"Совьетика" - читать интересную книгу автора (Маленко Ирина)

Глава 6. «У вас же теперь есть свобода!»

Как меня с моими взглядами и идеалами вообще угораздило оказаться в такой беспросветно-капиталистической дыре как Голландия, спросите вы…

И будете, конечно, совершенно правы.

Не буду снимать с себя ответственность за собственные поступки, но виной стало еще и нелепейшее стечение исторических и личных обстоятельств….

Я более или менее была уверена, что по окончании школы покину родной город (кстати, во всем своем классе я оказалась единственной, кто это сделал). Слишком уж мне хотелось увидеть мир, и как я ни любила свою «маленькую родину», я прекрасно знала, что если останусь дома, то мне этого никогда не сделать. Так что в столицу я попала не в поисках комфорта. Если бы можно было ездить по работе в Африку и возвращаться на свою родную улицу под сень яблонь, в свой маленький дом, я бы с удовольствием так и сделала. Но, естественно, такой работы у нас в городе не было и не предвиделось.

Я чувствовала, что меня ждет необычная жизнь, и немного волновалась в ее преддверии. Но она оказалась в конечном итоге совсем не такой, как я мечтала.

… В Москву, при всем моем к ней тогдашнем уважении, я не очень-то любила ездить. По крайней мере, если речь шла о поездке на один день за покупками. Обычно в такую поездку люди отправлялись рано утром, в 6, максимум в 7 часов, а возвращались к 10-11 часам вечера. На электричке, по поводу которых у нас даже была шуточная загадка: «длинное, зеленое, пахнет колбасой». Действительно, почему-то мои земляки питали к колбасе особенную слабость. На обратном пути длинные батоны докторской колбасы торчали из развешанных по стенам электрички авосек. Я лично эту любовь не разделяла и могла бы вообще спокойно всю жизнь без колбасы прожить. Но о вкусах не спорят… К слову, для тех, кто жалуется, что с колбасой бывали перебои: в кап. странах, на которые вы так любите ссылаться, вы вряд ли когда увидите обычного человека с целым батоном колбасы – это слишком для него дорого покупать так много сразу!

Билет стоил два рубля – туда и обратно. В один конец – рубль, а не больше половины от цены билета туда и обратно, как это делается на Западе. Когда я начала в Москве учиться, я ездила домой на каждые выходные и вообще когда мне взбредало в голову, даже не задумываясь о цене билета. Близость Москвы была главной причиной, почему я решила учиться там, а не попытать своего счастья в Ленинграде на факультете востоковедения, где требования к партийно-половой принадлежности были не такими строгими, как в ИСАА…. Но я забегаю вперед.

…К тому времени, как электричка подъезжала к Москве, там уже открывались магазины.

С вокзала народ сразу же нырял в метро. Я всегда очень любила московское метро. Праздничное даже в будни с его такими непохожими друг на друга станциями , поднимающее настроение своей торжественной красотой, разве сравнимо оно с грязной, отделанной граффити и воняющей мочой подземкой Роттердама или Амстердама? Моя самая любимая станция – Новослободская , с ее разноцветными прозрачными витражами. А еще я люблю прохладный ветерок из туннеля, вперемешку с едким запахом резины. И эскалаторы! На эскалаторах народ стоя читал – газеты и книги. А еще в метро было очень удобно назначать свидания. Да ради одного только того, чтобы его увидеть, стоило съездить в Москву! Кататься на метро можно было хоть весь день, переходя с линии на линию – проход внутрь стоил 5 копеек. В мои студенческие годы единый билет на все виды транспорта в Москве на месяц стоил около 5 рублей.

На Красной площади мы в те годы бывали редко, и потому такие визиты особенно запоминались. Это сейчас на ней устраивают поп-концерты и прочую ерунду, а тогда она была для нас действительно святыней. Кремлевские башни, казалось мне в детстве, доставали своими звездами до самого неба! А уж услышав не по радио, а наяву бой курантов Спасской башни, знакомый нам всем с младенчества по новогодней ночи, ты действительно чувствовала мороз по коже. Это место было живой историей! Побывала я в школьные годы и в Кремле, во всех его храмах, в Оружейной Палате, в Третьяковской галерее, в Историческом музее, в Музее Ленина и во многих других.

Но чаще всего в Москву мы ездили все-таки за покупками. Я бы не сказала, что от какой-то особенной нужды. Вот когда дедушка в гражданскую войну ездил на Украину менять вещи на продукты – вот это действительно была нужда! Из нас же никто и понятия не имел, что такое голод. Просто когда хотелось чего-нибудь особенького, – например, к празднику или ко дню рождения, – то естественно, в большом городе выбор был шире. Пример – конфеты на елку. То же самое, кстати, и в западных странах. Ездят же люди из окрестных городишек в дублинские шоппинг-центры запасаться подарками к Рождеству – и никто не вопит, что ето делается из-за «дефицита на местах». Так что не надо преувеличивать значение «колбасных электричек». Из того, чего у нас в городе тогда не продавали, был единственный продукт питания, за которым я была согласна стоять в очереди хоть весь день. Бананы!! Но разве это предмет первой необходимости?

Естественно, из магазинов саму меня интересовали немногие: сначала игрушечные, а потом, когда стала постарше – книжные и музыкальные. Помню походы в «Детский мир», где на стене висели удивительные часы, с лицом солнышка, двигающим глазами, вместо циферблата, и с различными сказочными героями, выглядывающими из своих домиков, когда пробивал определенный час. Солнышко с его хитрой физиономией казалось живым. Там мне покупали то, чего у нас в городе не было – ге-де-эровские стереодиапозитивы с изображениями сцен из различных сказок. Я их обожала! Или диафильмы для моего фильмоскопа. Современные дети даже не знают, что это такое.

Здесь же можно было купить детские вещи, школьную форму, зимние пальто (обычно пальто покупали на несколько лет – до того, как из него вырастешь). Когда я в первый раз увидела, сколько стоят детские вещи на Западе, меня чуть не хватил инфаркт. Зачастю они дороже взрослых. А ведь ребенок, в отличие от взрослого, моментально из всего вырастает! А у нас в СССР детская одежда, обувь и тому подобное субсидировались государством и поэтому стоили гроши. И когда какой-нибудь умник, сам в жизни ни в чем не испытывавший нужды, бубнит мне в очередной раз про «ГУЛАГ-архипелаг», я вспоминаю цены на детские пеленки, распашонки и ботинки. Если субсидировать их, субсидировать общественный транспорт, предоставлять жилье, предоставлять бесплатное лечение и образование – «не дело государства», то на фига оно вообще, такое государство, нужно?…

Когда я после пятилетнего отсутствия на Родине приехала с Сонни в Москву, мы забежали ненадолго в «Детский мир». Мне очень хотелось показать ему удивительные часы- Солнышко. Но их уже не было. Вероятно, продал за границу или «в частную коллекцию» какой-нибудь «предприимчивый бизнесмен». (Бизнесмены наши по сути – обыкновенные мародеры. Весь их «бизнес» заключается в том, чтобы тащить то, что плохо лежит и продавать созданное или выработанное другими.) Вместо детских вещей теперь в «Детском мире» торговали всякой белибердой, чуть ли не иномарками. На одном из этажей раскинулся супермаркет. Сонни захотел туда зайти, но хозяин, ближневосточной внешности, жестами показал нам, что для этого сначала надо оставить у него наши небольшие сумки. По-русски он не знал ни слова. Кровь ударила мне в голову. Расселся здесь, толстопузый буржуй, да еще и командует, словно это он нам делает одолжение, разрешая зайти в его лавочку!

– Для начала научись хотя бы говорить по-русски!- бросила я ему и потянула Сонни за собой.. .

… На Калининском проспекте был другой мой любимый магазин, «Мелодия», где можно было купить такие пластинки, которые у нас в городе отродясь не водились (потому что их вряд ли кто-нибудь купил бы. На фирме «Мелодия» просто не знали о моем существовании!). Например, «Традиционная музыка Эфиопии», которую не всякий к тому неподготовленный человек выдержал бы дослушать до конца. Песней «Фано» я дома летом распугивала соседей, вытащив проигрыватель во двор.

Можно было купить около «Мелодии» и диски зарубежные, чаще всего выпущенные в Германии или Югославии: вокруг дверей магазина так и вились мальчики с «дипломатами», делавшие вид, что ждут здесь кого-то по серьезному делу. К ним надо было подойти и негромко спросить, что именно тебе было нужно. Чаще всего если не у одного, то у другого это находилось: «работали» они артелью. Дальше вы отходили куда-нибудь в ближайшую подворотню, где фарцовщик демонстрировал вам диск, и сделка заключалась. В плане качества все было по-честному. Но цена на один диск доходила до 100 рублей (у мамы зарплата без премиальных была около 250). Обычно мне дарили один, максимум два таких диска в год: на Новый год и на день рождения. Мы с Шуреком сдували с них пылинки: переписывали на магнитофон и потом слушали уже на пленке, чтобы пластинку не портить. Еще дисками подторговывали появившиеся только недавно у нас диск-жокеи, как правило, комсомольские активисты. Один такой активист, из маминой заводской дискотеки, по имени Вава, чем-то напоминавший диплодока (маленькая голова и большое все остальное), был немного влюблен в мою маму и приносил ей диски для меня прямо на работу (несмотря на все его нежные чувства, конечно, тоже не бесплатно). Но никакого благоговения перед фарцовщиками я не испытывала. Наоборот, я знала, что они спекулянты и занимаются незаконным делом, поэтому даже когда мы прибегали к их услугам, я испытывала чувство брезгливости. Все знали, чем они занимались – и то, как легко было их этот «бизнес» прекратить, показали андроповские годы, когда они моментально исчезли с московских улиц, как тараканы с кухни, опрысканной дихлофосом. Честно говоря, именно поэтому я не воспринимала их всерьез и не считала серьезной угрозой нашему строю. Их так было легко при желании пересажать! Потом, при Горбачеве, когда они расплодились тоже с тараканьей скоростью, я любила говорить им в лицо, если они пытались навязать свой товар (да, к тому времени они уже настолько охамели!): – Андропова на вас нет!

От этого вроде на душе становилось приятнее. Но их число и не думало сокращаться. А вскоре и вся страна превратилась в один большой грязный базар. Но это уже совсем другая история….

Во все остальные магазины в Москве я тогда была вынуждена заходить ради мамы и обычно не переставая ныла, что я устала и хочу домой. Особенно ненавидела я магазин «Ванда» и очереди за косметикой. Я не понимала, почему для мамы эта ерунда так важна: ведь она и без нее очень красивая!. (Честно говоря, и до сих пор этого не понимаю… ). А еще маме нравилось заходить в магазины соц. стран, многие из которых были на самых окраинах города – «Ядран», например. Были в столице и магазины наших союзных республик. Какой красивый национальный шелк продавали в магазине «Таджикистан»!

Мама была неутомима и носилась по магазинам с ураганной скоростью, чтобы все успеть. Я едва за ней поспевала. Обычно, если было можно найти уголок, где меня можно было посадить вместе с сумками, мама так и делала, а сама шла покупать что ей там было нужно. В пределах магазина, конечно, и только когда я достигла определенного возраста (лет 12). В Москву ездили, как я уже сказала, не за повседневными предметами первой необходимости, а за чем-нибудь особенным, интересным, таким, какого у нас не было. Я считала хождение по магазинам – вот такое, а не просто за хлебом, молоком, маслом или конфетами, как дома – пустой тратой времени и очень неприятным занятием. Когда я в первый раз услышала, что в Голландии многие женщины считают шоппинг своим хобби, я долго и искренне хохотала. И мое мнение на этот счет не изменилось и по сей день. Да, очередей здесь часто нет, или они короче, чем были у нас (только не перед праздниками!), но само занятие от этого приятнее не стало. Хотя западных людей можно простить за то, что у них такие хобби – у них же по большому счету больше ничего в жизни нет!

Часто мама или Шурек (или оба они одновременно) ездили в Москву не просто так, а в однодневную командировку, а за покупками ходили только уже после всех своих там дел. Трудно описать это словами, но одним из самых моих любимых занятий было встречать маму и Шурека из таких их «экспедиций». Обычно встречать их мы шли с бабушкой, на трамвайную остановку, ближе к 11 часам вечера. Вокзал от нас был слишком далеко. Наша остановка была «на горе» – на холме, возвышавшемся над нашим кварталом, где трамвайная линия круто поворачивала – так, что далекий скрип трамваев на повороте хорошо было слышно у нас дома по вечерам и ранним утром, когда было тихо. Располагалась она в сени высоченных старых тополей, рядом с водочным магазином, который в народе до сих пор называли по имени его дореволюционного владельца. Но к этому времени он, конечно, уже давно бывал закрыт, так что все вокруг было спокойно. Мы были не единственными, кто выходил на остановку встречать своих родственников, так что было не скучно. С каким нетерпением ждала я каждого трамвая – окажется ли это «тройка» или «девятка», идущие с вокзала? И если да, то тогда уже можно было высматривать в них маму и /или Шурека! (О том, пришла электричка или еще нет, можно легко было догадаться по тому, насколько был заполнен трамвай.) Было что-то волшебное в их лицах, когда они появлялись на ступеньках трамвая в бледном свете уличных фонарей. Не просите меня объяснить, почему. Не знаю. Но именно такое у меня было ощущение. А потом мы спускались вниз по «горе», помогая им нести сумки, а они рассказывали нам о том, как прошел их день… И все это – опять-таки неторопливо, без спешки, без страха быть на улице так поздно.

На время летней Олимпиады Москву закрыли для приезжих. Тогда я обижалась на это, а сейчас понимаю, что правильно сделали. Нас в стране было 250 миллионов человек. Представляете себе, что началось бы в столице, если бы туда в то время решили приехать из любопытства хотя бы 5 % населения?! Тем более, что тогда людям это было вполне по карману. Это было то единственное лето, когда мы буквально с утра до ночи не отрывались от телевизора, несмотря на прекрасную погоду на улице (за все две недели Олимпиады дождь шел только один день). У Шурека был отпуск, а мы оба любили спорт – по крайней мере, в качестве зрителей. По первому каналу в те дни практически больше ничего не показывали – Олимпиаду да новости, но нам это было вполне по душе. Я болела «за всех темнокожих» – от кубинца Сильвио Леонарда и бразильца Жоао Карлоса де Оливейры, которых, как я считала, несправедливо засудили, до британца Дейли Томпсона. Но всеобщим любимцем в нашей стране в те дни был, конечно же, эфиопский стайер Мирус Ифтер! Маленький, хрупкий, лысый и уже не юный отец 6 детей совершенно покорил нашу публику своими победами в беге на 10.000 и на 5000 метров. Трибуны скандировали его имя!

Это было такое время, которое современной молодежи трудно себе представить. Когда на Олимпиаду не пускали получающих миллионы от спонсоров профессионалов (и западные спортсмены, участвовавшие в ней, обычно уходили в профессионалы после окончания своей карьеры в любительском спорте!).Когда не было на бортиках спортивных сооружений никаких «брендовых» реклам. Когда победа была прежде всего предметом гордости за свою страну, а не средством пополнить банковский счет. Помните?

«Шествуй на Олимп гордо, к солнечной стремись награде

Ради красоты спорта, Родины своей ради!

Надо побеждать честно, надо жить на свете ярко!

Сложат и о нас песни, – будет небесам жарко!»

И это были не слова. Среди наших спортсменов были студенты, были армейские служащие, были представители разных профессий. Конечно, им делались какие-то скидки в отношении того времени, которое они проводили на месте своей профессиональной занятости, конечно, им делались и какие-то материальные поощрения, но занимались они спортом не «ради длинного рубля» и не рекламировали с фальшивой улыбкой нижнее белье или часы какой-то марки. Возьмите хотя бы того же маминого любимца Старшинова – хоккеиста и кандидата наук ! Спортсменов нельзя было покупать и продавать как вещи, как это происходит сегодня. И как бы они ни выпендривались нынче друг перед другом своими гонорарами, они не больше чем дорогостоящие рабы. Но еще более жалки современные спортивные комментаторы, которые со слюнками у рта все считают чужие деньги: «Эх, а знаете, сколько он получит, если вот сейчас возьмет эту высоту?!…»

…Когда Олимпиада закончилась, мы с мамой поехали в Москву – и я почти с трепетом бродила по Лужникам, думая о том, что мои ноги ступают там, где пробегал Мирус Ифтер…

В киосках вокруг Лужников продавали остатки запасов упакованной в целлофан еды, которой питали спортсменов: нарезанную ломтиками финскую -ой, опять!- колбасу «салями» и «Фанту», которую мы тогда впервые попробовали. Что я могу сказать? Мое поколение ее не выбирало … А «Пепси-Кола» вообще на вкус отдавала мылом. Москвичи были не в восторге от того, что мы, провинциалы, вернулись в Москву. «По нам, так пусть бы эта Олимпиада длилась вечно!»- говорили они. И я заметила, что больше всего провинциалов не любят именно те, кто сам только недавно переехал в Москву из какой-нибудь глухой деревни.

Но была еще и другая Москва – тихая, неспешная, милая. Я видела ее, когда мы с мамой ездили туда не на один день, а на неделю – чаще всего на ВДНХ, в ее командировку. В такие дни нам не надо было галопом бегать по магазинам, а потом – таким же галопом на вокзал, чтобы успеть на электричку. Мы обычно останавливались в одной из гостиниц около ВДНХ- «Алтай» или ей подобных. Тогда это были вовсе не ночлежки для гастарбайдеров, а вполне приличные гостиницы. Хотя и в комнате с нами обычно была еще одна какая-нибудь командировочная женщина. Днем мы, как правило, были на самой выставке – мамин завод частенько посылал туда свои экспозиции. Зато потом можно было, отделавшись, спокойно гулять по городу. Пойти на Красную Площадь когда уже было темно. Завтракать и обедать в моей любимой столовой возле гостиницы «Космос» (я еще хорошо помню, как ее строили красивые югославы!), где были такие вкусные сметана в стаканах, бефстроганов и лимонное желе. Ужинать купленным в молочном магазине топленым «Можайским» молоком с вкусным московским хлебом. И, самое главное, никуда не торопиться… В той Москве я действительно хотела бы жить и работать. Вот только ее давно уже нет…

…На всякий случай я морально подготовила себя к тому, что в институт с первого раза я не пройду. И даже придумала уже, что буду делать год в таком случае (пойду к маме на завод работать фотографом). Во-первых, для того, чтобы в случае чего не расстраиваться, во-вторых, из-за того, что все мы были наслышаны о том, что «в такие вузы берут только по блату», в-третьих, потому что когда я подала туда документы, оказалось, что конкурс на факультете, на который я собиралась поступать, составлял 8 человек на одно место! Это означало, что надо было набрать на 4 экзаменах по меньшей мере 18 баллов – не меньше, чем 2 пятерки и 2 четверки получить. Ну, или 3 пятерки и одну тройку.

Классная руководительница, недолюбливавшая меня из-за болезней, попыталась утонченно испортить мне характеристику, которая нужна была для поступления в вуз. «Много работала самостоятельно», – написала она, намекая на то, что я не присутствовала на уроках чуть ли не по полгода. «Ого!»- сказали в институте, когда принимали у меня документы. Работать самостоятельно – это было как раз то, что от студента требуется.

Надо сказать, что до этогоя никогда никуда одна из дома не уезжала, несмотря на то, что мне было уже 17. А тут мама привезла меня в Москву на вступительные экзамены, устроила в старое общежитие на Стромынке и оставила одну. Мало того, что я паниковала внутренне по поводу экзаменов, как любой нормальный человек – я еще и не менее панически боялась первые несколько дней выходить на улицу. Не потому, что опасалась, что со мной что-нибудь может случиться, а потому, что Москва оглушила и ослепила меня своими размерами и темпом своей жизни, а никого из близких не было рядом. Одно дело поехать туда с мамой и совсем другое – остаться там сама по себе. Но выходить было надо – надо же было есть, пить и ездить на консультации. Зажмурившись, я доезжала до метро на автобусе, ехала на нем в институт – и потом никуда не сворачивая, сразу обратно. Питалась я или в блинной неподалеку от метро «Сокольники» – свежими блинами со сметаной, или горячими тающими во рту пончиками с сахарной пудрой, купленными возле станции метро «Комсомольская». Я еще не знала, что в подвале самого стромынкинского общежития есть вполне приличная и очень дешевая столовая. Я вообще не испытывала особого желания обследовать это здание – с высокими потолками и окнами, мрачноватое, с одним большим умывальником на всех по утрам (точнее, с двумя – для девушек и для парней) и с кухней, на которой часто приходилось становиться в очередь, чтобы подогреть чайник.

Комнату со мной делили еще 4 девочки – из Набережных Челн, которые тогда временно именовались Брежневым, из Уфы и с Украины. Все мы поступали на разные факультеты, и экзамены у нас были в разные дни. Девочки были хорошие, тихие, заниматься не мешали. Все пятеро мы сидели в комнате и зубрили с утра до вечера. Только украинские девочки накануне экзамена пошли в кино – меня ужасала даже сама такая мысль! И, как я и предполагала, экзамен они завалили.

Всего экзаменов было 4. Первым экзаменом для всех, кроме золотых медалистов, было сочинение (медалисты сдавали историю, и если сдавали ее на 5 , то от остальных экзаменов их освобождали и сразу зачисляли, а если нет, то надо было сдавать и остальные три.) Почему-то традиционно все боятся этого экзамена больше всего, а для меня он как раз как в школе, так и здесь был легче всех. Писала я, помнится, о лермонтовском Печорине.

После сочинения отсеялись сразу очень многие: списки получивших «неуд», были вывешены на всеобщий обзор, и в нашей комнате сразу освободились 3 места. Мы остались вдвоем с Ильмирой из Уфы, хорошенькой и очень скромной черноглазой башкиркой с длинной белой косой.

Перед экзаменом по истории у меня зуб на зуб не попадал, особенно когда я осознала, скольких абитуриентов «зарезали» на сочинении. Меня в их списках не было – значит, сдала, но как именно, тебе говорили только уже на самом экзамене по истории. По реакции приемной комиссии на мой ответ я поняла, что дела идут не так плохо. Однако прочитав еще раз мою фамилию, председатель ее как-то занервничал и наклонился к своим коллегам, после чего возникло легкое волнение, и все трое стали рассматривать меня с каким-то нездоровым, как мне показалось, интересом. Моя душа опять ушла в пятки.

– Хорошо, спасибо, – сказал председатель, улыбаясь, когда я закончила говорить. – А теперь о Вашем сочинении. Вы знаете, с ним такая тут незадача….

Я окончательно струхнула, а он, гад, все продолжал улыбаться.

– Какая же? – едва выдавила из себя я.

– Понимаете, у Вас у единственной на всем нашем факультете за сочинение «5»…Поздравляю! – и он пожал мне руку.

Я не могла произнести ни слова и как рыба только беззвучно открывала и закрывала рот.

– А почему же Вы все экзамены сдаете? – продолжал он с недоумением в голосе, – Вы разве не медалистка?

Я потихоньку начала возвращаться к жизни.

– Нет, у меня одна «четверка». По НВП.

– По чему- по чему? – комиссия в полном составе вытращилась на меня в недоумении.

– По начальной военной подготовке.

– Калашникова- и « 4 « по начальной военной подготовке?- рассмеялся председатель.- Какая ирония судьбы! Ничего, не расстраивайтесь, это все в прошлом.

Я вышла в коридор с дрожью в коленях…

Остальные экзамены тоже прошли нормально – хотя, как я и ожидала, труднее всего для меня оказался экзамен по французскому. Но преподаватели смотрели на мой экзаменационный лист, и «пятерка» за сочинение приводила их в такой трепет, что они даже не задавали мне дополнительных вопросов. В итоге я набрала 19 баллов из 20 возможных и, по всем признакам, должна была в вуз пройти. Но я была настолько суеверна, что отказывалась об этом даже думать . Мало ли что… Как же это могло быть, что я вот так, с ходу прошла в этот престижный институт безо всякого блата и без репетиторства его преподавателей? Это было похоже на сказку! Сейчас-то я думаю, что мифы о «невозможности поступить без блата» были выдуманы в собственное оправдание теми, кто сам свои экзамены провалил. Нет, это не значит, что блатных вообще не было- были, и мы видели их родителей, шептавшихся с преподавателями во время экзаменов в подворотне. И потом уже в ходе учебы все их видели. Но общий их процент от числа студентов был не так велик: например, в нашей группе из 25 человек таких было двое. Но слишком большое количество высокопоставленных тупиц народному хозяйству не было нужно. Да и вуз мой был все-таки не МГИМО. Но я опять забегаю вперед.

Итак, я все еще отказывалась поверить в то, что стала студенткой. Письмо, официально подтверждающее это, пришло к нам домой ближе к концу августа, когда мы с мамой и ее тогдашним приятелем Виктором Петровичем укатили на его машине отдыхать в Крым.

После такой нервотрепки я вполне это заслужила…

Виктор Петрович был начальником цеха на мамином заводе и, когда они начали встречаться, он еще официально был женат (к большому возмущению моей бабушки). Мне он тоже не нравился – как, впрочем, никогда не нравился и ни один из маминых ухажеров. Внешне он был похож на Фрэнка Синатру. Уж лучше бы он как Синатра пел! Дело в том, что у них с мамой была привычка во время поездок на его машине исполнять дуэтом советскую классику, а голоса у обоих, мягко говоря, оставляли желать лучшего… Слушать это в течение целого дня, как во время нашей поездки в Крым, было нелегко.

Виктор Петрович много курил и часто любил повторять вслух, что мужчина должен выглядеть «чуть получше обезьяны».

– Что ж, он недалеко от нее ушел!- ядовито заметила я маме. Я никак не могла понять, что она в нем нашла. А он просто был единственным, кто осмелился к ней подойти. Остальные такую язвительную красавицу боялись! К тому же мама любила в процессе отношений «подтягивать до своего уровня « своих кавалеров: водить их в театр, советовать им, какие книги читать, как со вкусом одеваться. Не всякий кавалер такое выдержит, хотя и делала она это с хорошими намерениями. Если у нее ничего не получалось, она разводила руками:

– Быдло, оно быдло и есть. Не переделаешь!

А через некоторое время с таким же усердием бралась за следующего. Моя мама очень похожа на героиню «Покровских ворот» Маргариту Хоботову – и,между прочим, всерьез ей симпатизирует!

Виктор Петрович чем-то напоминал шукшинских героев. Он любил пофилософствовать с глубокомысленным видом, несмотря на недостаток знаний во многих областях. Наше с ним общение напоминало игру в пинг-понг: я не лезла за словом в карман, как это и свойственно подросткам. Выслушав очередную порцию моих острых как бритва (так, во всяком случае, тогда казалось мне самой!) аргументов, он только качал головой и ухмылялся:

– Ишь ты, поросенок!

Делал он это необидно, но симпатий к нему это мне не прибавляло. Бывало, так ждешь маму с работы, так хочется с ней пообщаться; наконец-то она пришла, пообедала – и тут как тут, прикатывает его «Москвич»… Господи, как же я его в такие минуты ненавидела! В дверь или в окно он никогда не стучал, сидел и ждал, когда его заметят. Бабушка недовольно бурчала:

– Надь, вон уже твой хахаль, прикатил. Иди…

И она уходила – на весь вечер, а то и за полночь. Бабушка не спала, пока она не вернется, и я, если честно, тоже редко. Мало ли, а вдруг какая авария на дороге… Но мама не считалась с нашими чувствами. Я уже говорила, что она привыкла от чувств других людей просто и весело отмахиваться. Она и по сей день продолжает это делать. Маме тогда было примерно столько же лет, сколько мне сейчас, и я уверена, что теперь-то она, уже сама будучи бабушкой, такого поведения с моей, например, стороны тоже не одобрила бы. Но по-прежнему упорно не хочет понять, как мы с бабушкой чувствовали себя тогда.

На зиму машину Петрович ставил в гараж, так что зимой они встречались не так часто. К моей большой радости! Разве что иногда вместе ездили кататься на лыжах.

Единственно когда я немножко прикусывала язык и оставляла свои мысли при себе – это когда Петрович брал меня с ними покататься на «Москвиче». На машине я почти никогда не ездила, с тех пор, как умер дедушка с папиной стороны. Мне нравилось, что в такие минуты, глядя на пробегающие за окнами пейзажи, можно было фантазировать о чем угодно. К 14-16 годам фантазий у меня ничуть не стало меньше. Иногда мне казалось, что песня «Бони М» «Океаны фантазии» написана именно про меня.

В юности все, наверно, считают себя единственными и неповторимыми. Все думают, что избегут тех ошибок, которые совершили их родители; все верят, что их жизнь будет яркой, непохожей на жизнь других людей. По крайней мере, я в это верила. И не просто верила, а к этому стремилась. И потому все мое существо инфантильно протестовало против доброй, старой, славной советской песни «Я люблю тебя, жизнь!»

«Я люблю тебя, жизнь,

Что само по себе и не ново,

Я люблю тебя, жизнь,

Я люблю тебя снова и снова.

Вот уж окна зажглись,

Я шагаю с работы устало,

Я люблю тебя, жизнь,

И хочу чтобы лучше ты стала.

Мне немало дано -

Ширь земли и равнина морская,

Мне известна давно

Бескорыстная дружба мужская.

В звоне каждого дня,

Как я счастлив, что нет мне покоя,

Есть любовь у меня,

Жизнь, ты знаешь, что это такое,

Как поют соловьи,

Полумрак, поцелуй на рассвете,

И вершина любви -

Это чудо великое – дети.

Вновь мы с ними пройдем,

Детство, юность, вокзалы, причалы,

Будут внуки потом,

Всё опять повторится сначала.

Ах, как годы летят,

Мы грустим, седину замечая,

Жизнь, ты помнишь солдат,

Что погибли тебя защищая?

Так ликуй и вершись

В трубных звуках весеннего гимна,

Я люблю тебя, жизнь,

И надеюсь, что это взаимно.»

Меня возмущало в ней то, что все в жизни казалось таким заранее предопределенным: и дети, и внуки… А кто это сказал, что я непременно должна так жить? Партия и правительство? А что, если я, например, не хочу, чтобы у меня были дети? Почему они должны у меня быть? И что если мне недостаточно идти с работы усталой в предвкушении ждущей меня дома тарелки борща, чтобы чувствовать себя счастливой?

Но мама с Петровичем очень любили петь эту песню. Потому что, в отличие от меня, они знали цену жизни. Я же говорю, что мое поколение было просто-напросто зажравшимся!

Была еще одна такая нелюбимая мною по той же причине песня -«Летят перелетные птицы», в которой мне пришелся не по душе самый первый куплет:

«Летят перелетные птицы

В осенней дали голубой,

Летят они в жаркие страны,

А я остаюся с тобой.

А я остаюся с тобою,

Родная навеки страна!

Не нужен мне берег турецкий,

И Африка мне не нужна»

Как это не нужна? – внутренне возмущалась я. Очень даже нужна!

Теперь-то я давно доросла до того, чтобы эти песни понять и оценить. Они вовсе никому ничего не навязывают. В первой человек просто делится с вами своей радостью! А во второй – это чувства фронтовика, на деле знающего, что такое разлука с Родиной… И потому мне вдвойне противно, когда я вижу тот же самый хорошо мне знакомый подростковый инфантилизм у современных россиян, которым не по 15-16 лет, как было мне, а уже около 30! Ребята, да никто не заставляет вас иметь детей, жить «так как все» или не ездить в Африку и в Турцию. Только когда вы поймете, что плыть против течения можно, но маршрут этот вряд ли приведет вас в конечном итоге к счастью, будет уже поздно. Взрослеть надо вовремя – не раньше, но и не позже чем нужно…

… В Крым я отправилась с большим удовольствием. Даже была готова смириться с такой компанией. До этого я как-то раз бывала с мамой в Ялте, но весной, во время школьных каникул, так что купаться тогда не пришлось.

Ехали мы почти два дня, останавливаясь только на ночь. Тогда это было настолько безопасно, что заночевать, раскинув палатку, можно было практически в любом месте вдоль дороги, которое тебе приглянулось. И никаких тебе границ с наглыми пограничниками и очередями! В первый день мне больше всего почему-то запомнился городок Обоянь в Курской области – маленький, какой-то весь домашний, с покрытой белой пушистой пылью улицами. Во второй – Мелитополь, украинский круглый хлеб паляница, украинские тополя, похожие на свечи, и то, как терпко пахнет полынью и другими травами в нагретой солнцем степи под Запорожьем… Еще – Сиваш, и то, как чуть было не врезавшийся в наш «Москвич» украинский водитель закричал Петровичу:

– Да куды ж тебе х*** несе?

Петрович растерялся от ласковой певучей украинской интонации – по ней невозможно было понять, что тебя выругали:

– Что-что это он сказал?

Мы с мамой ему популярно объяснили….

Украина тогда была цветущим, радостным краем. Украинские села с их добротными хатами и переполненными плодами садами и огородами по сравнению со своими российскими нечерноземными собратьями, из которых тогда уезжали люди, выглядели раем на земле. Они были полны народу. И люди украинцы были зажиточные, гордящиеся плодами своего труда, неспешные, добрые и гостеприимные.Сердце радовалось смотреть на эту землю. Забегая вперед, скажу, что даже уже накануне исчезновения Советского Союза, в конце 80-х, в нашем институте распределение на Украину считалось большой удачей. А сегодня зарастают бурьяном целые села на Западной Украине, а 4 с половиной миллиона украинцев гнут спину за границей на чужого дядю – за мизерные зарлаты и не имея элементарных трудовых прав. Из 28 миллионов работоспособного населения Украины каждый пятый работает в другом государстве. Дошло уже даже до того, что собираются воздвигать памятник погибшим на заработках за границей 3 тысячам украинцев ! А ведь это как раз те мальчики и девочки, что резвились на улицах и в садах и купались в Черном море именно в то время… Они ели мороженое, ездили в пионерские лагеря, занимались в школьных кружках, готовились поступать в вузы и, как и я, были уверены в счастье. Это просто им еще никто не объяснил тогда, что, оказывается, мы с мамой и с Виктором Петровичем угнетаем их и вообще всячески ущемляем их права, вот они и радовались жизни! К слову, о правах: книжные магазины здесь повсюду были забиты литературой на украинском языке, причем такими книгами, которые мы даже мечтать не могли купить у себя дома на русском (Жюль Верн, Дюма, Конан-Дойль)! И телевидение в Крыму было и на украинском, и мы смотрели его вместе с хозяевами… И работали заводы и фабрики, и не гибли каждый день на частных шахтах шахтеры, заработки у которых были одними из самых высоких в стране, а труд их пользовался всеобщим уважением…

…А сегодня… «международный правозащитный центр Ла Страда инициирует в Украине создание института временной опеки над детьми, родители которых уехали на заработки за границу» . Поздравляю, ребята! Отныне вы действительно стали свободными и независимыми!

Разве не парадокс в том, что самый прозападный курс нынче проводят как раз в тех республиках, где в советское время люди жили несколько лучше чем в других? Может быть, такая злоба душит как раз из-за того, что никто не помешал им стать независимыми?…

К вечеру второго дня мы добрались до Судака. О Судаке и его знаменитой генуэзской крепости я была начитана. Я вообще никуда не ездила, не познакомившись предварительно по литературе с местом предстоящего визита. Но все же это не спасло нас в Судаке от попадания впросак….Когда мы въехали в этот похожий на старинную картину городок, уже темнело, и было неудобно стучать по домам в поисках постоя. Мы решили заночевать где-нибудь на природе, а уже утром, со свежими силами начать искать, где нам остановиться.

Сказано- сделано.

Мы недолго колесили по городу. Петрович решил въехать на какой-то холм, чтобы «не путаться у людей под ногами», и мы подходящее место быстро нашли. С холма открывался неповторимый по красоте вид – на сам городок, на крепость и на быстро тонущее в Черном море багровое августовское солнце! Мы, как положено, разожгли костерок и начали варить в котелке картошку. Вокруг нас было уже совсем темно. Лиловые душные сумерки постепенно сменялись черной и теплой крымской ночью. Потрескивал в костерке хворост, мы готовили свой скромный, но вкусный ужин. Котелок скоро закипел, а еще через полчаса мы уже ели горячую, рассыпающуюся картошку, изо всех сил дуя на нее, пытаясь ее остудить. Тут с моря потянуло ветерком, и он завершил за нас это дело. На сердце было легко и приятно. Вся жизнь, казалось мне, только начиналась, только раскрывала передо мною свои двери… Мама с Петровичем тоже были настроены романтически и вместе искали на небе Большую Медведицу, когда из близлежащих зарослей каких-то колючек вдруг донеслись голоса двух нетрезвых мужиков:

– Ты понимаешь, ну вот только мы с тобой вдвоем живые… а все кругом – покойники!- с жаром говорил один из них другому. Нас несколько удивил предмет их беседы в такую великолепную ночь. Но мало ли, что взбредет пьяному в голову! Мужики не задержались в кустах и отправились по своим делам, а мы тем временем собрались на ночлег. Мама с Петровичем раскинули палаточку, а я легла спать прямо в машине. После такого количества проделанных за день километров и теплого ужина нас быстро разморило, и мы заснули крепким сном.

Посреди ночи меня разбудил какой-то грохот. Я открыла глаза. Над морем висела огромная почти оранжевая луна, а на капоте машины сидела черная как смоль кошка. Видимо, меня и разбудил грохот ее лап по металлу, когда она на машину прыгнула. Кошка молча таращилась на меня горящими глазами, а я была настолько усталой, что только отмахнулась от нее.

– Знаешь что, родная, иди-ка ты отсюда, не мешай спать!- пробормотала я, повернулась на другой бок и снова захрапела.

…Утром я проснулась рано, вышла из машины и потянулась. Ночной пейзаж сменился утренним, еще более красивым. Над Судаком всходил новый день. Пели ранние пташки, ласково синело вдали море, народ внизу набирал у колодцев воду на весь день (в Судаке очень сухо, и летом бывали перебои с водой, которую давали только по утрам). Мы действительно раскинули свой лагерь над самым городом, и он лежал перед моим взором, как на ладони. Я глубоко вздохнула от такой красоты, решила хорошенько осмотреться вокруг, чтобы навсегда ее запомнить… и ахнула! Наша палатка и машина стояли посреди низкой поросли кактусов и колючего кустарника и были окружены…. старинными кладбищенскими крестами, с какими-то немецкими именами на них!

Я вспомнила ночную черную кошку и на секунду похолодела. Теперь ясен был и смысл странного разговора вчерашних мужиков. А еще через секунду я осознала, что не только городок раскинулся перед нами как на ладони – как на ладони в полной своей красе были видны всему Судаку и мы! «Туристы совсем уже с ума посходили, на кладбищах ночуют!»- наверно, подумали о нас горожане.

– Мам, Виктор Петрович, вставайте!- закричала я. – Мы заночевали на кладбище!

В палатке зашевелились, и через 10 минут нас как ветром с того холма сдуло!

Ох, и смеялись же мы, но это было уже потом…

Так проходили последние дни моего детства.

… .Я долго не могла поверить в то, что стала студенткой даже уже когда держала в руках письмо о зачислении. Да что там, даже уже когда отрабатывала полагающиеся мне несколько дней до начала занятий: отскребала вместе с девочкой-москвичкой с другого факультета кухню институтской столовой в его подвале! Пожалуй, в действителности я поверила в это только уже первого сентября, в день посвящения в студенты – когда нас повели на расположенную совсем рядом Красную Площадь. Так я во второй раз в жизни оказалась в ленинском Мавзолее…

Эти 5 лет были самыми насыщенными и самыми интересными годами в моей жизни.

На курсе нас было 100 человек, поделенных на 4 группы по 25. Я с большим любопытством разглядывала своих будущих однокурсников. Большинство девушек, как москвички, так и приезжие, были скромные вчерашние школьницы вроде меня, но были среди нас и московские «светские львицы» из «элитных», как сказали бы теперь, семей, знавшие толк в импортной косметике и шмотках; и разбитные провинциалки, от соседства с которыми по общежитию можно было ждать мало хорошего. Здесь были представители самых разных народов СССР – и, конечно, меня очень интересовало, будут ли среди моих однокурсников африканцы… Я заметила несколько смуглых арабских лиц – и, к своему удовольствию, двух курчавых эфиопов: маленького со шрамом на лице и высокого, с тонкими чертами гордого лица и похожей на львиную шевелюрой. Иностранцы держались от наших студентов несколько особняком. Уже потом я поняла, что скорее было наоборот – это наши студенты предпочитали держаться подальше от иностранных… Мы прочитали списки деления нас на группы, вывешенные в коридоре. К сожалению, все иностранные студенты оказались в другой группе, чем я. Это означало, что мы будем видеться только на лекциях, но не на семинарах, и экзамены будем сдавать отдельно. Кто-то тронул меня за плечо. Лида Басина!

– Ну как, парней у нас в группе много будет? Один, два, три, четыре… Ой, смотри, какое имя- Цецен Алексеевич! Наверняка какой-нибудь писаный красавец! Цецен! Это же не имя, а поэма! Надо будет его найти…

Мы увидели его во время переклички. Цецен Алексеевич оказался маленьким кривоногим калмыком…

Накануне этого большого дня мы заселились в общежитие. И здесь мне дважды повезло: во-первых, потому что я попала в небольшую группу, которую отправили не на приводившую меня в ужас Стромынку, а в общежитие одного из авиационных институтов у станции метро «Речной Вокзал», где наш институт снимал этаж. Там было не по 5-6, а лишь по 3 человека в комнате плюс ванна, кухня и туалет на каждый блок из 4 комнат. Ни в какое сравнение с мрачной Стромынкой наш уходящий в небо 20-этажный небоскреб не шел! Отталкивало здесь только одно – очень строгая пропускная система. Иной раз даже родителей, и тех не хотели к нам пускать. Я думаю, это было связано с профилем института-хозяина здания. Но условия были замечательные. Здесь был и свой буфет, занимавший целый этаж – на 15-м этаже, и библиотека с телевизором, и красный уголок с теннисным столом… Раз в 2 недели нам меняли постельное белье, выдавая свежевыстиранное. Комната была обставлена скромно, но со вкусом: кровати, стулья, столик. Выдавались нам напрокат и занавески, и чайник, и даже утюг. Все проживание стоило на год 24 рубля – это включая и отопление, и электричество, и воду. Для сравнения – наша месячная стипендия составляла 40 рублей, у отличников – 50….

Во-вторых, везение состояло в том, что в очереди за ордером на поселение в общежитие я познакомилась с девушкой, которая стала моей самой лучшей в жизни подругой. Это и была Лида Басина из Житомирской области. Возможно, если бы я не встретилась с ней, я была бы сегодня совсем другим человеком.

У Лиды был удивительный дар общения с людьми: стоило только поговорить с ней минут пять, и ты чувствовал себя так, словно вы были знакомы всю жизнь! Я тогда была застенчивой и замкнутой до болезненности, я даже в магазин одна ходить побаивалась, а уж чтобы заговорить с кем-то незнакомым…. И мне наверняка было бы очень трудно привыкнуть к новой, самостоятельной жизни, если бы не Лида.

Я обратила на нее внимание потому, что меня в тот период, после общения с Эмилией Вениаминовной и совместного похода с мамой на концерт музыкального коллектива из Биробиджана «Фрейлехс», посвященного юбилею Еврейской Автономной области, очень заинтересовали как народ наши евреи. Дело в том, что я очень мало знала об их культуре, а музыку практически впервые услышала только в 16 лет. Тогда быть евреем не было в моде, как сейчас. «Вот было бы здорово, если бы у меня была подруга-еврейка!»- часто думала я тогда. Но у нас в классе евреек не было. И когда я увидела большие карие Лидины глаза за толстыми стеклами очков, я совершенно непроизвольно с нею поздоровалась. Она очаровательно, по-домашнему улыбнулась и заговорила со мной так, словно знала меня со времен детского сада! Лед тронулся…

– А давай поселимся вместе!- предложила мне она.

– Давай- согласилась я с ходу.

И мы прожили в одной комнате все 5 лет и даже ни разу за все это время не поругались по-настоящему. Знавшие нас обеих часто удивлялись потом нашей дружбе: мы были настолько разными, что казалось, у нас вообще нет ничего общего. А тем не менее, мы прекрасно уживались! У нее я наконец-то научилась тому, чему меня не смогли научить ни дома, ни в школе – общению с людьми. Думаю, что меня и притягивало в Лиде то, что она была такая непохожая на меня саму. А ее ко мне, кроме прочего – и то, что я совершенно не интересовалась интересующей ее мужской частью студенчества, и то, что я практически всегда уезжала домой на выходные, оставляя свободное место в комнате…. Как вы уже поняли, Лиду очень интересовал противоположный пол. Причем как-то определенными контингентами. На первом курсе- только милиционеры, потом их сменили азербайджанцы, потом – комсомольские работники… На первом курсе она мечтательно рассказывала нам различные выдуманные ею романтические истории, которые непременно заканчивались так:

– А ты идешь по аллее с милиционером, и…

Лида была почему-то очень низкого о себе мнения, была уверена, что все равно никто на ней никогда не женится потому что она «такая старая» и легкомысленная, хотя легкомысленной быть ее никто не заставлял, и она даже не столько ею была, сколько производила такое впечатление своей манерой разговора. А на самом деле она очень преданно и долго любила одного и того же человека, только свои чувства к нему почему-то выражала в постоянных над ним издевательствах…. Это было как закон природы – если Лида Басина над кем-то сильно издевается, значит, она по-настоящему в этого человека влюблена. Как Беатриче в «Много шума из ничего». Но мужчины таких вещей не понимают. Тем более азербайджанские.

Лида Басина была ходячим интернационалом. Она родилась в Казахстане, в семье геологов, которые познакомились друг с другом в Туркмении в пустыне Каракумы. Она немного говорила по-казахски, немного по-польски и совершенно свободно – по-украински, хотя на Украину переехала уже достаточно большой. Басины до Житомира успели пожить в Краснодарском крае, в Донецкой области и даже на Сахалине! Я тогда еще не знала, что хотя Лида и еврейских кровей, но она из тех евреев, кто чувствует себя русскими – по воспитанию, по культуре, по всему, и считает это намного важнее этнического происхождения. Конечно же, она была права. Это намного важнее. Будучи совершенно русской по духу и по воспитанию, Лида тем не менее обладала чисто еврейским врожденным чувством юмора, о котором вскоре уже в институте у нас начали ходить легенды. Если себя я считала в какой-то мере способным человеком, то Лида была не способной, а по-настоящему талантливой. Если бы она решила только своим талантом воспользоваться, она легко бы могла стать поэтом, писателем, ведущей на телевидении – кем угодно! Но она была немного ленива. А кроме того, уже попыталась 2 раза поступать в театральный и не попала – то ли из-за южного говорка, как героиня Ирины Муравьевой в фильме «Карнавал», то ли потому, что она была маленькая и, говоря словами Карлсона, не первая в мире красавица, хотя и очень милая. У нее было необычное сочетание бархатно-карих глаз и светлых, почти пепельных волос, толстые очки и фугура, фирменным элементом которой она сама называла «пузо Басиной». Нет, Лида вовсе не была толстой, наоборот – худенькой как спичка, по почему-то на этом фоне худой спины у нее выступал довольно круглый животик. Лида была старше меня на 2 года.

Третья наша соседка по комнате – Валя с большими голубыми глазами и длинным носом, к сожалению, в наш коллектив не вписалась и довольно быстро переехала от нас, причем со скандалом, заработав до этого прозвище Лошадь. Это была домашняя, избалованная девочка из Нарьян-Мара, невесть как сумевшая пройти в институт как нацкадр. Дело в том, что определенное число мест у нас на курсе оставлялось под национальные кадры из различных республик. Конечно, с одной стороны это была лазейка для блатных местных сынков и дочек разных начальников, и многие из таких студентов – из Мордовии, Грузии, Калмыкии- потом почти сразу с курса отсеялись. С другой стороны, многие национальные кадры – из Узбекистана, Литвы, Эстонии, Армении – вполне успешно завершили у нас учебу и вернулись туда, откуда их направляли. Но Валя вовсе не была ненкой – какое же она имела право быть посланной на учебу от Ненецкого национально-автономного округа как нацкадр? Меня очень покоробило, как высокомерно она отзывалась о ненцах. Но еще больше покоробило нас с Лидой, когда из дома ей прислали посылку с морошкой, а она даже и не подумала никого этой морошкой угостить – хотя до этого уплетала за обе щеки и Лидино украинское сало, и мои бабушкины пироги. Вместо этого Валя вывесила посылку, чтобы не испортилась, за окно, а по ночам, когда мы ложились спать, доставала свою морошку и в темноте, прямо в постели начинала ею чавкать. Думая, видимо, что мы ничего не замечаем. Почему ее нельзя было есть при свете и днем, а непременно надо было есть тайно от нас, мы так и не узнали. Мы решили ее проучить. На следующий день мы купили в буфете по большому зеленому сочному яблоку и, как только Лошадь накрутила бигуди, выключила свет и разлеглась, мы с Лидой достали из-под подушек свои яблоки и захрумкали ими дуэтом изо всей силы… На следующее утро морошка из комнаты исчезла совсем…

А вскоре исчезла и сама Лошадь: ее нежные нервы не выдержали такого сурового испытания, и она перешла жить на частную квартиру, а к нам поселилась Люба Сафонова из нашей же группы. Так сложилось наше трио.

Люба была дочкой шофера-дальнобойщика и воспитательницы детского сада из Курска. Она была медалисткой- из тех немногих, кто поступил в институт, сдав всего один экзамен. Но общаясь с ней, если честно, трудно было это заметить. Это была открытая, справедливая девушка, говорившая тебе всегда в лицо то, что думает – но грубоватая и немного вульгарная. Щеки ее были накрашены румянами почти как у клоуна в цирке. Люба очень стремилась во всем подражать Лиде, но то, что в поведении Лиды было элегантным и очаровательным, в исполнении Любы получалось почему-то плоско и пошловато. Мы с ней тоже считались подругами, но настоящей глубокой дружбы, с пониманием по душам у нас никогда не было. Просто Лида была нашим связующим фактором.

Люба и Лида обычно вместе ходили на свои подвиги, которые были не по мне, и я в это не вмешивалась. Еще на первом курсе в жизнь Лиды ворвалась ее большая любовь – азербайджанец по имени Нариман. Ворвалась она нежданно и негаданно, когда однажды вечером Лида пошла на кухню ставить чайник. Под крики и стук ломов, которыми Нариман и его старший брат Латиф чистили там наш мусоропровод… Нариман и Латиф были студентами авиационного института, а чисткой мусоропровода в общежитии они подрабатывали. Родом они были с юга Азербайджана, с Талышских гор, и по-русски говорили с сильным акцентом. Мы с удивлением узнали от них, что в авиационном институте для азербайджанских студентов вместо занятий по иностранному языку давали дополнительные уроки русского. Впрочем, технические специальности такие сложные, что нужду в подобных занятиях вполне можно было понять.

В тот же вечер милиционеры были забыты Лидой навсегда. По крайней мере, до тех пор, пока она сама не пошла на работу в органы УВД по окончании института… Всю ночь она ворочалась в постели, а на следующий день после лекций пошла в книжный магазин и купила себе русско-азербайджанский словарь. Еще через несколько дней она уже пыталась самостоятельно выучить азербайджанский:

– Мен сэни сэвирем … Нариман, а как по-вашему будет «Ой, какой интересный мужчинка!»?

Нариман хмурился, не понимая, зачем это ей надо знать такое, но все-таки говорил.

– Ой, как красиво! – восхищалась Лида. – Представляешь себе, идет по лестнице Латиф, а я ему – «Нэджа мараглы огландыр!»…

Нариман хмурился еще сильнее.

Так мы познакомились с нашими соседями- будущими авиаторами. Как и все технари, они не воспринимали нашу гуманитарную учебу всерьез. Когда новоиспеченный кавалер Любы, Мукаддас, которого все звали просто Мишей, сдал сопромат, он сказал ей с легким презрением в голосе:

– Подумаещь, историки… Сказка рассказал, пятерка получил!

Ни у кого из нас не было никаких предрассудков в отношении азербайджанцев или любой другой из наших советских национальностей. Ну, азербайджанец, и азербайджанец. Главное чтобы человек был хороший. Лидина одноклассница, которая тоже училась в Москве, но в Тимирязевке, еврейка, вышла замуж по большой любви за киргиза и уехала с ним в Киргизию. В Советском Союзе межнациональным браком был каждый шестой , и никого это не удивляло.

Я ждала – в перспективе, спешить мне было некуда – встречи со своим африканским революционером, и потому мужчины любых других национальностей меня не интересовали. Но я заметила, что в отношениях с кавказскими ребятами многое зависит от того, как ты себя сама с ними поставишь. Я относилась к ним по-дружески, без заигрываний, и они обращались со мной очень уважительно. Я не ходила по их комнатам пить чай вместе с Любой и Лидой – один раз было пошла, но почувствовала, что ко мне стал проявлять излишнее внимание один из ребят, и вовремя ретировалась.

Я была в жизни Лиды просто для другого сорта общения, чем Люба: мы вместе посещали кино и театры или просто гуляли по Москве. Для себя я мысленно смирилась с тем, что Люба, а не я для Лиды лучшая подруга – они больше времени проводили вместе, чем Лида со мной, и ревновать не было смысла. Поэтому потом я очень удивилась, когда при переезде в новое общежитие на 3 курсе, где мы жили уже по 2 человека в комнате, Лида выбрала в соседки не Любу, а меня. Мне это польстило, хотя думаю, что она руководствовалась кроме дружеских чувств и практическими соображениями. Дело в том, что на все выходные я уезжала домой- сразу в субботу после последней пары, и возвращалась в общежитие только в воскресенье поздно вечером, с последней электричкой. Так что на выходные Лиде предоставлялся полный простор для ее романов…

Учились мы 6 дней в неделю, лекции с 9:30 утра до 3 часов, а то и до без десяти пять. Труднее всего было, когда была нулевая пара -начинающаяся в 7:50! Для того, чтобы вовремя на нее попасть, приходилось выходить из дома чуть ли не в 6 утра. В перерыве мы буквально спали на столах в аудитории.

– Почему это я тут рано встаю, куда-то иду, мерзну, а он там спит? – возмущалась темным зимним утром по дороге до метро Лида. – Это непорядок!

Мы доходили до метро, она доставала из кармана двушку и бежала к телефону-автомату. У Наримана с Латифом, как у обслуживающего персонала общежития, был свой телефон.

– Алло!- сонно говорил разбуженный Нариман в трубку.

– Алло! Вы уже не спите?- интересовалась Лида.

– Нет… – ничего спросонья не понимая, говорил он.

– А чего так рано встали?- и она бросала трубку.

Как он мог после этого понять, насколько сильно она его любит?…

Привыкнуть к новой жизни мне было трудновато только первые несколько недель. Иногда, особенно во время занятий физкультурой (а здесь от нее было не отлынуть, даже для освобожденных от нее постоянно была спецгруппа, но я предпочла записаться в нормальную) где-нибудь на стадионе «Динамо» или даже в знаменитом парке имени Горького тебя вдруг пронзало чувство: а что это я здесь делаю? А где сейчас мои родные, чем они сейчас занимаются? И до ужаса хотелось домой в такие минуты. Но это быстро прошло. Слишком много вокруг было всего интересного, начиная с самой учебы. Впервые в жизни у меня было чувство, что я учусь действительно не просто «потому что надо», а для себя! Да, быть студентом – это совсем другое дело, чем быть школьником!

Из неспециальных предметов у нас на первом курсе были физкультура (с очень хорошим преподавателем, не требовавшим от нас мировых рекордов), история КПСС и…медицина. Да-да, именно она. Дело в том, что все девушки, получавшие высшее образование, получали вместе с ним и вторую специальность – медсестра гражданской обороны. На случай войны. Занятия по медицине вели отставные военные медики. Медицину мы изучали 3 года, после чего сдавали государственный экзамен и становились военнообязанными. К моему большому возмущению, потому что по Конституции у нас воинская обязанность на женщин не распространялась и для них была делом сугубо добровольным. На практике же получение высшего образования в мое время фактически означало обязательную запись о военнообязанности в паспорте с выдачей военного билета и постановкой на учет в военкомате. «Они что, хотят, чтобы всех образованных женщин перестреляли?»- возмущалась я. Другие студентки моего возмущения не разделяли: они справедливо указывали на то, сколько полезного для самих себя мы изучим в ходе этого курса. И действительно, нас учили не только анатомии, не только защите от бактериологического оружия, тому, что такое зарин, заман, табун или иприт и эпидемиологии и борьбе с инфекцияами при ранениях, но и тому, как накладывать повязки и шины на разных частях тела, как делать уколы и даже как ставить клизмы! Так что я – специалист широкого профиля. Знаю даже некоторых девушек с нашего курса, которые, закончив вуз, вместо историков стали медиками и до сих пор зарабатывают себе на жизнь тем, что колют уколы…

На занятиях по медицине, которые проходили в подвальчике, из окон которого открывался вид на Большой театр меж зубцами стены Китайгорода, бывали разные забавные случаи, сейчас всего не упомнишь. Хорошо отложилось в памяти, например, как на одной из лекций мы должны были 45 минут просидеть в противогазах. Мы с Лидой сидели на первом ряду и слушали лектора, когда она вдруг решила обернуться и неожиданно начала буквально давиться от смеха. Я не выдержала и тоже повернулась – и увидела комнату, полную большеглазых слоников!. Еще пара минут- и все мы начали оглядываться друг на друга и в голос хохотать. Чуть не сорвали лекцию!

А когда пришла пора получать военные билеты, и мы пришли за ними в райвоенкомат, одна из наших девочек, уралочка Зоя, напоминавшая героиню Марины Дюжевой в «Покровских воротах» («Я вся такая несуразная, вся угловатая такая… Такая противоречивая вся!.. «) опоздала. Запыхавшись, вбежала она в дверь и стала спрашивать нас, кто последний.

– А тебе, Зимина, сначала надо на второй этаж, третья дверь налево. Там портянки выдают и кирзовые сапоги. У тебя какой размер? Не забудь на размер больше попросить, а то с портянками не налезут, – с непроницаемо-серьезным лицом вдруг сказала Лида. И прежде чем кто-нибудь из нас успел бы опомниться и выдал бы ее своим смехом, Зоя сорвалась с места и побежала наверх. Мы грохнули. Еще через 5 минут она спустилась по лестнице, глубоко обиженная.

– Голову тебе оторвать мало, Басина, с твоими шуточками! Я захожу в ту дверь, без стука, там три полковника сидят, говорят о чем-то важном, а я их спрашиваю: «Где здесь портянки примеряют?»…

Дальше она не договорила – ее голос потонул в нашем громовом хохоте…

Я же говорю, что с Лидой было не соскучиться! А что она вытворяла с бедным физруком…

У них в спецгруппе занятия по физкультуре вел Михаил Сергеевич – молодой мальчик-москвич с нежным, похожим на персик румяным лицом, который, как истинный московский холостяк, студенток, особенно иногородних, ужасно боялся и потому старался быть с ними построже. У нас в институте если ты пропускал занятия по физкультуре без уважительной причины, их надо было отрабатывать в свободное время. На одном из таких занятий Лида почти довела его до слез.

– А теперь будем прыгать в длину. Кто прыгнет дальше меня, получит зачет!- сообщал, например, преподаватель. А из толпы прогульщиков раздавался язвительный Лидин шепот:

– Дальше Михал Сергеича не прыгнешь!

Бедняга краснел, но делал вид, что ничего не слышит.

– А теперь присядем на корточки, обнимем себя руками нод коленками и пройдем в таком положении круг…

– Играем в Бухенвальд, Михаил Сергеевич?

Он краснел еще пуще и пытался дать ей словесный отпор:

– Для Бухенвальда мы с Вами, Басина, слишком упитанные….

Но не тут-то было:

– А по-моему, Михал Сергеич, садисты выглядели именно так…

Еще полчаса таких занятий – и Михаил Сергеевич не выдерживал.

– Знаете что, Басина, Вы свое отработали, я поставлю Вам зачет, Вы свободны…

– Нет, нет, что Вы, Михаил Сергеевич, я же пропустила 4 часа, а отработала только два. Я остаюсь!…

Немая сцена.

У одного из наших преподавателей был небольшой дефект речи – шепелявость. Это был застенчивый, тихий, неопытный преподаватель, на семинарах которого поэтому было много шуму. Однажды под 8 марта мы всей группой в перерыве распили бутылку шампанского – одну на 22 человека, но этого хватило для того, чтобы всем стало немножко весело. Самую малость. Пустую бутылку спрятали до следующей перемены под наш с Лидой стол, вошел этот самый преподаватель – Владислав Георгиевич, и семинар начался. Владислав Георгиевич, пытаясь перекричать стоящий в аудитории гул, говорил:

– Ну, конешно, в этом шемештре мы не вше доклады ушпеем прошлушать…

И вдруг так получилось, что все одновременно замолчали, но Лида не успела этого сообразить, и раздался ее достаточно громкий голос:

– А шьи это доклады мы не ушпеем зашлушать?

В довершение огромная пустая бутылка из-под «Советского шампанского» с грохотом выкатилась из-под нашего с Лидой стола и покатилась в конец аудитории. Трудно сказать, кто из них больше покраснел – Лида или Владислав Георгиевич, который старательно делал вид, что ничего не заметил..

Занятия по истории КПСС мы не воспринимали всерьез и почти не слушали лектора, думая, что все к экзамену выучим по учебнику. А зря. Потому что он рассказывал вещи, которых в учебнике не было. Например, о том, чем советская экономическая помощь развивающимся странам отличается от западной…. Кроме того, у нас были общие исторические дисциплины – история СССР, история древнего мира, история средних веков и тому подобное, и специальные – библиография, вспомогательные исторические дисциплины, архивоведение и многие другие. Уже на первом курсе я окончательно испортила себе почерк – благодаря нашему преподавателю по истории СССР досоветского периода, Ивану Аркадьевичу, который читал свои лекции с такой скоростью и выдавал в них такое количество фактов, дат и имен, что этого не было ни в одном учебнике, а записать все это можно было только если ты умел строчить как пулемет. Мне потом самой было очень трудно разобрать собственные каракули – его лекции потом дома приходилось переписывать набело! На экзамене он запросто мог спросить тебя, например, как звали маму Чингиз-хана! И попробуй только не ответь… Почти всеобщей любимицей была Надежда Петровна, преподавательница истории древнего мира. Ей можно было становиться актрисой: она буквально разыгрывала перед нами в лицах сцены из древней истории! Цезарь, Спартак и прочие давно знакомые нам по книгам персонажи на ее лекциях в прямом смысле оживали! Маленькая, с низким театральным голосом, она кроме лекций, еще вела по вечерам кружок для любителей античной истории, в который многие приходили только даже ради того, чтобы лишний раз ее послушать. Кружок этот организовывал исторические суды – над разными историческими личностями, не только античными. К организации таких процессов занятые в них участники подходили очень серьезно: кто-то назначался адвокатом, кто-то -прокурором, кто-то – судьями. Выбирались студенты и на роль самого подсудимого, и на роли свидетелей защиты и обвинения. Например, на процессе Оливера Кромвеля свидетелями от обвинения были ирландские крестьяне. Получив роль, студенты бежали в институтскую библиотеку – тут же, у нас же в здании, – набирать монографии для подготовки своего выступления в суде. Суды были костюмированные, герои являлись на них в одежде, соответствующей эпохе. На них собирались толпы зрителей, и длились они до позднего вечера, но никто не спешил по домам – настолько непредсказуемо и захватывающе разворачивались на них события! Никогда нельзя было предсказать заранее, оправдают персонаж или же признают его виновным. Кромвеля, к слову, признали виновным…. Во многом благодаря показаниям ирландских крестьян!

И кто-то еще спрашивает меня, почему после такой учебы у нас учиться в голландском университете мне потом было не только легко, но и невыразимо скучно?

Да, от нас требовалась определенная дисциплина. Да, на младших курсах у нас было обязательное посещение лекций, и из деканата часто приходили с проверками и проводили переклички, чтобы проверить, кто присутствует. Ну и что? Зато и знания нам давались прочные, с широким фундаментом, возводимые по кирпичику в течение 5 лет, как солидное здание. А не как в Голландии, учеба где, с ее почти абсолютно произвольным набором предметов, сделанным самим студентом (лишь бы общее количество баллов набрать!) напоминала мне известный анекдот:

«… – Так, записываем… «заяц»… Приходи завтра в 8 часов на полянку, я тебя есть буду. Вопросы есть?

– Есть. А можно не приходить?

– Можно! Так… вычеркиваем…»

…И когда мы с Лидой и Любой сидели в метро, напоказ штудируя загогулинки в древнерусской рукописи, которую нам выдавали в качестве домашней работы на семинарах по палеографии, а народ заглядывал к нам через плечо, тоже пытаясь хоть что-то прочесть и поражаясь нашей учености, я была по-настоящему на седьмом небе от счастья!…

Уже на первом курсе нас начали готовить к научной работе. Я упомянула про один только кружок – а кружки у нас были практически по всем предметам. Это была прекрасная практика для желающих начать свою научную карьеру. Но и вне кружков, на занятиях нас учили, что любой архивист – исследователь, научный работник, а не просто человек, который сидит на охране кучи старых бумаг. На семинарах по истории мы должны были по очереди зачитывать написанные нами научные доклады на одну из предложенных тем (можно было по договоренности предложить и свою!), а группа – задавать нам вопросы по зачитанному. Так мы узнавали разницу между источниками и литературой и учились источники интерпретировать. На занятиях по источниковедению нас, среди прочего, учили критериям определения того, насколько можно тому или иному историческому источнику доверять (поэтому у меня с самого начала не было сомнения, что доклад Блэра об иракском ОМП был «липой»!), на занятиях по археографии – как подговить исторический источник к публикации. Потом уже я узнала, что «в западноевропейской исторической науке археография как самостоятельная историческая дисциплина обычно не выделяется, не употребляется и термин «археография»; археография во многом смыкается с палеографией» . У них вообще много чего «не выделяется в отдельные дисциплины», даже химия и физика в школе, превращенные ими в сборную солянку с примесью биологии и даже природоведения под названием «science”! А то люди будут слишком ученые…

Для того, чтобы заниматься научной работой, вовсе не обязательно было оставаться в Москве: ею прекрасно можно было заниматься и на своем рабочем месте в архиве в любом конце страны! Кроме дневного отделения, в нашем институте было и вечернее: для тех, кто днем работал в архиве, а вечером получал высшее образование, и заочное – для архивистов со всех концов страны, и рабфак – годовое подготовительное отделение для рабочих, крестьян и отслуживших в армии. Можно было переводиться с одного отделения на другое. Несколько студентов пришли к нам на второй курс с вечернего, двое перевелись даже с другого факультета и одна девочка – с заочного.

Много чего можно было, будучи студентом! Можно было записаться в спортивную секцию и участвовать в соревнованиях – и не надо было искать для этого никаких спонсоров, можно было ходить летом вместе с другими студентами в походы по Кавказским горам – ведь там тогда не было никаких «террористов» и «федералов»…

Уже в студенческие годы стали мы и членами профсоюза – того самого, которого по заверениям западных университетских учебников, у нас в стране не было вообще! Если у кого-то из студентов были материальные трудности, можно было попросить помощи из специальной кассы взаимопомощи. Если у кого-то рождались дети, можно было на год взять академический отпуск – с сохранением места в общежитии. В каждой группе назначался деканатом староста и избирались самими студентами комсорг и профорг. Староста следил за порядком, за посещаемостью и получал за нас за всех в кассе стипендию и раздавал ее нам.

Стипендия, как я уже говорила, составляла 40 рублей, повышенная, для сдавших все экзамены на «5» – 50. Если кто-то один из экзаменов проваливал, мало было его пересдать: такой студент целый семестр потом стипендию не получал. Для москвичей, которые жили дома, с родителями это было не так страшно, а для остальных, как я уже сказала, если у них из-за этого действительно возникали серьезные трудности, были различные возможности получения помощи. За общежитие было уже заплачено на год вперед, оставались расходы на транспорт ( от 1,5 до максимум 5 рублей в месяц) и на еду (самый дорогой обед из 3 блюд в нашей столовой не стоил больше 80 копеек, а если человек готовил для себя сам в общежитии, то получалось еще дешевле). У нас не было принято покупать каждый месяц новую одежду просто от скуки и выбрасывать старую просто когда она тебе надоест – одежду и обувь новые покупали тогда, когда они становились нужны! Пользование библиотеками было бесплатное, так что остальные расходы составляли лишь мизерную часть в бюджете. Именно там мы брали все учебники – их практически никогда не покупали, разве что если кому-то очень самому того захотелось. Конечно, многим, в том числе и мне, помогали материально родители. Те, кому родители помогать не могли, при желании устраивались на работу – например, дворником по утрам, чистить мусоропровод, как Нариман с Латифом, или сторожем в музей. Во всяком случае, ни у кого не было нужды идти на панель или залезать в долги, чтобы получить образование. Многие, особенно парни, летом зарабатывали деньги в стройотряде -и хорошие деньги, на них потом при аккуратном расходовании чуть ли не полгода можно было жить. После второго курса стройотряд – с оплатой нашего труда! – был для всех студентов на месяц обязательным.

В «цивилизованных» странах мало того, что приходится платить за учебу каждый год – еще и учебники студент должен покупать себе сам, а они стоят бешеных денег (библиотека имеется, но в ней просто не предусмотрено иметь количество учебников, достаточное для того, чтобы все студенты ими пользовались одновременно)! Например, когда я училась в Голландии, моя стипендия (с учетом суммы, которую я брала в долг) составляла около 800 гульденов, из которых надо было 200 отдать за жилье, еще 200- за электричество и отопление, деньги за транспорт уже вычитались из стипендии автоматически, вне зависимости от того, хотела я этого или нет, около 300 гульденов уходило на еду… А один только большой голландско-русский словарь стоил несколько сотен! Мне пришлось работать все лето, чтобы только одну эту книгу купить. К тому же подрабатывать было можно не сколько хочешь, как в СССР – государство бдительно следило за тем, сколько студент получал, и если это превышало определенную сумму, у него начинали вычитать деньги из стипендии. И эти люди еще кичатся перед нами своей «свободой»!

Питалась я, как и многие студенты, на ходу: не было для этого времени. Завтракать я вообще не люблю, утром мне кусок не идет в горло, особенно если перед экзаменами. До обеда у нас обычно были две пары , потом – обед на 45 минут, после обеда- еще 2 пары. Потом дома ужинали. В обед я либо, если успевала занять очередь, питалась в институтской столовой, либо в бутербродной рядом с институтом, либо в рабочей столовой за квартал от нашего здания, либо даже в ГУМе. Иногда я просто покупала себе в булочной напротив свежие посыпанные сахаром плюшки, а в молочном – пакетик кефира. Вечером мы обычно жарили картошку или что-то из полуфабрикатов. На наших студенческих кухнях были перемешаны ароматы изо всех 15 республик, а в общежитии на Мичуринке, где жили наши иностранные студенты – и со всего мира! Кулинарка из меня была неважная; мне просто раньше никогда не приходилось для себя готовить, но здесь можно было научиться всему. Ко времени защиты диплома я уже могла не только пожарить картошку, но и изготовить арабский кускус и эфиопский уот.

Когда у нас было настроение, мы с девчатами после занятий шли в «Шоколадницу» – кафе на Пушкинской, где набирали себе полный поднос желе, мороженого, шоколадных пирожных и прочих сладостей и по половинке курицы в приторном соевом соусе. Особенно я любила мороженое с соусом из черноплодной рябины – оно напоминало мне о детском кафе-мороженом в родном городе (из которого потом в ходе перестройки сделали пивбар!). На моей курице обычно оставалось столько мяса, что Люба голосом профессионального воспитателя детского сада возмущалась:

– Калашникова, перестань издеваться над птицей! Ешь как следует!

После экзаменов ко мне часто приезжала мама, и мы вдвоем шли мою сдачу экзаменов отмечать – в кафе, больше похожее на ресторан в гостинице «Москва», на 15 этаже – в той самой «сталинской» гостинице, которую нынче, к моему глубокому сожалению, смели с лица земли… С балкона там открывался неописуемой красоты вид на Кремль! И это кафе был не для какой-то «элиты»: туда мог прийти любой. Конечно, не каждый день, это влетело бы в копеечку, но какой нормальный человек каждый день будет ходить по кафе и ресторанам? Очередей там почти не было, зато обслуживали медленно, так что туда можно было идти только если ты никуда не спешил. В кафе днем было тихо и спокойно. Мы обычно брали немного черной икры на закуску, по солянке, мясо с грибами в горшочках и по мороженому.

С каждой стипендии я сразу же отправлялась в магазин «Академкнига» на улице Горького, который в любое время дня и в любой день недели был так полон народу, что «колбасным» электричкам такое и не снилось! Там можно было найти все новейшие монографии по истории и этнографии африканских стран, и стоили они сущие пустяки. А ведь кроме «Академкниги», были еще «Прогресс» около станции метро «Парк Культуры», «Дом книги» на Калининском проспекте, «Книги социалистических стран» тоже неподалеку, в двух разных зданиях на Горького и еще много-много разных книжных магазинов и лавочек… Я среди них была как тот пресловутый козел, которого пустили в огород! В субботу после занятий я отвозила домой буквально тонны книг – и в метро, и в электричке постоянно что-нибудь читала. Я не могла себе представить даже и дня без чтения.

Ну, и наконец, театры… Обычно походы в театр я заранее не планировала – хорошие билеты найти было потруднее, чем ту треклятую колбасу, которой нам сейчас «демократы» все уши прожужжали. Гораздо легче было купить билет случайно, на тот же самый вечер: город был полон театральными кассами, и по дороге на занzтия и с занятий я внимательно просматривала их витрины: нет ли чего интересного? Так я побывала почти во всех московских театрах, даже в тех, в которые было очень трудно попасть, как в Театр Сатиры на «Клопа» Маяковского или на спектакль тогда уже очень пожилого классика нашей сцены Аркадия Райкина. Если билетов продавали два, я всегда брала оба – и кого-нибудь с собой приглашала (за мой, естественно, счет – мне бы и в голову не пришло просить с людей деньги, тем более, что билеты были не такие уж и дорогие, никак не дороже 2-3 рублей).

Какое же это наслаждение – посмотреть хороший спектакль! Единственным недоступным для меня театром так и осталась модная тогда Таганка, ну, и конечно же, Большой, куда водили всех интуристов. Один раз, правда, нам с Лидой удалось-таки туда попасть – просто чтобы хотя бы увидеть здание. Это был субботний утренник в рамках недели индийской культуры в Москве. Мы сидели где-то под самыми небесами на галерке, но театр был абсолютно великолепен. Только намного меньше внутри, чем я его себе представляла. Звучала заунывная традиционная индийская музыка, а на сцене танцевали индийские народные танцы. И вдруг я услышала перекрывающий индийские ритмы мощный храп: это Лида, не привыкшая просыпаться по субботам так рано, убаюкалась сладкими восточными мелодиями… Я с ужасом оглянулась вокруг – господи, только бы никто такого позора не заметил! И увидела, что на нашем ряду в буквальном смысле слова храпят в голос еще по меньшей мере 5 ценителей индийского искусства…

Иногда в Москве нам в городе встречались известные актеры- они не ездили под охраной телохранителей в бронированных «Мерседесах», а как и все нормальные люди, пользовались метро и даже стояли в очередях за тортиками. Останавливать их и просить, например, автограф считалось очень невоспитанным, и мы обычно глазели на них изподтишка, стараясь это сделать так, чтобы не очень было заметно, а потом радостно рассказывали об этом дома. Мне больше всего запомнилось, как я встретила на улице Юрия Яковлева, когда шла сдавать вступительный экзамен в аспирантуру. Судя по тому, как я тот экзамен сдала, это был хороший знак!

Ходили мы и на концерты, чуть реже – в кино. Телевизор в общежитии был один, в красном уголке, но я спокойно могла жить вообще без него. Когда мы были на 3 курсе, отмечалось 65-летие СССР, и мы с Лидой попали на концерт артистов союзных республик в концертный зал гостиницы «Россия» – тот самый, где когда-то выступали «Бони М»! Отчетливо помню, как когда объявили выступление трио Маренич, Лида пронзительно зашептала по-украински на весь зал:

– Ой, якiй цэ ж гарний хлопец – Валера Маренич!

Кто Валеру Маренича видел, поймет весь юмор этой ситуации…

Часто я брала с собой в театр или на концерт наших иностранных студентов, со многими из которых я довольно быстро подружилась. Мне было не только интересно наконец-то встретить живых людей из других стран, но и немножко их жалко. Потому что наши студенты держались от них как-то в сторонке, словно они были с другой планеты. А мне так хотелось, чтобы они почувствовали себя частицей нашего коллектива! И еще больше хотелось показать им мою страну с самой лучшей стороны, чтобы они полюбили ее так же, как любила ее я, и вспоминали бы потом о ней добром у себя дома. Наших эфиопов я водила в цирк на проспекте Вернадского. Иногда я совершала ляпы, но мне удавалось даже невероятное – например, сводить на концерт еврейской музыки свою тунисскую подругу Хабибу так, что она на меня за это не обиделась. Я осознала, что я натворила только уже когда началась первая песня – и с ужасом зажмурилась и подумала: «Может, она не узнает, что это за музыка, потому что это наши восточноевропейские евреи, а не израильские, и поют они на идише?» Но она, конечно, сразу узнала. Повернулась ко мне и громко, тоже чуть не на весь зал, с очаровательным акцентом и совершенно спокойно спросила:

– Это что, евреи, что ли?

Правда, тогда на Ближнем Востоке было относительное затишье. Но мне все-таки было перед ней за такое неудобно, и я решила компенсировать свою вину тем, что пригласила ее на концерт узбекского ансамбля «Ялла». Как только Хабиба заслышала первые аккорды узбекской музыки, глаза ее засверкали, и она чуть не вскочила с места в танце.

– Это наши! Это арабы! Они такие же арабы, как мы!

Хабиба тоже не осталась передо мной в долгу и приглашала меня на всякие интересные мероприятия, на которые без нее я бы в жизни не попала. Например, на вечер йеменского землячества в Москве, где я и попробовала впервые в жизни кускус. Или на показ фильмов во французский культурный центр при посольстве.

Иностранных студентов у нас, по сравнению с другими московскими вузами, было немного. В основном – вьетнамцы, монголы и болгары, несколько арабов. Африканцы – не арабы, а темнокожие – в лице наших эфиопов в стенах нашего вуза появились впервые. Потом уже, на курсах младше нашего учились кубинцы, девушка из Судана и даже один парень из КНДР.

Самая крупная студенческая община была вьетнамская. Вьетнамцы держались вместе, жарили на кухне вонючую соленую рыбу и варили огромные кастрюли риса, скупали в магазинах кастрюли-скороварки для того, чтобы отвезти домой, а в свободное от учебы время заниамались ИТД (индивидуальной трудовой деятельностью) – пошивом джинсов на продажу. Периодически им за это доставалось – потому что иностранные студенты не имели права работать, не говоря уже о том, чтобы в качестве частников. Швейные машинки затихали на пару дней, а потом начинали грохотать с новой силой. Меня больше всего удивляло, как хорошо шьют вьетнамские парни. У нас шитье было исключительно женским занятием. Один из них был женат на эстонке из нашего же института. Вот какие необычные пары бывают!

Стипендия иностранных студентов была втрое выше нашей- 120 рублей (хотя с другой стороны, многим из нас подбрасывали еще деньжат родные, а им – нет.) А кроме того, они имели право 2 раза в год с разрешения деканата по работе с иностранными студентами ехать куда угодно, и многие пользовались этим для поездок в западные страны, где у них были какие-то знакомые. Они привозили оттуда западные вещи (зачастую по просьбе работников тех же деканатов!) и продавали их – то есть, по-нашему, занимались просто спекуляцией. И некоторые нажили себе на этом кругленькие суммы. Не говорю, конечно, что этим занимались все, но таких было достаточно. Так что революционеров в этой среде было еще поискать… Хабиба шутила по этому поводу:

– Знаешь, у нас говорят: если хочешь, чтобы студент стал революционером, пошли его учиться на Запад, а если не хочешь – то пошли в СССР.

Больше всего из иностранных студентов я подружилась со своими однокурсницами Фатимой из Марокко и уже упоминавшейся туниской Хабибой. Внешне они были очень похожи, а вот по характеру – совсем разные. Фатима – скромная, тихая, женственная, а Хабиба- независимая, резкая, почти феминистка. Обе они ходили в брюках и были с короткой стрижкой – никакой тебе чадры!-, но Хабиба еще и курила. На втором курсе, когда мы должны были сдавать историю СССР одной пожилой преподавательнице, старшие студенты предупредили нас, что она на дух не выносит девушек в брюках и с яркой косметикой и даже за одно это найдет способ снизить тебе оценку. Не знаю, было ли это действительно так драматично, или нас решили просто попугать, но мы не стали рисковать и заявились к ней на экзамен одетые чуть ли не по-монашенски. Кроме Хабибы. Она пришла в своих неизменных брюках, а когда бабушка-преподавательница сделала-таки ей за это замечание, преспокойненько ответила:

– Это наша национальная одежда! Первая в мире женщина, которая носила брюки, была Шехерезада.

Бабушке ее находчивость очень пришлась по душе, и она не стала к ней придираться.

Фатима говорила тихим, немного воркующим голосом, и от нее исходил тонкий, восточный аромат. Таким же ароматом была пропитана вся ее комната. У нее были трудности с русским языком, и мы общались на смеси русского и французского. Пообедав, она спрашивала меня:

– Можно сказать по-русски, что я, как машина, приняла бензин?

– Можно сказать – «заправилась»!

А еще она не могла привыкнуть к нашему климату и каждую зиму много болела. И совсем не могла ходить зимой по обледенелому тротуару – правда, это действительно требует определенных навыков. На втором курсе я попыталась как-то научить их с Хабибой кататься на лыжах. Хабибе понравилось, а Фатима почти сразу упала и отказалась после этого еще пробовать… Фатима была замужем; ее муж, коммунист, тоже учился в Москве, на журналиста. Сначала они немного учились в Румынии, а потом переехали к нам. Жила она совсем в другом общежитии, чем мы все – около метро «Профсоюзная», вместе с мужем, и я иногда заходила к ним в гости. В том общежитии было столько разных людей со всех концов планеты, что я ей по-хорошему завидовала. Были там, например, совершенно удивительные пары: муж – эфиоп, жена – малагасийка и их маленький ребенок, с которым они оба говорили по-русски, потому что это был их единственный общий язык. Русский как язык межнационального общения… Да, так оно и было!

Мы сдружились как следует. Они советовались со мной и делились своими проблемами, а я проверяла ошибки в их докладах на русском языке и тоже делилась с ними – по крайней мере, c Фатимой точно!- своими маленькими секретами. Иногда они даже брали у моей мамы денег в долг, чтобы суметь съездить домой на каникулы – а потом, уже в Тунисе Хабиба все лето зарабатывала нужную сумму шитьем на дому…

К 3-4 курсу я настолько осмелела, что свозила двух из своих иностранных подруг – Хабибу и монголку Мунхзул – к себе домой на выходные, хотя иностранцам нельзя было без разрешения выезжать за пределы Москвы, и у нас обеих, вероятно, могли бы быть из-за этого неприятности. Но мы решили рискнуть. Мунхзул я сказала, что если кто-то что спросит – она бурятка, а Хабибе- что она с Кавказа. Поездка прошла хорошо, город наш им обеим понравился. Мама тоже не ударила в грязь лицом с обедом. Испугался только Петрович – он никогда в жизни живых иностранцев не видывал, и когда к нам в гости приехала Хабиба, он сначала от нее прятался. Потом посмотрел потихоньку в щелку в двери и решил-таки выйти. И даже удивился:

– Слушай, а девка-то вполне нормальная!- сказал он маме потом, после Хабибиного отьезда.

Тут я подхожу к той части своего повествования, о которой мне даже вспоминать до сих пор неприятно, а уж чтобы о ней кому-то рассказывать… Я заметила за собой, что всячески откладываю этот рассказ. Но сколь веревочке не виться… Без него не будет полной картины, чтобы понять то, что было дальше.

«Друга я никогда не забуду, если с ним повстречались в Москве! »- поется в известной советской песне.

А в другой, не менее известной, но более поздней по времени – «Если друг оказался вдруг и не друг, и не враг, а так »?…

…Первый в моей жизни поцелуй был очень странным и произошел только потому, что я этого не ожидала. Я никогда больше не видела того человека – ни до, ни после.

В тот зимний,морозный день я собиралась после лекций домой, но у меня еще было достаточно времени, чтобы съездить на ВДНХ в свою любимую со школьных времен столовку. Она, к слову, совсем не изменилась за эти годы.

Я стояла в набитом людьми вагоне метро, когда его увидела. Высокого темнокожего военного. Я часто видела, как такие, как он, выходят из метро именно на станции ВДНХ.

Не знаю, почему, но я вдруг взяла и улыбнулась ему. У нас, как вам подтвердит любой западный антисоветский источник, это было не принято. Якобы потому, какая у нас была тяжелая жизнь. Чушь собачья – у нас и сейчас это не принято, хотя те же самые антисоветчики уверяют, что теперь-то мы наконец стали «свободны». Антисоветчики не знают старой русской поговорки: «смех без причины – это признак дурачины»….

В тот день у меня просто было легко на душе. Наступали выходные. Я только что сдала трудный зачет. Достаточная причина для улыбки или нет?

Я улыбалась ему, а под ложечкой нехорошо заныло. Ой, что же это я делаю – и зачем?

Он тоже начал мне улыбаться – и к выходу на эскалатор мы уже разговаривали. Военный был из Эфиопии, его звали Гитачеу. Меховая российская ушанка с военной эфиопской эмблемой смотрелась забавно, но сам военный был высок и импозантен. За разговором мы не заметили, как оказались в небольшом парке. Была зима, было темно, вокруг никого не было. И там, под высокими елками, он вдруг наклонился ко мне и поцеловал меня в губы.Без предупреждения. У меня перехватило дыхание. Я этого совсем не ожидала. Я напугалась и забормотала, что мне пора домой, что я боюсь опоздать на электричку…

Он понимающе еще раз посмотрел на меня, с какой-то тайной грустью, и попросил меня прийти на свидание – на этом же самом месте ровно через неделю. Я пообещала прийти.

– Нет, я знаю, что Вы не придете, – сказал он еще более грустно. Так грустно, что я стала заверять его в обратном.

Через неделю я пришла-таки в назначенное время в тот парк – потому что мне было неприятно обманывать человека. Но он не пришел сам.

…Сейчас, много лет спустя, я и сама не могу найти ответа на вопрос, почему я приняла Саида Дауда за того самого долгожданного африканского революционера. Наверно, потому что по наивности считала, что революционная страна не может послать учиться в страну социализма обыкновенного мелкого буржуа – сына лавочника не только по происхождению, но и по своему духу. Или, может быть, потому, что в отличие от другого нашего эфиопского однокурсника, Тадессе, он не говорил лозунгами, не любил торжественных речей и публичных выступлений. То, как Тадессе сыпал цитатами из Маркса и Ленина, казалось мне фальшивым. Вероятно, потому, что я судила по нашим собственным комсомольским активистам.

Но скорее всего, просто потому, что я до этого никогда раньше не сталкивалась с настоящим, до мозга костей мелким буржуа. Обыватели, мещане у нас были – сколько угодно,- но настоящих лавочников… Наши обыватели хотя бы стремились притвориться, что они не такие!

По крайней мере, теперь я могу представить, что представляет из себя Маргарет Тэтчер …

…Их направило к нам на учебу одно и то же учреждение, а они были такие совершенно разные: столичный мальчик Тадессе из христианской амхарской семьи- маленький активист со шрамом на лице, державшийся как солидный мужчина, но воспринимаемый нами зачастую как ребенок из-за его наивных хитростей и льстивости, и провинциал из городишки Дэссе в провинции Уолло, мусульманин Саид- высокий, молчаливый, застенчивый, с красивыми резкими семитскими чертами лица. Его скромность импонировала мне. Я не любила выскочек.

Впрочем, религиозные корни наших иностранных сокурсников для нас не имели совершенно никакого значения. Религия настолько не была частью нашей собственной повседневной жизни, была настолько чем-то средневековым для нас, что мы и представить себе не могли, что в наши-то дни еще может быть как-то по-другому. И когда я в первый раз увидела у Саида четки, я совершенно серьезно решила, что это какое-то ювелирное украшение.

Только не ждите от меня душераздирающих рассказов о том, что Саид оказался исламским фундаменталистом. Вовсе он им не был. Я даже ни разу не видела его за все эти годы молящимся. Он просто был эфиопским Премудрым Пескарем .

Если бы он узнал, каким я его себе тогда представляла, не иначе как надорвал бы от смеха свой выступающий пивной животик….Да думаю, что и не он один, а большинство на нашем курсе. Но о нем знали мало и мало обращали внимание на него, в отличие от бывшего всегда на переднем плане Тадессе.

Все у Саида было чистенькое, аккуратное – от почерка в тетрадках до того, как расставлены учебники по полочкам. Сам он был, естественно при такой аккуратности и усидчивости, отличник. Это был большой педант. Он никогда не делал ничего рискованного, а прекрасные безумства были ему так же глубоко чужды, как Ипполиту из «Иронии судьбы..» Только в отличие от него, Ипполит не был подлецом…

Наши отношения начались случайно – хотя я и обратила на него внимание сразу. Но он казался таким холодным, таким неприступным, таким не интересующимся девушками… Я не смела с ним даже здороваться – хотя моя подруга Фатима, которая училась с ним в одной группе, была о нем очень хорошего мнения. Саид был классическим случаем тихого омута, в котором водятся черти.

Внимание обратил на меня не он, а Тадессе. Причем, если уж быть совсем точной, то не на меня, а на Лиду. Она ему очень понравилась. Но так как сам он к ней обратиться не решался, а тут рядом оказалась я, с моими познаниями о том, когда состоялась битва при Адуа и как звали жену императора Менелика и с восхищением, испытываемым мною перед Мирусом Ифтером, то…

Надо отдать молодому человеку должное – он не собирался никому пудрить мозги. Он не клялся в любви до гроба и выразил свои пожелания примерно в такой же форме, как Министр-Администратор из «Обыкновенного чуда».

Так произошла первая в моей жизни большая неприятность- несмотря на то даже,что кроме сказанных слов ничего не случилось. Девушки, которые сами побывали в ситуации, схожей с моей (а я знаю, что среди наших советских девушек таких было достаточно), помнят, в каком шоке ты пребываешь после того, как тебе первый раз в жизни сделали неприличное по нашим понятиям предложение – даже если оно было сделано в вежливой форме. Именно в таком шоке пребывала и я: шок этот был настолько силен, что я не удержалась и записала на бумагу кое-что из того, что случилось – естественно, для себя. Как в сказке, герою которой позарез хочется рассказать кому-то, что у царя Трояна ослиные уши – хотя бы даже только поведать об этой тайне ямке, выкопанной им самим в земле, лишь бы только на душе полегчало… Но так случилось, что когда я приехала в те выходные домой, мою сумку перебирала бабушка (я обычно привозила домой всю стирку за неделю), и эта бумажка случайно попала ей на глаза…

Мне она ничего не сказала, но я заметила, как она с презрением смотрит на меня – и сначала не поняла, в чем дело. Потом уже мама рассказала мне, что случилось… Когда до меня дошло, что именно прочитала бабушка, в первый раз в жизни я почувствовала, как мое сердце в буквальном смысле слова уходит в пятки. Раньше я думала, что это выражение употребляется просто для красного словца – но нет, оно очень точно описывает то, как ты себя в таком случае чувствуешь!

Что-то доказывать бабушке, говорить, что между нами все равно ничего не было, не имело смысла. Для нее сам факт того, что я оказалась в подобной ситуации, обрисовывал меня в весьма негативных красках. Тадессе же она возненавидела – даже его не зная. А заодно с ним и всех его соотечественников.

С тех пор я не веду дневников…

Тогда я, конечно, была вне себя от гнева. А теперь думаю, что лучше быть честным хамом, чем обманщиком. В любом случае, все мое незапятнанное ничем подобным существо горело жаждой мести – за то, что он даже только подумать о таких вещах осмелился! И я не нашла лучшего способа отомстить, как улыбнуться несколько раз его товарищу. Тому самому, неприступному и ледяному.

У него глаза полезли на лоб. Казалось, он им просто не верит. А уже на следующий день он потихоньку подошел ко мне и предложил нам встретиться в кино после занятий. Мы были на первом курсе, шел апрель 1985 года… У власти уже месяц был Горби.

Я не знала тогда, что из огня попадаю в полымя. Вся наша страна еще не знала, что она уже попала туда же…

Саид брезговал грузинским или даже краснодарским чаем, и я искала для него в магазинах чай «Бодрость», над которым он потом корпел целыми вечерами, вручную отбирая индийские чаинки от наших отечественных… От него за версту пахло ароматным импортным мылом «Фа», которое он два раза в год закупал для себя во время каникул в Лондоне или в Западном Берлине: за все 5 лет учебы он ни разу не захотел провести канукулы на родине. Там же он закупал разную косметику для своей львиной шевелюры – специальные кремы, чтобы волосы не были такими жесткими. Он люто ненавидел цветущие в начале июня тополя: из-за того, что их пух застревал у него в прическе.Но уже тогда было видно, что ему недолго осталось ее носить: на лбу у него с обеих сторон проступали высокие залысинки. А еще он страдал гастритом. Что неудивительно при такой острой пище – Саид научил меня готовить эфиопский уот…

Мылся он по три раза на дню и глубоко презирал своего монгольского соседа по квартире за то, что тот «босиком в туалет бегает». Моих соотечественников, судя по всему, он в душе тоже считал дикарями, как и того монгола; ненавидел и побаивался. Саид с самого начала настоял на том, чтобы о наших с ним встречах – и я имею в виду, самых невинных, вроде того, чтобы вместе сходить в кино! – никто из однокурсников не знал. Мне такая секретность казалось непонятной. Мы же не совершали ничего преступного.

– Я просто не хочу, чтобы у тебя были неприятности, – говорил он,- Ты не знаешь, а я знаю, на что способен ваш КГБ…

Мне бы поинтересоваться, на что же такое он способен, и главное, откуда Саид-то это знает. Мы «знали» такие вещи только от разных «вражеских голосов»: за всю жизнь, ни разу, ни один сотрудник КГБ меня не то, чтобы не преследовал – никто даже не проводил со мной никаких разъяснительных бесед…. Но мне было как-то неудобно расспрашивать: ведь он говорил таким уверенным тоном… Не забывайте, что мне было всего 18, а ему – уже 27.

– Посмотри сама, какие ваши люди расисты!- говорил он мне, когда мы теплым весенним вечером прогуливались среди цветущих яблонь по ВДНХ. И вправду, таких полных ненависти взглядов в свой адрес – от совершенно незнакомых нам обоим прохожих!- , и более того, таких гнусных реплик я от своих соотечественников, воспитанных на фильмах «Цирк» и «Максимка» и балете «Тропою грома», никак не ожидала. Официально расизма у нас не было.

Почему? За что? Какое им до нас дело? Какие права они имеют на меня, чтобы за меня решать, с кем мне встречаться? Чем мы им мешаем? Мы не то, чтобы не целовались на улице – мы даже не держались за руки!

Когда он слышал, что нам говорили, он втягивал в плечи голову и раздувал ноздри. А я только выше задирала нос. Но на сердце было очень больно, до крови – тем более, что отношения у нас тогда были вполне невинные и, как мне казалось, идущие к тому, чтобы стать серьезными.

Вскоре я совсем запуталась. Если он не хочет, чтобы у меня были неприятности и уверен, что они у меня будут, если я буду встречаться с иностранцем, тогда зачем он со мной вообще встречается? Когда я заводила речь о его родной стране и расспрашивала о жизни там, он с отвращением отмахивался:

– Ты не понимаешь! Ты там жить не сможешь!

Ну хорошо, допустим, что он прав, и что не смогу. Тогда чего же он мне мозги пудрит?

Мне было невдомек, что причина этого на самом деле была самая банальная: в Москве всего-навсего не хватало на всех желающих эфиопских девушек-студенток. Их было намного меньше, чем парней. Из наших же в то время, естественно, никто не обращал на него внимания. Кроме меня.

Я, правда, обратила на него внимание тоже совсем не в том смысле, о котором он подумал. Но он, как давно уже взрослый сын мелкого лавочника из полуфеодальной страны, не знал и не понимал, что бывают еще и какие-то другие смыслы… Только он был терпеливее Тадессе.

Встречи на улице из-за прохожих вскоре превратились в сущую пытку, и он предложил встречаться в общежитии. Иностранцы тогда жили отдельно от нас, как я уже упоминала, – не в обычном общежитии даже, а в доме-пятиэтажке, очень похожем на тот, в котором жила моя двоюродная тетя у нас в городе. Даже внутренняя планировка квартир была такая же. Правда, поначалу он не осмеливался меня приводить туда – и не только из-за строгих бабушек-вахтерш, которых как-то надо было обмануть, но и из-за тех немногих наших советских студентов, которые среди них там жили. Саид довел меня до такой паранойи, что я во всех них начала видеть агентов КГБ и бояться их.

Сначала мы встречались у его друзей, которые почему-то все оказались музыкантами и учились в консерватории. Их общежитие было неподалеку от зоопарка: видимо, для того, чтобы их музыкальные упражнения никому из людей не мешали. Друзья были очень милые люди, надо отдать им должное. И наши отношения даже когда они оставляли нас одних, еще долго не выходили-таки за рамки приличия. Меня насторожило, правда, что он уже где-то через месяц сказал, что меня любит. Для меня самой любовь была (и остается!) чем-то таким большим, таким важным, что я подобными словами так легко не бросаюсь. Но я списала это тогда на его неумение по-другому выразить себя на чужом для него языке. Возможно, он хотел сказать просто «Ты мне очень нравишься». Это было бы ближе к истине.

Потом постепенно встречи перешли в его общежитие. Саид делил комнату со тихим вьетнамцем с другого факультета, который целыми вечерами напролет строчил на швейной машинке. Когда они друг другу мешали, они развешивали посреди комнаты занавеску.

Через некоторое время я стала экспертом по прониканию в общежитие незамеченной вахтершей – почти как ниндзя… Не хочу рассказывать здесь как это делается – вдруг выдам тех, кто до сих пор пользуется подобными методами?..

Но по-прежнему еще наши отношения оставались такими, что мне не было за себя стыдно – хотя об этом знали только он и я; что думал вьетнамец, мне даже представлять себе не хотелось.

– Если даже что-то случится… если ребенок будет, то это будет наш ребенок! – заверял меня Саид. Но я была непреклонна.

…Незаметно подошло лето – мои первые летние студенческие каникулы. Вторую сессию подряд я сдала на все пятерки. Летом в Москве начинался Международный Фестиваль Молодежи и Студентов – второй в нашей стране после 1957 года, к которому были написаны знаменитые «Подмосковные вечера». Нам, студентам, можно было остаться в Москве и работать на нем – в гостиницах, на регистрации гостей. До сих пор жалею, что я этого не сделала. Второго такого случая у меня уже никогда не будет! Это еще один урок – никогда и ничем по-настоящему важным не жертвовать ради одного мужчины…

Вместо фестиваля я летом поехала в Донецк, где Саид раньше год учился на подготовительном отделении, и где у него осталось много друзей. У меня там была подруга по переписке по имени Галя, которой я все честно рассказала. Она не стала меня осуждать – Галя сама только недавно вышла замуж, за западенца по имени Андрий. Они тоже жили в общежитии, причем до сих пор в разных корпусах: семейных комнат не хватало, – и Галя сказала, что я могу остановиться у нее, а там что-нибудь придумаем. Родным дома я так и сказала, что еду к Гале. И, в общем-то, не врала. Я просто умолчала обо всем остальном.

Донецк середины 80-х годов был изумительно красив. На подступах к городу сильно пахло тлеющим углем, но в самом Донецке запах его не чувствовался даже вблизи от терриконов благодаря всей его зелени, фонтанам и цветочным клумбам. Город этот буквально утопал в розах, еще нигде я не видала их в таком количестве и таком разнообразии. За розами бережно ухаживали, их ежедневно поливали, и улицы были свежие и ароматные – даже в самую жару. Галин муж сводил меня на один из терриконов. Мы довольно быстро вскарабкались наверх. Наверху, задыхаясь от угольной пыли, я еще раз оценила масштабы озеленительных работ в Донецке.

Интересно, а как-то он выглядит сегодня? До роз ли теперь шахтерам, почти ежедневно гибнущим здесь нынче на ставших частной собственностью шахтах, которые они, несмотря на вопиющее несоблюдение мер безопасности хозяевами, слезно умоляют власти не закрывать: иначе им просто будет нечем кормит свои семьи…? А Галя, рабочая девочка из семьи ждановских металлургов, учившаяся когда-то на оператора ЭВМ, не думает нынче о донецких шахтерах: они с Андрием переехали в Киев, оба работают не по специальности, иногда не работают вообще, растят двоих детей… Каждый раз, когда ее в очередной раз сокращают или вдруг урезают ей ни за что, не про что зарплату, она жалуется на то, как нехорошо с ней обходятся представители «цивилизованных стран» из западных компаний – и тут же с пеной у рта защищает «оранжевую революцию»… «Он как наседка, клюющая собственные яйца: такую бы в котел отправить!» – писал о таких людях угандийский поэт Окот П’Битек. Я долго еще была очень ей благодарна за почти 20-летней давности гостеприимство, но теперь мы больше не общаемся. Что ж, с волками жить – по волчьи выть… Выйдешь замуж за потомка бендеровцев – и сама бендеровкой станешь. Муж и жена – одна сатана.

…Донецкий университет потряс мое воображение. Вот куда бы мне в свое время поступать учиться! Такого количества студентов из разных стран, как там, я не видела даже возле УДН в Москве. У них проводились свои конкурсы, развивалась художественная самодеятельность и вообще жизнь кипела ключом. Их было так много, что никто из местных жителей уже даже не обращал на иностранцев внимания. Интересно, где сейчас та афганская девушка, с которой меня познакомила Галя? Жива ли она? ….

Общежитий было целых 4 – похожих на наше московское высокоэтажных коробки, раскинувшихся неподалеку от стадиона, рядом с большим озером, окруженным типично украинскими плакучими ивами. Окна в них приоткрывались только чуть-чуть: после того, как кто-то из студентов не то выпал, не то выбросился из окна, администрация решила наложить на все окна ограничивающие их раскрывание металлические скобы. Галя жила в общежитии номер три, а Андрий – во втором. Там же остановился и Саид у друзей. Мы могли видеться только на несколько часов в день, но я и этому была вполне счастлива.

Андрий культурно отказывался остаться в одной комнате со мной и Галей, хотя Галя его долго уговаривала (ее кровать была отгорожена от моей шкафом).

– Дай мне подушку, Галя, и я пойду…

– А подушка с приложением… – тягуче тянула Галя, пытаясь притянуть его к себе. Мне было неприятно это видеть. И непонятно такое поведение, если честно.

Иногда Андрий заходил к нам пообедать, и когда Галя ставила на стол супчик, приготовленный из концентрата, он мягко и проникновенно говорил:

– Галя, разве я для того женился, чтобы супы из пакетика есть?…

Если бы КГБ действительно так позарез хотелось нас поймать с поличным, как воображал Саид, сделать это в Донецке им ничего не стоило. Наоборот, глядя в прошлое, я сейчас поражаюсь, как меня за те две недели ни разу не поймали на вахте: я ходила то в Галино общежитие, то в Андриево…. по своему студенческому билету, который издалека лишь отдаленно напоминал их общежитский пропуск. Если бы меня там застукали, кто знает, чем бы все это кончилось. Один раз вахтерша окликнула меня:

– Девушка, подойдите поближе, что-то я Вас не помню…

Сердце у меня ушло в пятки, но тут передо мной открылись двери спасительного лифта.

– Извините, я спешу! – нагло от страха выпалила я, впрыгнула в лифт и что было мочи нажала на кнопку… На этаже я добежала до Галиной комнаты, закрылась в ней и еще целый, наверно, час сидела там ни жива, ни мертва, опасаясь, что в дверь сейчас постучат…

Днем мы с Саидом гуляли вокруг озера. На душе у меня должно бы по идее быть очень хорошо, а мне становилось все тоскливее. Ну сколько можно так скрываться ото всех? И – зачем?

– Между прочим, Горбачев недавно заявил, что надо облегчить людям создавать семьи за рубежом, – сказала я. – А ты все хочешь до конца 5 курса в кустах просидеть.

Он только что не затопал ногами от злости:

– Это же политик! Разве политикам можно верить?

Вообще-то нельзя. Тем более Горбачеву. Но как раз в одной этой вещи Горби и не наврал: стало легче: пожалуйста, выходи-не хочу за любого американского или европейского невостребованного на родине кретина…

…Мои глаза стали открываться на Саида только когда уже год спустя мне случайно попался на глаза черновик его сочинения о собственном детстве, написанного для занятий по русскому языку. Вот только кусочек. Орфография оригинала…

«…Школьная жизнь как была хороща… Придешь домой, спросишь у мамы что сегодня покушать, и идешь на улицу играть с друзьям…. Вечером повторяется любимый вопрос детей что есть на обед. Мама и папа обо всем заботятся, не надо беспокоиться ни о чем… Не надо ничего самому решать.»

Кроме папы-лавочника, постоянно жаловавшегося на то, что новые власти «не дают развернуть бизнес», и мамы-домохозяйки (той самой, которой Саид задавал свой любимый вопрос об обеде), у него еще было 3 сестры и брат, получающий бесплатное медицинское образование на социалистической Кубе. Как волка ни корми…

Но было поздно. Мне уже было его жалко. И я вообразила себе, что это и есть любовь.

…Мое поколение было последним невинным поколением в нашей стране. Только не надо смеяться, но среди нас, в общежитии были даже девушки по 17-18 лет (в основном из Средней Азии), которые всерьез думали, что можно забеременеть от поцелуев. А смеяться не надо, потому что все те «технологические» познания в этой сфере, которые современным молодым людям прививаются чуть ли не с детского сада, не только вовсе не гарантируют настоящего человеческого счастья, но и опошляют душу. Никто из них уже никогда не узнает, насколько это прекрасно – когда между мужчиной и женщиной есть неведомое таинство! Герои Пушкина трепетали от замеченной «чуть узенькой пятки» предмета своих воздыханий. А у «поколения, выбравшего «Пепси», уже давно нигде и ничего не трепещет… И уж тем более знание «технологии процесса» – не гарантия защиты от человеческой подлости.

Вести себя по-свински, если уж так сильно хотелось, можно было всегда. Но не публично. Раньше у людей был выбор, до какой поры оставаться невинными. Теперь же их лишили самой возможности оставаться невинными столько, сколько им самим захочется – бесконечной чередой копуляций по телевизору, в прессе и даже в публичных местах у тебя перед глазами.

Вспомните, сколько было в СССР беременностей среди несовершеннолетних в процентном отношении (у нас в классе – одна на 38 человек, да и то уже в последние месяцы перед окончанием школы) – и сравните это с тем, сколько их в сегодняшней Британии, где детей уже в 5 лет по карточкам с картинками обучают в школе, как выглядят и называются мужские и женские половые органы…. Связь настолько налицо, что ее просто глупо отрицать.

Невозможно себе представить ничего более мерзкого, чем это,: детей обучают тому, как выглядит пенис чуть ли не раньше, чем они научатся читать и писать!.. Стоит ли после этого удивляться, когда британские «мудрецы» предлагают такие «средства» в борьбе с подростковой беременностью, как поощрение интереса молодежи к оральному сексу и снижение возраста, в котором тебя будут учить, что такое пенис и влагалище- с 5 лет до 4-х !

Может, уж прямо заставить детей в обязательном порядке заниматься этим с пеленок – ведь им «все равно надо будет это знать»? Такое чувство, что позиции власти в таких странах занимают какие-то подонки и маньяки. В Нидерландах уже есть политическая партия педофилов – хотя люди возмущены этим (даже голландцы!), правительство говорит им, что ничего не может сделать, потому что у педофилов тоже есть свобода слова…

И это такое общество именуется у нас теперь образцом для подражания?…

«Свободное» общество на деле как раз лишает людей сознательного выбора- всячески навязывая всевозможное скотство с ранних лет. Может быть, кому-то трудно будет это понять, но есть вещи, которые я сама не хотела знать. И если бы мне кто-то начал тогда о них рассказывать – в какой бы то ни было форме, даже в виде сказок о пчелках и цветочках, как это делают в своих школах ирландские попы- то я бы просто заткнула уши и вышла за дверь. Даже если бы это мои родные попытались мне рассказать. К счастью, они не пытались – видимо, зная мой неукротимый нрав. Мама только один раз сказала мне, что если у меня будут какие бы то ни было проблемы, я всегда могу к ней обратиться за помощью. Я, к слову, в этом не одинока: моя такая раскрепощенная голландская подруга Катарина (помните ее ремарки в адрес Сонниного телосложения на нашей свадьбе?) рассказала мне, что она тоже не хотела когда-то ничего этого знать. Что ей было стыдно и неприятно обсуждать такие вещи. Но ее продвинутые прогрессивные голландские родители все равно ей и ее брату все изложили – чуть ли не силком. Видела я этого брата – он теперь ездит в отпуск вместе с женой и с 2-мя проститутками, которых он с ее ведома нанимает…. Да здравствует сексуальное просвещение в детстве!

Мой девиз в этой области – пейте чай. Не до и не после, а вместо ! Я считала – и сейчас тоже продолжаю считать – что для всего в жизни свое время. Я не была готова к такого рода отношениям и в 19 лет, они мне были просто не нужны, у меня не было таких потребностей.

А бедняга Саид маялся. Маялся вот уже год и все не оставлял надежды. И в конце концов моя жалость к нему пересилила мои собственные нормы, мечты и убеждения… Я знаю, что это звучит ужасно наивно, но я думала в то время, что когда человек увидит, как глубоко ты ему доверяешь, он не посмеет тебя после этого обидеть. Я не знала, что лавочник этого даже и не заметит.

27 января 1986 года я осталась у Саида в общежитии….

С этого момента ничто уже не могло спасти наши отношения, даже если бы у него и были ко мне серьезные чувства. Я чувствовала себя преступницей. Это шло вразрез со всеми моими принципами. И когда на следующее утро в воздухе на старте взорвался «Челленджер» в далекой Америке, я не удивилась. Это было проявление гнева свыше, вызванного моим недостойным поведением.

После этого наши отношения быстро зашли в пике. Мое чувство вины не давало мне покоя. Я пыталась словесно выяснить отношения и объяснить ему, как я себя чувствую,но от этого становилось только хуже. Саид считал, что «люди любят друг друга чтобы радоваться», а для меня такая постановка вопроса звучала кощунственно: только радоваться, значит? А когда в жизни трудности, бежать друг от друга подальше?

Народная пословица гласит, что любовь зла … Это был, видимо, именно тот случай.

Мне надо было его бросить, а я не могла – не только потому, что еще никогда никого не бросала, но и потому, что представляла себе, как тогда он останется один в холодной Москве – лицом к лицу со всеми этими расистами… Некому будет его поддержать, некому будет купить ему чай «Бодрость» и таскать сумками абрикосы – даже рискуя при этом «выглядеть как старушка»…

Нет смысла пересказывать во всех подробностях, что было дальше, и чем все это кончилось. Я не участница ток-шоу, чтобы выворачиваться перед вами наизнанку. Попробуйте воспользоваться своим воображением. Вспомниие его мне обещания и вообразите себе все, что обычно бывает с обманутыми девушками. Этого должно быть достаточно.

Лида знает… Когда я примачивала в ванной комнате сломанный палец, заливаясь в три ручья слезами, она вошла и ужасно за меня испугалась. Меня прорвало, и я все ей тогда рассказала – не так, как вам, а так, как рассказывают близкому другу, со всеми от и до. Я хорошо знала, что рассказанное не останется между нами: Лида ничего не может поделать с собой, такой у нее язык, что все это непременно станет достоянием всего института. Но мне это было уже безразлично. Мне хотелось, чтобы все знали, какой он мерзавец, даже если они при этом будут осуждать и меня и перемывать мне косточки. Лида была потрясена:

– А с виду такой тихенький… змей горыныч!

И когда на следующий день он столкнулся с нею в дверях института, она негодующе оттерла его локтем:

– А ну, подвинься… брат Хоттабыча Омар Юсуф !

Саид ничего толком не понял, но испугался.Он вообще был не из храброго десятка.

Но я этого уже не видела. Я бросила все и поехала домой – глубокой ночью, когда уже не было электричек, на скором поезде. В одном купе со мной ехал в увольнительную солдатик -простой, славный русский парень. Он очень жалел меня и говорил, что все у меня обязательно наладится. Яа была тронута его добротой и заботливостью. Но был ли бы он таким же заботливым, если бы знал, что убиваюсь я по африканцу?…

…Наши с Саидом отношения – «роман и не роман, а так, одно заглавие»- продлились до сентября 1986 года, хотя встречаться с наконец-то найденной им эфиопской девушкой он начал, еще со мной не порвав. За все оставшиеся в вузе 3 года мы не сказали друг другу ни одного слова. На память о Саиде у меня остался сломанный палец и выжженное, как степь после пожара, сердце. Выжженное до такой степени, что он единственный в моей жизни, кого я не простила и по сей день. Не считая Горби, разумеется.

…Врача, который мне накладывал гипс на палец, почему-то очень развеселила мысль, что я теперь никогда не смогу надеть на этот палец обручальное кольцо: Саид так сжал мне руку, что отломился кусочек кости и застрял в суставе. Не было шанса, что он прирастет, но и доставать его оттуда никто не стал, и палец так и остался навсегда немного толще в суставе, действительно не позволяя надевать и снимать на него кольцо.

Жизнь дала мне тогда первый суровый урок: нельзя поступаться своими принципами и идти против голоса собственной совести только для того, чтобы угодить другому человеку, как бы ты к нему ни относилась.

… Знаете что интересно? Когда я спустя несколько лет гуляла и по родному городу, и по Москве с темнокожим супругом – с Сонни, – ни разу ни один человек на нас даже косо не посмотрел. Хотя официально расизма у нас с тех пор стало больше.

А может быть, все-таки все дело было в том, что наши люди чувствовали, как Саид ко мне на самом деле относился – и видели, что с Сонни у нас отношения совсем другого рода?…

…Одну вещь я все-таки не пойму до сих пор. Почему в любви всегда надо хитрить, извиваться, завлекать, пытаться захомутать, притворяться, вызывать ревность и тому подобное? Зачем нужны все эти душевно изматывающие глупые игры? Почему нельзя просто открыть любимому человеку свое сердце? Почему нельзя просто с самого начала быть самой собой, не прибегая ко всем этим уловкам? Да, за эти годы я научилась им – в какой-то степени, но могу их применять только к тем, к кому у меня нет настоящего глубокого чувства, а в таком случае, зачем применять их вообще?

Не хочу я ничего этого делать. Недостойно применять какие-то трюки для того, чтобы «приручить» к себе человека, если тебя влечет к нему не одна только физическая симпатия, а еще и глубокое уважение. Я была бы самым преданным другом своему единомышленнику. Таким товарищем, на которого можно положиться до конца жизни. Но я так и не встретила такого человека… Вернее, встретила позднее, но…

…Конечно, студенческая жизнь моя все это время не останавливалась, а текла своим чередом. Уж такой я человек, что никаким личным переживаниям не позволяю влиять на свои показатели в учебе. «Сегодня не личное главное, а сводки рабочего дня!» Преподаватели, наверно, чувствовали (а может, кто-то даже и знал), что со мной происходит – помню сочувственные взгляды некоторых из них во время сессии. Но я не нуждалась в каких-нибудь поблажках из-за жалости: училась я хорошо. Более того – чтобы отвлечься от переживаний, я ушла в учебу с головой. В учебу, а не в алкоголь и не в наркотики, как делают многие в «свободном мире».

На втором курсе, когда собственно и развертывалась моя первая в жизни личная драма, было много нового и интересного. Начался он, по традиции, с месячной нашей поездки всем курсом в колхоз. В Горки – те самые, где когда-то жил Ленин- на уборку яблок. Нас расселили примерно в таких же условиях, в каких жили мамины сослуживцы, когда я ездила в колхоз с ними. Только было не лето, а сентябрь, и поэтому не очень-то приятно было умываться на улице холодной водой. Но это закаляет. Мой дедуля каждый день вообще обливался во дворе холодной водой, невзирая ни на какую погоду – и никогда не болел…

В колхозе у нас на всякий случай даже был собственный врач, которого Лида сразу ласково прозвала Пиней.

– Он так на Пиночета похож! – поясняла она.

На втором курсе у нас появились новенькие – парни, вернувшиеся из армии, девочки, переведшиеся с вечернего и заочного отделений. Они быстро влились в наш коллектив. Один из этих парней – по собственному утверждению, донской казак, хотя он был из Калуги- , не давал прохода Лиде, третируя ее антисемитскими шуточками.

– Басина, ну ведь ты еврейка, признайся,а? – приставал он к ней. У него было раскатистое французское «р». Лида героически отмалчивалась, но в один прекрасный день не выдержала:

– Бортников, а что, все казаки «р» не выговаривают?

А в другой раз, когда он обращался к ней не с насмешками, а по какому-то делу, она неожиданно отбрила его:

– Бортников, ты поосторожней, а? Мы, евреи, народ горячий!…

Несколько человек с нашего курса отчислились – в основном такие, кого мы и на занятиях-то толком не видели. В колхозе, к моей радости, отгуляли свое самые непристойно себя ведущие наши соседки по этажу: казачка из Краснодара и татарка из Бугульмы (та самая, которая считала, что у меня такое выражение лица, словно я приношу себя в жертву – чем ей лично это мешало, непонятно), которые до этого целый год устраивали у себя в комнате шумные пирушки с участием грузина Вахтанга. Обе они забеременели (не знаю, где и как им это удалось – вся наша колхозная жизнь была у всех на виду) и вышли замуж, и было забавно наблюдать, как резко они из ночных бабочек превратились в эдаких невинных ягнят и примерных жен- тише воды, ниже травы. Наверно, и детей своих воспитывать будут в строгих нравах!

Я быстро устроилась вместе с Любой и еще несколькими девочками на кухню: готовить, подавать, убирать и мыть посуду. В этом были свои положительные и свои отрицательные стороны. Положительные – в том, что можно было сидеть в тепле. Отрицательные – в том, что мы самыми первыми в лагере вставали и уходили спать последними. Накормить почти 100 человек в 2 смены по 3 раза в день и вымыть потом за ними посуду вчетвером не так-то просто. Хотя готовила повариха, мы только помогали ей: чистили лук, картошку и тому подобное. Посуду мыли содой, которая разъедала руки. Но работать было весело. Плохо только что Лида, в отличие от Любы, скоро уехала обратно в Москву: с разрешения начальства. Ее маме-геологу исполнялось 50 лет, она по такому случаю приехала в Москву на две недели, и Лиде разрешили провести это время там, при условии, что она будет там тоже где-то работать, пока мы не вернемся к занятиям. Лиду устроили торговать квасом в киоске – обычно это летняя работа, а квас- летний напиток, но в сентябре его еще пьют. На новом месте Лида как всегда не скучала (воевала с поздними осами, знакомилась с милиционерами, запускала к себе в киоск выпить каких-то местных алконавтов и т.п.). Зато очень скучала без нее я….

Иностранных студентов в колхоз не посылали, они оставались в Москве и занимались русским языком, поэтому я немного свободнее вздохнула. Наши отношения с Саидом уже тогда были тягостными. Хотя сама я в то время, конечно, скучала без него и жалела, что теряю время от него вдали.

В конце второго курса у нас была практика по делопроизводству – в райкоме комсомола, а потом работа на месяц в стройотряде. Мы с Лидой и Любой попали на работу в овощной магазин у метро «Новослободская». Так сама судьба столкнула меня с совершенно незнакомым для меня миром тех, кто стал могильщиками моей страны – комсомольскими активистами и торгашами. И честно говоря, у них друг с другом было больше общего, чем различий.

В райкоме Лида в очередной раз влюбилась. По-моему, это было самовнушение. Тогда ее единственная настоящая любовь – Нариман как раз только что ее покинул, и ей очень хотелось его забыть. Сила ее самовнушения оказалась такова, что первый секретарь райкома – черноглазый гарный парубок по имени Влас стал предметом ее навязчивых фантазий на несколько лет и даже героем сочиненной ею блистательной рок-оперы, с которой по мере написания знакомился весь наш курс! Когда Лиду посещает вдохновение, она способна показать свой талант в полной красе.

Работниками райкома были веселые молодые ребята (и девушки) – бездельники, умеющие произносить красивые слова. Собственно, такими я их себе и представляла. Но еще никогда до этого не видела я собственными глазами, как работает система «ты-мне, я- тебе» между ними и торгашами – заведующими базами и складами и директорами магазинов. Нас они не стеснялись. Как-то раз я зашла в кабинет к Власу, когда он говорил по телефону:

– Да, у меня 5 числа день рождения… Ну, там колбаски копченой два батончика, икры черной…. может, еще балычка… А я вам билеты на итальянцев …

Он даже не моргнул при виде меня.

Разведка в моем лице, конечно же, немедленно донесла Лиде, когда у ее нового увлечения день рождения. Бедняжка обегала всю Москву в поисках белых гвоздик – кто-то внушил ей, что мужчинам можно дарить только их.

– Ой, спасибо!- рассеянно сказал Влас, когда она ему их вручила, даже не задумавшись о том, откуда она знает, что у него день рождения. Его мысли были заняты икрой.

– А мы с вами земляки,- застенчиво сказала Лида. – Я тоже с Украины.

Тут он оживился.

– Правда? А откуда?

– С Житомирщины. А Вы?

– А я из Ворошиловграда.

– Ой, – насмешливо протянула Лида, которую, как обычно наедине с предметом ее симпатии, понесло в карьер.- Да разве ж это Украина?

Влас обиделся.

– Это у вас не Украина! Речь Посполитая сплошная! У вас вообще Галана убили!

Это, конечно, был убийственный аргумент в пользу того, что нет, не Украина.

Завоевать сердце волоокого парубка Лиде не удалось. Зато удалось узнать в справочном столе его домашний адрес и телефон…

Чем они вообще занимались на работе, райкомовцы? Ну, например, организовывали под Пасху… операцию «Антипасха» (не шучу; я сама хохотала до коликов в животе, когда увидела у Власа на столе этот «секретный документ»!), заключавшуюся в прогулках работников райкома тройками вокруг церкви в пасхальную ночь с целью распугивания молодежи комсомольского возраста, если там такая покажется. Ну, и писали отчеты и проводили собрания. И принимали в комсомол школьников.

Именно из-за таких людей мне и не хотелось вступать в партию.

В овощном магазине мы проработали месяц. Кстати, за это нам хорошо заплатили.

Это тоже был совсем другой мир. Прежде всего, никогда еще в жизни я не слышала такого отборного мата. Причем ругались все – вплоть до директрисы, а главное- они даже не ругались; они просто не умели другими словами говорить. Мат в СССР середины 80-х был профессиональным языком торгашей и партийных работников: так же, как «феня»- языком бандитов, став позднее языком «бизнесменов»…

Естественно, при покупателях они не ругались – так же, как и партийные работники не ругались среди посторонних. Но у меня в первыи же день «за кулисами» – на фасовке в подсобке – чуть не завяли уши…

Работали мы по три дня по 12 часов (с 8 утра до 8 вечера, с часом на обед), после чего у нас было 2 выходных. Я сразу сказала, что предпочитаю оставаться на фасовке: я нервничаю, когда надо что-то взвешивать, а тебя ждет очередь. А вот Лида пошла торговать, даже на развале. Нас быстро научили торговым премудростям: как обсчитывать, как обвешивать (легче всего это удавалось с арбузами: их надо было бросать на весы с размаху, а потом резко с весов снимать, пока стрелка не перестала колебаться. Можно было незаметно нажать на чашечку весов снизу. Что-то из продуктов можно было намочить, чтобы было потяжелее, куда-то – подсыпать землицы.) На фасовке нас учили, как надо прятать гнилую картошку в хорошей: в середине пакета, не сверху, но и не снизу. Мы видели, как в магазин привозят то, что не появляется на прилавках, а потом директриса обзванивала своих товарок из других магазинов, и они производили почти натуральный обмен (почти – потому что за продукты и вещи, которыми они менялись, они друг другу все-таки платили, но это была гос.цена, чистая мелочь.). Нам как временно своим людям тоже разрешали эти фрукты и овощи себе купить, тоже по гос.цене. Именно тогда я таскала Саиду вкусные армянские абрикосы сумками…

В магазине было 3 грузчика, и Лида с Любой сразу в шутку «распределили», кто из них будет чей. Я не возражала, потому что приписанный ими мне грузчик -алкаш по имени Сева -был женат на одной из продавщиц магазина и, слава богу, не обращал на меня внимания. Впрочем, остальные оба тоже были алкаши. И даже женщины -продавщицы тоже почти все в этом магазине выпивали. Один из грузчиков попробовал меня как-то было ущипнуть за бока – примерно как Ельцин – ту дамочку в президиуме. Но я на него так посмотрела, что он отошел от меня и больше ни разу даже на меня не взглянул. Все в советское время зависело от того, как ты сама себя поведешь. Хамам развернуться не давали.

Обед нам готовила бабушка, которая официально числилась в магазине уборщицей. Это была каждый день одинаковая, простая, но вкусная и сытная еда: суп и второе. Поев, мы выходили во двор – обыкновенный уютный московский дворик, где сидели бабушки с колясками, а местный кот гонял по двору болонку, осмелившуюся облаять его кошку с котятами. Мы качались там на детских качелях. Грузчики, пообедав, дулись в картишки. Вообще атмосфера в магазине была какая-то полукриминальная. Но покупатели ничего этого не видели, все это оставалось за дверью служебного помещения.

Так что вот кто теперь занимается в России «бизнесом». Люди, которые сами ничего полезного произвести не способны. Зато хорошо знают, где можно обвесить, как можно обсчитать….

…В сентябре нам выдали не только стипендии за все лето, как обычно, но еще и зарплату за тот месяц в магазине. И я на радостях купила себе в «Академкниге» толстенный том Бэзила Дэвидсона «Африканцы», на который до этого полгода любовалась …

Еще во время разгара романа с Саидом я задумала выучить амхарский язык. Когда мы расстались, несмотря на всю горечь в душе, я не отказалась от своих планов. Вот еще, да кто он такой, чтобы из-за него все бросать? Это очень интересная страна, в которой, я уверена, много прекрасных людей!

За эти полтора года я прочитала такое количество научных монографий об Эфиопии, что знала о ней даже такие вещи, о которых и сам Саид не подозревал.: настолько серьезно я к этому относилась. В то время на курсах иностранных языков в Москве можно было изучать только 4 основные европейские языка; шведский, и то преподавался только в одном месте, и для того, чтобы на него записаться, нужна была справка, что тебе это нужно для дела, а не просто так. Одна моя однокурсница, влюбленная в эстонца, который очень уважал Швецию, решила, подобно мне, взяться за освоение связанного с предметом своих чувств языка. Нам пришлось подделывать ей справку, что ей это нужно «для написания диплома о советско-шведских отношениях». Лида справилась с этим с блеском. Ни одни курсы не подкопались бы.

Что уж и говорить, курсов амхарского в столице не было и не предвиделось, Не было даже учебников: были только несколько словарей и разговорников, предназначенных не для таких, как я, а для эфиопских студентов, изучающих русский. Но я не сдавалась. Я написала письмо автору русско-амхарского словаря, выяснив его адрес в справочном столе. И через некоторое время он ответил мне, дав свой домашний телефон. Господи, как колотилось мое сердце, когда я ему в первый раз звонила! У меня было такое чувство, что решалась моя судьба: несмотря на вышеописанную печальную историю, я вовсе не отказалась от планов связать с эфиопской революцией свое будущее. Я не хотела, чтобы накопленные мною за это время знания пропали даром- я хотела заложить под них на будущее такой фундамент, чтобы заняться серьезной научной работой, связаннной с этой страной.

После телефонного разговора мы встретились у него на работе (он преподавал амхарский студентам – африканистам – тем самым немногим счастливчикам, мужчинам из числа комсомольского актива, которым я так завидовала еще в 10 классе.) Профессор был пожилой, интеллигентный дяденька, ветеран войны, само олицетворение советской интеллигенции. Я почувствовала, что благоговею перед ним. Ведь он был вовсе не обязан помогать мне! Он тоже отнесся ко мне с большим уважением – особенно когда я продемонстрировала ему свои познания в области эфиопской истории.

– Как это замечательно- что есть такие девушки, как Вы!- сказал он мне,- Мы что-нибудь придумаем. Я поговорю с кем-нибудь из своих бывших учеников – может быть, кто-то согласится давать Вам частные уроки.

На прощание он надписал мне составленный им словарь: «Дорогой Жене на память с пожеланием успехов в освоении амхарского языка. Как говорят эфиопы,… !- и дальше он написал что-то совершенно незнакомым мне амхарским шрифтом.

– Ке метем метем меммар йикеддем, – прочитал он. В вольном переводе это значило что-то вроде «без труда не вынешь и рыбку из пруда».

Через две недели, к моему восторгу, он нашел мне учителя! Конечно, положа руку на сердце, если бы не мама, это было бы мне не по карману. Но мама положительно относилась к моему стремлению к знаниям, даже несмотря на то, что теперь уже была посвящена в историю моей печально закончившейся незадачливой первой любви.

Амхарским я занималась почти 2 года, 2 занятия в неделю по 2 часа. Мама говорит, что денег, потраченных нами за это время на уроки, хватило бы на то, чтобы купить цветной телевизор.

У моего учителя было экзотическое имя – Никита Арнольдович. Он работал с эфиопами – переводчиком в Высшей Школе Профсоюзов, несколько раз бывал в Эфиопии, и один раз ему даже пожал руку сам гуад Менгисту! После того, как мы в первый раз поговорили по телефону, я понятия не имела, как он выглядит или даже сколько ему лет. У него был мягкий, веселый голос, и я представляла себе некое подобие профессора, только лет на 15 помоложе. Хорошо помню, как мы в первый раз встретились: Никита Арнольдович сказал, что сам заедет за мной в институт после работы, и потом мы поедем к нему домой.

Был октябрь, на улице уже было темно. Я стояла в холле института возле доски объявлений, которую успела выучить чуть ли не наизусть, когда наконец явился мой новый учитель.

– Женя Калашникова? Это Вы? – спосили у меня за спиной. Я обернулась и чуть не упала в обморок от неожиданности. Вместо средних лет занудливого, немного неряшливого переводчика, каким я себе его представляла, передо мной стоял совершенно очаровательный, немного неловкий, высокий, легко краснеющий светловолосый молодой человек с серыми как сталь теплыми глазами и такой же теплой улыбкой. Вряд ли намного старше меня. Он был таким симпатягой, что мне невольно стоило некоторого труда напомнить себе, что мне нравятся одни только африканцы…

Никита Арнольдович оказался не только симпатичным внешне, но и большой умницей. Это про таких, как он, говорят «ума палата». В первый раз в жизни мне встретился человек почти одного со мной возраста (он был старше меня только на 5 лет), который, кажется, был начитаннее меня! Очень скоро я начала втайне им восхищаться и с нетерпением ждала каждого следующего занятия, хотя амхарский язык был не сахар для изучения.

Дело не только в том, что в амхарском «алфавите» больше 200 знаков (каждый знак обозначает слог: ка, ку, ке и так далее, и алфавит, таким образом, совершенно не похож на наш не только по написанию). И не в том даже, что в нем есть звуки, которых нет в русском – «взрывные» к, п, т, ц и пр. Сама структура языка совершенно иная, чем у привычных нам европейских, и мне понадобилось некоторое время, чтобы настроиться на нужную волну для ее восприятия. Изучение амхарского казалось мне похожим на изучение математики: в построении фраз была своя строгая внутренняя система. Они строятся по кирпичику- похоже на решение математического примера по действиям,- путем присоединения к словам различных префиксов и суффиксов, и если не усвоить строго правила этого «строительства», то делать в амхарском языке просто нечего. Учебников у нас, как я уже упоминала, не было. Но Никита Арнольдович сам разрабатывал уроки, объяснял мне грамматику, приносил настоящие эфиопские газеты и книги – к урокам он готовился, несмотря на свою занятость на работе, основательно и свои гонорары отрабатывал более чем честно.

Жил Никита Арнольдович на другом конце Москвы, около метро «Домодедовская», вместе с родителями и старшей сестрой. Впрочем, их я видела только краем глаз, редко. Мы занимались в его комнате – 2 часа безо всяких пауз. Я очень ждала каждый раз конца занятий – не потому, что занятия мне не нравились, а потому что перед уходом домой можно было еще минут 5-10 поговорить с ним – об Эфиопии, о книгах, обо всяких интересных вещах. Он был единственным моим знакомым со схожими с моими интересами, и вскоре уже я таскала ему пачками купленные мною новые книги: показать и поделиться прочитанным. Да ради одних этих 10-15 минут хотелось жить всю неделю!

У меня есть еще и по сей день одна дурная привычка, которую я никак в себе не изживу. Когда мне кто-то нравится – имею в виду нравится по-человечески,- я начинаю задаривать его (или ее) подарками. В основном книжками. И как всякий настоящий русский человек, я не знаю чувства меры… (Мы все такие – люди крайностей, которые не чувствуют, когда пора остановиться: или вся страна – непременно атеисты, или вдруг всем в обязательном порядке предписывается изучать закон божий и стучать лбом по полу в церкви, как стало сейчас… ) И часто, увы, я человека таким образом избаловываю…

Но мне было так приятно, когда мне удавалось удивить его книгами, которые он еще не видел! Например, тем же русско-венгерским разговорником для наших солдат, который мой дедушка привез с войны. Или мемуарами об Эфиопии казачьего генерала Петра Краснова (того самого, которого повесили после войны за сотрудничество с фашистами!), которые мне случайно удалось купить в букинистической лавочке около памятника первопечатнику Ивану Федорову… Если бы ни ему, ни мне никуда не надо было спешить, мы могли бы обсуждать эти книги часами!

Один раз он вызвался довести меня до метро, потому что нам все равно было по дороге: ему тоже надо было куда-то уходить. Была зима, было скользко, и выйдя из подъезда, я поскользнулась и чуть не упала. В последнюю секунду он успел меня подхватить за локоть – и не отпускал мой локоть уже до самого метро. И это запомнилось мне намного сильнее, чем все полтора года мытаний с Саидом….

Лида подтрунивала надо мной и моими походами к Никите Арнольдовичу два раза в неделю и советовала мне «приглядеться к нему повнимательнее»- такая выгодная партия! Но я никогда не смотрела на него такими глазами. Я слишком сильно восхищалась им для этого, не говоря уже о том, что после того, как я незадолго до этого хлебнула свою порцию «романтики», на мужчин любой национальности как на таковых мне даже смотреть не хотелось. Боюсь только, что Никита Арнольдович не понял меня и тоже подозревал, что за этим моим восхищением кроется большее, потому что когда я предложила как-то показать ему свой родной город – а мне действительно очень хотелось это сделать, ведь у нас было так интересно, так непохоже на Москву!- он здоров струхнул. У москвичей был своего рода комплекс: им казалось, что все провинциальные девочки непременно хотят их на себе женить…

…В один прекрасный весенний день Лида сказала мне:

– Все! Хватит! Ты мне все уши прожужжала. Хочу своими глазами посмотреть на твоего Арнольдыча.

Мне и самой хотелось услышать ее о нем мнение и, зная Лидин характер, я приготовилась к веселому приключению. Но как это сделать? Не прятаться же у него под дверью!

Вскоре я услышала во время урока, как Никита Арнольдович договаривается по телефону с каким-то другом пойти в четверг вместе в бассейн. На столе у него я разглядела абонемент в бассейн на Баумановке – и вечером сообщила Лиде о такой предстощей возможности…

В четверг была прекрасная погода, почти летняя. Мы с Лидой ушли с последней пары и пешком от самого института через весь центр отправились на Баумановку. Никогда еще Москва не казалась мне такой красивой, как в тот вечер. Над Яузой пылал красный закат, освещая завод «Манометр». Было тихо-тихо, ни одна веточка не шевелилась на деревьях, зеленевших своими только недавно распустившимися листочками. Времени у нас было вагон, и мы успели обойти все Лефортово, с его старинными зданиями. Я пыталась представить себе, где здесь когда-то был Кукуй.

Мы быстро нашли бассейн и устроились в засаде, как партизаны. Мы не знали, с какой стороны придет Никита Арнольдович, но предполагали, что от метро. Засев в небольшом парке перед бассейном, мы заняли стратегически важную точку, откуда просматривалась входная дверь и дорожка к ней. Лида предусмотрительно захватила с собой по газете: закрывать наши лица, если он заметит, что за ним наблюдают.

Он показался на дорожке в строго назначенный час. «Но разведка доложила точно»… Я поспешно закрыла лицо газетой, а Лида встала с лавочки и медленно совершила вокруг него круг. И все было бы хорошо, если бы порыв ветра, вдвойне неожиданный в такой тихий вечер, не вырвал вдруг газету из моих рук… Услышав шелест, Никита Арнольдович поднял голову и…. у него отвисла челюсть.

Я смотрела в другую сторону и делала вид, что я кого-то жду, чувствуя на себе его удивленный взгляд. И лихорадочно думала, как же себя в следующий раз с ним вести на уроке и что делать… Тем временем ко мне вернулась завершившая свой большой круг почета Лида.

– Нэджа мараглы огландыр !- сказала она одобрительно, показывая мне большой палец. Я чуть не провалилась под лавочку.

Всю обратную дорогу до общежития мы с ней хохотали как сумасшедшие.

На следующий раз и я, и Никита Арнольдович – оба мы не подавали виду, что что-то произошло. Но я видела, как он легонько ухмылялся – не с презрением ко мне, а так словно ему льстило и было для него совершенно неожиданным такое внимание к его персоне…

Уроки продолжались. За два года Никита Арнольдович так отточил мои познания в амхарском, что когда он действительно понадобился мне на практике – в Институте Африки, святыне святых отечественной африканистики!- я смогла переводить рукописные тексты безо всякого словаря. Тем более, что словарем он меня пользоваться так и не научил. В амхарском языке и это непросто: слово надо искать не по тому, с какой буквы оно начинается, а по его корню…

Все это время мы называли друг друга на «Вы». Через полтора года после нашего знакомства мне подумалось, что статус – длительность нашего знакомства и небольшая разница в возрасте – позволяет нам перейти на менее формальную форму обращеня. И я сделала первый к этому шаг.

– Никита Арнольдович, можете называть меня на «ты». Ведь мы уже давно знаем друг друга.

Никита Арнольдович смутился, но сказал, что я тоже могу называть его на «ты», и что мы можем перейти на новую форму обращения со следующего раза. Видимо, ему требовалось время, чтобы к такой мысли привыкнуть. Но когда я пришла к нему в следующий раз, он по-прежнему обращался ко мне на «Вы»! Привычка – вторая натура…

Я обиделась. Да что же это такое? В конце концов, я не кусаюсь!

Выглядел Никита Арнольдович в тот вечер как-то странно. Что-то в нем было совершенно незнакомое, не такое, как всегда. У него было румяное лицо и чрезмерно веселый блеск в глазах.

– Кажется, мы договорились, что мы с Вами будем на «ты»… – осторожно напомнила я. И тут произошло совершенно для меня неожиданное. Он вдруг начал мне хамить.

– На «ты»? У, ты какая!…

Глаза у меня полезли на лоб, и прежде чем я успела сообразить, что происходит, из них фонтаном брызнули слезы.

Никому никогда не рассказывала это, не признавалась даже самой себе, но я всю жизнь так старательно избегала наших отечественных мужчин именно из страха перед этим. До такой степени, что я в превентивном порядке ни с кем из них никогда не встречалась. Я не считала их лентяями, алгоколиками, избивателями жен и обладателями прочих грехов, в которых их обвиняют удравшие из страны наши женщины. Вовсе нет. Просто я до ужаса боялась услышать из их уст какое-нибудь грубое слово. Когда тебе хамят на чужом языке или даже на русском, но для человека этот язык неродной, это как-то не воспринимается мною так болезненно. И осадить такого человека проще, чем того, кто полностью осознает, что он говорит.

Увидев мои слезы, Никита Арнольдович вообще озверел, и я услышала из уст этого столичного интеллигентного мальчика:

– Что ж, побольше поплачешь, поменьше пописаешь…

Нет нужды объяснять советским людям моего поколения, каким это было хамством.

Слезы у меня от возмущения сразу высохли. Никита Арнольдович перестал быть возвышенным идеалом интеллектуала. Я даже вспомнила, как он обсуждал со своей мамой в коридоре, где достать новые кроссовки.

– Что ж, давайте продолжать наше общение на «Вы», – сказала я. – Давайте продолжим занятие. Ведь Вам, кажется, не помешают лишние 20 рублей на новые кроссовки?

Наступила немая сцена. Но видимо, 20 рублей ему действительно были нужны…

Я пригляделась еще раз к Никите Арнольдовичу и вдруг с ужасом осознала, что он нетрезв. Бедняга, видимо, хлебнул незадолго до моего прихода для храбрости, думая, что это поможет ему преодолеть свою робость и перейти-таки со мной на «ты». Но так как он никогда не пил, эффект алкоголя оказался совершенно для него самого неожиданным…

Мне стало смешно. Вот такие они непредсказуемые, наши отечественные мужчины….

На «ты» мы все-таки перешли. На следующем занятии он еле выдавливал из себя это слово и не смотрел мне в глаза. Мне было еще смешнее. А я-то считала его взрослым человеком!

Когда Лида узнавала в паспортном столе адрес чорнобривого комсомольца Власа, я из любопытства решила узнать там же, когда у Никиты Арнольдовича день рождения. Результат сразил меня наповал. В один и тот же день с Саидом – изо всех 365 дней в году… Мне показалось, что в жизни есть какой-то рок.

И сейчас мне это тоже частенько кажется. Словно кто-то свыше превратил мою жизнь в приключенческую пьесу, подобную мыльным операм – не спрашивая, хочу я того или нет. Я даже представляю себе, как неведомые мне зрители смотрят это представление – со смехом, смешанным со слезами… Надо же, как закручено!

Наши с Никитой Арнольдовичем уроки продлились до середины моего четвертого курса, когда он сказал, что в общем-то, все свои знания он мне передал, и больше ему учить меня нечему. Я сочла это комплиментом. Я думала, что мне будет очень не хватать нашего интеллектуального общения, но жизнь без Никиты Арнольдовича оказалась вовсе не такой пустой, как я ее себе представляла. Тем более, что сбылась моя долгожданная мечта – я устроилась на практику в сам Институт Африки!!…

…Следы Никиты Арнольдовича затерялись после той бучи, в которую попала наша с ним страна, и я только недавно снова его обнаружила. Теперь он живет и работает…. в Южной Корее!

… В тот период моя жизнь была насыщена до предела. 6 вечеров из 6 вечеров на рабочей неделе я проводила вне общежития: 2 – с Никитой Арнольдовичем, 2 – на курсах английского и одну – на заседаниях ССОД в Доме Дружбы на Калининском проспекте. В субботу после занятий, как обычно, сразу ехала домой. Я была очень рада своему насыщенному графику: мне вздохнуть было некогда, не то что страдать из-за какого-то никчемного существа.

Сейчас я уже не помню, как я открыла для себя ССОД – Союз советских обществ дружбы с народами зарубежных стран – кажется, от власовых комсомольцев. А узнав, воспрянула духом: вот бы в одно из таких обществ вступить! Но и это оказалось невозможно: в нем было только коллективное членство. Почему дружить с народами зарубежных стран можно было только коллективно, навсегда осталось для меня тайной. Может быть, комсомольчики 80-х, вроде Власа, считали, что в индивидуальном порядке не наберется достаточное количество желающих вступить в их ряды? Думаю, что они наших людей недооценивали…

Тем не менее, мне все-таки удалось прибиться к африканскому отделению ССОД, и я еженедельно ходила на его заседания – по средам. Там обсуждались различные аспекты советско-африканских отношений. С началом перестройки иностранные студенты начали спрашивать, можно ли будет и им заниматься индивидуальной трудовой деятельностью. Многие ею уже и так занимались, как те же вьетнамцы; другие занимались деятельностью, но трудовой ее назвать можно было едва ли – как некоторые мои африканские знакомые, возившие чуть ли не контейнерами вещи на продажу из одной страны в другую…. Лучше бы эти «бизнесмены» учились как следует. Или хотя бы поинтересовались, разрешается ли иностранным студентам работать в их любимых «цивилизованных» странах. «Ты знаешь, что нам Советский Союз предложил?»- возмущенно говорил как-то Саид. – «Они у нас нашли месторождение золота и предложили помочь с его добычей. На основе 30 на 70. Ты представляешь себе, какой это грабеж?»

А он представляет себе, хотя бы в общих чертах, какой процент себе берут в таких случаях западные корпорации?…

Летом после 3 курса я попросила разрешения поработать в архивах ССОДа, чтобы написать курсовую о советско-эфиопских отношениях. Все сделала по правилам, с письмом из института. И отказано мне не было. Но меня поставили в такие условия, что я просто физически этим архивом воспользоваться не могла. Не знаю уж, какие там хранились секреты, но руководство архива сказало мне, что я смогу там работать только если наймусь к ним на лето курьером – развозить почту. Вернее, возить меня будет шофер, а я буду только отдавать письма и пакеты в различные учреждения. Пришлось согласиться.

Но продержалась я на этом месте недолго – потому что уже через два дня поняла, что ни в какой архив я не попаду: почты было столько, что развозить ее мы заканчивали только к концу рабочего дня!… Какие уж тут исследования! Это было похоже на сказку, где нанимающий работницу поп описывает ей нескончаемый список дел, которые ей предстоит сделать за день, добавляя после каждого предложения: «И спи-отдыхай!» К тому же недоволен оказался возивший меня шофер. И его можно было понять: раньше он выполнял курьерскую работу на полставки, а теперь ему сказали, что не положено… Видимо, положено в «перестраивающейся» Москве было только в индивидуальном порядке шашлыками на улице торговать. Он возил меня весь день по городу и ругался: не на меня, а на свое начальство:

– Все берегут тепленькое местечко для своих чад! На осень, на случай если кто в институт не поступит…

Тогда я побывала со ссодовской почтой и в «белом доме». В том самом, в котором спустя несколько лет «демократ» Ельцин расстреляет российский парламент. Если бы нам тогда кто-нибудь такое рассказал, мы подумали бы, что этот человек белены объелся! В то время белым домом место это еще никто не называл, разве что в насмешку.(У нас в области обком партии тоже называли «белым домом» именно с таким оттенком.) Вокруг него не было никаких оград, как после расстрела 1993-го; никакой охраны, кроме бабушки на вахте, как в нашем общежитии: заходи – не хочу. Первый закон буржуазной демократии: количество решеток и охранников в стране прямо пропоционально степени прославляемой буржуазной прессой свободы в ней…

Одним словом, уже через неделю я поняла, что к чему, плюнула на несбыточные планы и даже на заработанные деньги и поехала к Лиде в Житомир. Она давно меня к себе звала.

В том году по домам летом мы разъехались поздно, и пару недель после летней сессии мы с Лидой ходили загорать по утрам на местный пруд, взяв с собой нажаренные на сковородке гренки. Или в Царицыно, или в Коломенское. Москва открывалась для меня с неожиданной стороны. Я с тоскою смотрела по вечерам на светящиеся окна: живут же люди, у себя дома, никаких тебе вахтеров, и работай где хочу…. Ведь в Москве можно было стать кем угодно!

Незадолго до этого мы отмечали Лидин день рождения. Люба решила испечь по такому случаю пирог с вареной сгущенкой, поставила на кухне банку сгущенки вариться в кипящей воде и… забыла о ней. Через час мы услышали мощный взрыв. Задрожали окна. В испуге все выбежали на кухню – посмотреть, что случилось – и увидели, как липкая, сладкая сгущенка капает там с потолка… Пришлось обойтись тортом «Прага».

Лидин день рождения убедил меня в том, что чудеса все-таки бывают. Поздно вечером она пошла к метро провожать свою одноклассницу Светку, которая отмечала ее день рождения вместе с нами. Лил проливной дождь. И – что бы вы думали? – она встретила на улице Власа, который жил неподалеку от нашего общежития Влас был пьян и весел, расслаблен и совсем не похож на того правильного комсомольского вожака, которым он был в трезвом виде. Узнав, что у Лиды день рождения, он от души крепко расцеловал ее, забыв даже и про Галана. Лида была на седьмом небе от счастья. О таком подарке она даже и мечтать не смела!

Окрыленная, поехала она домой и сказала мне на прощание:

– Бросай свои здесь глупости и приезжай ко мне! У нас знаешь как здорово!

Чернобыльская катастрофа произошла за год до этого. Но ни ее, ни меня это не волновало – хотя Житомирская область была в зоне поражения. Как не волновало это и никого из ее земляков: они по-прежнему собирали в лесах грибы и ягоды и плоды из своих собственных садов. Мне с почти детской радостью рассказывали там новые местные анекдоты: «Запорожец – не машина, киевлянин- не мужчина.

Вся Европа кроет матом наш советский мирный атом.» – и тому подобное.

Западная Украина – удивительная по красоте земля. Я читала столько книг о ней, о партизанской борьбе здесь с фашистами. Об Олексе Довбыше – местном Яносике. Моим самым большим героем в жизни был Николай Иванович Кузнецов! Мне удалось побывать на его могиле во Львове.

Нас часто предупреждали, что на Западной Украине к русским плохо относятся, не отвечают, если с ними заговорить по-русски. Но сама я с этим никогда не сталкивалась. Я бывала в Львове и в Житомире. Да, здесь гораздо чаще можно было услышать украинский язык, чем на востоке республики, но это меня не волновало. Не волновало это и Лидиных родителей, хотя, в отличие от нее самой, говорить по-украински они не могли. Со многими соседями они говорили на русском, а соседи отвечали им на украинском – и ни одну из сторон это не беспокоило. Где все это время отсиживались фашистские прихвостни из ОУН, не знаю…

Лидины родные жили в маленьком рабочем поселке под Житомиром. Местная природа, с ее лесами и пригорками очаровала меня. Ритм жизни в поселке был неспешный, геологическая экспедиция остановилась здесь надолго. Лида рассказывала, что недавно у них даже был африканский стажер – студент из Киева, который проходил практику где-то в здешнем лесу, насмерть перепугав местных стариков- собирателей грибов, отродясь не видавших чернокожих.

Лидин папа – тот самый, с которым ее мама познакомилась после того, как он пропал во время песчаной бури в туркменской пустыне Каракумы- был очень тихим и молчаливым и много курил. Ее мама была полной его противоположностью, и, поговорив с ней 5 минут, вы совершенно отчетливо понимали, в кого пошла их дочка… То же остроумие, те же толстые очки. Если кто-нибудь с унылым лицом говорил ей: «Нет в жизни счастья, Ульяна Григорьевна!», она взрывалась: «Ага, не забуду мать родную!» Ульяна Григорьевна терпеть не могла жаргона. Еще у Лиды был брат Саша, на 7 лет моложе ее. Такой же остроумный и внешне похожий на Диму Иосифова в роли Буратино.

Лида свозила меня в Житомир – город, который вызвал у меня почему-то ассоциации с тонким плетеным кружевом. Особое впечатление на меня произвел старый город и парк с огромными оврагами.

– Спорим, не угадаешь, как называется вот тот магазин? – проверила она мое знание украинского. Я, считавшая себя экспертом по украинскому языку (потому что я легко понимала его, а моя мама – почему-то нет), действительно не знала. На магазине было написано «Гудзики »….

Через несколько дней все Лидино семейство в полном составе поехало отдыхать на Черное море, в Туапсе. Меня просто взяли с собой.

…Украина,Украина, что с тобою сталось?… «О поле, поле, кто тебя усеял…?»

Помню, как расстилалась перед нами украинская земля -от Киевщины до Полтавщины и дальше – красивая, гордая, не продававшая своих детей от нищеты за границу – и больно делается на сердце… Ни по одной из наших республик не болит так моя душа, как по ней. Тем, кто говорит, что мы теперь «процветаем» – чтоб вам и вашим близким самим так процветать!

…Перед Туапсе мы остановились еще на пару дней в Краснодаре, где жила Лидина тетка по матери – совсем на нее не похожая утонченная и немного нервная красавица, мечтающая выдать замуж своего непутевого сына. Я немедленно угодила в потенциальные невестки, и тетя Наташа особенно заботливо поэтому относилась ко мне. Краснодар- жаркий, просторный, с настощими, а не такими, как наш калужский Бортников, казаками на улицах, где трудно было в такую жару найти достаточной силы тень, – был тоже хорош. Ну, и Туапсе… Мы добирались туда на электричке через горы. Где-то здесь жила моя подруга по переписке, которая всерьез утверждала, что она ведьма, но я побоялась ее искать. Да и не до того нам было: мы поселились в пансионате «Весна» и радовались жизни. Саша плескался в море, их папа отсыпался на пляже, мама перезнакомилась со всеми соседями, а Лида отчаянно кокетничала с двумя адыгами сразу…

Я смотрела на них, и у меня было такое ощущение, cловно я всех их знаю всю жизнь. Включая адыгов. Уезжать никуда не хотелось…

На пятый день мы поехали на экскурсию на скалу Киселева.

– Вы не узнаете, в каком фильме вы видели это место?- с годростью спросила экскурсовод. Мы не узнавали.

– В «Бриллиантовой руке», – подсказала она, – Когда покойный Папанов ловит рыбу с покойным Мироновым…

Мы переглянулись. Мы подумали, что мы ослышались. Папанов умер незадолго до нашего отьезда, но Миронов?… Ему было только 40 с хвостиком!

– С покойным Мироновым?? Когда же это он успел умереть?

– А вы, девочки, значит, еще ничего не знаете? Пару дней тому назад, – сочувственно сказала нам она.

Мы были глубоко потрясены. Мы еще не знали тогда, что таких смертей -безвременных, нелепых смертей талантливых людей – в нашей стране скоро будет все больше и больше, а на смену старым талантам совершенно перестанут приходить новые… Их места займут нули без палочек.

В последний раз я побывала на Украине осенью на четвертом курсе.

В один холодный октябрьский день Лида проснулась в плохом настроении. То есть, она чаще всего просыпалась не в очень хорошем: Лида была одной из тех, кто страдает беспричинной сварливостью по утрам, и с ней лучше просто не разговаривать часов до 11. Мне долго было трудно к этому привыкнуть: сама я хоть и «сова», а не «жаворонок», просыпаюсь если надо сразу, и на мое настроение это никак не влияет. И я долго была склонна думать по утрам, что Лида за что-то на меня обиделась, когда из нее, обычно такой разговорчивой, нельзя было вытянуть и слова.

Но в то утро настроение у нее было хуже обычного. Она, что называется, рвала и метала. Правда, молча – такое тоже бывает- , но по выражению ее лица видно было, что к ней сейчас лучше не подходить. Часам к 11, когда она обычно окончательно просыпается, Лида вдруг неожиданно бросила мне:

– Поедешь со мной?

– Куда это ты собралась?

– Как куда? В Ворошиловград, на родину героя…

– Ой… а когда?

– Да хоть на этой неделе. У нас в среду только две пары. Сейчас поедем в кассу, купим билеты. Ну, поедешь?

– А ночевать где будем?

– А мы на вокзале….

И я согласилась. Когда я еще туда попаду? Путешествовать «дикарем» по Советскому Союзу было не всегда комфортно, но зато всегда безопасно и интересно.

Из-за того, каким было расписание поездов (а мы не хотели спать на вокзале больше одной ночи) мы выбрали довольно сложный путь, чтобы доехать до Ворошиловграда: с Курского вокзала на тбилисском поезде до на станции Красный Лиман в Донецкой области, откуда, если судить по карте, до Ворошиловграда было совсем близко – значит, должен быть какой-нибудь местный транспорт. Потом провести остаток дня в самом городе, переночевать там на вокзале и на следующий день вечерним поездом отправиться обратно в Москву.

Билеты мы смогли купить без труда – все-таки октябрь стоял на дворе, а не разгар лета. Проблемы начались уже в дороге: таких, как Лида вообще на пушечный выстрел нельзя подпускать к тбилисскому поезду. Конечно, не успели мы еще и до Тулы доехать, а она уже познакомилась с грузинским пассажиром….

…Почему-то если я и говорю в поезде с попутчиком- грузином, он не пытается меня потом увезти с собой в Тбилиси, стянув ночью с верхней полки. Можно сказать, что у Лиды на эти вещи талант. Внизу под нами спала пожилая женщина. Она, видимо, так набегалась в Москве, что даже не слышала, как я посреди ночи отбивала Лиду у знойного генацвале. Он тянул ее за руку вниз, а я – с соседней с ней верхней полки – за другую руку обратно наверх. Победила дружба. Генацвале извинился, но сказал, что все равно обязательно увезет Лиду с собой. И что он о такой голубке всю жизнь мечтал.

– Ну вот, а ты еще все жалуешься, что старая, и что тебя замуж не зовут!- сказала я Лиде, которая все еще пыталась перевести дух после неожиданной вспышки кавказской страсти.

– Да уж нет, Калашникова, знаешь, у него такое имя…Мамука! Меня мать засмеет.

Мамука оказался человеком слова. Утром он проснулся в 6 часов и начал готовиться ко второй попытке. Поэтому когда за окном показался долгожданный Красный Лиман, я что есть мочи завопила:

– Лида, смотри! Вон наши, видишь? Встречают! И Вася пришел…

Мы галопом выскочили из поезда и направились к группе колхозников в дальнем конце перрона, про себя молясь, чтобы поезд поскорее тронулся, и чтобы Мамука не заметил, что «Васи» не обращают на нас никакого внимания. Такой отчаянный джигит не побоялся бы и от поезда отстать, если бы думал, что у него есть надежда!

Поезд тронулся, мы развернулись и направились к билетной кассе.

– Девушка, когда у вас ближайший до Ворошиловграда отходит? – спросила Лида.

– До Ворошиловграда? А от нас никаких поездов нет до Ворошиловграда.

– Как нет?

– А вот так – нет и не было.

– А что же нам делать – у нас уже обратные билеты на завтра до Москвы оттуда?

Кассирша оглядела нас как двух сумасшедших.

– Попробуйте автостанцию. Может, автобусы туда ходят.

На автостанции нас ждало новое разочарование – до Ворошиловграда прямых автобусов оттуда тоже не было. Нам объяснили, что можно доехать с пересадкой: сначала от Красного Лимана до Горловки, а в Горловке уже пересесть на автобус до самого Ворошиловграда. При слове «Горловка « лицо у Лиды вдруг стало мечтательным.

– Ой, как здорово! Девушка, а через Артемовск автобус до Горловки пойдет?

– Пойдет, конечно.

Оказалось, что в Артемовске семья Басиных когда-то тоже жила, и Лида даже пошла там в первый класс. С тех пор она не бывала в этих местах, и маршрут автобуса всколыхнул в ней море ностальгических воспоминаний. Лида показывала мне из окна автобуса свою школу, улицу, на которой они тогда жили – я еще в жизни не видела ее такой растроганной.

Внесение изменения в наши планы таким образом не очень нас расстроило. Главное, что мы будем-таки в Ворошиловграде до завтра! А билеты на автобус стоили такие копейки, что об этом не стоит даже и упоминать. Весь день мы провели в автобусах, перeсекая половину Ворошиловградской и чуть не всю Донецкую области. Мы долго любовались просторной степью, аккуратными шахтерскими городками. Никогда мы нe чувствовали себя такими вольными птицами, как в тe дни!

Когда мы наконец добрались до Ворошиловграда, уже стемнело. Автостанция на ночь закрывалась, и мы решили пойти уже сразу устраиваться на ночлег на железнодорожный вокзал. В городе мы никого не знали, и карты у нас тоже не было. Народ объяснил нам, как дойти до вокзала, и мы пошли. По незнакомым широким улицам. Мимо нас пролетали освещенные изнутри троллейбусы, люди в которых ехали по домам. Когда оказываешься в совершенно чужом городе, сначала тебе всегда почему-то кажется, что здесь все не так, как дома, что здесь какая-то особенная жизнь, а на самом деле, конечно, жизнь здесь мало чем отличалась от нашей. Разве что тем, что октябрь здесь был намного теплее, чем в Москве. На деревьях даже еще была листва, хотя и желтая…

И все-таки было недостаточно тепло для того, чтобы хорошо спать на вокзальной скамейке. Мы взяли с собой по одеялу и спали, конечно, во всей одежде, но постоянно откуда-то под него поддувал ветерок, и от холода мы просыпались. На вокзале мы были не одни. Он был полон местными жителями, опоздавшими на последний дизель. Узнав, откуда мы, они удивлялись: "Надо же, из Москвы! И чего это вы тут забыли?» Когда Лида говорила им про родину героя, они автоматически думали, что это мы о Ворошилове, и понимающе кивали.

Какой уж тут сон! Когда всем хотелось поговорить. И больше всех- старику в казацкой фуражке с соседней лавочки. Он договорился до того, что даже не заметил, как в это время вокзальная кошка вытащила у него кусок колбасы из авоськи под лавочкой…. В Москве уже вовсю хозяйничали перестройщики, на улицу с тех самых пор, как Михаил Сергеевич и его команда «просветили» нас, темных, что «эротика – это искусство», по ночам выходить стало страшно – а здесь по-прежнему жили нормальные, спокойные, советские люди… Не город, а прямо-таки именины сердца! Таким он и остался у меня в памяти. А сейчас… да разве сейчас где-то можно ночевать на вокзале безо всяких опасений? Вот вам, бабушка и Мишкин день…

Утром мы качались на ногах от усталости. Позавтракали в какой-то рабочей столовой, немножко проснулись и пошли гулять по городу. Лида нашла пединститут, в котором учился ее герой. Весь день мы провели, бродя по широким и светлым улицам и парку, а вечером усталые, взобрались в наш московский поезд и заснули еще до того, как поезд тронулся – крепчайшим из снов…

Когда мы вернулись, оказалось, что меня искала мама. Она даже позвонила в общежитие, что бывало крайне редко.

– Милочка, где это вы пропадаете? Я тут уже третий день развлекаю твоего друга по переписке, а тебя в Москве нет!

– Какого друга?

– А Педро из Перу, который учится в Тбилиси. Он, видишь ли, возвращался из Швеции и решил по дороге в Тбилиси к нам заехать. Вчера мы ходили с ним на базар, и он учил меня там танцевать ламбаду…. А сегодня утром он с суровым видом спросил меня, что я думаю о политике Соединенных Штатов в Латинской Америке. Того гляди, и уронишь честь мундира ! И мне кажется, что уезжать он не собирается Приезжай немедленно!

Я схватилась за голову и помчалась домой. Благо что наступали выходные.

С Педро мы познакомились через третью страну – через ге-де-эровский журнал «Фюр Дих» (или «Нойес лебен», сейчас уже точно не помню), где были опубликованы адреса нас обоих: мы оба хотели переписываться с восточными немцами, а начали писать друг другу…. Педро Диас был интересной личностью, в чем моя мама успела на практике убедиться раньше меня. Он учился в Тбилиси на инженера и обладал пытливым умом и откровенным языком. Это был маленький ростом, но очень серьезный и даже суровый на вид инка. Когда они с мамой зашли на базар в моем родном городе, все азербайджанцы сразу же приняли его за своего и радостно к нему направились. Но тут Педро повернулся к ним своим гордым индейским профилем, и азербайджанцы затормозили на ходу, поняв, что здесь что-то не то…

На весь рынок вопило радио, где передавали концерт «По вашим заявкам». И тут заиграли что-то латиноамериканское. У Педро засверкали глаза.

– Надя, я сейчас научу тебя танцевать наш замечательный латиноамериканский танец ламбада! – провозгласил он.

– А если меня кто с работы увидит? – запаниковала моя мама. Но Педро был неумолим.

– Вот увидишь, тебе понравится! Это не так сложно!

Мама зажмурилась, и они закружились в танце, сопровождаемые восторженными взглядами азербайджанцев. Мама была на голову выше его.

– Так… так.. неплохо, – приговаривал Педро, кружа ее во все стороны, – Бедрами надо двигать, Надежда, бедрами, а не коленями.. Вот, вот… Молодец!

А потом они пили чай с тортом у нас дома, и Педро расспрашивал ее:

– А какого мнения ты о положении женщины при социализме, Надежда?

– Хорошего,- сказала мама. – Конечно, оно не идеально, но несравнимо лучше, чем положение женщин в других странах. Ты-то сам, Педро, как думаешь? Вот у вас в Перу много женщин-инженеров, как я?

– Я с тобой согласен, – важно кивнул Педро, – Если мы пристально посмотрим на латиноамериканский континент сегодня, то очевидно, что, за исключением Кубы, ни в одной из наших стран женщины не занимают массово таких видных позиций в социально-экономической жизни страны. Но не трудно ли это им комбинировать с ведением хозяйства? Ты как думаешь?

И они продолжали свою дискуссию далеко за полночь….

Педро пробыл у нас почти неделю.

– Хорошо у вас, девчонки! Я к вам еще приеду! – сказал он нам с мамой на прощание. И приехал. Да не один, а с грузинской молодой женой…

Любимой фразой Педро была «мы, латиноамериканцы…». Он очень гордился своим континентом, и у него было сильно развито чувство латиноамериканского единства. Вопросы, которые он задавал, были способны сбить с панталыку среднестатистического преподавателя марксизма-ленинизма, но они вовсе не были каверзными из-за какого-либо антисоветизма, напротив. Педро эти вопросы искренне интересовали и волновали. Для многих наших студентов они звучали искусственно – но это потому, что сами эти студенты такие слова произносили только на собраниях. А многих преподавателей они даже рассердили бы – но это потому, что они не знали, что ответить, так как сами никогда над этим не задумывались… Нелегко, должно быть, жилось нашему латиноамериканскому товарищу. Но он не унывал – и продолжал задавать свои вопросы.

В том-то и вся трагедия, что для моего поколения марксизм был чем-то из скучной книжки. А для Педро – не был, потому что он знал капитализм не по извращенным буйным фантазиям перестройщиков. Его сама жизнь научила тому, что такое «рыночная экономика»… А не знающие настоящих жизненных испытаний и любящие подурачиться акселераты, которым не хватало только птичьего молока, легко и бездумно потянулись за звуками дудочки нашего гамельнского крысолова из казачков. Так произошел разрыв поколений.

На рубеже 80х -90х годов в нашем народе произошла мутация. Переход количественных изменений в качественные (как именно это произошло – отдельная тема для серьезного научного исследования). Вылупились на свет черепашки-ниндзя, которые свято верят, что мы все должны жить по законам их с крысами родной канализации. Почитайте, что эти мутанты пишут о жизни при социализме, посмотрите, какие фильмы они о нем снимают. Что ни название, то самоописательный эпитет: «Сволочи», «Бандитский Петербург»… Читаешь/ смотришь и думаешь: «Господи, а где же я-то в это время жила?»

Современные мутанты не понимают, органически не способны понять, чем. жили люди эпохи Брежнева – даже если они сами тогда жили, но потом мутировали. Кажется, ну, как может человек вот так просто взять и забыть, какой на самом деле – со всеми ее плюсами и минусами – была жизнь? Ан нет, плюсы он в памяти блокирует намертво и в ответ на все аргументы – о бесплатном образовании и медицине, о доступном отдыхе, об уверенности в завтрашнем дне, о низкой преступности, о льготах для матерей и детей – вопит как скипидаром ошпаренный: «Не было красной икры!», «Не было многопартийной системы!», «Совки несчастные!»

Мутация прервала преемственность поколений в России. Я это почувствовала, когда впервые стокнулась с постсоветскими людьми и поняла, что они по-русски говорят как чужие. Дело не только в лексиконе. У них другой темп течи; другая интонация, пустое выражение лица – иногда такое чувство, что они даже сами не понимают, что они несут. И дело не в том, что я – «совок», а они «освобожденные от диктатуры пролетариата». Мой дедушка – того же поколения, что Брежнев. Родился до революции, царя Николая застал в достаточно уже сознательном возрасте. Вырос таким, каким его воспитали досоветские родители, а не только и не столько советская школа (он еще в гимназию ходил). В нем органично жило прошлое, в течение всей его жизни, – и оно передалось от него его детям, а потом и мне. И поэтому я знала, каким оно было. Ощущала его. Когда я вижу семейные российские фото начала ХХ века, они не кажутся мне чем-то экзотическим. Я помню этих людей, помню эти стулья, эти стаканы и чайники. Когда я впервые увидела по ТВ старую хронику 20-х годов, она тоже не показалась мне далеким и чужим временем. У моего дедушки были те же жесты, та же прическа, та же одежда, тот же взгляд. Ну, а война – это было совсем недавно. Когда я пошла в школу, прошло только 30 лет с ее окончания. Мои родители – поколение Шурика и Нины из «Кавказской пленницы».

Для меня наше прошлое – это часть меня. Во многих современных россиянах же произошел полный разрыв с нашими корнями. Вспомните еще раз, какие фильмы о прошлом они снимают, какие книги пишут о нем. Это взгляд чужого, равнодушного человека, который не только ничего не понимает в том времени, а и не стремится разобраться. Посмотрите на небрежность – не только к деталям интерьера, а и к характерам людей из нашего прошлого которых они изображают. Они подделывают эти характеры под самих себя, как если бы из трагедии Анны Карениной сделали «мыльную оперу» о Наташе Королевой, решившей поразвлечься от семейных неурядиц со стриптизером. Многие прекрасные режиссеры советского времени успешно доказали своими новыми фильмами, что они не способен создать ни одной мало-мальски приличной картины без советской «цензуры». Потому что внутренней культуры нет у человека, один такой все советские годы, видимо, тайно мечтал показать публике свою жирную голую задницу. Мечта сбылась, а фильмов хороших не стало. Кто сказал, что смотреть невозможно только новую версию «Тихого Дона», потому что нерусские актеры не смогли вжиться в казацкую душу? Их все невозможно смотреть – ни новую «Капитанскую дочку», где Маша Миронова соблазняет Гринева на сеновале, ни «А зори здесь тихие…», где небритый Васков в одном исподнем выходит ночью из дома проводить зенитчиков на передовую…. Любовь Орлова – совершенно другое поколение, чем я. А она настолько ближе мне, роднее – и интереснее!- чем «менты» из «бандитского Петербурга»…

"Тем, кто за нас в ответе, давно пора понять:

Мы маленькие дети, нам хочется гулять!" -пел дурашливый герой фильма "Приключения Электроника". Это был один из самых любимых наших фильмов, когда мы достигли "подростково-хулиганского возраста". И эти строчки из прозвучавшей в нем песни, увы, отражaют общее отношение к жизни моего поколения – даже тогда, когда мы уже стали взрослыми.

Мы привыкли к тому, чтобы быть "пупом земли". К многочисленным мороженым, кaруселям и конфетам. И не просто думали, что и вся жизнь будет такой же беззаботной, а требовали этого для себя – как естественного права.

Мы были первым поколением в многострадальной истории нашей страны, у которого в младенчестве буквально "щеки со спины было видно" : такими сильными, бело-розовыми крепышами мы росли, на радость нашим родителям, людям первого послeвоенного поколения, ещё помнящим, что такое голод. Да, нас было не сравнить с нынешними детишками – худенькими, бледными и питающимися «чем бог послал». Выросшие не только без особых забот, но и бывшие первым поколением в истории нашей страны, которому ни в чeм. не было недостатка материально, мы совершенно не ценили то, чем пожертвовaли ради нашего счастливого детства наши бабушки с дедушками. Мы с пеленок привыкли считать все это само собой нам причитающимся. Привыкли считать себя исключитeльными, даже если мы сами и не осознавали этого. " Дима, встань, уступи место бабушке." "Я не Дима, а Димочка!" – обиженно выговаривал крепкий бутуз лет сeми в трамвае. Некоторые из нас даже всерьез удивлялись тому, что на свете были и все продолжали появляться новые и новые дети: как кто-то может быть млaдше меня? Зачем людям нужны ещё дети, ведь я же уже родился?

Впрочем, как и могло быть иначе? Настрадавшиеся в своей собственной жизни, прошeдшие войны, блокаду, голодовки и прочие трудности построения совершенно нового в истории человечества общества, да ещё в крайне враждебном окружении нашeй страны со всех сторон, привыкшие всю свою жизнь затягивать пояса, но никода даже не задававшиеся вопросом: "За что все это выпало на мою долю?", " почeму я?", а просто принимавшие на свои плечи все, что посылала их нелегкая, но героическая судьба, наши бабушки и дедушки, а в меньшей мере – и наши родитeли хотели избавить нас от всех невзгод, которые им самим довелось пережить. Они думали, что этим делают нас счастливыми. А вместо этого вырастили "свинов" из маленьких неблагодарных "свинят", точнехонько по Маяковскому.

Да, мы были счастливы, но не ценили это. Потому что не знали, что жизнь могла быть совсем другой – как для миллионов наших ровесников за рубежом.

– Когда мне чего-то не разрешали родители, я с этим смирялась. Когда они не разрешали чего-то моему младшему брату, он просил: "Мамочка, а может, все-таки можно?" Когда тебе чего-то не разрешали, ты говорила: "А мне НАДО!", – рассказывает мне моя собственная мама.

Мы были поколением, росшим со словами:" А мне надо!" на языке. И нас никто за это даже не оговаривал. На нас умилялись. Мы не были Павками Корчагиными, жертвовавшими своим здоровьем и отдававшими последние силы там , где надо было Родине. Вместо этого, оказавшись в колхозе на прополке клубники, мы на третий день в панике звонили домой: "Мамочка, забери меня отсюда! Здесь нет горячей воды и грязь по колено! И у меня руки и ноги болят…" – и мамочки забирали нас по домам. А потом из нас выросли изнеженные комсомольчики, прокрутившие и пустившие на собственный прожор все, созданноe нашими родителями и их родителями: ведь мы так безапелляционно привыкли считaть все это нашим, хотя пальцем о палец не ударили для того, чтобы что-то построить самим.

Конечно, не все из нас стали Абрамовичами и Ходорковскими. Только небольшое меньшинство. Но это не потому, что стать такими, как они, не хотела, к сожалению, значительная часть нашего поколения . Просто большинство "маленьких, хотящих гулять " великовозрастных детей так и не поняло, что как раз в этом и заключается капитализм: "одному- бублик, другому- дырка от бублика…" Это сердца нашего поколения "требовали перемен " и смеялись над Ниной Андреевой. Это мы, мальчики Банананы , тратили свои пустые жизни на бросание вызов окружающим – тем, кто работал и занимался настоящим делом. Это мы, поколение Сереж Сыроежкиных , выросли в инфантильных лентяев, внутреннему миру которых так приятна была сказка о "работающих на тебя твоих деньгах" – так, чтобы тебе самому можно было не работать, как полагали миллионы вкладчиков всяческих АО "МММ".

Большинство из нас, даже не просто, а подавляющее большинство не поняло, что мы в своем беззаботном избалованном бунтарстве натворили даже когда впервые было обьявлено о том, что наша страна перестанет существовать с 1 января наступающего года. В воздухе витало только чувство веселого любопытства – а что же дальше? И самых радужных ожиданий… Как будто бы не учили нас тому, что такое буржуазная демократия. Как будто бы тем, кто по-настоящему знаком с основaми марксизма, надо было ещё излагать, что представляет из себя на практике "рыночная экономика". Но мы слишком привылки ни в чем не верить на слово наскучившим нам "занудливым старперам", над которыми мы так цинично насмехались . Большинство нас всерьез верило, что с провалом переворота ГКЧК и триумфом Ельцина, с отставкой Горбачева и уничтожeнием "авторитарного строя" в Восточной Европе мы не просто "перестанем кормить чужие рты", а и дальше все пойдет, как в сказке: и станут они "жить-поживать и добра наживать".

Как же можно при всей своей прекрасной, бесплатно полученной образованности быть такими до отвращения наивными! Неужели мы были такими только потому, что нам никогда по-настоящему никто не врезал как следует по затылку – то есть, никто до Горбачева с Ельциным? Если бы нам кто-то рассказал тогда о том, какой станет наша страна через десять лет, мы бы заплевали его как лжеца: "Нeт, этого не может быть! Академик Сахаров не допустит!". Как заплевала мою маму в автобусе в 1986 ещё году одна молодая москвичка, когда речь зашла о Горбaчеве. "Душить его надо, вздергивать, пока не поздно,"- сказала мама. "Женщинa, что Вы такое говорите! Как Вам не стыдно!" – возмутилась москвичка, которю мама вспоминает и по сей день. " Вы ещё вспомните эти мои слова лет через десять", – сказала она ей тогда…

Глупо было бы винить в сегодняшнем своем положении избаловавшие нас поколения наших "предков". Они делали это с добрыми намерениями. Они делали это потому, что знали цену жизни. Они ошибались – и сегодня платят дорогой ценой за то, что вырастили нас, "демокрaтических" лоботрясов и дармоедов от перестройки. "Не создавать, разрушать мaстера…" – это о нас писал Некрасов. "Иди, бабка, отсюда!" – грубо бросают дамочки моего поколения из-за прилавка годящейся им в прабабушки маленькой сгорбленной старушке с медалями ветерана труда на облезлом пальто, пристыженно побирающeйся у входа в их самозванный "супермаркет". Не понимая, что сами окажутся тaкими же "бабками"- и гораздо скорее, чем они думают. И что тогда их собственные дети и внуки будут обращаться с ними по их же примеру – так, как наблюдавший за обрaщением своих родителей с дедушкой герой Льва Толстого, маленький мальчик, дeлавший деревянную мисочку, чтобы кормить из нее за печкой своих родителей, кода они состарятся…

Поколение Онегина и Печорина было в царской России "лишними людьми". Интересно, как назовут мое поколение, чьи самые лучшие, самые продуктивные годы выпали на время, которое напоминает слова Александра Блока – "мы – дети страшных лeт России"? В нынешней России колониально-капиталистической практически все мы-"лишние люди". Кроме тех, кто помогает Западу её грабить, не забывая при этом и самих себя, с детства любимых. Они считают себя "героями нашего времeни". Какой же жалкий это будет роман! Какие мелкие чувства, какое полное отсуствие мыслей! Тут нужен не Пушкин и не Лермонтов, а Гоголь или, ещё лучше, Сaлтыков-Щедрин.

Что остается нам всем – тем, кто не просто не смог, а и никогда не хотел и не захочет рваться в ряды Абрамовичей-Ходорковских? Кто имел другие цели в своей жизни? Кто и по сей день живет другими идеалами?

Только одно – вырастить новое поколение, своих детей и своих внуков – не такими, какими выросли мы сами. Посвятить этому поколению не просто свои материальные средства, а всю свою душу, всю свою энергию, ибо они – единственная наша надежда. Рассказывайте им побольшe о том, какими героями были их прадедушки и прабабушки. Не стесняйтесь говорить им о том, что другая жизнь возможна. Что их школьные учебники истории, написaнные на деньги Сороса, бесстыдно лгут. Показывайте детям и внукaм фильмы о бесстрашном Камо, о неуловимых мстителях и о пятерых девушках-зенитчицах, погибших в 1942 году при защите Родины. Читайте им стихи Сергея Михалкова- "Мой друг, послушай мой рассказ о нашей Родине, о нас… И были не у всех детей тетрадки и букварь…". Впрочем, в отличие от вас в детстве, это они и сами теперь знают, не по поэмам…

…Перестройку мы заметили не сразу. Первые несколько лет народ просто как от осенних мух отмахивался от назойливых кампаний не в меру ретивого нового генсека, получившего кличку «минеральный секретарь». Кто кроме узкого круга историков еще помнит сейчас, что до перестройки было ускорение и вырубка виноградников по всей стране? «Новая метла чисто метет!»- махали рукой в народе. Побесится и перестанет. Люди не знали еще, что в данном случае речь шла скорее о поганом помеле…

То начиналась кампания борьбы за трезвость. То – борьбы с бюрократией, с обещаниями резко сократить число бюрократов (ха!). То – мода на 20е годы («возвращение к ленинским истокам», все эти конъюнктурные пьески Шатрова «Дальше! Дальше! Дальше!», с которыми интеллигенция носилась как с писаной торбой), выражающаяся в публикациях книг Троцкого и Бухарина, которые и раньше можно было прочесть в Ленинке, если уж так было невтерпеж, и которые народ хватал с прилавков не глядя (а часто и не читая – мода ведь!) и в манекенщицах от Славы Зайцева, одетых в шинели с буденновками….

Единственная пророческая фраза в «Дальше! Дальше! Дальше!»- это «Почему я не умер маленьким?» Сейчас она частенько приходит мне на ум…. Хотя пусть бы уж лучше умерли маленькими виновники страданий миллионов людей на всех континентах. Те, кто развязал руки ворью и «цивилизованным» бандитам от транснациональных корпораций.

Народ сначала заинтересовался новым генсеком, потому что после стольких лет однообразной жизни началось какое-то движение, но вскоре потерял к нему интерес, раскусив балаболку. Не раскусила и продолжала носить его на руках только восторженная как новорожденный теленок интеллигенция.

Когда впервые прозвучало слово «перестройка», народ издевался:

– Так сначала ускоряться будем, а потом перестроимся или наоборот?

Собственно перестройка началась с платных туалетов и конкурсов красоты. Что вполне логично, если задуматься: ведь отныне все, от человеческой красоты и до человеческих фекалий, превращалось в товар…

И с ошибок в энциклопедиях, которые, к моему ужасу, больше никто не исправлял…

В Советском Союзе, где была армия корректоров, и ни одна книга не выпускалась без тщательной проверки достоверности фактов и наличия опечаток (после чего в книгу вкладывался или вклеивался специальный листочек с поправками опечаток), во второй половине 80-х вдруг вышел энциклопедический словарь об Африке, в котором даже такой начинающая африканистка-любитель, как я, нашла не меньше десятка ошибок. Признаюсь, я была в шоке. Ведь это даже не просто книга, а почти энциклопедия! Люди будут на нее ссылаться. Энциклопедия должна быть точной, как в аптеке! С самыми хорошими намерениями составила я список замеченных мною ляпов и послала их в издательство.

Тогда, в советское еще время, был закон о работе с письмами граждан, согласно которому на любое полученное от граждан письмо любая инстанция, включая редакции и издательства, была обязана ответить в течение определенного времени (кажется, месяца). И попробовали бы только не ответить! Ответ мне пришел по времени как полагается. Но что это был за ответ! Это было нахальное письмо, в котором меня даже не поблагодарили за помощь. Его тон сводился к «да, ошибки есть, ну и что?» Никто даже и не собирался их исправлять. Подумаешь, под картиной Афеворка Текле «Красавица» написано, что это «Воин»!

Это было предвестником того, что скоро вся страна окажется оккупированой людьми, занимающимися не своим делом. Пирожниками, тачающими сапоги. Драматическими актерами, катающимися на коньках, телеведущими, торгующими ткемалевым соусом и дочками губернаторов, ведущими телепередачи и сынками секретарей парткома вузов, заделавшимися романистами в перерывах между ведением бизнеса. (это еще самые безобидные примеры!). Дилетантами, чей лозунг по жизни – «от поганого не треснешь, а от чистого не воскреснешь»!

Что касается туалетов, то я была возмущена до глубины души – и не потому, что жалко было денег (хотя одно посещение данного заведения стало сразу стоить столько, сколько целая буханка хлеба! Зашел 5 раз в туалет – выложи рубль….). Что же, если у человека, например, нет денег под рукой, ему придется писать в подворотне? И вообще, почему надо платить за отправление естественных потребностей? Может быть, еще введем плату за то, что мы дышим воздухом? Что же касается поддержания чистоты, во-первых, мы платим для этого налоги. Во-вторых, а кто сказал, что платный туалет будет чистым? И я оказалась права: чистыми они пробыли недолго… Вскоре эти туалеты по виду уже ничем не отличались от старых бесплатных, но деньги за вход продолжали драть все равно. Я объявила платным туалетам решительный бойкот и принципиально их избегала (благо я знала, где в Москве бесплатные, а в наш вуз тогда можно было зайти за этим свободно: ведь при «коммунистической диктатуре» не было нужды в вооруженных охранниках в каждом здании и террористов с бомбами, шастающих по городу…)

Что же касается красоты, то в одночасье героями нашего времени были объявлены Маши Калинины и «интердевочки», продающие себя иностранцам за пару колготок, которых нам предлагалось понять и пожалеть: ведь это же «нехорошие коммунисты», вроде Сталина, Егора Кузьмича Лигачева и Нины Андреевой не обеспечили их достаточным количеством колготок! Так комсомольские мальчики проводили артиллерийскую подготовку к психической атаке на подрастающее поколение советских девочек, которых они уже тогда намеревались поставлять в бордели Европы (и предстоящие отечественные)… Никто уже не вспоминал, что во время войны были случаи, когда наши женщины, переспав с фашистами не за колготки – чтобы накормить голодных детей! – потом кончали жизнь самоубийством, не в силах совладать с угрызениями совести. А нас призывают жалеть этих современных *** с их нехваткой импортных колготок?? О том, что стриптиз был объявлен «неотьемлемой частью мировой культуры» и о том, как нам начали компостировать мозги, что тот, кто не испытал в постели оргазма, зря прожил жизнь, надо напоминать?…

…В начале 70-х, когда моя мама как-то была в Москве в командировке, к ней на улице подошла женщина и предложила ей работу в качестве манекенщицы в Московском Доме Моделей.

– Да вы что, товарищи? – возмутилась мама, – У меня профессия есть, а вы предлагаете мне вешалкой стать!

И отказалась. Причем и по сей день ни разу об этом не пожалела. Другое дело- сыграть на общественных началах в рекламном ролике заводской продукции! Ведь это имело непосредственное отношение к предмету ее профессиональной гордости. У нас дома и по сей день лежат ее фотографии, на которых она, как заправская актриса, изображает вместе с коллегой из конструкторского отдела влюбленную парочку, собирающую в осеннем лесу кленовые листья на фоне выпускаемого их заводом мопеда…

В советское время была прекрасная телепередача «А ну-ка, девушки!», в которой симпатичные советские девушки соревновались в профессиональном мастерстве, а также в кулинарии, рукоделии и обязательно – в бальных танцах. Помню лица этих девушек, светившиеся умом, чувством достоинства и внутренней красотой – приятно было на них поглядеть. Теперь же девочкам-подросткам внушали, что для того, чтобы быть красавицей, не нужно ничего, кроме полувываливающегося из лифчика бюста, повиливания бедрами, словно кобылица в поле и в качестве бонуса – детского лепета на тему “общечеловеческих ценностей». Я не феминистка, но конкурс красоты похож на невольничий рынок. Так и ждешь, когда члены жюри полезут конкурсанткам в рот – смотреть зубы…

Да что конкурсы красоты… Люди на Западе – даже те, кто считает себя левым, – в подавляющем большинстве случаев не понимают, почему большинство нашего народа не любило умную и такую модную Раису Максимовну, объясняя это нашей врожденной дикостью. И им невозможно объяснить, что в нашей культуре мы привыкли ценить людей по их собственным заслугам перед обществом, а не из-за того, с кем они делят ложе и чью фамилию они носят, и что сама западная концепция Первой Леди – женщины, которая считается выдающейся только из-за того, чьeй супругой она является – глубоко оскорбительнa для советской современной, образованной, независимой, умной женщины, которой в жизни были открыты все пути. Не менее оскорбительна, чем для западной публики – паранджи афганок и головные платки турчанок, потому что Первая Леди символизирует то же, что эти головные уборы символизируют для западных европейцев: зависимость женщины от мужчины и её невозможность выразить себя в обществе иным путем, кроме как будучи приложением к другому человеку.

…Сейчас, с высоты прожитого, когда глядишь на то время, оно больше всего напоминает массовое сумасшествие. Когда вспоминаешь, как писатель Юлиан Семенов (это тот самый, который еще в начале 80-х был уверен, что «МакДональдс» – это фешенебельный ресторан, где подают настоящий кофе!) всерьез уверял, что стоит только начать платить за лечение нашим медикам, как они тут же, словно по мановению волшебной палочки, станут лучше лечить больных и ухаживать за ними… Как люди стояли в ночь (!) в очереди, чтобы попасть на выставку Ильи Глазунова, чтобы увидеть одну-единственную его «неслыханно смелую» (ага, после того, как вышла разнарядка свыше!) «Вечную Россию»… Как бросали работу и целыми коллективами днями сидели у телевизора, словно бандер-логи перед удавом Каа, слушая депутатов, упражнявшихся в красноречии… Как готовы были умереть за свежий номер коротичского «Огонька» (где он ныне, тот Коротич?…)

Стыдно. Ведь все мы были уже взрослые люди! А психология – как у Василия Алибабаевича: «Все побежали, и я побежал!»… Когда у нас в институте «впервые на арене» читалась лекция о «сталинских репрессиях» (сейчас я даже уже не помню, кем!), мы с Лидой тоже рванули на нее: ведь все говорили, что это будет нечто сногсшибательное. На лекцию мы, правда, не попали: в аудиторию набилось только народу, что мы даже в дверь войти не смогли. Люди свисали с лестниц, чуть ли не с потолка…Ну точно как бандер-логи! А кто сейчас помнит, как мы читали в перестроечной прессе, что «Черное море вот-вот взорвётся из-за наличия в нём сероводорода» и всерьез опасались этого, или какая истерия, какой психоз творились вокруг фильма Абуладзе «Покаяние»? Когда какая-то итальянская газета написала, что Ельцин алкоголик, все дружно возмущались такой наглой лжи. Ведь он лично пару раз доехал до работы на троллейбусе (или на метро) и даже сам зашел в 2 или в 3 магазина!…

…«Индивидуальной трудовой деятельностью» у нас в стране на моей памяти занимались всегда. Помню еще в своем детстве предшественников современных бизнесменов – алкашей, торговавших самодельными леденцами в электричках. Они обычно накидывали на себя в тамбуре не первой свежести белый халат, чтобы вызвать доверие к своей продукции – приготовленной неизвестно где, неизвестно кем и неизвестно из чего. И разносили «петушки на палочках» потом по вагонам, пропитым голосом нахваливая свой товар. Правда, ни разу не видела, чтобы его кто-то покупал. Государство и все государственное пользовалось в народе тогда таким доверием, что если был выбор между государством и частником, большинство людей предпочли бы первое. А уж в чем-в чем, а в леденцах выбор был.

Когда расплодившиеся как грибы кооперативы перестали быть дополнительной работой для многих, как предполагалось законом о кооперативах, а стали основной; когда они скупали на корню по дешевой государственной цене сырье для своей продукции, которую предлагали потом втридорога, и в магазинах из-за этого начались хронические приступы дефицита, невиданные ни при Брежневе, ни при Андропове,ни даже при Черненко; когда в великий и могучий русский язык вошло новое красивое слово – рэкетер, когда спортсмены-борцы все чаще и чаще становились бандитами; когда в стране ввели карточки – сначала на мыло, а потом на водку, даже слепому уже должно было стать ясно, что новоявленный Сусанин ведет нас куда-то не туда. Но интеллигенция вместо этого по-прежнему обвиняла во всем Сталина и Лигачева. А мы по-прежнему радовались жизни, танцевали на улицах на нововведенных праздниках, вроде Дня Города, пожирая непрожаренные кооперативные шашлыки, от которых запросто можно было подхватить сальмонеллез, да пели песенки Вити Цоя про алюминиевые огурцы… Что от нас и требовалось.

Перестройка в отдельном взятом вузе началась с назначения нового ректора- вальяжного седеющего красавца в импортном плаще. В стенах института он появлялся редко, и каждое такое появление было настолько событием, что сбегалсь студентки – на него полюбоваться.

– Он так похож на молодого Рейгана!- вздыхала, еще не зная о его политических пристрастиях, Лида.

Старый ректор действительно был уже очень пожилым. По слухам, он дружил с Громыко. После «ветра перемен» я видела его в институте только один раз. Никто с ним не здоровался, все разбегались от него как от прокаженного – хотя его просто отправили на пенсию по возрасту, а не за какие-то проступки. Когда я сказала пожилому человеку: «Здравствуйте!» и открыла перед ним дверь, он чуть не прослезился. Мне было его очень жалко.

Первые несколько месяцев с назначения «молодого Рейгана» прошли тихо. Видимо, он советовался с предшественниками современных пиарщиков, как можно поднять себе популярность среди студентов – резко, «дешево и сердито». В свете того, что мы теперь знаем о тех временах и о о том, на что способны те люди, не удивлюсь, если события, произошедшие накануне Нового года, были запланированной провокацией.

Первые два курса, как я уже говорила, часть из нас прожила в Сокольниках, а часть – в чужом общежитии на Речном Вокзале. Когда мы перешли на третий курс, наш вуз больше не стал снимать там этаж – заканчивалось строительство нашего собственного общежития, и не было смысла делать это только на несколько месяцев. Нас всех переселили в Сокольники, где я оказалась в другой комнате, не с Лидой и Любой, а «у 15 сестер”: так неофициально именовалась мое новое место обитания. Сестер, конечно, было не 15 – такого ни одна комната не выдержала бы!-, а только 6. Из Узбекистана, Казахстана, Литвы, Украины, России и Армении… Мне повезло: девочки это были спокойные, нормального поведения, да к тому же уже давно друг друга знающие. Ко мне они отнеслись хорошо. В комнате была свой, давно устоявшийся порядок. Она аккуратно была поделена на уголки – с помощью шкафов. Никто никому не мешал заниматься, никто не дебоширил по ночам. Единственный шум, доносившийся до нас по вечерам из коридора, исходил от группы наших чеченских студентов, которые всей этой группой человек в 10 бродили по этажу, шумно переговариваясь. К ним не относились как-то по-другому, чем ко всем остальным студентам, но они сами держались немного особняком.

Все это даже придавало общежитию определенный колорит. Во всяком случае, потерпеть несколько месяцев очереди к плите на кухне вполне было можно. Никто толком не знал, когда будет готово новое общежитие, но естественно, что все этого момента очень ждали.

Мы с тоской вспоминали свои спокойные жилые блоки на Речном, забыв даже о тараканах в туалете и о постоянно выворачиваемых кем-то там лампочках: у нас выработалась своя технология выживания среди них: дверь в темной ванной надо было открывать резко, рывком и ждать, пока тараканы не попадают с потолка, а уже только потом ею пользоваться. В том, что в общежитии завелись тараканы, опять-таки были виноваты не нехорошие коммунисты, а мы сами – не поддерживали на должном уровне чистоту, забивали мусоропроводы… «Нехорошие коммунисты» как раз периодически проводили для нас бесплатную дезинфекцию, дезинсекцию и дератизацию. Спросите, например, у жителей квартир на шикарной французской Ривьере, сколько с них дерет за такие вещи управляющая зданием корпорация…

…Ах, как было весело, когда влюбленная Лида вылила на Наримана целое ведро воды с 7 этажа…. Когда мы сидели на батарее у лифта, покрыв на старый русский манер платочки и распевая народные песни! Какое самодельное подсолнечное масло – аромат на весь коридор! – привозила из дому наша запорожская соседка по блоку! Как мы ходили с Верочкой из Усть-Каменогорска на австралийский балет, с москвичкой Аней Бобровой- в театр оперетты, а с Женей из Ялты – на концерты Тото Кутуньо… Как сами заливали перед общежитием каток зимой и катались там на коньках. И как не хотелось прощаться с местом, с которым было связано все это… Но у нас не было выбора.

Зато в новом общежитии, как нам говорили, мы будем жить по трое и даже по двое в комнате. Мы даже ездили посмотреть на строящееся здание летом, и веселые строители радостно пустили нас внутрь – посмотреть на наше будущее жилье. Мы заходили внутрь по доскам – ступеней у входа еще не было. Новое общежитие оказалось разбитым на 2-комнатные квартиры – большая комната рассчитана на 3 человек, маленькая – на 2, плюс раздельные ванная и туалет. Дворец!

…Скандал разразился, когда накануне новогодних праздников мы неожиданно для себя услышали по радио, что мы, оказывается, уже получили новогодний подарок в виде новоселья! Мы даже, оказывается, уже переселились! Было от чего вспылить.

Осталось неизвестным, кто пустил эту информацию, как она попала на радио. И кто стоял за студенческим бунтом, который разразился тем же вечером в стенах нашей старой общаги в Сокольниках. Но стихийным он явно не был: слишком уж сильно попахивало незнакомыми нам еще тогда будущими «разноцветными революциями». Странно еще, что телевизионщики не прибыли!

Но я хорошо помню, кто громче всех кричал. Может быть, стоит расспросить их поподробнее о технологии организации подобных акций?

Кто-то позвонил членам парткома, профкома и так далее, они тут же сломя голову примчались к нам – успокаивать страсти. Но народ разбушевался, что твой Фантомас. Масла в огонь подлил наш не очень тактичный декан со своим классическим «а вот когда я служил в армии, то условия у нас…». Его слова потонули в негодующем хоре голосов.

– Мы же не в армии!

– Долой!

– Даешь новую общагу!

И вот тут на первый план вышел он, наш писаный красавец-Рейган уральского производства. Для полноты имиджа рыцаря, спасающего бедных студентов ему не хватало только горячего боевого коня. Его заменял персональный автомобиль у подьезда.

За пять минут успокоил он нас всех, клятвенно заявив, положа руку на сердце, что это безобразие, что он сам лично берет это дело под контроль, что обязательно во всем разберется, что мы переедем в самое ближайшее время, и что виновные понесут наказание.

Вот для чего и была в конечном итоге затеяна эта трагикомедия: чтобы избавиться от неугодных и заменить их «своими людьми». Ну, и попутно поднять свою популярность. Происходило это примерно одновременно с легендарными поездками Ельцина на общественном транспорте и его проверками магазинов. Времена были бурные: мы, студенты, (как и большинство населения страны), словно проснувшиеся от спячки, не успев разобраться, что к чему, верили новоявленным "перестройщикам" на слово, переживали, когда Eльцина сняли с работы, и он угодил в больницу – безоговорочно веря всем слухам и сплетням. А на нас просто внаглую ставили психологические опыты по манипуляции сознания. И, увы, «раз говорят, значит, это правда» и уже упоминаемое мною «все побежали, и я побежал» срабатывали безотказно….

…Наш декан был снят на следующий же день, хотя он лично не имел никакого отношения к радио-утке. И на стройке тоже ведь не он работал! А новоявленного героя студенты готовы были носить на руках. На него взирали с восхищением, на него возлагали самые невероятные надежды (вроде отмены гос. экзамена по иностранному языку!), его имя переходило из уст в уста… Мы стали задирать нос своим вузом перед другими. Наша скромная будущая профессия вдруг стала невероятно модной. Если раньше, когда наши студенты готовились к очередной демонстрации на Красной площади, Лида заливала перемежающим наши ряды товарищам в аккуратных с иголочки костюмах, что аббревиатура нашего вуза означает «институт атомных исследований», то теперь никому ничего не надо было объяснять – наш вуз знали все…

С самонадеянностью молодого поколения мы думали, что знаем ответы на все вопросы. Это тогда с плохого качества перезаписанных до дыр магнитофонных кассет зазвучало:

«Я забыла все, чему нас учили столько лет,

Неужели я сама не найду на все ответ?»

И, конечно же, бессмертное цоевское:

«Перемен требуют наши сердца…»

Как мы хотим жить, мы не знали – на то у нас был Явлинский с его «500 днями» и .»Манифесты перестройки». Знали только как не хотим.

Вот на какой волне стал заведующим кафедрой мой будущий дипломный руководитель, на некоторое время ставший правой рукой «Рейгана». Михаил Евсеевич был представителем экзотической малой горной народности – невысокого роста, с черной бородой, похожий внешне на раввина. У него были умные черные глаза и резкая манера разговора. Студентам он не давал спуску. Когда на одном из первых занятий он в связи с чем-то упомянул о Солженицыне (тогда это было еще в новинку!), назвав его по имени-отчеству, наш боевой калужский казак Бортников не удержался:

– Исаевич, значит?

Михаил Евсеевич строго посмотрел на него в упор:

– Да, Исаевич. А что Вы этим хотите сказать?…

И бравый Бортников смешался и завял на корню:

– Я? Нет, да я ничего…

Если бы это был не семинар, а хоккейный матч, его бы, ей-богу, засвистали.

У Михаила Евсеевича было хорошее чувство юмора. Помню, кто-то из нашей группы зачитывал у него на семинаре свой совершенно нудный доклад. Такой нудный, что мы все буквально клевали носами. А за первом столом Лида рассказывала Анечке Бобровой, славной, домашней девочке-москвичке о своей глубокой, как океан любви к Нариману:

– А он стоит у мусоропровода, смотрит на меня, а глаза – как две мокрые сливы…

И тут вдруг она почувствовала, что на нее смотрят еще две мокрые сливы: это Михаил Евсеевич с тоскующим лицом, подложив ладонь под подбородок, с большим интересом слушал ее рассказ, не обращая ни малейшего внимания на зачитываемый доклад…

Он рассказывал нам множество интересных историй. Например, что Рина Зеленая не признавала существования белорусского языка: она упорно считала его искаженным русским. Но дело было даже не в историях, а в том, что он умел интересно преподавать один из скучнейших, хотя и необходимых в нашей профессии предметов. И я, послушав его, очень скоро решила, что я хочу писать диплом именно у него….

Перестроечная зараза не обошла и меня. Хотя я и быстрее других поняла подлинную цену «меченому Мишке», я тоже, как и мои однокурсники, волновалась за судьбу Ельцина,когда он лег в больницу и – о непроходимая, чудовищная глупость!- посмеивалась вместе с другими, когда он объявил о суверенитете России: «Накося, Миша, выкуси!». То есть, форма для меня на этот период оказалась важнее содержания. Настолько мне уже был отвратителен к тому времени товарищ, из которого за какую-то пару лет успел вылупиться господин. Сходить на демонстрацию на самой Красной площади мне, конечно, хотелось. Но одна только мысль о том, что он будет махать мне пухленькой ручкой с трибуны… Нет уж, спасибо! «Имею такую возможность, но не имею желания».

Моя первая встреча с новыми русскими произошла не на рынке, а на экзамене по марксистско-ленинской философии у нас в институте. Мне попался вопрос о новом человеке. Я ответила. Меня спросили, что я читала на эту тему дополнительно. Я назвала книгу нашего преподавателя, которого экзаменаторы только-только что выжили с кафедры. «Это не та литература, девушка!» – нагло ухмыльнулись мне они в лицо. Мысли их при этом были далеко – они явно с удовольствием мысленно прокручивали перед собой, как унижали и оскорбяли этого «неперестроившегося» человека.

Я почувствовала, что передо мной – что-то новое. Цинизм, который возводится в достоинство. Неважно, что сами они вообще никаких книг не написали – ни на эту тему, ни на другие. Эти люди были уверены, что владеют истиной в последней инстанции. Смесь цинизма с апломбом, очевидно, входили в список «общечеловеческих ценностей»…

Я никогда не была «новой русской». Во всем моем теле нет ни одной новорусской клеточки. Мое существо отторгает новорусскость как инородное тело. Так было тогда и так остается и по сей день. И я этим горжусь. Я не амеба, чтобы мутировать.

…В новое общежитие мы переехали в феврале. Наступила всеобщая эйфория. Страна вокруг нас тем временем сначала медленно, но вскоре все быстрее и быстрее погружалась в веселый еще пока хаос.

– «Мама- анархия, папа- стакан портвейна!» – надрывался из окон нового общежития магнитофон голосом Вити Цоя. У нас же теперь есть свобода! …