Виктория Валерьевна Шавина Дорога в небо

Глава I

Ему всё реже снились сны.

Через узкое окно без занавесей смотрело сизое, тихое небо в облачных разводах. Ещё дремали стража и слуги в крепости, люди в деревне; ещё сторожевой, ворочаясь в гамаке, смотрел, как время тянет пальцы к серебристой Луне.

Хин лежал, укрывшись шкурой, на жёсткой циновке один в своей детской комнате и слушал, как шепчет песком ночь. В тени у стены напротив сидел на корточках мужчина, несомненно летень, одетый в странный наряд — такого Хин прежде не видывал, и теперь удивлялся своему воображению. Всё во сне казалось настоящим: и тонкий, бледный луч Лирии, и каменная кладка, в которой правитель помнил каждую трещину, каждый скол. Даже в незнакомца легко было поверить, вот только ему неоткуда было взяться в крепости.

— Кто ты? — тихо спросил Хин у фантазии.

Человек в тени поднял голову, словно прислушиваясь — но будто к чему-то отдалённому или самому себе —, и тотчас исчез. Правитель не успел повторить вопрос, не успел даже улыбнуться странности сна. Раздался дикий визг, сердце стукнуло невпопад. Крик был настоящим. Хин вскочил на ноги, с недоумением отметив то, что так и не проснулся, наспех обернул полосу белой материи вокруг бёдер. Душераздирающий вопль скорее раздосадовал его, чем напугал — мать чудила и раньше, правда на сей раз в её голосе бился животный ужас.

Коридор остался позади, засов на двери медленно двигался в пазах, словно нарочно тянул время. Женщина умолкла — кончился воздух в лёгких. Хин сорвал чехол с лампы и встряхнул мать за плечи. Надани, бледная, растрёпанная, с безумным взглядом начала отбиваться. Правитель легко хлестнул её по щеке и оглянулся на дверь, не понимая, отчего не мелькают отсветы факелов, не слышно голосов стражи и топота ног. Крик разбудил бы даже пьяного.

Женщина унялась, но всё что-то бормотала побелевшими губами и затравленно озиралась. Хин отпустил её и хотел подойти к окну, но Надани вдруг сама вцепилась в него, пытаясь удержать. Правитель раздражённо смахнул её руки.

Стражники бестолково толпились во дворе, словно новобранцы. Хин снова запер мать в комнате и спустился вниз. Он собирался гневно потребовать объяснений, но замер сам, едва шагнул наружу. Ветер доносил крики, визг, причитания и плач — что-то случилось и в деревне. Воины, завидев уана, тотчас бросились к нему.

— Опустить мост! — не дожидаясь просьб и советов, велел Хин и рассеянно отметил, что мать успокоилась, а жена ещё продолжает кричать.

Заскрипела цепь; летни, позабыв о выучке и субординации, бросились прочь из крепости — к своим семьям. Хин запомнил их ошибку, но останавливать людей не стал, рассудив, что враг, если он человек, не мог неожиданно явиться в самом сердце владения, а с духами всё одно воинской премудростью не сладишь.

Остывшие камни тянули из ног тепло, синие тени метались по стенам, колебались на сквозняке. Они не волновали и не пугали правителя. Он вновь поднялся на второй этаж, но к жене не пошёл, а повернул в коридоре налево, возвращаясь к комнате матери. Натолкнувшись на взгляд, в котором привычно смешались страх и вина, нарочито медленно притворил дверь, тщательно поправил сбившийся ковёр, хотел отойти к окну, но передумал и оперся руками о спинку тяжёлого старого кресла. Надани всё молчала.

— Ты кого-то видела? — спокойно спросил уан.

Она торопливо вскинула руки, но так и не сделала жеста: ни согласного, ни отрицательного. Хин выждал минуту, улыбаясь ничего не означавшей улыбкой, а когда мать не выдержала и отвела глаза, коротко кивнул своим мыслям.

День едва занялся, а лапы двух ездовых динозавров уже ударяли в песок, оставляя за собой пыльный след. Правитель заворачивал направо к югу в обход крепости. Орур, взявший было налево, с удивлением пустился вдогонку.

— Вы разве не на стройку или к мишеням собирались, мой повелитель? — громко поинтересовался он, поравнявшись с Хином.

— Там люди.

Орур хмыкнул. Правитель оглянулся на него и ровно пояснил:

— Мне придётся ответить на их страхи. Я должен решить, что делать и что говорить.

Старейшина всё раздумывал над чем-то, недовольно сжав губы. Наконец, он усмехнулся и мотнул головой:

— Так куда вы, мой повелитель? Чем раньше скажете им своё слово, тем лучше. А чем больше медлить и бояться, тем страшнее ужасы они себе придумают. Сладите ли вы?

Хин поднял брови, спокойный:

— Сам-то не испугался, Орур?

Летень захохотал. Правитель чуть улыбнулся и перевёл взгляд на горизонт. Солнце восходило за спиной, светлеющее небо казалось паутинкой в каплях воды.

— Чего мне бояться? — где-то слева рассуждал старейшина, и голос у него был всё ещё молодой, грубоватый, сильный. — Жены нет, детей я не признавал. Кричат девки — эка невидаль. Ладно бы воины так завопили.

Не поворачиваясь, Хин уточнил:

— Мужчины разве ничего не видели?

— Ничего, — с оттенком превосходства подтвердил Орур. — Мы не из пугливых.

Правитель наклонил голову, чтобы скрыть улыбку. Он припомнил уже обросшую байками историю о давнем сражении за владение. Бежали с поля боя, объятые суеверным ужасом, тогда отнюдь не женщины.

Старейшина громко, с удовольствием зевнул:

— У реки что ли совета спрашивать будете? — ещё раз попытался он.

Хин сделал глубокий вдох. Спрашивать он собирался у самого себя, но объяснить Оруру, зачем для этого было ехать за Кольцо рек — не мог.

У рассветной воды оба осадили динозавров, правитель легко спешился, качнулся с пятки на носок, дурачась. Старейшина неодобрительно поглядел на него и с подозрением — на реку. Молодой мужчина всё подметил; на некрасивом смуглом лице явилась озорная, мальчишечья улыбка. Синие глаза, темнее льда, оживились, заблестели:

— Ага, — протянул Хин тоном, неуместно весёлым для безрадостного утра.

Орур нахмурился:

— Как сами пятый десяток разменяете, небось, не так смешно будет.

— Да ты ж ещё молодой, — Хин прекрасно знал, как польстить старейшине. — И в волосах седины нет, и оружие из рук не валится, и женщина не заскучает. Наговариваешь!

Орур важно хмыкнул:

— Девичья краса — до возраста, а молодецкая — довеку.

— Ладно, — велел правитель, — с собой я тебя не зову. Собери лучше людей в деревне, на площади. Не торопись — вряд ли я здесь пробуду меньше часа.

— Вы главное вернитесь, — скептически напутствовал летень. — Не боитесь вы этих странных мест, а зря. Вот, помню, так же рассуждал тот наш уан, который в лесах сгинул…

— Всякий по-своему думает и о себе мнит, — перебил Хин, входя в воду. — А что было в голове у того вашего уана, только акаши теперь и знают.

Старейшина холодно усмехнулся:

— Уж куда мне спорить с вашей мудростью.

Не отвечая, правитель нырнул с лёгким всплеском, умело подражая рыбам. Орур поёжился, глядя, как по воде расходятся круги.

Хин вышел на берег, дрожа от холода, попрыгал на месте. Покинутый дом лесника смотрел на голубой, омытый росой луг слепыми глазами окон, закрытых ставнями. В загоне, откуда прежде доносились гоготание и протяжные стоны харнаптов, теперь шуршала палая листва. Снег не так давно стаял, и она, тонкая, чёрная, липла к столбикам из деревянного камня. Правитель перепрыгнул через ограду, отыскал в тайнике под камнем ключ и отворил скрипучую дверь. Из темноты за порогом пахнуло застоявшимся воздухом. Хин сглотнул — он не любил запустение — и подпёр дверь, чтобы проветрить дом.

Солнце поднималось над саванной и словно в другом мире, разгоняло облака. День обещал быть ясным. Динозавр Орура чёрным пятнышком мелькал у самого горизонта, второй ящер пил воду из реки и хитро косил глазом. Насекомых манила его начищенная шкура: прокусить грубую кожу и добраться до тёплой, живительной влаги они не могли, но понимали это не сразу и долго бродили, обескураженные, по серо-зелёным узорам роговых чешуек. Динозавр на них не отвлекался — всего вероятнее, даже не чувствовал — и, устыдившись своей ошибки, они вскоре отлетали сами, уступая место новым искателям счастья.

Правитель, всё ещё дрожа, весело хмыкнул, глядя на эту картину, потом вошёл в дом — укрыться от ветра. Он сел на пол у низкого стола, поджал зябнущие ноги, оперся локтём о крышку и задумался, глядя на прямоугольник света. Задумчивость эта была странной — почти без мыслей. Он слушал, как пахнет тишина, в которой нет покоя, вспоминал о варенье, которым потчевала его ведунья за этим самым столом, и как приветливо тогда горел очаг, а потом недовольный бас Хахмануха, пеняющего молодёжи, что та всё торопится вырасти, а после захочет вернуться в детство. Все уехали, а воспоминания остались, как пустой дом и загон, никому не нужный.

Набедренная повязка высохла. Хин запер дверь, простился с домом и ушёл от брошенных вещей к лесу, на знакомую поляну у опушки. Листья едва развернулись из клейких почек — как раз в это время хорошо было лежать на траве и любоваться облаками. Правитель остановился под старым толстым деревом, названия которого не знал, и, поглаживая кору, попытался направить мысли к событиям ночи.

Лес тревожно переговаривался птичьими голосами, листва взволнованно дышала. Даже рябь на реке казалась предупреждающими письменами. Летни, конечно, ничего этого не могли заметить.

Хин не пытался составить речь. Орур, нетерпимый к слабостям, не узнал у людей самого важного: что именно привиделось женщинам, отчего они кричали? И теперь что объяснять и что обещать людям? Правитель, избранник Богов, должен знать, как справиться с любой напастью. Всякой причине положено своё следствие, думал Хин, всякой опасности — свой ответ. Играя ради спокойствия суеверных подданных в войну с духами, нельзя было по-настоящему действовать. И только с причиной их появления требовалось считаться. Правитель её не знал.

Орур раз десять ударил в барабан, прежде чем толпа успокоилась. Хин, привычно угадав момент, властно велел:

— Тихо!

И, едва слово отгремело над толпой, смолкли последние шепотки. Люди смотрели на правителя и ждали его наказа: молодёжь — с фанатичной преданностью, бывалые воины — с любопытством, старики — с тенью усмешки. Они замолкли бы и сами, но за четыре года молодой мужчина успел понять, что порою лишь иллюзия божественной власти удерживает летней от необдуманных поступков — следствия горячей крови. Келеф выиграл в давнем споре, но теперь где-то в далёкой Весне ему не было дела до чужого владения, затерявшегося в песках, и до того, с чем соглашается или спорит Хин Одезри.

— Без ветра вода не колышется, — заговорил правитель, и толпа придвинулась. — Знаю, многие из вас сегодня тайком молились древним Богам.

Люди молчали — ни гнева, ни усмешки на лицах. Хин понял, что угадал и мог бы выразиться того смелее: молились почти все. Орур равнодушно созерцал представление, затеянное правителем. Тот уверенно продолжил:

— Ваши сердца подсказали вам, что нужно делать, и ваша победа уже предрешена, потому что вы смогли услышать их. Продолжайте молиться — только от вашей веры теперь зависит, как скоро исчезнет ужас.

— Но что это? — крикнул один из бывалых загонщиков.

— Испытание, — сурово молвил Хин.

По толпе пробежал тихий вздох облегчения; люди закивали, забормотали, соглашаясь. Правитель отошёл к старейшине. Орур улыбнулся без особой доброжелательности — словно сопернику, умудрившемуся свести игру в ничью.

— Сказали им то, что они и хотели услышать, — подытожил летень. — Что это даст?

— Время, — с напускным легкомыслием бросил Хин. — Теперь ты отправишь их работать, и они пойдут, не прекословя. А мне нужно в крепость.

Окно супружеских покоев на втором этаже выходило в сад. Слуги и стражники знали всё, что пытались скрыть каменные стены: и то, что правитель спит отдельно от жены, и то, как сильно эти двое ненавидят друг друга. Летни помнили: года три назад женщина пыталась казаться послушной, растопить сердце мужа, но долго идиллия не продлилась. Да и то правда: не только взбалмошную пятнадцатилетнюю девицу могло уязвить равнодушие — тут взыграла бы гордость даже у женщин опытнее и старше.

— Видать, не хороша, — судачили стражники. — Может там порча какая: скажем, грудь одна меньше другой, талия перекосилась или волосья на животе?

Голос у молодой госпожи оказался сильный. Как она принималась ругаться, слышно было на всю крепость — словно рог ревел. Стражники и слуги живо собиралась под окном на любимое развлечение, торопясь, как бы чего не пропустить. Слова разбирали далеко не всегда, ответы правителя и вовсе трудно было услышать, но интонации женщины — на диво красноречивые — служили безошибочной подсказкой. В этот раз она свирепствовала как никогда — сторожевой и тот спустился со стены. Воины почтительно расступились, освобождая для старого стражника место.

— Ух! — пробормотал кто-то после особенно громкой, визгливой тирады.

— Взял жену, забудь тишину, — хихикнул молодой голос в ответ.

— Тшш! — стражник постарше прижал палец к губам и кивнул на окно. — Услышат ещё.

Женщина завизжала вновь.

— Да, — проникшись, шёпотом высказался другой летень, — на их-то нрав не угодишь.

На него посмотрели с улыбками:

— Уж будто тебе Ейши жару даёт!

Стражник, видно вспомнив о чём-то, со смущённой гордостью заулыбался, даже глаза отвёл. Остальные, угадав в чём дело, с уважением зашептались, кто-то толкнул счастливца в бок.

— Огонь-девка, — согласно молвил сторожевой густым, тяжёлым басом. — И мастерица, да с добрым сердцем. Уж ты её береги.

За окном что-то обрушилось с долгим стеклянным грохотом.

— Опять хрустали бьёт, — сказал молодой голос.

— Дорогие, — прибавил кто-то из стражников постарше.

— И зачем он их ей покупает? — удивился счастливец.

— Да то ж, кажись, её приданное.

— Нет ему ни конца, ни края, — хихикнул слуга, подававший правителю обеды в кабинет.

— Кто из-за богатства женится, тот богатство и получит, — вполголоса заметил сторожевой.

Один из юнцов, хвастая, тотчас припомнил поговорку в ответ:

— Угу, как говорится: добрая жена дом сбережёт, а худая рукавом растрясёт.

— Да, — серьёзно заметил бывалый стражник, — с такой бы давно по миру пошли.

— Такую бы зарезали давно, — возразил ему другой.

— Всё одно бы сначала натерпелись, — встрял третий.

— Тшш!

Невидимая женщина за окном захлёбывалась упрёками. Летни долго молчали, слушали.

— Чего он там ждёт? — наконец, выразил общее недоумение молодой весёлый стражник. — Я б давно ушёл, и пущай бесится.

— На дуре женишься — сам в дураках будешь, — ответили ему.

— На немилой жениться — сердце озлобится, — дополнил сторожевой.

— Да вроде, слава Богам, особенно не видать, — громко сказал молодой голос.

На него зашикали. Кто-то из бывалых хмыкнул:

— Да и то правда — кто ж ему мил?

— Есть там какая-то в Онни…

— Ведьма что ли? Нет, мой друг, всё это пустое.

— Чему не гореть, того не зажечь, — неожиданно решил один из старших стражников, и все отчего-то посмотрели на сторожевого: — Так что ли?

Женщина наверху заскулила.

— Ушёл, — истолковал молодой голос.

— Две любви в одном сердце не поместятся, — сказал старый стражник.

Его не поняли, а он, не обращая внимания на удивлённые и любопытные взгляды, степенно удалился, ступая в собственные следы. Сад тихо шумел на ветру, тревожа жителей саванны чужой весенней красотой.

Солнце наполнило пылью старый кабинет матери, так пугавший Хина в детстве. Тут ему рассказывали об отце, которого он никогда не знал, здесь же требовали признать вину, слушаться, любить и уважать. Разве можно заставить любить? Правитель задумчиво улыбнулся, вспомнив поговорку летней: «Кто не мог взять лаской, не возьмёт и строгостью».

Безделушки, ненужные новому хозяину, из кабинета давно вынесли, но небольшая коллекция камней — ничем не примечательных кусков гранита — осталась. Иногда молодой мужчина вертел их в руках и несогласно хмурился (бессознательно подражая Оруру), словно камни ему прекословили.

Снаружи царила привычная полуденная тишь. Стражники прятались под навесами, сторожевой спал в своей башенке, и только мать упрямо гуляла с внучкой — трёхлетней девочкой, рыжей как и отец. «Правильно, — устало подумал правитель, — голова ей ни к чему, пускай напекает». Он не любил дочь; глупый ребёнок, то плачущий, то лопочущий, то ковыряющийся в носу, вызывал лишь раздражение.

«Завтра прибуду в Город, — написал Хин на четверти пергаментного листа. — Уеду в тот же день. Охранников двое».

Запечатав письмо, он привязал его к лапе птицы и выпустил, подумав об уванге Онни. Вторая записка предназначалась П#225;рке и начиналась похоже:

«Утром буду в Городе. Нужен совет».

Теперь предстояло отыскать дорогую редкость в подарок ведьме или развлечь её небывалым способом. Хин посмотрел в окно, безрадостно прищурившись, и поднялся из-за высокого стола, чтобы выпустить вторую почтовую птицу.

«Здравствуй, милый друг детства», — издеваясь, писал Лодак.

К собственному удивлению, последние два года правитель раз в месяц получал от него послания, и так же аккуратно раз в месяц отвечал на них. Для птиц целый пергаментный лист, а то и два были слишком тяжёлой ношей, и гонец довозил их до границы с владениями уана Марбе. Дальше письмо доставляли доверенные слуги каждого из правителей. Вернее, Лодак правителем не был, довольствуясь должностью советника при старшем брате, но Хин не мог думать о нём иначе, чем о равном. Он не верил, чтобы человек настолько амбициозный, хладнокровный и умный надолго остался вторым лицом в своём владении.

Слог у Лодака был лёгким и непринуждённым, почерк — угловатым и резким, как у всех летней. «Мой сосед с другой стороны, — рассказывало письмо, — зачастил в Онни. Уж не появилось ли там что интересное? С увангом он в ссоре с недавних пор, но воротная стража его пропускает — стало быть, не получали известного приказа».

«Ты не знакомился бы с ним, — вот, что следовало читать между строк. — Его ждёт опала».

Хин поднял голову от письма, удивлённый: с чего Лодак решил, будто именно теперь два правителя, у которых не было ни общих границ, ни интересов, решат свести знакомство?

— Странный он, право, человек, — пробормотал молодой мужчина.

Больше никаких намёков советник уана Марбе себе не позволил.

«Джевия хотела бы увидеть тебя, милый друг, — оканчивалось письмо. — Ей интересно взглянуть на твои необычные волосы и глаза, проверить, так ли ты высок, как я описывал. Люди „не отсюда“ для неё в новинку».

«Я родился в Лете, — чтобы унять вспышку раздражения, подумал Хин, сворачивая письмо и убирая в футляр, — а не свалился невесть откуда, как моя мать».

Лодак всегда оскорблял деликатно, почти вежливо — будто всего лишь ставил на место зарвавшегося юнца. «Милый враг», — каждый раз хотелось ответить Хину, но он знал, что сосед не поймёт: у Лодака не было чувства юмора.

Ведун сидел на поляне в саду и прилежно рассматривал маленький белый цветок, слушая счастливый, лёгкий звон,[1] летевший из крепости — со второй половины. Весен сильно постарел, в пепельно-русых волосах, всегда аккуратно подстриженных, блестели серебряные нити. Орур был старше, а с виду годился Гебье в сыновья.

Себе под нос человек бормотал стихи, но ни один достаточно громко и внятно, чтобы можно было расслышать. Чудесная музыка звучала долго — больше часа —, и ведун знал, что она скоро смолкнет, а потом, на шестой минуте тишины, правитель спустится в сад. Будет стоять в тени деревьев и смотреть на чужую, сгорбленную спину, думать свои невесёлые мысли, по привычке улыбаться.

— Один ты с нами остался, — негромко заметил Хин, выходя на поляну.

Ведун неуютно повёл плечами:

— Какой голос у вас, — осторожно молвил он в ответ.

— Нехороший?

— Вы садитесь, садитесь, — пробормотал Гебье. И, когда молодой мужчина его послушался, объяснил вдумчиво, так словно каждое слово вначале подвергал сомнению, а после выверял: — Лёгкое веселье, пустое. Зачем вы так говорите? Зачем вы так улыбаетесь?

— Зачем я так живу, — рассмеявшись, подхватил правитель, не задавая вопроса.

Весен покачал головой.

— Вот что: я завтра на день уезжаю в Город, — сообщил Хин. — Летни думают, я и так всё знаю… Попробуй выяснить, что привиделось женщинам, хотя бы матери и Юллее — деревенские тебе вряд ли скажут.

— Они мне не верят, — согласился ведун, уныло.

Правитель, не слушая, продолжил:

— Я написал старейшинам, которые умеют читать, и разослал гонцов к неграмотным: вдруг и у них та же ночная жуть? Внимание «избранного Богами» их всяко успокоит. Если кто-то ответит завтра, выслушай гонцов сам, не допуская Орура.

Гебье тяжело вздохнул.

— Мне больше некого просить, — настаивал Хин.

— С Оруром сладить трудно, — пробормотал ведун.

— Вот и надеюсь на твоё умение, — упрямо напутствовал правитель и весело оскалил крепкие зубы.[2]

Вечерняя заря стояла в небе, словно ворота в иную страну. Трое всадников, покачиваясь на могучих спинах, степенно удалялись навстречу свету. Дорога предстояла длинная и тяжёлая: на север по руслу высохшей реки. Динозавры должны были идти всю ночь, поэтому их не гнали.

Позади осталась ближняя деревня: закрытое, непрерывное кольцо побеленных и раскрашенных глиняных хижин, обращённых входными отверстиями внутрь. Летни боялись темноты. Единственные ворота уже были плотно заперты; красным недобрым глазом смотрел костёр — не такой большой, как в дни торжеств и собраний — разведённый посреди деревни.

На велед[3] впереди, окружённый покоем, старик-прорицатель слушал вечер. Давным-давно, он или его предшественник выложил длинный прямоугольник из камней размером с кулак, а внутрь насыпал, тщательно просеяв, светлый песок. С тех пор старик расчерчивал его аккуратными полосами, что-то писал и втыкал в письмена костяные осколки.

В этот раз прорицатель сидел на песке, выставив ноги за каменный контур. Хин сделал приветственный жест, проезжая мимо; старик качнул головой в белой шапочке. Правитель однажды спросил у него, как открывается будущее. Он ожидал, что старик начнёт рассказывать глухим, надтреснутым голосом о таинственных письменах и значении теней от осколков. Вместо этого прорицатель доверчиво и хрипло поведал, что каждую ночь к нему приходит из далёкого леса упачи,[4] она-то и раскрывает тайны.

Низкое Солнце сияло сквозь перистую пышную крону одинокого дерева, и саванна казалась чёрной, а небо взлетело высоко. Хин ехал на пару айрер впереди охранников и всё наигрывал пальцами левой, свободной от поводьев руки, мелодии на шкуре ящера.

Крепость давно скрылась за горизонтом. Молодой мужчина подумал о ней, как о средоточии времени: там дневные часы казались короткими. Хин всегда знал, где должен быть с утра, за чем проследить днём, какие указания отдать к вечеру.

Слуги в крепости ещё понимали значение минут, но уже в ближней деревне течение времени замедлялось. Орур один мыслил и реагировал в привычном для Хина темпе. Загонщики, воины, женщины, даже дети — все они порою казались правителю существами из другого мира. Неторопливо и размеренно подданные беседовали, присаживались помолиться или поработать. Важные для них сроки исчислялись днями, а то и неделями. Загонщики гнали монстров, воины деревни забивали улов, вместе с женщинами разделывали. Потом мужчины отправлялись на стройку таскать камни и месить растворы или ковали дорогой металл, ввозимый из Осени, учились стрелять из луков. Их жёны и дочери сушили и коптили, вымачивали и варили мясо, чтобы вышел яд; выделывали шкуры, пряли нежную шерсть пушистых оборотней и длинную, тонкую — муроков; ткали полотна и красили их в белый цвет, укладывали в формы и варили в дурно пахнущем растворе, чтобы получить плиссировки, столь любезные сердцу летней. И так повторялось из раза в раз, пока не случалось войны.

Порою загонщики привозили что-нибудь необычное из своих блужданий за Кольцом; иногда хозяин реки — как они звали недовольную рыбу с очень уж внимательным взглядом — позволял удить. Иной раз мужчины, отклонившись от обычного пути, находили глину. Из неё летни лепили горшки, игрушки и обереги. Для малышни и подростков это превращалось в праздник. Им отдавали игрушки и весёлые краски: жёлтую, коричневую, зелёную и синюю — в то время как взрослые сосредоточенно покрывали горшки чёрным лаком.

Деревни более удалённые казались Хину омутами тишины. Люди там едва ли интересовались проезжими всадниками, хоть бы те везли с собой десяток знамён. Может, маршируй мимо армия, они бы встрепенулись, отклеились от порогов своих хижин, перестали чуть ли не целыми днями молиться то ли древним, то ли уже новым Богам под покровом дырявых шкур.

Молодой мужчина любил путешествовать. Он привык сносить палящие солнечные лучи и ветер, жаркий и душный. Радость воспоминаний приподнимала уголки его губ, когда человеческие селения терялись из виду, и всюду: впереди, позади, куда ни махни рукой — ложились недвижные, губительные просторы. В них была цельность до последнего штриха: тени от крошечного камня или маленьких фигурок трёх всадников, упрямо ползущих куда-то. И тогда Хин мысленно отказывался от титула избранного Богами, от суеверия о человеке, чьи руки держат нити, протянувшиеся к двадцати тысячам жизней. А, может быть, он спятит и развяжет гибельную войну; неужто все эти двадцать, не спросят, не подумают сами — пойдут на смерть?

Саванну не обманывали титулы. Правитель знал, что по его приказу река не вернётся в прежние берега, с небес не прольётся дождь, и не наступит осень. Никогда не наступит осень.

Обширная земля куталась в сумерки и пыль. Здесь кровь лилась задолго до рождения Хина. И когда его не станет, история не прервётся. Кто-то ещё будет скакать по пустынным краям, слушать или не слышать песню ветра. И он, возможно, будет счастливее, если сам поверит, что эти безбрежность и безвременье принадлежат ему.