"Вперед,гвардия" - читать интересную книгу автора (Селянкин Олег Константинович)

Глава шестая «КАРУСЕЛЬ»

Карпенко открыл дверцу кабины и вылез из машины. Осмотрелся. Здесь, в штабе Северной группы, кажется, ничего не изменилось: так же стоят у берега полуглиссеры, сонный кок копошится около камбуза, у входа в землянку Шурка чистит китель капитана первого ранга с таким видом, словно это важнейшая его задача. Стрельбы почти не слышно. Она ушла далеко на запад.

Единственная новинка — в тени деревьев виднеется несколько палаток с красными крестами. Карпенко из любопытства подошел к ним: пустые или уже с квартирантами? У одной из них он столкнулся с носилками, на которых несли Никишина.

— Мичман! Что случилось? — окликнул его Карпенко. Санитары остановились, опустили носилки.

— Как видите. — неохотно, чуть прерывающимся от боли голосом ответил Александр.

— Катера целы?

— Пока целы… А вы сейчас в дивизион или опять с поручением куда?

Карпенко понял, что Никишин не хочет разговаривать, и поспешил проститься с ним. Однако уходить, не узнав, что принес дивизиону вчерашний день, он тоже не желал. Его интересовала не судьба дивизиона (дивизионов много, а Карпенко один), ему нужно было знать, кто сегодня Норкин: победитель, которого, как известно, не судят, или побежденный, неудачник, «человек, не справившийся с обязанностями»? Исходя из этого Карпенко и определит, какую роль ему играть.

И он добился своего. Если Никишин не стал или не смог с ним разговаривать, то другие раненые были гораздо словоохотливее, и, направляясь с докладом к Семёнову, Карпенко уже лучше самих участников боя знал все его фазы: те видели сражение, были его участниками только на каком-то одном участке, они находились во власти боевого азарта, а он оставался лишь внимательным слушателем и впитывал в себя все сведения. И поэтому, когда Семенов, самодовольно улыбаясь, спросил: «Небось, уже слышал, как мы тут им хвоста крутили?» — Карпенко тоже улыбнулся, будто бы в порыве благодарности пожал его руку и ответил:

— Мы тоже времени даром не теряли.

— Ну и как? — Семенов насторожился, впился глазами в лицо Карпенко. — Что говорят?

— Как вам сказать, — словно в раздумье, замялся Карпенко старавшийся выиграть время, чтобы еще раз уточнить обстановку и не ошибиться. — Встретили меня неприветливо и, я бы сказал, недоверчиво.

Карпенко выдержал паузу. Семенов нетерпеливо сопел. Адъютант, будто бы занятый приборкой на заваленном бумагами столе, тоже старался не пропустить ни одного слова из разговора, который мог повлиять и на его личную судьбу.

— Но я им выложил все, как есть, и расстались мы почти друзьями, — продолжал Карпенко, решивший, что пока еще ничего не ясно, что успешные действия на Березине могут сильно укрепить позиции как Норкина, так и Семёнова, а следовательно, принимать открыто чью-либо сторону пока опрометчиво.

— Ну и что?

Нет, Семенов сегодня положительно не способен разговаривать по-человечески! Только и слышишь: «Ну и как? Ну и что?» И Карпенко, заверив его в искренней дружбе, поспешил удрать, сославшись на необходимость осмотра катеров. Семенов его не удерживал. Ему показались подозрительными бегающие глазки Карпенко и его уклончивые ответы. Однако на прощанье он сказал:

— А ты, чуть что, информируй меня. Как ни говори, а мы с тобой крепко связаны, Думаю тебя перетащить к себе флагманским механиком. Как смотришь на это?

Еще спрашивает! Флагманский механик — хозяин всех дивизионных механиков, не подвластен никаким Норкиным, никогда не суется под выстрелы; флагманский механик — повышенный оклад, хорошая квартира в тыловом городе и возможность вытребовать к себе жену. Трудно сейчас ехать поездом? Ерунда, а не препятствие! Всегда можно найти двух матросов, которые почтут за радость прокатиться в любой уголок страны. Особенно, если у них в той же стороне родные или знакомые.

Все это мгновенно промелькнуло в голове Карпенко, и он, теперь уже искренне, поблагодарив Семенова, вышел из землянки.

— А это видел? — сказал Семенов и ткнул по направлению закрывшейся двери костлявым кукишем. — Тоже мне флагманский механик нашелся!

Карпенко, выйдя от Семенова, решил немедленно отправиться в дивизион. Осталось только найти оказию. Обращаться к Семенову не хотелось: чем меньше народ знает о их дружбе, тем лучше. И случай поспешил к нему на выручку.

Едва он вышел на берег, как увидел тральщик, деловито буксирующий вверх маленькую деревянную баржонку. Шел он не очень быстро, борясь с сильным течением, но Карпенко это не волновало: ему нужно быть в части, а разве этот тральщик не частица дивизиона? Самая настоящая, да еще выполняющая задание. Ступить бы только на его палубу, а там пусть хоть месяц догоняет дивизион!

Тральщик сбавил ход и тихонько подошел к берегу.

Карпенко решил, что с тральщика заметили своего механика и подходят к берегу для того, чтобы взять его. Он неторопливо подошел к катеру, перевалился через леера и повелительно крикнул;

— Отваливай!

— Минуточку, товарищ инженер, — остановил его Гридин, высунувшийся из рубки.

— Прошу прощения, я не знал… Просто не ожидал, что комиссар дивизиона пойдет за командира катера.

— Разве я не офицер? — не без гордости ответил Гридин и добавил: — Очень мало нас, офицеров, и каждый на счету.

В этих простых словах Карпенко уловил намек на свое путешествие, обиженно поджал губы и, словно спеша взглянуть на мотористов, подошел к машинной надстройке.

— Вас, может быть, интересует то, что мы делали эти сутки? — не отставал Гридин. — Спуститесь в кубрик. Там все материалы.

— Мне уже всё известно.

— Как хотите, — пожал плечами Гридин и крикнул матросам, которые копошились на корме: — Скоро вы там?

— Сейчас! Айн момент! Еще чуток! — разноголосо, но дружно ответили ему.

Карпенко решил задержаться на палубе. Он старался принять вид скучающего человека, которого ничто не интересует, который сидит здесь просто так, от нечего делать. Но с матросов глаз не спускал. Что они там затевают, зачем собираются сходить на берег?

Чтобы лучше рассмотреть все происходящее, Карпенко поднялся, подошел к борту катера. Брови его удивленно полезли вверх, и было отчего: матросы несли жареных гусей, рыбу и, что еще удивительнее, огромные букеты полевых цветов.

С неменьшим интересом наблюдал за непонятными действиями матросев и Семенов. Он вышел из землянки, чтобы посмотреть, не зайдет ли Карпенко к кому-нибудь из работников штаба, но сейчас забыл о своем намерении.

А матросы с катера уже вышли на берег. Семенов не выдержал и крикнул с обрыва:

— Куда?

— В госпиталь, — ответил Гридин, и Карпенко опять заметил, что за эти сутки словно подменили старшего лейтенанта. Куда делись его смущение и робость?

— Отставить! — рявкнул Семенов. — Незачем захламлять палатки! О раненых государство позаботится!

— А мы государство и не подменяем. От себя даем, — . отрезал Гридин и прошел мимо Семенова, словно тот был не командиром группы, а случайным прохожим, повстречавшимся на пути.

Карпенко, чтобы не быть свидетелем конфликта, юркнул в кубрик.

Матросы с Гридиным скоро вернулись, звякнул машинный телеграф, легко задрожала палуба, и катер отошел от берега. Карпенко навалился грудью на стол, задумался. Неужели он что-то упустил, недодумал, в чем-то просчитался?..

А катер настойчиво молотил винтом воду и, казалось, шел даже быстрее, чем ему положено, словно торопился двгнать товарищей. Мимо иллюминатора проплыла старая позиция, потом разорванный бон, Здудичи. На берегу, почти у самой воды, фашистские трупы. Медленно махая крыльями, поднялись с них вороны. Темная вода Березины плескалась около трупов, будю хотела унести их, очистить берег от падали.

В эту ночь на катерах не спали, и рассвет застал всех на ногах. Редакторы боевых листков торопливо дописывали последние строчки, матросы, так и не снимавшие нового обмундирования, писали письма или, собравшись кучками, судачили о вещах, не имеющих никакого отношения к войне. Нашлись даже любители рыбалки. Они, устроившись в тени кустов, ловили на кузнечиков и мух юркую уклейку.

Офицеры, каждый в соответствии со своим характером, отдыхали. Закадычные друзья лейтенант Волков и младший лейтенант Курочкин лежали на полянке отдельно от других и безмолвно смотрели на небо, наливающееся красками.

Волков, как всегда, был в кирзовых сапогах с загнутыми голенищами. Его рабочий китель лоснился от множества масляных пятен. Фуражка чудом держалась на взлохмаченной чубатой голове. Короче говоря, было ясно, что ему нет дела, до своего внешнего вида. Курочкин, наоборот, был одет очень тщательно и даже с некоторой претензией на шик. Его разглаженные брюки не топорщились на коленях, а пуговицы кителя блестели, как маленькие электрические лампочки.

— И чего ты, Витька, вырядился как на бал к десятиклассницам? — лениво задирал Волков. — Глянешь на тебя — и тошно станет: чистюля!

Лицо Курочкина, почти не тронутое загаром, порозовело, он вскинул на приятеля задумчивые голубые глаза и тотчас прикрыл их веками. Не стоит связываться с Петром, Не со зла он, а из-за своего беспокойного характера. Любит задирать, это всем известно. А так он добрый, отзывчивый.

Дружба их началась недавно, а свел их неприятный инцидент, о котором они, по обоюдному молчаливому согласию, не рассказывали никому. Это произошло вскоре после прибытия дивизиона на Днепр. Волков и Курочкин встретились в библиотеке.

— Мне бы про войну, да такое, чтобы душа взыграла — громко заявил Волков, бесцеремонно отстраняя от барьера какого-то младшего лейтенанта, просматривавшего книги. Он не хотел оскорбить или обидеть незнакомого офицера; поступил Волков так лишь потому, что считал себя полностью правым: во-первых, он старше по званию, а во-вторых, не стоять же командиру бронекатера в ожидании, пека какой-то писаришка выберет себе книгу.

— Я раньше вас пришел, товарищ лейтенант, — неожиданно заявил Курочкин и решительно занял свое прежнее место. Волков растерялся, удивленно взглянул на неге. Лицо у младшего лейтенанта было точь-в-точь как у девушки, выросшей в тепле домашней оранжереи: бледнее, со слабым румянцем на щеках и невероятно нежное. В довершение сходства — большие голубые глаза, стыдлияо прячущиеся под длинными черными ресницами.

Молоденькая библиотекарша, как показалось Волкову, с усмешкой смотрела на него, одобряя неизвестного младшего лейтенанта. И вот тут Волков потерял власть над собой, сделал вторую глупость, поступив как уличный забияка.

— А вы заплачьте, — иронически сказал он, достал из кармана носовой платок и протянул его. — Держите, чистый.

Но этот тихоня не платок, а самого Волкова взял за плечи и вытолкнул в коридор.

— Ты что? — только и сказал Волков.

— Стыдно! Ведь вы офицер!

— Иди ты от меня!.. Чистюля! — огрызнулся Волков и ушел.

Несколько дней Волков не встречался с младшим лейтенантом, но не забыл его. Неисправимый задира, он уважал только людей сильных, смелых, и поэтому незнакомец понравился ему. И в конце концов Волков решил его разыскать. Оказалось, что тот был командиром взвода в экипаже. Там, словно случайно, они встретились снова, разговорились и как-то незаметно стали встречаться все чаще и чаще. Знакомство перешло в дружбу. Однако все это не мешало Волкову задирать, высмеивать, порой — не понимать своего друга. Он, например, знал и мирился с тем, что при Викторе нельзя ругаться, говорить сальности: покраснеет и уйдет. Но почему? Возможно, потому, что у него никого не было, кроме матери и сестры.

Вторая особенность Виктора — болезненное стремление к чистоте и вежливости, вежливость до приторности. Уж, кажется, чего проще разговаривать с ним, с Петькой Волковым? Так нет! И тут все на «вы», с извинениями и так вежливо, что рот сводит!

Первое время Волкова смущала и еще одна деталь в биографии Курочкина. Как-то разговорившись, они коснулись комсомола, и Петр спросил приятеля, почему он не подает заявления. Тот покачал головой и ответил:

— Мне пока нельзя.

— Почему? Или, как некоторые, ждешь, когда тебя пригласят?

— У меня… отец считался вредителем…

До Волкова не сразу дошел смысл этих слов, а когда дошел, он осмотрелся и спросил шепотом:

— Скрываешь?

— В биографии все сказано.

К этому вопросу они не возвращались, старательно обходили его, но Волков исподтишка долго наблюдал за Курочкиным. Однако ничего «вредительского» не обнаружил. Дружба осталась нерушимой.

Укреплению ее способствовало и то, что вскоре после прибытия Норкина Курочкина назначили командиром бронекатера, да еще в отряд Селиванова. Волков искренне обрадовался этому, ввел приятеля в семью гвардейцев и даже помогал ему в первые дни осваиваться с особенностями управления бронекатером.

Теперь они могли встречаться еще чаще и болтать о чем угодно. Вернее, болтал один Волков, а Курочкин отмалчивался, краснел или вежливо осаживал расходившегося приятеля. А Волкову это и нужно было; у него появился слушатель, которому можно было доверять свои тайны.

Сейчас было свободное время, и Волков использовал его для зубоскальства или, как он сам любил говорить, «для обращения Витьки в катерную веру».

— Молчишь? — продолжал он. — В таком параде тебе только девок на Невском тралить, а не бронекатером командовать, не десант высаживать!

— Вчера, кажется, я не был последним?

— Нашел чем хвастать! А если в воду прыгать придется? Если нужда заставить в грязь лезть? Я — раз, два и в дамках! А ты? Переодеваться побежишь?

— Тоже прыгну.

— Ручки испачкаешь! Штанишки изомнешь!.. Эх, Витька, Витька… Не водным танком тебе командовать, а служить секретарем в каком-нибудь посольстве. Познакомишься с женой иностранного дипломата, и она тебе все секреты будет выбалтывать!.. Скажи, Витька, по совести: много по тебе девчат сохнет?

— Неужели вы не можете без гадостей? Ведь вы совсем не такой…

— Какой «не такой»? Весь, с потрохами, на виду!

— Командиров отрядов к комдиву! — крикнул кто-то С катеров.

Волков вскочил. Глаза его заблестели, сам он напрягся, словно готов был сию же минуту броситься на катер. Курочкин встал не спеша, снял с брюк прилипшую сухую травинку и сказал, поправляя фуражку:

— Я к себе… А вы?

— Что мне на катере делать? Хоть сейчас залп давай… Лучше пошатаюсь около начальства. Может, новость подцеплю.

Волков с видом отъявленного бездельника направился к катерам.

В это время Норкин еще раз прочел расшифрованную радиограмму, уставился глазами на карту, по которой извивалась синяя ленточка Березины, и спросил, не поднимая головы:

— Все собрались?

Ответа не последовало. Норкин удивленно посмотрел на командиров отрядов. Все были здесь и ожидали приказаний. Четыре человека — четыре различных характера.

Леня Селиванов возмужал за последние годы; в бою — вцепится зубами в противника, сожмет челюсти — не оторвешь.

Рядом с ним — капитан-лейтенант Латенко. Он разглаживает свои ржаные усы с будто отточенными кончиками и не спускает глаз с карты. Латенко — медлителен, раскачивается с ленцой. Его лучше всего постепенно включать в бой.

Ястребкоз — юноша с мечтательными глазами, пишет стихи и, как всякий поэт, загорается быстро, горит ярким, жарким пламенем, но так же быстро ему все и надоедает. Он еще не приобрел командирской выдержки.

И четвертый — старший лейтенант Баташов. Татарин. Прибыл в дивизион перед самой отправкой на фронт. Командовал на Черном море отрядом торпедных катеров, проштрафился и направлен сюда до первого положительного отзыва. В чем его вина, что он за человек — большому начальству известно.

— Фронт прорван на всех участках, и наши войска продвигаются успешно вперед двумя большими клиньями, — каким-то вялым голосом произнес Норкин суконную фразу. — Фашисты везде бегут, — снова пауза. — Они хотят переправиться через Березину по мосту у Паричей. Вот здесь, — красный карандаш уперся в узенькую полоску, пересекающую реку, — нам приказано выйти к нему на прямую наводку — бить и сюда, и сюда, и сюда! — Жирные красные стрелы перерезали и мост и оба предмостных участка. — Бить так, чтобы как можно меньше фашистов ускользнуло из мешка!.. А где сейчас противник — пока точно не знаю. Он может встретить нас и у самого моста, и за десять километров от него. Такова ситуация, — закончил Норкин опять глупой фразой и, злой на себя за то, что хорошие слова сегодня прячутся от него, швырнул карандаш в траву.

Волков, словно случайно проходивший мимо, нагнулся, поднял карандаш и подошел ближе, держа его перед собой как самый надежный пропуск.

— От Семёнова — ни бе, ни ме, ни кукареку! — продолжал Норкин еще нлее. — Сунул шифровку, сообщил, что батальон морской пехоты пойдет по берегу. А куда?

Зачем? Ни слова!.. По общей обстановке есть вопросы? (Опять казенная фраза!)

— Все сразу навалимся? — спросил Ястребков, потирая руки.

— Об этом потом… А вы как думаете? Нам нужно До конца операции держать мост под огнем. Сможем решить задачу, всем дивизионом навалившись? Нет: придется уходить на заправку, трудно будет маневрировать…

— Ага, значит, атакуем поотрядно, — резюмировал Ястребков.

Волков узнал, что будет бой, и длительный, положил карандаш на карту и отступил к катерам. Как ни быстро он это сделал, но успел получить от Селиванова чувствительный толчок кулаком в бок: не подслушивай!

Дивизион снялся со швартовых и устремился на запад. Впереди бежали легкие полуглиссеры. Они заглядывали во все протоки, за острова, пролетали под нависшими над водой ветвями кустов.

Остановились около высокого яра, утыканного большими соснами. Несколько матросов полезли по желтым стволам, скрылись в темно-зеленых шапках. И скоро оттуда поступили первые доклады:

— Паричи и мост в пределах видимости!

— Как на ладошке!

— Сколько немчуры прет!

— Командный пункт будет здесь, — сказал Норкин, скинул китель, поплевал по привычке, еще сохранившейся с детства, на ладони и тоже полез на сосну. Чем выше он поднимался, тем шире становился горизонт. Извилистая полоска Березины вьется внизу. На правом берегу разбросаны дома Паричей. От них к левому берегу перекинут деревянный мост на сваях. Взорвать его трудно, но можно, и тогда сразу, оборвется серый поток фашистских войск, ползущий по нему. Однако такой вариант отпадает: мост пригодится нашим войскам, и его нужно сберечь.

Вот так, сидя на сучке и обняв руками покачивающийся ствол, разрабатывал Норкин план будущего боя. Всего, конечно, нельзя было предусмотреть, жизнь сама внесет коррективы, но основное уже созрело в голове. Атаковать только отрядами; река слишком узка, и чем больше около моста скопится катеров, тем лучше цель для фашистских батарей. Их пока не видно, но, надо полагать, они хорошо замаскировались и в нужную минуту покажут себя.

Первым бросить отряд Ястребкова. Он, как вихрь, взбаламутит все, расшвыряет и, как вихрь же, исчезнет. Латенко пусть сначала позлится на огневой позиции, а потом заменит Ястребкова. Одним словом, должна быть карусель: один отряд штурмует мост, второй — стоит на закрытой огневой позиции, готовый к выходу, третий — отдыхает, четвертый — принимает снаряды, топливо.

Отряд Селиванова ударит последним.

Рядом раздалось тяжелое дыхание. Норкин оглянулся. На соседний сук вскарабкался Дятлов. Через плечо у него висел телефонный аппарат, а за спиной радиостанция. Усевшись и прикрепив себя к стволу поясом, он раскинул свое хозяйство и замер, похожий на нахохлившуюся птицу. Норкин крикнул, чтобы к телефону подозвали Ястребкова и Латенко, отдал им последние распоряжения и добавил:

— Все понял, Ястребков? Больше шума, напористости!.. А ты, Латенко, чуть что — прикрой его огоньком. Как видишь, и тебе работа по характеру. — Последние слова предназначены для того, чтобы вывести капитан-лейтенанта из состояния равновесия. Норкин с удовольствием заметил, что тот начал усиленно теребить ус, закручивать его: верный признак закипающей злости.

Отряд Ястребкова рванулся от берега и, вздыбив носы катеров, понесся к мосту. Видимо, мотористы выжимали из моторов последние лошадиные силы, не значащиеся в формулярах.

На соснах замерли наблюдатели. Внизу — остальные моряки, ожидавшие сведений о бое. И вдруг тишину нарушило ровное гудение одинокого мотора, и тотчас кто-то доложил:

— Гридин баржу ведет!

Норкин оживился. Еще ночью он послал Гридина за снарядами на тыловую базу. Леша задание перевыполнил: не часть снарядов, а всю баржу привел. Значит, можно не скаредничать.

Отряд Ястребкова вылетел на последнюю прямую перед мостом. Теперь противник видит его. Из орудий катеров вырвались короткие языки пламени. Молодец Ястребков! Ведь догадался, ударил из пушек по спуску с моста и сразу закупорил проход.

Фашисты заметались по берегу, открыли ответный огонь из автоматов. А бронекатера, не сбавляя хода, несутся дальше, кромсают берег длинными пулеметными очередями, засыпают его снарядами. В наушниках шлемофона писк, треск и ни одного человеческого голоса. Тоже очень хорошо: командиры катеров так вышколены, так поняли свою задачу, что Ястребкову не приходится отдавать лишних распоряжений.

Пылающий костер возник на мосту. Это горят фашистские машины. Бронекатера уже у моста. Эх, сейчас бы сюда батальон Козлова! Зацепились бы десантники за берег, катера прикрыли бы их огнем в упор — и точка поставлена на переправу!.. Но нет здесь батальона. Плетется он где-то в хвосте…

— Вас Усатый просит к телефону, — говорит Дятлов, умышленно сдваивая букву «с», из-за которой Латенко терпеть не может прозвища, прилепившегося к нему.

— Мне пора? — спрашивает Латенко.

— Подождешь, — усмехается Норкин: Латенко «завелся» и налетит на фашистов с неменьшей яростью, чем Ястребков. — Ястребков скоро будет возвращаться.

Ястребков вернулся, недовольный скоротечностью своего налета, готовый ринуться обратно, но комдив его словно холодной водой облил:

— Иди за снарядами. Да истеричность не забудь там сдать Гридину.

Ястребков посмотрел вверх на Норкина, махнул рукой и пошел к катерам, сразу ослабший, вялый. И опять Норкин был доволен: пока Ястребков обижается, матросы примут снаряды и немного отдохнут.

— Товарищ капитан-лейтенант! Товарищ комдив! Это кричит Карпенко. Он стоит внизу, задрав голову, отчего кажется, что его широкое лицо закрывает все тело.

— Слушаю вас.

— Прибыл в ваше распоряжение! — кричит Карпенко, хотя можно разговаривать и обыкновенным голосом. — Все в порядке!

— Хорошо, — говорит Норкин, не столько отвечая инженеру, сколько одобряя действия Латенко, который уже вступил в бой.

— Мне вам нужно что-то сказать!

— Попозже немного.

— Срочное и очень важное!

Норкин поморщился, еще раз взглянул на мост, на катера, снующие около него, и, наказав Дятлову докладывать ему о всех действиях и бронекатеров и противника, спустился вниз.

— Слушаю вас, — сказал Норкин, опустившись на землю и рассматривая руки, липкие от смолы.

Карпенко подошел к нему вплотную и шепотом подробнейшим образом передал ему и содержание письма Семенова, и свою беседу с Головановым и Ясеневым.

— Из минометов бьют по нашим! — докладывает Дятлов.

— Но я им так и сказал, что все это вранье, злостное вранье, — зудит Карпенко.

— Латенко переносит огонь в тыл врага!

— Отставить! Его цель — мост! Селиванову прикрыть Латенко огнем! — приказывает Норкин.

Хлопают выстрелы у Паричей. Рявкают пушки здесь, у соснового бора.

— И еще одна новость, товарищ комдив, — продолжает Карпенко. — Ковалевская и Чигарев поженились…

Ага, задело! Неприятно, голубчик? То-то и оно…

— И вообще у них там на этот счет свободно. Из работников госпиталя только одна жена Селиванова и держится. Остальные гуляют напропалую!

— У вас всё?

— Всё. — На лице Карпенко злорадство.

— Осматривайте катера, возвращающиеся из боя. Со мной держите связь, — говорит Иоркин и снова лезет на сосну.

Нечего сказать, хорошие новости привез Карпенко. Чигарев и Ковалевская — этого и следовало ожидать. А вот Катя… Ведь верил ей, скучал, ждал встречи… Видно, правы люди, когда говорят, что ни одной женщине, кроме матери, нельзя доверять…

— Товарищ комдив! — кричит Дятлов.

— Иду, иду, — отвечает Норкин и быстрее карабкается по сучкам.

Бой у моста напоминал борьбу людей со взбунтовавшейся рекой: вода бросается на земляную перемычку, просачивается сквозь нее, ежеминутно грозится вырваться из водохранилища, куда ее загнали люди. Однако строители зорко следят за поведением воды. Стоит ей просочиться где-нибудь, как к этому месту подбегут люди, и глядишь — заделана накрепко лазейка.

Здесь вместо беснующейся воды были фашисты: за то короткое время, пока сменялись отряды, они, подобно струйке, робко, но торопливо бежали на мост, за ними широкой серой лавиной устремлялись остальные.

«Карусель» безнаказанно заканчивала второй оборот. Норкин забрался на самую вершину сосны и не отнимал бинокля от глаз. Ему не нравилось, что фашисты не оказывают сопротивления. Неужели у немцев нет ни танков, ни пушек, ни крупнокалиберных пулеметов? Конечно, есть. Тогда где они сейчас? Почему молчат?

А время торопило, подстегивало: отряд Селиванова, готовый к выходу, ждал только сигнала. И тогда Норкин приказал вызвать к телефону Селиванова и Курочкина, а когда они пришли, — сказал:

— Вот что, Ленчик… Курочкин пойдет сзади тебя в засаду… Курочкин! Слышишь меня?

— Так точно, товарищ…

— Ну и хорошо. Твоя «катюша» должна выждать момент и ударить в самую решительную минуту. Ясно?.. Тогда — марш!

Селиваноз, шагая к катерам, пытался разгадать мысли Норкина. Что он задумал? Почему посылает Курочкина? В каждом отряде есть один катер с «катюшей», но раньше комдив держал все эти катера около себя, создав как бы особую группу, способную мгновенно нанести мощный огневой удар. Это было понятно и возражений не вызывало. Почему же теперь он отказывается от первоначального, как Селиванову казалось, правильного варианта?

Так и не ответил Селиванов на этот вопрос. А командиры катеров не задумывались: комдив приказал, значит — делай. Ему с сосны виднее.

А что же видно Норкину? Только одно: противник что-то затевает. Значит, нужно внести какие-то изменения в характер боя, чтобы опять ошеломить противника, спутать его расчеты на первое время. Вот он и послал катер Курочкина в засаду. Что из этого выйдет — видно будет.

Курочкин, вернувшись на катер, еще раз посмотрел на лоцманскую карту Березины. Как командир, он уже изучил этот участок реки до моста, но тогда смотрел на фарватер, а теперь особое внимание обратил на береговую черту.

— Командир отряда отходит, товарищ лейтенант, — докладывает Курочкину пулеметчик из верхней башни.

— Хорошо, — отвечает Курочкин и снова ищет на карте место для засады. Ага, кажется, нашел. Вот тут, у правого берега, карандашом нанесена полузатонувшая баржа. Интересно, можно или нет втиснуться между ней и берегом?

— Весь отряд снялся! — теперь уже нетерпеливо Докладывает пулеметчик.

Что ж, попытка не пытка…

— Отдать носовой! Малый вперед!

На середину реки вышли три бронекатера серо-стального цвета и понеслись к мосту, залпами усиливая неразбериху в рядах отступающего противника. Четвертый — зеленый с желтыми пятнами на бортах — крался вдоль берега, прячась за кустами.

В узкую прорезь смотровой щели Селиванову видны торцы толстых бревен настила на мосту, трупы, разбитые остовы машин. Несколько солдат, работая оглоблями, как рычагами, торопливо скидывают в реку машины, трупы лошадей, повозки. Вслед за ними, почти во всю ширину моста, двигаются тупорылые грузовики, которые, словно сердясь на медлительность продвижения, выбрасывают из выхлопных труб черные сгустки дыма. Вдоль перил цепочками бегут пехотинцы. Все это знакомо по предыдущему налету. Только тогда, кажется, машин было значительно меньше и на их дверцах виднелись другие знаки. Чтобы проверить себя, Селиванов спросил Волкова, стоявшего рядом с ним в рубке катера:

— Волков, эти были или нет?

— Нет…

Значит, к переправе подошла новая часть. Что ж, посмотрим, из чего они сделаны.

— Открыть огонь! — приказал Селиванов.

Длинная очередь крупнокалиберного пулемета хлестнула по солдатам, расчищавшим проход, потом прошлась и по тем, которые жались к перилам. Селиванову невольно вспомнилась трава, падающая под скользящим ударом косы: она падает так же последовательно и таким же плотным рядом.

Вот снаряд ударил в передние колеса грузовика, взбиравшегося на мост. Грузовик подпрыгнул, словно спасаясь от ожогов пламени, вспыхнувшего у него под, мотором, и рухнул грудой пылающих обломков.

По броне зацокали фашистские пули, забарабанили осколки. К этим звукам уже привыкли, и никто из моряков не обращал на них внимания. Вдруг свинцовые брызги ворвались в смотровую щель, в которую смотрел Селиванов. Обожгло лицо. Селиванов инстинктивно прикрыл ладонью глаза. Нет, все в порядке. Только лицо чуть покалывает и кровь сочится.

— Перевязать? — спрашивает Волков.

— Вперёд, а не на меня смотри! — кричит Селиванов, Волков опять наклоняется к смотровой щели. Рокочут пулеметы. Часто-часто, с предельной скоростью рявкают пушки. Катер Селиванова наращивает темп боя.

И вдруг от удара вздрогнул весь катер.

— Пробоина в носовом кубрике, — докладывает матрос.

Новый удар. Селиванов и Волков видят, как на носу катера взметнулся столб пламени. Теперь доклада не поступает. Значит, погибли там матросы…

— Самый полный вперед, — тихо говорит Селиванов.

Ревут моторы, катер еще больше приподымает нос. Селиванов украдкой вздыхает облегченно: пробоина оказалась выше воды и пока не страшна. Теперь бы только обнаружить эти пушки, бьющие из-за угла. Селиванов и Волков осматривают берега и прибрежный лес. Ничего подозрительного не видно.

Мимо проносится катер лейтенанта Загороднего. Катер — пылающий костер. Огонь пляшет, беснуется около рубки, вырываясь из пробоины в бензиновом отсеке. Вокруг быстро и спокойно, как на учении, работают матросы: они засыпают огонь песком, закрывают матами. Лейтенант Загородний закрыл пробоину своей кожаной курткой и что-то кричит. Огненные струйки бегут по рукавам его кителя.

— Танки! Танки! На левом берегу! — врывается в наушники голос лейтенанта Никифорова, идущего последним. — Переношу огонь на них! Прикрываю вас!

— Лево руля! — командует Селиванов. Катер валится на борт, в смотровой щели мелькают мост, горящие на нем машины.

Еще один удар потрясает катер. Глохнут моторы, зарывается в воду нос катера. Теперь вода наверняка заливается через пробоины… Селиванов и Волков, словно сговорившись, распахивают обе двери рубки и выскакивают на палубу. На корме — пожар.

Матросы мгновенно затушили его.

«Тысячу раз прав был Мишка, когда гонял нас по пожарным тревогам!» — вихрем проносится в голове Селиванова, но спрашивает он о другом:

— Что с моторами?

— Оба временно вышли из строя, — говорит Волков, уже успевший заглянуть в машину.

Селиванов ругается и со злостью и тоской смотрит на берега, на мост. А пули и осколки свистят, гудят, фыркают. В кубрик тащат первых раненых. Катер течением медленно относит от моста. Но башня стрельбы не прекращает.

Селиванову виден катер Никифорова. Он развернулся носом к кустам ивняка и яростно бьет по ним из пушки, В воздух то и дело взлетают комья земли и вырванные в корнем кусты. Оттуда, будто дразнясь, всовываются красные языки. Так вот вы где засели, голубчики! Эх, добраться бы до вас! Но моторы не подают признаков жизни.

Серо-желтое облако неприятно пахнущего дыма ваползает на катер. Селиванов чихает и морщится. Из дыма вылетает катер Загороднего: он выручил товарища, хоть на время спрятал его от противника за спасительной пеленой дымовой завесы. Селиванов перескакивает на катер Загороднего, осматривается. Палуба засыпана песком, на ней валяются зацепившиеся за острые углы железа обрывки истлевших матов, одежды; из пробоины пузырем торчит пробковый матрац; руки лейтенанта Загороднегв в волдырях ожогов.

Еще секунда на размышление: куда идти? К танкам или к мосту? Катер Волкова пока считать нечего. А что может сделать один Никифоров против танков? Да еще и неизвестно, сколько их. Два? Пять? Одиннадцать?

И все-таки Селиванов командует:

— К мосту!

Эх, сейчас бы побольше пушек! Тогда можно показать им, где раки зимуют! Но что сделаешь с двумя катерами? Курочкин, Курочкин, где ты? Почему спишь, когда в бею гибнет твой родной отряд?

Молчание Курочкина взволновало не одного Селиванова. Норкин со своего ка-пэ прекрасно видел, как отряд Селиванова атаковал мост, как неожиданно из кустов ивняка блеснуло пламя, как окутался дымом один иа катеров. Михаил понимал, что эта танковая засада и была как раз тем сюрпризом, который исподтишка готовил противник. По мнению Норкина, именно сейчас и должен был вступить в игру катер Курочкина: взять под свой контроль мост и тем самым развязать руки Селиванову для борьбы с танками. Но катер Курочкина словно утонул где-то между местом боя и огневой позицией. А Селиванов нуждался в немедленной помощи. И Норкин бросил в бой сразу и отряд Латенко и отряд Ястребкова. Отряд Баташова—последний резерв, с которым решил идти сам.

Норкин тщательно осматривал реку, но катера Курочкина не мог найти. И тут неприятный холодок пробежал по спине: а вдруг Курочкин умышленно подводит и его и дивизион? Вдруг он умышленно обрекает на провал всю операцию? Не мстит ли он за отца?..

Михаил обнял качающийся ствол дерева и прижался щекей к золотистым чешуйкам коры. Все может быть, все Может быть… Что знает он о Курочкине? Окончил морской техникум, судоводитель, но в заграничные плавания его не пустили; младший лейтенант запаса, командир взвода в экипаже; скромный, застенчивый, исполнительный, дело свое знает…

Дернула же нелегкая выпросить его к себе командиром катера! Почему? Да так просто. Не было одного командира, а он попался на глаза, понравился…

Вспомнились и слова Ясенева, которые он сказал, узнав о желании взять Курочкина к себе в дивизион:

— Что ж, у нас дети за отцов не ответчики… Только все же присматривай.

Присмотрел, так присмотрел, что хоть в петлю лезь!.. Отсиживается, наверное, этот скромник в кустах и посмеивается… И что обиднее всего — его не привлечешь к ответственности. Выскочит из засады после боя и прикинется дурачком, скажет, что этот момент считал самым подходящим…

А Курочкин в это время стоял между берегом и полузатонувшей деревянной баржой. Ее надстройка прекрасно маскировала «катюшу», а сам катер сливался окраской с берегом. Курочкин со своей позиции видел больше, чем Норкин и Селиванов: один из них был далеко, второй невольно распылял внимание между противником и своими катерами. А у Курочкина и задание было — наблюдать. Он даже, правда случайно, заметил первый выстрел танков, Тогда снаряд не попал ни в один из катеров, пронесся над ними и остервенело, словно со злости, рявкнул среди своих солдат, уже сгруппировавшихся на правом берегу. Курочкина так и подмывало предупредить товарищей, но он сжал кулаки в карманах и промолчал: вдруг противник засечет его радиостанцию? Тогда из затеи с засадой ничего не выйдет. А ведь комдив вполне определенно сказал: «Главная задача — не дать им переправиться».

— Катер Волкова вышел из строя, — говорит рулевой, словно Курочкин не стоит с ним рядом и не видит этого сам.

— Катер Загородиего горит! — докладывают из орудийной башни.

— Катер Никифорова один с танками дерется! — кричит пулеметчик.

Это не были просто уставные доклады матросов. Нет, матросы упрекали своего командира в бездеятельности, намекали, правда пока еще очень туманно, на то, что не трусит ли он?

Обычный нежный румянец сошел со щек Курочкина. Он сейчас походил на больного или труса, боящегося покинуть свое убежище, обнаружить свое присутствие. Даже губы у него обескровели.

И действительно, Курочкин боялся, но это был страх, нисколько не похожий на тот, который ему довелось испытать однажды. Тогда (это было еще до поступления в техникум) он вышел из библиотеки с томиком Пушкина, раскрыл его и так увлекся музыкой стиха, что пришел в себя только лишь услышав совсем рядом рев сирены машины скорой помощи. Курочкин вскинул голову и увидел наползающий на него радиатор. Вот тут на него и напал страх. Он сковал руки, ноги и горло.

Теперь совсем иное. Курочкин, нимало не задумываясь, немедленно вылетел бы из засады и сунулся в самую гущу боя, но будет ли это правильно? Этого ли от него ждут? Настал ли тот момент, ради которого его послали сюда?

Оказывается, принимать решения гораздо труднее, чем выполнять чужие приказы.

Борьба с самим собой была еще мучительнее и оттого, что он верил в товарищей, знал, что командир дивизиона придет на помощь отряду. Когда это произойдет? Вот этого Курочкин и не знал. Может быть, пройдет еще несколько минут, и поздно будет вылезать ему из засады: без него справятся с фашистскими танками.

Кому-кому, а ему, сыну человека, которого обвиняли во вредительстве, нельзя ошибаться, ему не простят опоздания.

Над рекой прокатился оглушительный взрыв. Там, где еще недавно был катер Никифорова, сейчас кружилась и пузырилась вода. Катера Волкова и Загороднего снова понеслись к мосту. Курочкин всмотрелся и понял, почему. По мосту на полном ходу шли два тяжелых танка. Первый, как мощный снегоочиститель, толкал перед собой кучи лома, откидывал их к перилам, треснувшим под таким напором, и сваливал все лишнее в реку. Второй прикрывал его и почти непрерывно стрелял по двум катерам, мечущимся у моста. А за танками, уверенные, что проход будет очищен, из леса шли машины с пехотой, вскачь неслись повозки. Громоздкие лошади неуклюже вскидывали толстые зады. В промежутках бежала пехота. Этот поток временно сгрудился около входа на мост и, как вода, встретившая на своём пути неожиданное препятствие, пополз в стороны, залил все поле. Словно ярмарка раскинулась перед мостом.

Курочкин, впервые в жизни, матюкнулся от радости неокрепшим юношеским баском, сдвинул фуражку с мгновенно вспотевшего лба и толкнул ручки машинного телеграфа до отказа вперед. Катер рванулся и вылетел из-за баржи. Грозная «катюша» приподнялась, чуть развернулась, и первые мины взорвались среди фашистов. За первыми последовали вторые, третьи.

На мосту пылали оба танка. Вот башня одного из них подпрыгнула, упала в воду, а еще через секунду и сам он раскололся. Но зато и катер Загороднего вспыхнул, как пакля, пропитанная керосином, лишился хода и, покачиваясь на волнах, поплыл по течению. К нему подлетел катер Волкова, и Курочкин видел, как Селиванов в одной черной от копоти тельняшке перескочил на него.

В этот момент что-то похожее на гром ахнуло рядом, и Курочкина захлестнула непроглядная мгла. Когда она рассеялась, он увидел покачивающиеся берега и нос катера, неудержимо катящийся куда-то в сторону. Курочкин хотел прикрикнуть на рулевого, повернул голову в его сторону и не увидел рулевого. Его окровавленное тело лежало около большой пробоины в двери рубки. Тогда он взялся за липкий штурвал и, переложив руль, повернул катер к мосту. В голове, казалось, работали тысячи кузнецов. Они безжалостно били по каждой клеточке мозга. Левая рука не поднималась, а по спине ползли горячие струйки…

Не успела успокоиться вода там, где еще недавно бился катер Никифорова, а на танки фашистов, стоявшие в засаде, уже обрушился первый залп «катюш».

Дело в том, что Никифоров, желая наверняка попасть в танки, все время крутился вблизи их засады, и залп с других катеров с одинаковым успехом мог поразить как танки, так и его. Теперь же залпы «катюш» легли на берег, огонь сожрал листву кустов, и танки стали отчетливо видны. Это послужило сигналом: армейская артиллерия обстреливала танки с закрытых позиций, отряды Ястребкова и Латенко били их в упор, а десятки штурмовиков закружились над берегом, полянками, лесом. Скоро с танками все было кончено.

И тут мост вздулся, приподнялся и одним своим пролетом рухнул в воду.

— Успели, дьяволы! — выругался Норкин и начал спускаться со своего наблюдательного пункта.

Курочкин еле справлялся с катером, который бросался то влево, то вправо, то начинал почему-то лезть к облакам, хлопьями застывшим на небе. Курочкин вглядывался в реку, отыскивая фарватер, и все-таки вел катер, хотя конец реки терялся между облаков, принимавших самые причудливые формы.

— Что он там рыскает, словно надрызгался, — проворчал Волков, которому катер Курочкина не давал выйти вперед. — А все-таки, товарищ старлейт, здорово выбрал он момент и пластанул их!.. Куда, куда прешь!? — Это уже Курочкину, который чуть не протаранил дымящийся катер Загороднего.

— Обгоняй его, — сказал Селиванов Волкову.

Волков включил сирену и несколько раз махнул с левого борта белым флагом. И случилось странное: дверь рубки на катере Курочкина не открывалась, но все видели, как из нее высунулась кисть руки, вяло приподнялась, опустилась и снова исчезла.

Обгоняя катер Курочкина, Селиванов осмотрел его и невольно вздрогнул: три больших пробоины — под безмолвнои башней, в рубке и у машинного отделения — пугали своей чернотой.

Катер Курочкина круто повернул к пескам чуть повыше соснового бора и, не сбавляя хода, выбросился на берег. Мотор заглох. Но не откинулся ни один люк, не вышел на палубу ни один человек.

Норкин, а за ним Селиванов, Волков и другие моряки подбежали к катеру Курочкина, взобрались на его палубу. В лучах заходящего солнца она нежно поблескивала тонким слоем смазки. Все аккуратно лежало на своих местах, и если бы не это зловещее безмолвие да не опалины от залпов «катюш», то можно было бы подумать, что катер и не участвовал в бою.

Селиванов открыл дверь рубки и посторонился, пропуская вперед Норкина. Солнце, ворвавшееся в рубку, сверкнуло позолотой надраенной медяшки и осветило три неподвижных тела, лежащих на палубе. Сверху лежал Курочкин. Его белые волосы потемнели, слиплись на затылке. Китель был разорван на спине. Из раны чуть сочилась кровь. — Норкин осторожно взял со столика журнал боевых действий и вслух прочел последнюю запись:

Задача, стоявшая перед дивизионом, была решена; фашистам не удалось прорваться по мосту. Однако никого из катерников это не радовало: много товарищей убито и ранено в этом бою. Досталось и катерам. Три из них надолго вышли из строя, один — взорвался.

Куда бы ни заглянул Норкин — везде кровь, везде следы отчаянной борьбы со смертью за свою жизнь и за жизнь своего катера.

Новая партия раненых уже отправлена в госпиталь к Сковинскому. Скоро тральщики поведут в Киев первые искалеченные, истерзанные катера. На высоком берегу под соснами мелькают лопаты. Там роют братскую могилу. В нее одним из первых будет положен младший лейтенант Курочкин.

— Всё осмотрел, товарищ капитан-лейтенант, — говорит Карпенко, вытирая руки паклей. Он взволнован и бледен.

— Ну?

— Своими силами ни один не восстановить.

Норкин предвидел такое заключение и все-таки вздрогнул, услышав приговор специалиста. Тает дивизион, тает. Вчера — тральщики, сегодня — бронекатера…

— Отправить в Киев.

— А я?

— Что вы?

— С ними?

Норкин вскинул на него удивленные глаза. Что за человек Карпенко? Дурак или… трус? Неужели не понимает, что в Киеве и без него специалистов — пруд пруди, а здесь он единственный,?

— Я к тому сказал, что во время ремонта хозяйский глаз нужен.

Тоже верно. Хозяйский глаз везде нужен. Но где нужнее? Здесь идут бои, и, если судить по результатам первых двух дней наступления, флотилия скоро упрется в Бобруйск. Тогда всем придется возвращаться в Киев или идти к Голованову на Припять. Это и ребенку ясно. Успеют за это время отремонтировать катера? Нет. Едва ли дотащат до мастерских.

— Останетесь здесь, — твердо говорит Норкин и отворачивается.

Тела моряков, зашитые в тюфячные наволочки, несут к соснам. Норкин поспешно встает и вытягивается, как при встрече самого высокого и уважаемого начальства. Медленно поднимаются в гору провожающие.

— Комендоры… по катерам! — командует Норкин, и десятки людей скатываются с обрыва, исчезают в башнях. — Волков! — Лейтенант Волков подходит. Он в наглаженных брюках, в чистом кителе. Даже фуражка не заломлена на затылок, а сидит строго по-уставному. — Командуй салютом… Двенадцать залпов…

— Есть, товарищ капитан-лейтенант, — чуть шевелятся дрожащие губы.

— Фугасными, фашистам вдогонку и на дальнем прицеле, — поясняет Норкин.

Гремят дружные залпы. Шуршит осыпающаяся земля… Опустив обнаженные головы, стоят моряки над холмиком свежей земли. Сколько подобных холмиков уже поросло травой, сколько сравняли буйные ветры и воды… Сколько их еще будет впереди?

К берегу бесшумно подошел полуглиссер. Из него вылез Семёнов и неторопливо поднялся на горку.

— Не мог подождать-то меня, — сиплым голосом говорит Семёнов. Чувствуется, что он взволнован по-настоящему, и Норкин прощает ему все несправедливые нападки, грубости и даже вчерашнюю нераспорядительность.

Так уж получилось, что начальство здесь бросило последнюю горсть земли.

— Всех их сегодня же представить к награде, — говорит Семёнов, громко и долго сморкается в носовой платок. — Всех, кто отличился… Вообще, всех!

Летняя ночь плывет над землей. Ветер утих. По стойке «смирно» замерли сосны. Комендоры дерном обкладывают холмик. На вершине его растет пирамида из гильз. Все знают, что гильзы соберут безжалостные интенданты, но носят их, носят: кто будет брать гильзы, тот невольно поклонится павшим.

— Теперь слушай новый приказ, — сказал Семенов, как только моряки разошлись по катерам. — Пошли тральщики к мосту. Пусть разведают, есть проход или нет. Потом дальше думать будем.

— А не опасно одним тральщикам? Немцы наверняка прячутся по берегам. Может, послать прикрытие? — осторожно предложил Норкин.

— Я ведь тебе только задачу дал, а дальше — твоё дело, — охотно согласился Семенов.

Карпенко с тревогой прислушивается к спокойным голосам недавних, казалось бы непримиримых врагов: неужели помирятся?

Норкин отдал приказ, и два тральщика и отряд старшего лейтенанта Баташова исчезли в темноте.

После ранения Никишина, по молчаливому согласию командиров других тральщиков, Мараговский стал ведущим. Он правдами и неправдами добивался права участвовать во всех операциях. Вот и сейчас, когда потребовалось выделить два тральщика, он заявил, что нужен лишь один, а на другом пойдет он сам, так как получил на это личное согласие комдива.

— Не верите? — спросил Мараговский у командиров тральщиков. — Проверьте сами.

Конечно, никто, даже Гридин, который шел с катерами, не осмелился обратиться к Норкину с таким вопросом. Катер Мараговского пошел головным.

Мараговский, надвинув на глаза козырек фуражки, как в обыкновенном походе, сидел перед рубкой на надстройке кубрика, изредка бросая короткие указания рулевому Моисееву.

Вот и Паричи. Столбы огня подымаются над горящими домами. Между ними бегают солдаты. Они тушат пожары, тушат так же яростно, как недавно шли в бой. На берегу около вещей, сваленных кучами, толпятся жители. В Паричах и на берегу изредка рвутся тяжелые немецкие мины, прилетающие сюда из ночи. На них никто не обращает внимания.

— А-а-а, чтоб тебе повылазило! — вдруг дико орет Моисеев и разражается таким потоком отборной брани, что все опешили.

— Моисеев! — наконец кричит Мараговский и показывает кулак.

— Да спасу же нет, товарищ главный! — уже более спокойно отвечает Моисеев и левой рукой зажимает рану ниже поясницы. — Ведь угораздило же сволоту!

Копылов, уже просунувший в рубку свою плутоватую рожу, переводит глаза с рук Моисеева на маленькую дырку в стенке рубки и кричит не менее дико, чем недавно Моисеев:

— Санитары! Носилки в рубку!

Моисеев выпускает из рук штурвал, бросается за Копыловым, но спохватывается и возвращается на свое место. Катер, рыскнув, снова поворачивается к мосту.

А неугомонный Копылов уже проталкивает в рубку Жилина, через плечо которого перекинута санитарная сумка.

— Кого перевязать? — спрашивает Милин.

— Моисеева, — подсказывает из-за его спины Копылов.

— Иди ты! Изничтожу! — орёт Моисеев.

В ответ раздается хохот. Всем давно нужна разрядка, и теперь до слез хохочут прибежавшие минёры, катается от смеха по надстройке Мараговский, не может сдержать улыбки Гридин. Моисеев несколько секунд удивленно смотрит на них, потом улыбается, безнадежно машет рукой и говорит:

— Давай носилки! Ранение почти смертельное, поскольку в зад угодил.

Мараговский становится к штурвалу, а Моисеева осторожно выносят из рубки и кладут на надстройку. Жилин склоняется над ним.

— Скажи пожалуйста, даже кончик осколка видать…

— Ты тащи его, а глядеть потом будешь! — злится Моисеев.

Жилин смотрит на свои руки, перепачканные маслом, и качает головой.

— Пусти, — говорит Копылов и протискивается вперед. Осторожно нащупывает осколок.

Моисеев прижимается ртом к рукаву фланелевки. Резкий рывок. Моисеев дергается.

— Скажи пожалуйста, вырвал… Моисееву накладывают повязку, а он ворчит:

— Ну почему я с детства такой несчастливый? Все люди как люди, а я рыжий. Сколько из-за своих волос натерпелся — не счесть!.. Попал на фронт — и тут не повезло. Ни медали завалящей, ни благодарности приличной. Другой хоть раной похвастается, а я…

— Мы тебе справку дадим, что ты шел на врага грудью, а он ударил с перелетом, — успокаивает Копылов.

— Иди ты со своей справкой знаешь куда? — беззлобно огрызается Моисеев.

У моста оказался взорван только один пролет. Его быстро расчистили, обозначили проход. А теперь что делать? Возвращаться в Паричи и тушить пожары? Там и так народу хватит.

— Может, пройдем дальше, разведаем? — предлагает Баташов. — Повиснем на хвосте у фашистов и будем дожидаться своих. Мимо нас не проскочат.

— Пошли, — соглашается Гридин после недолгого раздумья.

— Только теперь я головным. Сам понимаешь. Гридин кивает головой.

Чуть слышно журчит вода под форштевнем катера. Темная от склонившихся над ней деревьев, она кажется плотной, густой, вязкой. С приглушенными моторами крадутся катера вдоль обрывистого, заросшего ивами берега. Моряки всматриваются в гладкую поверхность реки, прислушиваются к шепоту леса, подступившего к самой воде. Волны плавно набегают на берег, ползут по обрыву и откатываются назад, обнажая уходящие в воду корни деревьев, похожие на узловатые вены на старческой руке.

Черное небо с яркими точками звезд — в багровых заревах пожаров. Изредка над лесом вздымаются длинные трепещущие языки пламени, они мечутся по небу, тянутся к звездам и падают вниз, не найдя опоры.

Но не слышно набата, никто не тушит пожары: отступая, фашисты жгут деревни.

Временами короткие вспышки озаряют небо и прилипшие к нему облака. Это бьет советская артиллерия, протягивают к фашистам огненные щупальцы гвардейские минометы.

Белорусский фронт продолжает наступление.

Огромная петля захлестнула немецкую группировку и неумолимо сжимается, душит врага, парализуя его действия. По дорогам ползёт серый поток врагов: обмундирование их посерело от пыли, поднятой во время бегства, а лица — от страха. Страшно фашистам на нашей земле, хочется поскорее уйти подальше, но земля не пускает, держит, хватает сучьями за одежду, расступается под колесами. Машины вязнут, остаются ржаветь среди болотных кочек. А смерть гонится за фашистами по пятам, даже забегает вперед и ждет, притаившись за каждым кустом, за каждым деревом.

Катера отряда Баташова несколько раз встречали противника. Это были небольшие группы, стремящиеся перебраться на правый берег Березины и ускользнуть из мешка. И тогда молчаливые берега оживали: трещали автоматные очереди, и, как искры из кузнечного горна, трассирующие пули отскакивали от брони катеров. В ответ катера разворачивали башни, секундная выдержка, яркая вспышка и — удар! Несколько залпов — и снова тишина. Мощные прожекторы освещают воронки, опаленные, сваленные взрывом ивы, скрюченные трупы.

Прислушиваются моряки. Где-то там, в лесу, слышен треск сучьев: туда бегут фашисты. Их не преследуют. Зачем? Не стоит. Фашистам не уйти: если не солдат в пилотке с красной звездочкой, то партизан или простой крестьянин грозно крикнет им: «Стой!»

Нет, не уйти фашистам от расплаты. Не уйти. Старшему лейтенанту Баташову показалось, что от воды к кустам метнулся человек, и тотчас раздался крик сигнальщика:

— Правый берег! Курсовой шестьдесят! Люди! Лязгнули вечно голодные затворы пулеметов и замки пушек. Баташов уже готов был дать команду «Огонь!», ко люди на берегу опередили его.

— А-а-а!

— Мамка! Мамка! Где ты?

— Не стреляйте! О, господи!

— Ложись сюда! Здесь яма! — кричали на берегу.

Белые лучи прожекторов скользнули по берегу и замерли на толпе людей. Босые, некоторые в лаптях и лишь немногие в сапогах, стояли люди у самой воды, тесно прижавшись друг к другу. Они щурились от яркого света прожекторов.

Баташов понял, что эти люди возвращаются из лесов в свои дома, и скомандовал:

— Подойти к берегу!

Катера развернулись, люди на берегу зашевелились и замерли под гипнотизирующим взглядом пушек и пулеметов.

Сдавленно урчат моторы, работающие вхолостую. Прожекторы шарят по кустам, но там, кажется, нет никого.

Баташов и два автоматчика спрыгнули на песок. Теперь старший лейтенант видит, что среди людей нет здоровых мужчин. Перед ним стоят старики да женщины. За широкими юбками из домотканого полотна прячутся дети. То здесь, то там виднеются маленькие босые ноги или детское личико с широко открытыми настороженными глазами.

— Здравствуйте, товарищи, — говорит Баташов.

В ответ одни снимают картузы, шляпы, другие только кланяются, а кое-кто ворчит что-то неопределенное.

— Куда путь держим?

Люди переглядгяваются, а встретившись взглядами с Баташовым, отворачиваются, опускают глаза и рассматривают свои исцарапанные, искусанные комарами ноги.

— До дому, — наконец отвечает за всех один старик.

Ок сразу привлекал к себе внимание. Одежда его ничем не выделялась из общей массы, но сам он стоял как-то по-особенному прямо, положив обе руки на толстую суковатую палку, а в его глазах не было той растерянности, которая замечалась у других. Похоже было, что он вринял какое-то решение и непременно выполнит его.

— А дом-то где? Туда или сюда?

— Кому куда, — неопределенно ответил старик, пошевелил губами и немного погодя добавил — На том берегу.

Было ясно: люди почему-то замкнулись, не доверяли морякам, сторонились их Только детвора немного осмелела. Один мальчик, не выпуская из рук материнского подола, даже потянулся к золотому галуну на рукаве кителя. Баташов воспользовался моментом, протянул руки и схватил мальчика. Тот сразу сел на землю, уперся пятками во влажный песок и откинулся назад.

— Ишь, какой сердитый мужичок! — засмеялся Баташов, беря его на руки. — Как тебя зовут, пузырь?

Мальчик засунул палец в рот и сосредоточенно обсасывал его.

— Как звать тебя? Ну, вынь палец! — Гридин боднул «козой» вздутый живот мальчишки. — Меня звать дядей Лешей. А тебя?

— Скажи, Микола, дяде, скажи, — вмешалась мать в подошла поближе.

— Ух, какой ты упрямый, Микола! — засмеялся Баташов. — Давай разговаривать… Где твой папа?

Микола покосился на мать, еще глубже засунул палец в рот и отвернулся.

— И про папку говорить не хочешь? — Баташов понимал, что попал в неловкое положение. «И дернула меня нелегкая затеять душевный разговор», — подумал он, но сдаваться не хотелось. — А конфетку надо? Нет?.. А сахару? Тоже не надо?.. Так чего же ты хочешь?

— К мамке, — искренне ответил Микола и уперся руками в грудь старшего лейтенанта.

Моряки невольно рассмеялись. Улыбнулся и кое-кто из людей, толпившихся на берегу. Микола спрятался за мамкину юбку и, осмелев под такой надежной защитой, высунул свое личико и сказал, строго глядя на Баташова:

— Хлеба дай.

Пять буханок хлеба, весь запас катера, разрезаны на небольшие кусочки. Ребята едят, а взрослые смотрят на них и перешептываются.

— Вопросик можно, — тут старик замялся, видимо, подбирая слово, — мил человек? — закончил он, рассматривая свой посох.

— Давай, давай, папаша! — обрадовался Баташов, что люди заговорили.

Старик оглянулся на людей, переступил с ноги на ногу, вздохнул и начал:

— Уж ежели что не так — не обессудьте… Я за всё в ответе, значит. — Голос его чуть заметно дрогнул. — Вы из каких будете?

— Как из каких? — удивился Баташов.

Старик по-прежнему стоит, величественно опираясь на палку. На его седых волосах красноватый отблеск пожаров, по лицу мечутся тени, а он спокойно и требовательно смотрит на Баташова.

— Русские… Ну, моряки… Ведь по форме-то видно?

— Это конечно, — согласился старик. — По форме, оно конечно… Тут недавно, так с годик минуло, пришли в одну деревню люди… Говорили — парашютисты к партизанам. Конечно, встретили их, угостили… Да… Оно, время, конечно, военное…

— Договаривай, папаша…

— Чего договаривать-то? И сейчас нет деревни… Даже печи разворочены… Форму всякую, надеть можно, — закончил старик и вздохнул.

— Хочешь, документы покажу? И удостоверение, и партийный билет, и орденскую книжку?

— Что ж… Документы, конечно, главное… Тут недавно был такой случай…

Баташов развел руками. Ну что скажешь этому старику? Он по-своему прав: фашисты надевали любую одежду, прятались за любыми документами.

— Ну чем я тебе докажу, папаша? Чем? — взволнованно спросил Баташов.

Старик пожал плечами и еще ниже опустил голову. Действительно, чем докажет человек, что он свой, советский? Кажется, нет ничего святого для фашистов, ко всему они приложили свою грязную лапу… А как хочется, чтобы это действительно были свои!

— Что ж, Баташов, не получилось у нас разговора по душам. Жаль, но ничего не поделаешь — сказал Гридин. — Пусть остаются со своими молчанками. Приказывай заводить моторы и пойдем дальше.

— До свидания, — сказал Баташов, козырнул и прыгнул на катер.

Пушки и пулеметы отвернулись от берега, катера попятились. И вдруг на берегу все заговорили враз, а старик шагнул к воде, замахал рукой. Баташов неохотно спрыгнул на берег.

— Марья! Вылазь! Наши!

— Ой, точно ли?

— Наши! Наши! — кричали люди на берегу.

И кусты, казавшиеся мертвыми, ожили. Идут люди, измученные ожиданием, неизвестностью, и все они тянутся к морякам, каждому хочется оказаться поближе к ним, перекинуться с ними хоть словом. Старик завладел Баташовым, признав его старшим, и сказал проникновенно:

— Ты, товарищ, не обессудь. Всего мы навидались за эти годы. А ты, поди, и сам знаешь, что обжегшись на молоке, на воду дуть начинаешь…

— Да я и не обижаюсь, папаша.

— Нет, ты не спорь. Обидели мы вас, но понимать надо, от чего обида идет. У нас она от осторожности. Глянь, сколько нас. Окажись вы фашистами, что бы тут сейчас творилось? Страсть!.. Немец после моих слов первым бы делом в морду раз! Ты — опять разговаривал… Ничего не вышло — немец бы развернул пушки да как трахнул!..

— Дядя, а дядя, — теребит за китель Микола. — А мой папка партизан! Во!..

— Так куда путь держите? — спросил Баташов, когда волнение немного улеглось.

— До дому!

— В Паричи!

— А наша деревня вон! Еще крест церкви над огнем торчит!

Отвечали охотно, подробно, Баташов и Гридин узнали, что за несколько дней до начала наступления наших войск фашисты стали угонять людей на запад, сжигать дома тех, кто уходил в лес. Народ не пошел на запад — и запылали деревни.

— А как на ту сторону перебираться будете? — спрашивает Гридин.

— На ту сторону? Переберемся!

— На бревнышках! Или вплавь! Вода теплая!

— Может, лодку найдем!

Матросы жадно прислушиваются к этим репликам. Им, тоже оторванным от родных мест, понятна эта тяга к дому. Они о чем-то перешептываются, подталкивают Маратовского.

— Товарищ старший лейтенант, — говорит Мараговский, тихонько отводя Гридина в сторону. — Матросы говорят, что можно бы и перевезти. Ночку не поспим, зато драться завтра злее будем.

Гридин и Баташов согласились с предложением матросов. Заурчали моторы, и первые счастливцы зашли по трапам на палубы катеров.

Всю ночь работали катера, а люди все идут, идут, идут.

Яркое солнце вышло из-за туч дыма, обогрело опаленную боями землю, зашелестели ивы, и поднялись с болот розоватые клочья тумана. В ближайшей деревне заливисто запел петух.

С востока приближался нарастающий шум моторов. Скоро он заглушил пение птиц, стук топора, и из-за поворота реки появился дивизион Норкина. Отряд Баташова и два тральщика присоединились к нему и пошли дальше, неся на своих краснозвездных флагах отблески утренней зари.