"Опрометчивость" - читать интересную книгу автора (Адлер Элизабет)ГЛАВА 225 октября Дженни Хавен умерла. В газете было полно траурных сообщений. Под одним из них воспроизводилась фотография смеющейся белокурой женщины, далеко не такой молодой, какой ей хотелось выглядеть, но, тем не менее, прекрасной. Линия рта могла быть немного менее совершенной, чем на фотографии, знаменитая грудь – немного менее твердой, но глаза улыбались, серо-голубые, широко открытые – знакомый пристальный взгляд Дженни, и полный рот изгибался в соблазнительной улыбке, которая одновременно могла быть и скромной, и возбуждающей. И ни лицо, ни тело ни единой своей чертой не были обязаны самым лучшим косметико-хирургическим скальпелям Голливуда. Дженни панически боялась больниц и докторов. Идея добровольно подставить себя под нож наполняла ее таким ужасом, что даже когда ее красота начала несколько тускнеть, и пластическая операция, казалось, была необходима, так как ее карьера зависела, по словам ее агента, «от мелочей, которым нужно дать ход», она не могла заставить себя сделать это. Дженни Хавен была совершенным сочетанием уроженки американской глубинки и голливудского бомонда. Одновременно белокурая «соседская девочка» – и недосягаемая звезда, которая жила в утонченной атмосфере водных лыж и постоянного солнечного света, лимузинов и любовников, женщина, которой молодые мужчины страстно желали обладать и на которую молодые девушки всегда мечтали стать похожими. Венеция тщательно сложила газету, так, чтобы не видеть заголовок всякий раз, когда взглянет на нее, лежащую рядом на пустом сиденье. Главным образом, заголовок, что простирался по верху полосы: Дженни, золотая девушка – самоубийца? Дженни исполнилось пятьдесят лет, а они все еще называли ее девушкой. – Это потому, что все запомнили ее такой, – сказала Парис. – Это стереотип, Венни, они не злые. Парис все понимала. И она была единственной, кто не протестовал против версии о самоубийстве. Парис молчала, когда Венеция и Индия ручались, что этого просто не может быть, что Дженни, которая безумно любила жизнь, никогда не совершила бы самоубийства. Газеты намекали на то, что, может быть, наркотики и спиртное привели к искореженным обломкам разбившегося на дне Каньона Малибу серебристого «мерседеса». Это и, возможно, шедшая на убыль карьера и разрыв с Рори Грантом, который был почти вдвое моложе ее и состоял последние два года ее любовником, а также его первый большой успех как звезды нового телевизионного сериала. Газеты подняли все до мелочей, используя любые сведения, какие могли найти, для того, чтобы раздуть историю, ставшую ведущей темой телеграфных агентств мира: смерть Дженни Хавен. Нескончаемые слезы катились по щекам Венеции. Она не старалась остановить их, вся целиком уйдя в свое горе, не заботясь о покрывшемся пятнами лице, о распухших глазах. Именно Индия наиболее решительно выступила против предположений, высказывавшихся в газетах. – Самоубийство! – кричала она, и ее карие глаза сверкали от гнева. – Если бы Дженни совершила самоубийство, она бы не сделала этого в «мерседесе»! Правота ее была настолько очевидной, что все трое, сидевшие в одиночестве в зале ожидания для привилегированных лиц лондонского аэропорта Хитроу, впали в истерический смех, который был даже более мучителен, чем слезы. Венеция взглянула через проход частного реактивного самолета туда, где находилась Индия; поджав под себя ноги и с книгой в руках, она делала вид, что читает. Венеция не заметила, чтобы за последние полчаса та перевернула хоть страницу. Парис лежала, вытянувшись, через три сиденья позади Индии. Тонкая рука закинута на лицо так, что прикрывала глаза. Бортпроводник заботливо накрыл ее одеялом; она, казалось, спала, однако Венеция сомневалась в этом. Венеция расправила свои одеревеневшие ноги. Она чувствовала именно утомленность, а не усталость. Слишком многое свалилось на ее бедную голову, слишком много мыслей, слишком много вопросов. Слишком большое чувство вины. Если бы только она приехала домой, когда Дженни попросила ее… Внезапно она направилась в дамскую туалетную комнату в задней части самолета. Дверь слева была открыта, и она всмотрелась в компактное, роскошное, маленькое помещение, которое почти заполняла низкая кровать, покрытая мягким темно-коричневым шерстяным ковром. Приглушенное освещение, большое зеркало, рядом с кроватью кронштейн, который поддерживал телевизор, киноэкраны и музыкальный центр. Спальня Фитца МакБейна. Она бы могла лечь, здесь сейчас, если бы захотела. Кровать была здесь именно для отдыха. Венеция с удивлением подумала о человеке, которому принадлежала эта спальня на крыльях, богатом мужчине, владевшем дюжиной роскошных отелей, замком во Франции и фешенебельной квартирой на крыше небоскреба в самом современном и наиболее престижном здании Нью-Йорка. Самолет – вот его дом, говорил Морган. Он проводит большую часть своей жизни в переездах, вылетая с одного заседания на другое. Его отец владел двумя такими самолетами, абсолютно одинаковыми. Это ведь почти то же самое, вдруг подумала Венеция, вспоминая рассказ Моргана за обедом прошлым вечером, как если бы Фитц МакБейн все еще жил в автоприцепе, где он начинал. А теперь – роскошный летающий прицеп, какая же тут разница по существу? Фитц МакБейн все еще жил в техасской дыре… Она вошла в крошечную ванную и пристально осмотрелась. Зеркала, хрустальные ручки на водопроводных кранах, бронзовые изразцы… все очень уместно… флакон одеколона от Лагерфельда, кремовые полотенца с монограммой владельца ярко-красного цвета. Трудно подобрать ключи к мужчине, который, когда Морган телефонировал ему в Гамбург, мгновенно предоставил свой личный самолет в распоряжение дочерей Дженни Хавен. Кроме того, он предложил двух здоровенных телохранителей, теперь сидящих в заднем конце самолета настолько сдержанно, насколько способны были на это двое очень больших молодых мужчин; когда же они прибудут в Лос-Анджелес, к ним присоединятся еще двое. Фитц МакБейн продумал все мгновенно. – Я сам заеду за девушками в Рим и Париж и доставлю их сразу же в Лондон, прямо в Хитроу, – сказал он Моргану. – Мы вытащим их прежде, чем начнется ажиотаж газетчиков. Но будут, конечно, хлопоты с репортерами, телевидением, ты знаешь. Все окажутся там, надеясь на сенсационные новости, связанные с дочерьми Дженни Хавен. А она ведь не зря держала их вдали от света рампы все эти годы. Она не захотела бы видеть их вовлеченными в шумиху, которая ожидает их у трапа самолета. Так что автомобиль с двумя дополнительными телохранителями не повредит, он будет ждать на шоссе, и я договорюсь, чтобы их доставили прямо с самолета в мой дом, в Бел-Айр-хаус. Их там никто не побеспокоит. А когда они устроятся, то сами смогут решить, что им делать. Все это так типично для отца, подумал Морган после первого непродолжительного молчания, когда он услышал, что Дженни Хавен умерла, в следующий же момент он предусмотрел не только необходимость доставить всех трех девушек в Лос-Анджелес как можно скорее, но также сумел позаботиться об их уединении. Несмотря на свой внешне яркий жизненный стиль, Фитц МакБейн был человеком, всю жизнь искавшим уединенности. Венеция рассматривала в освещенном зеркале свое бледное, покрытое пятнами лицо. Выглядела она ужасно, но это неважно. Она выключила свет и опять вернулась в спальню. Цифровые часы сбоку от кровати показывали время дня в Лондоне, Нью-Йорке, Лос-Анджелесе, Рио-де-Жанейро, Гонконге, Токио и Сиднее. Надо лишь только нажать кнопку… Десять часов утра в Лондоне и два часа прошедшей ночи в Калифорнии. Венни свернулась на кровати, покрытой мягким коричневым ковром, взывая о сне. Книга, в которую пристально всматривалась Индия в последний час, соскользнула на пол, издав глухой звук, но девушка вряд ли это заметила. Все, что она видела – это выражения лица Дженни. Дженни, улыбающаяся ей, ее голубые глаза, искрящиеся весельем; Дженни, говорящая по телефону, пробегающая левой рукой по своим густым белокурым волосам – такой хорошо знакомый нервный жест; Дженни, надменно смотрящаяся в зеркало, когда она, застегнув бриллианты вокруг шеи, прильнула к огромному белому лисьему меху шубки, наброшенной на стройные плечи, готовясь к ежегодной церемонии присуждения «Оскара»; Дженни, нежная и смеющаяся, лежащая на кровати, в то время как три ее малышки вскарабкались на нее, прося рассказать очередную сказку; Дженни, высокомерно требующая только лучшие номера-люкс в гостинице, так как «я заслужила это, черт побери»; Дженни, затаившая дыхание и влюбленно смотрящая широко открытыми глазами на нового мужчину… Всегда новый мужчина, не было ни одного постоянного… Бедная Дженни. Может быть, подумала Индия, если бы мой отец был жив, она обрела бы постоянное счастье вместо временного наслаждения. Дженни любила его, она сама говорила ей об этом. И он любил ее. Это не было, как с отцом Парис, внезапно вспыхнувшей страстью. Не было и как с отцом Венеции – забавным флиртом с очень корректным мужчиной гораздо старше ее, обладателем крупного английского наследственного титула и обширных унаследованных земель, кем Дженни восхищалась, предвкушая, как увлечет его в пучины сексуальности, о существовании которой он и не подозревал и против чего, конечно, не мог устоять. Индия так никогда и не узнала, была ли история с гондолой выдумкой Дженни для того, чтобы придать дополнительную пикантность истории, но, зная Дженни, она держала бы пари, что это – правда. Дженни не обманула бы только ради шутки, вспоминая, как этот приличный, но страстный англичанин обладал ею в дико раскачивающейся гондоле на темных каналах Венеции. Ей нравилось его усиливающееся возбуждение, охватившее его едва ли не в открытую. Секс не являлся тем единственным, чем наслаждалась Дженни, когда влюблялась, тем не менее это краткое ощущение могло быть и было для нее образцом жизни. Дженни Хавен любила добиваться физической близости – некоторые выражались на этот счет более грубо – но до сих пор Индия была уверена, что Дженни любила ее отца. Улыбка задрожала на лице девушки, когда она вспомнила Дженнины россказни, связанные с отцами, которые выдавались девочкам понемногу, с течением лет приукрашивавшиеся все большими деталями и подробностями по мере того, как дети становились старше, до тех пор, пока истории эти не стали семейными легендами. История отца Парис была страстной, Венеции – смешной, а моя, подумала Индия, романтической. Дженни оказалась ранена любовью к человеку, который в плавучем доме в Кашмире, погруженный в теплоту ее нежных рук, наблюдал тихий, усыпанный звездами рассвет над озером Шринагар… и она назвала свою дочь Индией. В это время закончились съемки кинофильма, который они создавали вместе, а любовная история продолжалась. Они наметили пожениться после того, как наконец-то утряслись все хлопоты с его разводом, но вскоре он погиб, утонул на натурных съемках в Сингапуре. Кто же подстраивает все эти нелепые катастрофы, которые изменяют так много в судьбах людей? Как знать, может быть, их любовь спасла бы Дженни от преждевременной смерти?.. Возможно, именно поэтому она так долго держала меня поблизости от себя, размышляла Индия. Не потому ли меня одну посылала она в школы в Штатах вместо Европы? В самые лучшие, конечно, в соответствии с ее убеждением, что образование – дело первостепенной важности в жизни. Первая школа – мисс Портер в Нью-Йорке, потом – Вассар, и всегда в постоянном контакте с Дженни. Индия никогда не чувствовала отсутствие заботы или недостаток любви просто из-за того, что их разделяли несколько тысяч миль. Дженни всегда находилась рядом, на другом конце телефонного провода, или мгновенно прилетала на первом же самолете в случае крайней необходимости, как, например, операции по поводу аппендицита или сломанной при ходьбе на лыжах коленной чашечки. «О, я действительно любила тебя, Дженни, – ошеломленно подумала Индия, – я любила тебя как мать, я восхищалась тобой как блестящей киноактрисой, а когда я достаточно повзрослела, чтобы понимать, я полюбила в тебе женщину, которой ты была». Но не всегда легко было быть дочерью Дженни, и Индия попеременно то наслаждалась ее славой, то скрывалась от нее, особенно когда ходила на свидания с мальчиками, или в художественной школе. С мальчиками потому, что каждый из них знал – или думал, что знал – подлинную историю пути Дженни к славе, хотя даже Индия не была уверена в ее истинности. Но, ощущая нервозность, она осознавала, что мальчики невольно сравнивали и делали выводы, что она могла быть похожа на свою мать. Действительно, Дженни убежала из своего родного городка в Северной Каролине после победы в конкурсе певцов и чечеточников в местном пивном зале. С пятьюдесятью призовыми долларами в кармане она вскочила в автобус и направилась на Запад, в манящий яркими огнями Голливуд; в свои тринадцать лет она выглядела семнадцатилетней, высокая, белокурая, сексуальная и наивная. Наивная до тех пор, пока она не сразила этот город окончательно. Легенда о том, что ее соблазнил известный в прежние времена кинорежиссер, с кем она прожила три года в то время как он «руководил ее карьерой», утверждающая, что все это время он был для нее не более чем доброжелательным старым дядюшкой, была легендой, в истинности которой Индия сомневалась. Продвижение Дженни в возрасте от тринадцати до девятнадцати лет через руки более старших «звезд», прокладывающих ей путь к успеху… – сколько здесь преувеличений, а сколько реальности? Сама Дженни всегда смеялась над этими историями и распускала их как бы случайно. Но она никогда не отрицала их. Так или иначе, мучительность пути Дженни заключалась не в сексуальной эксплуатации. Она всецело наслаждалась этим – или большей частью того, что случалось с ней и ее партнером; были, конечно, некоторые эпизоды, о которых она бы забыла, если б могла, но не знала как. Дженни Хавен была убеждена, что она прошла естественную школу или «правильную» подготовку, или, скорее, сбалансированную комбинацию того и другого. Она бы не схватила удачу, спокойно расхаживая по голливудским коридорам и полагаясь при этом исключительно на свой талант и внешность. Но чего она добилась, хотела знать Индия? Голливуд переполнен удивительно красивыми девушками, многие из них талантливы, а многие – нет. И кто возьмется предсказать, какая из них добьется успеха? Не в этом ли простая причина того, что Дженни, которая не вышла замуж ни за одного из отцов своих дочерей, решила, что они должны быть воспитаны как леди? Миновало детство, и она удалила их недрогнувшей рукой от потенциальной испорченности Голливуда и репутации самой Дженни Хавен, как женщины нескромного поведения. Ее девочки должны воспитываться только в самых приличных местах, должны получить образование только в самых первоклассных школах, стать культурными, научиться искусству, музыке, литературе. Таланты, которые выявятся, будут поддержаны, и подходящий колледж должен усовершенствовать их на пути к успеху. Ведь каждая из ее девочек должна, конечно, что-то значить сама по себе. А их путь к успеху не будет усеян шипами унижений, пережитых их матерью. Они ведь ее дочери… Дженни не жалела денег, необходимых для их образования, она покупала им самые экстравагантные подарки, которые только встречала в Европе, и они останавливались в самых роскошных отелях. Но как только их образование закончилось, она сообщила им, что теперь они подготовлены к «жизни». Они никогда теперь не поднимутся по лестнице успеха тем путем, который прошла Дженни, невежественная, беззащитно молодая и отчаявшаяся, но, несмотря на это, они должны «проделать этот путь» каждая по-своему. Дженни сама заработала свои миллионы. Им предстоит сделать то же самое… Индия вздохнула, с печалью вспомнив о бремени существования дочери Дженни Хавен – дочери с второстепенным талантом. Она оставила школу Вассар, чтобы прослушать курс истории искусств в Венеции – и буквально влюбилась в Италию. Наступили идиллические дни в художественной школе во Флоренции, где она научилась довольно мило писать акварелью, а также поняла, что не так одарена, чтобы преуспеть на уровне матери. Индия взглянула на свою сестру Парис, беспокойно спящую на сиденье сзади. Дженни ошибалась, предполагая, что все они унаследуют ее амбиции и побуждения. Только Парис имела их. Парис нуждалась в успехе, она сгорала ради него, и Индию всегда мучило чувство, что Парис готова сделать почти все, чтобы достичь его. А Венеция? Молодая Дженни Хавен, с тем же опьяняющим сочетанием наивности и сексуальности, так что Индия не была даже уверена в том, сознает ли это сама Венеция. А что сказать обо мне? Индия безучастно посмотрела через иллюминатор на гряду облаков, становящихся серыми, когда самолет влетел в темноту. И чего я хочу от жизни? Покорно доверяюсь судьбе и думаю, что счастлива… Я была бы счастливой, если бы Фабрицио был свободным. Была бы?.. Стань же, наконец, реалистичной, Индия, говорила она себе с непривычной горечью. Фабрицио никогда не оставит Маризу, что бы он ни испытывал к тебе. А что он все-таки испытывает к тебе? Это был вопрос, которого она часто избегала раньше. Она растеряла всех поклонников с тех пор, как встретила Фабрицио. Да она даже и не была заинтересована в ком-либо до прошлой ночи и Альдо Монтефьоре. Она вспомнила его руки на руле автомобиля, широкие, сильные руки с черными шелковистыми волосами, его силуэт в свете уличных огней и его забавные темные глаза, жалобно заглядывающие в ее лицо. Дженни понравился бы Альдо. Ох, какая разница, устало подумала Индия, граф ди Монтефьоре искал богатую жену, а ей, что же, так и суждено пройти по жизни как «другая женщина»? Слезы опять покатились по ее щекам и закапали на красивый, алого цвета свитер от Джиноккьетти, который она надела прошлым вечером на вечеринку. После первого телефонного звонка и оцепенелости получасового одиночества, когда она оказалась неспособной даже пошевелиться, она все-таки позвонила Фабрицио, и он немедленно приехал. А потом телефон уже не замолкал, раздавая инструкции и договоренности. Все это уже не имело ровным счетом никакого значения, и не было времени подумать о подходящей одежде, поэтому она прибыла сюда, на похороны своей матери, одетая в алое. Ох, Дженни, Дженни, молчаливо плакала она, ты так много ждала от меня, дочери единственного мужчины, которого ты по-настоящему любила. Но во мне нет ничего выдающегося, и я не хотела того, чего хотела ты. Вся трудность в том, что я не знаю, чего действительно хочу. Глаза Парис жгли слезы, которые она не могла пролить. Когда она закрывала их, казалось, она все еще слышит телефон, пронзительно зазвонивший в ее мастерской. Она могла опять увидеть серое шелковое платье, атласное нижнее белье, разбитое стекло. Она могла вновь ощутить свою безумную надежду, что это может, вполне может быть Амадео… и она еще сильнее ненавидела себя за мысли о нем. И даже хуже. Что она думала о Дженни? Разве это она виновата в том, что Парис позволила себе соблазнить Амадео в обмен на его шелка? Нет, винить было некого, кроме самой Парис. И все это время Дженни уже лежала на дне Каньона Малибу… Почему? Почему она одна отправилась туда в четыре утра? Одетая в вечернее платье? Она не должна была никуда ехать этой ночью, сказала экономка. Дженни чувствовала себя нехорошо и не выходила из своей комнаты. Телевизор все еще работал, когда экономка пошла спать в двадцать тридцать. Она точно заметила время, так как на экране был Джони Карсон. Полиция сказала, что все случилось около четырех или пяти утра. Значит, несчастный случай не обнаружили в течение нескольких последующих часов… Почему же никто не почувствовал ее отсутствия? Возможно, потому, подумала Парис, что Дженни никого не приближала к себе. Никто не владел Дженни, даже ее любовники. Она была независимым человеком и жила так, как хотела. Может быть, таким же образом и умерла? Венеция и Индия убеждены, что это несчастный случай, но так ли это на самом деле? А вдруг есть причины, которые могли бы подтолкнуть ее мать к самоубийству? Голливудская мечта рано умерла в Дженни Хавен. Она жила ею, она была ею. Она заработала свои миллионы, но она твердо знала, что все это ложь. Что принес ей успех? Ни мужа, ни спокойной семейной жизни, ни человека, который в ее зрелые годы позаботился бы о ней. Единственной реальностью оставались дети, и ей необходимо было отослать их за многие мили от того образа жизни, который она вела, но в который больше не верила. Я единственная, кто любил ее больше всех, думала Парис, и единственная, кто физически был всегда дальше всех от нее. Самая старшая из дочерей, она одна хранила тайну от мира в течение ряда лет, поскольку скандал мог бы сломать карьеру Дженни Хавен. В те туманные детские годы Дженни, была ослепительно прекрасной тайной посетительницей, которая приезжала навестить ее на вилле во Франции, где Парис жила вместе со своей «семьей». До тех пор, пока не подросла Индия, а потом Дженни только отбивалась и говорила: «Черт с ними, пусть принимают меня такой, какая я есть, или пусть вообще не принимают». И публика принимала ее связи и неблагоразумные поступки и ее детей как часть мифа. Дженни Хавен не могла заблуждаться. Мимолетная мысль об отце пришла в голову Парис. Что с ним? Ведь он должен читать газеты, смотреть телевизор с сообщениями о несчастном случае с Дженни… или о самоубийстве. Что он чувствует? Что он все еще помнит? Как мог он забыть? Дженни находилась на вершине успеха и красоты, когда встретила его, молодого авангардного французского кинорежиссера, только что начавшего свой пусть наверх. Это продолжалось недолго – говорила ей Дженни; одна из тех раскаленных добела страстных любовных связей, когда в течение трех месяцев они не могли вынести и минуты, чтобы не быть в поле зрения друг друга, а необходимость в телесном контакте была так непреодолима, что даже на съемочной площадке Дженни врывалась в середину сцены, притворяясь в потребности указаний только для того, чтобы взять его руки и держать их у своих губ, только для того, чтобы ощутить его дыхание на своей щеке; когда не оставалось времени для сна, так как теплые вечера и тихие ночи, и серые парижские рассветы проходили в непрерывном любовном угаре в огромном номере-люкс отеля Ритц. Нет, ее отец не мог забыть Дженни Хавен, хотя их страсть закончилась так же быстро, как и нахлынула. А когда Дженни узнала, что беременна, то решила, что ее ребенок никак не связан с ее чувствами к его отцу. Он был только ее, и она должна воспитать его сама. Парис вдруг как живую увидела Дженни, вот они вдвоем прогуливаются, взявшись за руки, около Люцернского озера в ясный швейцарский осенний день, который золотил прекрасные волосы ее матери лимонно-желтым светом. А Дженни рассказывала ей историю ее отца. Парис тогда исполнилось восемнадцать, и она впервые узнала его имя. Внезапное осознание того, что ее отец был международной знаменитостью, известной не только своей работой в кино, но и репутацией создателя звезд из непрерывного ряда достигших брачного возраста красивых молодых девушек с пухлыми губами и нахальными грудями, взъерошенными гривами волос и глазами, бросающими вызов мужчинам, человеком, чьи картины она и ее школьные друзья воспринимали как смутные эротические фантазии подростка – знание это повергло ее в долгое молчание. Дженни посмотрела на нее с беспокойством. – Может быть, я не должна была называть его имя? – спросила она подавленно, – но тебе восемнадцать, Парис. Ты никогда не спрашивала меня о нем с семи лет. Но однажды ты все равно захотела бы узнать, кто он был, и именно я хочу рассказать тебе об этом. Ты – ребенок страсти, Парис, и он никогда не смог бы стать для тебя отцом. А то, что мне приходилось играть роль обоих родителей, обязывало быть лучшей матерью, не так ли? – Ее глаза приобрели задумчивое выражение. Дженни всегда хотела как можно больше любви от своих друзей и любовников, от своих дочерей. Парис опять беспокойно заворочалась, поудобнее потягиваясь на велюровом сиденье самолета, прикрывая глаза неярким коричневым одеялом. Ее отец сейчас был женат на девушке даже моложе, чем Венеция. Пятая жена в непрерывном ряду достигших брачного возраста звезд; Парис никогда не видела причин разыскать его и дать знать о своем существовании. И сейчас о том, что Дженни умерла, он узнает не от нее. Она останется для него тайной навек. Опять всплыл в ее памяти Амадео Витрацци, его бронзовое тело, серый шелк, сваленный в кучку на полу. – Ох, Дженни, Дженни, – простонала Парис, когда слезы в конце концов пришли. – Я подвела тебя, ты не учила своих дочерей делать то, что делала сама, чтобы добиться успеха. Я ведь так похожа на тебя, та же напряженная вера в собственный талант, то же возбуждающее стремление к успеху… та же обжигающая сексуальность. Никогда больше, Дженни, никогда, – поклялась Парис. – Я стану использовать все способы, законные и незаконные, чтобы добиться успеха, но никогда, никогда не буду торговать собой ради успеха. Странная мысль пришла к ней внезапно, захватив совершенно врасплох. Да ведь не будет необходимости биться из-за денег. Сейчас им принадлежат миллионы Дженни. И Парис опять начала плакать. Самолет устремился вниз, пролетел над дымами городского транспорта, над пальмовыми деревьями и лазурными плавательными бассейнами, паря, подобно хищной птице, над переполненной машинами автострадой, и с легким скачком приземлился на взлетно-посадочной полосе международного лос-анджелесского аэропорта. Вот он замедлил скорость и ровно покатился – по направлению к теснящимся зданиям вокзала. Они были дома. Парис инстинктивно сжала руками поручни своего сиденья, с ужасом предвидя события нескольких последующих дней. Будет расследование. А потом – похороны. Затем они должны будут разобраться в делах Дженни, как коммерческих, так и личных, и как самая старшая она возьмет всю ответственность на себя. Сидящая спереди Индия утомленно улыбнулась ей. Яркий свитер подчеркивал ее бледность и усталость в дымчатых глазах. Ее волосы, казалось, потеряли естественную упругость, локоны лежали на голове, подобно измятому бархату, напоминая Парис их детские годы. Расстегивая страховочный пояс, Парис взглянула с беспокойством через проход – на Венецию. Белокурые волосы той тоже были в беспорядке, веки опухли и покраснели. Она умыла лицо и без косметики выглядела пятнадцатилетней, смертельно обиженной девочкой. – Венни! – Парис скользнула на сиденье рядом с ней, утешающе обняв ее за плечи. – Знаю, это будет нелегко, но мы должны все пережить. По крайней мере, пережить все вместе. Только держись, дорогая, скоро будем дома. И когда сказала это, то поняла, что это – неправда. Они приехали не домой. Они приехали в дом Фитца МакБейна. Голубые, омытые слезами глаза Венеции посмотрели на нее с отчаянием. – Все будет хорошо, вот увидишь. – Парис надеялась, что голос ее прозвучал более убежденно, чем то, что она чувствовала. Она поспешно вытащила со дна сумки темные очки – последний предмет голливудского снаряжения – и поняла, почему. По крайней мере, никто не сможет заглянуть в твои глаза, и ты сохраняешь немного своей уединенности. Ни у одной из них не было багажа, только ручная кладь с самым необходимым, собранным в последний момент, поэтому формальности, связанные с таможенными пошлинами и эмиграционной службой, прошли легко. Но они оказались абсолютно неподготовленными к встрече с полчищем осветительных приборов, кинокамер и микрофонов, ожидающих их в вестибюле, к рокоту голосов, называющих их имена, требующих от них: «Посмотрите сюда» или «Не могли бы вы рассказать телезрителям, что вы думаете по поводу возможного самоубийства мисс Хавен?» Они отпрянули назад, в дверной проем, ослепленные лампами, сбитые с толку неожиданной суматохой и шокирующими вопросами. – Варвары, – прошептала Парис. – Quelles sauvages![9] – Мы должны удрать от всего этого, мисс. – Двое их здоровенных охранников объединились с двумя вновь прибывшими и отделили девушек от кинокамер. Схватив их за руки, побежали, преследуемые ордой корреспондентов, к выходу и через переулок в ожидающий лимузин. Через задние затемненные окна Парис увидела любопытствующие лица и сверкающие вспышки, когда огромный «мерседес» благополучно оторвался от обочины. – Боюсь, они станут преследовать нас, мисс, – извиняясь, сказал охранник, – и они приблизятся к дому. Но там высокая стена с электронной защитой. Мы уверены, что ни один из них не потревожит ваше уединение. Мистер МакБейн более всего настаивал на этом. – Слава Богу, что есть твой мистер МакБейн, Венни, – сказала Индия, вся дрожа. – Он единственный предвидел подобное. Я, конечно, никогда бы не подумала об этом. Если бы у нас не было сопровождения, мы оказались бы в капкане. А Венеция думала о Моргане МакБейне. Его мужественное, бронзовое от загара лицо и гости, собравшиеся к обеду прошлым вечером, казалось, отошли в далекое прошлое. Она с тоской смотрела через затененные окна на привычные, неясные очертания городских остановок, магазинов и дешевых мотелей, на беспорядочно разбросанные придорожные нефтяные скважины, всегда казавшиеся ей похожими на гигантскую клюющую саранчу. Вечер, который начался так многообещающе, превратился в кошмар с телефонным звонком. Лидия и Роджер Ланкастеры захотели поехать с ней, но ей показалось несправедливым привезти таких дорогих ей людей, почти заменивших ей родителей, на похороны своей настоящей матери. Она была дочерью Дженни Хавен, и в этот последний раз они останутся без посторонних. Лимузин с безмолвными пассажирами легко преодолел холм на вершине Ла Сьенега Бульвар, проехав на желтый свет, и повернул на запад, в закат, мимо щитов, рекламирующих самое последнее успешное обогащение, новейший кинофильм и современных звезд Лас-Вегаса. Индия отвела глаза, когда они проезжали газоны Беверли-Хиллза, где жила Дженни. Хотя они никогда не проводили здесь много времени, это, тем не менее, был их дом. Она принимала здесь гостей на день рождения, когда ребенком приезжала домой на желтом школьном автобусе, дверцы которого зажимали ее картины. Дженни развешивала их по стенам кухни. Дети обучались плаванию, и тянулись такие длинные летние недели, проведенные на морском берегу в Малибу. Она предположила, что оба дома должны быть проданы. Дежурный охранник у западного входа в Бел-Айр подал им знак рукой, и большой лимузин мягко продолжил свой путь наверх по склону холма к украшенному колоннами большому белокаменному особняку, который был частью замкнутого мира Фитца МакБейна. Молодой мужчина ожидал на широких ступенях входа. – Добрый день, – сказал он. – Меня зовут Боб Ронсон. Мистер МакБейн пожелал, чтобы я встретил вас в его доме. Я останусь здесь, чтобы позаботиться о самом необходимом, так что, если вы в чем-нибудь нуждаетесь, только дайте мне знать. Ронсон был одним из нескольких молодых людей на службе у МакБейна. Одновременно и секретарь, и личный ассистент, и дворецкий, он настойчиво стремился пробиться наверх в многоукладной компании МакБейна. Его место было тем единственным, которое МакБейн предлагал только наиболее многообещающим и честолюбивым. Он не тратил времени на подхалимов, осознавая при этом, что после жесткого отбора и естественного отсева оставались именно те, кому он мог доверить частично вести свои сложные дела. Вот почему в его личном окружении не было места для посредственностей. Белый дом, освещенный солнцем, подкупал спокойствием, и Венеция нашла, что выглядит он по-европейски. Бледные исфаганские ковры покрывали паркет в холле, и единственный бесценный английский пейзаж предавался бессмертной мечте здесь, на калифорнийской стене. Удачно подобранная пара гравированных зеркал отражала вазы с цветами на изысканных столиках, и Венеция инстинктивно нагнула голову, склонясь к бледно-розовым бутонам роз, жадно вдыхая любимый ею аромат. – Как мило, – прошептала она, стараясь угадать, выбирал ли Фитц МакБейн душистые английские розы для всех своих домов, или они строго соответствовали вкусу молодого мистера Ронсона. Глаза Индии засветились профессиональным любопытством, когда она пристально осмотрела гостиную, раскинувшуюся во всю ширь дома, заметив на стенах картину Дюфи с видом Ниццы, раннего Писсаро и два пейзажа Клода Моне с лилиями. По ее мнению, без них эта комната опустилась бы в категорию «интерьера в роскошном стиле», хотя не могли не восхищать сочетания цветов кремового и масляно-желтого с оттенками темно-голубого. – Я должна познакомить мистера МакБейна с Фабрицио Пароли, – заметила она, проходя через сводчатые стеклянные двери на террасу. Полоса скошенного зеленого газона заканчивалась у голубого бассейна, где бесшумный юноша в белой рубашке с короткими рукавами и шортах, держа в руках багор, чистил всегда безупречные глубины. Он представлял собой ожившую картину Хокни. Ронсон повел их на другую сторону, в белую галерею, которая вмещала разнообразные комнаты и маленький, но хорошо оборудованный гимнастический зал, который, как пояснил юноша, был любимым помещением Фитца МакБейна. Венеция сразу поняла, почему. Это была комната, где можно было снять напряжение, поваляться на огромных черных диванах с книгой, взятой наугад с одной из полок, тянувшихся по стенам. А еще – лежа слушать музыку, воспроизведенную на замечательной аппаратуре, и регулируя громкость по желанию. – Которая же из них самая-самая у мистера МакБейна? – спросила она Ронсона, пробегая пальцем по заглавиям пластинок, что выстроились в ряд от Баха к Джорджу Бенсонгу, от Вивальди к рок-музыке и от Моцарта к Мотауну. Боб Ронсон посмотрел с удивлением. – Мистер МакБейн обычно ставит ту музыку, которая, как он думает, нравится гостям. Я не знаю, что он ставит, когда он один. Венецию этот ответ удивил. Ведь Морган говорил, что многие женщины стремились занять место в жизни его отца. Мог ли Фитц МакБейн оставаться один? И как же странно присутствовать в доме человека, о котором она только слышала, но даже не знала, как он выглядит. Ей никак не удавалось воскресить в памяти его фотографии, конечно, виденные в газетах. Да, ведь Морган говорил, что он – человек, стремящийся к одиночеству. Он должен быть немного похож на пожилых героев сериала «Даллас», решила она, нечто вроде здорового, средних лет, фермера в деловом костюме. Индия подняла кий и загнала красный шар в лузу на бильярдном столе, восхищаясь викторианским, отделанным бахромой, абажуром. – Это – необычайная комната, – объявила она. – Давайте сделаем ее нашей штаб-квартирой, пока мы здесь. – Я согласна. – Парис плюхнулась на диван. – Она больше других напоминает наш дом. – Пожалуйста, чувствуйте себя в безопасности, – сказал Ронсон. – Никто не побеспокоит вас здесь. Сейчас, если вы готовы, я покажу вам ваши комнаты. Полагаю, вы хотели бы отдохнуть. Дородный охранник ожидал их в холле. С револьвером на бедре, он заменил бы парочку тех, что сопровождали их раньше. Значит, их вызывали специально? – хотела знать Парис, когда мужчина с серьезным лицом вежливо сообщил им, что охрана наготове, и дом будет полностью защищен. И пусть не беспокоятся ни о фотографах с телеобъективами, влезающих на деревья, чтобы сделать снимок, ни о телекамерах, ни о сплетниках-репортерах, притаившихся у входов. Его люди позаботятся обо всем. – Хорошо, это утешает, – заметила Индия. Она понимала, что, например, во время краткого купания в плавательном бассейне могли быть сделаны моментальные снимки и выйти под мерзкими заголовками, вроде – «Дочери Дженни Хавен беспечно плавают в Голливуде в то время, как следствие выносит решение о смерти их матери». Этот мир не брезговал ничем. Следствие начнется послезавтра. С благодарностью к предусмотрительному хозяину, она последовала за сестрами в свое убежище. |
||
|