"Рассказы о наших современниках" - читать интересную книгу автора (Авдеев Виктор Федорович)

II

Отец наводил бруском топор, когда Ипат вошел в курень. Лысая со лба, наклоненная голова отца блестела в свете восьмилинейной керосиновой лампы, на усы, на окладистую, в седине, бороду падала тень. Ворот гимнастерки у Евдокима Семеныча был расстегнут, из него выглядывала волосатая грудь. Возле жарко натопленной русской печи шевелился ягненок; на лежанке сушились шерстяные чулки. На голом, чисто выскобленном столе желтела глиняная плошка; пахло тыквенными семечками: наверно, младшая сестра накалила. В полутемном углу перед закопченной иконой тлела синяя лампадка.

— Иде был? — грубо спросил Евдоким Семеныч, не поднимая головы, скосив на сына глаза. — Опять небось шатался по собраниям?

Отец сегодня был особенно сердитый; Ипат промолчал. Он разделся, повесил на гвоздь полушубок, теплый шарф; взяв мраморно-серый обмылок, похожий на речной камень-голыш, стал над лоханью мыть руки, стараясь тише брызгать.

— Я в твои годы с девками на посиделках гулял, — продолжал Евдоким Семеныч, ловко орудуя бруском по лезвию, — а тебе ораторы с района свет застят. Все прилабуниваешься до Ульки Прядковой?

Ипат, потянувшийся за суровым полотенцем, испуганно вздрогнул: откуда отец узнал про его отношение к бобылке?

— Сыскал рогожки, что обтирают ножки. Вон Стеблов снова ноне завернул на хутор до этой халявы. Тоже, постановили нам ее за начальство: секлетарь Сове-ета! Давно ль батрачила, из хозяйских рук смотрела?

Ответить отцу Ипат не посмел: крут был старик нравом, прекословия не терпел. Он в гроб побоями вогнал жену, отвадил зятя от дома. В семье Кудимовых жили по старинке: всякий раз, собираясь в избу-читальню на привезенную кинокартину, Ипат спрашивал дозволения у отца; младшая сестра без ежедневного наказа не знала, что стряпать на завтра. Дети оба работали в колхозе, получали трудодни, но без разрешения не смели и рубля на себя истратить. Евдоким Семеныч был богомолен и, перед тем как сесть за стол, заставлял сына и дочь креститься на икону. Кончили они только четырехклассную школу, запрещал им отец вступать и в пионерский отряд и в комсомол.

Стараясь не греметь железной заслонкой, Ипат достал из печи томленую картошку, отрезал ломоть от пшеничного каравая, сел к столу ужинать.

— Обожди, — коротко сказал отец.

Отложив на лавку наточенный топор, брусок, он достал из поставца заранее приготовленную деревянную миску с мочеными помидорами, непочатую бутылку темного зеленого стекла, толстым, словно ракушка, ногтем сколупнул красный сургуч и налил два граненых стакана. Один хмуро пододвинул сыну:

— Выпей.

— С чего это вы, батя? — удивленно спросил Ипат. Бережливый до скупости отец сам не пил вина и сына не баловал. — Неохота мне чего-то.

— Коль даю, стало быть, пей. Идти придется.

— Куды?

— На кудыкины горы. Вот придем, сам увидишь куды.

Водка обожгла Ипату горло, он как-то горестно, пугливо сморщился, торопливо потянул в рот перезрелый мокрый от рассола помидор, готовый вот-вот брызнуть соком. Потом долго жевал томленый картофель, захватывая его деревянной ложкой из чугунка.

Отец обтер наточенный топор куском овчины, сунул за ременный пояс, стал натягивать шуршащий полушубок. Слегка захмелевший Ипат, чувствуя в желудке тяжесть, сонливо поводя веками, покорно вылез из-за стола, тоже оделся. Перед тем как покинуть курень, Евдоким Семеныч надолго задержался в темных сенях, чем-то гремел, жег серники,[2] а когда вышел во двор на темно белеющий снег, пазуха его полушубка с левого бока оттопыривалась, и он поддерживал ее рукой.

— Осторожней сапогами грюпай, — сердито сказал он, перелезая со двора через плетневый лаз в глухой проулок.

Задами они молча вышли на шлях. Тянул ветерок. Низко над головой густыми неясными роями светили звезды, и лишь на юго-западе их не было ни одной, небо там казалось еще чернее, непроницаемей: значит, наплывала туча. Это чувствовалось и по воздуху: он отсырел, глушил звуки. Казачьи курени, укутанные снегом, точно белой кошмой, спали, только где-нигде блестели прикрученные огоньки ламп. Раскатанная дорога уползала к гумнам, в степь; хутор остался позади за разлохматившимся тальником. Скользкий пологий спуск вел в балку, прозванную Волчьей. Внизу было темно и тихо; молодой дубняк, кусты терновника сливались с оголенной местами землей: в начале февраля дохнувшая оттепель съела снег на буграх. Возле подгнившего креста с дощатым голубцом, поставленного на могиле загрызенного волками человека, Евдоким Семеныч остановился. От быстрой ходьбы он долго сопел. Ипат скорее угадывал, чем видел его коренастую сутулую фигуру с длинными руками, его острые, недоверчивые глаза в морщинистых подушках век, которые, казалось, светились, как у волка.

Старик Кудимов внимательно прислушивался, точно желал убедиться, одни ли они в балке. Он перестал поддерживать левой рукой то, что нес за пазухой, забрал в заскорузлый кулак седеющую бороду, глухо заговорил:

— Ипат, подоспел час погутарить дюже сурьезно.

Сын молчал, послушный во всем. Его удивило и встревожило поведение отца, выпитая водка, их неожиданный приход в это глухое место, пользовавшееся у хуторян дурной славой.

— Наперед скажу об том моменте, когда имел я свое хозяйство, дом с низами и тягло, — продолжал Евдоким Семеныч вполголоса. — Донцы при мирном режиме в большой состояли знатности, сами его величество император не гнушались у казаков своей охраны лейб-гвардии полка сынов крестить. Иде непорядки — мы были верной надёжей и опорой престола. А ты знаешь, кто такой раньше представлялся царь? По-ма-зан-ник бо-жий! Во! Непростой человек. Я, родитель твой, с германской войны вернулся с лычками урядника. Чин имел. Работника держал на дворе, кажное лето с ильина дня нанимал пришлых косцов из Расеи убирать пшеницу… Однако миновали теи золотые времена. Уже двадцать годов как лапотное мужичье заполонило вольный тихий Дон. Руки у них загребущие о шести пальцах, как вилы-бармарки, и зачали они всех стричь под одну машинку: колхозы ставить. Пришлось и мне отдать свой курень, худобу, инвентарь, потому имел я весточку через знакомца-булгактера в рике: Стеблов зарился силком забрать да еще лишить права голоса, как упорного белопогонника. Видал, как хряков приспособляют? Вот так будто и мне на рыло прицепили кольцо с проволоки: копырнуть огород-то и болезненно. Хожу, в землю гляжу, хохлу-бригадиру бью поклоны…

Евдоким Семеныч закашлялся, точно кто его схватил за горло. Ипат слушал, высоко подняв редкие брови: за все девятнадцать лет жизни впервые отец заговорил с ним откровенно, как со взрослым, и, может, потому сын не понимал его. К чему это завел батя? Куда он гнет? Зачем привел его к ночи в балку?

— В революцию, весной восемнадцатого года, мы, лучшая часть казачества, — вновь полез ему в уши хрипловатый голос отца, — сняли со стен шашки, выкопали из земли пулеметы, что привезли из-под Карпат, с Ерзерума, и грудью встали за родной край, за стародавние дедовские обычаи. И все эти последние лета ждал я: вот-вот опять подымутся хутора, станицы, а какая ни то… германская или иная держава… генералы, их превосходительство Краснов, Шкуро приведут полки казаков-емигрантов с заграницы, допомогут очистить Дон, и снова посадим мы в Новочеркасске наказного атамана, отберем свое хозяйство. Но приняли казаки согласие работать в колхозах, продались за ухнали[3] да отрез ситца, а теперь и в Верховный Совет взошли депутатами — выродился народ. Видно, не дождаться мне своего солнышка над родным степом, а это больно красное: не греет. — В голосе старика послышалась скупая, злая слеза. Ну, уж если зафлажили нас, как бирюков, то не одного своего партейца цека недосчитается.

Евдоким Семеныч вдруг опять прислушался. Шуршал на бугре прошлогодний бурьян, да в балке терлись одна о другую голые ветки дубняка. Потом легкий порыв ветерка донес с дороги невнятный топот копыт. Топот затих, но его успел уловить и Ипат; сердце молодого казака тяжело забилось от предчувствия какой-то беды. Его испугал вид отца: тот торопливо рвал крючки полушубка, распахнул и вынул из-под мышки подвязанный бечевкой к шее обрез винтовки.

— Семнадцать годов на базу в яме пролежал, — бормотал он. — Берег пуще клада. Поржавел трошки, да я маслом сдобрил, работает, как только с завода.

Проверяя, он умело раза два щелкнул затвором, протянул обрез сыну.

— Держи. У тебя глаз помоложе, рука крепче. Стеблов это возвертается в станицу. Бей, грех на мою голову. В Колыму хотел меня упечь, аспид-разоритель!

— Погоди, батя, не пойму я…

— Бери, говорю!

— Да… как же так? — с трудом произнес Ипат и попятился к терновнику.

Старик Кудимов силой вложил оружие в его руки.

— Ослушиваться? Прокляну! — Он достал, скорее выхватил топор, засунутый за ремень. — А если промахнешься, мы его вручную…

Всадник ехал шагом, теперь уже топот копыт не заглушал ветерок. Слышно было, как он монотонно напевал, видимо в такт покачиванию в седле.

— Лучше целься, — выдохнул Евдоким Семеныч и, перебежав через дорогу, присел за намогильный крест с голубцом. Но опять поднялся, прохрипел. — Соперника с пути… помнишь старый обычай донской? А тогда Улька Прядкова… бабенка она сдобная, и если побаловаться…

Ипата словно обожгло: казалось, в голову вновь ударила выпитая дома водка, по жилам вместо крови потекла расплавленная смола. Руки его отяжелели, он крепко прижал к широкой груди ложу обреза и теперь стоял рослый, прямой, столбом выделяясь над терновником.

— Присядь. Спугнешь, — словно из-под земли услышал он сдавленный голос отца, однако не пошевелился.

Небо над краем балки, где грифельно белел осевший снежный наст, редело, и казалось, что над степью, над невидимым хутором светает_. Туча, наплывавшая с противоположной стороны, разрослась, погасила еще больше звезд. Остатки жухлых листьев на дубняке под налетевшим порывом ветра зловеще зашелестели. С бугра конь пошел рысью, беспокойно всхрапывая, и внезапно шарахнулся с дороги. Стеблов резко натянул повод, невольно кладя руку на кобуру нагана.

— Ай, кто стоит? — спросил он, вглядываясь во тьму и подъезжая ближе.

Ипат молчал. Стеблов почти наехал на него соловым жеребчиком, перегнулся с седла.

— Никак конюх с Бугров?

Что-то застряло у Ипата в горле; он опустил обрез, кивнул и лишь потом выговорил осипшим голосом:

— Он. Признали.

— Помню тебя, помню, как же, солового мне сегодня справно подкормил. А ты, промежду прочим, меня напугал: кто это, думаю, стоит? Ты здесь чего же? На охоту, что ль? Да, лисиц тут сила: я вот ехал, так слышно, как они в степи брешут. Эх, вырвать времечко, и я бы побаловался с тулкой: люблю это дело. Серники, молодец, есть?

Ломая ветки, Ипат тяжело ступил из куста.

— Не курим, но имеется… фонари на конюшне вздувать.

Чиркнула спичка, осветив пуговицу на кожанке председателя рика, его крупный нос с мохнатой бровью, курпей папахи. Соловый жеребчик под ним фыркал, косил фиолетовым глазом, и в темноте казалось, что у него нет ни спины, ни ног. Огонек отбросил от терновника на балку громадную колеблющуюся тень. Стеблов прикурил папиросу, плямкая толстыми губами.

Спичка потухла, и стало еще темнее.

— Не курим и не пьем? — весело проговорил Стеблов. — Это ты, парень, молодец! Казак нынче другой пошел: не бесшабашностью берет, а разумом. Да ты чего дрожишь, ай озяб? Приглядываюсь я, малый, к тебе: всем ты хорош, да чудной больно. Не хватает в тебе какой-то сердцевины: вроде пустого ореха. Тверже будь, не бойся никого, власть у нас на Дону теперь народная, молодым везде доступ. Жалко, не попал ты ко мне в кавэскадрон, когда контру гнали, я б из тебя вышколил геройского бойца. Впрочем, и сейчас не поздно, жизнь — она даст закалку… Ну ладно, будь здоров, зверя тебе положить хорошего!

Ипат с трудом разжал губы.

— Постараюсь.

Подковы захрупали по дорожной наледи, жеребчик убыстрил шаг в гору, и фигура всадника тенью закачалась на фоне сумеречного снега балки.

— Ты чего ж?.. Сробел? Бей в спину, целься в спину… — и Евдоким Семеныч выскочил из-за намогильного креста.

— Батя… я не… — губы Ипата затряслись, и он растерянно смолк.

— А, так ты отца? Так вон ты как…

Старик Кудимов запнулся перед сыном, точно наскочил на стену. Он задыхался, красные глаза его полезли из орбит.

— Дай-ка обрез, дай скорей!

— Догонять хотите? Поздно. Вы пеший, а председатель на коне, да и темень в степу, где тут выцелить.

Действительно, всадник уже скрылся за верхушкой балки, заглох и топот копыт, и лишь вновь слабо донесло тягучую песню.

— У, аспид, иродово дите! Супротив отца? Не подчиняться? Прокляну!

Ипат отступил шага на два.

— Погодите, батя, — заговорил он срывающимся голосом, словно хотел оправдаться. — Погодите! Внушили вы мне свое родительское наставление, дозвольте и мне ответ сказать. Вы тут вспомнили про атамана и что это было хорошо. Но об том, как жили казаки двадцать годов назад при бывшем режиме, я только от стариков наслышан да в школе читал в книжке. Соображаю я: старинка-то, она не до всякого была ласковая, как вы об этом гутарите…

— Не желаю! Разговоров твоих не желаю! — Старый урядник рванулся, занес топор. Казалось, вот-вот ударит сына обухом в темя. Но, точно обессилев, Евдоким Семеныч привалился спиной к разломанному голубцу креста. Топор выпал, глухо звякнув о проплешину мерзлой земли.

— С пеленок возрос я при власти советской, при ней и науку принял за четыре класса, — торопливо продолжал Ипат. Видно, молодого казака прорвало за все годы молчания, хотелось высказаться; его обветренное лицо с пухлыми губами в белесом пушке, с утиным, раздвоенным носом и водянисто-голубыми глазками горело. — Чем недовольный я? Кони у меня завсегда вычесаны, побанены с мылом, за это от колхоза я премией награжден. Может, разутый я или ем не досыта? Так вы сами, батя, видали, сколь навезли мне за трудодни зерна — все сусеки в амбаре засыпаны, а в сундуке лежит у меня новая фуражка, товар на костюм, что набрал я по осени в кооперации. В кино поглядеть? Тоже могу, когда вы отпускаете, сходить. А если, батя, у вас, стариков, злоба против порядка власти, то сами и сводите с ней счеты. Вы уже одной ногой в гробу стоите, а мне еще жить. На душу я греха не возьму. Чужая кровь, она на руку капнет, а сердце сожгет…

— Цыц, подлюка! — сипло крикнул Евдоким Семеныч: борода его тряслась. — Это все Уляшка тебя, шалава, сагитировала. Она тебе голову крутит, а сама с председателем рику подол…

От щек Ипата отлила кровь, он проговорил с неожиданной твердостью:

— Довольно, батя, об товарище Прядковой. Насильно пчелку на дурноцвет не заманишь.

— Убью, анафема! Вон! Штобы и духом твоим на базу не воняло. Нонче же! Отрекаюсь!..

Евдоким Семеныч поспешно стал шарить по земле топор, не нашел и кинулся на сына с кулаками. Ипат увернулся от удара, произнес упрямо, глухо:

— Не трожьте, батя, правов не имеете. Что до проклятиев ваших — не застращаете. А и мне в родном доме не сладко ходить, будто телкý на поводу. Зараз порядки новые: сын могет жить по своей воле, иде схочет…

— Все рушилось на свете. Отвернулся господь от нас, грешных. Я тебе жизнь дал, соской вскармливал, становил на ноги… у, июда, анчихрист! Сгинь, пропади с моих глаз в тартар!

Отвечать больше отцу Ипат не стал. Пот обсыпал его лоб под шапкой, каждая жилка в нем тряслась. Он сунул обрез под овчину полушубка и, чувствуя тошноту от сердцебиения, дрожание в коленях, медленно стал подыматься на изволок. Он плохо соображал, видел все как в тумане и шагал, не разбирая дороги, стремясь лишь к одному: поскорее выбраться из Волчьей балки.