еще до того, как снова пуститься в дорогу, Хопер сообразил: ломиться напрямую — себе дороже. Он пригляделся к лесу и скоро нашел тропу, узкую, едва пройти одному, местами и согнувшись под нависающими ветками. Понял: звериная тропа. Кто по ней ходит, он не знал, но тигров можно было не бояться, о них только слухи. Скорей всего, и не медвежья это тропа, мало их тут. За все время только два раза кто-то видел медведей. Они всегда убегали первыми. Третий тоже, наверное, ушел бы, если бы этот дурак Беклемишев пальнул в воздух. А если встретится на тропе кабан, то дай бог…

Потом Хопер вспомнил, что главное-то — не ломиться через тайгу, а выслеживать золотоискателей — Красавчика с Мухомором, — чтобы сесть им на хвост. И он придумал: надо залезть на сопку да поглядеть сверху.

Озеро только издали казалось близким, но до него было идти да идти. Солнце уже катилось к сопкам, когда Сизов увидел вблизи матовую поверхность воды, тихую, покрытую неподвижными пятнами бликов. Заспешил и едва не свалился в яму. Над ее краем одиноко торчала толстая жердь.

— Я же говорил — ямы есть, — сказал он. И вдруг схватил Красюка за истерзанный сучьями рукав. — А ну, тихо!

Что-то большое шевелилось неподалеку, часто и тяжело дышало.

— Так это ж в яме! — заорал Красюк и полез к ее краю. — Гляди, кабанище!

Кабан был большой. Он лежал на боку, привалившись спиной к осклизлому подрытому краю ямы.

— Давно, видать, свалился.

— Щас проверим. — Красюк выдернул из земли жердь, толкнул кабана в бок.

Зверь приподнял огромную голову с черным пятачком, из-под которого торчали острые клыки, судорожно всхрапнул.

— Не скоро выдохнется. А живого не возьмешь.

— А ну посторонись! — обрадованно выкрикнул Красюк. — Не первый раз свиней воровать.

Еще потолкав кабана и дождавшись, когда он снова поднимет голову, Красюк с силой ткнул жердью в пятачок и с ножом в руке спрыгнул в яму. Сизов не успел предупредить, чтобы поостерегся: кабан в предсмертной агонии очень опасен. Но Красюк, видно, знал что делал. Через минуту возня внизу затихла и послышался довольный голос:

— Раз по носу, чик по горлу и — готово. Чтобы не справиться с такой прибылью? Кидай веревку!..

Этот вечер они блаженствовали, сидя у костра, над которым на длинной жерди жарились куски мяса. С озера тянул ветер, отгонял комаров да мошек. Над головой, где-то в вершинах деревьев кричали сойки. Неведомо откуда налетели черные вороны, разыскали в траве свиную требуху, накинулись, загалдели, отталкивая друг друга. Возле костра, чуть ли не под самыми ногами сновали бурундуки, трясли пышными беличьими хвостиками, набивали чем-то свои защечные мешки, исчезали в норах и снова появлялись, смелые, настороженные, готовые стащить что угодно.

Красюк попытался ловить бурундуков, но они были проворнее, выскальзывали из-под самых рук.

— Напрасный труд, — сказал Сизов. — Хочешь покажу, как их нанайцы ловят?

Он обошел деревья на опушке, высмотрел бурундука, сидевшего на тонкоствольной березке, посвистел ему. Бурундук с любопытством посмотрел вниз и полез выше. Тогда Сизов принялся стучать по стволу палкой. Бурундук запищал и стал медленно сползать. Когда он сполз совсем низко, Сизов накрыл его шапкой.

— Вот и все.

— Чего ж раньше не ловил, когда с голоду подыхали? — взъярился Красюк.

— Во-первых, когда просто хочется есть, это не значит подыхать с голоду. Во-вторых, нам надо было спешить сюда.

— У тебя тут что — золотишко припрятано?

Красюк сказал это просто так, но тут же и решил: попал в точку. Иначе чего бы Мухомор рвался к этому озеру.

— Золотишко? Нет, брат, тут кое-что поценнее.

— Что? — Красюк судорожно соображал, что может быть дороже золота.

— Если найду, узнаешь.

— Ты долго собираешься здесь торчать? Нам же туда надо.

— Недолго. Наберемся сил и пойдем…

Ночью они проснулись от громкого рева. Кто-то большой и сильный рвал кору деревьев и ревел угрожающе, со свирепым придыхом. В холодном поту Красюк кинулся было в сторону от костра, но тотчас вернулся: в кромешной тьме было еще страшнее.

— Тигр?!

— Медведь. Огня давай! — крикнул Сизов.

Они набросали в костер наготовленных с вечера веток. Пламя взметнулось, отодвинуло темноту, высветило черную, как нефть, воду озера. Но зверя это, похоже, не испугало, он все взревывал, скреб когтями.

Внезапно медведь затих, словно ему самому надоело беситься. Люди подались ближе к огню, высматривая головешки поярче.

— Уходи, мишка, уходи! — крикнул Сизов в темноту, вспомнив, как их проводник, бывало, одним только голосом, спокойным, уверенным, отгонял зверя.

— Пальнуть бы! — сказал Красюк, тщетно борясь со странной, никогда прежде не испытанной противной дрожью.

— Пальнуть неплохо. Только звери и человеческий голос понимают. Сизов помолчал, неторопливо укладываясь спать, потом добавил: — В отличие от некоторых людей.

Красюк сразу завелся:

— Каких это "некоторых"?!

Ответа не дождался.

Он лежал с закрытыми глазами, старался заснуть и не мог. Все мерещилось, что медведь возвращается, подкрадывается к костру…

Очнулся Красюк от какого-то беспокойного чувства. Некоторое время лежал не шевелясь, стараясь понять, откуда грозит опасность. Потом приоткрыл один глаз. Светало. Озеро лежало белое под слоем тумана, словно до краев было налито молоком. Повернув голову, он увидел Сизова, сидевшего рядом на корточках и пристально смотревшего на него.

— Не шевелись! — угрожающе сказал Сизов.

Не поднимаясь, он протянул руку и что-то снял у Красюка со спины.

— Змея?! — испугался Красюк. И успокоился, увидев, что в руке у Сизова ничего нет. И снова напрягся в страхе, подумав, что это, видимо, неизвестная ему нечисть, какой в тайге предостаточно.

Сизов рассматривал это нечто, невидимое между пальцами, сложенными щепотью, с необычным вниманием, не дыша.

— Вспомни, где вчера терся?

— Нигде…

Красюк сначала удивился, потом разозлился: ничего не говорит, а спрашивает черт-те что. Может, рехнулся?

И только он так подумал, как Сизов вдруг вскочил и бросился в лес.

— Яму, яму надо смотреть! — донесся из чащи его голос.

"Точно, рехнулся", — испугался Красюк. Ему стало тоскливо и страшно. Страшно тайги, живущей какой-то своей жизнью, к которой не приспособишься, страшно этого непонятного человека. Он поднялся, достал нож и пошел в ту сторону, куда убежал Сизов.

Разыскал его в яме, откуда они вчера выволокли кабана. Сизов ковырял землю топором, отваливал серо-желтые комья.

— Рехнулся, что ли? — крикнул Красюк.

— Ты понимаешь, понимаешь… — забормотал Сизов. И вдруг заорал сердито: — Чего стоишь, веревку кидай, веревку!

Красюк сходил к костру, принес веревку, бросил конец в яму. Но Сизов, к его удивлению, вылезать не стал, а скинул телогрейку, наложил в нее земли, потом продел веревку в рукава, завязал конец и велел тащить.

— Осторожней, не дергай! Да не рассыпь там! — крикнул снизу.

Голос его был таким взволнованным, что Красюк весь напрягся: неужели Мухомор нашел то, о чем вчера говорил, что дороже золота? Торопливо выдернул веревку, развязал, увидел рыжеватые комья.

— Не яма это, не яма! — кричал Сизов, выбираясь по жерди, все еще торчавшей из ямы. — Это шурф, понимаешь? Кто его выкопал, кто? Я же эти места исходил. В прошлом году ничего не было.

Он схватил свою телогрейку, потащил ее к открытому месту, к свету.

— Что ж это такое, что ж такое?! — как помешанный повторял Сизов, перебирая руками комки земли. — Мы же его там искали, а он, вот он где. Почему? Ну, почему?..

Красюк хохотал: дает Мухомор, тихоня тихоней, а как разошелся!

— Что хоть это такое?

— Кас-си-те-рит! — выкрикнул Сизов, как заклинание.

— Ну и что?

— Это же касситерит! Оловянная руда. А еще свинец, медь, может быть, золото. Полиметаллическая руда.

Золото — это Красюк понимал. Он взял один из камней, потер пальцем. Камень отозвался белым блеском.

— Белое золото?

— Я же сказал: может быть, — почему-то раздраженно выкрикнул Сизов. И вдруг засобирался, заспешил.

— Ты чего?

— Сходить надо…

— Я с тобой, — хмуро сказал Красюк. Ему подумалось, что Сизов хитрит, хочет в одиночку найти еще что-то.

— Ты отдыхай. Купайся пока, рыбу лови. Рыба тут любую тряпку хватает, только брось.

— Ну уж нет!..

И они вдвоем пошли по берегу, переходя обмелевшие ручьи, перелезая через плотные завалы корневищ. Углубились в чащу и снова вышли к берегу. Здесь озеро было не больше полукилометра в ширину. На другом берегу гладкой стометровой стеной поднималась скала. С правого бока темную стену перечеркивала белая струя водопада.

Сизов остановился и долго смотрел на скалу, словно это был его родной дом, который он давно не видел. Потом сказал глухо:

— Вот отсюда я его и столкнул.

— Кого?

— Сашу Ивакина.

— За которого сидишь?

— Я за себя сижу.

— Чего-то не поделили?

— Что? — не понял Сизов.

— Почем я знаю?.. Ну, Мухомор! Силен мужик!..

Сизов молчал. Силен? Нет, он слаб. Слишком легко поддается чужому влиянию. Это еще в Саратове сказала ему та, что звалась женой. Молодая и красивая. А он был не — молод, когда встретил ее. И полюбил, как только могут любить немолодые, никогда прежде не любившие. Он делал все, что она хотела, и вначале ей это нравилось. А потом надоело. "Нет в тебе гордости", — сказала ему. "Твоей хватит на обоих", — пошутил он. Да не вышла шутка. Нельзя, видно, любить без оглядки. Сладок пряник, да приедается…

"Хоть бы избил меня, что ли", — сказала она в другой раз. Он ужаснулся. Потом рассмеялся, решив, что над ним подтрунивают. Но она была серьезна. Маялась, не любя.

Понял он это позднее, уже здесь, в тайге. А тогда был как слепой, тыкался туда-сюда, не зная, что еще для нее сделать. И дождался слов, от которых и сейчас, при воспоминании, холодом обдает сердце: "Я люблю другого, уходи". Никого она не любила, просто сама не знала чего хотела. Так всегда бывает, когда женщина не любит. Но и это дошло до него позднее. А тогда, закоченев от ее слов, ничего не помня, собрался и уехал. В эти далекие места, где служил когда-то пограничником. И отыскал Сашу Ивакина, замечательного парня, с которым вместе служил на заставе. Он старшиной-сверхсрочником, а Саша — салажонком-первогодком. Тогдашняя служебная взаимосимпатия здесь обернулась настоящей дружбой и привела их в одну геологическую партию…

— А кто видел? — спросил Красюк.

— Кого?

— Тебя. Как ты его столкнул.

— Я видел.

— А свидетели?

— Я видел, — угрюмо повторил Сизов. — Стояли мы вон над тем обрывом. У меня камень под ногой подвернулся, и я чуть не загремел вниз. Сам-то удержался, а Сашу, который кинулся ко мне, толкнул. Не нарочно толкнул… Но лучше бы самому…

— Ну и что?

— А то. Я вот живой, а Саши нету.

— Ты, когда вернулся, сам на себя, что ли, наговорил?

— Ничего не наговаривал. Рассказал, как все было.

— Ну, лопух! — изумился Красюк. — Лопух так лопух! Много видел, но такое — впервые. Кто тебя за язык тянул? Сказал бы: сам упал.

— Кому?

— Кому, кому… Прокурору.

— А что сказать себе?

Красюк злобно плюнул, взмахнул руками, даже повернулся кругом от возмущения и снова воззрился на Сизова.

— Ты что — дурак? Или сроду так? Тебе же срок припаяли за здорово живешь!

— Что срок? Человека-то нет. Друга нет.

— Тьфу ты! Чокнутые эти ученые, совсем чокнутые! Ему-то все равно, а тебе жить.

— Разве я мог жить после этого?

— Не мог жить на воле — ломай хребет на лесоповале. Тебе помереть не дадут, начальство за тебя головой отвечает. Ты тут пронумерован, как ботинок…

— Тут я искупаю свою вину.

— Да вины-то твоей нету! — заорал Красюк, и крик его, отскочив от скалы, вернулся звенящим эхом — "ту-у!"

— Есть моя вина, — твердо сказал Сизов. — В этой экспедиции я был за начальника, а он — мой подчиненный. У него жена в Никше осталась, ребенка ждала.

— Вот дурак так дурак! — не мог успокоиться Красюк. — А, иди ты! махнул он рукой. — Я купаться пойду.

Он размашисто пошагал обратно. Остановился в отдалении, оглянулся, крикнул брезгливо:

— А еще треплется — человека убил! Тоже мне — фраер!..

Сизов не отозвался. Стоял все там же, ничего не слыша, смотрел на темный срез обрыва, вспоминал.

Ближайшая сопка, заросшая соснами да кедрачом, увитым лианами, была перед ними, загораживала дорогу на юг.

Звериных троп, ведущих вверх, не оказалось, и пришлось лезть через заросли. К счастью, они были не сплошняковые, а тянулись как бы террасами, огибая склон. За каждой простиралась широкая полоса редколесья, а потом опять стеной вставала чащоба. Странно было видеть такое, будто кто-то нарочно высадил лес так вот, полосами.

Временами казалось, что до вершины осталось совсем ничего: вот она, за этим лесочком. Но дальше были другой склон и другой лес.

В одной из этих лесополос навстречу им вышла небольшая косуля, подняла красивую голову и с каким-то изящным, захватывающим дух высокомерием посмотрела на людей.

— Стреляй! — выдохнул Паря срывающимся от нелегкого подъема голосом.

Хопер и сам уж сообразил, что неплохо бы запастись мясцом. Сдернул с плеча ружье, этим резким движением спугнул косулю, и она неторопливо побежала, мелькая хорошо видным белым пятном на заду. По пятну-то он и выстрелил. И попал.

Паря дико заорал, бросился к косуле, бившейся в кустах, одним махом ножа перерезал ей горло и поднял за задние ноги, чтобы стекала кровь. Видно было, что держать ему тяжело, но ни Хопер, ни Рыжий не спешили помочь. Стояли в стороне и смотрели, как на представление. В окровавленном тельце косули ничего красивого уже не было. Хопер смотрел на нее, не испытывая никакой радости от удачного выстрела. Скорее в нем зудело что-то вроде жалости.

— Ладно, потащили, — сказал он.

— Такую тяжелую? — заканючил Паря.

— Бросать, что ли? — удивился Хопер.

— Сварим прямо здесь. Запалим костер…

— А вода?

Паря промолчал. О воде давно уже у всех были главные думы.

— Поднимемся, посмотрим, куда дальше идти. Может, речку увидим.

Всю дорогу, пока шли к вершине, Хопер удивлялся странному чувству жалости, охватившему его. Решил, что это не косулю ему жалко, а патрон, напрасно израсходованный, один из четырех. Рано было стрелять, еще не больно-то оголодали. А патроны нужны будут совсем для другого…

Наверху шумел ветер. Здесь не досаждали комары, мошка не лезла в нос при каждом вдохе и открывались такие дали, что хотелось смотреть и смотреть.

Людей нигде не было видно. Зато разглядел Хопер несколько темных пятен воды в болотистой низине, по которой вразброс росли редкие деревья.

Туда, к воде, они и покатились, забыв об усталости. Как ни спешили, а до болотины добирались долго. Показалось даже, что слишком долго, будто она все время отодвигалась от них, как недавно отодвигалась вершина сопки.

Наконец они вышли на опушку, за которой простирались заросли сочной осоки. Под пихтой лежала куча лапника. Хопер повалился на нее и тут же вскочил: лапник был примят, на нем недавно кто-то отлеживался. Оглядевшись, он увидел серое пятно от погасшего костра и обрадовался. Эти «кто-то» были явно Мухомор с Красавчиком, больше здесь ходить некому.

— Вот тут мы и отдохнем, — сказал Хопер Рыжему, сидевшему возле брошенной в траву косули. И спросил: — А куда делся Паря?

— Побежал на болото воду искать.

— Эй! — крикнул Хопер. — Ты там не провались.

Паря не отозвался. Но скоро он вышел из-за кустов с охапкой осоки и еще каких-то толстых стеблей. Белые сочные комли свисали с его рук до самой земли.

— За водой далеко идти, — сказал он, сплюнув зеленую, как у коровы, жвачку, — Нате-ка пожуйте пока стебли. Водянистые, как сосульки.

Он захохотал. Но вдруг осекся, побледнел.

— Затошнило чего-то… Голова кружится…

Через минуту его начало рвать, желтая слюна поползла изо рта. Он повалился на спину, помотал головой и затих.

Хопер и Рыжий стояли над ним, не зная, что делать. Там вся вахта забегала бы тараканами: как же, зэк загибается. А тут и пожаловаться некому.

Потом Паря задергался.

— Судороги, — спокойно определил Рыжий. — Отравился, видать.

Присев на корточки, Хопер стал рассматривать принесенную Парей зелень. Стебли как стебли, только что толстые. Такие он не раз видел. Не ел, конечно, другой жратвы всегда хватало… А тут, когда не хватает? Черт знает, что тут можно есть, а чего нельзя…

К вечеру Паря совсем затих. Рыжий проверил пульс и ничего не нащупал. Неуверенно предположил:

— Закопать бы надо.

— Он же в бегах! — заорал Хопер. Такое предложение его разозлило. Найдут закопанного, поймут: не один был. Дотумкал?

Рыжий пожал плечами, зажмурился. Золотая птица, мотнувшая хвостом перед глазами, превратилась в обыкновенную ворону, и ему очень захотелось вернуться в барак, где все определено, все ясно и понятно.

Cизов смотрел на темный край обрыва, вспоминал.

Было это прошлым летом, когда они с Сашей ходили здесь, искали выходы касситерита. Вместе тогда подошли к обрыву, заглянули вниз. Он не в миг сообразил, что случилось, когда почувствовал, что земля уходит из-под ног. Уже падая, понял, что не удержится на краю, словно кошка, вывернулся в падении, откинул тело назад и в сторону. Толкнул что-то мягкое и тяжелое, услышал стук камней, улетающих туда, вниз, и короткий жуткий вскрик…

Этот вскрик до сих пор стоял в ушах. А сколько раз потом он снился ему, заставлял просыпаться в холодном поту…

Некоторое время он висел над пропастью, уцепившись руками за траву, ловя сапогами узкие уступы камней и замирая сердцем в ужасе от случившегося. Крик резко оборвался, послышался всплеск от падения в воду чего-то тяжелого, и все стихло.

Сизов тогда чуть следом не прыгнул. Наклонился над краем и отпрянул, испугался высоты. Сбежал вниз на зыбкую илистую отмель, что была возле серой стены, вертикально уходившей в воду, скинул телогрейку, сапоги и поплыл. Плавал под скалой, задыхаясь от озноба, кричал, звал. Тишина была немая, страшная. И вода была гладкая, мертвая. И ничего не плавало на поверхности, совсем ничего…

Ему и теперь захотелось туда, на отмель, словно там остались какие-то следы трагедии. И он полез на гору, нашел то место, где все случилось. Но склон, по которому он спускался прошлый раз, был размыт дождями, и Сизов пошел левее, рассчитывая подойти к скале с другой стороны, от водопада.

К своему удивлению, ни лощины, по которой должна была стекать речка, ни самой речки не обнаружил. Оставалось предположить, что это подземный поток и вырывается он из земли где-то посередине склона. Сам этот факт не мог не заинтересовать. Если бы они с Сашей в прошлом году знали это, то надолго задержались бы возле водопада: по осадкам, вынесенным подземным потоком, можно было бы определить, из каких пород сложена сопка.

Да ведь они и шли тогда к водопаду. Шли, да не дошли. А вот теперь он дойдет и посмотрит и этим как бы выполнит часть дела, начатого вместе с Сашей.

Нескоро, но все же Сизов нашел то место, откуда мощным ключом выбивался ручей. Небольшой, но стремительный, он вырыл глубокую яму под нависающим скальным карнизом и, уже успокоенный, переливался через край ямы с другой ее стороны, падал с обрыва. Осторожно подойдя к краю, Сизов увидел изумрудную россыпь водопада высотой метров двадцать. Спуститься здесь не было возможности.

Сизов хотел было подняться по склону, чтобы поискать для спуска другое место, но вдруг увидел в воде желтый блик, остро свекнувший на солнце. Такое часто бывает у родников, возле которых тешатся бездельники-туристы, не дающие себе труда убрать пустые бутылки, а то и осколки стекол.

Но здесь туристов не могло быть. Заинтересованный, Сизов подошел к воде и, стараясь не замутить ее, принялся шарить рукой по дну. Он сразу нащупал это и еще до того, как достал, понял — золото. Самородок был крупный, размером с наручные часы.

Походив возле ямы, он нашел еще два самородка, поменьше. Это была удача, о какой мечтают все, кто хоть раз углублялся в тайгу. Река вымывала из горы золото. Сколько же она намыла за многие годы? Сколько его в этом омуте? А сколько там, внизу, у озера?

С бьющимся сердцем Сизов опустился на камень. Мысли разбегались. Не терпелось сразу же начать мыть золото. Здесь его может оказаться куда больше, чем там, в заначке Красюка.

Но нельзя было говорить об этом Красюку. Во всяком случае, не сейчас. Пусть все идет, как шло. Отыщут они ту заначку, отдадут государству, вымолят прощение, а потом, освободившись, зарегистрируются законным порядком как золотодобытчики и придут сюда…

Эх, был бы жив Саша Ивакин!..

Он вернулся к костру только вечером. Не говоря ни слова, принялся жарить мясо.

— На гору, что ли, лазил? — спросил Красюк.

Сизов не ответил. Помолчав, заговорил о том, что надо как следует обжарить все мясо, иначе оно быстро испортится и тогда снова придется голодать, поскольку дорога не близкая.

— С утра пойдем?

— Погоди. Еще кое-что отыскать надо.

— Склад?

— И склад тоже.

— Ищи скорей. Соли хочется. Эта пресная свинятина уже опротивела.

Сизов не стал говорить, что, возвращаясь, он нашел этот склад высокий помост, укрепленный в развилке трех сосен. Но продуктов там не оказалось. Это могло означать только одно: человек, воспользовавшийся складом, был в крайне бедственном положении. Иначе бы он не тронул или возобновил запас. Так требует неписаный закон тайги.

— А как его выковырять-то? — спросил Красюк, когда они, заготовив кучу хвороста, чтобы хватило на ночь, стали укладываться спать.

Ветер порывами проходил над тайгой и снова затихало все вокруг, рождая в душе смутное беспокойство.

— Что выковырять?

— Ну, золотишко. Из той земли, что накопал. Ты же говорил, его тут много.

Сизов помолчал, вглядываясь в темневший, исчезавший в дымке дальний берег озера.

— Во-первых, я говорил: может быть. Это надо еще узнать.

— Так узнавай!

— Для этого следует изучить месторождение касситерита, провести лабораторные анализы, собрать тонны промышленных проб. Нужна большая работа.

Красюк приподнялся озлобленный.

— Так чего ты мне голову дуришь?

— Это правда, Юра. Ты ждешь готовенького, но готовый продукт создается только общими усилиями… Вот в этом суть всего эгоистического и преступного — жизнь за счет готового продукта, созданного обществом.

Сизов лег, закинул руки за голову. Молчать было невмоготу, и он заговорил на отвлеченную тему. Только чтобы не думать о золотом водопаде.

— В мире, переполненном благами, кое-кому кажется, что блага эти существуют сами по себе, независимо ни от кого. И потому эти люди считают себя вправе хватать все, что им хочется, ничего не давая взамен. Но общество потому и общество, что каждый его член не только потребитель, но и производитель, создатель. Эгоисты же хотят только потреблять. Как крысы, они готовы жить объедками с большого общественного стола, но только не работать, не производить, не отдавать…

Красюк слушал, накачивая себя злостью. Когда на суде почти то же самое говорил прокурор, он терпел — прокурору так полагается, ему за это деньги платят. Но когда свой брат зэк начинает мораль читать…

Красюк вдруг подумал, что Сизов хоть и зэк, но "своим братом" его никак не назовешь, другой он, совсем другой. Чужой. Этот не пойдет на все ради тебя, ему сначала надо знать, что ты за человек.

— Заткнись! — обозлился Красюк. — Нотации и в колонии надоели.

— А это не нотации, — все так же задумчиво сказал Сизов. — Это правда. Тебе вот золотишко покоя не дает, а по мне хоть бы его и вовсе не было. Не совсем, конечно. Но золото для меня такое же ископаемое, как олово, что в касситерите, как уголь, железо, медь. В этих местах недра столь богаты, что дух захватывает. Еще Ломоносов предвидел: "Российское могущество будет прирастать Сибирью". Сейчас много рук тянется к нашим богатствам. Часто это руки хапуг. Но настанет время, и придут сюда другие люди…

— Зэки, — ехидно подсказал Красюк.

— И встанут тут города, пролягут железные дороги…

— Стройки коммунизма?

— Далась тебе эта рыночная пропаганда, — спокойно возразил Сизов. Просто стройки. Жизнь не может не развиваться. И представь себе: на этом самом месте, вот тут, на берегу озера — набережная, а на ней — ребятишки. И люди будут приходить сюда, любоваться озером…

Красюк слушал и дивился. Задремывал. Чудилось ему, что идет он по широкой набережной, а за озером не сопки, а горы из чистого золота, бери не хочу. Красюк побежал к горе, чтобы набить карманы дармовым золотишком, но тут откуда-то вывернулся Сизов, погрозил пальцем, как нашкодившему школьнику: "А что ты сделал для общества?" Красюк оттолкнул его, но тут навстречу ему вышел Дубов, сказал с хитрой подначкой: "Шаг влево, шаг вправо — считается побег…" Красюк решил, что лучше всего сыграть под дурачка, и заканючил, что не виноват, что заблудился. Но Дубов вдруг поднял обе руки и заревел страшно, по-медвежьи…

Красюк вскочил с противной дрожью во всем теле. Ночь была темная, как вчера, ни луны, ни звезд. Сизов суетился возле костра, валил в огонь охапки сучьев. А за черной стеной леса, совсем близко свирепо ревел медведь, скрипел когтями, драл сухую кору.

— Повадился, — сказал Сизов. — Теперь не отстанет.

— Чего ему надо?

— Поди пойми. Может, нашего кабана учуял, а может, просто хулиганит.

— Уходить надо.

— Не получится, если уж повадился. За нами пойдет.

— Чего ж делать-то?

— Одно остается — напугать.

Они кричали и вместе, и по отдельности, сердито и уверенно кричали, чтобы не выказать голосом страха: звери отлично понимают, когда их боятся. Но медведя эти крики не очень пугали. Пошумев, он сам по себе затих, исчез, не показавшись на опушке.

— Чем его напугаешь?

— Утром придумаем. Спи пока.

— А если он снова?

— Не придет. Похулиганил, и довольно. Медведь свою норму знает.

Утром они осмотрели лес, нашли исцарапанную медведем сосну. Медведь был громадный, до верхних царапин даже высокий Красюк рукой не доставал.

— Разве его напугаешь?

— А как говорил гражданин Дубов? Нет человека, к которому нельзя было бы подобрать ключик.

— Так то — человека.

— Попробуем применить это к медведю. Главное — его ошеломить. Если догадается о засаде — не испугается. Неожиданность — вот что нужно. Скажем, только он начал дерево царапать, а тут ему колом по башке…

— Ха! Кто его будет стеречь с этим колом?..

— Погоди, кажется, придумал, — сказал Сизов, осматривая сосну. Подсади-ка меня. И кинь веревку.

Он привязал веревку к концу длинного сука, затем принялся подрубать его. Дорубив до середины, спрыгнул на землю.

— Что удумал? — спросил Красюк.

— Сейчас поймешь.

Сизов потянул за веревку и надломил сук так, что он расщепился вдоль.

— Теперь вот что сделаем: привяжем камень побольше, подтянем его, захлестнем веревку вокруг ветки, проденем конец в расщепленное место, чтоб зажало.

— Ну и что?

— Если потянуть за надломленную ветку, конец веревки выскользнет, веревка раскрутится, и камень упадет.

— Ну и что? — снова спросил Красюк.

— Как только медведь начнет царапать сосну, мы потянем за ветку. Камень свалится ему на голову, с ним случится медвежья болезнь, он убежит и больше не вернется. Верное средство.

— Медвежья болезнь?

— Не слыхал? Другими словами, медведь наложит в штаны.

— Как бы нам не наложить. Хотел бы я знать, кто потянет за ветку.

— Если ты боишься, то я это сделаю. Отойду сколько можно с этой вот привязанной к ветке веревкой и буду ждать.

— А если он тебя найдет?

— Думаешь, он нас возле костра найти не мог? Боялся.

— Не нравится мне это.

— А ты всегда делаешь только то, что нравится?

— Давай хоть вместе затаимся.

Этого Сизов не ожидал. Что-то, видно, надломилось в Красюке, если заговорил о товариществе.

— Нет, Юра, вдвоем затаиться труднее. Ты, как вчера, спи на своем месте.

Но Красюк в эту ночь уснуть не мог. Полежал на ветках, от комаров голову телогрейкой, прислушиваясь. Тайга, как обычно, шуршала, стрекотала, вскрикивала разными голосами. Громче всех хохотал филин. И казалось Красюку, что филин хохочет над ним, запутавшимся в тайге, как и в жизни. В этой ночной угрюмости леса, наедине с самим собой, вдруг подумалось, что никогда не быть ему богатым. Даже если вынесет из тайги и продаст золото, то быстро спустит деньги, какие бы они ни были. Не умел он копить их, даже просто хранить не умел, это он знал за собой совершенно точно. И, уж конечно, не будет веселья. Какое веселье, когда за спиной побег. Рано или поздно поймают, и опять — пайка на лесоповале. И не на таком вольготном, как было.

— Нич-чего! — со злостью сказал Красюк. Он встал, подсел к костру, подбросил веток для дыма. — Ничего. Хоть день, да мой.

И тут пришла другая мысль: до этого дня надо еще дожить. Он пожалел, что не расспросил Сизова о дороге на случай, если медведь того задерет. Случись такое — куда идти?

От этой мысли ему стало страшно. Кромешная темень, хохот проклятого филина, одиночество у костра нагнали на Красюка тоску, какой он не испытывал и в самые черные свои дни.

И тут он услышал резкое, как кашель, всхрапывание медведя. Послышался скрежет когтей о кору, и вслед за тем страшный, берущий за душу рев резанул уши, продрал неприятной дрожью до самых печенок. Медведь на минуту замолк, словно бы перевел дух, и снова принялся реветь.

Вдруг он как-то странно икнул, будто ойкнул. Будто шороху прибавилось в тайге. И все стихло. Даже филин умолк.

Вскоре пришел Сизов, радостно посмеиваясь, принялся укладываться.

— Теперь можем спать спокойно. Шишку здоровую получил медведь, почешется.

Утром они направились к сосне. Под ней валялся камень, обвязанный веревкой, а рядом — следы от внезапно случившегося с мишкой несварения желудка.

Красюк хохотал так, словно услышал донельзя смешной тюремный анекдот. Сказывались пережитые в одиночестве страхи. Сизов понимал причину этого неестественно бурного веселья и не мешал. С давних пор в нем укоренилось убеждение, что смех, если это не насмешка, действует благотворно. Смеясь, нельзя ни замышлять, ни делать злое.

Когда человека убивают на улице, это вызов правоохранительным огранам. А если убивают на месте, охраняемом теми самыми органами? Как это назвать?

Двое находившихся под следствием участника ограбления разбившегося вертолета с золотом были застрелены в тот момент, когда их сажали в спецмашину, чтобы отвезти в крайцентр. Милиции досталась только винтовка с оптическим прицелом, которую нашли на чердаке соседнего дома.

Вот уже месяц прокуратура держит этот «висяк» под контролем, а ни с места. Было очевидно: кто-то заметал следы. Кто?.. Кое-какие догадки у Плонского имелись. Но догадки к делу не пришьешь. Да и не мог он направить дело по этому следу. Не мог и не хотел.

Только что в его кабинете прошло совещание, на котором он отчитывал молчаливых сотрудников за упущения в работе, в том числе и за этот «висяк». Хотя отчитывать было не за что: дело забрала краевая прокуратура, пусть там у них и болят головы.

А теперь он отдыхал, сбрасывал стресс, в который сам же себя и вверг в запальчивости. Секретарша принесла ему свежезаваренного чая. Он ходил со стаканом по кабинету, отхлебывал чай и подумывал, не принять ли чего покрепче, коньяка например. Лучшее средство против стрессов. Это он знал по себе. Да и доктора советуют то же самое. Но нельзя было. Не далее как вчера он дал себе зарок не пить. Врач посоветовал воздерживаться, поскольку по его, врача, мнению, у зампрокурора все признаки привыкания к спиртному. Еще немного, и начнется какая-то там очень опасная стадия…

От тягостных мыслей оторвал телефонный звонок. Плонский сразу узнал хрипловатый голос Толмача.

— Простите, что отвлекаю от дел государственных.

Плонский промолчал, поскольку уловил в голосе даже не шутку — издевку.

— Вы заняты?

— Да.

— Работаете с документами?

В трубке послышался смешок. Плонский сначала удивился такой бесцеремонности хоть и знакомого, но все же не столь близкого человека. А потом сам рассмеялся, вспомнив анекдот про президента. На его похоронах могильщики, вместо того чтобы закапывать гроб, сели перекурить. Пускай, дескать, президент напоследок еще поработает с документами.

— Поздравляю, — сказал Толмач.

— С чем?

— Вы вроде как достигли президентского благополучия.

— Если бы…

— Тогда предлагаю отдохнуть от трудов праведных.

— Нельзя мне. Врач не разрешает.

— Я не выпить предлагаю, а отдохнуть. Слетать в одно райское местечко, расслабиться.

— Что значит — слетать?

— Я же купил вертолет. Вы разве не знали?

Плонский знал, что вертолет, упавший у поселка Никша, провалялся там несколько дней. Участковый, лейтенант Грысин с ног сбился, пытаясь организовать охрану. И все же не уберег: местные умельцы кое-что с машины поснимали. Воинская часть, которой принадлежал вертолет, почему-то вовремя не почесалась, а потом, к всеобщему удивлению, продала его на металлолом. За всем этим угадывалась ловкая организующая рука. И странно, что он, зампрокурора, сразу не догадался, чья это рука.

— Как это тебе удалось?

— Разве это вопрос? В наше-то время.

— Он же был весь поломанный.

— Не весь. Спецы быстро поправили. Теперь я приглашаю вас на легкую прогулку.

— Его надо сначала облетать после ремонта.

— Облетали. Надежность стопроцентная.

— А куда?

— Я сказал: райское местечко. Вы не знаете.

— В нашем районе?

— В нашем.

— И я не знаю? Такого не может быть.

— И все-таки.

— Интересно.

— Вот я и говорю: вам будет интересно.

— Когда… это?

— Да прямо сейчас. Я за вами заеду.

Через полчаса Плонский стоял на краю аэродромного поля возле одинокого серо-зеленого вертолета, уныло опустившего длинные лопасти винта. Пилот молодой, по-военному подтянутый парень с ускользающим взглядом темных глаз — в ответ на «здрасьте» Плонского только кивнул и исчез в открытом овальном дверном проеме. Толмач кинул туда же большую сумку, что привез с собой, широким церемониальным жестом пригласил гостя садиться.

— Что, больше никого? — удивился Плонский.

— А зачем нам еще кто-то?

Толмач закрыл дверь, и в иллюминаторах сразу замельтешили раскручивавшиеся лопасти.

Через минуту белевшие вдали окраинные дома райцентра исчезли из вида, и до самого горизонта раскинулись немереные просторы тайги.

— Куда мы все-таки? — крикнул Плонский. Его не покидало непонятное беспокойство.

— Теплый ключ! — прокричал в ответ Толмач и, склонившись над сумкой, принялся выкладывать на стол фляжки, бутылки, баночки с закуской.

— Теплый ключ я знаю. А ты говорил: не знаю.

— Вы там бывали?

— Не пришлось.

— Вот и побываете.

— А что там? Или кто? — заулыбался Плонский, подумав, что этот "новый русский" верняком обзавелся запасным убежищем, этакой норой, где в случае чего можно переждать «непогоду». Может, даже и с бабами.

Толмач угадал его мысли, замотал головой.

— Девок нету. Не хватало еще баб в тайгу тащить.

— Но кто-то есть?

— Таксатор там живет. Знакомый.

Таксаторами звали оценщиков леса, людей, которым с весны до осени полагалось мотаться по тайге. А этот что же — сидит на месте?

И опять Толмач угадал его мысли.

— На пенсии он. Всю жизнь по тайге шастал и теперь без нее не может.

— Охотник?

— Ружье, конечно, есть, но он из него почти не стреляет. С фотоаппаратом по лесу ходит. Такой вот чудик.

— А еще там кто?

— Никого. Один живет. Мои люди, конечно, бывают у него, привозят то, другое. Да я изредка навещаю. Теперь буду, конечно, почаще.

"Точно, убежище, — подумал Плонский. — Но почему он решил засветить эту свою тайную нору? Или уж совсем уверовал в свою безопасность?"

В оглушающем шуме разговаривать было трудно, от крика першило в горле, и Плонский, сам того не заметив, высосал до дна стаканчик коньяка. Вспомнил вчерашний зарок, но не расстроился из-за того, что не сдержался: не каждый день бывают такие прогулки на вертолете, можно и простить себе.

— А сейчас чего туда? — спросил он.

— Ничего. Хорошее местечко. Хочется вам показать.

Это была неправда. Что-что, а лукавое словоблудие Плонский сек изначально. Да и вел себя Толмач не как праздногуляющий: не отрывался от иллюминатора, что-то все высматривал в тайге.

Начались сопки, которые вздымались все выше и круче. Порой лесистые склоны так стремительно подлетали под самый вертолет, что невольно замирало сердце: вдруг зацепит? Вспоминалась история с «золотым» вертолетом: врезался же. Впрочем, не врезался бы, если бы не лопнули какие-то там тяги, о которых так заумно написали технари, обследовавшие разбитую и сгоревшую машину.

Плонский тоже стал всматриваться в таежную пестроту, с детским азартом выискивая меж деревьев если не медведя, то хоть косулю. Но никакой живности он не видел. Будто внизу не лес был, которым бредят охотники, а бесконечная зеленая пустыня. Не раз вспоминал он о Красюке и Сизове, которые шли сейчас по такой же вот тайге. Но они были далеко, совсем в другой стороне, и увидеть их здесь было никак невозможно.

Через сорок минут полета впереди открылась широкая долина, посреди которой змеей извивалась блескучая лента речки. Пролетев некоторое время вдоль долины, вертолет накренился и, как показалось Плонскому, пошел прямо на черневший в глубокой тени крутой склон сопки.

И вдруг эта гора словно бы повернулась боком, открыв узкий распадок. Еще через минуту внизу показалось что-то вроде большого сарая, вплотную прижавшегося к скальному обрыву. А чуть ниже по склону зеленела будто специально приготовленная для вертолета лужайка.

Трава была высокая, и Плонский, выбравшись из вертолета, сразу утонул в ней по колено. Он стоял и недоуменно оглядывался: ничего особо замечательного вокруг не было — лес как лес. Только разве воздух, ароматный, смоляной и такой густой, что его, казалось, можно резать ножом.

— А? Как дышится?! — крикнул Толмач, выволакивая из вертолета свою сумку. — А вот и он.

— Кто?

— Хозяин здешний. Леша Манько. Встреча-ает!

В голосе Толмача звучали незнакомые Плонскому интонации. Будто он прибыл на побывку к родному дедушке.

Человек, спешивший к ним по пологому склону, и впрямь походил на древнего старика, с лицом, заросшим так, что и глаз не видно. На груди его висел, подпрыгивая при каждом шаге, большой фотоаппарат.

— Он что, снимать нас будет? — обеспокоился Плонский.

— Не будет. Он знает что можно, чего нельзя. Мудрый старик. Только болтливый. Ну да будешь болтливым, когда неделями не с кем словом обмолвиться.

Бывший таксатор оказался еще и бесцеремонным. Не поздоровавшись, он кинулся к сумке Толмача.

— Привез?

— Все, что ты просил: проявитель, фиксаж, бумагу.

— А пленку?

— И пленку. Бобины — 60 метров — хватит?

— Маловато. Ну да обойдусь. Понимаешь, — вдруг повернулся он к Плонскому, — чтобы поймать хороший кадр, приходится щелкать и щелкать. — И протянул руку. — Будем знакомы. Манько.

— Леша Манько, — добавил Толмач. И вдруг запел на знакомый мотив: "Я ле-еший, хозя-аин здешний!" — И захохотал. — Не любит, когда его по имени называют. Леша — звучит, как леший.

Только сейчас, в этой беззаботности, Плонский понял, что все время находился в напряжении, ожидая неведомо чего.

— Расслабляйся, будь как дома, — сказал Манько, каким-то звериным чутьем угадав его состояние.

— Да я просто устал, — неожиданно для самого себя пожаловался Плонский.

— Это мы тебе поможем. Как рукой снимет.

— Выпивка не поможет, — сказал он, подумав, что намек именно на это.

— А мы тебя живой водой. Ты куда приехал? На курорт! Верно, Миша?

— Верно, верно! — Толмач все смеялся, искоса взглядывая на Плонского.

Так, переговариваясь, они дошли до странного дома, вплотную прижатого к отвесной скале. Крышу составляли круто наклоненные еловые плахи, обложенные дерном.

— А где летчик-то? — Манько оглянулся. — Чего он там?

— Пускай сидит, — сказал Толмач. — Мы ненадолго.

— А я думал: заночуете.

— Посидим, поговорим, да и обратно. Государственные дела ждать не могут.

— Ну, если государственные, тогда конечно…

Он хитро ухмыльнулся. А Толмач опять захохотал. Что-то ему сегодня было особенно весело.

В маленькое окошко било солнце, и света хватало, чтобы разглядеть просторное помещение. Посередине громоздился большой стол, заваленный бумагами, уставленный какими-то банками. У стены были высокие нары с надувным матрасом и спальником-пуховиком. В углу, вплотную к голой скале, заменявшей четвертую стену, стояла железная печка. И на всех стенах большие и малые квадраты фотографий. Пейзажи, отдельно стоявшие деревья, тучи над лесом, звери и птицы, сидящие, бегущие, летящие.

— Все это здесь наснимали?

Плонский обернулся, увидел, что хозяин с ревнивой настороженностью следит за ним. Интерес гостя к фотографиям ему явно нравился.

— У меня целая фотолаборатория, — обрадованно заговорил Манько. — И электричество есть, движок вон там, — махнул он рукой куда-то в сторону.

В углу этого необычного дома темнела ниша, в глубине которой поблескивали на полках разные бутылки, банки, баночки.

— Ты расскажи, расскажи ему, — крикнул Толмач. — Видишь, человеку интересно. У тебя же тут вся тайга.

Хозяина не надо было упрашивать, подошел и, тыча пальцем в фотоснимки, начал сыпать торопливой скороговоркой.

— Это кедр, каких мало осталось. Сорок метров высотой. Это лиса на стреме. А вот медведь. Как я его напугал, сердешного, подумал, наверное, что на него пушкой нацелились. Объектив-то у меня бо-ольшущий. — Он радостно хохотнул. — А это хитрющая росомаха. А вот сосна на вершине, вишь как ее изломало ветрами-то? Опять сосна. Мавзолейная. Редчайший экземпляр. Каракули на коре видишь? Как письмена. Ее так и зовут: дерево-книга. Старики говорят, что на этой коре начертаны судьбы людские. А это колючий элеутерококк из семейства аралиевых, тот самый, что в аптеках…

— Заменитель женьшеня? — блеснул Плонский своими небольшими познаниями в этом деле.

— Точно! — обрадовался Манько.

— А сам женьшень?

— Есть, есть, вот он, родимый.

Плонский смотрел на скромный кустик, изображенный на фотографии, и думал о том, что если он станет хозяином тайги, то озаботится не только древесиной, а и такими вот кустиками-травинками. Почему у евреев денег много? Потому что они не отмахиваются и от малых доходов…

— Ты не слушаешь? Ах да, устал же. Ну, это у нас мигом. Пойдем.

Шагнув вслед за хозяином к двери, Плонский недоуменно оглянулся. Толмач, что-то перебиравший на столе, махнул рукой.

— Идите, идите. Это здорово помогает, проверено.

По узкой тропе Манько провел его вдоль отвесной скалы и остановился на краю свободной от кустаника площадки. Посередине ее темной зеркальной поверхностью поблескивала большая лужа, из которой вытекал ручеек. И чем-то тут пахло, не очень приятным, хоть и знакомым.

— Вот она, живая вода. Раздевайся и купайся.

— Я потом, — растерялся Плонский.

— Не потом, а сейчас. Будешь как молодой…

Вода была прозрачная: под ней хорошо просматривалось каменистое дно. Плонский разулся, поболтал в воде ногой и удивился: как дома, в подогретой ванне. Теперь он догадался, чем пахнет: сероводородом. Значит, это минеральный источник, да еще теплый? Вот уж редкость так редкость для этой тайги. Теплые ключи, оказывается, не символическое название, а реальность. Почему же никто прежде не вспоминал о таком поистине курортном месте?..

Он разделся, по вырубленным ступенькам вошел в эту природную ванну и замер, закрыв глаза. Полежал минуту, прислушиваясь к своим ощущениям. Тело приятно покалывало. Будто не простая вода это была, а нарзан.

А потом он словно бы отключился, потекли мысли, самые приятные. Прокурорство — это, конечно, немало. Но время нынче такое, что можно помечтать и о большем. Все люди будто на старте, ждут сигнала, чтобы сорваться с места и хватать, хватать. Что угодно: дома, заводы, земли, леса, недра, по чьему-то велению вдруг объявленные ничейными. И ведь крикнут: "Сарынь на кичку!" А пока Москва молчит. Или этот сигнал просто не доходит до периферии? Или кто-то придерживает его, чтобы свои люди поточней прицелились, а то и заранее ухватили что пожирнее?

Теперь он знает: и ему посчастливилось стать своим в этом большом и могучем клане, о котором люди знают только то, что он существует. Все намечено, все распределено. И похоже, что его доля будет немалой, по просторам и богатству, глядишь, сравнится с иным королевством. Нужные бумаги, как он знает, уже подготовлены. Доллары, будто борзые собаки, огромной сворой готовы сорваться с места по свисту хозяина… Блаженные времена, о каких еще бог знает когда прорицали пророки…

Из сладкой мечтательности его вывели голоса. Что-то громко крикнул Толмач, и Плонский забеспокоился, вылез из теплой ванны, торопливо оделся.

Толмача он увидел вдали. Тот быстро шел, почти бежал к вертолету, так что бородач Манько едва поспевал за ним.

Плонский бросился догонять. Но вертолет уже раскручивал лопасти и было ясно: не успеть. Тогда он закричал:

— Погоди-и!

Закашлялся, сорвав голос, и припустил из последних сил, как нашкодивший мальчишка от милиции.

Толмач был уже у самого вертолета. Обернувшись и увидев бегущего Плонского, остановился.

— Прокуроры тоже умеют быстро бегать? — со смехом спросил он.

— Это все вода! — обрадованно выкрикнул Манько. — Я говорил: мертвого поднимет.

Плонскому было не до шуток: задыхался, под горлом хватала боль.

— Куда? — с трудом выговорил он.

— Да я ненадолго.

— И я…

— Вы купайтесь. Сейчас вернусь. Полчаса, не больше.

Такой поспешный отлет Плонскому не нравился. Он вообще не любил экспромтов, независимых от него. В этом всегда чувствовалась какая-то опасность.

— И я…

— Ну давайте, — помявшись, сказал Толмач, показав на раскрытую дверь вертолета.

Отдышавшись и успокоившись, Плонский вопросительно посмотрел на Толмача, не отрывавшегося от иллюминатора. Тот сразу оглянулся, будто почувствовал. Помедлив, достал из кармана небольшую фотографию. На ней у костра сидел человек в рваном камуфляжном костюме.

— Вот. Манько поймал кадр. Только вчера. Недалеко отсюда.

— И что? — Плонский не видел на снимке ничего для себя интересного.

— Знаете, кто это? Тот, третий, сбежавший. Надо взять его.

Плонский хотел сказать, что брать преступников не его, Толмача, дело. Но вдруг подумал: откуда тот знает, как выглядит сбежавший, если даже в прокуратуре есть только очень приблизительное словесное описание?

И смутное подозрение, временами беспокоившее его, в один миг обернулось убедительной версией: Толмач замешан в этой истории с кражей золота! Конечно, Толмач, кому еще под силу провернуть такую операцию!

Он долго не отрывал глаз от фотографии, боясь глянуть на Толмача. А когда все же посмотрел, то встретил немигающий холодный взгляд.

— Это не мое дело, — сказал Толмач, поняв немой вопрос зампрокурора. Это свыше.

Но Плонский уже и сам понял, что это свыше. И тот звонок из Москвы, которому он бесконечно доверял, и странный разговор со столичным гостем, и Толмач… Что же получается? Толмач давно в этой компании, а он, Плонский, пока лишь кандидат? Стало быть, не Толмач должен глядеть в рот прокурору, а как раз наоборот. И, значит, этот неожиданный полет — лишь проверка зампрокурора "на вшивость"?..

— А почему ты решил, что он тебя дожидается? — спросил Плонский только для того, чтобы скрыть свою растерянность.

— Там тоже теплый ключ. От таких мест сразу не уходят…

— Вижу дым! — внезапно крикнул пилот.

Скоро и они тоже увидели вроде как реденький туман над редколесьем распадка. Подлетев ближе, разглядели и высверки костра. Возле валялось в траве какое-то тряпье, но человека нигде не было видно.

— Да вон же он! — вдруг закричал Толмач.

Человек бежал по пологому склону сопки, направляясь к густой кустарниковой поросли, понимая, что сверху его везде углядят и одно спасение — чащоба кустов. Но он, явно не таежник, не знал, что зеленое пятно, которое было у него на пути, — это кедровый стланик. Преодолеть его, да еще с разбегу, так же трудно, как проволочное малозаметное препятствие.

Плонский хотел сказать, что нужен, мол, мегафон, крикнуть беглецу, чтобы остановился. И вдруг увидел в руках у Толмача карабин.

— Сейчас мы его придержим, — крикнул Толмач, открывая дверь вертолета.

— Он и так не уйдет.

— Ничего, попугать невредно.

Толмач, видно, был отменным стрелком. После второго выстрела человек внизу застыл в неестественной позе. Прогремели еще три выстрела, явно доставшие цель, но, по мнению Плонского, совершенно лишние.

— Садись куда-нибудь! — захлопнув дверь, крикнул Толмач пилоту. И обернулся к Плонскому, сказал, как тому почудилось, с вызовом: — Надо поглядеть, тот ли это, кто нам нужен. Убедиться.

Посадить машину удалось лишь в полукилометре. Но ничего не оставалось, как идти пешком. И они пошли, не говоря друг другу ни слова. Плонский не знал что сказать. Толмач молчал, нарочно давая возможность зампрокурору придти в себя.

Труп лежал лицом вниз с руками, запутавшимися в плотной поросли. Это был именно труп, каких Плонский за свою прокурорскую практику нагляделся.

— Я хотел только подранить, чтобы не убег, — с жутким спокойствием произнес Толмач.

Плонский посмотрел на него и ничего не сказал. Перевернув убитого, он увидел юное мальчишечье лицо. Попаданий было три — в плечо, в спину и в голову, как при контрольном выстреле. Ясно, что Толмач ставил перед собой именно эту задачу — не задержать, а убить.

— Он?

— Он самый, — сказал Толмач, приподнимая труп. — А это что у него?

Левая рука убитого, опущенная в глубину стланиковой полосли, сжимала какой-то узел. Толмач поднял этот узел и с новой восторженностью глянул на Плонского.

— Ого, тяжеловато! Глядите-ка!

В узле был круглый мягковатый на ощупь мешочек из плотной ткани, точно такой, какие были в ящичках в том вертолете.

— Золото?

Плонский растерянно пожал плечами. Толмач продолжил:

— Я думаю так: мы никого не видели, ни в кого не стреляли. А рыжевье пополам. Что об этом думает прокуратура?

— Прокуратура пока молчит, — осторожно ответил Плонский.

— Пока — это как?

— Тебе что — прокламации нужны? — разозлился Плонский.

Он уже понимал, что отговорками не отделаться. Даже опасны отговорки, позволяющие как угодно толковать сказанное. Но не умел он так круто переворачиваться. Помягче бы, помедленней.

— Верно, не прокламации нужны, а дела. Ну так что, берете рыжевье?

— Кто же отказывается от золота?

— Ну и ладненько. Куда теперь? Обратно на курорт или домой?

— Домой, пожалуй.

И они пошли к вертолету. Не торопясь пошли, не разговаривая. Да и о чем было говорить, когда все сказано…

Тихий был этот день, теплый и ласковый. Сидели у костра, ели пресную кабанятину и посмеивались, вспоминая ночное приключение.

Внезапный порыв ветра разметал костер, забросал поверхность озера листьями и ветками. Пошумев несколько минут, ветер так же внезапно стих. Только озеро все ежилось, встревоженное, ходило мелкими частыми волнами.

Сизов встал обеспокоенный, прошелся по берегу, вглядываясь в небо. Затянутое серой пеленой небо быстро темнело. Откуда-то из дальнего далека доносился утробный гул.

— Уходить надо. К горе, — сказал Сизов.

— Почему это? — подозрительно сощурился Красюк.

— Непогода идет.

— Подумаешь, дождик. Не размокнем.

— Бури бы не было. Застанет в лесу — пропадем.

Сизов подхватил мешок со своими камнями, кинул на плечо обжаренный кабаний окорок, приготовленный в дорогу, и, не оглядываясь, пошел по берегу…

Было уже далеко за полдень, когда, совсем запыхавшиеся, мокрые от пота, они добежали до горы, полезли по каменистому склону. Ветер усиливался. Временами его порывы заставляли останавливаться и приседать. Деревья скрипели, кряхтели по-стариковски, клонились к земле. Кроны елей, лиственниц, сосен трепыхались так, словно их разом трясли десятки здоровенных медведей.

Склон впереди казался зеленым и ровным. Но Сизов не пошел на этот склон, полез в сторону от него.

— Чего опять вниз? — забеспокоился Красюк.

— Кедровый стланик. Не пройдем.

Красюк не послушался, полез в низкий, по колено, кустарник и с первых же шагов застрял среди торчавших навстречу острых вершинок. Кинулся назад, заспешил, чтоб не отстать.

— Торопись, Юра! Там пещерка есть, я ее заприметил.

Сзади послышался хрип, похожий на смех. Сизов хотел выкрикнуть сердито, что "зеленый прокурор" — не обыватель с городской окраины, его блатными истериками не проймешь, что безволие во время здешней бури равносильно подписанию себе смертного приговора. Но прежде оглянулся и увидел Красюка лежавшим на каменистом выступе. Подбежал к нему и еще издали увидел темный кровоподтек у виска.

Испуганно оглядываясь на остервеневший лес, он бросил свой узел с камнями и тяжелый окорок, принялся расталкивать Красюка. Отчаявшись привести его в чувство, подхватил под руки, рывками поволок в гору.

Пещерка была небольшая, как раз для двоих, но достаточно глубокая, чтобы лежать в ней, не высовывая ни головы, ни ног. Сизов втиснул в нее ватное, непослушное тело Красюка и снова побежал вниз к угрожающе шумящему, свистящему, ревущему лесу. Пометался по опушке, надрал бересты, снова побежал в гору, подхватив по дороге свертки и мясо.

Красюк все еще не приходил в себя, лежал в той же позе, прислоненный спиной к стене. Сизов осмотрел его голову, потрогал обширный кровоподтек возле левого виска, набухший, тугой. Камень, о который, падая, ударился Красюк, по-видимому, не был острым, иначе были бы пробиты не только кожа, а, возможно, и кость.

Быстро и ловко Сизов расправил бересту на колене, вырезал квадрат, приложил его к ушибу и принялся перевязывать тряпицей. И тут Красюк пришел в себя. Оглядел пещерку и уставился на темные лохматые тучи над горой. Сказал неожиданное:

— Тебя-то гора терпит. А кто с тобой сюда лезет, должен пропасть, да?

— Глупости болтаешь, — одернул его Сизов. — Просто по горам надо уметь ходить.

— А тот умел?

— Кто?

— Ну, который с горы свалился?

— Тот — другое дело.

Красюк поднял руку, пощупал повязку на голове и затих.

— Ты можешь сидеть? — спросил Сизов.

— Могу… наверное.

— Сядем спина к спине. Иначе застынем. Непогода эта надолго.

Так они и сидели, прижавшись спинами, слушали рев ветра. Тайги уже не было видно, все скрывала вечерняя мгла.

Утром буря бушевала еще сильнее. А к полудню над сопками поднялась черная туча, скрыла дали. Впереди той тучи катился белесый вал. Молния наискось ударила в этот вал, и он завихрился, заплясал еще быстрее, словно подстегнутый. Ахнул гром, от которого задрожала гора. И снова вспыхнула долгая трепещущая молния, за ней третья, четвертая…

Словно большие встревоженные птицы, взлетали над лесом обломанные ветки. Видно было, как огромная сосна, растущая на отшибе, наклонилась до самой земли и вдруг приподнялась, грозя туче вырванными корневищами. Потом еще потемнело, и соседние сопки совсем исчезли из виду. Молнии ускорили свой адский танец, и громы ревели уже непрерывно, словно собравшиеся в невиданное стадо тысячи медведей.

И хлынул ливень. Поток воды ринулся с горы. Сначала они еще видели водяной вал, летевший к озеру, потом все закрыла водяная завеса, лившаяся с карниза над пещерой.

— Ну ты даешь, Иваныч! Каким идиотом я был, что с тобой спорил. Как думаешь, надолго это?

— Пасть шайтана, — сказал Сизов. — Два солнца тайга купайся, комар пропади. Нам хорошо, птичкам плохо — кушай не моги. Два дня твоя сиди, жди…

— Чего это ты? — изумился Красюк.

— Проводник так говорил. Застала нас буря вроде этой… Нет, эта, пожалуй, посильней… Если бы не проводник — пропали бы.

Замолчали, прислушиваясь к реву бури, изматывающему нервы.

— Не молчи, — попросил Красюк. — Наври еще что-нибудь про города.

— Это правда, Юра.

— Ну, хоть и правду наври. Как ты говорил: набережная будет, дома на берегу озера…

— И школы, детские сады, спортплощадки, магазины, автобусы на улицах. И железная дорога сюда придет обязательно… Не вечно же эта грабиловка в стране будет. Насытятся. Или головы им, ненасытным-то, поотрывают. Жизнь всегда берет свое, всегда.

— Лодочная станция на озере, — мечтательно подхватил Красюк. — Эх, на лодочке бы да с хорошей девахой… Любил я это дело. В Киеве-то, на Днепре-то, лодок-то!.. Достанем золото, рвану в Киев, там развернусь.

— Ты по-украински говоришь?

— А зачем?

— Национализм знаешь что такое? Ты для них — москаль.

— Я в Москве никогда и не был.

— Все равно ты для них — кацап. Развернуться не дадут. Пропьешь ты все. Или тебя обворуют.

— Да я!..

— Золото на руках — опаснейшая штука.

Красюк промолчал. И сам временами думал о том же, да не хотел верить. Все казалось, что уж он-то сумеет, не прошляпит.

— Никакого города тут не будет, — зло сказал он, чтобы только досадить Мухомору, разрушающему его мечту. — Сейчас живые-то города загибаются…

— Это сейчас. Придет время, и все встанет на свои места. Воры, как и полагается, сядут в тюрьму…

— Ха! Воры-то на самом верху!

— Чем выше, тем больнее падать. Сядут обязательно, пренепременно.

— Кто их сажать-то будет? Ты, что ли?

— Может быть, и я.

— А сам-то кто? За золотишком нацелился…

— Я свою долю сдам государству.

— Зачем?

— Освободят досрочно.

— За побег добавят.

— Может, учтут и не добавят.

— Ну-у!.. — Красюк развел руками.

Загадкой был для него Мухомор, загадкой и остался. Сидеть мужику оставалось всего ничего, а он — в побег. Ладно бы за золотом, а то ведь для того, чтобы освободиться пораньше. Куда уж пораньше-то?! А риск? А если не учтут? На золотишко у того же Дуба глаза разгорятся. Или у другого какого начальника. Зажмут золото, заявят: врет беглый зэк. Чем докажет?..

Красюк потрогал вдруг разболевшуюся голову. Подумал, что у Мухомора какие-то другие планы. Вдруг на все золото нацелился?..

Он даже отодвинулся от Сизова, так его напугала эта мысль. Чтобы скрыть испуг, деланно засмеялся. Сизов тоже засмеялся, просто так, из солидарности. Он всегда радовался смеху, считая его доктором, лечащим от любой хвори. Они смеялись, и в это время им казалось, что буря не рычит по-звериному, а просто хохочет, не свирепствует, а лишь резвится…

К концу дня ветер стал ослабевать, но дождь хлестал всю ночь, и они не спали, дрожали от пронизывающей холодной сырости.

Дождь прекратился только на рассвете. Когда взошло солнце, они увидели, что натворила буря: все вокруг было завалено кучами бурелома, стволами рухнувших деревьев.

Когда выбрались из пещеры, Сизов сразу с тревогой ощутил то, что принимал за усталость, — ломоту во всем теле, тягучую болезненную истому.

— Как голова? — спросил Красюка.

— А, пройдет.

Он не стал жаловаться на свое недомогание. Знал: среди уголовников слабость обычно вызывает не сочувствие, а озлобление.

Измученные жаждой, они по осклизлым осыпям спустились к озеру. Вода у берега напоминала кисель. И все вокруг — стволы деревьев, плотные завалы бурелома на берегах — было покрыто липкой грязью. Будь хоть какая-нибудь посудина, можно было бы набрать воды и дать ей отстояться. Но посуды не имелось, и пришлось пить эту воду, под которой, когда ее черпали руками, не видно было ладоней.

Сизов понимал, что в его положении лучше бы отлежаться, отогреться у костра. Но он пошел, заспешил, надеясь, что болезненная истома выйдет с потом.

— Сдурел, что ли? — бубнил за спиной Красюк. — Поскакал, как застоявшийся жеребец.

Сизов не отвечал, мутнеющим взором выискивал дорогу среди завалов бурелома и заставлял себя идти и идти, стараясь не думать о болезни.

Хопер уходил, не оглядываясь. Не было его вины в том, что Паря отравился. Но он знал: мертвые путаются под ногами, если на них оглядываться.

Сам он ни в чьей смерти не был виновен. Разве что косвенно. Например, в смерти Васяни в лагере, где сидел до того, как попал на эту полувольную лесную вахту.

Был Васяня паханом, а Хопер у него считай что козырным фраером. Власти у него было тоже немало — гасил беспределы, собирал гревы. А все казалось, что шестерит. Шестерке стать паханом заказано. Но он спал и видел себя на месте Васяни. При том же почтении к нему не только зэков, но и лагерного начальства, при тех же благах, да и фиксах немалых, перетекающих через руки.

Мечта заблазнила, когда узнал, что Васяня нацелился в бега. Узнал случайно. Но об этом уже не случайно тогда же стало известно лейтенанту Дубову, с которым у Хопра были давние тити-мити.

Васяню не преследовали, чтобы задержать и водворить обратно. Его застрелили.

Но судьба — индейка. Паханом стал новый, откуда-то объявившийся в бараке "ломом подпоясанный" вор в законе, и Хопер при нем скатился с первых ролей чуть ли на последние.

Спасибо Дубу. Переброшенный начальником в эту лесную богадельню, он перетащил сюда и своего осведомителя…

Хопер не оглядывался, а Рыжий весь извертелся. Все ему казалось, что Паря придуривается и сейчас, как только они отойдут, отмочит какой-нибудь номер. Он тоже жалости к Паре не испытывал, скорее радовался: в предстоящем дележе рыжевья одним хапком будет меньше.

Золото — это было единственное, перед чем Рыжий благоговел, чему поклонялся с неистовством язычника. Оно являлось для него не просто мерой ценности, а чем-то самодовлеющим, и если в самом деле был изначальный Божий замысел, то он, по убеждению Рыжего, выразился именно в сотворении золота.

Еще до лагеря, а потом везде, где сидел, он морочил шпане головы россказнями, похожими на небылицы. Будто счастливцы находили самородки весом в два центнера. Будто на свете не существует ничего, что могло бы изничтожить золото, погасить его манящий блеск. Будто из одного-единственного грамма рыжевья можно вытянуть нить, называемую канителью, длиной в два километра.

Он морщился, разглядывая в витринах ювелирок золотые бабьи безделки, злился, когда видел желтые цепи на оплывших грудях крутых поганцев и просто выходил из себя, слыша о применении золота в технике наравне с какой-то нержавейкой, из которой делают ложки и вилки.

Он и сел-то из-за своей безумной страсти. Так жадно разглядывал золотые кольца в витрине, что выдавил стекло. И ему припаяли пусть небольшой, но все же срок за попытку ограбления ювелирного магазина.

И сейчас в бликах вечернего солнца ему все чудились самородные блестки. В каждом обрыве ему хотелось покопаться, каждую кучу земли, выброшенную из норы зверем, разглядеть повнимательней. Но Хопер не давал остановиться даже на минуту.

— Нам надо их догнать, повиснуть на хвосте, — говорил Хопер. — Только тогда будем точно знать, нашли золото или нет. А то спугнем раньше времени. Или упустим их в тайге.

Пока что они шли по следу. Красавчик с Мухомором не таились, оставляли за собой примятую траву в распадках, ломали ветки, окурки бросали где ни попадя. В одном месте валялась охапка таких же толстых трубчатых стеблей, какими отравился Паря. Но Мухомор, знающий тайгу, видимо, вовремя остерег Красавчика.

Не раз попадались лежанки из мягких веток пихты и кострища, еще не успевшие остыть. На этих готовых постелях Хопер с Рыжим останавливались ночевать.

Однажды с вершины очередной сопки они углядели вдали блескучую гладь озера и дым костра. Дым столбом тянулся к небу: золотоискатели, видимо, жгли хвою, спасаясь от комаров.

— Вот теперь отдохнем, — сказал Хопер. — Только спустимся в распадок, а то костер не разведешь, увидят.

Внизу, в распадке, журчал ручей. Воды в нем было по щиколотку, но завалы бурелома по обоим берегам говорили о том, что ручей не всегда такой хилый.

Сбросив мешок с остатками вареной косули, Рыжий сразу полез к ручью, принялся щупать илистое дно.

— Сперва о костре надо думать, чтобы на всю ночь дров хватило, одернул его Хопер. — И на подстилку веток наломай.

Рыжий хотел огрызнуться, что это, мол, Хопер и сам мог бы, но промолчал: сухостоя рядом были кучи, натаскать его не составляло труда. За еловыми лапами да за ветками пихты пришлось идти подальше, но и с этим он, подгоняемый нетерпением золотодобытчика, справился быстро.

Сбросив колючую охапку к ногам Хопра, занятого разжиганием костра, Рыжий решительно направился к ручью. Еще издали усмотрел песчаную плешь и заспешил к ней, перелезая через завалы сухих и почему-то грязных веток. Словно каждую из них, прежде чем бросить сюда, окунали в глиняный раствор.

Серую змею, похожую на одну из этих веток, он чуть не схватил рукой. Но она шевельнулась и Рыжий отпрыгнул. Сердце зашлось так, что стало больно дышать. Он обошел змею, но когда был уж совсем близко от приглянувшейся песчаной проплешины, вдруг увидел сразу двух змей, гревшиеся на солнце. Ему расхотелось совать руки в воду и щупать дно под корягами, и Рыжий пошел обратно к костру, исходившему белым дымом.

— Нашел? — ехидно спросил Хопер.

— Завтра найду. — Он испуганно оглянулся и выдохнул: — Змеи там. Повылезали, чуют чего-то.

— Ах, ах! А ты кого хотел встретить в тайге?

— Много змей. Ночью сюда приползут.

— Не приползут, — неуверенно сказал Хопер. — Давай спать.

Они подложили в костер веток потолще, улеглись на зыбучую подстилку и долго молча смотрели, как умирает закат над сопками.

— Тебе бы банкиром быть, — сказал Хопер. — Больно золото любишь.

— Не, — серьезно ответил Рыжий. — Банкиры с бумажками возятся, а я люблю натуру.

— Тогда ювелиром.

— Не, я старателем буду.

— Кем?

— Ну, которые золото ищут. Решил.

— Из тайги да опять в тайгу? А тут змеи…

— Разберусь.

— Ну, давай разбирайся, а я сплю.

Рыжий тоже закрыл глаза, Но заснуть не мог. То ему чудился шорох в траве, и он приподнимался, долго оглядывался. То вдруг филин захохотал над самой головой, да так громко, что Рыжий в испуге вскочил, принялся махать руками, чтобы прогнать проклятого упыря. А то совсем рядом вдруг послышались возня и плач, прямо-таки человечий. А то где-то зверь заревел, всего скорей медведь, и от этого рева мурашки покатились от затылка в штаны. Далеко был медведь. Но долго ли ему подойти ближе?..

Утро было тихое, теплое, ласковое. Хопер, тоже невыспавшийся, не вставая с мягкой подстилки, принялся рассуждать о том, что Красюк с Мухомором не сразу уйдут, — какой дурак убегает от такой благодати? — если уж отдыхать, то лучше у озера… И тут же, противореча сам себе, велел Рыжему слазать на гору, поглядеть, дымит ли еще их костер.

— Сейчас пожрем, и давай, — сказал он. — А я похожу тут, может, кого подстрелю.

Рыжий не стал спорить: прикинул, что наверху, где нет комаров, можно будет покемарить часок-другой. Сказал заботливо:

— Стреляй наверняка. Патронов-то мало.

— Будто не знаю, — проворчал Хопер.

Стрелять он не собирался вовсе. Даже если косуля подойдет сама и начнет нюхать ружье. Никак нельзя было стрелять: услышат золотоискатели, насторожатся, смоются. Ищи их тогда. Да и не хотелось ему шляться по тайге, выискивая косулю. Какая-то небывалая лень навалилась на него сегодня.

Когда Рыжий ушел, Хопер, подбросив веток в костер, опять завалился на примятую зеленую подстилку, стал думать о том, куда денет свою долю золота. В дело бы пристроить, в бизнес. Никаким бизнесом он заниматься не умел, но знал, что большого ума для этого не требуется: будут деньги, найдутся и помощники, которые сообразят все, как надо. Главное, держать их в узде, чтобы не затеяли свою игру…

Внезапный сильный порыв ветра пригнул вершины сосен, разворошил кучи бурелома у речки. Хопер вскочил, охваченный тревогой. Ветер скоро стих, но небо будто взбесилось. Рваные тучи, обгоняя друг друга, быстро затягивали синеву. Откуда-то донесся низкий, выматывающий душу гул.

Новый порыв ветра чуть не сбил с ног. Костер сдуло, будто его и не было. Зеленая подстилка взнялась парусом, колючими ощетинившимися лапами повисла на соседних кустах.

Все это было скорее интересно, чем страшно. Хопер осмотрелся, соображая, где бы переждать грозу, углядел на склоне разлапистую ель и, пригнувшись, побежал к ней. Видывал он таежные грозы, правда не такие свирепые, но видывал. В лагере они больше радовали, чем пугали, поскольку всякие работы прекращались, и зэки отсыпались на нарах под защитой крепких стен бараков. А в лесу встречать грозу ему не приходилось. Только не такой уж он слабак, пересидит.

От бешеного ветра даже ель с ее тяжелыми лапами защищала плохо: ветки, шатром спадавшие до земли, ветер задирал вверх, словно юбку у бабы. Хопер ногами и руками уцепился за сучья и только так удержался. Иначе катиться бы ему по склону незнамо куда.

Из-под мельтешащих перед глазами елочных лап он видел летящие по воздуху ветки и даже целые деревья с растопыренными корнями. По небу неслись уже не тучи, а какие-то громадные белесые, как снег, крутящиеся валы. Ослепила близкая молния и тут же ударил гром. Показалось, что задрожала вся сопка вместе с елью, под которой он прятался. И снова слепящий свет, снова и снова. Молнии хлестали темнеющую даль. Громы непрерывно ревели, ворчали, всхлипывали, рвали воздух с таким оглушительным треском, что болели уши.

И вдруг хлынул ливень, прижал к земле вскинутые ветки. Но лишь на миг. Новый порыв ветра позволил Хопру глянуть на волю. Но ничего он не увидел, все застилала летящая водяная завеса. Внизу, возле комля, запенился водоворот, с каждой секундой водяной вал становился все выше. Никогда не молившийся, Хопер вдруг стал громко просить кого-то не подмывать корни ели, спасшей его.

— Господи! — кричал он. — Помилуй! Чего тебе стоит? Других деревьев мало, что ли?!

Завертелось на языке даже странное слово «пожалуйста».

Вдруг вспомнился Рыжий, ушедший к вершине сопки, и словно бы воочию он увидел его катящимся по склону, захлебывающимся в мутном потоке. Затомило незнакомое чувство, похожее на жалость. Он попытался представить себе Рыжего так же прячущимся под деревом. Но картина погибающего подельника все вставала перед глазами.

Очередной удар грома разорвал земную твердь где-то совсем близко, будто в двух шагах от ели, и Хопер чуть не выронил ружье. Мысли о подельнике сразу вылетели из головы: ружье дороже. Да и за себя стало по-настоящему страшно. Только тут дошло до него, что дело совсем хреново. Уже теперь руки онемели. Если эта свистопляска затянется, то он попросту свалится в водяной поток.

Хопер поднялся чуть выше, уселся поудобнее, просунувшись меж частых веток ели так, чтобы держаться не только руками, а и ногами, и спиной. Подумав, распустил ружейный ремень, прихватил им себя к веткам и стал ждать.

Ночь прошла в каком-то онемении. Он уже не знал, где его руки, где ноги, временами забывался и, казалось, не слышал рева тайфуна.

Что наступает утро, понял, когда разглядел перед собой мокрую шелушащуюся кору.

Ветер ослабел только к концу дня, но дождь все лил, пригибал к земле тяжелые ветки. Был он не такой сильный, как вчера, водяной поток иссяк. В слабом свете, пробивавшемся сквозь поредевшую хвою, Хопру чудилась внизу сухая подстилка, он порывался спуститься на нее, но не мог разогнуть сведенные судорогой руки и ноги.

Он не знал, сколько прошло времени, прежде чем ему удалось вытянуться на ровной площадке под елью. Было холодно, но это казалось пустяком в сравнении с приобретенным наслаждением — лежать.

Проснулся Хопер от голода. Жрать хотелось так, будто месяц просидел в кандее. Сунул руку в сидор, нащупал комок хлеба, положил его в рот. И чуть не подавился: хлеб не лез в пересохшее горло.

Выбравшись из-под елки, Хопер тут же вскочил, забыв о голоде. Показалось, что во время бури его занесло в какие-то другие края. Не узнавалось ничего вокруг. Перед ним был глинистый склон, по которому вразброс, словно кости после побоища, валялись белые обглоданные палки. Внизу вместо ручейка в зеленых берегах бушевал широченный мутный поток. И только вершины дальних сопок знакомо горбились на белесом утреннем небе. Солнце, просвечивавшее сквозь облачную пелену, лишь чуть поднялось над сопками, но было уже тепло, даже жарко.

Напиться сразу Хопру не удалось: в кастрюле, которой он зачерпнул воды из этого потока, не видно было не только дна, а и стенок. Но и дать отстояться воде сил не хватило. Потоптавшись возле кастрюли, он решительно поднял ее, припал к краю. Отплевался, зажевал хлебом вкус глины и снова начал пить. И тут услышал далекий, показалось, детский крик.

Хопер жадно жевал хлеб, пресное мясо косули и все прислушивался к непонятно плотной угнетающей тишине. Крик повторился. Это был то ли раненый зверь, то ли человек. Если человек, то Рыжий, больше некому.

Кинув за спину вещевой мешок, взяв в руку ружье, Хопер, осторожно ступая, пошел по скользкому склону. Тут можно было запросто поскользнуться и загреметь вниз, как на салазках. Повсюду громоздились кучи бурелома, валялись вырванные с корнем ободранные деревья, но ни зверя, ни человека нигде не было видно.

И вдруг из-за ствола здоровенного кедра, мимо которого он только что прошел, послышался стонущий голос. Ком грязи возле кедра шевельнулся, и Хопер разглядел Рыжего. Тот лежал на спине, ноги его уходили под ствол, а лицо… лица, по сути, не было. В глиняной маске блестел почему-то только один глаз и темнела щель рта.

— Помоги!.. Вытащи!..

Хопер отложил ружье, подсунул руки Рыжему под спину и долго нащупывал, за что бы ухватиться: все было скользкое. Наконец, взял под мышки, дернул.

Рыжий заорал так, что Хопер отскочил. Потом опять наклонился, услышал слабое, стонущее:

— Ноги!.. Дерево подними…

— Как я его подниму? Кран нужен.

Он тут же подумал, что можно подкопать, освободить ноги. "А что потом? — спросил себя Хопер. — На себе тащить?.."

— Не уходи! — застонал Рыжий, угадавший его мысли. — Помоги!..

— Чем я тебе помогу?

— Вытащи.

— Как вытащить? Видать, судьба…

Подхватив ружье, Хопер повернулся, чтобы уйти.

— Сука! — вдруг заорал Рыжий голосом вполне здорового человека.

Хопер оглянулся.

— Сука ты! Я знал… Это ты Васяню заложил.

— Что?!

— Думаешь, не знаю? Это ты его!..

— Заткнись! — заорал Хопер. Понял, что, не сдержавшись, выдал себя, и от этого разозлился еще больше. Шагнул к Рыжему, ткнул его стволом в лоб. Пристрелю гада!

— Сука ты, сука!..

Он понимал, что это не сам Рыжий, это боль его кричит. Но в злобе дернул за спусковой крючок, уперев ствол в глиняную маску, в которой только и было человеческого, что круглый от боли глаз да распахнутый в крике рот.

На другой день на тайгу обрушилась жара. Солнце не грело, а жгло, словно стало в два раза горячее. И появились плотные тучи гнуса. Мошка, попадая в горло, вызывала судорожный кашель.

Вечером, когда они развели костер на открытом берегу тихой, уже очистившейся от мути таежной речушки, Сизов понял, что дальше не ходок. Лег на землю и забылся. Очнулся лишь ночью, ощупал пихтовую подстилку под собой, удивился: когда успел веток наломать? Или Красюк постарался? Снова заснул. И показалось ему, будто едет на старой телеге по ухабистой дороге: кидало то вверх, то вниз, умучивало. Потом почудился медведь: вышел из чащи, взвалил на спину и понес.

Опомнившись в очередной раз, Сизов увидел, что уже день, солнце висит над деревьями, покачивается. Опустил руку, почувствовал под пальцами лохмотья телогрейки, похожие на свалявшуюся шерсть.

— Очухался? — спросил Красюк. Он присел, скинул Сизова в мягкий мох, словно мешок. — А я уж думал — окочурился. Плохо твое дело, Иваныч. Совсем без памяти.

Сизов нервно зашарил вокруг себя руками, привстал.

— Где?!

— Чего? — удивился Красюк.

— Образцы где?

— Камни, что ли? Там остались.

— Принеси.

— Других насобираешь.

— Сам пойду. — Сизов встал, покачиваясь.

— Связался я с тобой, — проворчал Красюк. — Ладно, принесу.

Оставшись один, Сизов огляделся, стараясь угадать, где он теперь находится. Думал, что отлежится немного и сам пойдет искать образцы. Не верил он Красюку, думая, что тот попросту сбежал. Сбежал навстречу верной гибели? Но тюремная ребятня никогда не отличалась здравым смыслом, это Сизов знал очень даже хорошо.

Подумав, он достал из вещмешка завернутый в тряпицу транзистор подарок зампрокурора Плонского. Звука почти не было: то ли сели батарейки, то ли транзистор был отлажен так, чтобы его не включали без надобности. Все же Сизов несколько раз включил и выключил его, как велел Плонский. Правда, велел делать это после того, как будет найдено золото. Но он же сказал: приемник пропасть не даст. Значит, можно воспользоваться. Авось, дойдет сигнал, и прилетит вертолет, спасет.

И еще много раз, когда выходил из забытья, Сизов щелкал выключателем транзистора, хоть и не верил, что слабые сигналы маяка пробьют многокилометровое пространство.

Красюк вернулся только к ночи, когда почерневшие склоны сопок сблизились, словно съежились перед сном. Вышел на свет небольшого костерка, который, несмотря на непомерную слабость, Сизову все-таки удалось сложить и разжечь. Бросил узел с образцами, сел возле Сизова, злой, черный от мошки, облепившей лицо. Сказал угрюмо:

— Я тебе не лошадь. Давай что-нибудь одно: или ты, или твои камни.

— Камни, — тотчас ответил Сизов.

Весь вечер они не разговаривали, лежали на мягкой моховой подушке и молчали.

Утром Сизов, все так же ни слова не говоря, принялся засовывать узел с образцами в свой вещмешок. С трудом поднялся на ноги, попросил:

— Помоги надеть вещмешок, я сам понесу.

И пошел к лесу. Красюк догнал, подхватил под руку. Так они шли некоторое время. Потом Сизов почувствовал, что ноги у него сами собой подгибаются, словно в них не было костей. Безнадежным взглядом он обвел окрестности, увидел в распадке уцелевшую после бури полосу зелени и пошел туда, вниз. Выбравшись к речке, рухнул на берегу и закрыл глаза.

— Чего я за твоими камнями ходил? — сказал Красюк. — Покрутились да обратно сюда же и пришли.

Сизов ничего не ответил, лежал в немыслимой слабости, ни о чем не желая думать. И вдруг оживился от какой-то своей мысли, привстал на локте.

— Послушай, Юра, послушай меня внимательно. Не дойдем мы вдвоем, а один ты выберешься. Здоровый, сил хватит. Я тебе скажу, как добраться до Никши. Дай слово, что выполнишь просьбу…

— Как это один?..

— Погоди, не перебивай. Ты вынесешь эти образцы и отдашь, кому я скажу. Сделаешь?

— Может, и сделаю…

— Нет, не отказывайся. Пропадем мы тут оба. А один ты выберешься. Если все сделаешь и в Никше расскажешь, где оставил меня, то, я думаю, найдут…

— В такой тайге?!

— Скажешь, что образцы взяты у озера Долгого в Оленьих горах. А эта речка — Светлая, она впадает в озеро километрах в десяти отсюда. Понял? Километрах в десяти…

Он откинулся на спину, полежал обессиленно и снова заговорил, не поднимая головы:

— Теперь слушай, как идти. Гляди вверх по реке. Видишь сопку с голой вершиной? Поднимешься на нее, увидишь на востоке широкую долину. Там сопки далеко отступают друг от друга. Запомни направление и держись правой гряды сопок. И снова смотри на вершины. Увидишь курящую гору. Там угольные пласты выходят наружу, в осыпях хорошо видно, некоторые из них горят. Лет сто уж этому подземному пожару, и никто не знает, как его потушить. Гора эта небольшая, а за ней, рядом, другая, высокая. С нее ты увидишь узкоколейку. Она как раз на Никшу. Где-нибудь на подъеме дороги дождись поезда. Когда он сбавит скорость, запрыгнешь на платформу, доедешь. Так многие охотники делают, никого ты этим не удивишь. В Никше разыщешь Татьяну Ивакину, жену Саши…

— Того, который с горы упал? — спросил Красюк.

— Отдашь ей образцы, — не ответив на вопрос, продолжал Сизов. — Она геолог, все поймет. Расскажешь обо мне и можешь ни о чем больше не беспокоиться.

— А как же золото?

— Если ты найдешь дорогу, вместе с Татьяной или с тем, кого она с тобой пошлет, найдете меня, то золото мы отыщем, и ты свою долю возьмешь.

— Если, если, — проворчал Красюк и замолчал, задумался.

Сизов тоже молчал, лежа на спине и глядя в небо, блеклое, невысокое, придавленное зноем. Наконец, заговорил:

— Не вздумай прямо сейчас в одиночку кинуться на поиски своего золота. После этой бури вид тайги изменился, и ничего ты не найдешь. Себя погубишь и меня тоже.

Красюк ничего не ответил. Он думал о том, что Мухомор зарапортовался. В поселок, который черт-те где, посылает одного, а за золотом одному, де, нельзя, заблудиться можно. Ну да он ведь тоже не без мозгов. Возьмет мешок с образцами, пойдет, а там сообразит куда вначале податься.

Чем дальше уходил Красюк, тем больше росло в нем раздражение. Ему уже не верилось, что удастся выбраться из тайги по таким приблизительным приметам. Вещмешок оттягивал плечи, и затея Сизова казалась ему все более бессмысленной. Перелезая через поваленное дерево, он оступился, упал, больно ударился коленом, зарычал от злости.

Постояв да подумав, что теперь делать, он пошел дальше. При каждом шаге колено отзывалось болезненной резью, но Красюк все шел, не останавливаясь. Рвал горстями морошку, ссыпал в рот вместе с листьями. Но от морошки только больше хотелось есть. А тут еще мошка, комары, оводы и всякая прочая летающая, сосущая нечисть тучей висела над головой, не давала дышать. Казалось, упади сейчас от усталости, и его высосут всего, оставив одну лишь мумию.

И все же он остановился, поскольку боль в ноге вдруг показалась невыносимой, скинул на землю вещмешок и принялся вслух материть Мухомора, упросившего тащить чертовы камни, а заодно ругал себя, ввязавшегося в эту дурацкую историю с геологией. Подумал, что вот сейчас отдохнет немного и решит, что делать дальше.

Он сунул руку в вещмешок, чтобы достать кусок мяса, подкрепиться перед тем, как идти, и нащупал на дне какой-то сверток. Достал и очень удивился, увидев транзисторный приемник. Включил и понял, почему Мухомор им не пользовался: приемник не работал. Только приложив его к уху, можно было разобрать далекое булькание голосов.

Красюк прислонился спиной к березе и попытался разобрать, что там балабонят по радио.

Выстрела он не услышал. Внезапный удар по голове отключил сознание. Но ненадолго. Это ему стало ясно еще до того, как окончательно пришел в себя. Кто-то несильно пнул его, лежащего, в бок, выматерился знакомым голосом. Красюк дернулся и тут же совсем не испуганно, даже спокойно подумал, что шевелиться пока не стоит.

Он приоткрыл глаза, когда понял, что человек отошел. Сквозь странный розовый прищур разглядел что-то лохматое, звероподобное. Сообразил, что так выглядит рваная телогрейка с торчащими клоками ваты. В одной руке у незнакомца было ружье, а в другой — его, Красюка, вещмешок. Человек обернулся, и Красюк чуть не вскрикнул, увидев мужика, похожего на барачного авторитета, оставшегося на вахте.

Мелькнула мысль, что он спит и Хопер ему снится, поскольку совершенно было непонятно, откуда ему тут взяться. Или это кто-то другой? Вон ведь ружье у него, а у Хопра откуда взяться ружью?

Когда человек скрылся в зарослях, Красюк приподнялся, снова привалился спиной к березе. Голова гудела, а перед глазами висела розовая пелена. Он потер глаза, увидел на руке кровь. Ощупав голову, понял, что ранен, и только тут охватила его злость на сумасшедшего, напавшего на него из-за рваного сидора, в котором всей ценности — кусок мяса.

На голове выше уха была здоровая ссадина, сочившаяся кровью. Красюк отхватил ножом клок от нижней рубахи, приложил тряпицу к ране, натянул сверху шапку. Пришла мысль: может, не мясо понадобилось грабителю, а те самые камни, которыми так дорожил Сизов? Что же за ценность в них? И опять же вопрос: откуда этому типу было знать, что в сидоре?

И вдруг он все понял: мужик, похожий на Хопра, принял его за старателя-одиночку и решил, что в сидоре золото. Смешно, конечно, в первом встречном видеть золотоискателя, но мало ли сумасшедших на белом свете.

А может, этот сумасшедший точно знал, куда и зачем шли они с Сизовым?

От этой мысли обдало холодом. Если так, то это точно Хопер. Разнюхать о спрятанном золоте могли только свои, те, кто был на вахте рядом с ним. Тем более что сам обо всем трепался.

Ему вдруг стало смешно: представил, какая рожа будет у Хопра, когда он вместо золота увидит в сидоре камни. И тут же стало страшно: сообразив, что его надули, Хопер вернется. А у него ружье.

Красюк встал, огляделся, не зная, что теперь делать. Увидел валявшийся в стороне, изуродованный транзистор, поднял его и понял: приемник спас ему жизнь. Хопер стрелял в голову. Но пуля, попав в радиоприемник, срикошетировала и только содрала с головы кожу. Повезло, значит. Но повезет ли в другой раз, если Хопер вернется?

Красюк мотнул головой, стер с лица слой мошки. И вдруг совсем близко увидел незнакомого охотника с карабином в руке. Это был невысокий нанаец, сухонький с рыжеватой бородкой. Раскосые глаза на широком скуластом лице, словно клещи, впились в Красюка.

Первой мыслью было — бежать, и он отскочил в кусты. Тут же подумал, что неплохо бы отнять оружие у этого плевого чалдона. Тогда Хопра, если он вернется, можно не бояться. И вообще с карабином-то можно ничего не бояться в тайге.

Раздвинув ветки, Красюк увидел, что охотник медленно поднимает карабин в его сторону, и поспешил выйти из кустов.

— Э-эй, не стреляй!

— Ты чего, хурды-мурды, как росомаха? — спросил охотник.

— Испугался.

— Медведь пугайся, лисица пугайся, человек человека не боись. Кто стреляла?

— Не знаю. Пришел какой-то, стрельнул и убежал. Чуть не убил меня.

Он потрогал влажную от крови тряпицу, выбивавшуюся из-под шапки, и подумал, что надо пока потрепаться с охотником, заморочить ему голову, чтобы выбрать момент, выхватить карабин. А потом забрать и торбу, что горбилась за спиной нанайца.

— Ты кто? — спросил охотник.

— Геолог.

Нанаец недоверчиво покачал головой.

— Геолога — другая людя.

— Чалдон недоверчивый, — тихо выругался Красюк. И вдруг представил, каким он сейчас стоит перед охотником — без ружья, без вещмешка, в изодранной телогрейке, с лицом черным от крови и мошки. Зверь, а не человек. Как можно такому верить?

— Честное слово — геолог, — закричал он. — Мы камни ищем. Потом тут дороги будут, города, пивные на улицах. Понимаешь? Заблудились мы. Товарищ заболел, а я дорогу ищу.

— Где товарища?

— Там, — махнул он рукой, сам не зная куда.

— Иди, кажи товарища.

— Прямо сейчас?

— Сейчас, сейчас.

— Отдохнуть надо. Раненый я…

— Ты отдыхай, а товарища погибай?

Возразить было нечего. Красюк повернулся и пошел по своему следу.

Скоро он понял, что не уверен в дороге, и крикнул охотнику, идущему сзади:

— Долгое озеро знаешь? Это в Оленьих горах.

— Знаешь, знаешь.

— Речка Светлая. Десять километров от озера. Там он остался. Больной.

— Право давай, право. Сопка большой — дорога быстрый.

Красюк послушно свернул вправо, полез на сопку. Склону, казалось, не будет конца. Вершина была — вот она, рядом, за кустами. Но, добравшись до кустов, он видел за ними другой склон и другие кусты.

— Сопка два раза обмани, третий правду говори, — крикнул сзади охотник, с удивительной проницательностью угадавший его мысли.

Взобравшись наконец на вершину, Красюк увидел далеко уходящий пологий склон и сверкающее лезвие реки. Здесь охотник подошел ближе, и Красюк подумал: не кинуться ли на него теперь? Решил пока не рисковать, сел на землю, привалился спиной к тонкому стволу лиственницы. Охотник не садился. Прищурив и без того узкие глаза, внимательно осмотрел дали и показал куда-то вниз.

— Тама твоя товарища?

Красюк ничего внизу не увидел, но согласно кивнул.

— Наша торопись, товарища выручай, — сказал нанаец и пошел, покатился вниз, маленький, ловкий, юркий.

Через час они вышли к реке, увидели Сизова, лежавшего навзничь на подстилке из пихтовых веток. Нанаец присел над ним, потрогал лоб и почему-то почесал за ухом.

— Товарища, товарища!

— А? Кто это? — очнулся Сизов.

— Охотника я. Акима Чумбока.

— Чумбока? Ну, слава богу! — сказал Сизов тихо и успокоенно, словно узнал старого знакомого. — Плохо мне, товарищ Чумбока.

— Ничего, болезня есть — человека нету, человека есть — болезня нету, — произнес Чумбока загадочную фразу.

Он положил на землю карабин, развязал свою торбу, достал кожаный мешочек и отсыпал из него на ладонь что-то похожее на табак, поднес Сизову к губам.

— Кушай нада. Трава кушай — болезня боись, болезня беги, приходи завтра.

Сизов принялся жевать и вдруг испуганно посмотрел на охотника.

— Послушай, Чумбока, я своего товарища послал в Никшу. За помощью. Тайги он не знает, боюсь заблудится. Найти его надо.

— Капитана — хороший человека, товарища — плохой человека, хитрая росомаха.

Он показал рукой в сторону, и Сизов, повернув голову, увидел сидевшего неподалеку Красюка. Долго пристально смотрел на него, словно не узнавая, и вдруг резко приподнялся, крикнул:

— Где образцы?! Бросил?!

— Хопер унес.

— Кто?

— Хопер. Наш, из барака.

— Откуда он взялся?

— А я знаю? С ружьем. Чуть не убил меня.

— Откуда он взялся? — повторил Сизов и отвалился на спину, задумался. — Зачем ему образцы?

Красюк невесело хохотнул.

— Может, он решил, что это рыжевье? Схватил мешок и смылся.

— Если так, плохо дело, Юра.

— Ясно, что плохо.

— Значит, он за нами следил.

— Ясно, что следил. Увидит в мешке камни и опять будет нас искать. А у него ружье.

— Что ж, пусть ищет. Золота у нас нет. Так ему и скажем.

— А он сначала стреляет, а потом спрашивает.

— Значит, придется сторожить по очереди. Позови Чумбоку.

Нанаец таскал ветки, разжигал костер, аккуратно сложив на земле все свое имущество. Он сам оглянулся на Сизова, встревоженно смотревшего в его сторону, взял карабин, подошел. Махнул рукой Красюку, чтобы занялся костром.

— Капитана — хороший человека. Не нада пугайся.

— По тайге ходит плохой человек. Хуже шатуна. Ты, когда шли сюда, никого не видел?

— Плохая человека пошла на солнце. Быстро, быстро. Одна сопка, другая, тама плохая человека.

— Этот человек может прийти сюда. Нам надо уходить.

— Нада мало-мало лежать, потом уходить. Туда…

Он махнул рукой на север, и вдруг, оглянувшись на Красюка, шагнул к нему, выхватил у него из рук ветки пихты.

— Плохой дерев для костра, плохой. Товарища болен, тепла нада.

— Чем пихта плоха? — с вызовом заорал Красюк.

— Она, как шаман, вредная, гори не моги, ругайся, стреляй угли. Тепла нет, пали кухлянка.

— А, делай сам!..

Красюк сплюнул и отошел обозленный. Хотелось обругать въедливого нанайца, но ругать было не за что. Это он понимал. Все-то у него не так получалось, ничего-то не знал в тайге…

Круглая малоподвижная физиономия премьера занимала экран телевизора необычно долго. Премьер индифферентно жевал солому слов, и, как всегда, невозможно было понять, что он хочет сказать. Телевизионщики на этот раз явно перестарались. Или нарочно подставляли оратора, не умеющего связать пару слов. Казалось, что вот сейчас мелькнет на экране смазливая мордочка ведущей и с ухмылкой брякнет: "Кто ясно мыслит, тот ясно излагает", и одной этой фразой прихлопнет премьера, в общем-то мужика дельного, при котором только и смогли развернуться хваткие люди. Но такая ведущая вынырнуть никак не могла, поскольку нет на телевидении таких «недемократических» ведущих. И поэтому у Плонского, смотревшего на экран, росло недоумение: что они там, в студии, совсем не соображают? Или настолько уверовали, что задолбанный телезритель все равно ничего не поймет?..

Он хотел выключить телевизор, чтобы не видеть этого истязания, но тут премьер произнес свою коронную заключительную фразу: "Хватит болтать, работать надо, работать!.." И исчез с экрана.

И тут же, словно дожидаясь именно этого момента, замурлыкал дверной звонок. Плонский выключил телевизор, оглядел стол, приготовленный для встречи гостя, и остался доволен: никакой роскоши и в то же время все, чем можно ублажить мужика, собравшегося отключиться от служебной нуды. Не хватало только девочек. Но разговор предстоял деловой, лишние уши были ни к чему.

На пороге, как он и предполагал, стоял майор внутренней службы Супрунюк, начальник местной ИТК — исправительно-трудовой колонии, что находилась в лесу, в семи километрах от райцентра.

— Геннадий Михалыч! — воскликнул Плонский, широко распахивая дверь. А я уж заждался.

Супрунюк не понял условности упрека, отогнув рукав, показал часы.

— Ровно семнадцать. Как договорились.

— Я говорю: заждался, глядя, как водка стынет.

— Водка лучше холодная.

Плонский мысленно выругался: тупоголовость гостя насторожила. Разговор предстоял непростой, не все можно сказать прямо, поймет ли майор иносказания?

Знакомы они были давно, но никогда не сидели так вот, вдвоем. А сейчас Плонский сам пригласил Супрунюка для приватного разговора. Хотя было это не совсем по чину. Плонский исполнял обязанности прокурора, поскольку сам прокурор вот уже полгода пропадал в Москве, то ли лечился, то ли учился чему-то у высших властей. Ему, Плонскому, впору так вот, за бутылкой, сидеть с генералом, начальником УЛИТУ — Управления лесозаготовительных исправительно-трудовых учреждений, а то и с кем повыше. Но это не уйдет. Пока же хотелось поговорить с тем, кто пониже, зато поближе, просто пощупать пульс хитрого организма, именуемого мудрено — пенитенциарным.

— Что ж, раз водка стынет, давайте ее согреем, — засмеялся Супрунюк, удивив хозяина: гость-то оказывается не без юмора.

"И без церемонности", — с удовлетворением мысленно отметил Плонский. Стало быть, можно разговаривать без дипломатических вывертов.

— А ваши-то домашние где? — поистине бесцеремонно спросил Супрунюк, оглядывая квартиру.

— В отъезде.

Плонский ответил холодно, давая понять, что обсуждать эту тему не намерен. Его жена с дочкой-старшеклассницей бывали здесь лишь наездами, жили в краевом центре в большой пятикомнатной квартире, куда собирался переселиться и он. Но пока что здесь была его работа, и не просто работа, а бизнес, раскручиваемый большими деньгами неизвестного происхождения, для которых он был всего лишь посредником, но на которых собирался сделать свое будущее.

— Не скучаете в одиночестве? Помощница не требуется?

— Не требуется.

— А то я мог бы поспособствовать…

— Прошу, — прервал его Плонский, показывая на стол.

Они сели, подняли рюмки.

— За встречу, — поспешил сказать Супрунюк.

— Мы сегодня уже виделись. Давайте за взаимопонимание. Выпьем по одной и поговорим.

— Между первой и второй не разговаривают.

— Не закусывают.

— Верно. Не разговаривают между второй и третьей. Потом уж…

— Потом забудем, о чем и говорить.

— Не забу-удем.

Выпили, помолчали.

— Да вы закусывайте. Чем бог послал.

— Хор-роший у вас бог, богатый! — воскликнул Супрунюк, обводя глазами стол, на котором были не только дары местной тайги, но и севрюжка в плоских заморских упаковках, и колбаска всякая, и яички с красной икоркой, и что-то в закрытых судках, которые принесли расторопные посыльные из ресторана.

Восклицание намекало на разных богов, и Плонский разозлился.

— Бог у всех один. Один Бог, один начальник, один хозяин…

— Эт точно! — согласился Супрунюк и, уже не чокаясь, не произнося тостов, опрокинул в себя очередную рюмку.

"Не нализался бы раньше времени", — подумал Плонский. И решил сразу перейти к делу.

— Как у вас с финансированием? — спросил он.

По изменившемуся выражению лица собеседника понял: попал в точку.

— Зарплату третий месяц не платят, — пожаловался Супрунюк. И с надеждой посмотрел на Плонского: неисповедимы чиновничьи связи, авось, поможет.

— Не одной зарплатой жив человек.

— А то чем? У меня родня в деревне, так те на подножном корму. А у нас — государева служба.

— Подножный корм и вам не заказан.

— Когда?! Огород времени требует.

— У вас сотни людей дурака валяют.

— Каких людей? — не понял Супрунюк.

— Заключенных.

— Так они все работают.

— Видел я, как они работают.

— Подневольный труд малопроизводителен. Азы марксизма. Но мы бюджетники. Знаете, сколько в Америке тратится на каждого заключенного? Тысяча долларов в месяц. На одного…

Супрунюк матерно выругался и потянулся к налитой рюмке. Выпил один, не предлагая тоста, и уставился на большую полупустую бутылку «Смирновской» погрустневшим взглядом.

— Мне бы такую зарплату.

— Разве это деньги для толкового хозяйственника?

— А что деньги?

— На порядок выше.

— Десять тысяч?! — Супрунюк закатил глаза, мысленно подсчитывая, сколько это будет в рублях. — С такими деньгами спиться можно.

— Спиваются и без денег.

— Это верно. У меня начальник отряда был. Я его все в пример ставил. А как жена сбежала от безденежья, так и спился. Пришлось увольнять.

Было уже совсем темно. Плонский встал, включил свет. Брезгливо посмотрел на всклокоченный лысеющий затылок майора, склонившегося над столом. Не понимал он таких хозяев: власть есть, руки развязаны — делай что хочешь. А они все чего-то ждут. Впрочем, какие это предприниматели? Им нужен хозяин. И этим хозяином станет он, Плонский. Не как администратор-исполнитель, а как подлинный хозяин, собственник этой тайги с ее лесами, рудниками, поселками. И колониями. Колонии-то прежде всего надо прибрать к рукам. Сейчас это просто. Рынок. Начальники готовы заключить договор хоть с чертом, лишь бы деньгу урвать. Надо связать их коммерческими договорами на поставки леса, руды, всяких безделок, которые они там производят. И ковать капитал на дешевой рабсиле зэков…

— Много ли надо заключенному! — сказал он, имея в виду зарплату.

Супрунюк понял по-своему. Всем телом повернулся на стуле, удивленно воззрился на Плонского.

— Да им только давай! У работяг аппетит от работы, а у отказников — от безделья, тоски и злости…

— Но не голодают же.

— А черт их знает! На помойках скольких заставал. Кость найдут, в барак тащат. В зону хоть не заходи, лезут: "Дай, начальник, закурить"… А поглядели бы, как живут! В бараках черно. Спят без постельного белья, ходят в рванье. А где я им возьму? Офицеры, и те бедствуют, разбегаются. На каждого начальника отряда полагается полста душ, а у нас вдвое больше. Скоро заключенные сами себя охранять будут. Раньше-то чем держались?..

— Кто?

— Люди, кто же еще? Порядок был: выслужил пенсию — получай квартиру в городе. Теперь даже не обещают…

— А побеги бывают? — спросил Плонский.

— Давно не было. А вот недавно с поселения, куда вы ездили, сразу пятеро ушли.

— Как пятеро?! — Плонский спохватился, что таким восклицанием выдает себя, и торопливо спросил: — Коллективка, что ли?

— Не похоже. Сначала двое. Один совсем непонятно почему, — ему освобождаться документы пришли. А на другой день — еще трое.

— Может, заблудились? У вас на том поселении вольно гуляли.

— Раньше-то не было побегов.

— Искали?

— Как искать? Вертолетом надо бы, да больно дорог нынче вертолет.

— С собаками по следу.

— Случись это в колонии, пустили бы. А на поселении — какие собаки?

— Привезти из колонии.

— Пока привезешь…

Майор пьяно махнул рукой. Не о том хотелось ему сейчас говорить. Он рассчитывал, что Плонский как-то поможет выкарабкаться из нужды. Это, конечно, не миллионер Березовский, но все же начальник, и немалый, у него связи… К тому же ходят слухи, что и он не сегодня-завтра выйдет в богатеи. И как это у них только получается?..

— Чего жаловаться? — вздохнул Супрунюк. — Слезами горю не поможешь.

Плонский молча сел, налил рюмки. Его мысли были заняты теми тремя, сбежавшими следом за Сизовым и Красюком. Такое совпадение ему не нравилось. Может, узнали про золото? Мало ли что секрет. В зонах секреты долго не держатся…

Он подумал, что надо бы еще наведаться к Дубову, разузнать. Можно же понять, почему ушли те трое — от нетерпения и банальной жажды воли или у них была какая-то цель? Правда, на фоне тех возможностей, какие открывались перед ним на путях приватизации и акционирования, золото Красюка мало значило. Но золото есть золото. Кто не терял головы от его колдовского блеска…

— Все на бюджет надеетесь? Самим надо соображать, — сказал Плонский. Хозяйственная инициатива…

— Что?! — заорал Супрунюк таким тоном, словно перед ним был распоследний зэк. Даже испугал, заставил Плонского умолкнуть. — Мы не работаем, что ли? Но вот ведь какая фигня получается: чем больше работаем, тем больше у нас забот.

— Почему?

— А налоги! А выплаты всякие! С ИТК спрос как с любой коммерческой организации, никаких поблажек.

— А нужны поблажки?

— Вот! — пьяно выкрикнул Супрунюк. И оглянулся, чего-то вдруг испугавшись. Навалился грудью на стол, зашептал: — Спонсоры нужны, деньги, скидки на трудности, на специфический рабочий контингент…

Последние слова ему пришлось повторить трижды, поскольку они никак не хотели выговариваться.

— Деньги даром никто не даст. Дураки перевелись.

— Не даром. Не да-аром. Договоримся.

— Если договориться, то, пожалуй, можно и поискать благодетеля. Получите деньги на все, что вам потребно, а в обмен только одно — право распоряжаться вашей рабсилой…

— Мы такому в ноги поклонимся. Построю и — на колени. Всю колонию раком поставлю, — заорал Супрунюк.

— Это надо вежливо делать, демократически…

— А как же! Построю и вежливо прикажу: становитесь раком, а не то…

Затрещал телефон, стоявший у двери на столике, прервал страстную тираду.

Плонский встал, взял трубку. Он не сразу узнал голос, торопливый, захлебывающийся, спросил сердито:

— Кто говорит?

— Да я это, Костров. Вы просили позвонить сразу, как только…

— Что, поймал?!

Он даже удивился, что не узнал. Костров был местным фанатом-радиолюбителем. Перед ним Плонский поставил задачу — не слезать с волны, на которую может включиться маяк, встроенный в транзистор, переданный Сизову. Заказал это и другим близко знакомым, — в метеослужбе, в воинской части. А сам забыл, закрутился в делах приватизации.

Майор, сидевший за столом, резко обернулся.

— Кто поймал? Кого?

Плонский замахал ему рукой: ешь, мол, закусывай, это о другом.

— Точно на этой волне. Сигналы неровные, с перерывами, но четкие, разъяснил Костров.

— Ошибки нет?

— Александр Евгеньевич, вы же меня знаете…

— Спасибо.

Он положил трубку, постоял, стараясь унять заторопившееся сердце. Значит, золото нашли и теперь надо лететь туда, как договорились с Сизовым. Значит, надо звонить Толмачу, единственному, кто может быстро достать вертолет. У него, первого фирмача района, были деньги. А за деньги нынче можно хоть на космической ракете. Деньги у Плонского тоже были, но ему светиться не следовало, и лучше всего было сделать вид, что он воспользовался попутным транспортом.

"Да ведь у него же свой вертун" — вспомнил Плонский, удивившись своей забывчивости. Ни у кого прежде не было персональных вертолетов, мудрено ли забыть!

— Я на минуту отлучусь, — сказал он майору и вышел, плотно закрыв за собой дверь.

В соседней комнате был параллельный телефон. Плонский снял трубку, послушал гудок, подождал щелчка, что означало бы, что майор подслушивает, не дождался и набрал номер. Обрадовался, сразу узнав тяжелый, с хрипотцой голос Толмача.

— Это я, — сказал он, не представившись. — Узнаешь?

— Конечно! — радостно закричал Толмач. — Я свои долги не забываю. В чем нужда?

— А просто так я не могу позвонить?

— Спасибо.

— За что?

— За "просто так". Рад это слышать от вас. Но я думаю, вы все-таки по делу.

— Угадал. Есть дело. Ты свой вертун еще не продал?

— Зачем же? Стоит, дожидается.

— Летаешь на нем?

— Когда нужно, летаю.

— Завтра не собираешься?

Толмач помолчал, переваривая информацию, сказал осторожно:

— А если собираюсь?

— Отлично. Меня захватишь? Одного.

— Понятно. Тогда я тоже полечу один, — заявил сообразительный Толмач. — Утром позвоню.

Положив трубку, Плонский постоял в задумчивости: как объяснить завтра цель этого вылета в тайгу? Решил ничего не объяснять. Разве не полагается завтрашнему хозяину тайги осмотреть свои будущие владения? А то, что там придется взять на борт двух человек, так это всего лишь случайность. Люди бедствовали, как не помочь бедствующим?.. А может, и никого не придется брать, все будет по обстоятельствам…

Толмач позвонил рано утром, спросил с подобострастием в голосе, какое всегда нравилось Плонскому, хоть он в этом никому и никогда не признавался:

— Извините, не разбудил? Когда за вами заехать?

— А когда можно?

— Хоть сейчас. Вертолет в готовности.

— Тогда сейчас.

— Одевайтесь, я еду.

Толмач явился через двадцать минут, как всегда одетый в джинсовый костюм, явно не надеванный, и он выглядел в нем пижоном, собравшимся на тусовку. Плонский накинул на плечи свой обычный серый пиджак, в котором ходил всегда, сунул в карман коробку транзистора, открыл холодильник, собираясь взять с собой хоть что-нибудь съестное, но Толмач остановил его.

— Обижаете, Александр Евгеньевич! Все есть.

Еще через сорок минут они приехали на аэродром. Пилот был тот же молчаливый, с виду даже застенчивый парень в плотной, по самое горло застегнутой куртке.

— Не догулял или не выспался? — спросил Толмач, похлопав его по плечу. — Ничего, успеешь отоспаться и нагуляться. Рейс коммерческий, так что будет и заработок.

— Какой груз? — спросил пилот.

Толмач вопросительно посмотрел на Плонского, и тот объяснил:

— Груза никакого не будет. Наша задача — осмотреть тайгу — и только.

— Маршрут?

Пилот раскинул карту, и Плонский обвел рукой треугольник: вахтовый участок Дубова — таежные озера — поселок Никша. Нарочно показал большое пространство, чтобы не угадывалось, какое конкретно место его интересует.

День был ясный, солнечный, лететь над тайгой было одно удовольствие. Сопки внизу становились все выше, лесистые склоны то круто уходили вниз, то стремительно подсовывались под самые колеса вертолета. Эти взлеты-падения завораживали, и Плонский долго глядел в иллюминатор. А когда оторвался от созерцания красот, увидел накрытый стол. Были тут и выпивка, и закуска всякая, и стоял открытый термос, из которого с легким парком исходил будоражащий запах кофе. Толмач снова оказался более чем предусмотрительным.

— Позавтракать вы ведь не успели! — прокричал он, наклонившись близко к Плонскому.

— Послушай, мы с тобой сколько знакомы? — в свою очередь прокричал Плонский. И закашлялся: шум в салоне был такой, что приходилось перенапрягать голос.

— Давно.

— Так кончай «выкать».

— Не могу, Александр Евгеньевич. Я привык уважать старших.

— А по-моему, ты просто дистанцируешься.

— Зачем?

— На всякий случай.

Толмач поставил на стол термос, который держал в руках.

— Вы мне не доверяете?

— Разве я дал повод?

— Нет, но…

— Значит, закрываем вопрос. Дай-ка мне кофе.

— Не «выкать» я не могу, — крикнул Толмач, наливая из термоса кофе в большую пластмассовую кружку.

— Привыкай. Возможно, нам с тобой предстоят серьезные дела.

— На меня всегда можете рассчитывать.

Его насторожило то, что Толмач не заинтересовался, не спросил, какие дела им предстоят. Ясно было, что хитрый фирмач знает куда больше, чем можно предполагать. Впрочем, почему бы ему не знать? Нет опаснее заблуждения, что только ты один информирован…

Раздумывая над тем, какое место займет Толмач в будущей хозяйственной империи, Плонский стал смотреть в иллюминатор. Увидел знакомую дорогу, по которой он недавно ездил. Показались обширные вырубки, свидетельствующие о близости лесозаготовительного вахтового участка Дубова, а затем и сам участок — дома, хаотично разбросанные вдоль голых берегов речки.

Еще минуту назад Плонский собирался остановиться тут, а теперь вдруг раздумал. Расспрашивать о беглецах значило привлечь к себе внимание. Сизов-то с Красюком ушли сразу после того, как он приезжал сюда. Если трое зэков, сбежавшие следом, знали про золото, то и Дубов, всего скорей, знает. Не совсем же он дурак, Дубов, чтобы не связать имя зампрокурора с этим золотом…

Плонский увидел, как Дубов выскочил из конторы и замахал фуражкой, думая, вероятно, что вертолет — из колонии.

Пилот обернулся, показал рукой вниз, спрашивая, садиться ли?

Плонский покачал головой, и через минуту постройки таежного поселения исчезли вдали.

Теперь он смотрел в иллюминатор не отрываясь. До Круглого озера, где разбился вертолет с золотом, было еще далеко, но мысль о трех зэках, ушедших следом за Сизовым и Красюком, не давала покоя. Плонский вынул транзитор, покрутил колесико настройки, поставил на нужную волну, поднес к уху. Маяка не было слышно. Он убрал приемник, снова припал к иллюминатору. И вдруг увидел внизу человека. Скорчившись, подтянув колени к животу, этот человек лежал в траве и, должно быть, спал.

Пилот это тоже увидел. Вертолет снизился, и стало ясно, что человек, всего скорей, мертв: рев винтов поднял бы спящего. Пилот опять обернулся, и Плонский показал ему рукой, чтобы садился. Требовалось убедиться, что это не Сизов и не Красюк.

Место здесь было открытое — лес отступал от обширной болотины, и сесть удалось совсем близко от лежавшего на земле человека.

Сразу, как вылез из вертолета, Плонский понял, что человек мертв: тошнотный запах тления ощущался на расстоянии. Это был кто-то совсем незнакомый, ясно, что не охотник, а, всего скорей, один из тех троих, сбежавших из поселения Дубова.

— Убит, что ли? — спросил Толмач, посмотрев на Плонского: прокурор должен это видеть сразу. Не дождался ответа, отошел в сторону, поднял с земли какие-то полузасохшие стебли и заявил уверенно: — Нет, не убит, отравлен. Скорее всего, сам отравился, нажрался ядовитого веха.

Они постояли в отдалении от трупа, не сговариваясь повернулись и пошли прочь: не связываться же с выяснением личности мертвеца.

Шли — молчали. Долго молчали и потом, когда летели. Разговаривать, а тем более кричать, поскольку в вертолете иначе не поговоришь, никому не хотелось.

Вид тайги менялся. Недавняя буря, наломавшая дров и в райцентре, по-видимому, бушевала тут со всей свирепостью. На пологих склонах сопок местами были сплошные лесоповалы.

Плонский опять достал транзистор, но, как ни крутил колесико настройки, ничего не услышал. Это обеспокоило: здесь, вблизи, сигналы «маяка» должны были слышаться отчетливо. Тогда он стал пристальнее всматриваться в пестроту изуродованного леса, рассчитывая увидеть дым костра.

Обрадовался, когда показалось внизу круглое, словно очерченное циркулем, озеро с тонким хвостиком впадавшей в него речушки: значит, разбившийся вертолет где-то близко. Он попросил пилотов покружить над этим местом, но не увидел ни дыма костра, ни останков того вертолета. Попросил сделать круг пошире — и снова ничего. И только тут понял, почему в прошлом году так долго искали вертолет с золотом: тайга, как море, быстро прятала то, что попадало в ее объятия.

Долго кружить над одним районом было рискованно — не только Толмач, но и пилот мог догадаться, что он ищет, — и Плонский велел лететь дальше по указанному маршруту — на Никшу.

Этот горный поселок он впервые видел с воздуха и залюбовался им. В узком распадке под крутыми склонами сопок прямая, словно аэродромная посадочная полоса, лежала поблескивавшая асфальтом дорога, вдоль которой с обеих сторон стояли белые дома. А над ними, в самом конце этой дороги, высились громадные, мавзолейно-угловатые корпуса горно-обогатительного комбината. Того самого, что в скором времени должен стать его, Плонского, собственностью.

Вид комбината и поселка смягчил горечь от неудачного полета, душившую его. Что-то важное было связано с этим комбинатом. Какая-то новая идея должна была вот-вот родиться. И он напрягся, стараясь не упустить нить размышлений.

И вдруг, внезапно, понял сразу все. Вот что он предложит начальнику ИТУ майору Супрунюку — этот комбинат и этот поселок. Как только получит полный контроль над ними. Пусть Супрунюк переносит колонию сюда, пусть зэки живут в этих домах и работают на комбинате. Вольные работяги едва ли долго вытерпят соседство с зэками и потащат свои семьи кто куда. Освобождающиеся дома он, Плонский, передаст пенитенциарным ведомствам. Не бесплатно, конечно. И это может стать началом сотворения здесь горно-добывающего мегаполиса, в котором полудармовой труд заключенных долго будет обогащать его, хозяина, землевладельца, благодетеля…

Ушлый Толмач сразу уловил перемену в настроении зампрокурора, достал бутылку, показал на стакан: наливать, мол? Плонский кивнул. Выпил, и ему захотелось сейчас же поведать Толмачу о своих грандиозных задумках.

— Гляди! — крикнул он, показывая на иллюминатор.

— Что?

— Поселок.

— Отличный поселок. И что?..

Толмач подался вперед, рассчитывая услышать разъяснения, но Плонский уже понял: доверительного разговора в таком шуме не получится.

— Налей еще! — крикнул он, показывая на бутылку: сияние перспектив, сжигавшее его, требовало противопожарных действий.

Действия эти не прекращались до самого прилета в райцентр. Но и на аэродроме дошлый Толмач не оставил своего благодетеля. Он отвез его домой и еще некоторое время посидел с ним за столом, стараясь осторожно выспросить, что так внезапно породило у зампрокурора эйфорию?

Однако Толмач был достаточно чутким, чтобы уловить грань, за которой заботливость становится навязчивостью. Сославшись на неотложные дела, он раскланялся и ушел.

Посидев в одиночестве, Плонский включил телевизор. Там мелькали сцены из античных времен: крутили то ли фильм «Спартак», то ли еще какой. На экране были каменоломни, рослый надсмотрщик хлестал плеткой изможденного раба, повторяя с каждым ударом:

— Работать надо, работать!..

И вдруг Плонский вспомнил вчерашнюю передачу, когда круглолицый премьер, выпячиваясь на экране, повторял эти же самые слова. Показалась похожей даже назидательно хлесткая интонация.

— Работать, мать вашу!..

Эта похожесть удивила Плонского, заставила опять подумать о бестолковости телевизионщиков, так, в открытую, выпячивающих перспективы. Удивила, но не испугала…

Сознание странно прыгало, будто он то просыпался, то вновь засыпал. Был вечер, дымил костер, и Чумбока кормил его горячим мясом.

Ночью Сизова мучили кошмары, а потом он и вовсе провалился в бездонную облегчающую пустоту.

Утром ему стало лучше и он поднялся.

— Куда иди, капитана? — спросил Чумбока.

Сизов сказал, что ему надо в Никшу. Чумбока ответил, что до Никши далеко и «капитана» не дойдет, что надо сначала пойти в зимовье, до которого "одно солнце" ходу.

Они шли медленно. Временами Сизову становилось совсем плохо, и Красюк вел его под руку, почти нес, а Чумбока снова отсыпал на ладонь своего зелья.

И еще ночь провели они у костра. Лишь на следующий день вышли к небольшой избушке, сложенной из бревен лиственницы. Если бы не крошечные размеры, ее можно было бы назвать не избушкой, а настоящей избой. Дверь, сколоченная из притесанных друг к другу половинок еловых бревен, висела на крепких деревянных штырях. Из таких же половинок был настлан пол. Внутренние стены сверкали белизной, и Сизов сразу понял почему: при постройке тесины были ошкурены и хорошо просушены на солнце. У стены высокие нары, устланные ветками березы, поверх которых лежал толстый слой сухого мха. Посередине железная печка, стол и широкая скамья. Окно маленькое — ладонью закрыть, — но света оно пропускало достаточно.

Все было в этой избушке, как того требовали неписаные законы тайги: на столе — чайник с водой, под потолком — свернутая трубочкой береста, из которой торчали березовая лучина и завернутые в тряпочку спички. Снаружи избушки, у стены — поленница мелко наколотых сухих дров. Все для того, чтобы измученный путник мог, не теряя времени, разжечь огонь, напиться чаю, обсушиться в дождь, обогреться в мороз.

— Чей этот дворец? — удивился Сизов, оглядывая зимовье. Он знал — не нанайский, нанайцы таких добротных не строят.

— Капитана Ивана. Жила тут, била разная людя. Давно нету капитана Ивана, теперь моя тут.

— Что ж он — в людей стрелял? — засмеялся Красюк.

— Аборигены этих мест всех называют «людя» — зверей, птиц, деревья, даже тучи, — пояснил Сизов.

Как ни стремился он в дорогу, но понимал: ни до золота Красюка, ни до Никши сейчас ему не дойти. Прав Чумбока: надо отлежаться, избавиться от навалившейся свирепой простуды…

"Все проходит", — говорил древний мудрец. "Самый отъявленный лежебока рано или поздно поворачивается на другой бок", — так говорил Саша Ивакин, друг и товарищ, с которым они вместе когда-то служили на заставе. И фортуна тоже рано или поздно поворачивается. Потому что постоянство несвойственно этому миру. Вот и они, измаявшиеся в тайге, добравшись до тихой обители этой избушки, — пили настоящий крепкий чай, приправленный ароматными травами, ели вкусное посоленное мясо, валялись на мягком мхе, наслаждаясь жизнью. И как это часто бывает с людьми, благополучно избежавшими ловушек судьбы, жаждали бесед, общения, шуток. Исполненные благодарности своему спасителю — широколицему Чумбоке, они добродушно подшучивали над ним. Так подобранный на улице щенок, обогретый и накормленный, заигрывает со спасшим его человеком, покусывает, повизгивает.

— Скажи, Чумбока, ты тигра видел? — спросил Красюк, отваливаясь от стола.

— Видела, видела, — закивал Чумбока.

— Испугался?

— Пугайся нету. Моя ему мешай нет, он мне мешай нет.

— Почему же не стрелял?

— Тигра — большая людя.

— Людя, людя… У него же шкура дорогая.

— Тигра вся дорогая.

— Как вся? А чего кроме шкуры-то?

— Вся. Зубы болей — бери усы тигра, живота болей — бери живота тигра, кровь пьешь — сильный будешь, зубы — дыши лучше, кости тигра — тоже лечи, все лечи.

— Скажи, а ты не шаман? Больно хорошо все знаешь.

— Глаза есть — гляди, сама все знай.

— Я вот тоже в тайге живу, — он чуть не сказал "в колонии", — а ничего про лес не знаю.

— Ветер тайга летай, прилетай, улетай — ничего не знай. Белка тайга ходи, смотри нада, кушай нада — все знай.

Сизов рассмеялся — такой житейской мудростью повеяло от слов Чумбоки. А может, подумалось, он это специально для Красюка сказал, живущего как перекатиполе?

— Ворона — глупый людя? — спросил Чумбока, решив, видимо, что объяснил недостаточно. И пояснил: — Ворона — хитрый людя. Весь тайга носами гляди, зря летай нету, хорошо тайгу знай.

— А шаманов ты боишься?

— Зачем боись? Вся шамана — хитрая людя, росомаха они.

Он помолчал, попыхивая своей трубкой.

— Раньше я сильно боись шамана. Маленько шамана плутай, маленько обмани, моя больше не боись шамана.

— Украл он, что ли, чего? — спросил Красюк.

— Украл, украл, — обрадованно закивал Чумбока. — Много-много солнца назад. Лежало на земле много-много снега. Тот год я привел свою фанза жена Марушка. Моя ходи река, леда дырка делай, рыба лови. Ложись рядом дырка, слушай, что рыба говори. А вода — буль-буль-буль. Моя понимай: вода рыбой говори. А потом рыба прыгай леда и шибко-шибко бегай. Моя пугайся, бросай все, беги фанза, говори жена Марушка: "Рыба глупый сделай, не вода, а леда жить хочет. Что делать будем — ой-ой-ой!" Марушка кричи: "Бегай стойбище, зови Зульку шаманить". Моя бегай шамана. Шамана ходи бубнами леда, говори: "Рыба глупый болей, табу этой рыба, кушай не моги, сам глупый станешь. Камлать надо место, снимать табу". Марушка проси: "Сколько плати камлать?" Шамана отвечай: "Олешка одна, выдра одна, рука соболей".

Чумбока растопырил пальцы правой руки, показывая, помахал ими перед собой. Красюк захохотал:

— Ну и Зулька! Почище нашего Оси с Подола.

— Марушка говори: "Ой-ой-ой! Мы люди бедный, где бери столько?" продолжал Чумбока, и глаза его лукаво поблескивали. — Проси Зульки-шамана: "Когда камлать начни?" — "Ночь, луна ходи туча — камлать начни". Сидим ночь, луна ходи туча. Луна вернись и свети шибко, шибко. Наша гляди на леда: шамана вместо камлать клади наша рыба нарты, собака корми. Моя злись, как медведь берлога. Моя скачи фанза, прыгай сохатым тальник, кричи сердитый медведь. Шаман пугайся, бросай нарты и бубен, бегай леда, кричи: "Шатун! Шатун!" Шаман беги, я сам шамани…

Посмеялись над забавным рассказом, и Красюк спросил:

— Признавайся, Чумбока, врешь ведь все? Шаманов-то давно нет.

— Есть шамана. Ты их не видела.

— Невидимки, что ли?

— Невидимки, — согласился Чумбока. — Твоя видела: бубен нет — шаман нет. Моя видела: бубен нет — шаман есть.

— Чего им теперь-то прятаться? Теперь все позволено: дури людям головы, как хочешь.

— Теперь шамана вернись. А то было много-много солнца назад.

— Все равно сочинил ведь? Не верю, что ты такой глупый был.

— Сочинила мало-мало, — признался Чумбока.

— А как у вас, у нацменов, с бабами?

— Ты говори — жена?

— Ну, с женами. Как у вас?

— Жена — хорошо. Много работай, все делай.

— А ты чего?

— А я дома сиди, думай, как жить дальше.

— Хорошо устроились…

— Хорошо, хорошо…

Ухмыляясь, Чумбока пополз в угол нар, пошебуршился там и затих. И почти сразу тихонько захрапел, удивив таким умением засыпать.

Сизов посмотрел в сумрачное окошечко, накрылся с головой оленьей шкурой, предложенной предусмотрительным Чумбокой, и тоже попытался уснуть. Но сон долго не шел, думалось о золоте, которое надо найти, о Хопре, каким-то образом разузнавшем обо всем и теперь шатающемся где-то рядом. И, конечно, о Саше Ивакине думалось, о том, как бы он обрадовался, узнав о найденном касситерите. И еще он думал о золотом ручье. Был бы жив Саша, взяли бы они лицензию на старательство, и пошло бы у них дело, которое не дало бы пропасть в это сволочное время…

Проснулся Сизов от непонятных стуков за стеной. По телу растекалась бесконечная слабость. Это обрадовало: слабость — начало выздоровления. Открыл глаза, увидел солнечный свет в оконце. Пересилив себя, поднялся, толкнул тяжелую дверь.

Света было так много, что он зажмурился. Солнце, только приподнявшееся над дальней сопкой, жгло полуденным зноем. Сизов понял, что день будет нестерпимо жаркий, если уже с утра так палит.

Снова что-то стукнуло за углом. Он шагнул с порога, увидел Красюка, бодрого и веселого, кидавшего полешки в ближайшую лиственницу.

— Ты что делаешь? — удивился Сизов.

— В городки играю, — невозмутимо ответил Красюк.

— Для того, что ли, дрова заготовлены?

— А чего им сделается?

— Дрова должны лежать на своем месте.

— Так их там еще много. Нам хватит.

— А другим?

— Каким другим?

— Еще и заготовить бы, что вчера сожгли, а ты разбрасываешь, — угрюмо сказал Сизов. — Подбери.

— Больно надо. Не для того уходил с лесоповала, чтобы здесь выламываться.

— Кто-то ради тебя выламывался, дрова заготовлял.

— Мало ли дураков.

— Шатуном хочешь жить?

— А что? Медведя все боятся.

— Боятся? Он пухнет с голода, кидается на любую падаль и попадает под пулю первого же охотника.

— Ладно, не каркай. Подумал бы, что пожрать.

— Тайга кормит только добрых людей.

— На добрых воду возят, — засмеялся Красюк. Он поднял несколько полешек, положил в поленницу и пошел к двери избушки, крикнул с порога: Ты как хочешь, а я пойду чалдона будить.

— Разве Чумбока еще спит? — удивился Сизов.

Это было не похоже на таежного жителя, чтобы проспал восход солнца, и Сизов тоже шагнул к двери, обеспокоенный, — не заболел ли нанаец? Но тут из зимовья послышался восторженный вопль Красюка:

— Гляди, что нашел! С такой прибылью — куда хошь.

Из раскрытых дверей вылетела связка шкурок. Сизов наклонился, разгреб руками мягкую груду мехов. Были здесь шкурки горностая, колонка, белки, лисицы, с полдюжины черных соболей.

— Где взял? — спросил он.

— В чулане висели. Как думаешь, что за это дадут?

— Петлю.

— Чего-о?!

— Петлю, говорю! — взорвался Сизов. — Так по-собачьи жить — сам повесишься!

Он сгреб меха и понес их в зимовье.

— Ты чего?! — заорал Красюк.

Сизов бросил меха, схватил топор, лежавший у порога.

— Если ты шатун, так я сейчас раскрою тебе череп, и совесть моя будет чиста.

Красюк попятился, растерявшийся от невиданной решимости тихого Мухомора.

— Ты чего?!

— Они не твои и не мои эти меха, понял? Нельзя жить зверем среди людей, нельзя! Если хочешь, чтобы тебе помогали, будь человеком. Человеком будь, а не скотом.

Красюк неожиданно захлопнул дверь, крикнул изнутри:

— А я сейчас ружьишко у чалдона возьму, посмотрим кто кого!

Это было так неожиданно, что Сизов растерялся. И вдруг он вздрогнул от того, что дверь резко, со стуком, распахнулась. Красюк был без ружья, весь вид его говорил об испуге и растерянности.

— Ушел!

— Кто?

— Чалдон ушел.

— Ну и что?

— Ментов приведет.

— Не мели ерунду…

— Давно ушел, видать, еще ночью. У, хитрая сволочь! Про шамана голову морочил. Драпать надо, драпать, пока не поздно!..

Сизов молчал, ошеломленный. Слишком много навалилось на него в этот утренний час, слишком разным представал перед ним Красюк за короткое время. Он стоял неподвижно, забыв, что еще держит топор, и пытался понять непостижимо быструю трансформацию этого парня. Как в нем все вместе уживается — ребячья готовность к игре, шутке и отсутствие элементарной благодарности, слепая жадность, беспредельное себялюбие и такая же беспредельная злоба, даже готовность убить? Сколько, еще в тюрьме, ни приглядывался Сизов к блатным, не мог понять их. Что ими движет? А теперь понял: ничто не движет, они беспомощны, они рабы самовлюбленности и жадности, собственной психической недоразвитости. Они рабы и потому трусы.

Мимолетным воспоминанием прошел перед ним и прошлогодний разговор с другом Сашей, когда они почти то же самое говорили о так называемых "новых русских", которые в большинстве своем отнюдь не являются русскими, о сильных перед слабыми, ничтожных перед сильными. И очень опасных своей бесчеловечной мстительной жадностью и жестокостью. Недаром сатанинское племя киллеров выскочило из адских недр именно с появлением этих "нерусских русских".

А Красюк все метался. Выволок шкуру оленя, под которой Сизов спал ночью, бросил на нее вчерашнее недоеденное мясо, стал заворачивать.

— Ты чего? Собирайся. Накроют ведь.

Сизов молчал, стоял опустошенный, оглушенный, растерянный.

— Ты как хошь, а я дураком не буду.

Снова нырнув в низкую дверь чуланчика, Красюк вдруг затих, увидев под шкурами то, чего никак не ожидал увидеть, — вещмешок из знакомой камуфляжной ткани.

Ему показалось, что остановилось сердце: именно в такой сидор укладывал он то припрятанное золотишко — два шелковых мешочка, запаянных в толстый полиэтилен.

Красюк поднял вещмешок за лямки и задохнулся еще раз: руки сами вспомнили вес — тот самый.

— Что еще нашел? — насмешливо спросил Сизов.

— Все то же, — ответил Красюк, стараясь не выдать себя срывающимся голосом.

Торопясь, ломая ногти, он развязал вещмешок, сунул внутрь руку и на ощупь сразу узнал то, что помнилось ему все это время.

Он снова затянул узлом лямки, завернул вещмешок в какую-то подвернувшуюся под руку шкуру, вынес, схватил в охапку все, что собирался забрать с собой, и нырнул в чащу.

Постояв минуту в недоумении, Сизов подобрал разбросанные шкурки, отнес их в чуланчик, долго развешивал по стенам. Когда снова вышел на порог, увидел Чумбоку, согнувшегося под тяжестью ноши. Нес он подстреленную косулю.

— Вота, — сказал Чумбока, сбросив косулю у порога и приветливо улыбаясь. — Кушай нада. Кушай нету — сила нету.

— Красюк в тайгу убежал, — сказал Сизов. — Решил, что ты пошел милицию звать. Дурной он, Красюк-то, всего боится.

— Людя боись — сам себя боись, — подытожил Чумбока.

— Найти его надо, пропадет в тайге.

— Пропадай нету, — ответил Чумбока и спокойно принялся разделывать косулю.

— Заблудится.

— Заблудись нету. Одна сопка иди, другая сопка иди, обратно вернись. Моя найди его.

Сизов не счел нужным торопить Чумбоку. А сам идти искать Красюка не мог. Он вошел в избушку, упал на нары, чувствуя, что нет у него сил даже шевелиться, не то что бегать по тайге за этим дурнем.

Сквозь дремоту он слышал, как Чумбока прошел в чуланчик, шумно завозился там. И затих. Потом вошел в избушку и замер в дверях.

— Что-то не так? — спросил Сизов, вдруг ощутив тревогу. — Красюк твои меха разбросал, так я их все повесил как надо.

— Капитана — хороший человека, товарища — хитрая росомаха, — сказал Чумбока.

Фраза знакомая, но тон, каким она была сказана, окончательно встревожил, заставил встать.

— Что-нибудь пропало?

— Золото пропала. Твоя товарища — злая человека.

Сизов молчал, поняв вдруг, почему Красюк так заторопился уйти. Сразу подумал о водопаде, где нашел самородки. Неужто и Чумбока там побывал? Впрочем, что удивительного? Для охотника тайга — открытая книга.

— Золото самородное? — спросил он, готовый тут же рассказать о своих находках.

— Песка. — Он изобразил руками размер упаковок. — Моя нашла у Круглого озера, где прошлое лето вертолета упала.

Вот это уж поистине было диво дивное. Искать золото не надо, само нашлось.

— Послушай, Аким, я знаю это золото, оно не твое, его надо вернуть государству.

— Моя понимай, моя хотела…

— Красюк летел в том вертолете. Он один остался живой и спрятал это золото. Мы как раз шли туда, чтобы найти его, сдать в милицию.

Чумбока молчал. В глазах его явно читалось непонимание.

— Она — злая росомаха, — наконец сказал он. — Она все берет себе.

— Красюк не злой, просто слабый человек. Многие при виде золота теряют голову. Его надо найти.

— Моя найди, — спокойно сказал Чумбока и снял с гвоздя ружье, висевшее на стенке.

Страх гнал Красюка в глубину распадка. Может, это и не страх был, а что-то другое, только остановиться он не мог. Почему-то казалось, что только там, где гуще таежная непролазь, надежней можно укрыться от погони. А что погоня была, это он чувствовал, даже слышал, когда затаивал дыхание, как кто-то ломился через завалы бурелома следом за ним.

В распадке было сумрачно и тихо. Плотно перепутавшиеся сучья цеплялись за ноги, рвали и без того изодранную телогрейку. Он задыхался, продираясь сквозь кусты, припадал к лужицам и ручьям, попадавшимся на пути, тыкался лицом в воду, жадно пил. И снова вскакивал, бежал дальше. Злобное отчаяние держало за горло. Он жалел, что не покопался в чуланчике раньше и не ушел еще вчера, когда можно было прихватить с собой ружьишко чалдона. Почему-то жалел, что верил Мухомору, морочившему голову о разных городах. И еще о чем-то жалел, неясном, давнем, слезно горьком, отчего вся жизнь наперекосяк. Сейчас ему казалось, что он может даже убить кого-то, виноватого в его несчастьях.

Хотелось упасть в мягкий мох и забыться. Отлежаться у костра, поесть. Но он боялся остановиться, боялся, что огонь увидят, что этот проклятый чалдон за километры учует запах дыма.

"Откуда у него мое золото?" — неотвязно вертелось в голове. Ответ напрашивался сам собой: подглядел в прошлом году, как он засовывал сидор в нору под корни лиственницы, дождался, когда все там затихло, и забрал спрятанное. Проще было все объяснить случайностью: охотник же, шатался по тайге, пошуровал в норе, ища зверя, а нашел мешок золота. Как в сказке. Будь это в городе, может, и поверил бы. Но в этом чертовом лесу, где и зная-то ничего не сыщешь…

Временами донимало что-то вроде уколов совести: обещал поделиться с Мухомором. Но ведь это, если бы помог найти. А то ведь сам нашел. Почему же делиться? Несправедливо это…

Теперь была перед ним одна задача: уйти подальше, затеряться в тайге, чтобы уж не нашли. Сизов болен, еле ходит, а чалдон точно кинется по следу. А уж он тут как дома. И у него ружье…

Истерзанная бурей тайга шумела как-то по-новому, будто плакала. Красюк все же решил остановиться, чтобы перекусить да рассудить, куда идти дальше. Да и о ночлеге пора было подумать. Ночь накрывает тайгу внезапно, как шапкой. Застанет в неподходящем месте, всю ночь придется маяться. А завтра снова идти.

Сидя под сосной, он пожевал безвкусное мясо, что прихватил с собой. Решил воспользоваться советом Мухомора и идти к узкоколейке. А там видно будет. Потом лег и задрал ноги на коряжину. Еще когда служил в армии, не раз слышал: лучший отдых ногам, если их поднять.

Но едва лег, как глаза сами собой начали закрываться, и он заставил себя встать. Постоял, оглядываясь, поднял с земли тяжеленный вещмешок, и в тот момент, когда разгибался, увидел близкую вспышку выстрела. И будто палкой со всего маху ударили его по руке, по боку.

Очнувшись, Красюк сразу подумал о нанайце: выследил чалдон. Но из кустов с ружьем в руке вышел Хопер. Схватил сидор и хрипло засмеялся, как закашлялся. Спросил:

— Чего в сидоре?

Красюк застонал. От боли, от досады, от горечи. Что Хопер может выстрелить еще раз, в упор, об этом не подумалось.

— Опять камни?

Не дождавшись ответа, Хопер перевернул вещмешок, вытряхнул из него все на землю, поднял плотный, поблескивавший полиэтиленом сверток, взвесил на руке. Ткнул его ножом, высыпал на ладонь несколько крупинок.

— Вот оно! Рыжевье!..

— Давай… пополам, — неожиданно для самого себя предложил Красюк.

Хопер опять хрипло закашлялся. Шагнул к Красюку, схватив за телогрейку, рывком поднял его.

— Ноги целы?

— Ты мне руку…

— Повезло. Если бы в ногу — хана. А так доберешься куда-нибудь.

— Сука ты, Хопер!

— Я тебе за суку! — Он поднял ружье. И опустил. Замахнулся прикладом. — Беги, пока я добрый. Ну!..

И Красюк побежал.

— Давай, давай! — хохотал сзади Хопер. — Остановишься, пули не пожалею.

Висевшая плетью левая рука мешала бежать. Особой боли пока не чувствовалось, но Красюк знал: боль придет потом. В рукаве было горячо и мокро. Надо бы остановиться, хоть как-нибудь перетянуть рану, но он все бежал, шатаясь и спотыкаясь.

В какой-то момент показалось, что его схватили сзади. Дернулся, услышал треск обломившегося сучка. Обрадовался, поняв в чем дело, но тут же вскрикнул от боли: острый шип, проткнув телогрейку, вонзился в бок. Красюк дернулся, здоровой рукой потер бок, почувствовал и там тоже мокроту крови.

Он начал выбираться из колючего кустарника, но тут вдруг увидел прямо перед собой узкую длинную морду с клыками, торчавшими книзу. Холод дрожью прошел от затылка к пяткам. В следующий миг морда исчезла, и кто-то большой и гибкий метнулся в сумрачной чаще, и послышался сдавленный крик, словно тут, совсем рядом кто-то кого-то душил. Красюк рванулся в сторону и отпрянул: прямо на него, сверху вниз, распластавшись в воздухе, летело что-то глазастое, мохнатое, похожее на черта, каким он себе его представлял по страшным сказкам, до которых зэки большие охотники.

И тогда он закричал в истеричном испуге, как кричал только в детстве во сне, когда чудились страшилища. И вдруг услышал голос, от которого новая волна холодной дрожи прошла по спине:

— Чего кричи? Чего зверя пугай?

До него не сразу дошло, что это Чумбока. И совсем не подумалось, что чалдона надо опасаться не меньше, чем Хопра.

— Черт-те что тут летает да прыгает! — крикнул он, оглядываясь, соображая, откуда послышался голос.

— Зачем черт, нету черта. Дикая кошка кабарга охотись. Белка-летяга прыгай. Каждый людя кушай хоти…

Чумбока вышел из-за ближней елочки, обутый, как обычно, в легкие кирзачи, одетый в свою плотно облегавшую тело брезентуху. Ружье у него было закинуто за спину, и это Красюка успокоило.

— Ты куда ночью ходил? — спросил он, чтобы только не молчать.

— Тайга ходи, косуля стреляй, кушай нада.

Красюк поверил сразу и удивился самому себе, своим утренним страхам. И расхохотался громко, истерично.

— Кто стреляй? — спросил Чумбока.

— Бандит один. Хопер. Вот, в руку…

— Кажи.

Послушно раздевшись, Красюк увидел кровь на руке и вдруг почувствовал, как поплыло все перед глазами. Поспешно опустился на землю, вспомнив, что всегда, еще с детства, терпеть не мог вида крови. Давно его не мутило от этого, думал, все забылось, а оно вот и вспомнилось.

— Скоро заживи, — сказал Чумбока, присыпая рваную кожу какой-то гадостью. — Ты счастливая. Два раза злая росомаха стреляла, два раза промахнись.

Он приложил к ране свежую бересту, завязал тряпицей, а потом и веревочкой, которые нашлись в его заплечном мешке. А Красюк, успокоившись, начал думать о том, как бы заставить чалдона догнать Хопра да отнять золото. Но Чумбока о золоте не заговаривал, а самому засвечиваться не хотелось. Если он еще не обнаружил пропажу, то можно и дуриком прикинуться: знать ничего не знаю.

Но и дать Хопру уйти с золотом — было выше сил.

— Давай догоним бандита, — предложил он. — У него ружье, но и у тебя тоже ружье. И нас двое.

— Твоя мешка тама? — спросил Чумбока, заставив Красюка похолодеть.

— Тама, тама. Все забрал, гад. Отнять надо.

Чумбока помолчал, раздумывая.

— Твоя больная. Ты ветка носи, костера делай. Я пойди гляди.

Он встал и, ничего больше не сказав, исчез в зарослях.

До ночи было еще далеко, но, как всегда в предвечерье, в лесу заметно посумрачнело. Красюк таскал ветки, в изобилии наваленные недавней бурей, и все прислушивался, ждал выстрелов. Он не верил, что чалдон способен убить человека. Но ведь Хопер просто так ничего не отдаст. И если начнет стрелять первым, то Чумбока должен будет отстреливаться. А стреляет он, наверное, дай бог: охотник же. Значит, выстрелов должно быть несколько, и в вечерней тишине их можно услышать…

Чумбока вернулся скоро, хмурый, встревоженный.

— Не нада костера, — сказал он. — Иди нада.

— Куда идти? — удивился Красюк. — На ночь глядя?

— Избушка иди.

— Где она избушка? Далеко же.

— Зачем далеко? Сопка поднимись, сопка гляди, избушка находи.

Он показал на вершину соседней сопки и, ничего больше не сказав, пошел поперек распадка к пологому склону. Снова охваченный недоверием, Красюк пошел следом, настороженно поглядывая по сторонам. Не утерпел, спросил:

— Не догнал, что ли?

— Не нада догоняй.

— Как это не надо?! — возмутился Красюк. — До ночи еще вон сколько. Догнал бы, подстрелил.

— Наша торопись нада. Тайга плачет, — произнес Чумбока что-то загадочное и прибавил шагу.

С вершины сопки Красюк сразу увидел вдалеке знакомый изгиб речки, полянку между лесом и речкой, притиснувшееся к опушке зимовье, возле которого дымил костерок. И поразился: целый день бегал, да все, видать, вокруг да около, никуда и не убежал.

Сизов очнулся только под вечер, когда солнце уже склонялось к сопкам. Стояла странная для тайги тишина. Он замер на пороге, прислушиваясь к этой тишине. Вдруг словно дрожь прошла по лесу: при полном безветрии деревья внезапно зашумели и так же внезапно затихли. Было во всем этом что-то непонятное, тревожащее. Он опять зашел в избушку, лег на нары, устав от этих нескольких шагов. Полежал, собрался с силами, вышел, принялся разжигать костерок, чтобы повесить чайник.

Чумбока вернулся, когда уже совсем стемнело. За ним тащился Красюк, без мешка, с обвисшими руками.

— Тайга сильно плачет, — сказал Чумбока, сразу же подсев к костру. Моя пугайся. Иди нада, прыгай косулей, скачи белкой.

— Что случилось? — удивился Сизов. Идти, а тем более скакать белкой ему сейчас очень не хотелось.

— Слухай, слухай, лес кричи, беда иди.

Сизов прислушался. Стояла глухая тишина.

— Не идти же на ночь глядя?

Чумбока ничего не ответил, встал и пошел в избушку, завозился там, перекладывая какие-то вещи.

— Может, ты что скажешь? — спросил Сизов Красюка, который сидел по другую сторону костра, молчаливый, безучастный. Тот пожал правым плечом и ничего не ответил.

— Все-таки расскажи. Какое ты золото утащил?

— Мое это, мое, — горячо заговорил Красюк, вскочив на ноги. — То самое, что я спрятал там, у вертолета. А чалдон, видать, нашел.

— Так, понятно. И ты, значит, решил его умыкнуть в одиночку?

Красюк постоял, помолчал, снова сел и вдруг сказал то, чего Сизов никак не ожидал от него услышать:

— Прости, Иваныч. Бес попутал. Увидел свое, и словно мозги лопнули. Прости дурака…

— Слава богу, дошло. Ну и где же это золото?

— Хопер забрал.

— Как забрал?!

— Стрелял в меня. Вот руку поранил. — Красюк дернул левой рукой и застонал, так резануло болью. Помолчал и спросил совсем не свойственным для него тоном, просящим, заискивающим: — Что делать-то, Иваныч?

— Спросил бы это до того, как удирать.

— Чего уж теперь? Бей меня…

— Надо бы. Что с рукой-то? Чумбока смотрел?

— Смотрел. Скоро, говорит, заживет.

— Тогда все в порядке.

— Рука — ладно. А мы? Куда теперь?

— Обратно к Дубову.

— Не-е!.. — Красюк заметался возле костра. — Срок же добавят.

— Добавят. Я свою половину золота хотел сдать, чтобы срок скостили. Думал и ты на это пойдешь. А теперь надо или к Дубову с поклоном идти, или Хопра ловить. У него одна дорога — к железке, а потом в Никшу. Значит, и нам туда же.

— Я говорил Чумбоке, чтобы догнал Хопра, а он испугался.

— Не Хопра он испугался.

— А чего?

— Не знаю. Только и мне страшно. Пошли-ка пока спать, утром разберемся.

Смутная безотчетная тревога на покидала Сизова и во сне. Ночью он встал, вышел из избушки, увидел Чумбоку, дремавшего у костра. В лесу необычно громко кричали филины, ревели изюбры. Тихо, чтобы не потревожить чуткого нанайца, он вернулся обратно, осторожно притворив за собой дверь, лег, но опять долго не мог уснуть от непонятного беспокойства.

Утро вставало тихое, солнечное, и тревога, всю ночь мучившая Сизова, улетучилась. Только Чумбока все ходил вокруг зимовья, что-то подправлял, что-то доделывал.

— Гляди, капитана, гнус, комар пропади, — сказал он.

— Ну и хорошо, — улыбнулся Сизов. Болезнь, видать, отходила, чувствовал он себя лучше, чем вчера.

— Тайга хитри. Моя боися. Нада беги соболем.

Не впервые общался он с местными охотниками и знал: если они говорят слушай и исполняй. Иначе пожалеешь, спохватишься, и дай бог, если не слишком поздно.

Красюк был непривычно тих, смотрел из-под бровей то ли смущенно, то ли злобно — не поймешь. Только один раз сказал угрюмо:

— Чего-то сдрейфил чалдон.

Сизов никак не отозвался, и Красюк больше не лез со своими соображениями, не мешал.

Они собрались быстро, перекусили на дорогу, напились чаю и пошли по распадку вниз, где еще лежали хвосты белого тумана. Лес время от времени начинал шуметь, словно трепетал перед неведомой опасностью. И тогда Чумбока поглядывал на небо и торопил:

— Ходи шибко, прыгай сохатым. Моя боись.

— Чего ты боишься-то — наконец не выдержал Сизов.

— Либо опять лес ломайся, либо огонь ходи. Надо беги, вода иди.

За день прошли не так уж и много. Вечером оказались в сыром лесу, где пахло папоротниками, потной корой, влажными мхами. Здесь решили переждать ночь. Выбрали площадку, свободную от подлеска, разожгли костер.

Ночью шумел ветер, и, как вчера, лес был полон тревожных голосов. Но утро тоже, как и вчера, было тихое, солнечное. И снова Красюк бросил свое пренебрежительное:

— Сдрейфил чалдон.

Сизов промолчал, поскольку и он тоже не испытывал особой тревоги. Беспокоился один только Чумбока. Он все суетился, торопил в дорогу.

— Шибко, шибко нада, моя боись!..

Утром спустились в болотистую низину, пошли по кочковатой равнине, заросшей высокой травой, редкими кедрами и соснами. Коричневые птички пищухи, как всегда, бегали по стволам, в кронах кедров суетились корольки, пеночки-теньковки. В синем чистом небе кружился короткохвостый орел-гусятник. Чумбока проследил за орлом, высмотрел блескучее пятнышко озерца и стайку казарок на нем.

— Тута сиди, жди, — сказал он, снимая свою торбу и отставляя карабин. Но сам не сел, стоял и оглядывался внимательно.

— Гляди-ка! — удивленно закричал Красюк, показывая куда-то в сторону.

По равнине, то исчезая за кустами, то выскакивая на открытое место, бежал лось, и на рогах у него пушистыми комочками сидели три белки.

— Капитана! — глянув на лося, испуганно закричал Чумбока. — Твоя шибко, шибко беги, копай яма. Близко тайга ходи огонь.

Он первым побежал вниз, в сторону озерца. В редколесье на моховом болоте остановился, стал торопливо рвать мох, сваливая его кучей. Красюк и Сизов кинулись следом, тоже принялись рвать мох.

— Нада спеши, спеши! — кричал Чумбока. — Быстро копай моха. Моя шибко боись!

Подо мхом была сырая болотистая земля, вся пронизанная нитями корней. Они рвали их, черпали ладонями землю, откидывали. Скоро под ногами захлюпало, но копать стало не легче, а даже труднее: жижа вытекала из рук, и в ладонях оставалось совсем ничего.

Поминутно взглядывая на небо, Чумбока принялся сооружать из жердей что-то вроде большой рамы. По небу уже тянулись хвосты дыма. Неподалеку с невиданной скоростью промчался медведь, но Чумбока даже не посмотрел в его сторону.

Дым все плотнее затягивал болото, першило в горле. Но солнце жгло по-прежнему. По лицам ручьями стекал пот, и не было времени вытереть его.

Сизов увидел, как в восточной стороне взметнулся над лесом длинный огненный язык, слизнул пролетавшего низко орла. На западе небо чернело грозовыми тучами, но было ясно, что дождь не успеет и огонь пройдет через болото раньше. И было страшно от мысли, что придется оказаться в этом пекле.

Чумбока переплел сделанную раму сырыми ветками, поставил ее наклонно на подпору над черной водянистой ямой, принялся заваливать раму мокрым мхом, выкрикивая какие-то ругательства, явно адресованные нерасторопным своим спутникам.

Огонь обтекал болото с обеих сторон, всплескивался над лиственницами, давился сухостоем, прятался за дегтярную завесу дыма и снова вырывался из нее красными языками. Вот он окружил группу кочек на краю болота, заплясал вокруг, пережевывая сухую траву. Было видно, как на кочку быстро выползла гадюка, свернулась спиралью, вскинулась вверх, упала в огонь и заметалась, забилась в конвульсиях.

Тайга плакала, ревела, гудела. По стволам сосен и кедрачей янтарными струйками стекала смола, и огонь молниями взлетал по ней к высоким кронам. Было и любопытно, и жутко смотреть на все это.

Задыхающиеся, охваченные страхом, они продолжали выкидывать руками болотную жижу из вырытой ямы, и только Чумбока теперь оставался спокойным. Казалось, его перестали интересовать ползущие по болоту языки пламени. Он неотрывно смотрел на восток, где темной стеной стоял в дыму высокий лес и откуда доносился глухой гул.

— Трава гори — нету, леса гори — беда, — сказал он. — Гляди!

Схватив охапку мокрого мха, Чумбока начал показывать, как надо закрывать им лицо. И вдруг закричал:

— Ложися, ложися!

И первым плюхнулся в болотную жижу, уткнув лицо в мох. Тут же приподнялся, посмотрел, все ли последовали его примеру. И еще глянул на лес, помедлил минуту. Когда в многоголосом трескучем гуле пламя выплеснулось к опушке, он снова лег и выбил ногой подпору, удерживавшую навес.

Воздух был горячим и тяжелым. Сизову показалось, что вот сейчас этот плотный воздух сорвет мох с навеса, и тогда не выдержать инквизиторской пытки огнем. Он слышал, как сверху падали горящие головни. Жгло спину, и вода внизу становилась горячей. Едкий смолистый дым забивал легкие, душил кашлем. Но ничего не оставалось, как терпеть и ждать, ждать и терпеть.

— Твоя гляди не моги, — бубнил Чумбока. — Глаза жарко не люби. Слепой ходи домой не моги. Пропадай нету…

Когда отступила жара и стало легче дышать, они выглянули из-под навеса. В отдалении пылали факелами огромные кедры. Слышно было, как от сильного жара деревья лопались и всхлипывали, словно живые. По траве катились, удаляясь, змееподобные валы огня, языки пламени сновали по земле, подбирая все, что осталось несгоревшим.

Они выбрались из-под навеса мокрые, измазанные грязью, задыхающиеся от едкого дыма и гари. Вид леса был ужасен. Вместо деревьев торчали из черной земли черные высокие колья.

Сизов шагнул к Чумбоке, чтобы обнять его, поблагодарить. И застыл, услышав детский плач: "Уа-а! Уа-а!" В ужасе он бросился на этот плач, перепрыгивая через змейки огня и дыма. Возле озерца увидел двух обгоревших зайцев. Они терли черными лапами глаза и совсем по-детски всхлипывали. Время от времени высоко подпрыгивали, падали на бок, дергались и снова подпрыгивали.

— Совсем глаза пропади, — сказал Чумбока.

Он постоял, посмотрел на зайцев и пошел собирать брошенные в грязь вещи.

Сопки, еще утром бывшие неописуемо красивыми, теперь словно бы съежились, возвышались оплывшими куполами. Еще утром они прикрывали одна другую, сливаясь в общем зеленом море, теперь же стояли отчужденные одна от другой, и даль была открыта взору, задымленная черная даль…

Чумбока вел себя странно. Отошел в сторону и замер, подняв голову, то ли вглядываясь в затянутое дымкой небо, то ли прислушиваясь к чему-то. Постояв, он обошел Сизова и Красюка, обессиленно сидевших на обгорелых кочках, пошел в другую сторону и застыл там в той же напряженной позе.

— Человека кричала, — наконец объяснил он. — Слухай, слухай…

Сизов прислушался, точно так же подняв голову. Тишина, казалось, была полная, только шелестел ветер в обгорелых кустах да с той стороны, куда ушел шквал огня, доносился отдаленный шорох, похожий на шум дождя.

— Ничего не слышу.

— Раньше кричала, когда была огня.

— Мало ли кто мог кричать. Косуля, например. В огне-то и медведь заревет.

— Человека кричала, человека, — раздраженно ответил Чумбока, поворачиваясь из стороны в сторону. — Где? Тама? — показал он на черную стену леса.

— Не знаю, я ничего не слышал. Может, ты? — повернулся Сизов к Красюку.

— Мы же в болоте лежали. Уши мхом забиты.

— Тама! — уверенно определил Чумбока. И, подхватив карабин, пошел к лесу, словно туманом затянутому остывающим прозрачным дымом.

— Погоди, я с тобой, — крикнул Сизов.

Чумбока оглянулся, сердито отмахнулся рукой.

— Иди нет! Ваша костра нада.

После пережитой пытки огнем разжигать костер казалось нелепостью.

— Ночь будет, дождя будет, холодно будет, — снова прокричал Чумбока и скрылся за прореженным частоколом деревьев.

К удивлению Сизова, не сгоревшего сухостоя в лесу оказалось предостаточно. Они с Красюком быстро натаскали большую кучу хвороста, разожгли костер. Принесли с болота по большой охапке мха и обессиленно повалились на него, будто свершили бог знает какую тяжелую работу.

Чувствовал себя Сизов гораздо лучше, чем вчера: прокатившийся огненный вал основательно прогрел его, прогнал простуду. Оставалась только слабость. Но он знал: слабость пройдет, если хорошенько поспать.

Сейчас, в ожидании Чумбоки, уснуть не удавалось: мешал острый запах гари. Разговаривать с Красюком ни о чем не хотелось. И он лежал с открытыми глазами, глядел в темнеющее небо и безвольно следил, как сами собой ворочаются в голове мысли.

Думалось о том, что теперь, хочешь не хочешь, им с Красюком придется возвращаться на вахту к Дубову, что срок им, конечно, добавят, но, может, не такой уж большой, если самим вернуться, а не дожидаться, когда изловят… Но прежде надо наведаться в Никшу, навестить Татьяну Ивакину, сообщить ей, геологу, о касситерите, найденном у Долгого озера. Пусть именно она заявит о месторождении, пусть это будет последним Сашиным открытием… Оттуда же, из Никши, можно будет позвонить Плонскому. В поселке горный комбинат, там всегда была хорошая связь с райцентром. Пускай прокуратура сама ловит Хопра, унесшего золото…

Что-то тяжелое упало на землю, взметнув пыль, и Сизов очнулся. Было темно. Возле догорающего костра стоял Чумбока, смотрел в огонь. Красюк, свернувшись, спал неподалеку, громко храпел.

— Нашел? — спросил Сизов, вставая. Он, заснувший, чувствовал себя неловко перед неутомимым нанайцем.

— Моя найди, — устало сказал Чумбока и принялся подкладывать сучья в костер.

— Что это было?

— Человека была. Совсем мертвая.

— Какой человек? Откуда?

— Злая росомаха. Бандита. — Палкой, которую собирался положить в костер, Чумбока показал на Красюка. — Стреляла его.

— Хопер? Это же Хопер стрелял. Он умер?

— Умерла, умерла. Дыма много, дышать не моги, тама лежи.

— А где его ружье? — Сизову все не верилось, что это именно Хопер. Ты не принес?

— Не нада бери, — назидательным тоном сказал Чумбока.

И Сизов понял: действительно, не надо. В Никше спросят: чье ружье? Хопра? А где Хопер? Умер?.. Сам?.. Или помогли?.. Поди докажи.

— А… золото?..

Чумбока ткнул рукой себе под ноги, и Сизов только теперь разглядел валявшийся на земле вещмешок. Осторожно, словно это был раненый зверь, подошел к нему, поднял. Мешок был тяжелый, одной рукой не удержать.

И тут, словно почувствовав, о чем речь, зашевелился Красюк. Увидел вещмешок в руках у Сизова, вскочил на ноги.

— Это же мой сидор! Видишь, пестрый, из камуфляжки? Тот самый, что Хопер унес…

Он попытался схватить вещмешок, но Сизов отвел его руку в сторону.

— А где Хопер? — Красюк испуганно заоглядывался. И уставился на Чумбоку, догадавшись, в чем дело. — Ты его нашел?.. Убил?..

— Дурак ты, Юрка, — сказал Сизов. — Задохнулся он. Дымом. Не выбрался из пожара.

— Точно?

— Так Аким говорит. А я ему верю. Живого он притащил бы сюда.

— Зачем? — испуганно воскликнул Красюк.

— Так уж он устроен.

— А рыжевье, значит, принес? Ну, молодец!..

Красюк боком, словно опасался, что его оттолкнут, обошел Сизова, присел над вещмешком, торопливо начал развязывать туго стянутые лямки. Руки у него дрожали, пальцы срывались с узла. Тогда он вцепился в узел зубами. Развязал, и выхватил сверток, упакованный в полиэтилен.

— Оно! — сказал с придыхом. Обессиленно сел на землю и повторил, лыбясь во весь рот: — Оно самое… Теперь поделим…

— Об этом надо Акима спросить, — сказал Сизов.

— Чего это?!. Мое ведь…

— Было твое. Но ты его отдал Хопру.

— Он сам…

— А теперь это нашел Аким. Ему и решать.

— Ладно. На троих поделим.

Он зло посмотрел на Чумбоку, но тот не обернулся, занятый костром.

— Утром разберемся, — сказал Сизов.

Красюк помолчал, покачивая на руке тяжелый сверток, и сунул его обратно в вещмешок.

— Ладно, утром поделим.

— Юра, не теряй головы. Это же не манная крупа — на глазок-то делить.

— Тогда я его сам понесу.

Сизов засмеялся.

— Все двадцать килограммов? С раненой рукой? Нам ведь далеко идти.

— Тогда один пакет возьмешь ты, а другой пусть будет у меня.

— Как скажет Аким.

— Аким, Аким! — разозлился Красюк. — Да ему рыжевье до лампочки. Верно? — повернулся он к Чумбоке.

— Верно, верно, — закивал Чумбока. И добавил замысловатое: — Моя деньга бери хорошо, чужая деньга бери нет.

И он принялся раскладывать на земле оленью шкуру, которую достал из своей громадной торбы.

— Нада спи…

Тихая глухая ночь обволакивала землю стойким запахом гари. На западе розовели низкие тучи, подсвеченные уходящим пожаром. Там волчьими глазами вспыхивали огоньки: пламя взбиралось по склону отдаленной сопки. А вокруг костра стеной стояла напроглядная тьма, не полная ночных шорохов, как обычно в тайге, а совершенно безмолвная, могильная.

Казалось бы, только и спать в такую ночь. Но Сизов, как ни старался, уснуть не мог. В голове вертелись странные мысли о высшей справедливости, которая все-таки существует и в конечном счете наказывает зло. И думалось о непомерной чуткости людей, живущих в согласии с природой. Было совершенно непонятно, когда и как Чумбока услышал крик в горящем лесу. Все вокруг трещало и гудело. Лежа под навесом, зажимая голову охапками сырого мха, он, Сизов, не слышал ничего, кроме стука своего сердца. Потому что был занят только собой. А Чумбока и в такую минуту оставался словно бы частью этого леса, страдающего, но живого…

— Иваныч, спишь? — услышал он тихий шепот. Красюку тоже не давали уснуть свои думы. — Ты чего будешь делать с рыжевьем-то?

— Я тебе говорил: сдам, — помолчав, ответил Сизов.

— Ты чего, в самом деле веришь, что оно достанется государству?

— А то кому?

— Да кому угодно. Тоннами золото у государства растаскивают, и хоть бы хны.

— По акту сдам.

— Акты тоже пропадают.

Сизов и сам боялся того же. Но ему непременно надо было откупиться, чтобы, как обещал Плонский, поскорей освободиться и довести до конца начатую с Сашей разведку у Долгого озера. Теперь он знает: касситерит там есть. Но теперь знает еще и о золотом ручье…

— Чумбока свою долю тоже, всего скорей, сдаст. И тебе бы тоже…

— Чего ж мы тут загибались?

— А можно сделать так, что ты один все сдашь. Придешь, заявишь: не мог-де, стерпеть обвинения в краже золота и бежал потому, что хотел найти пропавшее, снять с себя подозрение…

Красюк промолчал. Встал и так же, ничего не говоря, принялся подкладывать в костер ветки. Наконец сказал:

— А потом? Кому я нужен на воле с пустым карманом да с судимостью?

— Судимостью нынче никого не удивишь…

— Так ведь такой лафы больше не подвернется.

Он со злостью бросил в костер палку, которой ворошил угли, снова улегся.

— Что-нибудь придумаем, — сказал Сизов.

— За нас все продумано.

— Все, да не все. Спи пока. Завтра поговорим.

Красюк матерно выругался.

— Уснешь тут. Сперва душу вынет, а потом — спи…

— Спи, спи, — ласково, как ребенку, сказал Сизов. — Утро вечера мудренее.

На рассвете пошел дождь. Чумбока учуял его еще до того, как упали первые капли, разбудил Сизова и Красюка, заставил их сесть спина к спине, сам сел и накинул на головы оленью шкуру.

Дождь был сильный, но недолгий, не погасил костер.

— Куда иди, капитана? — спросил Чумбока, когда они встали, размялись после неудобного сидения.

— Мы — в Никшу. Пойдешь с нами?

— Пойдешь, пойдешь. Патрона нада, кухлянка нада…

— Чего ты за меня решаешь? — внезапно обиделся Красюк.

— А тебе больше некуда идти.

— Все равно спросил бы…

Сизов засмеялся.

— Экие мы гордые.

— Не гордые, а все равно нечего за меня командовать.

— Вот тебе раз. А я думал: тайга тебя кое-чему научила. Собирался дело предложить.

— Какое дело? Что ночью говорил?

— То само собой…

— Ну?

— Я еще подумаю, годишься ли. И ты тоже подумай.

— О чем?

— О будущем. О чем еще?

— Начал, так уж давай продолжай.

— Сейчас идти надо. Потом поговорим.

Весь этот день пробирались они по остывающей гари. Лишь к вечеру, перейдя широкое каменистое русло мелководной речушки, оказались в зеленом лесу, не задетом черным крылом пожара. Сизов чувствовал себя совсем здоровым: парилка пошла на пользу.

На следующую ночь наломали для подстилки ароматных веток пихты. У Чумбоки в торбе нашлось по куску прокопченного мяса. Для заварки чая сушеная трава тоже нашлась. Насытившись, разлеглись на мягких ветках. И тут Красюк спросил:

— О каком деле говорил-то?

— О старательстве.

— По тайге мотаться?!

Красюк даже привстал от негодования.

— Старательство — это не только поиски золота, но и добыча.

— Было бы где добывать.

— Я знаю одно место.

— А может, там нет ничего.

Сизов достал из кармана небольшой узелок, развязал.

— Это, по-твоему, ничего?

На тряпице поблескивали три самородка — два размером с ноготь, а один большой, почти с наручные часы.

— Откуда? — выдохнул Красюк.

— Оттуда. Вот я тебе и предлагаю: сдавай золото, освобождайся и… сколачиваем артель. Я, ты, Аким… — Сизов обернулся к Чумбоке. — Ты как, согласен?

Чумбока взял крупный самородок, осмотрел его со всех сторон, понюхал, попробовал на зуб и положил обратно.

— Моя охотника.

— Хороший охотник при артели — то, что надо.

Чумбока вздохнул, ничего не ответил, потянул на голову оленью шкуру.

— Ну, чего молчишь? Пойдешь в артель?

— Моя думай, — глухо ответил Чумбока.

— А ты как? — повернулся Сизов в Красюку.

— Моя тоже думай, — засмеялся тот.

— Ну, думайте. А я спать буду. — Он резко повернулся на бок, зашуршав ветками пихтовой подстилки, выругался. — Другие бы прыгали от радости, а они думают. Мыслители… Впрочем, думайте, идти еще далеко.

Он прислушался, ожидая ответа. Чумбока тихонько похрапывал. Что с него взять? Человек не от мира сего. Но молчал и Красюк, и это удивляло.

Сизов решил до самой Никши больше не заговаривать на эту тему. Пускай сами соображают. С этой мыслью он уснул. И спал крепко и спокойно, как не спал уже очень давно.

"Три солнца", как говорил Чумбока, шли они по тайге. Лишь "четвертое солнце" высветило в распадке извилистую линию узкоколейки.

К вечеру того же дня они были в Никше, разбросавшей одноэтажные окраинные домики по склону сопки. В центре поселка тянулись ряды белых двух-трехэтажных блочных домов. На фоне крутого затененного склона они выглядели театральной декорацией. За домами гигантскими ступенями взбирались в гору тоже ослепительно белые в лучах солнца корпуса обогатительной фабрики. Там, за ними, во тьме, это Сизов знал, находились глубоченные карьеры, на дне которых ковши экскаваторов выгребали из тела горы раздробленный взрывами темно-бурый, твердый, как гранит, оловянный камень — касситерит. Самосвалы везли этот камень к верхнему корпусу комбината и сбрасывали в бункер, где касситерит дробился в крошку, пригодную к дальнейшей обработке. Он и сейчас громыхал, этот бункер, оттуда на всю округу разносились хруст и чавканье, будто в глубине бункера сидел ненасытный зверь, жадно грызущий камни.

Чем ближе подходили они к крайним домам поселка, тем все больше охватывали Сизова волнение и тревога. Редкие прохожие с интересом посматривали на экзотического вида троицу, но всеобщего внимания, чего больше всего опасался Сизов, не было. Что из того, что черны и оборванны: люди из тайги пришли. Если сами пришли, значит, все в порядке, бывает хуже.

Татьяна, вдова Саши Ивакина, жила на окраине в двухквартирном домике, четвертом от коновязи — шершавого, изгрызенного лошадьми бревна, лежавшего на низких стойках посередине улицы. К этой коновязи когда-то они, возвращаясь из экспедиций, привязывали лошадей и шли к нему, к Саше, пить чай, отмываться и отогреваться. Каждый раз Сизов отнекивался, и каждый раз Саша настаивал, уводил его к себе домой. Жалел одинокого и бездомного.

— Вы погодите тут, — сказал Сизов своим спутникам, подойдя к коновязи, — я все разузнаю, а потом решим, что и как.

Он машинально тронул шелушившееся занозами бревно и отдернул руку, словно прикоснулся к горячему. Мимолетное касание всколыхнуло боль воспоминаний. Он попытался представить, как встретит его Татьяна, но ничего не представлялось: то ли воображения не хватало, то ли мысль сама уходила от слишком тревожных картин. Если бы мог что-то сделать для нее, для маленького Саши Ивакина, он давно бы уж сделал…

Медленно, или ему только казалось, что медленно, прошел Сизов мимо первого за коновязью дома, мимо второго. Возле третьего остановился и отдышался, словно шел с грузом в гору. Из окошка испуганно таращились на него мальчик и девочка. Боясь, что они позовут к окну кого-то из взрослых, Сизов быстро прошел к следующему крыльцу, вытер ноги о кирпичи, положенные у порога, поднялся по чисто вымытым ступеням, взялся за скобку и… замер: на полочке у стены поблескивал небольшой кусочек касситерита. Сизов взял его, повертел перед глазами. Показалось, что камень точно такой же, какие были там, у озера.

Со смятением в душе Сизов открыл дверь, вошел в небольшие сенцы, увидел хозяйственный ящик, ведра с водой, накрытые фанерками, рукомойник. Все было знакомо, будто он только вчера заходил сюда.

Вдруг ему почудилось, что за ним подсматривают. Нервно оглянулся, увидел глаза, высвеченные пробившимся в оконце косым лучом солнца. Озноб прошел по спине — так эти глаза были неожиданны в сумраке сеней. Не вдруг понял, что это фотография и что изображен на ней Саша Ивакин, непривычно печальный. Сизов вспомнил, как Татьяна фотографировала их перед выходом в тот роковой маршрут. Присмотревшись, он увидел на стене и другие фотографии, увидел и себя, согнувшегося под тяжестью мешка, улыбающегося, и подивился, что Татьяна не выбросила эти портреты.

Со страхом и тревогой постучал. Войлок на двери погасил звук. Тогда он вошел без стука. И сразу услышал детский плач. Выглянула Татьяна, растрепанная, в распахнутом халатике, какой Сизов ее никогда и не видел, поглядела на него, не узнала и снова скрылась, зашептала кому-то:

— Вставай, там кто-то пришел!

Такого Сизов не ожидал. Чего угодно, только не этого. Чтобы Татьяна, единственная женщина, на которую он молился, так скоро забыла погибшего мужа! Хотел повернуться и уйти, да ноги не слушались.

В глубине дома кто-то кашлянул, хрипло, спросонья, и зашлепал босыми ногами по чисто вымытому полу. Сизов оторопело смотрел на вышедшего к нему человека и ничего не понимал. Ему вдруг подумалось, что это сон. Бывало такое, сколько раз, особенно там, в заключении, снилось несусветное, страшное, он знал, что это всего лишь сон, старался проснуться и не мог.

— Валентин? — спросил человек голосом Саши Ивакина. Повернулся, крикнул обрадованно: — Таня! Так это же Валентин!

Сизов обессиленно сел на табурет, стоявший у порога.

— Как это? — бормотал он. — Как же?..

— Чего у дверей? Проходи в дом.

— Саша?

— Саша, Саша! Да проходи в комнату.

Они обнялись, помяли друг друга, помолчали, борясь со слезой.

— Как ты?.. Рассказывай, — опомнился Ивакин.

— Это ты рассказывай.

— Хотя нет, сначала мыться. Как раз баню истопили.

— Но я ведь…

— Знаю, знаю…

Только тут до Сизова как следует дошло: точно — Саша Ивакин, живой и здоровый. Это его правило: первое, что должен сделать человек, вернувшийся из тайги, — помыться и переодеться.

— Я не один, — выговорил наконец. — Меня ждут. Трое нас…

— Тоже из тайги? Тогда всем в баню. Танюша! — крикнул Ивакин жене. Подбери что-нибудь из моего белья.

— Ты как?.. Ты же… — Сизов не договорил, не зная, как спросить о самом главном.

Поднял глаза и будто впервые увидел друга. Тот словно бы вырос. А может, просто похудел и потому вытянулся? Те же бездонно темные глаза в глубоких глазницах, тот же мягкий взгляд. Чисто выбритое лицо, каких Сизов столько дней не видел. И на этом чистом лице — багровый шрам, перекинувшийся со лба на скулу.

— Потом, все потом. Тащи свою команду в баню. Ты знаешь, где она.

Небольшая рубленая банька уже остыла, но она всем троим показалась как раз подходяще жаркой. Воды подогретой было меньше полкотла. Но ее хватило на всех: тайга научила довольствоваться малым.

Через час они сидели за столом, на котором было вяленое и жареное мясо, картошка, исходящая паром, и картошка на сковороде с яичницей, соленья всякие — дары тайги и, конечно, то, без чего не обходится ни одно застолье, не мутное самодельное, а чистое, как слеза, в фирменных бутылках.

— Рассказывай, — сразу потребовал Сизов, через стол пристально разглядывая Ивакина, того самого и вроде бы другого.

— Ты ешь. Еще наговоримся.

— Как я могу есть? Ты же… — Он опять не нашелся как это назвать и замолчал.

— Все обошлось, и ладно.

— Я же тогда… сам…

— Нет, это я сам. Оступился на краю обрыва и упал.

— Нет, это я тебя толкнул…

— Я уже и сам падал. Это хорошо помню.

Таня побледнела, встала из-за стола и ушла в другую комнату.

— Как же так? Я ведь слышал, как ты упал в воду. Долго плавал там, искал тебя…

— Это, должно быть, камень упал. А я застрял на кустах, что посередине, на скале растут. Помнишь зеленую полосу? Кусты упругие, откинули меня к стене. А там уступчик в полметра. — Ивакин потрогал шрам на лице. — Вот память… Сколько пролежал без сознания — не знаю. Очнулся, а тебя нет.

Сизов ударил себя кулаком по лбу.

— Чувствовал — что-то не так! Ведь чувствовал, а ушел. Вину свою поволок, как юродивый, — нате, глядите, казните!..

— Сколько там пролежал, не знаю. Не мог даже кричать, звать на помощь. Решил: чем так пропадать, лучше утонуть. Перевалился через кусты и — в воду. А она ледяная, как обожгла. Это, наверное, и помогло выплыть. Выплыть-то выплыл, а свалился в горячке. Хорошо склад был, а то бы…

— Значит, это ты склад использовал? Я так и подумал: кто-то сильно бедствующий.

— Как подумал? Когда?

— Недавно. Мы с ним там были, — показал он на Красюка, жадно поедающего жареную картошку.

— Бедствующий — не то слово. Не знаю, как выжил. А потом пришлось зимовать. По снегам-то не больно выберешься. Сам, пожалуй, не дотянул бы до весны. Нанаец выручил, вышел на дым костра, который я жег.

— Чумбока? — изумился Сизов, вскинув глаза на своего спасителя, сидевшего за столом напротив.

— Нет, того звали Полокто.

— Моя его знай, — сразу отозвался Чумбока.

— У него зимовье неподалеку. Там и перезимовал. А весной вернулся к озеру, заложил шурф.

— Шурф?!

— Ты только погляди! — Ивакин сорвался с места, выскочил в сени, вернулся с небольшим свертком, сдвинул тарелки и вывалил на стол груду темно-бурых камней. — Касситерит. Да какой!..

— Значит, это был твой шурф? — Сизов взял камень, рассмотрел со всех сторон и протянул Красюку. — Узнаешь?

— Камень как камень. Все они одинаковые.

Сизов засмеялся. Впервые за этот день, с утра державший его в небывалом напряжении.

— Ну, конечно, для тебя все, что не золото, — просто камни.

— Ясное дело. — Красюк обернулся, поглядел в угол, где стоял карабин Чумбоки и было свалено в кучу все их имущество.

— Не бойся, не пропадет, — сказал Сизов.

Ивакин тоже посмотрел в угол, спросил:

— Что у вас там?

— Золото.

— Золото? Откуда?

— Слышал, в прошлом году вертолет с золотом разбился? Все погибли, а вот он, — показал на Красюка, — остался жив. Охранником там был. Комиссия двадцати килограммов недосчиталась, и его посадили. А теперь мы это золото нашли, несем сдавать. Верно, Юра?

Повернувшись к Красюку, сидевшему слева, Сизов посмотрел на него в упор, ловя ускользающий взгляд. Красюк промолчал.

Подняли рюмки, чокнулись и выпили за то, что все, слава богу, окончилось благополучно.

Потом Сизов достал из кармана узелок, развязал.

— А вот об этом что скажешь?

Ивакин взял все три самородка, покатал на ладони, положил их обратно на тряпицу. Затем, ни слова не говоря, встал, прошел в другую комнату и принес два самородка.

— А об этом?

— Значит, ты и там был первым! — восхищенно воскликнул Сизов, рассматривая поблескивающие камушки, похожие на те, что были у него.

— Это не имеет значения.

В сенях заскрипели половицы. Сизов быстро сгреб все самородки в свою тряпицу, сунул в карман. Дверь без стука отворилась и в комнату, пригнувшись под притолокой, шагнул худощавый человек, в котором Сизов сразу узнал местного милицейского уполномоченного Грысина. На нем была серая брезентовая куртка, такие же, никогда не знавшие утюга, брюки, плоская пыльная кепка на голове — как есть работяга, идущий со смены на комбинате.

— Привет честной компании, — сказал Грысин глухим бесцветным голосом, оглядывая поочередно всех, сидевших за столом.

Саша Ивакин встал, развел руками.

— Степан Степаныч! Прошу к нам.

— Да я, собственно, не в гости. Мне сказали: люди из тайги пришли… Полагается узнать.

— Меня вы знаете, — сказал Сизов, тоже вставая.

— Тебя знаю. Осужденный, а потом оправданный. Вопросов нет. И тебя знаю, — показал он на нанайца. — Бывал у нас в поселке.

— Бывала, бывала, — энергично закивал Чумбока.

Опережая следующий вопрос Грысина, Сизов шагнул к нему вплотную.

— Можно вас на два слова?

— Что, секрет? — удивился тот.

— Выйдем на минуточку.

Они вышли в сени. Плотно закрыв за собой дверь, Сизов спросил:

— Связь с райцентром у вас имеется?

— Обязательно.

— Зампрокурора Плонского знаете?

— А как же.

Грысин отвечал односложно, ехидно ухмыляясь, и Сизову подумалось: уполномоченный в курсе и теперь ждет, какую лапшу вывесит перед ним беглый зэк.

— Можете с ним связаться?

— С прокурором? Может, лучше с адвокатом?

Грысин хохотнул, снял кепку, ладонью вытер пот со лба.

— Сообщите ему, что мы в Никше и что все в порядке.

— Кто это — «мы»?

— Он знает.

— Мне тоже не мешало бы знать.

— Приедет Плонский, все скажет.

— Приедет? Сам Плонский? Что-то ты темнишь, мужик.

В сени выглянул Саша Ивакин, позвал:

— Степаныч! Хватит секретничать. Рюмки налиты…

— В другой раз. Дела у меня.

Грысин кинул кепку на голову, поправил ее обеими руками, будто форменную фуражку, и, не прощаясь, вышел.

— Сказал ему про золото? — настороженно спросил Ивакин.

— Ты что! Хоть он и власть, а я эту ночь хочу спать спокойно.

— Ну, правильно. Пошли к столу.

Красюк встретил их выжидательным и тревожным взглядом.

— Спокойно, Юра. Все в порядке, — сказал ему Сизов. И повернулся к Ивакину: — А чего это Степаныч говорил об осужденном и оправданном?

— Так это тебя оправдали. Дело пересмотрено. Я как пришел из тайги, как узнал, что ты сам на себя наговорил, сразу в прокуратуру. Дело-то ясное, быстро разобрались.

— А мне ничего не сообщили.

— Плонский сам хотел. Поехал к тебе, но ты почему-то сбежал. Зачем? Почему?..

— Сбежал? Кто это тебе сказал?

— Сам Плонский.

— Именно так и сказал?

— Именно так. Я, говорит, его посадил, я его и освободить хотел. Самолично. А он, это ты, мол, в тайгу ушел.

— Интересно…

Сизов задумался. Выходило, что он уже тогда не был зэком? Значит, Плонский обманул? Зачем? Побоялся, что вольным Сизов в тайгу не пойдет? А ему нужен был при Красюке свой человек, и не только как проводник. Или боялся, что Красюк найдет золото и смоется с ним?.. Ай да Плонский! Только ли государственным интересом руководствовался господин зампрокурора?

Теперь многое становилось понятным. И маячок, спрятанный в радиоприемнике, и просьба сообщить о найденном золоте лично ему…

Подумал: "Ну и черт с ним!" И тут же зло одернул себя: "Нет, не черт с ним! Если золото не сдать государству, то не будет повода пересматривать дело Красюка. В таком случае Красюк получит срок за побег. И, всего скорей, от него постараются избавиться как от опасного свидетеля…"

"Ну, а сам ты? — подумал о себе Сизов. — Тоже ведь свидетель…"

— Саша, — сказал он, — не желаешь прогуляться по поселку?

Ивакин понял его как надо.

— Давай.

Красюк вскинул голову, вопросительно уставился на Сизова. Он вообще весь этот вечер был молчалив и насторожен, будто ждал чего-то.

— Тебе, Юра, пока не стоит на улице светиться. Сиди тут, сторожи золото.

Сказал он это шутливо, но Красюк принял его слова всерьез, успокоился, потянулся вилкой к мясу на сковороде.

— Не напивайтесь тут.

— Чем напиваться-то? Осталось на донышке.

— После таежной диеты и на донышке хватит.

— Моя норма знай, — сказал Чумбока. Он был основательно навеселе, но, похоже, не от количества выпитого, а от того, что ему вообще достаточно было наперстка.

В распадок, по которому растянулся поселок, вползали сумерки. Заходящее солнце высвечивало вершину сопки, и казалось, что улица, упиравшаяся в глубокую тень у ее подножия, уходила в никуда. Расположенные на освещенном склоне корпуса комбината выглядели гигантскими, нависшими над поселком скальными уступами. Оттуда доносились скрежет и хруст, будто какой великан-щелкунчик со смаком грыз там куски рафинада.

— Как он? — спросил Сизов, показав рукой в сторону комбината. Вписался в рынок?

— Наполовину.

— На какую?

— На половину бывшей производительности. Так что, друг Валентин, поиски новых месторожений касситерита пока не требуются.

— А золота?

— Ну, золото всегда в цене.

— Что если нам, поисковикам, хоть на время заделаться добытчиками?

— На том ручье?

— Выкупим лицензию…

— Ты именно об этом хотел поговорить?

— Нет.

Сизов замолчал, вглядываясь в даль. Улица, по которой они шли, была почти городской. Белые домики за зеленью двориков, ряды фонарей над асфальтовым полотном дороги. Фонари, правда, не горели, но было еще достаточно светло. И людно было на этой местной авеню: бабушки катали коляски, короткоюбочные девчонки небольшими хихикающими группками проходили мимо, оглядываясь на прохожих.

— По-моему, меня втянули в опасную авантюру.

— Плонский? — спросил Ивакин.

— Он действительно приезжал ко мне, но ничего не сказал о том, что я оправдан и свободен. Пообещал только пересмотреть дело, если… Впрочем, я расскажу, как Плонский охмурял меня, а ты уж думай…

И он начал рассказывать…

Всякое застолье начинается с нетерпеливого ожидания удовольствия, а кончается так, что и жить неохота. Ему ли, столько раз проходившему через этот самообман дружеских попоек, не знать этого? И вот опять… Спиртное было самое дорогое, закусь — сплошной деликатес, а во рту словно кошки нагадили.

Александр Евгеньевич Плонский проснулся ночью от жжения в груди, в горле, в животе. С трудом заставил себя встать, хватаясь за стенку, за стулья, прошел на кухню, открыл кран и присосался к нему с жадностью бродяги, иссушенного пустыней.

— Чтобы еще раз!.. — страдальчески произнес он, раздеваясь, поскольку до этого лежал на кровати в чем пришел, и забираясь под одеяло. — Надо же так надраться! Никогда больше…

И подумал, что не надираться было никак нельзя. Поскольку все упивались: дело закручивалось общее, и выказывать свою особость не следовало. Вчера была получена последняя бумага, делающая его богатым человеком, очень богатым. Конечно, не одного его, там еще четверо таких же сообразительных администраторов. Но того, что они получили почти задаром, с лихвой хватило бы сотне ушлых предпринимателей. А может, и тысяче.

Вчера он стал настоящим миллионером, совладельцем недр, лесов, рудников, собственником одного из крупнейших предприятий района — горного комбината в Никше. А поскольку поселок целиком зависит от комбината, значит, и поселка тоже.

Застолье выглядело вполне обычным. Пили за дружбу и, конечно, за женщин, и еще за многое. Никто не вспоминал только о своем новом общественном статусе. Лишь один раз прорвалось, когда был тост за благодетеля-президента. Все вдруг заговорили возбужденно. И так же вдруг затихли: еще не освоились, не научились в открытую радоваться богатству.

И сейчас, лежа в постели, Плонский внезапно остро пережил новое для себя чувство не просто радости, скорее — властности. Чувство мазнуло душу ликованием и растворилось. Но он уже знал, что это повторится и со временем станет привычным.

Ему даже полегчало, когда он подумал об этом. И он начал засыпать, стараясь удержать в памяти огонек блаженства, задуваемый рвущейся наружу тошнотностью перепоя, как вдруг в успокоение дремоты грубо ворвался телефонный звонок.

Телефон стоял рядом, на тумбочке, только протянуть руку, но как раз на это не было ни желания, ни сил. Плонский сказал себе, что уснет, не обращая внимания на раздражающую трель. И он вроде бы уснул. Но телефон затрещал опять. Чтобы унять нетерпеливого абонента, надо было сбросить трубку. И он протянул руку, намереваясь сделать именно это, но рука сама, по-привычке, поднесла трубку к уху.

— Слушаю, — простонал Плонский тоном больного, которого только что вынули из реанимации.

То, что он услышал, заставило не просто очнуться, а сесть, сбросив ноги с кровати.

— Они здесь, вышли в Никшу, как вы и предполагали…

— Кто это? — машинально спросил Плонский, хотя сразу узнал голос человека, с которым у него давно были доверительные отношения.

— Грысин говорит. Сизов пришел из тайги. Он просил сказать вам, что все в порядке.

— Что-нибудь еще говорил?

— Только это: все в порядке. Сказал: вы поймете.

— Он один пришел?

— Нет, с ним этот беглый парень, я узнал его. И еще охотник-нанаец.

— Где они остановились?

— У Ивакиных.

— Вот что, Грысин, до моего приезда глаз с этого дома не спускай.

— А когда вы приедете?

— Завтра. То есть уже сегодня. Глаз не спускай, ты понял? И не ходи к ним, не напрягай.

— Понял, все понял. Не сомневайтесь, сделаем как надо.

Положив трубку, Плонский снова прошел на кухню, открыл кран, сунул голову под холодную воду. "Вот это день!.. Недаром говорят: деньги — к деньгам. Если и с золотом получится, можно будет развернуться так, что…" Он не нашел определения, сел на кровать, потер виски, тяжело, с трудом соображая.

Чтобы получилось, надо ехать в Никшу. И немедленно. Чего доброго, Сизов еще раззвонит про золото…

Однако ехать сразу после такой попойки трудновато. Дорога неблизкая и нелегкая. Таежная грунтовка — не европейская авеню. Надо бы с кем-то. И вдруг вспомнил про вертолет Толмача.

Он вскочил, пометался по комнате, снова сел и снял телефонную трубку. Больше всего опасался, что Миша Толмач, любивший выпить, окажется в том же, что и он сам, недееспособном состоянии. И очень обрадовался, услышав в трубке вполне бодрый, будто и не ночь на дворе, голос:

— Слушаю вас.

— Это я. Узнаешь?

Толмач помолчал и произнес непонятное:

— Я знал, что смогу вернуть долг.

— Какой долг? — удивился Плонский. — Это я. Понял кто?

— Помните мои слова: "Я ваш должник"?

— Да ладно тебе!

— Я свои долги привык возвращать.

— Дело-то было пустяковое.

— Не пустяковое. Я в Уголовном кодексе разбираюсь.

Дело, и верно, было весьма серьезное. Но зампрокурора тогда предусмотрительно рассудил: если всех ловких пересажать, с кем потом оставаться?

— Ты почему не спишь? — раздраженно спросил он.

— Я спал. Но это неважно. Что случилось?

— Почему именно случилось?

— Ну, как же… Ночной звонок… Нужна помощь?

— Нужна, Миша. Можешь меня выручить?

— Что за вопрос? Обижаете.

— Мне надо срочно попасть в Никшу.

— Не терпится поглядеть на собственность? — засмеялся Толмач.

— Откуда тебе известно? Этого еще никто не знает.

— Опять обижаете. Деловые люди такие вещи должны знать заранее.

— Нет… То есть, да. — Плонский обрадовался подсказке. В самом деле, вполне логичное объяснение: стал хозяином, появились новые заботы. Понимаешь, уснуть не могу, мы вчера гудели.

— Понимаю…

— Да дело не в этом. Мне утром надо быть в Никше.

— Надо, так будем. Сейчас позвоню пилоту.

— А как… на аэродром?..

— Заеду за вами, о чем разговор. Спите пока, я разбужу.

Лаконичность и уверенность, с какими Толмач говорил, успокоили настолько, что Плонский сразу лег. Последней мыслью, перед тем как провалиться в сон, было: вот кого надо приблизить к себе, вот на кого опереться. Не так уж много кадров, способных понять хозяина с полуслова. А кадры, как правильно говорили большевики, решают все…

Плонский был в полной похмельной прострации, когда пришел Толмач, заставил его, ничего не соображающего, одеться. Затем он вывел его на улицу, на которой только занимался рассвет, уложил на заднее сиденье и сел за руль.

Спал Плонский и в вертолете. Очнулся от тишины. Вскинулся к иллюминатору и не увидел никакого поселка, только лес. И блестела неподалеку речка, на зеленом берегу которой сидели Толмач с пилотом, закусывали.

— Где мы?! — крикнул испуганно, высунувшись в раскрытую дверь.

Толмач подошел, помог ему выбраться из вертолета.

— Я подумал, что вам перед Никшей полезно освежиться.

Плонский умылся в речке, высосал, не отрываясь, бутылку минералки, поданную предусмотрительным Толмачом, и обессиленно повалился в траву, приходя в себя, собирая расползающиеся мысли.

Да, ему требовалось все хорошенько обдумать. Как сделать, чтобы и золото взять, и чтобы никто ничего не заподозрил. Договориться с Сизовым? Бесполезное дело. Да и не хотелось ни с кем делиться. Значит, Сизова надо убрать. С Красюком будет проще: он — беглый, его вправе застрелить любой милиционер. Скажем, при сопротивлении, при попытке к бегству. Остается нанаец. Но, во-первых, еще не известно, знает ли он о золоте. А если и знает, то ничего страшного, уйдет в тайгу и не скоро появится в Никше. Если появится. Да, еще Ивакин, дружок Сизова. Но куда он денется? Живет в Никше, жена, ребенок. Опять же геолог, его дело искать месторождения касситерита для комбината. А комбинат теперь чей?.. Не совсем же безголовый этот Ивакин, сообразит…

Солнце, едва проглядывавшее из-за высокой облачности, не припекало, как в последние дни. Лежать было — одно удовольствие, и вставать Плонскому совсем не хотелось. Хотелось опохмелиться. Но Плонский не тянулся к пухлой сумке Толмача, в которой, он знал, имелось все для такого случая. Он вообще не шевелился, делая вид, что отходит от вчерашней выпивки. А сам все думал, как без шума взять золото, как разобраться с Сизовым…

Решение пришло внезапно. Зачем он летит? Посмотреть, как работает комбинат? Значит, туда и надо в первую очередь. И туда же позвать Сизова. И пусть принесет золото. А на комбинате механизмы всякие, долго ли до несчастного случая! Взять бункер. Когда в него ссыпается руда, грохот стоит такой, что кричи — не услышишь. Случайно поскользнуться да свалиться в бункер — раз плюнуть…

Он привстал, спросил, не поднимая головы:

— Сумку мою не забыл взять?

— Не забыл, Александр Евгеньевич. В вертолете она.

Там, в сумке, был мелкокалиберный пистолет, который он всегда брал с собой. Если договориться с Толмачом, посадить его с пистолетом недалеко от бункера. И когда они с Сизовым подойдут к грохочущему зеву… Выстрела никто не услышит. А он, Плонский, будет рядом, подтолкнет падающего куда надо… Никакая экспертиза не определит, что было первопричиной, поскольку в бункере от человека ничего не останется…

— Значит, помнишь о долге? — спросил он, покосившись на сидевшего рядом Толмача.

— Что-то надо сделать? — тотчас отозвался тот, даже не повернув головы, будто ждал этого вопроса.

Плонский промолчал, и Толмач, правильно поняв это молчание, махнул рукой пилоту.

— Сейчас вылетаем. Иди, проверь там все.

— Мешает мне один человек, — сказал Плонский, когда пилот ушел. Можешь помочь.

— Что за вопрос!

— Дело абсолютно безопасное.

— Тем более.

Он рассказал о грохочущем бункере, о пистолете, о том, что будет делать он и что должен сделать Толмач.

— Обязательно я? — спросил тот. — Может, закажем?

— Некогда. Это надо сделать сегодня, сейчас же, как приедем на комбинат.

— Этот человек уже там?

— Он придет потом, как я позову.

— Значит, у нас есть время немного порубать?

— Конечно! — воскликнул Плонский, обрадованный таким обещающим оборотом разговора.

Сизов проснулся в первом часу пополудни. Удивился, что так долго спал. Накопившееся в тайге утомление брало свое.

Чумбоки не было, всего скорей, он встал рано и ушел по своим делам. Красюк крепко спал, разметавшись на шубах, постланных вместо постели на чисто вымытый пол.

Сашу Ивакина он нашел сидящим на крыльце. Присел рядом.

— По-моему, Плонский прилетел, — сказал Ивакин. — Вертолет сел на площадке за комбинатом.

— Так быстро?

— Значит, торопится.

— Куда ему торопиться?

— Вот и я думаю — куда?

— Что ты хочешь этим сказать?

— Подумай сам. Это же зампрокурора, его, хоть все леса вокруг сгори, с места не сдвинешь. А тут всего и делов — сактировать принятое золото и передать его в банк. Это что — дело большого начальника?

— Так ведь и золота немало. К тому же он сам сподобил меня сопровождать Красюка. На вахту приезжал.

— Это тоже странно. Не его это дело. Если только не личное его…

— Я и сам думал…

— С другой стороны — что ему это золото? Говорят, все окрестные леса и земли скоро будут его собственностью.

— Это как? — удивился Сизов.

— Покупает.

— Откуда у него такие деньги?

— Какие деньги? Сейчас все, бывшее ничейным, продают за бесценок. Своим, конечно. А кто у нас в районе и свой, как не Плонский.

— Все равно нужна куча денег.

— Подкинут. Может, Плонский — подставное лицо какого-нибудь иностранца. Но для нас это ничего не меняет. Будем вкалывать на новоявленных капиталистов, искать для них новые месторождения касситерита.

— О том, у Долгого озера, ты, случаем, не доложил?

— Не знаю кому и докладывать.

— А золотой ручей?

— На нем мы сами попробуем разжиться. Мы же вчера с тобой обо всем договорились.

— Ну, жизнь настала!

— Она, такая, давно уж настала. Только мы никак к ней не привыкнем.

— А я там, в заключении, об этом беспределе и вовсе забыл.

Ивакин грустно усмехнулся.

— Говорят, в тюрьмах — беспредел. А он тут, на воле.

— Дожили!

— Да, брат, дожили!..

Они повздыхали. В точности так же, как миллионы других работяг в стране, ошалевшей от перемен, не укладывающихся в наивные представления людей о жизни.

Из дома выглянула Татьяна, воскликнула радостно:

— Вот вы где! А ну быстро умываться и за стол.

Сизов вскочил, улыбаясь во весь рот. Его всегда удивляла и восхищала способность Сашиной жены обо всем говорить с подкупающей интонацией восторга в голосе.

Второй рукомойник летом всегда висел во дворе. Они молча, по очереди поплескались под ним и так же, ни слова не говоря, пошли в дом.

Красюк вышел навстречу взлохмаченный, настороженный.

— Что, Иваныч? — спросил он. — Чего делать-то будем?

— Я попросил милиционера позвонить в прокуратуру. Должен кто-то приехать.

— Ты что, сказал менту, что у нас двадцать кило золота?!

— Юра, зачем кому-то знать об этом раньше времени?

Красюк промолчал.

— Иди умывайся. И приходи завтракать.

— Я еще покурю.

— А мы пошли.

Но и за столом Сизов не мог ни о чем другом думать, кроме как о золоте, которое лежало в мешке вместе с другими сваленными в угол вещами.

— Не нравится мне это, — сказал Ивакин, не притрагиваясь к еде.

— Что не нравится? — спросил Сизов, хотя понимал о чем речь.

— Почему Плонский так торопится? Давай-ка спрячем куда-нибудь это золото.

— Зачем?

— На всякий случай. Нам ведь надо, чтобы была комиссия, понятые, акт соответствующий, как полагается. А Плонский, я чую, приедет и просто заберет мешок. Иди потом доказывай, что в нем было.

— Не отдам. Пусть вместе со мной забирает.

— Давай-ка мы лучше в куклы поиграем.

— В какие куклы?

— Если получится как я говорю, отдадим ему другой мешок, в который положим камни, тот же касситерит.

— Разберется же.

— Пока будет разбираться, мы тоже разберемся, увидим, чего он хочет. Давай приготовим сверток, подходящий по весу, положим его в вещмешок и затянем лямки так, чтобы не развязать сразу.

Они перекладывали вещи, присев в углу, когда вошел Красюк.

— Чего вы?! — спросил с вызовом, застыв на пороге.

— Не паникуй, — сказал Сизов. — Лучше погляди во дворе, куда бы спрятать золото.

— Спрятать? — обрадовался Красюк. — Значит, сдавать его не будем?

Сказал он это с придыханием, с затаенной радостью. Всю дорогу, пока шли через тайгу, его разрывали сомнения: с одной стороны, Иваныч прав, золото надо сдать, а с другой — каким же идиотом надо быть, чтобы так вот запросто отдать богатство неизвестно кому?..

— Я знаю место, — сказал Ивакин.

Он уложил драгоценные свертки в вещмешок, поднял его обеими руками и понес во двор. Сизов и Красюк пошли за ним как привязанные. Обогнув дом, Ивакин подошел к стоявшей под стоком большой железной бочке, полной дождевой воды, медленно опустил в нее мешок и разжал руки. Наклонился над бочкой, всматриваясь, что там видно, на дне, взял пригоршню земли, замутил воду, снова всмотрелся и засмеялся довольный.

— Ну вот, теперь пускай поищет.

Спрятав золото, они, все трое, ощутили явное облегчение, и разговор за столом был уже легкий, непринужденный. Даже воспоминания о лесном пожаре, в котором они чуть не погибли, получались не трагичными, а, скорее, забавными.

Подъехавшая к дому машина остановилась с резким скрипом тормозов. Но вместо зампрокурора в комнату вошел Грысин в помятой, но все же официальной милицейской форме.

Ивакин встал, подвинул гостю стул.

— В другой раз, — как и вчера, отказался Грысин. И повернулся к Сизову. — Я за тобой. Прокурор велел доставить тебя к нему. Вместе с тем, что ты принес из тайги. Что там? — заинтересованно спросил он.

— Плонский разве не сказал?

— Он скажет, как же! Начальник. А теперь еще и хозяин.

— Уже? — спросил Ивакин. — Это точно?

— Точно. Теперь у нас все в одном лице — директор, профсоюз, партком… Ну, собирайся! — прикрикнул он на Сизова.

— Мы все поедем, — сказал Ивакин.

— Хозяин велел доставить его одного.

— Куда?

— На комбинат.

— Почему на комбинат?

— Он его осматривает. Хозяин же… Долго ты? — повернулся он к Сизову.

— Я готов.

— А где то, что велено взять?

— Вон вещмешок валяется.

Грысин прошел в угол, тронул вещмешок ногой.

— Что в нем?

— Руда.

— Руда? — Он был явно разочарован. — Зачем Плонскому руда? Руды там целый карьер.

— Ты с кем разговариваешь? — строго спросил Ивакин.

— С кем? — Милиционер растерялся и сбавил тон.

— С геологами. А геологи думают о завтрашнем дне. Выберут этот карьер, где хозяину копать новые богатства?..

Он насмешничал, но милиционер этого не заметил.

— Ну да, конечно… Ладно, бери свою руду, поезжай с Грысиным. Я следом на комбинат подойду.

Сизов подхватил с пола вещмешок, вышел на крыльцо. Возле калитки стоял хорошо знакомый разболтанный милицейский «газик» с раскрытыми дверцами: старые привычки полного доверия в Никше еще не выветрились. Сизов бросил тяжелый мешок на заднее сиденье, уселся рядом с Грысиным, сидевшим за рулем…

Когда машина ушла, Ивакин принес из сеней брезентовую робу и стал быстро переодеваться.

— Я тоже пойду, — спохватился Красюк.

— Ты сиди тут, гляди за бочкой, — уже выбегая из дома, бросил ему Александр.

Главная улица поселка была пустынна. Только кое-где возле домов копошились дети. Последнее время комбинат почти не работал. Измаявшиеся от безделья рабочие разбредались из поселка кто в тайгу за дарами природы, кто в райцентр на заработки, а кто и вообще на "большую землю". Зарплату платили редко и мелкими клоками, которых ни на что не хватало.

Поселок умирал. Когда-то сюда любили наезжать фоторепортеры: как же, совсем городские условия в такой глухомани. Сейчас приезжий корреспондент с фотоаппаратом, наверное, вызвал бы в Никше не меньшее оживление, чем спустившийся с сопок медведь.

По дороге к комбинату Ивакин не встретил ни одного рабочего. И он очень удивился, услышав знакомый гул: вдруг заработала камнедробилка. Это обрадовало: неужели новые хозяева собираются наладить дело? Если так, то зря они обижают Плонского недоверием, подсовывая ему камень вместо обещанного золота.

За крайними домами поселка дорога уходила влево, в обход сопки. Там начинался пологий серпантин, по которому только и можно было подъехать к комбинату. Но поселковые, когда шли на работу, обычно пользовались непроезжей тропой, сокращавшей путь.

На эту тропу и свернул Ивакин и полез на кручу, задыхаясь от спешки.

Расставив ноги, Плонский стоял посередине дороги с поднятой рукой, как милицонер-регулировщик, сшибающий бакши с робкой шоферни. Здесь была широкая площадка, где обычно разворачивались самосвалы, возившие из карьера к бункеру глыбы касситерита. Сейчас машин на площадке не было, и коренастая фигура Плонского выглядела одиноким столбом, непонятно зачем врытым на дороге.

Пока подъезжали к нему, Сизов все думал о том, как поведет себя зампрокурора. Если сразу бросится смотреть золото, то придется соврать, что в спешке взял не тот мешок.

Когда машина остановилась и Сизов открыл дверцу, Плонский, не дожидаясь, когда он вылезет, коротко бросил только одно слово:

— Привез?

Приветливое «здравствуйте» застряло в горле у Сизова.

— Привез, — столь же холодно ответил он и показал рукой на вещмешок, лежавший на заднем сиденьи.

Плонский сунулся в машину, пощупал мешок, подергал за лямки, пытаясь поднять его одной рукой. Это ему не удалось.

— Стой тут, сторожи, — сказал Грысину. — Я скоро приду.

— А мне что, можно уходить? — не без ехидства спросил Сизов.

— Ты пойдешь со мной. Мне тут надо кое-что посмотреть. По дороге поговорим.

Нервно передернув плечами, Плонский повернулся и пошел к комбинату. Его, как всегда после попойки, угнетало раздражение, от которого не спасала даже опохмелка. Не знающий этой его особенности, Сизов постоял, раздражаясь в свою очередь, и уже хотел крикнуть в спину зампрокурору пару недобрых слов. Но тот обернулся.

— Чего стоишь? Не можешь расстаться со своим мешком? Не бойся, Грысин посторожит.

Было странно, что они оставили машину на дороге, вместо того чтобы подъехать на ней к самому комбинату. Идти было недалеко Но все же…

— Александр Евгеньевич! — Сизов собирался предложить именно это подъехать на машине, но вдруг спросил: — Раньше я мог называть вас Сашей. Как теперь?

Плонский удивленно уставился на него:

— А что теперь?

— Неужели богатство так меняет людей, что они здороваться перестают?

Плонский поморщился, подумав, что с этим хитрым геологом надо быть подобрее, иначе учует неладное и, чего доброго, вернется к машине.

— Извини, — сказал он. — Замотался я. Да вчера еще гудели. До сих пор не отошел.

— Праздник какой?

— Праздник.

— А, понимаю, — вспомнил Сизов. — Вы же, говорят, стали большим хозяином. Или, как теперь говорят: у вас контрольный пакет акций. Так?

— Кто тебе это сказал?

— Белка на хвосте принесла, — усмехнулся Сизов.

Плонский засмеялся, догадавшись: сболтнул Грысин, который сам только что узнал об этом. Вот как быстро расползаются слухи. Будет неудивительно, если поселковые через час прибегут на комбинат с хлебом-солью. Или с красными флагами?.. Ни того, ни другого ему не хотелось, и, значит, надо побыстрей провернуть задуманное и уехать. Золото в машине, чего задерживаться…

Поморщился, подумав, что если все получится, как задумано, и этот бородатый мужик упадет в бункер, то поневоле придется задержаться. Хотя бы для того, чтобы авторитетом прокуратуры подтвердить факт несчастного случая.

— Так верно или нет?

— Что?

— Я спросил о контрольном пакете акций.

— Верно.

— Что же теперь будет с комбинатом?

— Как что? Работать будет, как и прежде.

— Как прежде? Зачем тогда все эти рыночные игры?

"Так и есть, — подумал Плонский о Сизове. — Красноперый. Ну, да недолго ему мутить воду…"

— Комбинат последний год почти не работает, — счел нужным объяснить. Нет потребителей оловянного концентрата.

— Куда же они подевались? Раньше все давай-давай, ищи новые месторождения…

— Ну ты, брат, как из тайги пришел.

Он опять засмеялся. Поморщился от противного жжения, подступившего к горлу, постоял, глотая ртом воздух.

— Что? Сердце? — осведомился Сизов.

— Бывает, — неопределнно ответил Плонский. — Ты лучше расскажи, как золото нашли.

— Долго рассказывать.

— И то верно, еще успеешь. Этот нанаец, что с вами пришел, знает о золоте?

Вопрос насторожил Сизова. Не все ли это равно? Сдавать-то золото должны открыто, значит, не сегодня-завтра об этом узнают многие.

— Нет, — соврал он.

— А твой дружок, у которого вы остановились?

— Тоже не знает.

— Ну, правильно. Золото — такая штука, чем меньше о нем знают, тем оно целее.

Сзади послышался шум тяжелой машины. Остановившись, они пропустили идущий по дороге самосвал, груженный глыбами руды. Вскоре послышался грохот сваливаемых в бункер камней, и сразу смачно захрустела камнедробилка. Теперь самосвал катил навстречу, облегченно подпрыгивая на ухабах. Подъехав, затормозил.

— Сколько надо ездок-то? — спросил шофер, не вылезая из машины.

— Давай еще! — крикнул Плонский. — Я скажу…

Когда шум машины затих внизу, он объяснил:

— Хочу посмотреть, как оно там все.

— Лучше смотреть, когда весь комбинат работает.

Плонский не ответил. А через минуту, когда они подошли к бункеру, грохот камнедробилки было уже не перекричать.

По этой крутой тропе рабочие обычно поднимались степенно, оглядываясь на поселок, красиво разлегшийся по долине. Ивакин торопился. Что его гнало, он и сам не знал, задыхался, чувствуя колотье в груди, но не останавливался передохнуть.

Тропа выводила к белой стене комбината, затем шла вдоль стены и, обогнув ее, терялась на широкой укатанной площадке перед зевом бункера. Ивакин не стал сразу выскакивать на площадку, остановился возле угла здания, спокойно оглядываясь.

Плонского и Сизова он увидел еще издали. Они были такие разные, что не спутаешь. Один — крупный мужчина, раздобревший на казенных харчах, одетый в модный серый костюм, какие в Никше можно увидеть только по большим праздникам, другого легко было принять за подростка, если бы не борода, закрывавшая лицо. И по одежде он походил на подростка — мятая куртка неопределенного цвета, плоская кепчонка на голове. И было еще что-то, разнящее их, — то ли походка, то ли осанка, из чего сразу следовал вывод об их соподчиненности. Удивляло, что шли они по пыльной дороге пешком, оставив где-то машину. И еще было удивительное: куда-то подевался вещмешок, который Сизов взял с собой. Если Плонский заглянул в мешок и увидел, что там камни, то почему он вместо того, чтобы бежать с милиционером искать припрятанное золото, спокойно разгуливает здесь, возле комбината?

Загадочное не только вызывает интерес, но и настораживает. Поэтому Ивакин не пошел к ним с дурацкой ссылкой на случайность встречи, а отступил за густой куст рябины, росший возле стены, и стал смотреть.

Плонский с Сизовым обошли загородку, отделявшую от дороги грохочущий зев бункера, и остановились с той стороны, где бункер был открыт и на земле лежали бетонные блоки, в которые подъезжающие самосвалы, перед тем как поднять кузов, упирались задними колесами. Здесь Плонский, наклонившись к Сизову, что-то закричал ему на ухо, показывая вниз, в клубящуюся над бункером пыль. При этом он посмотрел, как показалось Ивакину, прямо на него.

Машинально отступив за куст, Ивакин тут же и понял, что не он привлек внимание зампрокурора. Шагнул к стене, выглянул из-за угла и увидел человека в джинсовой куртке, прятавшегося за непонятного назначения баком. Человек этот водил перед собой тонкой короткой палкой, будто прицеливался.

До Ивакина вдруг дошло, что он и в самом деле прицеливается и палка в его руке — это тонкий ствол мелкокалиберного пистолета, какой когда-то был и у него в одной из экспедиций. И выцеливает этот неизвестный стоявших над бункером Сизова с Плонским.

Без крика Ивакин кинулся к нему, намереваясь выбить пистолет из поднятой руки. И он ударил кулаком по пистолету, но одновременно услышал хлопок выстрела, тихий на фоне грохота и скрежета, вырывавшихся из разинутой пасти бункера. Он знал одно: человека надо обезоружить во что бы то ни стало. Он не сомневался, что это или бандит, или сумасшедший, и видел перед собой только руку, державшую пистолет. Но ударить по руке второй раз не успел.

— Не-ет! — вдруг закричал стрелок и бросил пистолет. В исказившемся лице, в округлившихся глазах его отразилось что-то страшное, заставившее Ивакина в свою очередь испугаться и оглянуться. И он увидел на краю бункера только рабочую куртку Сизова. Плонского, одетого в праздничный серый костюм рядом не было.

— Ты… стрелял?!

Еще не ужасаясь, а лишь возмущаясь и недоумевая, он все ловил руку, бросившую пистолет.

Истеричный крик, переходящий в визг, перекрыл грохот камнедробилки. В бункере смачно чавкнуло, и крик захлебнулся.

Подбежав к краю бункера, Ивакин на мгновение увидел, как из каменного крошева вскинулась рука и тут же исчезла. Он отшатнулся, но страшное видение мелькнувшей руки все было перед глазами. Оглянулся на Сизова, столбом стоявшего рядом, потрясенного случившимся.

— Я его… не толкал, — с трудом выговорил Сизов.

— Как же это?!

— Я до него не дотрагивался…

— Он сам! — выкрикнул кто-то за их спинами.

Они оба разом оглянулись. Теперь Ивакин узнал этого человека районный заготовитель пушнины по фамилии Толмач. В руке у него был пистолет, тот самый, с длинным тонким стволом.

Не размахиваясь, как-то небрежно, Толмач бросил пистолет в бункер и повторил спокойнее:

— Он сам упал. Оступился.

— Нет, ты стрелял, я видел! — закричал Ивакин.

— А я скажу, что это ты, — осклабился Толмач.

— Откуда у меня пистолет?

Они спорили громко, в голос, чтобы перекричать грохот бункера.

— А у меня откуда? Это оружие прокурора. Я просто рассматривал его, а ты толкнул, и пистолет выстрелил. Годится такая версия?

— Но я же видел: ты целился в Плонского.

— А кто еще видел?

— Ах ты, гад!..

Ивакин метнулся к Толмачу, но тот отстранился, отошел в сторону.

— Отойдем от бункера, а то еще кто-нибудь свалится.

— Но я видел!..

— Ничего ты не видел. Если на то пошло, то целился я не в Плонского, а вот в него. — Толмач ткнул пальцем в сторону Сизова.

— Почему?

— Плонский приказал. Велел убрать

— Как это убрать? Зачем?

— Вам лучше знать, что вы с ним не поделили.

— Да?

— Да.

Ивакин покосился на Сизова, все еще неподвижно стоявшего в напряженной позе, и по глазам его понял, что тот верит.

Сам он поверить в такое не мог. Казалось бы, как не верить? В последнее время столько говорят и пишут про разборки и заказные убийства. Думалось: все это происходит где-то, не рядом. Но проклятые деньги — всюду проклятые.

— Врешь ты, — неуверенно сказал Ивакин.

— Чего мне врать?.. Так что для всех нас будет лучше, если он сам…

Подъехал самосвал. Приоткрыв дверцу, шофер заорал на них:

— А ну отойди! Дай развернуться!

— Глуши! — крикнул ему Толмач. — Прокурор в бункер сорвался.

Мотор самосвала мгновенно заглох. Шофер спрыгнул на землю, спросил:

— Как сорвался?

— Оступился. Вот при нас. Мы все свидетели.

Сизов с Ивакиным переглянулись и промолчали.

— А где он? — спросил шофер, заглядывая в бункер.

Толмач что-то ответил, но за грохотом никто его не услышал. Он повторил, закашлялся от крика и матерно выругался.

— Выключи ты эту молотилку! Знаешь как?

— Знаю.

Шофер кинулся к закрытой двери корпуса, скрылся за ней, и почти сразу наступила тишина. Все трое застыли, прислушиваясь, вглядываясь в неподвижное каменное крошево на дне бункера. Ничего не увидели и не услышали. После долгого грохота тишина и неподвижность казались поистине мертвыми.

Как-то сразу набежали люди. То не было никого, а то объявились и электрик, отвечающий за рубильники, и экскаваторщик из карьера, и еще кто-то, неизвестно что делавший на неработающем комбинате. И участковый Грысин прибежал, бросив охрану машины, засуетился, закомандовал:

— Не подходить! Ничего не трогать!..

Заглянул в бункер, над которым еще не осела пыль.

— Раскопать надо. Может, живой?

— Да его и по частям не соберешь, — спокойно возразил шофер.

Грысин и сам знал это. Он достал блокнот, начал одного за другим опрашивать присутствующих. Люди равнодушно отнекивались: гибель районного начальника никого особенно не огорчила.

За всех охотно отвечал Толмач: — Сам упал. Заглянул в бункер посмотреть, как он работает, не рассчитал, оступился, сорвался. Все произошло так быстро, что никто ничего не успел… Присутствующие кивали головами, будто сами видели, что и как произошло.

В конце концов Грысин сообразил, что версия о несчастном случае выгодна и ему тоже, и успокоился.

— Бункер не включать! — распорядился он. Будто у кого-то поднялась бы рука сделать это. Повернулся к Сизову: — А что в том мешке?

Похоже было, что этот вопрос все время занимал его.

— Какое это имеет значение?

— Все имеет значение. Будет расследование — спросят.

— Пойдем посмотрим, — предложил Сизов.

— Нет, трогать ничего нельзя, — подумав, сказал милиционер. — Надо звонить в район, пускай присылают следователей.

Он быстро пошел к комбинату, где в административном корпусе был телефон. Остановился, махнул рукой Толмачу.

— Пойдемте со мной, вы подтвердите.

— А нам что делать? — спросил Ивакин.

— Вы не уходите. Будем акт составлять.

Потоптавшись на месте, Грысин вдруг пошел назад. Подойдя к Сизову, спросил тихо:

— А все-таки, что в мешке?

— Касситерит.

— Почему касситерит? Зачем?

— Так ты же сам сказал, что Плонский велел захватить с собой.

— Касситерит? Что-то ты крутишь.

Вмешался Ивакин.

— Геолог всегда приносит из экспедиции образцы. Плонский захотел их поглядеть. Что удивительного?

— Точно?

— Чего спрашивать? — сказал Сизов. — Развяжи мешок да погляди.

— Я погляжу. Пойду и погляжу…

Собравшиеся рабочие все стояли у бункера, обсуждали случившееся, оглядывались по сторонам, явно жалея, что прибежали сюда, попали в свидетели и теперь не могут уйти домой.

— Пошли посидим где-нибудь, — сказал Сизов. — Ноги не держат.

Они отошли в сторону, туда, где начинался крутой склон, сели на траву и долго молчали. Внизу под ними живописным корытом изгибалась долина, со всех сторон зажатая сопками. На дне городским оазисом лежал поселок: прямая линейка единственной поблескивавшей асфальтом улицы с двумя рядами трехэтажных белых домов. Когда-то горняки радовались своему поселку. Говорили, бывало: "Черта ли в большом городе? То ли дело у нас…" Теперь не говорят. Когда месяцами стали сидеть без зарплаты, поняли, что они в своем красивом поселке — заложники тайги. Ни выжить здесь, ни сбежать отсюда.

— Что будем делать? — спросил Сизов.

— То и будем. Выкупим лицензию, пойдем к Долгому озеру, будем мыть золото.

— Я о другом золоте. Сдать бы надо…

— Поселок видишь? — холодно спросил Ивакин.

— Ну.

— Люди голодают.

— Нечестно вроде, — помолчав, сказал Сизов. Он понял, что предлагает друг Саша.

Ивакину тоже было ясно, о чем подумал Валентин. Недаром они столько дней и ночей провели вместе в экспедициях, научились понимать друг друга не только с полуслова, а даже и с полумысли.

— Людям не подачки нужны, — сказал он. — Надо, чтобы комбинат работал, а люди получали зарплату. А для этого нужен честный хозяин. А хозяину нужны деньги. Теперь без денег — никуда…

— А Красюк?

— Что Красюк?

— Мы же условились: он сдает золото государству…

— Какому государству?! — воскликнул Ивакин. — Бесхозное золото? Учтенное и то разворовывают, а это и до хранилища не довезут.

— Он должен сдать золото, — невозмутимо продолжил Сизов, — этим оправдать свой побег и выпросить прощение.

— Ты будто из тайги пришел…

Сизов испуганно взглянул на друга.

— Эти слова, именно эти, полчаса назад сказал мне Плонский.

Они замолчали, почувствовав неловкость: словно покойник подсел к ним со своими рассуждениями.

— А мы Красюка выкупим, — через некоторое время сказал Ивакин. — И возьмем в артель.

— Как это выкупим?

— Заплатим золотом. Мы же его мыть будем. Значит, никто не спросит, откуда оно у нас.

— Кому заплатим?

— Найдем кому. Раз уж нам навязывают правила игры, будем играть по ним.

Сизов усмехнулся.

— Тебе бы хозяином-то быть.

— Может, и стану…

Они снова замолчали. Каждый думал о своем и в то же время об одном и том же: вдруг все-таки можно честному человеку не пропасть на этом всероссийском базаре, если ушами не хлопать?..