"Тополиная Роща (рассказы)" - читать интересную книгу автора (Ряховский Борис Петрович)

Тополиная роща

Поселок Тополиная Роща заложил Федот Первушин, мой дед. В казахские степи Федот попал с обозом переселенцев, ехали к киргизам, так звали степняков в те времена. Ехали с отцом в края, где земля не пахана, не меряна.

Отец умер в дороге. Федот недолго ехал с обозом: оставили его в саманном городишке, бывшем когда-то крепостцой на степной границе Российской империи, а к началу нынешнего века забытом и богом и губернатором. Мужики сказали Федоту: «Не успеть тебе, парень, за нами… без лошади-то».

Федот упрашивал его не бросать — ведь как в степи без колодезника? Он умеет и воду найти под землей, и колодец выкопает. Мужики отворачивались: «Отец твой был колодезник, а ты ишшо так… гоношишься».

Федот отправился на нефтепромыслы. Взяли его на тартание — поставили к вороту. Желонка, длинное ведро, которым черпали нефть из земли, во снах наползала на Федота, как черный блестящий жук.

Здесь, на промыслах, Федот посватался; ему шел восемнадцатый год. Семья невесты приехала сюда за счастьем с Украины. Их саманушка в пыльном, засыпанном золой поселке выделялась опрятностью: побелена, обсажена мальвами. Свадьбу назначили на лето — жить молодым было негде.

В ту зиму после оттепелей мороз схватил снега, в степи начался падеж скота, степняки бежали толпами на промыслы. Детей тащили на шкурах, на кошмах, впрягшись в ремни. В одну землянку набивалось по тридцать человек. Варили кожи, кости. Днями сидели вокруг котла, хлебали пустую воду.

Беженцы занесли из степи оспу.

Те, у кого были кони, бросились к тракту. Федота, как и прочую бедноту, держали в поселке зарядившие метели. Наконец он решился, с вечера увязал пожитки на салазках. А утром проснулся разбитый, с болями в крестце и понял, что опоздал с бегством.

Через день вся землянка лежала в жару.

Родители невесты умерли, и невеста Федота умерла, а к нему в землянку прибрела младшая сестра невесты. Она и стала в будущем нашей бабушкой.

Для моих деда и бабушки воспоминания о промысле были ужасом их жизни. В нашей семье до сих пор в ходу речения вроде «грязь, как на промыслах» или «в куче, как на промыслах». Мы переняли их от бабушки, а от нас — наши дети, вовсе уж не зная об их происхождении.

Бывало, присев возле печной дверцы, Федот мечтал. Он уж поднялся, ходил по стенке, силился помогать другим. Землянка была набита умирающими, хрипящими людьми.

В этих мечтаниях у огня вставала полная солнца степь и речка, играющая на перекате. Федот поднимался с тряпкой в руках, оголенных по локоть, красных от холодной воды, оттирал нары или брел в угол на стон: «Су… су» — воды, воды.

Однажды Федот привязывал руки казаху по имени Жуматай, чтобы тот не сдирал корок с подсыхающих гнойных пузырьков, и услышал от него об урочище Акылды. Там речка, место прикрыто горой, а у ее подошвы хорошая трава.

Урочище Акылды день ото дня обживалось в мечтах Федота.

— А земля, земля — ничья? — спрашивал Федот в который раз.

Кто-нибудь с нар прохрипит:

— Да кончите вы свои белендрясы, душемоты? Каждый день одна у вас музыка!..

— А глина, глина? — пытал Федот.

С грехом пополам сообща растолковывали Жуматаю про глину. Он радовался своему пониманию: «Бар, бар» — есть, стало быть, глина, сколько хочешь.

Остался Жуматай с семейством возле Федота, помогал выхаживать больных. Глядел на Федота с нежностью, с благодарностью, веря, что он вымолил их у смерти, что вернулись они на его голос с того света, только лица поклеваны оспой да останется с бельмом младший парнишка.

Весной, как подсохла степь, Федот выкопал тополиные черенки: зимовали они под стеной саманки. Черенки эти его отец вез с Урала, в сырой рогожке, — срезал с тополя в своем родном дворе.

В старости дед вспоминал те дни пути по весенней степи как самые счастливые. Шли нагруженные пожитками, инструментами для рытья колодцев. Однажды в полдень друзья со своими семействами очутились на берегу речушки, название которой по-русски звучало как «Плохонькая».

— Акылды, — сказал Жуматай радостно и повел рукой.

Он дарил Федоту это чистое майское небо, голые крутобокие горы, уходящую от гор равнину, речку с ее глинистой вешней водой, что несла вороха бурьяна, комки птичьих гнезд и прочий мусор. Старую траву на берегах пробивали стрелки тюльпанов, степного мака и гусиного лука.

Федот знал: только через кровавый труд он осядет здесь, в пустой степи. Крестьянин не кочевник, ему нужен дом, инвентарь, сено для скотины.

Лезвие лопаты вошло в степную землю, выворотило первый комок. Суха была земля, прошита жесткими, как проволока, корнями. Федот посадил черенки. Жена принесла воды, полила.

Они расстались с Жуматаем в русском поселке, что лежал за горами горсткой беленых саманок. Жуматай, считай, тоже был на месте: в ближнем ауле были у него родственники по матери. Ему также предстояло начинать жить заново. Надеялся, что получит долг со здешнего бая Кумара — бай задолжал отцу Жуматая, умершему от оспы. Старик много лет пас табуны Кумара.

Федот купил в поселке корову, картошки на семена, немного пшеницы, проса для посева, старую, но годную еще в работу телегу, и вышли деньги, заработанные на промыслах.

Посеял Федот кое-как: на корове не очень-то выпашешь. Вырыли землянку, накрыли плетнем из тальника, обложили дерном.

Выбрал наконец место для колодца. С сомнением приступил к рытью: долго ходил с веткой-рогулькой, искал под землей водяную жилу. Слаб был один-единственный толчок в руку.

Речушка высыхала на глазах, оставались бочажки — пичуге напиться. Спешил с колодцем, днями не вылезал из выработки. Глубоко уходила в землю шахта, а признаков воды не было.

Наезжал бай Кумар, его летовка была неподалеку, полдня пути. Рослый был бай, белозубый, молодой, на хорошем коне, с ним двое весельчаков. Шутили над Федотом, заглядывали в выработку. Федот заговорил об аренде, — дескать, осенью расплачусь.

Кумар оборвал его (он знал по-русски):

— Почему тут копаешь?

— По знакам выходит: есть вода.

— Покажи.

Федот принес рогулину, показал, как ходит с ней. Заговорил было вновь об аренде, вновь Кумар его оборвал:

— Копай, мужик, копай.

Речка высохла, ездили с ведрами к дальнему бочажку, прикрытому нависшим берегом. Черпали с грязью, с рыбьей мелюзгой.

Федот изработался, почернел, вылезал из шахты без сил. Погреется, попьет кипятку и опять спускается. Жена была измотана не меньше: ей приходилось днями крутить ворот, вытягивать ведро с породой.

Приезжал и Жуматай. Ненадолго друг заглядывал: нанялся к Кумару в работники.

— Ай, — вздыхал Жуматай и показывал, как в степи мастера выбирают породу из выработки: переброшенный через блок канат прикрепляют к седлу, уходит лошадь от колодца, вытягивает бадью.

Жуматай оглядывался на своего нерасседланного коня, — дескать, сам понимаешь, не мой конь, байский…

Федот вконец отчаялся, порода шла не водоносная — на сальные глины, на песок и намека не было. Пошел к баю просить коня.

В излучине речки останки большого сгоревшего байского дома. Чернели комья сорванного с крыши железа. У коновязи кони под седлами, казаки с шашками и винтовками полулежат в траве. Возле белой юрты пролетка с кожаным блестящим сиденьем, тут же большая фура, где навалены межевые столбы с черными орластыми печатями на затесах. На берегу речки десяток землянок и юрт байских работников.

Из байской юрты появился мордастый парень, вытирая на ходу сальные руки о голенища сапог. Сказал Федоту по-русски:

— Сиди, жди.

Федот сел под стеной юрты. Кошма была подвернута, чтобы сквозняк протягивал. Федот слушал разговор в юрте. Откуда тему было знать тогда, чем разговор неизвестных людей обернется для него.

— …Пожалуйста, угощайтесь, господин есаул, — упрашивал бай Кумар. Федот узнал его голос. — Позвольте подлить и вам, господин урядник. Вы наши степные порядки знаете, мы с открытым сердцем к вам.

— Это мы к вам с открытым сердцем, господин Кумар, — сказал насмешливый голос. — Если помните, в 1906 году изымали у вашего рода земли в переселенческий фонд, так ваших собственных пастбищ не тронули ни пяди. А вот когда ваши соплеменники нынче весной с пиками, с дробовиками переносили межевые знаки, установленные, кстати говоря, присутствующим здесь чиновником переселенческого управления, вы не вмешались.

— Зачинщиков сослали в Сибирь, господин урядник, — улещал Кумар гостей.

— Без вашей помощи, дорогой.

— Но я также пострадал, господа. Братья одного из зачинщиков сожгли у меня дом, вывезли зерно…

— После чего вы стали заискивать перед голытьбой, не скупились на угощение, зазывали к себе стариков.

— Я же не в небе пасу свои табуны, господа. Пути кочевий перерезаны пашнями, род лишился четырех кыстау, то есть зимовок…

— Вы своих зимовок и летовок не лишились, Кумар, — голос урядника стал доверительнее, — но можете лишиться, если будете вертеться между вашими и нашими.

— Межевых столбов у нас полна телега, — хохотнул басок, очевидно принадлежащий есаулу. — Живо отрежем.

— Мои соплеменники озлоблены против меня именно потому, что я помогаю русским.

В юрте засмеялись:

— Ну, хватил!

Смех перекрыл голос Кумара:

— Эй, мужик!

Выскочил мордастый парень, втолкнул Федота в юрту.

На коврах полулежали на атласных подушках несколько человек в расстегнутых мундирах. Федот со света плохо видел лица, рассмотрел только, что один с усами, другой в очках, а Кумар полотенцем вытирает руки.

— Вот ему, — сказал Кумар, — я позволил поселиться даром на моей земле. Так чего тебе, мужик?

— Дай коня на неделю-другую, осенью хлебом отдарюсь… Одному выбирать породу сил нет.

Бай кликнул мордастого парня, велел в помощь Федоту послать Жуматая с конем.

Федот готовился жать просо. Сено уже было заготовлено. Верил и не верил: неужто дело пошло?..

Приехал Кумар — веселый, одет богато: шерстяной чапан, серебряный пояс. С ним дюжина казахов, среди них жмется Жуматай.

Зачерпнули Кумару из колодца. Похвалил воду, сказал Федоту:

— Подарю кусок земли. Садись на коня, мужик, скачи от колодца. Как взмахну плетью, камень клади.

— Бай, ты видишь, что коня у меня нет, на корове пахал, — сказал Федот.

— Так скачи на корове. — Кумар захохотал.

— Разве на корове поскачешь…

— Так беги, мужик…

Федот снял поясок и побежал.

Рядом скакал Кумар с дружками. Крики, гогот, визг, лай.

Федот споткнулся, упал лицом в землю. Тут и бросили камень.

— Ты отмерил себе землю, мужик, — сказал Кумар. — Колодец и поле на моей земле. Эй, джигиты, возле колодца вройте камень с моим знаком!

Джигит в ватном халате ударил коня, помчался. На скаку свесился с седла, так что голова моталась над землей. С криком «аи» поймал прутик растопыренной ладонью, выдернул.

Глядел Федот, как исчезал рядок саженцев.

Жуматай коснулся стремени бая, заговорил:

— Кумар-ага я тоже хочу получить кусок земли.

— Зачем тебе кусок?.. Ты казах, вся степь твоя.

— Щедрые одаривают и не спрашивают.

— Слезай с лошади и беги, — сказал Кумар.

Дружки его развеселились: казах — да на своих ногах?

Жуматай взял камень, побежал от федотовского межевого камня. Миновал колодец, пашню, крикнул:

— Моя земля?..

— Твоя, — махнул Кумар, уверенный, что Жуматай потешает его. Иного ему в голову не приходило, он считал себя благодетелем этого неприметного человека.

Жуматай бросил камень:

— Отдаю мою землю Федоту.

Кумар спрятал гнев за смехом:

— Где ты будешь жить сам?

— Вся степь моя.

Табунщики поскакали вслед за Кумаром.

Глядя, как уезжает Кумар и его ватажка — сперва рысью, разогревая коней, а там вскачь, — Жуматай пытался сказать другу что-то важное для себя и замолк в бессилии. Позже, годы спустя, когда Жуматай научится объясняться по-русски, скажет он Федоту, что он, опомнясь — как мог противоречить Кумару! — стал потный от страха и клял себя и не рад был дружбе Федота.

Скрылись всадники в выцветшей степи.

— Будем колодцы копать, ортачить[1], — сказал Федот. — У тебя теперь лошадь… Клин у меня посеян, будто для куриц, а все пшеница… Картошка скоро подойдет, на то лето посеем кукурузу. Саманки поставим, чего в дерновушках жить.

Слушал его Жуматай, не все понимал, а желал новых слов товарища, подбодряли эти слова. Годы спустя он скажет: когда Кумар скрылся в степи и отпустил его страх перед баем, почувствовал он, что сегодня встал над собой впервые в жизни, что по-другому глядит на белый свет, как глядит человек с ремеслом в руках.

Осенью, как выкопали картошку, в урочище приехали пятеро конных. Лица завязаны тряпицами, у двоих в руках дробовики, у остальных соилы — дубинки с утолщением на конце, с ременными петлями для руки.

Перекликаясь, будто хозяев на хуторе нету, бандиты собрали скотину. Один из них с криками: «Кет! Кет!» — погнал ее в степь. Жуматай начинал что-то заискивающе, сбиваясь, говорить главарю, человеку в драном чапане и прожженном тымаке, из которого лезла комками верблюжья шерсть, — видно, говорил, что без скотины им пропасть… Главарь время от времени ногой, не вынимая из стремени ее, отталкивал Жуматая, а сам сорочьими глазками глядел за своими. Когда один из них вернулся из дерновушки с самоваром (старшего Первушина обладание этим самоваром утешало в самые худые дни), а другой бандит ухватился за него обеими руками: «Сауга!» — поздравление с добычей, обязывающее к дележу, — главарь издал из-под тряпицы хрип, и самовар был брошен.

Федот глядел со страхом, с ненавистью на тяжелую, обмотанную медной проволокой рукоять в руке главаря. Подошел, вцепился в его руку, дернул. Главарь повалился на него тушей, Федот бился под ним на земле, задыхаясь в вонючей шерсти чапана. Удар по голове, и Федот как провалился.

Очнулся. Грабители, сказал Жуматай, за горами. Женщины выревелись, слез уже не было. Соху грабители изрубили, увезли зерно на федотовской телеге. Оставили рассыпанный для сушки курт на камышовой подстилке и овцу. Она бродила под горой, блеяла.

Приехал сборщик налогов, с ним посыльный волостного управителя. Как на грех, в тот день Жуматай зарезал овцу, жена Федота натушила баранины с картошкой. Сесть за стол сборщик отказался, — ему предложили место на застеленном одеялом топчане. Сборщик взглянул, вышел, хозяева последовали за ним. Выслушали предложение платить налог, показали изрубленную соху, картошку в углу погребка. Сборщик покивал:

— Давай в счет налога.

— А нам что кусать? — взъярился Федот.

Сборщик потыкал себя в грудь, сказал:

— Мине платить за тибя? Тибе картошку с мясом кушать?

На прощанье посыльный прокричал что-то издевательское, захохотал. Жуматай объяснил Федоту: ни сборщик, ни волостной не верят в посланных Кумаром грабителей, считают, будто хозяева в сговоре с Кумаром.

Вздувались рубахи на ветру. Тянуло низом брюхатые тучи. Поди, волку в такое время тоска в степи.

Жуматай исчез, не видали, как ушел. Жена его сидела в юрте, и ребятишек было не слыхать.

Федот со своим снаряжением перебрался в поселок. Взялся копать колодец, поставил ворот. Заказчики видели: с отчаяния мужик колотится, такие дела в зиму не начинают, да еще в одиночку — тут сразу надо камень тесать, крепить стенки, иначе шахта весной обвалится.

Вечерами Федот сидел у лавки с мужиками, слушал разговоры. В волости шла вражда между степняками и поселенцами. Степняки забивали родники кошмами, шайки конокрадов угоняли у крестьян коней. Мужики с ружьями шарили по аулам. Если находили свежую лошадиную шкуру, отбирали у степняка лошадь. Вражда началась с лета, когда казах из нищего аула сдал покос в аренду разом двум поселенцам. Деньги вернуть не смог, проел, мужики его избили. За казаха вступилась родня, и вышла драка с кровопролитием.

Утром Федот вновь спускался в выработку; он уж углубился на два человеческих роста, укрепил навес. Бил киркой землю, твердил себе: «Не уйду из урочища, не уйду».

Мужики сжалились, выдали в задаток еще мешок муки и мешок пшена. Федот вернулся в урочище, а следом в тот же день — Жуматай с перебитой рукой, на коне. Пригнал пяток овец и корову. Конь был не его, а корова не федотовская.

Жуматай не рассказывал ничего, мрачно нянчил перебитую руку. Знал Федот, что теперь нет Жуматаю возврата в свой аул, и наверняка не в одном Кумаре тут причина. Что крепко прижала их друг к другу жизнь, не оторвать.

Когда пытался бай Кумар наскоком согнать Федота с починка в урочище, его подручный, похваляясь своей ловкостью, на скаку выдергивал из земли тополиные черенки. Одним таким черенком он стегал товарищей, дурачился, а те вырвали черенок, сломали и бросили в степи.

При падении черенок пробил куст перекати-поля, ткнулся обрывками корешков в гладкую глину, где выступила соль, колкая, как битое стекло.

Под ветром обломился стебель перекати-поля. Травяной шар проскакал мимо колодца — там Жуматай поил овец, — проскочил между юртой и дерновушкой и влетел в песчаную яму под берегом.

На дне ямы стояла лужица, след высохшей речки. Засорена была лужица мертвыми мошками, крошевом сухих трав, степной пылью. Черенок угодил в воду обрывками корешков.

Проходил мимо Федот, подивился: что там зеленеет внутри? Поддел ногой шар и увидел черенок с острыми ушками листьев.

— Чо тут брезжитца, родимый? — спросил весело Федот. — Ну, живи!..

Жгли голую степь ледяные ветры. Налетали метели и уносились, волоча хвосты поземок. Жались друг к другу дерновушка и юрта, обложенная для тепла связками камыша.

Сошли снега, заиграла новорожденная река в солнце. Черенок пустил несколько веточек — он стал топольком.

Речка оживала час от часу, появились в ней червячки, личинки, рачки и водоросли. Рыба кинулась из озер в речку метать икру, оставила на отмелях, в заводях, на корягах студенистые комки и ленты. Вывелись мальки, искорками засверкали в воде.

Между тем вешняя вода ушла вниз, к озерам. Дно заводей обнажилось, окаменело под солнцем. Несло жаром от горячих галечниковых отмелей, от сухой глины берегов.

Метались по мелям окуни, нарядные, как петухи, их спинные плавники с колючками высовывались из воды. В омутках было черно: теснились белые, с желтоватым брюшком и желтыми плавничками ельцы, и пескари, и голавли.

Прилетели вороны, забегали по мелям. Удирали от них рыбешки, тянули шнурки следов по мучнисто-глинистому дну. Вороны ловко хватали рыбешек поперек живота. Скоро берег стал бел от рыбьей чешуи.

Прибежала лисица, спустилась в ямку, завозилась. Черный илистый кисель, выплескиваясь, оставлял на песке рыбешек.

Лисица, горбясь, зло поглядывая на ворон, металась среди прыгающих по песку рыб, глотала добычу, давилась, харкала. Объелась и уснула тут же. К вечеру лисица очнулась, обошла, позевывая, грязную яму с крестиками вороньих следов, поднялась по берегу и исчезла.

Тополек оживлял речную долину, под ветром похлопывал листьями. Ручеек шнурочком поблескивал в гальках и был так слаб, что едва волочил лоскуточки ила.

Спустился по берегу Федот с лопатой, вырыл яму в дне омутка. Набралось в яму воды мало-помалу. Таскали ведрами наверх — там месили глину, делали саман: строились Федот и Жуматай.

Ранней весной, еще листья не появились, тополь выкинул сережки. Ветер опылил их.

Семя тополя с маковое зернышко — летучка, пучок волосиков, несет его по воздуху. Тряс ветер тополь, хлопьями срывал семена. Кружилась над долиной пушистая метель. Набивались семена в складки берега, в сыром песке пускали корешки.

К осени пустынные прежде пески ощетинились прутиками.

По весне дикую полую воду в этом месте стиснуло берегами — их пески схватили корни тополя и тополиного подроста. Вода пошла водоворотами, вырыла в русле промоины и ямы.

В урочище поселились пять семей «неустроенных переселенцев» — так назывались не получившие наделов — и две семьи казахов-издольщиков. Наделы нарезал сам Кумар, он торопился: в урочище пытались поселиться его бедные сородичи. Аренду Кумар установил небывало высокую по здешним местам, указывая на Федота и Жуматая: «Они платят, а вы чем лучше?»

Кумар сулил освободить своих арендаторов от обираловки — «добровольного пожертвования» на нужды армии. Бай стал к тому времени волостным управителем.

Прибежали к тополю ребятишки из поселка, прыгали с нижней ветки, кричали:

— Глубоко, аж с ручками!

Вечером пришли к тополю мужики. Федот отыскал камень. Ухватил его покрепче и вошел в воду. На середине речки вода скрыла его с головой. Мужики стояли над тополем, глядели, как бежит со дна цепочка пузырей. Шумно всплеснуло у них под ногами, раздалась вода, вышел Федот с камнем в руках.

— Стоит плотинку поставить, работа не пропадет?

— Не пропадет, — сказал Федот и погладил ствол тополя. — Черный стал осокорь. Матереет…

Насыпали из камня и гальки плотинку в горловине плеса. Держала плотинка воду, берегла.

В жаркий июльский день по глинистому откосу берега спустилась лиса, спугнула ворон и подошла к воде. Близ берега гуляла стая голавлей, лениво шевелила красными кистями хвостов. Глядели на лису без испуга ядрышки их глаз, вправленные в жестяные ободки.

Лиса полакала воды, постояла на плотинке и побежала вдоль ручейка по голому горячему руслу.

За речкой взлетит саранчук, вспыхнут в солнце его слюдяные крылья. С тополя сорвется кобчик, стрелой просвистит над долиной, — щелчок, хруст, и вновь кобчик на верхушке тополя. Веер саранчового крыла, взблескивая, опускается на землю.

Поселенцы вспахали поля, разбили огороды и бахчи. Полевки, суслики стали селиться близ ухоженных участков. Налетали на зелень прожорливые майские жуки и саранча. Федот поставил на краю своего поля шест с перекладиной и переманил кобчика.

Теперь кобчик охотился на полях и огородах. Нырял с шеста в гущу пшеницы. Писк мыши — и птица, не коснувшись земли, неслась за реку с добычей в когтях: птенцы подрастали, их рты были разинуты с утра.

Тополиные корни могучей грибницей уходили вглубь и вширь, гнали соки по стволу, обтянутому черной трещиноватой корой.

Дерево растет макушкой, потому гнезда кобчиков со временем оказались в глубине кроны. Теперь кобчики жили как бы в нижнем этаже.

В ту весну, когда обильно роился комар, густо летел майский жук и мотылек с бархатными крылышками, из верхов кроны донеслось мяуканье рассерженной кошки. Кобчик, что сидел на выступавшей ветви и охотился на майских жуков, оставил свое занятие, встревоженный кошачьим мяуканьем, но высмотрел в листве лишь золотистую, с черным птицу. Гнездо ее, мягкая корзиночка, висело в развилине ветвей.

Поутру оттуда же, сверху, донеслась плавная, долгая песня.

Ближнее поле бороновали Федот и его младший сын. Федот остановил лошадь, поднял голову. Мальчик тоже остановил свою лошадь, побежал, прыгая через земляные комья, к отцу, закричал:

— Чо, опять твой стригунок вожжу затоптал?..

Федот махнул ему:

— Молчи! — И показал на ухо: — Слушай!

Птица закончила свою песню плавным, округляющим звуком.

— Иволга… — сказал Федот. — Будто дома побывал.

— А что твоя иволга? У нас в степи вон сколько птиц: удоды, вороны, беркуты…

— «Удоды, вороны»! — передразнил Федот. — Разве то певцы?.. Козлодеры!

Он очистил зубья бороны от навязших корневищ и трав, примял ворох ногой и тронул стригунка вожжой. Тот заплясал на месте.

— Ври, ври!.. Какой двухлеток борону не потянет?.. — проворчал Федот и стегнул стригунка вожжой.

Вновь запела иволга. Федот вытянул шею, поворотясь к осокорю лицом, но тут стригунок дернул борону.

Тополиный подрост на том берегу вытянулся. Сомкнулись над водой кроны тополей и подроста, закрыли воду от солнца, от ветра.

Поселок рос, стали нарезать усадьбы в сторону речки. В тополином подросте по берегам хозяева рубили колья, огораживали усадьбы. По весне колья пускали побеги. К тому времени, когда поселок вышел на берега речки, тополя у колодца, береговые тополя и тополя, выросшие из кольев, соединились в тополиную рощу. Шатром роща накрыла поселок.

Записали поселок под русским названием «Тополиная Роща».

Несется по степи вихрь. Обрастает мусором, перескакивает овраги, выбегает на увалы и красуется там грязным чучелом.

Налетит, ударит в рощу с разгона. Страшна его сила. С хрустом ломаются ветви, тучей взлетит сорванная листва. Просядут кроны под тяжестью вихря, со звоном вылетит на веранде стекло, петух с задранным хвостом промчит через двор с криком «Куда, куда!» и воткнется головой в куст. Выпрямляясь, ахнут тополя, рассекут вихрь. Он осыплется песком и сухой горячей пылью. Долго еще гудят стекла в домах.

В наше время седьмой по счету внук Федота Первушина — стало быть, я, учитель литературы в поселке Роща, — съездил на дедову родину, на Урал.

Ехал с пересадкой в Оренбурге, откуда уходит железная дорога в глубь Азии. Где-то за Карталами мне показали из окна вагона желтую пульку на краю равнины — по преданию, башня стоит на свинцовом основании, поставил ее Тамерлан по пути на Русь. Якобы здесь при боевой стычке убили дочь завоевателя. Искрили в степи озера, стянутые поясами камышей. На станциях торговали мелким жареным карасем. Карась кучками лежал на сальных газетных лохмотьях. Навстречу шли составы с уральским литьем, с экскаваторами Уралмаша.

Село Каменка, родина Первушиных, и поныне не славится богатством, земли тут бедные. Прежде хорошо родилась репа, возили ее отсюда возами, в голодные годы делали паренки из репы или терли ее и пекли оладьи.

За домами, по-здешнему «за жилом», — изрытое, поросшее вереском пространство: здесь старатели мыли золото. А дальше пруд; берега его в буграх, в щетине рыжих закаменевших свай. То остатки демидовского железоделательного завода.

Избушка Первушиных еще стояла. Обошел я избушку, вспоминая деда Федота. Сколько раз он расхваливал ее — дескать, деревья на сруб взяты с корня, с живицей, ни одного «теплого» не положено, то есть больного, и шатровые ворота крепкие. Избушка пустовала, лишь в страду, ближе к осени, здесь селили сезонников. Я попытался обиходить избушку. В чулане стоял ларь, я выгреб хлам из его недр. Ржавые цепочки, проволока, скобы, тряпки свалялись в комья. Когда я держал такой ком, из него вывалилось что-то тяжелое, упало мне на ногу. То оказался шар с шипами и остатком цепи. Кистень — вот как называлось такое оружие: шар с шипами, подвешенный к рукоятке.

Над усадьбой поднимались два тополя; один стоял в углу двора, он вырос из матерого пня, а второй — в огороде. Вроде как выходило, тополя — родичи нашей роще, родные братья черенкам, привезенным дедом Федотом в урочище Акылды.

Я обошел село, других тополей не нашел, — видел рябину, березу, в огородах за банями черемуху. Стало быть, матерый тополь, от которого Первушины брали черенки в дорогу, был родом не уральский.

С юга попал в здешние места его черенок, понял я, когда взял определитель и выяснил подрод тополя.

Откуда пришли на Урал мои прапрадеды? Урал заселялся набродом, бежали сюда со всех концов Руси — бежали опальные стрельцы, раскольники, солдаты, каторжники, волжская вольница. Посланные сюда служилые строили крепостцы. Заводчики покупали и вывозили на Урал деревни с Украины, из южных губерний России. Шли за Камень искать Беловодье — счастливую страну за «пустой землей», за степями то есть.

В архивах районного музея, в архивах Свердловска я разбирал связки ломкой бумаги, то грубой, будто вафельной, то на диво тонкой, которая от времени стала кремовой. Искал упоминания о Каменке, о Первушиных в трудных для глаза, в выцветших строчках, где буквы сплетались в кружево или бежали полчищами долгоногих насекомых, путаясь в усах и усищах. Искал в табелях, в отчетах о работе завода, к которому в начале XVIII века была приписана деревня Каменка.

Вычитал историю бегства моих прапрадедов от заводской каторги. В документах той поры было сказано: бежали в степь, бежали в Беловодье. Из дедовых рассказов о Беловодье я особенно любил рассказ про «красную нитку». Будто бы ехал когда-то в старое время мужик из Беловодья, своих проведать в русских краях, вез в телеге мешок с маком. А в мешке дырку проткнул. Каждую весну красная нитка указывает путь в счастливую страну, где нет власти с ее батогами и цепями, где жито сеют и все другое по-русски…

В тайных листках-«путешественниках», что ходили в те времена из рук в руки, указывались пути в Беловодье — от Оренбурга и дальше в глубь степей, или от Екатеринбурга на Алтай и дальше в Китай, или в Индию, или «в Японию на реки Тигр и Ефрат. Ходу туда двенадцать суток морем и три дня Голодной степью». Или же описывался сухопутный путь, и тогда Беловодье лежало за большой рекой. С этого берега реки слыхать, как звенят колокола на той стороне, в Беловодье. Жизнь в Беловодье беспечальная; правят страной старцы, которые по святости своей жизни ходят и в мороз босиком; нет там ни повинностей, ни податей, ни рекрутчины — никто с Беловодьем не воюет. В хозяйственных надобностях во всем приволье. Преступника наказывают высылкой в Россию — сажают на плот, дают буханку и пускают по реке.

Из губерний, где жизнь для крестьян становилась невмоготу, деревенские старосты доносили: крестьяне откармливают лошадей, сбывают вещи, по тяжести неудобные для перевозки, запасаются сухарями и приобретают ружья крупного калибра — собираются, стало быть, в Беловодье.

Беловодье — земля, лежащая за морем, за водой. Белыми в старину назывались земли, не обложенные податями, то есть вольные, свободные, в отличие от «черных».

Возвращался я в Казахстан с Урала самолетом. Глядел в иллюминатор, как отходит лесостепь, как потянулась безлесная, со слабой дерновиной равнина. Я летел над вековой дорогой — из леса в степь. Этой дорогой двести лет назад шел в Беловодье обоз, и с ним мой прапрадед, мужик в валеной шапчонке, в широких в шагу штанах из пестряди, с чуть приплющенной, как у всех Первушиных, переносицей.

Прорвался обоз сквозь заслоны, отбился от воинской команды: мужики шли с дубьем, с кистенями, с кремневыми ружьями и березовыми луками. Степь, воля!

А однажды стал обоз на ночевку на берегу озера — и явились из степи конные толпы башкир. Управление горных заводов выдало башкирским старшинам разрешение, чтобы старшины со своими людьми ловили беглецов и привозили в Екатеринбург, а за поимку беглецов брали бы их все пожитки, кроме лошадей.

Растекались кочевники, охватывая лагерь, помахивали дымными хвостами на пиках: поджигали траву.

Кипело озеро, погружался в него обоз. Оступился старик, втаскивая телегу, всплыла белая борода. Верещали ребятишки, выли бабы. С треском, с шорохом шел вал дыма. Взлетали, падали в воду огненные хвосты камыша. Отступали мужики в воду, сжимая в руках горячие древки пик и черенки кос. Нависла над берегом темная чаща пожара, сейчас из нее повалят кучами всадники, затопчут, изрубят, похватают девок!.. Выныривая, мужики прикрывались бараньими шкурами, бодрили себя криками и не слышали своих голосов: такой шум стоял.

Но повалили из огня бородатые мужики на конях: примчались из Сакмары-городка казаки, извещенные лазутчиками.

За Сакмарой-рекой степь становилась все скуднее травой, суше. Вел обоз киргиз, нанятый за полштуки сукна. Недолго и шли, догнал их парнишка-киргиз, посланный с сообщением, что на обоз при переходе через реку готовится нападение: за рекой владения другого султана.

Отправили двух парней верхом в Сакмару-городок, просили помощи у казаков, и стали кочевать с дружественными киргизами по берегу реки. Не раз при виде пыльного облачка в глубине равнины посылали всадника навстречу отряду, он возвращался скоро, унылый. Уходя со стоянки, зарывали камни с выцарапанным словом «Сакмара», и на редких деревьях вырезали то же слово, и на стенах киргизских могильников. Ночью непрестанно жгли костер, пускали стрелы с привязанными к ним головешками: выводили на себя.

Дважды пытались киргизы напасть на обоз — их отгоняли выстрелами из большого ружья. Бухало оно, как пушка: его дуло вставляли в колесную ступицу, а для сходства с пушкой сделали из войлока трубу.

Невысоко летел наш «ЯК-40», хорошо видна была пойма Сакмары. Начинается речка на северном склоне хребта Урал-Тау, впадает справа в Урал. Указали мне сверху село Сакмарское, говорят, здесь стоял Сакмарский городок. Стало быть, здесь где-то окружили драгуны вернувшийся из степи обоз горнозаводских крестьян, отняли оружие и погнали под конвоем на Урал, в их деревни и слободы, приписанные к заводам. Когда отряд беглецов под охраной драгунов поворачивал в степь от Сакмары-реки, мой прапрадед соскочил с телеги, в прибрежном лесу прошел к осокорю и нарезал веток.

Прижились в Каменке привезенные с берегов Сакмары черенки, стали тополями.

Летел я над вековой дорогой — дорогой из леса в степь.

В эту вековую дорогу вплетены следы казахских аулов, что уходили от джунгарских орд под прикрытие русских военных постов. Вплетаются в нее следы телег, на которых горнозаводские крестьяне везли пушки Пугачеву, и след конских табунов, что степняки гнали на Урал на продажу; вплетаются в эту дорогу след обоза русских переселенцев и современные воздушные и железнодорожные пути. В вековой дороге могила моего прадеда — дед Федот горевал, что не найти ее. А как найдешь? Ушел обоз от могилы, ветер поднял примятые колесами травы, и нет следа на равнине. В этой дороге наша Роща — как огромный зеленый костер.